А что - человек?

 
  Вездеходчик Вася Популов приоткрыл дверь в камералку геологов, увидел меня за столом, грузно подошёл, сказал негромко, чтобы только мне:
  – Толю Трушникова нашли.
  – Живой?
  – Нет.
  Коллектор 31-й буровой Трушников пропал ещё до праздников. Попервости не хватились, привыкли – коллектор со странностями, экономит на еде, из продуктов берёт самую малость, живёт больше охотой, куропаток стреляет, дневальная варит их ему отдельно. Говорили – на свадьбу копит, хотя сам он никому ничего не открывал о себе, замкнут был, молчалив. А всё ж как-то прознали, от той же дневальной, видимо.
   И сейчас вот – ещё перед майскими привычно собрался, напомнил сменному, на какой глубине уголь должен быть, чтоб не «прошмаляли» пласт, на лыжи – и за куропатками, как всегда, бодро и ходко. Всё. Больше не видели его.
   Пошли майские праздники, целых три дня выходные были тогда, буровиков вывезли к семьям на базу в Сейду, оставив лишь только дежурных для догляда за оборудованием, и никто не хватился коллектора в эти дни. Хватились только четвертого мая, когда уж работа в обычный ритм вошла. Все по местам, а коллектора нет. Вспомнили, как уходил на охоту, детали всякие стали вспоминать, однако не прояснилось. Пропал. Где искать? Тундра большая. Кого в известность ставить? Милицию? Что она может… Ну, из Воркуты поездом приедут, дальше что? Свои вездеходы из города не погонят, всё равно нам придётся искать. Так и решили – сообщить туда, что пропал, что ищем, а уж найдём – там видно будет, смотря как и какого его найдём.
    Тундра – природа серьёзная. Для неё хотя и май, а пургою может закрутить, и морозом под 30, так что отбирали для поиска людей основательных, с навыком. Буровиков, которые поопытней, подменили на основной работе, снарядили на лыжи. Сельсовет Сейдинский выделил ещё коми охотников из местных. Несколько бригад вот таких утюжили тундру аж до самых новых праздников, до победного 9-го мая. Перед этим двое суток пуржичка была, хоть и лёгкая, а следы замела начисто, даже тракторных-вездеходных не углядишь – голая простыня. Где уж тут по лыжному следу искать! Зная, что по куропаткам пошёл, искали как раз в таких местах, где могут они кормиться – по укосам озёр и оврагов с кустами незаметёнными в почках съедобных, но всё бесполезно – уж очень простор необъятный, не охватить.
    Петрович, радист наш бессменный, не выключал рацию все эти дни, буровые на связи тоже постоянно были – вдруг сам объявится или найдут, с ближайшей буровой отсигналят. Петрович у нас уникальный был человек – трезвым не бывал никогда. При этом специалист отменный, рация не только здесь, на базе в Сейде, но и все рации на буровых работали безотказно. Малейшая неполадка – Петрович (неважно – ночь, полночь) первым же вездеходом уже там, уже наладил. Ни разу за все годы из-за связи не случалось никакого сбоя. Но… всегда нетрезв. И только раз в году, один день из всех трёхсот шестидесяти пяти – ни капли в рот. Девятого мая, в День Победы. Вот так отмечал. Уж не знаю, с чем связан был этот принцип его, но никогда, ни глотка в День Победы, как бы ребята ни старались уговорить. Один день в году…
     И прошёл этот день тоже, и уже опять Петрович был навеселе, хотя весельем это не назовёшь – парня-то нет, подавленно как-то у всех на душе, нехорошо. Отзвонили в Воркуту – нету, мол, всё сделали, что могли, но там и решить ещё не успели ничего, как вот – приехал Вася Популов, привёз: «нашли». Да и самого коллектора привёз – скрюченный, как лежал там, снегом припорошенный, с рюкзаком в головах, лыжи под собой, в полукилометре всего-то от буровой – не своей, правда, соседней, но ведь без разницы: пройди он эти полкилометра, был бы жив. Видно, силы истощились (на куропатках-то одних тянул), увидел вышку буровую – вот она, рядом почти, прилёг отдохнуть, да уж не встал, так и замёрз. Не прощает Север таких ошибок…
     – Куда его? – спросил Популов, перетаптываясь в снегу у вездехода. – Мне ж сегодня ещё на две буровые успеть – Шибаеву продукты и Криворучке переходники на шарошку, ребята отобрали, в мехцехе лежат. А?
     – Куда, куда… – вслух думал Спирин, начальник партии.  – В гараж – не дело. Грязь,солярка, вонища… Нет. – И ко мне: - В кернохранилище у нас там что? Место есть? Найдём?
     – Найдём, – сказал я. – Ящики сдвинем, место найдём. Давай, Вася, подъезжай туда. Определим.
     И определили. Сдвинули ящики, освободили место, брезент постелили, и мёрзлое тело аккуратно уложили там, пока милиция и эксперты всякие из Воркуты не приедут оформлять всё, как положено. Позвонили туда, что нашли,мол, что ждём – тех, кому положено тут быть в таких случаях.
     Те, кому  положено быть, приехали Котласским через сутки.

