Пернатые зэки

   Июльский зной стоял над тундрой уже неделю.
   Хотя солнце заполярное в это время и не заходит вовсе, висит сутки насквозь недремлющим божьим оком, однако же по ночам притихает тундра, прохладнеет. Прячется живность куда-то, умолкает на несколько часов, даже гнус не так донимает. И поэтому Жора норовил загрузиться провиантом для отряда как можно пораньше, чтобы от лагпункта шахты к палаткам проскочить по утреннему холодку.
   В этот раз не вышло. Похмельный кладовщик двигался черепахой, соображал туго, подолгу смотрел в накладную без мысли на лице, и двинуться в путь им с Эльвирой пришлось уже по полной жаре. Хлюпала под эльвириными копытами оттаявшая поверху вечная мерзлота, жарило солнце, переливчатыми густыми клубами над лошадью и над Жорой роилось, тонко звеня, ненасытное комарьё.
   И все-таки этим летом Жоре Супруненко, «бытовику» с шестилетним сроком, пофартило неслыханно. Отобрали его из шахтеров «Капитальной» в помощь отряду вольнонаемных геологов на изыскание трассы будущей железной дороги от Воркуты на юг. Назрела нужда в такой дороге – за короткую северную «навигацию» баржами по Усе добытый за зиму уголек вывозить не успевали. Сами изыскатели – геологи, геодезисты – из Ленинграда, вольные, а в подмогу им – местные зэки-счастливчики с шахты «Капитальной». Из-под земли, из стылой мерзлоты, после гнетущей тьмы, сырости и угольной пыли – свежий воздух, тундра до горизонта, солнышко круглые сутки /лето!/ и работенка несравнимо полегче: треноги с приборами или рюкзаки с образцами по тундре за изыскателями таскать, рейку держать, переставлять с места на место – ну, на подхвате, в общем. Нормально. Жить можно.
   На такое ответственное бесконвойное дело кого попало не пошлют, отбирали побезобиднее, с «детскими» сроками, 5-7 лет, не более. Жора соответствовал, и еще семерых таких отобрали тогда с «Капитальной» в этот отряд. А задача была – изыскания под строительство мостового перехода через реку Воркуту для той самой железнодорожной магистрали. Ближнего от Воркуты перехода, и потому не уж вовсе в тундре, а недалеко от Рудника, и от «родной» шахты, и от неусыпного ока «родного» же опер-чекистского отдела.
   И все же – бесконвойно! А это – почти свобода, пусть ненадолго, но дышится вовсе по-другому...
   Как бывшему крестьянину поручили Жоре старую лагерную кобылу с экзотической кличкой Эльвира, и в чем состояла служба: возить из лагпункта продукты для отряда. И для зэков своих, и для вольных изыскателей, здесь разницы не делали, вроде приравнивали, и это тоже была как бы частица свободы...
   На берегу реки – четыре палатки, каждая – под своё. В одной – спецы из Питера, в другой – оборудование экспедиции, приборы, документация в спецящиках, инструмент и прочее подсобное всё, еще в двух – работяги зэки. Обычная полевая экспедиция – ни тебе конвоя, ни зоны ,ни шмонов по два раза на день, ни перекличек. Живи и радуйся...
   Эльвира понуро брела по чавкающей кочковатой тропе, ею же за это время протоптанной, кивала головой в такт шагам, отфыркивалась недовольно – комары донимали. Жора теперь уж не торопился, прохладное время упущено все равно, да и на таборе уже нет никого, и до вечера не будет. Отряд давно в тундре, один отец Иннокентий там при палатках. По утрянке накормил всех варевом своим, проводил на работу и хлопочет по хозяйству, ни минуты в покое не сидит, такой человек. Жоре, понятно, еду оставили, остыла, небось, однако не беда – разогреем, было б что греть. Да и ведь не на зоне, не баланда пустая, вот еще в чем удача им с этой экспедицией. Шамовка досыта, да какая! Отец Иннокентий – кашевар что надо, понаторел в лагерях за время отсидки еще до Воркуты - в Абези будто бы сидел поначалу...
