И было счастье

                Вceгo и было: угол дома,
                его плечо, моя щека,
                задорный отсвет "ГАСТРОНОМ"а
                в его дешевеньких очках,
                кустов подстриженные гривы,
                рябые лужицы вразброс
                и неожиданно тоскливый
                "Ну, я пошел?.." - полувопрос...
                И я бы долго удивлялась,
                открой мне кто-нибудь секрет,
                что эта крохотная малость –
                и было счастье...


      В тот день у нас почему-то отключили отопление. Я не сразу это заметила и   форточку закрыла уже тогда, когда в комнате сделался настоящий ледник. К тому же ветер дул в нашу сторону, а окно я не заклеивала - поленилась - в ту зиму.
      Комната у меня маленькая. Девять метров. Четыре в длину и два с небольшим в ширину. Неудачная, конечно, комната... Но я привыкла... Да и вещей у меня немного; почти вce они довоенные, остались мне от мамы. Только диван-кровать я уже без нее приобрела.
      До войны квартиру занимала семья Боликовых, большая и, как мне вспоминается, не очень дружная. Но мама о них всегда говорила хорошо и каждый год ездила на Серафимовское кладбище, где похоронены с сорок второго младшие Боликовы - Котя и Рая. А остальные Боликовы похоронены кто где... а некоторые - и совсем неизвестно где. Потому что сам-то Боликов пропал без вести в сорок первом, а супругу его, Нину Степановну, с двумя дочками разбомбило в поезде, когда они ехали в эвакуацию. И были еще старшие сыновья, невестки, внучонок маленький, мне ровесник, Вовочка. Никого не осталось... Вот к этим-то Боликовым в тридцать шестом году мама нанялась домработницей. Они ее прописали, выделили комнату. Эта комната у нас и осталась. Мама очень потом жалела, что не догадалась во время войны заселиться в другую, показистей, как иные-то умные люди сделали. Ну, да ничего, я привыкла.
      В пятьдесят первом на кухню провели газ, в пятьдесят шестом - я уже работала - провели и подключили отопление. А в пятьдесят девятом, через три года после маминой смерти, я наняла нашего дворника дядю Диму сломать печку.
      Вот о печке-то я и вспоминала, когда уже совершенно замерзла в тот вечер. Вспоминала и даже прикидывала, что бы можно было в ней сжечь, потому что дров у меня, разумеется, уже не было. И решила я так, что сожгла бы один стул - он давно меня раздражал, колченогий такой, скрипучий, рассохшиеся, веревочкой в двух местах связанный, ему, должно быть, лет пятьдесят сравнялось, если не больше, этому стулу; а еще - я спустилась бы на улицу и возле овощного магазина подняла пару ящиков или три - сколько унесла бы. На лестничной площадке можно было бы их раскурочить - топорик-то у меня и посейчас имеется... И сидела бы у печки на корточках, слушала бы радио… Я люблю слушать радио. Мне даже иногда безразлично – что, необязательно постановку или концерт. Я и "последние известия" люблю, и объявления. Очень хорошо, когда – радио. Сидишь себе, шьешь или вяжешь - и слушаешь. Так вечер и скоротаешь... Мама тоже очень любила радио. Может, мне это от нее передалось?.. "Оптимистическую трагедию" слушали с ней... так плакали, так плакали... Я потом, когда в театре посмотрела, ничего подобного не пережила...
