На ступеньках ко второму этажу

Глава  первая.

   - Севастополь, привет!
   Вчера мы приземлились в аэропорту Симферополь, а сегодня, наконец-то, ступили на твою священную землю.
   Папа и мама , груженные чемоданами и сумками, бодро потащились за мной, возглавляемым  семейную экспедицию...
    Искать прибежища не пришлось, маму тут же атаковали приветливые домохозяйки. Легко сошлись на цене, и доверчиво вручили свою судьбу некой Надежде. Ехали в тесноте, но не в обиде на автобусе 109-го маршрута и недолго. Поселились на улице Галины Петровой – над Карантинной бухтой. Правда, бухты не  видать - она валялась где-то за домами в непролазных пустырях ... Позже мы «открыли» секреты Карантина...
    Еще в мае было решено: летом 2008 года у меня будут Крымские каникулы! Весь июнь был растрачен на выпускные экзамены, но это был «липовый» выпуск: после девятого класса мне учиться в Рижской классической гимназии еще три года. Не много радости, но факт. Вопиющая несправедливость, но я молчу...
    Конец июня и начало июля мы потратили на неравную схватку с украинским посольством в Латвии – отцу в грошевой визе не отказывали, ибо он уроженец Крыма, а нам с мамой выставили пограничный «кирпич»: какое де мы, совершенно русские люди, имеем отношение к самостийной Украйне?!  И послали... нет, не на три буквы, а в турагенство, где спокойно можно приобрести украинскую визу за сто долларов. Облагодетельствовали, отцы родные! Папе особенно «приглянулся» великий консул посольства, чистокровный «западэнец», который посчитал, что внуку не след ехать к родительским гробам. А у отца в Крыму похоронены и отец, и мать, и дед с бабкой. Да вся громадная родова Гордовых с Екатерининских времен проживала и проживает в Крыму, в Симферополе и Карасубазаре, в Севастополе и Феодосии, в Джанкое и по всем деревням степного Крыма... Так и хочется сказать: тьфу в твои наглые очи! Правда, этот плевок может быть с успехом адресован бодрствующему Михаилу Великому, как его называли дорогие наши диссиденты. Так и на могилу незабвенного Бориса Второго... Думать надо, прежде чем подписывать черно-белые соглашения! Обидно, ведь по всем Советским республикам президентами стали первые секретари компартий, наглые предатели той идеологии, которой они служили всю жизнь...
    Ладно, не будем отягощать злобой и печалью священную землю Севастополя! Все мытарства позади, теперь только радость встреч. В конце пятидесятых – начале шестидесятых мой отец был здесь на эскадренном миноносце «Благородный». Вместе с друзьями (курсантами ВВМОЛКУ им. Фрунзе) проходил практику на своей родной земле. 
   Но Города он почти не знает – и дни, и ночи в морях, на берегу – два-три часа в неделю, не больше... Мы с мамой впервые в Севастополе. Но  получается, что и отец здесь -новичок... Где же искать Вергилия, который сопровождал бы нас, как Данта...И это не так уж плохо – все на равных.
    О впечатлениях своих от «Панорамы 1854 – 55 г.г.» и от  диорамы «Штурм Сапун-горы   7 мая 1944 года»  -  рассказывать мне еще много и долго, но не сейчас. Не хочется всуе говорить о подвигах моего народа, не готов я просто так, не ломая головы и не разбрызгивая чернила вместо крови, касаться этой темы. Не готов, мне нужны годы и годы...
    Боже, а сколько часов я провел в залах Музея Черноморского флота! Сначала вывел из строя отца – он еле держался на ногах и вымолил себе место у ног Великой Екатерины, где часа три-четыре прохлаждалась мама. Теперь мама пошла со мной по залам Музея, но сошла с дистанции  уже через полтора часа...
    На третий или четвертый день нашего пребывания в Севастополе мы посетили дом еще одного Гордова – дяди Коли. С какой стороны был он родственником моему отцу – сие тайна есть не великая, но непознаваемая – я уже говорил, что всюду в Крыму нас встречали братья и сестры, дяди и тети, племянники и кузины, которые сами не могли разобраться кто есть кто!
    Дядю Колю Гордова  роднит с моим отцом одна существенная деталь: оба они оканчивали ВВМОЛКУ им. Фрунзе в Ленинграде. Один – в 1941 году, другой – в 1961. Тысяча девятьсот сорок первый год произвел на меня дикое впечатление: когда же это было? Дядя Коля, Николай Михайлович Гордов, был стар и сед, ходил с палочкой. но  все же по-гвардейски подтянут и молод, пожалуй выглядел покрепче моего отца. В смысле здоровья...
     И рассказывал он о прожитом четко, ясно, без старческих провалов в памяти. Словно лекцию читал! А я все подсчитывал его года, пытаясь узнать: когда, в каком году он родился?
     А теперь я попытаюсь  написать... Написать о том, что в течение нескольких вечеров рассказывал нам дядя Коля...


   Глава  воторая.

    Был месяц май – 41 года. Выпускники собирались на Минном дворе. Они теперь, как новые корабли, сходили со стапелей...
    Перед ними плескалась «рогатая смерть» - старая корабельная мина, наверное, вместо монумента. Юные мичмана (именно «мичмана», а не мичманы!) плотно сидели на банках ( то бишь,скамейках), курили нехотя и лихо плевались,  слегка покачиваясь, как будто были на крутой волне.
    Стажировку ( последнюю курсантскую морскую практику) ожидали с нетерпением, будущее сулило большие жизненные перспективы -  дух захватывало! Ожиданьем набухали майские зори.
    Четыре года прошли-проплыли паркетным курсом. Громоздкий корпус училища был для них каменным линкором, разрезающим булыжник Двенадцатой линии. И плыл линкор к Неве. А за Невой явственно вырисовывались моря и океаны.
     Когда на Минном дворе появился Пашка Грейг, разгоряченный, переполненный «утками» (новостями), его друзья-мичмана сходу погасили споры, смех и шутки... Мичман Грейг был делегирован к девушкам в канцелярию, в «гарем» адмирала Рамишвили! Ибо
надоело ждать выпуска, хотелось изменений – хоть каких-нибудь. Неизвестность, как неприкаянность вселяла томительную скуку,  а мичмана ждали каких-то необыкновенно ярких событий. Но Пашка Грейг не торопился «вешать лапшу на уши».Торжественно снял с  крючковатого носа старомодное «пэнснэ» ( факт, что с простыми стеклышками), ибо носил пенсне вне строя для форса. Дыхнул на стекла, протер их не торопясь большим махровым платком, и снова водрузил пенсне на переносицу. Он любил эффекты.
    - Ну, профессор, выкладывай да покороче!
    - Эй, на шкентеле, туши плафон, Паша Эмильевич говорить будут!
    Мичман Грейг сердито подергал ржавыми пиками усов.
    - Вот что, мичмана флота Российского! Как говаривает  наш отец родной Рома, то бишь адмирал Рамишвили, всэх нас ждет  банкэт на ступэнях ко второму этажу...
    - Тю, болтат,- фыркнул Петя Баев, несуразно громоздкий мичманец, с тяжелыми вислыми плечами. За это его среднерусское «быват», «болтат» друзья урезали фамилию с Баева до Бафа.
    - Ты, Баф, ни хрена не соображаш!- как всегда вовремя пискнул зубоскал Мишка Гапонюк.
    - Нас приглашает Ленфильм… Истинно говорю вам, ибо адмирал наш Рома трепаться не любит.
    - Полы подметать?
    - Заткнись, Гапон! Приглашают на массовку... Вот так-с!
    Грейг, довольный произведенным эффектом, уселся на банку рядом с Ником Гордовым и Христофором Колумбом, закадычными своими дружками.
    - Поясни, салага, - просит Ник Гордов.
    - Поясняю. На Ленфильме снимается моряцкий фильм. Рамишвили дал добро на массовку с нашим участием. Фильм делается по заказу нашего Христофора, и называется, как вы сами понимаете, «Четыре года на шкентеле»!
    Высоко плеснулась волна беззаботного юношеского хохота. Христофор, естественно, обиделся и, тряхнув  Пушкинскими кудрями, демонстративно покинул скамью «заседаний»... «Шкентель» - это кончик каната. А в училище принято было смеяться над малорослыми, замыкающими строй: Эй, на шкентеле, тверже ножку, шире шаг!
    Грейг понял свою бестактность, и шустро помчался вослед другу... Солнце и месяц май остались на Минном дворе, а на Якорном – узком и темном, как колодец, стояла «вечная мерзлота» Северной Пальмиры. Зажатый со всех сторон высокими мрачными стенами, этот якорь никогда не видел солнца...
    Грейг догнал Христофора, взял его под руку, пошел рядом, виновато заглядывая в его глаза...
    - Ну, что ты, дружище! Ведь правда приходили к адмиралу из киностудии. Завтра идем на массовку.
    Над Христоней чаще, чем над кем-либо посмеивались, иногда до обидного резко, но и любили его больше других.
    За четыре года почти затворнической жизни они и сблизились, и надоели друг другу, как это бывает в большой, нескладной семье среди родных братьев. В обыденной жизни такие узы – по законам войскового товарищества – мало привлекательны, но в экстремале, когда выпадет проверка на прочность, прочнее  этих уз разве что материнская любовь...
    - Слушай, Паша, я тебе расскажу, открою свою маленькую тайну.
Нечто от... «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет»...- Пушкинские строки Христоня цитировал к месту и не к месту, почему и казался его товарищам двойником Поэта. Главным образом внешностью – черные кудряшки, арабский обрис рта и... нос, совершенно пушкинский нос! Почти под прямым углом ко лбу.    
    - Конечно, преобладают «горестные заметки»?
    Это голос Николая Гордова, который незамеченным оказался рядом с ними. Впрочем, они почти всегда были вместе – «три мушкетера». Серьезный, красивый и крепкий Ник, «извилистый» и скользкий, как уж, Пашка Грейг, ну и конечно Христофор Колумб, «почетный гражданин» не кулис, а шкентеля, то есть конца строя.
Многие удивлялись, почему между рослыми « правофланговыми» Гордовым  и Грейгом втерся такой маленький  безобидный шкет.
И не просто «втерся», а был у них как бы скрепляющим  звеном.
Без Христофора их дуэт давно бы распался...
    - Все в порядке, Ник! Речь обо мне и моей девушке...- Христоня повеселел, как бы обретя второе дыхание в присутствии Гордова.
    - Ну и кто же эта девушка?
    - Чудо, что за девушка! Два, нет – три дня, как впервые увидел ее
у нас в Зале Революции... На танцах... Но мне танцевать с ней не пришлось. Паршивый Гапон опередил... И не отпускал ни на шаг. А я чувствовал, носом чуял, что она – моя, для меня создана! А что мое – я никогда не ошибался...
    - Христоня, болезнь твоя опасна! Чуешь, я стихами заговорил...
    Друзья развеселились, подталкивая друг друга, вломились в Адмиральский коридор и взяли курс на Компасный зал. Не нарушая давней традиции, обогнули картушку компаса, выложенного на паркете, козырнули для пущей важности черным мраморным бюстам Колумба и Магеллана, и свернули в галерею, ведущую к фундаментальной библиотеке.
    Читальный зал по-черному обезлюдел. Прохлада, тишина, на громадных окнах плотные шторы, непропускающие солнечные лучи. Читателей-курсантов – ни души! Одна лишь дама-хранительница очага книжных знаний - Марь-Ванна. Которая искренне  обрадовалась посетителям...
    - Что читать будем, мальчики?
    - Книгу моей души! - важно отрапортовал Христоня.
    - Влюбленной души, Марь-Ванна!- поспешил добавить Грейг.
    Не просто побалагурить с Марьей Ивановной пришли молодые скороспелые мичмана. Давно знали и пользовались тем, что Марь-Ванна умела прекрасно гадать и предсказывать судьбу...
    Упрашивать ее пришлось долго, но острый язык Грейга и солидный облик Ника Гордова растопили доброе сердце женщины, молодой женщины, надо добавить...
    - Ну и как зовут вашу девушку?
    Христоня заерзал, покраснел, хрипло промямлил:
    - Белокурая, тоненькая и стройная, как балерина...
    - И все?
    - Так точно!.. Нет, вот еще что: два или три дня тому назад посетила наши танцы в Революшенхолле! Честное пионерское!
    - Маловато да ладно, что с вас взять, баламутное отродье! Пособить вам постараюсь, но за истину... Не гарантирую ничего.
Итак, дорогой мой слепок с великого Пушкина, слушайте сюда...
И не только вы, но и ваши друзья... Что-то много у вас общего.
Тревожное что-то, важное... Боюсь, вам скоро выпадет такое испытание, которого вы не ждете... Простите, какая-то путанница в картах, я не могу ничего понять. Никаких девушек, сплошые волны, морские волны, взрывы, огонь и... Нет, сумбур у вас в головах, о морских баталиях бредите, этого мне не понять... Гадания не будет, не то накаркаю вам страхи Господни, чур меня!
    - Да уж не бойтесь, милая Марья Ивановна, говорите все, мы не кисейные барышни, поймем. Будьте добры. Не скрывайте от нас ничего. Ясно, что судьбы у нас должны быть схожими, как наши души...- Грейг превзошел себя в остроумии и убедительности.
    - Да у вас скоро стажировка, вот и выходит на картах, что морские баталии, учения то есть...Сплошная мура...
    - Нет уж, не скрывайте. Баталии взаправдышние?
    Ничего больше от «гадалки» добиться не удалось. Пошли мичмана прочь, озадаченные упрямым нежеланием Марьи Ивановны рассказать все, что выпадало на долю и Христони, и их самих. О войне на море они кое-что знали, кое о чем догадывались, но не могли поверить что скоро, совсем скоро война ворвется в их дом, покорежет и поломает их судьбы...