                *  *  *
     Я мало знал этого Трушникова при жизни. Были у меня зубры-коллектора: Лазарев, Клещ, Белозерцев, с ними вообще заботы не было, лучше меня знали профессию. Образования формального, с корочками, не имели, но практики были добротные, так что любому инженеру, особенно ежели новичок для Севера – тыщу очков вперёд, как говорится. Тут я, участковый геолог, не знал проблем. С другими – знал. И покойничка приходилось доучивать практике, но схватывал он легко и ёмко. Соображал парень. И думалось – вырастим, будет для экспедиции хороший геолог, а для него самого – тут уж как сам решит, с Севером жизнь связать, или как иначе…
     Принесли личные вещи его в потёртом рюкзачке и чемоданчик – всё, что от человека осталось. Сложили там же, в кернохранилище, возле тела – мало ли, может, для милиции понадобится, для следствия там, или что. Мало ли...
     А потом отдельно пришёл ко мне Коля Шибаев, старший бурмастер этой 31-й буровой, где работал Трушников, тетрадку принёс.
     – Мужики  читать начали вслух, – сказал он. – Я отобрал. Там личное. Ни к чему это, вслух. Человек для себя писал…
     Да, это было личное. Личный дневник, который ни для какого следствия интереса не содержал. Я оставил его себе. И когда выдалось время, стал читать…

                *  *  *
  "Катюша, девочка моя, я завёл эту тетрадку специально для тебя. Это не обычный дневник, нет. Это – большое, длинное и нежное письмо тебе. Мы прочтём его вместе, когда кончится эта разлука. Конечно, было бы хорошо отправлять тебе письма каждый день и каждый день получать ответные весточки от тебя, но – нереально, к сожалению. Даже если бы я знал адрес твой, куда отправили тебя на эту практику (ты говорила – в Казахстан куда-то намечали, но тогда и сама ещё не знала точно), даже если бы знал, всё равно – отсюда, с буровой, до ближайшей почты, если напрямик по тундре, километров тридцать, не набегаешься. Зимой на лыжах, я думаю, будет проще, а сейчас и вездеход не везде пройдёт – ручьи набухли, болота оттаяли, труднопроходима она, тундра, летом…"