      И вот как раз в театр-то Иннокентий Георгиевич меня и пригласил... Это была такая неожиданность, такая неожиданность... я и в кино-то редко выбиралась, а тут - театр!.. Да не одна, даже не с подругой. А с молодым человеком... Я до последней минуты уговаривала себя не надеяться... и если у Иннокентия Георгиевича как-нибудь переменятся планы и он не придет, то - и ничего, пойду домой потихоньку, пешком... все-таки и по Невскому приятно прогуляться и по набережным... Но он пришел... Нет, это мы не "Оптимистическую трагедию" смотрели - это я уж потом, значительно позже ходила, - а другую постановку, в театре Комедии. Я запамятовала, как она называлась, что-то из жизни коммунальной квартиры... Мне лучше запомнилось, как мы из театра возвращались. В Елисеевском магазине Иннокентий Георгиевич купил орешков в шоколаде, и мы всю дорогу грызли эти орешки... Шли по Невскому, по набережным, он вел меня под руку. На нем был темно-серый костюм, белая рубашка с бордовым галстуком. Я его прежде таким нарядным никогда не видела.
      О чем мы по дороге говорили? Да так, обо всем подряд. О спектакле говорили - очень хорошо помню, что мы даже поспорили, я сказала, что все там очень жизненно, а он засмеялся и возражал:
      - "Жизненно" - это когда смотришь и думаешь: "Всё про меня!", а когда смотришь и думаешь, что это про соседей или вообще неизвестных людей, которых никогда не встречал, - это называется как-то иначе.
      Это не он сказал "как-то иначе" - я слово не запомнила, впервые, наверно, слышала... Но я тогда все равно с ним не согласилась. И хоть вслух ничего не сказала, он догадался о моем несогласии, должно быть, и добавил что-то про "жизнь, подсмотренную в замочную скважину", то есть, что и давешний спектакль-де именно похож на такую "жизнь"... Ну вот... Ну, о сотрудниках говорили, о работе, о погоде - мало ли!.. Возле Мойки он повстречал своего знакомого. Они минут пять побеседовали, и мы отправились дальше. А еще дважды он просто на ходу здоровался с прохожими. И я ему сказала:
      - Как много у вас знакомых... А он ответил:
      -А разве плохо!.. Иной раз тоска заест - хоть вешайся, а выйдешь на Невский - одного-другого встретишь, глядишь - тю-тю тоска!..
      Меня очень поразили слова о тоске. Никак я не представляла, что и такого человека, как Иннокентий Георгиевич, может съедать тоска, я никогда его даже задумчивым не видела, всё улыбается... А тут - тоска…
      Ну вот, шли мы и шли... И я вое переживала, что вот, уже скоро дойдем и надо будет прощаться. А  как  прощаться?!. Меня до этого ни разу молодые люди не провожали, но мне почему-то казалось, что прощаться, когда провожают, нужно как-то особенно. И я очень боялась, что он захочет меня поцеловать, и я всю последнюю часть пути только о том и думала: как же мне себя повести, если он захочет поцеловать? и что сказать ему на это? А особенно меня мучило, что, если он все-таки поцелует меня, я просто вынуждена буду обидеться на него... а мне так не хотелось на него обижаться!.. а ведь придется... И я так все мучилась, мучилась... совсем не слушала, что он говорил... А потом вдруг посмотрела потихоньку на него... посмотрела... и подумала: а ведь не должен он  захотеть меня обидеть!.. не может он этого хотеть!., он же... ну, не может он обижать!.. и я засмеялась. А он, наверно, что-то совсем не смешное в это время рассказывал и обернулся ко мне удивленно:
      - Ты что?
      Знаете, тогда в большом ходу были фотооткрытки с котятами. То есть засняты были котята в разных позах и положениях - и целыми наборами эти открытки продавались. Не знаю, почему вдруг в таком почете котята оказались... И у меня хранилось несколько открыток, в уголки зеркала, под рамочку были подоткнуты. И вот вдруг удивленное лицо Иннокентия Георгиевича мне одного из этих котяток напомнило, того, который в полоску и все время вовсюда не успевает и всякий раз у него такая мордочка, будто он никак не предполагал, что и в этот раз опоздает...
      Но я все это объяснять Иннокентию Георгиевичу не стала, а только рукой замахала: мол, не сердитесь, это, мол, я так просто, не обращайте внимания, и он понял, что я ничего худого а виду не имела, а что так настроение вложилось, и тоже засмеялся. А тут и парадная моя подоспела. И я ему скорее руку протянула и опрометью бросилась в парадную...