Глава   третья.

    «неохотно как просыпаются на гранитных ступеньках Невы, осужденные вечно маяться, инвентарные львицы и львы...»
    На ступеньках, у самой воды – молодая женщина, на коленях у нее – книжка, но она не читает. Ее взгляд мечтательно устремлен куда-то вдаль, поверх плещущей у ног спокойной волны...
    Из-под Дворцового моста вытягиваются шлюпки – шестивесельные ялы. Это курсанты, стартовавшие от причалов своего училища, что на набережной лейтенанта Шмидта. На гонки не похоже, просто утренняя зарядка... Одна из шлюпок приближается к ней, замечтавшейся незнакомке. Шестеро здоровяков на веслах, маленький - на корме у руля. Он- то  и направил шлюпку к берегу, к песчаной косе у Петропавловской крепости. Собственно – к пляжу!
   До ее слуха доносится команда рулевого:
    - Табань, мичмана! Суши весла...
    - Это зачем еще, Христоня?- возмущенный рык загребного.
    - Ник, Паша! Держите крепче Гапона, а я пойду на свидание к «незнакомке моей души»! – озорно кричит рулевой и шустро выпрыгивает на песок, слегка затопленный волной.
     Гордов и Грейг хватают с двух сторон бакового гребца, «сачка»
- ибо настоящие «труженики моря» загребные, а на баке за веслами сидят слабосильные и ленивые – и вовремя берут его за жабры, потому что Мишка Гапонюк узнал женщину, то есть девушку, и пробовал опередить Христофора Колумба...
    А Христоня уже раскланивался перед Незнакомкой...
    - Простите, но я уверен, что вам нужна помощь... Моя помощь,- лепечет вмиг вспотевший и покрасневший «пушкинский слепок».
    Девушка смотрит на мичманца веселыми голубыми глазами, супер-поэтично-романтично блестящими из-под черных ресниц на фоне солнца и белокурых кудряшек. Христоня вдохновляется:
   - Моя шпага к вашим услугам!
   - Вы очаровательны, мальчик.. Но  глубоко ошибаетесь адресом.
   «От ворот поворот»? Но мягко, ласково, и Христоня наглеет.
    - Никак нет! Я, конечно, виноват... «Виноват, Ваше благородие!» как эпитафия на могиле старого солдата...
    - Значит, вы юноша – «старый солдат»?
    - Так точно. Снизойдите, прекрасная незнакомка, познакомьтесь со мной...Мичман флота Российского Христофор Колумб!
    - Вот как, Колумб?.. Открываете «Новый свет»? Вы опоздали...
    - Неужели вам приглянулся на танцах в Революшенхолле мой однокурсник Мишка Гапон? Да быть не может!
    - Какой еще Гапон? Да и на танцы я давно никуда не хожу. Потому что, юноша, мне много лет, я стара для вас... Ясно, дорогой мой  пустомеля Емеля?!
    И только тут бедный Христоня осознает, что действительно дал маху, глубоко ошибся: этой крсавице лет тридцать, как минимум,
а девушка, украденная у него Гапонюком, совсем ребенок, школьница... Но ретироваться, так позорно опростоволоситься –
свыше всяких сил, «поручик Ржевский не простит». Да-с!
    - Года – ерунда, если есть любовь!- Выпалил он, закусив удила.
    - Ах, вот как! Любовь? И когда же вы успели влюбиться?
    - С той минуты как увидел вас здесь, на ступеньках Невы. И не первый раз вижу вас здесь, вы почти каждое утро приходите...
    - Не морочьте мне голову, я сижу здесь... прихожу сюда редко...
Второй или третий раз... У меня работа такая. Так что, отвалите, дорогой юноша, не мешайте мне работать.- Она порывисто встала, но не двинулась с места. Ее лицо оказалось вровень с его лицом, и он увидел, как она прекрасна – из глаз посыпались искры... Искры подлинного обожания. Удивительно, но она поняла это, почувствовала сердцем, как Христоня почуял  носом...
    - Хорошо, познакомимся.- тихо сказала она. – Саша, то есть Александра Сергеевна... Не Пушкина, конечно, а Пушкарева...
Еще точнее – Топчишвили, это фамилия моего мужа. Теперь вам ясно?
    - Что мне должно быть ясно?
    - А то, что к замужним женщинам приставать не должно... Как у вас на флоте говорят: «Напрасно пристают «Двенадцать апостолов» к борту «Императрицы Марии», подняв на правом гафеле флаг «Хе»...Знакомо?
    - Еще бы! Но вы не совсем точны. Они пристают к ней с поднятым «хером», так по-старославянски называлась буква  Х. Извините меня, но это факт...
   - А то что вы Колумб, тоже факт?
   - Истинный факт, правда... В нашем Орловском военном комиссариате исправили мне две буквы в фамилии. Уж очень неблагозвучной показалась им моя фамилия, чесс слово! Колун! Разве можно жить с такой фамилией? Вот они и заменили букву Н на М, и добавили в конце бе.
    - Шутник вы, однако, Христофор Колумб! Ладно, будем считать, что знакомство состоялось. Вон вас ждут не дождутся друзья. Один так просто рвется из рук товарищей, чтобы придти к вам на помощь.
    Христоня не  оглядываясь понял, это Гапон рвется из крепких рук Гордова и Грейга... Стал прощаться с «незнакомкой своей души», надеясь до отбытия на стажировку еще раз увидеться с Сашей...
    - Хорошо, увидимся, когда мой муж вернется из дальнего похода.
Кстати, он племянник начальника вашего ВВМУ имени Фрунзе адмирала Рамишвили.
    - И тоже адмирал?
    - Пока нет. Капитан-лейтенант. Вернется, и будет командиром вашей роты..
    - Опоздал ваш Пушкарев-Топчишвили, мы в октябре  уходим, выпускаемся лейтенантами... Через четыре месяца...
   
  Глава   четвертая.