                *  *  *
  Вот так начиналась эта тетрадка.
  Трушников прибыл к нам в июле после института, вернее – прибыл в экспедицию, в Воркуту, и его направили к нам, в Сейдинскую партию на должность техника-геолога. И очень кстати. 31-я буровая как раз осталась без коллектора, прежний уволился, и уже неделю коллектору соседней 32-й приходилось работать за двоих, а буровая от буровой по профилю в трёх километрах, побегай-ка! Поэтому новичка сразу включили в дело, так что здесь, на базе, даже познакомиться с ним толком не успели.
     Да и сам я, честно говоря, особо не вникал в мир его внутренний, общались в основном по работе. Не до задушевных бесед, когда то одна, то другая буровая встречает угольный пласт, или наоборот – пропустила по недосмотру (разбирайся, чей недосмотр это – геологов, давших прогноз неверный, или буровиков в погоне за метражом), а поначалу так вообще приходилось обучать его практическим мелочам, от конкретной стратиграфии месторождения до нарезки этикеток в керновые ящики. В институтах этому не научат, постигаешь на месте. Он проработал всё лето, осень проработал – уже вполне надёжно, старательно, и вот – зиму до самого мая, до этой последней своей охоты…

                *  *  *
  "Ты провожала меня на Север, неведомый для нас тогда Север, и сказала, помнишь? – «Родной мой, береги себя. Мне страшно, это же знаменитая Воркута! Морозы жуткие, а у тебя слабые легкие. Не забывай, что врач сказал, когда выписывали тебя из больницы: с пневмонией не шутят, молодой человек, даже лёгкая простуда для вас очень опасна! Я понимаю, ты смелый, ты сильный, тебе смешна эта просьба моя, но я прошу, очень прошу – береги себя, Толя! Пожалуйста! Ради меня, ради нашей любви. Нехорошо как-то на душе у меня…»
     Милая моя девочка, Котёнок мой, если бы ты только знала, как неловко мне сейчас, как стыдно, когда вспоминаю, что и сам тогда думал, будто чуть ли не на подвиг иду, напросившись сюда работать, хотя вполне мог с этим Красным своим дипломом остаться, как предлагали, на кафедре при институте. Что я знал тогда о Севере? «Белое безмолвие», «Любовь к жизни» - из книжек всё, из Джека Лондона. А о Воркуте – как и ты, как и большинство людей, только страшное. На самом деле – какой там героизм, нормальная жизнь! Прошу тебя, не волнуйся и поверь мне – здесь, если и захотел бы, ничего со мной не случится. И работа не тяжёлая, не физическая. И тундра не так уж сурова, как представлялось, и комары не смертельны, и с пургами можно поладить. Нормальная жизнь для нормального мужика… А слабые лёгкие – ерунда. Это там  они были слабые, в городе нашем тепличном, а здесь – всё иначе, здесь некогда быть слабым, не получится, если, конечно, уважать себя хочешь…"