      А в комнату вбежала - прямехонько к окну: вдруг его еще видно! А eго и вправду видно. То есть он никуда и не делся, лишь улицу перешел. И стоит на той стороне, с женщиной разговаривает. Что-то рассказывает, руками машет, а та – смеется. Опять, значит, знакомую встретил. Так они постояли, постояли... Да и пошли куда-то вместе. И он ее тоже под руку повел.
      Я после эту женщину часто видела, она неподалеку жила. Муж у нее был, высокий, представительный, и две девочки, беленькие обе, хорошенькие. А потом они, наверно, переехали... И когда я ее встречала - пока она по соседству-то жила, - мне все хотелось подойти к ней и сказать, что, мол, у нас есть общий знакомый. Мне почему-то представлялось, что она обрадуется, мы разговоримся... может, подружимся... И до чего меня эти фантазии увлекли - я обеим девочкам по жилеточке связала. Из красной шерсти. Старшей - о цыплятками, а младшей - с паровозиком... Потом, когда семья уже пере¬ехала, я их распустила и берет себе сделала. Не любила я этот берет!.. но все равно носила. Как бы из упрямства, как бы назло кому… Но это уж потом было, позже...
      Да...
      А в тот день, когда отопление... Совсем я замерзла в своей комнате. Вот и решила пойти походить по улице. Может, подумала, включат за это время батареи... Можно, конечно, было бы лечь спать, но я так рано не привыкла... Ах нет! я в кино собралась! Вот что. В кино. Не по улицам, а в кино. Как раз на девятичасовой сеанс успела бы в "Молнию", если б в кассе билеты оказались... Но билетов не оказалось. И с рук никто не продавая, наоборот, огромная толпа топталась у   "Молнии", опрашивали билеты. Какой-то знаменитый фильм демонстрировали. А может, и не знаменитый. В те годы в кино вечером трудно было попасть, телевизоры еще не у всех имелись...
      И тут-то мы и встретились. Он тоже в кино не попал.
      -  А вы разве здесь где-нибудь живете? - удивилась я.
      А он объяснил, что случайно сюда завернул. И поинтересовался, куда я теперь направляюсь.
      -  Не знаю... - И я вдруг рассказала ему, что творится у меня в комнате, какая холодина.
      - И у тебя ни электроплитки, ни примуса?
      - Нет, ничего нет.
      -Ай-я-яй... - Он покачал головой, пошлепал губами - с таким, знаете, звуком "пу-пу-пу", - и я так поняла, что Иннокентий Георгиевич осуждает меня за бесхозяйственность. И начала что-то объяснять про старую керосинку, которую еще мама отдала соседям для дачи, когда провели газ.
      - А потолки у тебя высокие? - вдруг перебил он  меня.
      - Какие потолки?
      - В комнате.
      - Не знаю... обычные... метра три с половиной... - отвечала я, растерявшись.
      - Да... одной плитки мало... - пробормотал он.
      - Да... наверно, мало... - согласилась я, сама не зная с чем, но главное - с ним, и снова устыдилась своей бесхозяйственности.
      - Ну, пойдем. Здесь недалеко, на Бармалеевой. Хоть одну возьмем. Тут я совсем растерялась. Что - "недалеко"? чего - "одну"? А он между тем опять взял меня под руку и увлек за собой. И по дороге растолковал, что на Бармалеевой проживают его близкие друзья и что у них есть плитка.
      - А может, и не одна!.. И вообще, попьем чайку. У них знаешь какое варенье!..
Я отнекивалась, он смеялся и уверял, что его друзья - очень хорошие добрые люди... И мы быстро дошли до Бармалеевой. Но я наотрез отказалась являться к незнакомым людям.
      - Вот чудачка! - он пытался тянуть меня за руку, но я упиралась и вырывалась.