    «Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда. Четыре серых... И вопросы нас волновали битый час, и загорелые матросы ходили важно мимо нас...»
    Рассветом накрапывал мелкий холодный дождь, над морем стоял жидкий туман, и на душе было неприглядно и неуютно. К полудню прошел ливень, по-летнему быстрый и теплый... Тогда в бело-розовом облачном небе проглянуло горячее июньское солнце, рассыпая острые, победные стрелы лучей над бухтой, над желтыми сыпучими  песками дюн, над всем сущим миром...
   Время остановилось. И в тягучем, как пастила, томленьи застыла земля. Лениво кружили над головой крикливые прожорливые чайки, тихой музыкой звучал осыпавшийся под ногами песок. И на пустынном горизонте  - ни души, не за что было уцепиться взгляду. «Четыре серых» ушли куда-то, может, стрельбы отменили?
Тоскливым однообразием придавило безделье.
   На береговом НП их было двое, Петя Баев и Мишка Гапонюк. Скукой томились оба мичмана, но по-разному. Петр с сознанием неотвратимости, с тихой грустью, Гапон же – с нарастающим чувством злости, дже обиды на кого-то... На кого обижаться, сам же напросился в помощники к Бафу, чтоб только слинять с корабля... Думал, что на берегу – веселее,  приволье потянуло в эту тихую
заводь.... Ошибся мичманец, а теперь раскаивался...
   Когда задрипанный буксиришка «Прометей» отвалил от борта эсминца «Гневного», он радовался предстоящему празднику на берегу, где латышские девочки жаждали познакомиться с ним, будущим флотоводцем, и ему казалось, что ему завидовали все мариманы Либавы... Однако, афронт полный!..И Баф наступал на любимую мозоль – испытание молчанием. Проклятый молчун, уж лучше быть одному, чем с ним...
    Артполигон просматривался хорошо, по-соседски, а с вышки НП он вообще, как на ладони. Четыре светло-серых красавца – крейсер «Максим Горький», эсминцы «Гневный», «Стерегущий» и «Гордый», готовились к стрельбам по береговой цели – практиковались первокурсники, а мичмана-стажеры  обеспечивали «работу салажат», выполняя роль экспертной комиссии.
   Баф с крестьянской аккуратностью прилаживал к мичманке крутой «нахимовский» козырек, а Гапон маялся на циновке и следил за «войной». Мысленно. Папку с бланками артстрельб, стереотрубу, бинокль Баф ему не доверял, строго держал при себе.
Гапонюк взял тесак Бафа и своим тесаком вырезал на рукоятке чужого ножа три буквы «Баф»..
    - Петя, держи!
    Петр с благодарностью взял тесак и... взревел матом:
    - Ах ты, туды-растуды... Ишпортил казенное имущество! Ну, Гапон, схлопочешь у меня! Я тебе не Христоня, и не Чей-то-швили, а простой гардемарин!
   Но пятерня Баева повисла в воздухе, Гапон дал деру. Проворно вскочил на ноги, а на безапосном расстоянии разразился злым хохотом: «Бафуй, бафуй, пошел на...»
   - Ну, поросячье вымя, споймаю – убью! – Баф привстал, но тут
же осел, смирил свой гнев.- Высечь тебя не мешало бы. Да ладно, ремня на тебя жалко.
    - Каюсь, Баф! Прости. А повинную голову, сам знаешь, то бишь, знашь, сам знашь – меч не сечет!
   «Эх, сейчас бы в Либаву, там Пашка Грейг, Христоня... Весело!
А тут? Бр-р –сплошной Баф!» - Гапонюк оттащил циновку подальше от шалаша, улегся на голый песок, чистый, между прочим, и подогретый утренним солнцем... Блаженствуя, предался вольным мечтаниям...
 
      


   В Либаве вовсю благоухали липы, поэтому наверное латыши называют этот город Лиепаей. «Лепая»!Здесь была пора брожения.Бродила сама молодость. А за Воздушным мостом, устроенным в Петровские времена, у высокой стенки канала лениво покачивались на мелкой волне глубоко притопленные и красивые, узкие тела-сигары подлодок. Советские субмарины...Ожидающие, когда еще придется стыкнуться с субмаринами Германии, которые уже два года шныряют по морям-океанам и топят всех подряд...
   Долгими летними вечерами, по-петербуржски белесыми и неправдоподобно ясными, некуда было деться, и мичмана погружались в томительную муть...И тогда кое-кому мерещилась вдали «бегущая по волнам» полуголая королева, красивая и юная,
в хрупких нитях закатного солнца, в жемчужных брызгах моря на чудовищно загорелой, почти черной коже...Христоня поддакивал Пашке Грейгу, и тогда рождались новые строчки стихов: «Идет по пляжу королева, не ко златому ли крыльцу?! Ах, как прекрасно загорела, и как ей бронзовость к лицу!»
   - Подозрительная особа, - задумчиво, но серьезно и с тайным намеком проронил про себя вахтенный начальник . - Выяснить личность!- И насмешливо кивнул мичманам-стажерам.
    А им, скучающим пацанам, дважды повторять не надо: Пашка Грейг тут же рванул стометровку. И Христоня увязался следом.
Королева оказалась золушкой в выцветшем дрянном платице, босоногая и... крепкая, круто налитая всеми соками земли и моря!
Никого и ничего она не боялась, и шла себе по песку, не замечая мичманов...
   - Королева оказалась умной девочкой и на глупые вопросы не отвечала!- радостно сообщил Пашке прибежавший позже всех Христоня.
    - А это мы еще посмотрим. – Пашка преградил дорогу «королеве» собственным телом, как будто бросался под танк. -Вот что, мамзель, придется задержать тебя как неопознанный и подозрительно кочующий объект... То есть субъект!
   - Кас тас ир? И хто это «субъект»? Сам  такой!..Съел?
   - Ага, прикидывалась немой, а тут заговорила...
   - «Немой», это есть  немец? Вацетис по-латвиски. Сапрот, Пауль?.. Вижу, что не сапрот... Как же ты будешь изъясняться со мной в любви, если ни хрена не знаешь по-латвийски!
   Озорные глаза ее, густо запорошенные золотой соломой ресниц, смотрели на Павла  заинтересованно, даже с некоторой долей девичей симпатии...Христоня хлопнул себя обеими руками по карманам, и от удовольствия присвиснул.
   - Христ, беги на вахту, доложи лейтенанту Швабрину, что я погиб в неравной схватке с королевой и ее ратью.
   - Королева есть, а свиты нету!- резюмировал понятливый друг и поспешно ретировался: пускай Паша повеселится с девкой!
   - Я один буду тебе, моя королева, свитой! Идет?
   - Йет,- брызнула звонким смехом «Королева». – Коль «идет», то пошли, Пауль, проводи меня до хутора.
   - Откуда ты так хорошо знаешь русский?
   Они шли медленно, старались идти медленно, однако сыпучие дюны требовли ускорения, засасывали босые ноги... Напрягая мускулы, они вдвоем преодолевали песчаную зыбь, взявшись за руки. Как ее ладонь оказалась в его ладони, ни он, ни она так и не поняли, «Нэ сапрот»!
   - А был тут до тебя один хмырь, морским волком назывался...
«Курил в Стамбуле злые табаки!» Ты тоже споешь мне?
   - Нет уж, петь не обучен. И где он делся, этот твой «морской волк»?- Пашка сам уловил в своем голосе неприятные нотки не то ревности, не то зависти...    
   - Матрос Васичка! Ах, как они любили... Не хмурься, Пауль, ничего не было у меня с Васичкой. Это есть просто... блажь, во! Точно, тиешам! На хуторе про меня болтают всякое, - вдруг с обидой прорвалось что-то сокровенное, не нарочитое... Обида или боль, но нечто серьезное, идущее от души. Теперь и ему не хотелось, нельзя было болтать чушь, «вешать лапшу на уши»...
    Остались позади дюны, закончился сосновый перелесок, потянулась большая дорога – она сказала, что это Гробиньское шоссе... А позади них была музыка: все еще доносился рокот моря...
     Христоня без Пашки заскучал... Спокойно доложил вахтенному начальнику о результатах вылазки, и пошел в казармы подплава. Время тянулось медленно, но часы тикали. И натикали более двух часов, – а Пашка все не возвращался.
    Июньское солнце тяжело и нехотя падало и утонуло в море. Бетонные плиты, напоенные за долгий день неуемным солнцем, дышали теплом, струящимся явственно, но бесшумно. Христоня мысленно разговаривал с Сашей, Александрой Сергеевной, как бы писал ей письмо: « Я жив и здоров,  чего и вам желаю, и цетера - единственная моя супружница Ефросинья Епифановна!  Тьфу, что мелит мой язык, справедливо подрезанный Вашей благородной рукой! Любимая, дождалась ты  своего Пушкаря, нет ли, а мне грустно... Я один, я – ничей, как бегущий по камням ручей... Фу, мальчишеская дурь, декаденство...Вот как надо: дорогая девочка моя, ты не старше меня, ты юная королева, и я тебя люблю...
   Мне одиноко, Пашка Грейг в бегах  за «Бегущей по волнам», Ник
Гордов стажируется в Севастополе, многие – на Севере и Дальнем Востоке, а на Балтике... 50 мичманов, но с других факультетов, мне вовсе ненужные, незнакомые... Кроме Пети Баева и Мишки Гапонюка...Я думал, что Мишка тебе знаком... Но ошибался, и тем лучше, я же страшно ревновал тебя к нему... А ты даже не знаешь его...Уже почти утро, четыре часа ночи... Слышу фанфары, радостный гул – это близится наша свадьба! Ура...»
    Колокола громкого боя объявили неожиданную боевую тревогу. Парусиновые койки взорвало штормом, матросы и курсанты падали в робы и «гады», полуголые бежали по боевым постам.
   В небе завизжали бомбы. Немецкие самолеты  совершали первый налет на Либаву. Война перестала быть призрачным ожиданием, она стала будничной явью, нестрашной повинностью. Впору было почесать затылок и нехотя запрягать лошадей...
     ...В либавском подплаве была получена телефонограмма адмирала Рамишвили: на 25 июня назначен выпуск лейтенантов из училища. Всем стажерам предписывалось срочно возвращаться в Ленинград... Но уже было поздно, город и порт оказались в огненном кольце. По береговой черте немецкие войска продвинулись на многие километры вглубь нашей страны...
   Курсантов младших курсов поголовно включали в сводный отряд краснофлотцев в помощь бойцам 67-ой стрелковой дивизии генерала Дедаева, мичманов же пытались вывезти из окружения в Ленинград, но сумели дотащть из подплава лишь до 27-ой береговой батареи... Здесь 50 мичманов-фрунзевцев приняли первый бой с фашистами...
    Христоня был зачислен в артрассчет лейтенанта Швабрина, который также как Христоня страшно переживал из-за Пашки Грейга. Но если Христоня волновался за жизнь друга, теряясь в догадаках, то Швабрина терзала злая мысль о побеге мичмана Грейга из части да еще по его халатности! Узнает командование, - головы ему не сносить...Ему, Швабрину не сносить!.. Злость свою молодой лейтенант невольно перенес на Христоню, и уже несколько раз втихоря, но настойчиво пытал: «Что думаешь о дружке своем: дезертировал или загулял, сволочь?» Но сам факт исчезновения Грейга умалчивал и Христоне запретил доносить по начальству. «Не знаешь и не ведаешь о нем ничего-ничегошеньки!
Язык за зубами, полный молчок! Иначе – аллес капут!»
   На  душе Христони было тревожно и муторно. Может поэтому он абсолютно не боялся первого в своей жизни боя, что голова его и сердце были заняты судьбой друга: где он, что случилось? Ни о каком дезертирстве не могло быть речи, не таков Павел! И Гордов, и Грейг, и он сам – Христофор Колумб,  к службе относились ревностно, готовы были жизнь отдать во имя Родины, за Сталина.
 Помыслы всех троих были чисты и тверды, не зря же их дружбу ставили в пример другим. Думая о пропавшем Грейге, Христоня не мог не вспомнить Ника, дорогого Николая Гордова. Как он там в Севастополе? Черноморский флот первым вошел в боевое соприкосновение с врагом... Не случилось ли беды с их Атосом, главным, вернее ведущим «мушкетером»!? Первенство в их троице давно и бесповоротно было отдано именно ему, поэтому и прозвали Ника «Атосом». А Пашку и Христоню никак не прозвали, потому что никто из них не хотел быть Портосом, да и не тянул на него, учитывая габариты последнего, да и аристократичности Арамиса ни у кого из них не было ни на йоту. Так  и «прозябали» они безымяными друзьями Атоса!