   Брели они с Эльвирой мимо озерца в ложбинке меж двух бугров, где-то на полпути до табора, и брызнули из-под ног почти, из мелкотравья на срезе воды – желтые комочки, пушистые, шустрые, как кто лимонами сыпанул по воде. Гусята дикие. Оглядел Жора тундру вокруг – матери-гусыни нигде не видно. – Тпру-у! – Эльвире. И полез в воду.
   Отловил всех, шестеро набралось. Подумал – все равно пропадут без мамаши, не сова полярная, так песец порешит. А отцу Иннокентию подарок будет изрядный. Уж больно любит батюшка зверьё всякое, трепетно относится. Как-то у костра рассказывал им про Яшку-ворона, дак ажно светился весь, вспоминая. С малыша вырос в зоне Яшка этот – там еще, в Абези. То ли из гнезда выпал, то ли повредился как-то птенцом еще, но подобрали его зэки на лесоповале, принесли из тайги в жилую зону. Отец Иннокентий стал этому Яшке и отцом, и матерью, обижать не давал, кормил от пайки своей, особенно поначалу. А потом подрос Яшка, летать научился, любимцем всей зоны стал, все подкармливали его. Не боялся никого, в руки шел, на плечо садился, клянчил еду у всех. Все давали. Но батюшку – за главного признавал, пешком по зоне за ним ходил. И хотя летал уже хорошо, однако за колючку в тайгу не отлучался, жил внутри, будто понимал, чем закон грозит за «побег».
   А главное – был он вором, самым настоящим, за что особенно его блатари привечали. Воровал всё – от ложек /очень уж ложки любил/ до всяких тряпок, бумажек и даже писем, и таскал добычу в старое брошенное гнездо на здоровенной сосне. Приходилось отряжать кто помоложе и ловчее – добывать все это обратно. Главным образом письма, ложки не так. Ложки прощали.
   Слушали тогда отца Иннокентия у костра воркутинские зэки и вольные спецы-питеряне, улыбались по-доброму, любили уже и они этого Яшку-ворона, и ощущалось явственно, как дорого батюшке живое дыхание – любое, от букашки до них самих, до человека. А под конец и насмешил он всех этим Яшкой своим. Любопытный, забрел как-то вороненок в нужник на зоне и... не удержался на очке, провалился внутрь, орать начал из ямы. Услыхали зэки панические эти вопли, сбежались, мигом свалили домик над ямой, разобрали доски, вырвался Яшка на свободу весь в дерьме. И тут же, не размышляя долго, проковылял прямо к бочке с питьевой водой, и плескаться давай, отмываться. Восторгу зэков предела не было, хотя и бочку теперь драить предстояло, и воду завозить лишний раз! И даже сейчас, вспоминая, батюшка сам опять смеялся до слез...



   С этими гусятами, как Жора и думал, получился подарок отцу Иннокентию. Однако и казус вышел. Вытряхнул Жора из мешка свою добычу – батюшке показать, посыпались с писком комочки желтые, а тут Эльвира возьми да и переступи с ноги на ногу, и одного прищемила. Запищал малыш истошным писком, отец Иннокентий подхватил его на руки, обсмотрел, общупал. Вроде живой, только лапка одна, похоже, повредилась, хотя и не сильно. Пустил в травку – прихрамывает. А так ничего, живенький.
   Вечером собрались полевики все на табор, для них тоже стали в радость и в развлечение эти малыши. В руках разглядывали, смеялись: крохи такие, а всё как у больших – и носик гусиный, плоский, и лапки перепончатые...