Тогда он ввел меня в парадную, усадил на подоконник и велел не двигаться с места.
      - Я через секунду! Туда - и обратно! - он побежал по лестнице и дважды высовывался в пролет, показывая руками "я мигом!"...
      Парадная была гулкая, лестница вилась вокруг огромного пролета, в котором свободно разместились бы два, а то и три лифта, но висел только один, да и тот, по-моему, не работал... Прошла не секунда, а не меньше как четверть часа, мимо все время проходили жильцы... то есть не все время, но... сновали.... И мне стало неудобно рассиживаться в чужой парадной на подоконнике. А еще я подумала, что Иннокентия Георгиевича усадили пить чай с вареньем - мне представлялась большая пузатая банка, укупоренная пергаментной бумажкой, - и он забыл обо мне.
      Ах господи! Мне было тогда двадцать четыре года! И четыре из них была война, и еще три - детский дом, потому что мама после войны болела... так болела... и все  лежала в больницах... и вынуждена была отдать меня в детский дом... И еще почти четыре уже года я жила совсем одна... А довоенную жизнь я почти не помню... А с мамой жили... так неважно... так нуждались... что даже когда я пошла работать... Ах, да что говорить! У меня и в двадцать четыре года зарплата была пятьсот рублей... Разве я могла себе позволить принимать гостей!.. Ну, и сама в гости не ходила. Так, забежишь к подружке иногда, словом перекинешься... А в гости?.. Я даже абажур не могла себе на лампочку купить. А люди ведь в это время люстрами на пять рожков обзаводились, и зеркальными шкафами, сервантами, капроновыми чулками без счета...у моей соседки, например, было несколько пар, и было белье тонкое, шелковое, и три платья, и английский костюм, в котором она на работу ходила. А ведь она не  многих богаче жила... И гости к ней приходили. И заводили радиолу. И соседка, когда мыла потом посуду, то мыла и рамочки и стопочки..
      Совсем я расстроилась. И решила, что вернусь домой, лягу спать. Поем, чтоб согреться, и лягу...
      Не уверена, но кажется мне, что, когда я вступила на свою улицу пошел снег. Не утверждаю, но - так запомнилось. Снег пошел, и от снега улица посветлела. И у самой своей парадной я увидела Иннокентия Георгиевича. С большим свертком в руках. Я сначала глазам не поверила: как же он мог меня опередить? И вдруг сообразила, что у меня не работает розетка, еще весной сломалась. И мне стало так неловко, что, вот, напрасно он хлопотал. Но сразу же подумала, что в пакете, может, не плитка, а примус или керосинка... а что керосина у меня все равно нет - и не вспомнила. Я побежала к нему.
      - Ты уж извини ради бога, у них эти агрегаты черт-те где валялись... Да пока я им еще объяснил, зачем они мне понадобились...
      - А  вы какой дорогой шли? - спросила, лишь бы не молчать.
      - А я такси взял.
      - Такси?!
      Я никогда не ездила в такси, мне казалось, что такси нанимают только в самых крайних случаях.
      - Но ведь это же... - "очень дорого" хотела я добавить, но не решилась, а сказала:   - Я вам обязательно отдам.
      - А как же! Вот разбогатеешь - и первым делом! - засмеялся он и протянул сверток. - Держи. Он не тяжелый.
      - А  что там? - не беря, опросила я.
      -Рефлектор.
      Я впервые слышала это название. Но на всякий случай кивнула с  умным видом: "Ага, рефлектор..."
      Он, наверно, понял мое замешательство как просьбу донести сверток до квартиры и вошел в подъезд.
      - Ты на каком этаже?
      - На четвертом.
      Я тащилась за ним по лестнице и совсем не знала, что теперь делать. Ладони и лоб у меня взмокли от волнения, я с ужасом думала, что подавать на прощание такую, мокрую, руку просто немыслимо, и лихорадочно придумывала предлоги избежать рукопожатия. О том, что я стану делать с этим    рефлектором, я не беспокоилась. Поставлю в уголок, да и пусть стоит. Не помешает.