Г л а в а    п я т а я .

   Мелькали в окне вагона города и станции, леса и перелески, степи и пажити, и всюду желтеющие нивы!.. Дух захватывало от вселенских просторов великой России, сердце стучало радостно и осязаемо  - от нежной гордости! Словно это он сам сделал свою Родину такой чертовски  необъятной и красивой!...
   Целомудренная чистота и по-детски наивная вера в прекрасное будущее парили, теснились  вокруг него – в воздухе, которым он дышал легко и безбоязненно. И щемящая тоска по ушедшей юности, по друзьям-товарищам – не портила общего настроения, наоборот, привносила в мысли и чувства нечто особенно яркое, огромное и дорогое, за что он отвечал в полной мере...
   И вот он снова увидел Черное море! Оно было всюду с ним, и днем и ночью, притягивало, манило, приковывало и с Графской пристани, и с развалин Херсонеса, с крутых берегов Карантина и Северной стороны, с Малахова кургана и с Исторического бульвара. Севастополь взял в плен и его сердце, и сердца всех его однокашников издавна, с первых  шагов по набережной лейтенанта Шмидта в Ленинграде... В солнечном Зурбагане феерически остро,
не утомляя бесконечными авралами, развернулись две его летние морские практики. С бульварным шелестом листвы, с маленьким рыбацким домиком в палисаднике, с гамаком под пыльной лозой виноградника и одинокой Мадонной, с крутыми террасами убегающего вверх Города, с тугим звоном рвущихся из-под ног горячих корабельных палуб, с азартом шлюпочных гонок, с тоской по далекому,  полузабытому родному дому...
    Память сердца навсегда осталась на приколе Большого Севастопольского рейда. И когда они шли парадными батальонами  по Дворцовой площади в Ленинграде – это было не просто шествие, это был гордый крик души, как «крестовый поход детей»...Как признание в любви и верности Севастополю, Одессе, Владивостоку... Ощущать чистоту сердца – величайшая радость на земле. Об этом он где-то читал, это он всегда помнил...
   ... Дядя Коля рассказывал не торопясь, но основательно и только то, что видел и помнил из событий 41 года. Часто задумывался, терял нить воспоминаний, извинялся виновато:
    - Простите, братцы, тут меня что-то занесло... Провал в памяти...
Что ж, это звоночек – годы уж не те! О боях говорить, наверное, излишне, литературы на эту тему и без меня хватает...
    Мы подходили к уютному, изящному памятнику Екатерине Великой, который установлен напротив музея Черноморского флота совсем недавно, за месяц или два до нашего приезда в Севастополь. Кое-кому этот памятник, как бельмо в единственном глазу! Особенно злобствовали «западэнцы» - мало общего имеющие с украинским народом... Требовали немедленного сноса этого скромного и очень красивого монумента. Так, помнится, три-четыре года назад, в Латвии вели себя оголтелые националисты по поводу «возвращения» на свое законное место великого Барклая де Толли: снести российского полководца, и никаких чертей! Тогда в Риге была организована акция, похожая на травлю, по сбору подписей за снос памятника, установленного рядом с Храмом Христа  Спасителя еще до рождения латвийской государственности – в 1913 году. Слава Богу, разум взял верх, и страсти улеглись... Романтично красивый, молодой Барклай стоит себе и никому не мешает... Просто грустит  о потерянном времени...
    А вот юная Екатерина ну никак не вписывается в мутное   сознание национально озабоченных...
   Мою тираду обо всем этом Николай Михайлович Гордов выслушал с улыбкой, но поддержал:
   - Думаю, еще светлейшему князю Потемкину необходимо поставить монумент в Севастополе. В Одессе есть памятник дюку Ришелье – и это по справедливости. В Крыму должен стоять Потемкин – в назидание врагам и друзьям... Потомству в пример!
И вообще, если бы справедлтвость воссторжествовала, и Крым, и Севастополь должны быть переданы России. Здесь каждый камень помнит о подвигах и славе русского оружия... Да, земля и камни помнят, а люди забыли или пытаются забыть... Обидно!..
    В этот день дядя Коля прервал ход своих воспоминаний, расстревожил сердце ненужной злостью и горячностью, позволил себе отвлечься от славного прошлого нынешними  мелкими, похожими на дрязги, несуразностями...И опять же, это был канун славного праздника моряков – День ВМФ России! Мы ждали этот день, особливо, конечно, моя «светлость»: жаждал увидеть в деле крейсер «Москву», СКР «Ладного», БДК «Азов»... Я еще никогда
в жизни не присутствовал на военных парадах! И не мудрено, ибо задержался с рождением – до 7 ноября 1991 года, когда завершился разлом или распад СССР. Не мне судить, что плохо, что хорошо, но не почувствовать грусти и ностальгии  в разговорах отца и дяди Коли – естественно, не мог. Не настолько глух и черств... Кстати, и у папы, и у дяди Коли хранятся массивные альбомы, которые им дарили при выпуске из училитща имени Фрунзе ( естественно, приобретенные за наличный расчет заказчика). У Николая Михайловича даты «1937-1941», а у папы «1957-1961». Толстая коленкоровая обложка обеих альбомов вытеснена одинаково: «Лейтенанту флота Российского»! Прошу заметить, это было во времена Советского Союза... Ну и как мне относиться к прошлому моей великой Родины?!.  Плюющие ныне в лицо Сталина воленс-неволенс метят в лицо России... Если я неправ, Бог нас рассудит
       
  Г л а в а    ш е с т а я.

   Они продрогли и, как результат, проснулись рано, как только забрезжило утро.
   С моря тянуло бодрящей прохладой, от земли – прелью и ароматным разнотравьем. Предвиделся ясный солнечный день.
Да, было воскресенье – 22 июня. Вряд ли состоятся стрельбы по береговой цели... Да и не было на горизонте привычных, как шашлыки на шампурах, всех этих «четырех серых». Удалились куда-то, и надолго...
   Петя Баев с удовольствием повизгивал, разминая руки и ноги, тяжело пыхтел, обливаясь холодной морской водой. Крупное мускулистое тело покраснело, разгоряченное зарядкой... Гапонюк пытался еще часок соснуть, но одному под брезентом было зябко и неуютно, и он выполз на карачках из «норы», нарочито похрюкал, вертясь под ногами Бафа, потом вскочил, дико проулюлюкал, - и ринулся к морю... Пробежал круг почета по мокрому песку, бело-пенная волна лизнула ему пятки, и он с тем же дурашливым улюлюканьем помчался назад, к вышке НП, к Бафу, который уже мастырил сухой завтрак...
   - И-эх, баламут, душа из тя вон!- Баф презрительно сплюнул, осуждая Гапонюка, испугавшегося холодной воды...
   - А сам-то сдрейфил принять морские ванны!
   «Протер глаза – садись жрать!» Эту заповедь они исполнили четко и добросовестно.
    - Да-а, стрельбы,  по-всему видно отменили, а про нас забыли.
Ушли «шашлыки» на чужой стол.- Гапон взял бинокль и стал шарить по горизонту...
    - Дай-ка сюда окуляры, кто же так вот снизу ведет наблюдение! С вышки надо! – И Баф, грубо овладев биноклем, полез по трапу  на смотровую площадку НП.Прогнившие сваи жалобно заскриели под его тяжелыми «гадами»...Все сооружение, гордо именуемое «Постом связи и наблюдения», предательски закачалось, как легкая вешка на волне. Гапон даже испугался: не рухнет ли НП под медвежьей тушей,   именуемой Баф!
   Горизонт был чист, но из-за берегового выступа, слева от НП, там, где выпирала одинокая скала, совершенно неожиданно сверкнул в солнечных лучах щупающий глаз перископа. Высунулся этот «глаз», повидимому, давно, просто они не замечали его снизу..
А с вышки был виден, как на ладони. И тут же показалось стальное тело «селедки». Отдуваясь, словно финиширующий пловец, подлодка-малютка продувала балластные цистерны, и на глазах Бафа всплыла...
    - Ну, что там, Баф, докладывай, черт тебя побери! -Гапон почуял что-то страшное, небывалое...Стоял под вышкой, опасаясь приблизиться, словно сурок на сторожевом посту.
     Баф ничего не отвечал, замерев в ожидании. Тут и Гапон разглядел: «Баф, это же селедка!.. Не наша, немецкая, точно!..»
   Откинулся тубус люка на черной спине «селедки» и к палубной пушченке потопали тяжелые сапоги – несколько пар... Ствол пушки медленно развернулся и нацелил свою пасть прямо в бинокль...
   - Тикаем, Баф, счас пальнут в нас!- Гапон подпрыгнул на месте, собираясь дать деру, но остался на месте, - ноги не слушались.
   - Фигня! Откуда здесь быть немцу? – Баф под дулом субмарины приобрел вдруг уверенность и спокойствие.
    Пушка застыла,  медлил и артрасчет. А пока готовился выстрел, с подлодки спустили «надувной матрас» - резиновую шлюпку. В ней было два человека: матрос сидел на веслах, а сзади восседал вооруженный солдат вермахта. Уж тут не ошибешься, - немцы!
   Матрос ловко орудовал короткими веслами, как ложками в котелке, а солдат щерился в озорной улыбке и что-то кричал им, «береговым наблюдателям»... Баф прислушался, но смысла далеких и невнятных слов не понимал...
   - Что он болтат, переведи, Гапон...
   « А хрен его знает, то бишь – «знат», что он болтат! Отличник Баф, сам и переводи, а я на всякий случай помолчу. Вдруг пальнут из пушки, фрицы паршивые!..» Гапонюк про себя отвечал товарищу, а ему казалось, что это он говорит вслух, даже кричит во всю мощь, но Баф оглох от страха... И сам он оглох – себя не слышит... И жутко было стоять и ждать... Чего ждать? Собственной смерти? Сейчас лодчонка ткнется носом в песок, и к ним неотвратимо двинется смерть...
    И тут грянул залп – пушченка выплюнула на палубу пустую гильзу, а  по ним – снаряд.Звук докатился до них с опозданием, они прозевали рождение залпа. Гапонюк догадался о произведенном подлодкой выстреле лишь тогда, когда их НП обвалился всей своей хрупкой конструкцией, рухнул, аки колосс на глиняных ногах!
    Баф об этом же догадался наверняка раньше Гопонюка, ибо его громоздкое тело повисло вверх ногами на металлическом штыре.
Повисло и барахталось нелепо, наивно и смешно. «Клоун на манеже. Нет, под куполом цирка!» - про себя хохотнул Гопонюк, удивляясь  самому себе: как это умудряется он острить, когда  и его жизнь, и жизнь товарища повисла на волоске...
    - Дай нож! Гапон, мать твою, онемел от страха?.. Кидай сюды мой тесак, быстрей...
   Гапонюка осенило: Баф давным-давно мертв, сейчас и его отправят к праотцам эти двое фашистов, что весело бегут к ним, распростерши объятья. Страх разрушил действительность, и он с места рванул в карьер. Как скаковая лошадь, как гончая... Как заяц от орла! И все это вертелось одним комком в его голове, язык не поспевал выложить комок мыслей... Да и перед кем тут изъясняться в любви! Пощады нет и не будет! Рвать когти, бежать быстрее ветра, быстрее пули – вон туда, за дюны. В прибрежный  перелесок!
   Ничего не видел, не слышал, - бежал и бежал, не чуя ног. Да ног-то не было, были крылья, которые несли его из действительности в липкую грязь спасения... Куда угодно, только подальше от берега, от страшной субмарины, от врага... Оторваться, укрыться в лесу, зарыться под землю, в лисью нору, в логово любого зверя... Люди страшнее любого зверя, людей не надо, к черту, пусть сгинут в тартарары! И друзья, и враги...