   Всем отрядом соорудили загон из подручных дощатых отходов, разобранных ящиков и прочего, что под руку легло, и стали они жить, эти шестеро, и расти. Отца Иннокентия быстро признали за родителя, он ведь все время на глазах, хозяйничает на таборе, остальные в тундре целыми днями, на работе, только к вечеру собираются, когда уж дремлет выводок. Первое время пожили они в загоне, а потом и надобность в нем миновала – за батюшкой, как за гусыней, куда он, туда и они, гуськом вперевалочку. Росли быстро, и уже характеры стали определяться: кто драчлив и нахален, а кто тих, кто пошустрее, а кто нетороплив, у всех разное. Понять у гусей, даже взрослых, мальчик или девочка – на глаз невозможно, и все же двух выделили. Самого горластого, длинношеего и покрупнее прочих Гошей назвали, в Жорину честь – тоже, мол, Георгием пусть будет, он ведь их нашел. А хроменькую, самую маленькую /может, потому и хуже росла, что ущербная/ решили считать девочкой и отец Иннокентий сам Леночкой окрестил.
   – Хеленос – «свет» по-эллински, – сказал он. – Елена. Светлая. Наречем ее Леночкой.
   Остальных – не различить, да и не заботились этим мужики, важно ли? Так и росли безымянными. Люди привыкли к ним, они – к людям, совсем «домашними» стали. Отлетали в тундру на озера или на реку, кормились там, возвращались, важно ходили по табору, гогоча, и даже после кормежки все топтались вокруг отца Иннокентия, требуя добавки, «премблюда» по-зэковски. Приучил, добрая душа.
   Жора вообще удивлялся, как это кроткий такой и добрый человек мог кому-то настолько досадить, чтоб упекли в лагерь. Оказалось, просто: из-за Демьяна Бедного. Очень уж обидел тот батюшку безбожным стихом своим, где призывал «для блага советской страны – все иконы долой со стены!» И высказался где-то святой отец, да еще и на Есенина сослался, тогда опального и запрещенного, который обсмеял в свое время «агитки Бедного Демьяна». Батюшка знал и любил Есенина за душу его русскую, православную и не скрывал этого. Хватило, чтоб упечь...



   Из всех гусят хроменькая Леночка любимицей была у отца Иннокентия. У нее и голосок-то был не такой резкий, как у других, мягкий и потише, не то что у Гошки и прочей публики. Те орали и требовали, а Леночка вперед не толкалась, шейку за «пайкой» не тянула, в сторонке погогатывала скромно. Батюшка всех наделит, а потом с ней отдельно, присядет на корточки и кормит, ей даже и доставалось больше. Остальных тогда отгонял. Возмущались.
   Вечерами, поужинав, курили у костра, весь отряд собирался. По палаткам торопиться не хотелось – тут, у костра, и от комаров полегче, да и дневные дела обсудить, завтрашнюю работу разметить, уточнить каждому. Отец Иннокентий не курил, однако сидел со всеми, отдыхал от дневной суеты, и вот что занятно было: гуси, угомонясь, кучкой дремали в сторонке, где загон раньше был /привычное место/, а Леночка – возле батюшки, как собачонка. Где он присядет, там и она рядышком дремлет, он встанет – за дровами отойти, и она встрепенется, за ним следом проковыляет, туда и назад, и снова притихнет рядом, больную лапку подожмет, на одной стоит. Вначале удивлялись этой преданности, потом привыкли – такой человек, светлая душа, животное это чувствует. Яшка-ворон тоже ведь за отца родного его почитал, следом так же ходил. Такой человек...



   Жора работал в тундре наравне со всеми – кроме дней, когда приспевала пора пополнять запасы, и тогда уходил он по знакомой тропе на лагпункт, и уже с Эльвирой и грузом возвращался в отряд. Эльвиру на таборе держать было нельзя, тундровый гнус – комарьё, мошка, а пуще всего слепни-оводы – донимали кобылу до бешенства. Приходилось каждый раз отводить ее обратно в лагпункт на конюшню, до следующей поездки. К тому же гуси очень ее не любили. И даже кроткая Леночка, в компании с остальными, вытягивала шею, шипела и норовила щипнуть за ногу. Эльвира фыркала и прижимала уши.
   – Батюшка, отгоните вашу банду! – смеялся Жора, когда кормил, бывало, Эльвиру высевками, а гуси, со всех сторон обступя, шипели на нее. – Видите, переступает, нервничает, опять ведь поломает кого-нибудь!