      А мы уж у самой квартиры...
      - Спасибо, - сказала я и потянулась за свертком.
      - Да ты открывай, открывай, уж доставлю прямо на место. - Он подвигнул. - Заодно посмотрю, как ты живешь-здравствуешь.
      - Как... Вы пойдете ко мне?... - у меня от волнения сорвался голос, я почти шептала.
      Он внимательно посмотрел на меня. Перехватил сверток одной рукой, а другой - коснулся моего подбородка, поднял мою голову... Пальцы его были холодные, морозные...  Взгляд озабоченный... добрый... Ко мне так давно никто с лаской не прикасался!.. может, с самого детства... И что он прочитал на моем лице, не знаю... Он, должно быть, испугался. Отдернул руку. Сунул мне сверток, И побежал вниз. А я стояла на площадке, слушала шаги. И все силилась понять, что такое он прошептал на прощанье, когда отдавал пакет... И только в комнате до меня дошло:
      - Спокойной ночи, - он прошептал, убегая...
      На другой день у себя на рабочем столе я нашла шоколадку. Шоколадка была богатая, "Золотой якорь", за шестнадцать рублей восемьдесят копеек. Я сначала подумала, что кто-то ошибся, не туда положил. Но сотрудницы смотрели с большим любопытством, и я догадалась, молча убрала подарок в стол и занялась работой.
      Слухи о нашем "романе" распространились так быстро, что уже через неделю мне докладывали:
      - Твой только что заходил.
      - Вчера с твоим обедали вместе.
      И даже пытались у меня выяснять его планы на вечер, на неделю... Я не знала, что мне и делать. Убеждать всех, что это выдумки? Рассказывать, что и весь-то "роман"   - в театр сходили да на улице случайно встретились?.. Я бы, может, и рассказала, но не умела... Да потом, я и сама все думала, думала, что же это может означать, эти гостинцы, эти слухи... а главное, тот испуг, с которым он убежал по лестнице. И невольно начинала надеяться, что, может, это и правда, может, не сочиняют люди, вдруг этот хороший человек меня полюбил?.. Однажды в лифте ехали... взял мою руку, поцеловал и так и держал, пока не вышли...
      Ну, не знаю я, не знаю, что все это значило!
      Может, и правда он полюбил меня. А может, пожалел сироту. Потому что добрый был человек...
      Нет, я не плакала, когда узнала, что он умер. Я вообще никогда не плачу... А узнала я об этом... узнала, как и все: в проходной повесили фотографию в траурной рамке... Хорошая была фотография. Очень он там хорошо получился... похоже... Я потом это... траурное... объявление... Ну, словом, у меня оно, дома у меня... А на похороны не пошла... я только раз на похоронах была, когда маму... я считала, что за гробом только самые близкие имеют право... и не пошла...
      А вы, наверно, гадаете-думаете, зачем я все это  вам рассказываю? А может быть, думаете, что я так вот, встречу незнакомого человека - и сразу начинаю об Иннокентии Георгиевиче говорить?.. Может, и начинаю... и говорю... да только не вслух, не словами, а так как-то... в груди, внутри вдруг что-то сожмется, затукает... и такое отчаяние подступит... слезы едва удержу... особенно, если чем-нибудь похожий на него человек встретится... не обязательно мужчина,..
      Ах, да нет! не так часто это со мной случается! совсем не часто! В том-то и дело, что - редко... в том-то и дело!..
      Сегодня вот семнадцать лет с того вечера, как... ну, отопление-то отключили... Семнадцать лет... Ну? И что?
      И не пяльтесь на меня так, словно я с луны свалилась. Ничем вы  на него не похожи. Ничем! Никто! Уж теперь-то я это хорошо знаю. Насмотрелась!..

1983