    Г л а в а    с е д ь м а я.

   И все еще доносился шум моря. Гадкого моря – голова трещала, как у запойного пьяницы... С ним случилось что-то невиданное, незнаемое: его опоили дурманом...
   Когда открыл глаза, слипавшиеся, колкие – не со сна, от крови – примерещилось морское дно. Как будто он давно утонул, и песком занесло рот, уши, глаза...И мелькнуло в сознании, что прошло очень много времени. Пролетели годы и годы, наступила вечная ночь. Он пошевелился – руки связаны. «И чем же меня пришибло?»
Догадался: лопатой! Так говорили они, курсанты, издеваясь над неудачником: «Клеил схэму, пришел с лопатой!» Это значило: клеился к девушке, но получил полный отлуп. И «схэма» сработала, кусочек прошлого скатился ему в мозг – ее звали то ли Лайлой, то ли Лаймой, и она привела его к себе на хутор. На хутор бабочек ловить! Опять же, курсантский юмор...
   Но он не мог вспомнить, как очутился в этом хуторе, в доме Лайлы... И где она сама, его «королева». Вот это он вспомнил, что вместе с Христоней бежал по пятам королевы...А боле не фига!
   Ощупав разбитую голову и почуяв запах крови, дополнительно вспомнил, то есть догадался: здорово же приложился к притолоке, когда хотел обнять и поцеловать свою «королеву». Черт бы ее побрал. Как смогла мощно толкнуть в грудь! И это она, слабая, нежная,беззащитная девочка, дикое дитя дикой природы!
    Попытался встать, но связанные руки помешали...Осмотрелся: комната большая, но ничего или почти ничего в ней нет. Стол да стулья... А на грубо сколоченной скамье – рослый, рыжеватый солдат... Солдат в немецкой форме... Сидит величественно, словно ждет, когда еще очухается мичман Грейг, чтобы побалакать с ним «о делах наших скорбных»... Может, о девочках и прочей философской материи...На крупном мясистом лице – нахальная улыбка. Глаза стальные, с хитринкой...
   - Ну шо, вояка? Своих не узнаешь?- Голос был густ и свеж, как утренний бриз в океане ( но не «как поцелуй ребенка», а зря!) – Шо уставился, як вошь на аркане?
    А Грейг тут же ( но про себя!) поправил фрица: как баран на новые ворота! А «вошь на аркане» - когда в карманах не шиша!
   - Свой я, советский воин. Братишечка с «Октябрины». Слыхал, небось? – Стальные глаза из-под крутого лба смотрели почти
ласково,  просто, выжидательно...
   «Приценивается, гад, думает – поверю...»
   - Руки развяжи, «братишечка».
   Немец раскатисто хохотнул, ловко выхватил из-за голенища сапога нож – увесистый тесак – и коротким, ловким движением перерезал путы, стягивающие руки Павла. Павел  потирал онемевшие руки, сидел на полу и ждал... Немец не торопясь вытащил из-под стола тяжелый вещмешок (  «флотский чемодан»), развязал тесемки и уверенно потянул оттуда стопку белья, матросскую форменку с просоленным выцветшим гюйсом (заспинный ворот), тельняшку и флотские брюки, с болтающимся как напоказ клапаном ( для убедительности, что ли?)...
   - Во, видишь, друг, моя форма! Это же, - он ткнул пальцем в зеленый френч с погонами унтера, - это для маскировки. Секешь, братишка?- Не глядя на Грейга, аккуратно засунул  флотские шмотки в вещмешок, затянул шкертик на горловине, пнул ногой под стол. – Вот что я тебе скажу, мичманец! Ты должен мне верить, почему отчего – не скажу. Военная тайна. У меня задание особой важности. Пойдешь со мной. Условие одно: полное подчинение. Беспрекословно! Ясно? Иначе, пулю в лоб!- Украинский акцент исчез, и это еще больше насторожило Павла: «Враг, заброшенный к нам в тыл, диверсант! Факт!»   
   Грейг с трудом поднялся на ноги, сел на скамью  - напротив диверсанта... « Ну и врать же ты, «братишечка», горазд!..»
   - Собирайся, надо торопиться – вокруг немцы! Они прорвали фронт и прямиком двигают на наш Питер... Так-то, Пауль!
    И Грейг вспомнил, «Паулем» его называла неизвестно куда сгинувшая «королева». Откуда этот гад знает?
   - Да вот знаю!- словно читая его мысли, весело ответил ему немецкий унтер.- Девка твоя предала тебя. Она ушла с немцами. Я сам видел. Я скрывался в сарае, когда ворвались в хутор мотоциклисты. Она тут же сдала тебя в руки полевой жандармерии,
чесс слово! Она ушла с ними, значит работала на них, Была у них связной, или еще кем... Ее благодарили за тебя: молодец, дескать, девка, привела нам «языка»... А тут отступающие красные нагрянули, наши-то, и она драпанула... Немцы прихватили ее с собой, а тебя забыли. Напугал ты их, мичманец! Уж не знаю чем, расскажи. Если помнишь!
    - Ну и мастак ты врать, немчура паршивая!- Грейг вскочил и попытался вырвать из рук унтера его увесистый  «шмайсер», но тут же получил увесистую плюху в ухо и шлепнулся на пол.
   Немец весело зарыготал:
   - И-эх ты, фомка неверующий! ( Грейг автоматически засек: опять ошибочка, «фомка» далеко не Фома!) Я тебе в последний раз говорю: сво- о-ой  я, свой, понимаешь, то бишь понимашь, с линкора «Октябрина». Будешь со мной – получишь орден!
   - Железный крест?
   - Осиновый, если не пойдешь со мной. Пристрелю как предателя и дизертира! Здесь дело тонкое, не твово ума, Пауль! Эн-ка-ве-дэ!
Уяснил, бродяга морей, альбатрос?!. Считай, это приказ самого Сталина!
   - Ну и кто ты? Шпион или братишка  из Октября?
   - Сам ты октябрист, то есть октябренок. Гордое имя линкора забыл, салага! Короче, счас поедим, покушаем то есть, и пойдем по тылам наших и ваших, покуда не достигнем Питера. Там ты меня сдашь в Эн-ка-ве-де, меня ждет мой начальник, сидит – ждет, и горько плачет... Шутю, конечно! Глуп ты, хоть и мичман! Ладно, счас не до шуток, двигаем на север – по стежкам-дорожкам, нам лишние встречи с гитлеровцами ни к чему! Верно, Пауль?
    - А как тебя звать-величать, детинушка?
    - Букин я, сержант Букин. Заслуженный чекист Латвии и  еще чего-то, слегка подзабыл...- И опять рыгочущий смех, остряк-самоучка!
    - А я матрос с царской яхты «Штандарт»!- ляпнул вдруг Грейг, проверяя Букина: каков эффект?
    - Да, да, я слыхал о тебе в... вермахте! Там на каждом столбу написано, что Пауль Грейг – матрос с «Танкера Дербент», где капитаном плавает Юрий Крымов. Ну, что скажешь, щенок?!.
   - А ничего не скажу, уж больно начитан ты, сержант Букин!
   - То-то, а в Энкаведэ других не держут-с! Так что уймись, братишка, со мной тебе не подстегнуться...
   - Не подтягнуться?.. Не собираюсь тягаться с тобой в остроумии.
«Хорошо подготовился, русский знает, а на мелочах прокалывается!» - Грейг нутром чуял: врет все этот Букин, немец он, диверсант, факт! Но что делать, придется идти с ним, прорываться к своим, и делать вид, что доверяет ему...
 
   Г л а в а   в о с ь м а я.
 