   – А ну кыш, нехристи! – вмешивался отец Иннокентий с хворостиной в руке. – Кыш, кыш, мало вам одной убогенькой, прости Господи! Кыш!
   Понять эту вражду не могли. Начальник отряда Яков Иваныч – инженер, кандидат наук /правда, геологических, но все-таки!/ объяснял, что Эльвира для них – необычный зверь, а потому опасный подсознательно, наследственно от предков. Вот и реакция такая, оборонительная, на всякий случай. Однако отец Иннокентий полагал иначе: они помнят, что Леночку покалечила. Тем более – оленя в тундре гусь не боится, пасется рядом, а лошадь – чем не олень, только что без рогов. Нет, считал батюшка, наследственной опаски здесь быть не может.
   – Неужели помнят»? – удивлялись работяги. – Совсем ведь малыши были!
   – Помнят. Гусь – умная птица. В оное время гуси, как ведомо из истории, Рим спасли, – изъяснял отец Иннокентий.
   – Нас вряд ли спасут, – вздыхал Жора.
   – На всё  воля Божья…


   Однако земная бесконвойная воля неотвратимо приближалась к концу. Заполярный круглосуточный день хотя и держался пока, но уступал все же, уступал постепенно. Солнце ночами ныряло за горизонт все надольше, зачастили ночные заморозки, и дважды уже срывался снежок. Для Заполярья это нормально – снег в сентябре, бывает и раньше, среди лета, однако год выдался в этом смысле удачный, дозволял выполнить весь объем изысканий, который наметили.
   Оставалось отработать в тундре несколько последних маршрутов, что-то еще поуточнять недопонятое, спорное, и уже можно бы сворачиваться потихоньку. По вечерам после ужина теперь не засиживались у костра спецы ленинградские, уходили в палатку и подолгу сидели там над расчетами и чертежами, разложенными на вьючных ящиках, спорили, уточняли, оформляли полевые материалы.
   Над палатками все чаще проходили на юг косяки гусей, гоготали там, в поднебесье, и «отрядные» гуси нервничали, крутили головами, вглядываясь в небо, откликались тревожно.
   – Пора и вам, – говорил отец Иннокентий, скармливая им очередную «пайку». – Пора, пора. Против Божьего промысла не устоять.
   И однажды в пригнетенный пасмурный день низко над тундрой шла гусиная стая, вышла точно на палатки и шарахнулась, было, с испуганным гоготом, и эти – свои, «отрядные» – ответили, и те, вольные, услышали и увидели их, и сделали круг, и тогда не утерпели, поднялись в воздух и эти, привыкшие к людям, и встроились в стаю, и ушли с ними, растворились в тумане над южным бугром. И зэки смотрели им вслед, пока не растворились они.
   – Храни вас Господь, – сказал негромко отец Иннокентий и перекрестился.
   Как-то особенно тихо стало вдруг у палаток, и грустно – будто условно-досрочно уходят на волю друзья, а ты остаешься, и сроку твоему конца не видать. Всем в одночасье курить захотелось, молча сбрелись к костру, молча курили на корточках, и только потрескивал хворост в огне и негромко бубнили геологи в инженерской палатке.
   – Глянь, – чуть не шепотом сказал кто-то. И громче: – Братва, гляди!
   Подняли головы – над притихшей, по-осеннему пестрой тундрой от южного бугра летел на палатки гусь. И еще не долетел, а поняли – Леночка! По провисающей лапке, такой знакомой, поняли. А она сделала петлю небольшую, чтоб против ветра, и га-га-га! – притундрилась в привычном месте, где загон раньше был, и пешком приковыляла вплотную к сидящим.
   – Вернулась, – говорили мужики и тянулись погладить, она уворачивала голову, пригибалась.
   – Не понадеялась на увечную лапку...
   – При людях оно надежней...
   – Да уж... пропасть не дадут...
   – Ага, – возразил кто-то. – Нас обратно в шахту. А её куда?
   – В зону возьмем. При батюшке будет, как Яшка-ворон. Точно, святой отец? Тебе не впервой пернатых пасти.