                *  *  *
     Этот парень, судя по всему, хотел  себя уважать.
     Помню – был необычный для Заполярья конец октября. Несколько суток подряд, без просвета, над тундрой висел серый осенний дождь, заново обнажая бугры от снега, укрывшего всё, казалось уже, до конца зимы, и вездеход рычал от натуги, продираясь по участку через кусты и плывуны. Мы возвращались на базу после нескольких дней рейда по буровым: кому продукты завезли, кому запчасти и инструмент, кому на смену буровиков, отгулявших выходные. Обратно везли на базу, к семьям, отработавшую смену работяг и двух коллекторов геологов я прихватил с собой – пусть посидят в камералке, подгонят запущенные коллекторские журналы, нарисуют колонки скважин для каротажников…
     Дождь не переставал, и по рации предупредили, что речку не переехать, вода поднялась. Да мы и сами увидели это, когда достигли берега. Вездеход уныривал носом в воду – там, где раньше проезжали туда-обратно, теперь сразу скрывался капот. Пятились на твёрдое. Снова пробовали. У Васи-водителя заострилось лицо, нервно дёргал он рычаги, излишне ревел мотором. Наконец, в одном месте показалось вроде положе и мельче, заехали по одной из старых дорог, и хотя перехлёстывало капот и уже билась вода в стёкла кабины, вездеход шёл потихоньку, шёл, и даже середину реки миновали, осталось совсем немного. Мощный мотор под залитым водою капотом рычал на высоких оборотах, его хорошо укрыли перед тем, как заехать в реку, и уже отчётливо виден был тот берег, пологий, и колеи старой дороги, выходящие на него из воды…
Река оказалась сильнее, взяла своё. На самом стрежне шеститонный тягач развернуло течением, как детскую игрушку. Вода хлынула в кабину, в кузов.
– Наверх! Быстро!
С глухим шелестом нёсся поток мимо застрявшей машины, таща за собою вывороченные с корнем кусты, а сверху, на кабине и крытом кузове, как на малом островке, сгрудились девять человек.
Дождь, похоже, начал стихать, но вдоль реки сёк порывами студёный ветер. До берега вроде бы и не так далеко, однако между нами и этим берегом – ледяная вода. Выше по течению, у самого поворота реки, привязана лодка. И ясно было – один из девяти мог бы, добравшись вплавь, пригнать её  сюда, к вездеходу, и тем избавить остальных от ледяной купели.
Было недолгое замешательство – кому плыть, и я уже, как старший здесь, должен был либо скомандовать кому-то, либо нырять самому (как пошлёшь на такое приказом?), но не успел. Этот коллектор, Толя Трушников, стал раздеваться.
– Я сейчас! Я быстро…
Так никто сильно и не вымок тогда, кроме Толи. И никто, конечно, не знал, что у него слабые лёгкие, и любая простуда большой бедою чревата. Никто, кроме него самого…

                *  *  *
"Я понимаю, ты хочешь настоящую свадьбу – с фатой, с белым платьем, с вереницей машин, украшенных лентами и цветными шарами, с богатым столом для родных и друзей… Так принято. Кто-то придумал это однажды, и с тех пор как-то даже неловко без этого всего, будто бы что-то зависит от обильного застолья, от цветных пузырей на машинах… И родители твои (они хорошие, Катенька, очень хорошие, я уважаю их и благодарен им за тебя) тоже считают, что именно так для их дочери всё должно быть. Ну и хорошо! И замечательно! Я всё это сделаю – и для них, и главное – для тебя. Потому я и напросился сюда, на Север, чтобы заработать, чтобы всё было, как ты хочешь.
Знаешь, Котёнок, я ехал сюда за деньгами, да, а нашёл… Нечто большее я здесь нашёл, более важное, намного более важное. И не я один, наверное. Север меняет человека, и ни за какие деньги нигде этого не получишь и не поймёшь, Здесь нельзя быть прохвостом, предателем, эгоистом, нельзя быть жадным, подлецом быть нельзя – всё это выветривается, даже если было в человеке раньше. Мне иногда кажется, что не зря именно на Север ещё с царских времён преступников высылали. Очищает Север человека. Вот мой бурмастер, Шибаев – бывший вор-рецидивист, много лет провёл в тюрьмах и лагерях, а какой человек! Семья у него замечательная на Сейде, жена-красавица, двое малышей… В жизни не подумаешь! Другого хоть по каким-то блатным словечкам можно определить, а Николай Алексеич – наоборот, не терпит на буровой этой приблатнённой бравады. Я сам был свидетелем такого вот разговора: «Бугор! А, Бугор!» - это к нему, к бурмастеру, рабочий, молодой совсем, обращается. Он отдыхает после смены, лежит на койке в жилом балке, а Николай Алексеич пишет за столиком, заполняет журнал. Поднял голову, помолчал, потом говорит: «Ты где находишься?» - «Как где?» - «Я спрашиваю, - повышает он голос, - ты где находишься?» - «Ну, где… На буровой, где. А чо?» - «На буровой, да. Не на зоне. – И уже спокойно: - Что хотел?» - «Бумаги будут?» - «Какие бумаги?» - «Ну, бабки, валюта. На выходные поканаю, бухалово надо взять.» - «Ты по-русски можешь говорить? Или вообще уже… Чтоб я этой фени на буровой не слышал, иначе на выход пойдёшь, насовсем, а не на выходные. Понял, жиган зелёный?» - «Ну, ты чо, начальник! Сразу – на выход. Это ж я так, по привычке…» - «Отвыкай.»
Знал бы этот приблатнённый пацан, какой «феней» владеет его начальник, через что прошёл и что повидал…"