   Якорные цепи, отражаясь, ломались в Неве. Под ногами бронзового Крузенштерна хлюпали, покачиаясь на зыбкой волне, тяжелые шлюпки – шестивесельные ялы, туго принайтованные к дебаркадеру. Здесь был парадный подъезд училища, между 11-ой  и 12-ой линиями, на набережной лейтенанта Шмидта. А на этих шлюпках они почти каждое утро, и в дождь, и в снег, полусонные и голодные, а потому хмурые и неразговорчивые, вместо утренней зарядки утюжили Неву от моста лейтенанта Шмидта до Петропавловки...Зато на летней практике (особливо, когда практиковались на Черном море!) шлюпочные гонки были для них развлечением. Желанным отдыхом после корабельных авралов и учебных тревог...
    Николай Гордов  вернулся в «Альма-матер», тащился с тяжелым вещмешком по Двенадцатой линии, а навстречу ему сумрачно двигались походные колонны младшекурсников. Куда их гонят? Ясно, что на сухопутный фронт – фашисты уже были в пригородах Ленинграда.
    Николай опустил свой «флотский чемодан» к ногам, и устало прислонился к металлическим воротам училища. Для тех, кого успели отозвать со стажировки, война еще не началась, хотя 22 июня на ЧФ мичмана успели познакомиться с налетом вражеской авиации... Корабли адмирала Октябрьского успешно отразили атаку, попаданий не было, но Город все-таки пострадал – были разрушения и довольно заметные...Покидал Севастополь Николай Гордов с тяжелым чувством – что-то еще будет! Не хотелось крысой бежать с переднего края борьбы, но приказ есть приказ,  им пришлось срочно «рвать когти» - в глубокий тыл за офицерским кортиком и прочими регалиями...
   Вступил в стены родной «системы» и поражен был увиденным. Как все здесь изменилось!Словно хозяева дома навсегда покинули свое жилище. Родное гнездо разворочено: срочно сколоченный отряд особого назначения, включивший весь второй курс и одну роту первокурсников, готовился к отправке на фронт – поездом на Таллин. Приказ гласил: для охраны радиостанции, почты, флотского штаба и других важных объектов... Отдельной курсантской бригадой вмузов (всех военно-морских училищ Ленинграда) уходили на фронт третьекурсники, и с ними – начальник училища имени Фрунзе,  сам адмирал Рамишвили.
Осиротели прославленные стены Морского корпуса, тревожная немота тяжело пала и придавила к Неве «каменный линкор».
   Не так возвращались они с морской практики в мирные годы!
Обветренные штормами, загорелые, окрепшие за четыре месяца летнего плавания, веселые и гордые, недоступные для зеленых
«букварей», всем нутром своим, даже кожей ощущали завистливые взгляды окружающих. Понимали, над их головами витал воссторженный пиитет, будущая  невидимая, но угадываемая всеми    слава! Виват, гардемарины!
    Волновало и тревожило сердце узнавание прошедшей здесь, на Двенадцатой линии, озорной и беспечной юности... Но в это лето они вернулись домой раньше запланированного срока, и поэтому казалось, их обворовали, помешали в полной мере насладиться ожиданием выпускного бала, по-мелкому, но лишили славы, насильно выпихнули из родного училища во взрослую жизнь, обесценив сам факт производства в красные командиры...
    Возвращались группами и по одиночке из Риги, Таллина, Мурманска, Севастополя... И только либавские стажеры почему-то задерживались. Не было с ними более пятидесяти друзей-товарищей – оказались отрезанными внезапным ударом фашистов.
Понимали, что многие из этих пятидесяти человек теперь уж никогда не придут... Навсегда остались на ступеньках ко второму этажу, погибли, так и не испытав радости (счастья!) получить то, что им причиталось за долгие годы учебы и службы.
    Ник Гордов с горечью вспоминал Пашку Грейга, Христоню Колумба, Петю Баева, Мишку Гапонюка и всех других, кто стажировался в Либаве... Там остался их неизменный старшина курса Яков Шека, отличник учебы, знаток флотских традиций, умница и редкий весельчак, но строгий, даже жесткий командир.
С ним – его первый друг и помощник на последнем курсе Женя Никулин... Да разве всех назовешь и вспомнишь ли?..Утрата любого товарища – вечная, неизлечимая боль!..
   Проходя Компасным залом, Николай вспомнил, как в последний раз они втроем шли здесь в фундаменталку, в читальный зал, чтобы Марь-Ванна погадала влюбленному Христофору... И сами собой всплыли в памяти стихи Алексея Лебедева, тоже выпускника училища имени Фрунзе: «Компасный зал! Я здесь нашел себя и форменку здесь заменил на китель...» И совсем свежо, пророчески звучали такие вот строки из книжки Лебедева «Путь на моря»:
   «...уже гудят-поют под ветром ванты, и о форштевень режется струя, - идут на море флота лейтенанты, Советского Союза сыновья...»
    В последний раз на Парадном дворе прошли строевым шагом...
   ...Николай Михайлович Гордов нежно погладил мне плечо, взял за руку. Его рука мелко дрожала.
    - В последний раз 25 июня мы стояли строем на Парадном дворе. 198 человек, уже не мичмана, - лейтенанты! А я все думал про тех, кто не вернулся и вряд ли вернется сюда... Так и случилось, из 50 мичманов, стажировавшихся в Либаве, вернулись в Ленинград единицы... Погибли почти все, и Христоня Колумб, и Петя Баев...
А  Яша Шеков, точнее – Шека, и Женя Никулин сгорели заживо на санитарном пароходе, они были среди раненых, отпраленных из Либавы на второй или третий день войны. И только Павел, мой друг Паша Грейг остался в живых... Но не надолго, в 42-м его не стало... И все же нам повезло, мы встретились с ним в Питере еще в 41-ом, в блокадном Городе...И оба мы за рюмкой водки вспоминали погибшего Христоню в доме... его прекрасной Незнакомки! Она сама отыскала нас, потому что из слов Христони заочно знала о нашем существовании...
    - Саша, то есть Александра Сергеевна?
    - Точно, мой юный мариман! Запомнил...Значит, не зря рассказываю, зерна падают в благодатную почву – в твою юную душу, мальчик мой!..
    Я видел, чувствовал, что отцу моему и маме приятно было услышать похвалу в мой адрес из уст отставного адмирала...

   Г л а в а     д е в я т а я.

     « Ни одного письма не написал тебе... Любимая... Но это ничего не значит. Я мысленно пишу тебе каждый день и каждый час... Вот только выйдем из боя, отмоюсь от дыма и гари, - сразу возьмусь за перо. А пушки не умолкают. Когда говорят пушки, умолкает поэзия!.. Я сражаюсь с врагом на береговой флотской батареи, имеющей бысть еще со времен Очакова и покоренья Крыма, как говаривал наш общий знакомый  - Александр Сергеевич. Нет, не Топчишвили, а Грибо-едо-швили... Но я отвлекся, прости меня! Сейчас, сию минуту, курносый ушастик трясет мои внутренности на дорожных ухабах...Разговаривать с тобой мне запрещает наша дребезжащая полуторка, подаренная морякам армейскими товарищами. Шофер, Ушастик-то, подарен вместе со своей машиной. Лет ему не больше пятнадцати, наверное ровесник полуторки, а вот же – воюет!.. Но все это неважно, важно то, что я делаю... Исполняю приказ: доставить раненых с 27-ой батареи  в военно-морской госпиталь. Здесь и наши мичмана-фрунзевцы, коих осталось не белее десяти человек,.. Понимашь, из пятидесяти – всего пятая часть...
    Дорогая Саша! Ты помнишь Пашу Грейга? Такого длинного, тощего, с ржавыми пиками усов? Он еще в пенсне форсил... Нету пенсне, и его самого нету... То ли погиб, то ли попал в плен. Исчез два-три дня тому назад, где-то в направлении Гробиньского шоссе. А там фрицы, там они просочились еще до авианалета.
    Итак, я везу раненых моряков, но почему-то не слышу их голосов. Когда грузили, они стонали... А сейчас – жуткое молчание. Страшно, когда молчат раненые, Саша!..»
    - Давай , ушастик, жми! Госпиталь, госпо... Господи!
    Госпитальные ворта настежь – эвакуация! Кто приказал, зачем?
И санитары молчат. Молча таскают тяжело раненых на носилках...
Христоне никто не отвечает, деловые ребята!.. Ага. Вот девчушка, санитарка, сестричка.. Куда прикажете моих раненых? Вырывается и убегает – слезу уронила, носом шмыгнула, - и пошла!
    Нет, - решает Христоня, - с вами придется говорить силой оружия, крысы тыловые! Ага, вот он, с ромбиками в петлицах – начальство госпитальное, начмед! И рявкнул матом...
    - Вези, мичман, своих раненых в порт. Мы эвакуируемся в порт, на санитарный транспорт. У тебя машина, успеешь раньше нас...
    Безопасность раненых на санитарном судне «гарантируется» флагом международного красного креста...Но осмотреть прибывших  не мешало бы, ан нет времени... И Христофор повиновался, приказал Ушастику рулить к причалам торгового порта. Почти что назад, откуда приехали...
    Город поразил своей враждебной тишиной , словно вымер!
Следов бомбежки – никаких, улицы чистенькие, поджарые, готовые кусать исподтишка...Кое-кто, наверняка, ждет фрицев... С тоской, с надеждой упованья... «Как ждет любовник молодой минуты первого свиданья...» Может, и «королева», которая умыкнула Пашу Грейга?! Христоня подпрыгнул на кочке, и врезался башкой в потолок. «Осторожнее, ты, ушастик, не дрова везешь, а раненых!»
   На повороте к порту машину обстреляли из окон солидного особняка – из «хаты хама». То бишь какого-нибудь городского начальника, секретаря партбюро... «Рыба гниет с головы...»
    Слабо пульсировала единственная ниточка – дорога в порт. У причальной стенки столпились и гражданские суда, и военные корабли, и всякая мелочь – буксиры, вспомогачи... И санитарный транспорт. Он был единственным надежным убежищем, спасительным для отступающих...
    Христофор задергал шофера, злился на себя, а зло срывал на мальчишке. До трапа не дотянули, беженцы с детишками, с узлами и чемоданами забили все подходы к санитарному судну. Христоня соскочил со ступеньки полуторки, врезался в толпу со своей винтовкой-трехлинейкой, но из-за малого роста его не замечали, приказов не исполняли... Рассвирепев, он схватил за шиворот нахального мужика в форме, и чуть не уронил его под ноги разъяренной толпы. Но тут пробился в сознание Христони голос «нахального мужичка»:
   - А-а, мичман? Доехал?.. Молодец! Где твоя карета скорой помощи, помогу санитарами...
   Этот тип оказался начмедом госпиталя – шустро же бежал его госпиталь от наседавшего врага! Санитары с носилками вмиг разгрузили полуторку Ушастика. Теснота была непролазная, зря Христоня полез на борт судна, чтобы проверить, правильно ли, в «ташкентах» ли разместили его подопечных! Натыкаясь на чужие ноги, руки, тела – все это были раны, его собственные раны и его боль, гниющая в окровавленных бинтах – он пробился к «ташкентам», а вот вырваться назад, к машине, оказалось труднее...
( Самые теплые места на палубе издавна прозывались «ташкентами», где на кожухах корабельных труб грели свои косточки изнеженные «сачки».)
   По трансляции гремело жестко, с умоляющим надрывом:               « Посторонним  покинуть борт судна!» Поди, разберись, кто здесь посторонний!.. И все же санитарный транспорт сумел споро отвалить от стенки, лихо, по-крейсерски – сходни полетели за борт, ко всем чертям. Не этично болтались порванные швартовые канаты – «сопли». Но капитану «санитарки» было не до этики, рвать когти
надо было, пока  беженцы не перегрузили судно и не утопили его прямо у причалов...
    Теперь Христофору некуда было спешить, стоял на опустевшем причале у борта полуторки, курил и мысленно прощался с отплывающими на «большую землю» товарищами, мичманами Яшей Шекой, Женей Никулиным и другами, мало ему знакомыми ребятами... И тут ниоткуда возник гул – ясно, над головой появились фашистские самолеты. Мессеры, юнкерсы – всякой твари по паре! Моторы завыли громче, надсадней и полетели бомбы вниз, точно по санитарному транспорту! Это было так неожиданно, так жутко, что оставшиеся на берегу люди застыли на месте, не думая бежать в укрытия... 
   Не далеко ушел санитарный транспрт – прямо в гавани, на глазах
у посторонних зрителей его мощно атаковали фашистские стервятники, и судно пошло ко дну. Неправдоподобно быстро, в несколько минут: только что металось оно в разрывах бомб и в султанах взлетавшей к Небу воды, а вот уже не стало его. Только потревоженное море плескалось грязными волнами над сгоревшими заживо людьми... Море поглатило и пожар на судне,
и само судно с ранеными...