   – Хорошо бы, – улыбался отец Иннокентий, приобняв гусыню и гладя свободной рукой по упругой шее, по крыльям, по спине. – Однако дозволят ли...


   А через три дня сворачивали лагерь, грузили на нарты палатки, приборы и прочее имущество экспедиции. Кроме Эльвиры пригнали с Рудника еще лошадей, чтоб уж вывезти сразу все, что забирали с собой в Ленинград геологи. Они торопились – им еще предстояло успеть проскочить водою до Усть-Усы и Печоры, пока «навигацию» усинскую льдом не затерло. Сентябрь все-таки.
   – Ну, ребята, счастливо оставаться, – говорил Яков Иваныч, пожимая корявые зэковские ладони. – Не поминайте лихом.
   – И вам добраться, гражданин начальник.
   – Ну вот, опять, – огорчился хороший мужик Яков Иваныч. – Я же просил... по имени-отчеству! Ну какой я вам гражданин начальник, что ж вы не привыкнете никак!
   – Дак впору и отвыкать уж, гражданин... Яков Иваныч! Кончилась наша воля. Вы вот сейчас отбудете, а за нами к вечеру – конвой, снова в зону. Так что уж лучше и не привыкать.
   – Да, вы правы... – еще более огорчился добрый начальник. – Тут уж... что уж... Ничего не поделаешь...
   Караван отъехал по тропе на Рудник, зэки смотрели вслед. Задувал ветер с севера, пригибал траву, топорщил перья у Леночки – она тоже со всеми вместе провожала геологов, жалась к ногам батюшки, погогатывала, будто тоже прощалась. Нужно было еще все оставшееся собрать, лагерное, увязать и упаковать к приходу конвоя, чтобы уж не задерживаться потом. Их предупредили быть в готовности, конвой не любит промедлений за пределами зоны…


   А потом это всё случилось, неотвратимо и быстро, и не сразу поняли даже, что так может быть, и что уже ничего не поправить.
   – Тю! – удивился начальник конвоя. – А оцэ шо такэ! Звэрынэць тут розвэлы! – И он уже хватко держал Леночку за шею, она била крыльями по земле, пока он тащил ее к кострищу, где увидел топор, и дотащил, и подхватил топор, и рубанул...
   Дёрнулся было наперерез отец Иннокентий, но зэки удержали его, понимая – бесполезно, только срок добавят, если сейчас вмешаться. А то и шлепнут – тундра, попытка к бегству, никому ничего не будет. Постояли, застыв, и опять разбрелись – собираться.
   Они старались не смотреть, как щипал гусыню конвоир, как варили её в котле над костром – в том самом котле, из которого кормил их всё лето отец Иннокентий. А сам батюшка ушёл на край табора, сел там и сидел молча, лицом в тундру, к южному бугру, откуда вернулась Леночка сюда, к людям, на свою погибель. Так и просидел, до самого отхода.
   Их звали конвоиры «к столу», но никто не пошел. Каждый молча что-то делал своё, увязывал-перевязывал, хотя все давно было увязано и готово в дорогу.
   – Нэ хочете? – смеялся начальник конвоя. – Ну, як хочете. У зони такого супчика нэ будэ. Вирно, хлопци? Гы-гы-гы!
   – Гы-гы-гы, – с охотою вторили «хлопци», обгладывая гусиные кости.
   Низко и быстро шли рваные тучи над тундрой, ветер трепыхал незакрепленный на нартах лоскут брезента, и не был он теплым уже, студеный был ветер и резкий, и пахло грядущим снегом. И Жора вдруг отчетливо понял, что уже не была для него эта воля такой желанной, и уже лучше бы в зону, в теплый барак, на свои привычные нары, к своей бригаде, к своему пусть «детскому», но еще такому долгому сроку. И глядя на осунувшегося, враз постаревшего отца Иннокентия, ещё подумал вдруг Жора, что пернатый зэк Яшка-ворон всё же оказался удачливее. Он был несъедобен...