                *  *  *
Сам  Трушников тоже, я думаю, мало что знал о том, какую школу  одолел его бурмастер за неполные свои сорок лет. Коля Шибаев не любил вспоминать о прошлом своём, однако Сейда – не Москва и даже не Воркута, геологи живут кучно, мало что скроешь. Да и жёны наши общались. Я знал – Николай ребёнком пережил блокаду в Ленинграде, потерял там отца и мать, беспризорничал, попал в детприёмник – ну, и обычная доля таких детей в то наше военное и послевоенное время: колония для малолеток, пересылки, этапы, лагеря, от «Металлстроя» под Питером до Китойлага под Иркутском и Сусумана на Колыме. Однако, освободившись, «завязал» навечно, стал классным буровиком, женился, детишки пошли… Бурил скважины в Большеземельской тундре, на Вайгаче – от Воркутинской экспедиции, на Дальней Сейде и вот теперь – Усинское месторождение, один из самых надёжных старших бурмастеров. Толя Трушников правильно уловил – незаурядный человек достался ему в начальники…
                *  *  *
"Я думал – годик-два поработаю здесь, пока ты учишься, а закончишь – вернусь, сыграем свадьбу и будем жить там, где родились, где выросли, где родители наши и могилы предков наших…
Нет, Катенька. Север. Только Север! Я привезу тебя сюда, и знаю, знаю – ты полюбишь этот край, эту цветущую тундру до самого Ледовитого океана, полярные сияния зимой и летние ночи с солнышком незакатным, а главное – людей, суровых и добрых, с которыми не пропадёшь, что б ни случилось. И дети наши вырастут здесь такими же, честными и добрыми, и надёжными – вот главное. Надёжными. Это дорогого стоит…
У меня была одна любовь – это ты. А теперь две – ты и Север. И пока молоды мы, пока силы есть и есть Чувство Жизни – здесь нам с тобою самое место. Потом, на закате, вернёмся, наверное, в родные места, большинство северян возвращается, а пока… Ты сама всё увидишь, родная моя, и всё поймёшь. Верь мне, Катенька! И жди меня, и люби меня, ладно? Как я тебя люблю. И тогда всё будет хорошо…"

                *  *  *
Картина была ясной, и воркутинский следователь долго не задержался:  порасспрашивал, кого посчитал нужным, составил свои бумаги, дал свидетелям подписать и отбыл в Воркуту первым же поездом, какой подвернулся.
А вот судмедэксперту пришлось повозиться. Он приехал один, без ассистентов, нужен был кто-то в помощь, и ему выделили совхозную ветеринарку  Шуру Петухову. Она – мало того, что специальностью ближе (хоть и по животным, а всё же – медик), но и сложением своим трёх мужиков заменит, килограммов за сто и силы немереной. Доволен остался судмедэксперт таким ассистентом…
А когда кончилось всё и уехал эксперт, собрались женщины наши помянуть покойничка. Шуру пригласили, поинтересовались:
– Ну, что там?
– А что, – отвечала им прямодушная Шура, прожёвывая закуску после рюмочки. – Всё как у коровы. Печёнка, лёгкие, сердце…
– И сердце? Человек всё-таки…
– Ну, а что – человек? Такое же всё. И сердце тоже. Всё. Всё как у коровы.
– А мне он нравился, – сказала молоденькая Света-чертёжница и заплакала…

                *  *  *
Похоронили Толю Трушникова здесь же, на сейдинском кладбище, в вечной мерзлоте. Из двух любовей его одна, последняя – так и не отпустила…