   Г л а в а    д е с я т а я.

    В предрассветных сумерках, на совершенно открытой песчаной местности, простреливаемой пулеметным и минометным огнем противника, остатки 67-ой стрелковой дивизии генерала Дедаева и матросы береговой батареи – 27-ой – пошли на прорыв из Либавы.
Куда угодно, лишь бы прорваться «домой»... Морем  - не на чем, вдоль береговой черты – некуда ... Фашисты рвались к Ленинграду, бросая на произвол судьбы всю Прибалтику, - уверены были, местные  «нацики» примут «правильное» решение... И не ошиблись – Либава, Рига, Таллин,-   стали «пятой колонной» фашистов со рвением и удивительным, почти фанатичным хладнокровием...
   Около двух тысяч штыков – вместе с беженцами – вот и весь «кулак», нацеленный на прорыв...В принципе «прорыв» был больше похож на бегство – позиции оставлены без давления, но из соображения « Не оказаться в плену»! Окружение в первые дни войны казалось самым страшным исходом, почти смертельным...
Не обладая полной информацией, они все-таки знали, что враг обошел защитников Либавы двумя клиньями:  ближним  - на Рижском направлении, и дальним, самым мощным, в сторону Пскова с выходом к Ленинграду... И куда в такой ситуации направлять свой отчаянный рывок, свой суматошный бег? 
   Когда смерть осталась далеко за спиной, прорвавшиеся группы интуитивно стали стягиваться к уцелевшей полевой кухне... Кошеварили бойцы 67-ой армии. Моряки и беженцы посматривали на «счастливцев» со стороны, пониая, что они – лишние рты. Но седой армейский командир распорядился вначале накормить беженцев, среди которых преобладали женщины и дети. «Второй очередью» стали моряки... Из курсантов-мичманов оставалось всего семь человек. Христоня почти никого из них не знал. То есть знал понаслышке, зрительно, кое-кого – по имени, а в основном это были выпускники другого факультета... А матросы вообще не из плавсостава, береговые артиллеристы... И никого из командиров в живых не осталось, погиб и лейтенант Швабрин... Армейское командование распорядилось включить моряков в сводную роту пограничников и бойцов вспомогательных служб. Старшим над флотскими назначили мичмана Елисеева, а тот выбрал себе в помощники Христофора Колумбаева ( почему-то именно так его стали называть армейцы). «Колумбаев» молча проглотил и свое переименование, и «высокое назначение»...
   Невкусно, однако сытно перекусили, одолжив котелки и ложки у сухопутных, и с разрешения командования улеглись на теплом сухом пригорке отдыхать... В легком шорохе и крепком запахе цветущего разнотравья, с умиротворенно прикрытыми глазами, было несказанно хорошо лежать и ни о чем не думать...
   Не насладившись отдыхом, Христоня услышал команду Елисеева:«Эй, Колумбаев, нас вызывают в штаб армейского командира!»Пришлось расстаться с бездумным блаженством, и поспешать на вызов начальства... «Штаб» восседал на лафете покореженной пушчонки, под сосной. Седой командир, не прерываясь, что-то говорил о порядке следования на соединение с «ядром» 67-ой армии, которое по его подсчетам вышло из поселка Гробиня и двигается на Ригу...
   Его прервали бойцы, посланные в разведку. Привели некого «дезертира»... Замызганного, испачконного в крови морячка... Христоня вгляделся в него, и чуть не вскрикнул. Это был Мишка Гапонюк! Но как изменился он за эти две-три недели июня, пока они не виделись... Лицо, вечно улыбающееся, смазливое, стало неким подобием маски, пожелтевшее и постаревшее...
   Стоял, запыхавшись, ибо  был беглецом и его «споймали»... разведчики... Всегда  -  блестящий кавалер, а тут такой грязный, оборванный, жалкий...
   - Кто таков? – строго вопросил политрук, опережая седого командира, бывшего здесь самым главным. – Судя по форме, мичман-курсант?
   - Так точно, - замявшись прохрипел Гапонюк.
   - Откуда и куда бежишь, мичманец? – вмешался командир.
   -  С берегового поста наблюдения и связи... Мы, я и мичман Баев, обеспечивали береговые стрельбы крейсера «Максим Горький» и еще трех эсминцев... Нас атаковала немецкая «селедка», то есть подлодка. НП разбили одним выстрелом, убило моего товарища, потом на меня пошли в атаку... около десятка фрицев, два...
С ними, подводниками, были солдаты, по всей видимости диверсанты. Они хотели взять меня в плен, я отступил...
   - «Отступили»?.. Интересно. – Командир хитро прищурился.
   - Сбежал, бросив товарища?- опять язвительный голос молодого политрука.
   - Никак нет. Баев был мертв. Я сам вытащил его из обломков НП... Не было признаков жизни, никаких!
   - Я его знаю, он наш товарищ! – Христоня встал, выпрямился, чтобы быть выше ростом, откашлялся.- Он действительно стажировался на эсминце «Гневный», и вместе с Петей Баевым был направлен на береговой НП. Крейсер готовился к проведению учебных стрельб по береговой цели. Наши первокурсники упражнялись...
   - Вовремя ушел с «Гневного»,- тихо процедил сквозь зубы политрук,  обращаясь к командиру. - Я был на последнем совещании у старшего морского начальника капитана первого ранга Клевенского. Стрельбы отменили, эскадра во главе с крейсером «Горьким» в ночь на 22 июня вышла на постановку минных заграждений в Ирбенский пролив. Была, кажись, такая телефонограмма от Командующего Балтфлота адмирала Трибуца.
Знаю доподлинно, что эскадра напоролась на немецкие мины...
Крейсеру оторвало форштевень, вместе с носовой башней главного калибра, а эсминец «Гневный» затонул. Полностью погиб...
   - Спасибо, комиссар, за подробности,- командир, как показалось Христофору, с насмешкой отнесся к словам политрука, проявившему «недюжинные» знания в морских делах. – Частично не погибают, понятно, что полностью...
   На этом допрос Гапонюка закончился, а когда Христоня покинул совещание, он прежде всего отыскал Гапонюка. Тот с аппятитом поедал перловую кашу ( шрапнель), и весело, уверенно «вешал лапшу» на уши молодым бойцам пехоты... Молол что-то из  жизни мариманов...
   - Слушай, Гапон, иди-ка сюда, ко мне. Расскажи подробности про гибель Пети Баева!
   Они отошли в сторонку.
   - Чего ты трусишь, Гапон? Аль совесть не чиста!- Христоня говорил строго. Почти злобно, сам удивляясь себе. «Почувствовал себя большим начальником?» - издевательски осадил самого себя. Свой гонор, которого раньше не предпологал...
   - Да уж сам знаешь, обстановка аховая, разбираться не будут, шлепнут за милую душу! Что докажешь им, зеленым товарищам, ни хрена не смыслящим в нашей флотской службе... Спасибо тебе, Христ, выручил. А то привязались, пехтура! Да кто, да откуда!.. Будто не видно.
   - Да вот, Гапон, не видно. Не верю, что Петя погиб... Да и «атака» вражеской субмарины ни на что не похожа! С какой стати ей подплывать к береговой вышке? Признайся, просто драпанул?
   - Да ты что, Христ, побойся Бога! Я был до конца с Бафом. Но его убило снарядом. Выстрел из пушчонки был один, но точный... Я отступил только после того, как двое немцев высадились  с резиновой шлюпки, ялика, и поперли на меня...А у нас оружия-то не было, только приборы наблюдения да папка с графиками стрельб.... Что, ты разве не знаешь?
   
   Г л а в а    о д и н н а д ц а т а я.

    Во флотской форме Букин смотрелся, ничего не скажешь! Видный из себя парень, высокий, плечистый, лицо простецкое, но красивое своей мужественной красотой. Выжидательно глянул на Грейга, уловил суть его взгляда, мысленно хохотнул про себя, довольный, пригладил белобрысую головень, поправил флотскую бляху на широком ремне... Мундир  зольдата вермахта аккуратно уложил в вещмешок, пригодится!..
   - Дранг нах остен, Пауль!
   Грейг с глухим безразличием смотрел на него, не слушая – надоели ему путанные, издевательские речи Лже-Букина. Примелькались таинственные превращения, метаморфозы этого неугомонного верзилы. Чувствуя слабость в голове, в ногах и руках, Грейг сдерживал себя, не лез на рожон, хотя ему до свербежа в печенках хотелось разочек вмазать по физиономии фашиста. Вбить ему в пасть его зряшные-пустяшные речи, скрутить паразита, связать и доставить... Куда доставить? Самого его Букин «доставит» куда захочет!.. Совсем обессилил Пауль, от всей этой путанной кутерьмы, от неразбирихи с сознанием... Не верил, не мог поверить словам Букина, что его предала немцам Лайла-Лайма...
«Королева» для него была вне подозрений, и не всвязи с этим пресловутым «Жена Цезаря или кесаря выше подозрений!» Просто она была не «такой»!.. Сердце не обманешь!...
   И пошли они мотать на ослабевшие ноги израненые дороги Курземе. Когда всплывало солнце, они отлеживались в густых кустарниках, в оврагах, а белыми ( лучше сказать «серыми») ночами  пробирались вперед, на Восток... Шли и шли, Букин прекрасно ориентировался на местности, словно провел всю свою жизнь в этих местах. Может, так оно и было? Что  мог  знать об НКВД Павел Грейг, курсант военно-морского училища? Ничего конкретного! Особый отдел? Ну это то же самое... Никто его самого не трогал, в семье репрессированных не было, о зверствах  чекистов ничего не слышал, сам также не видел и не знал... Слухи были, докатывались до благополучных стен «каменного линкора», но все казалось как-то недостоверным, преувеличенным...И вот перед ним представитель этого «страшного» ЧК, или немецкий лазутчик? И одно скверно, и другое... еще более скверное, гадкое...
И сил нет, чтобы взять за душонку братишечку с «Октябрины» и хорошо потрясти, так потрясти, чтобы просыпались из него крупинки истины... Вряд ли посыпится из него истина, фальшь и муть  воспарит с его грязной шкуры, а истины нет и не будет...
   На привалах, выбрав уютный холмик, Букин выуживал из своего необъятного «чемодана» хитрые баночки-скляночки с тушонкой, овощными консервами, рыбой и рыбьей икрой, промасленные пакеты с громадными кусками сала, укладки нестареющего хлеба, галеты, плитки шоколада, - расстилал махровое полотенце и выставлял на всеобщее обозрение «дары вермахта или энкаведе».
    - Нук, Пауль, ешь деликатесы от  моего наркомата, чтоб не охудеть. Ты – мой запасной «харч». Слыхал, небось, как зэки убегают из наших лагерей? Прихватывают с собой фраерка, чтобы потом в пути скушать его!- И безмятежно смеялся, как ребенок.
    Грейг отметил про себя: резвится детина, чтобы влезть в доверие.
И не давала покоя мысль: «Ну, зачем я ему, если бы он был немецким шпионом?.. Да-с, а зачем я ему, если он секретный агент  нашего прославленного наркомата? Второе перевешивает – сострадание, помощь советскому человеку?.. Чушь, вся истина в том, что я его боюсь! Боюсь, что он скрутит меня, как щенка, и прибьет к чертовой матери.»
   После долгих сытных перекусонов, соснув минут шестьсот, Грейг шел по пятам Букина, шатаясь и падая...Маленькая Латвия никак не хотела выпускать их из своих «ласковых» объятий. Тоска по Смоленщине или Псковщине, только она помогала Грейгу тащить ноги во след Букину.Одна  мысль теперь направляла и управляла:
Ленинград ждет его, он должен, объязан быть в Городе на Неве!

   Г л а в а   д в е н а д ц а т а я.

   В парках и на пустырях Таллина – всюду валуны, серые и безмолвные, как надгробия.И на мелководье залива – все те же блестящие гладкие лбы, веками плещущиеся в балтийской волне. Город, казалось, тревожно насупился, временно притих как перед прыжком – прифронтовая дрожь  ощущалась во всем...В замкнутости людей, в мрачности крепостных стен Вышгорода, в холоде Балтийского вокзала, в тишине Купеческой гавани.
   Группа молодых лейтенантов флота без суеты и обычного веселья, без лишних слов сошла с  ленинградского поезда, без рукопожатий расстались, и по одиночке двинули на свои корабли, по известным только им маршрутам, без обычного представления в штаб БФ ( Таллин был главной базой флота).
   Ник Гордов не в первый раз видел перед собой угрюмые стены и башни Тоомпеа. Особо разглядывать город не приходилось, знал его в общих чертах... Кто-то из товарищей в поезде говорил что-то о древней российской Колывани – слова созвучные колыбели и кладбищу, клекоту чаек и колебаниям морской стихии. Тут же всплывало слово Ревель – как кислый ревень и горький рев,в смысле реветь – плакать...Ревель – рында с затонувшего броненосца «Русалка». Кстати, памятник «Русалке» красочно описывал Христоня Колумб, и конечно же – Кадриорг. Эти две реликвии всгда соседствовали в сознании любого моряка... Таллин в переводе с эстонского «Датский город», словно талая, линялая, спрессованная в камни ленивая старина. И еще – таль и линь, тали и лини – корабельные снасти. Теперь для юных  лейтенантов этот город становился продолжением Двенадцатой линии, форпост к
Кронштадту. И показалось  Николаю, что гордо кичливые шпили Оливисте и Нигулисте тянутся в небо не к Богу, а протягивают руки к ним, молодым защитникам своим... Но они здесь были чужими, это чувствовалось даже по запаху морского берега, а вернее по молчаливому недружелюбью жителей Города...
   ...Николай споро зашагал по причалу к сходням штабного корабля «Вирония», за назначением. Навстречу попался знакомый лейтенант – выпускник училища имени Попова. «На «Киров» иду. Просись к нам, Ник!» - прокричал он вдогонку Николаю, будто так уж торопился, аж пыль из-под копыт.
    Гордова «сосватали» на эскадренный миноносец «Гордый», командиром батареи главного калибра. Он знал, что «бычком» на «Гордом» ( то есть командиром БЧ-2)  служил капитан-лейтенант Гордеев, который командовал ротой  первокурсников во Фрунзе, а потом ушел в плавсостав... И удивился, как много офицеров на эсминце с фамилиями, корень которых соответствует названию корабля! Нарочно, наверное, штабисты собирают туда «гордых»?
И не удивился, что командир эсминца кавторанг Гордин... Удивился наоборот тому факту, что старпом прозывался...
 Горынычем! Переспросил старожила, Змей Горыныч?.. «Еще какой змей, вот увидишь!»
   В своей каюте Ник рапотрошил вещмешок, пристроил туалетные принадлежности в тумбочку, сел на койку, уставился в иллюминатор...За переборками жарко дышал организм корабля, слегка вибрировала палуба... Вспомнилась любимая песня Паши Грейга «По волнам, по морям, нынче здесь, завтра – там...» Там нынче была война, там, где остались мичманами Христоня, Паша, Яков Шека и Петя Баев, и многие другие, не пришедшие в училище за лейтенантскими регалиями...Не может такого быть, чтобы все они погибли на ступеньках ко второму этажу, невозможно, чтобы только начавшаяся жизнь прервалась на полпути...
   Душевную тоску не просто было изгнать из своего нутра. Ни о чем другом не думалось, как о друзьях-товарищах, застрявших в Либаве... После ночных дозоров, команда «Гордого» днем отсыпалась. Флаг переносился с гафеля на корму, гюйс –  на бак,
И швартовые канаты туго притягивали корабль к стенке Беккеровской гавани, где готовились к походу подводные лодки.

    26 августа фашисты прорвались к юго-восточной окраине Таллина.. Стало ясно, что армада кораблей и судов вот-вот снимется в последний свой путь на Кронштадт. Давно уже в гаванях Таллина Балфлот чувствовал себя не дома, а в гостях. Неуютно было, душно и противно «в объятиях» враждебного Города. 27 августа бойцы 10-го стрелкового корпуса 8-ой армии и отряды морской пехоты БФ, защищавшие гавани и причалы, где шли горячие сборы к походу, по приказу командования предприняли отчаянную атаку по всему фронту, чтобы как можно дальше отбросить наседавших фашистов, потом  быстро выйти из боевого соприкосновения и произвести посадку на те корабли и транспорта, которые будут ждать их у назначенного места...
   В ночь на 28 августа по всем гаваням и причалам шла бесперебойная, суматошная посадка войск и техники на корабли и суда. 23-тысячный гарнизон Таллина покидал свою главную базу...
Вспомогательные суда и транспорта беспокойной дымной армадой потянулись на рейд – под защиту орудий боевых кораблей. Море встречало их штормым ветром. Моросил мелкий, беспрерывный, холодный и занудистый дождь, светало медленно, и это в августе!.
.В августе, а казалось, что наступила осень...
   На рейде сгрудилось более двухсот кораблей и транспортов. Этой громоздкой, тихоходной  эскадре (быстроногие эсминцы должны были охранять всю эту армаду, среди которой преобладали восьми и десяти-узловые «черепашки»!) предстояло пройти 150 миль...
150 миль – это 15 часов или 20 спокойного плавания. О каком спокойствии говорить теперь, когда узкий фарватер Финского залива нашпигован фашистскими минами, и оба берега в руках врага?.. С КДП «Гордого», бросившего якорь в полумили от берега, без бинокля просматривались шпили и башни города. Николай приложился к везиру, и, волнуясь, ждал, когда на узких улочках Вышгорода появятся невиданные им до сей поры немцы. Вступали в третий месяц войны, а он не видел в лицо ни одного фрица... И странно, и обидно...Каков он, враг? С чем его едят, да и есть ли он вообще ? Не с тенью ли средневекового рыцаря бьется вся наша рать? Все чувства в нем, он это понял давно, перевешевало любопытство, детское что-то, несерьезное...  Глаза его настолько привыкли к мертвенной пустоте берега, что он не сразу сообразил – что за люди бегут вдоль береговой черты?..Какие-то игрушечные фигурки, суетящиеся, прыгающие...И тут осенило: это же наши моряки! Отставшие или вновь подошедшие...Россыпью в цепи, по одиночке, и в то же время единой группой. Они отстреливались от невидимого врага. Потом появились наседавшие фашисты, довольно плотными рядами, и шли очень уж показушно уверенно.
   Отбиваясь от наседавших фашистов, моряки бежали к морю – прыгали с причалов  и плыли неведомо куда – кораблей уже давно не было у причалов, всех подобрали, выдержали пару лишних минут и... ушли. Спасения отставшим ожидать неоткуда было...
  И на глазах Гордова немцы расстреляли всех морячков... Теперь на волнах качались трупы...Но  через минуту-две волны поглатили
их, остались плыть вослед уходящей эскадре только бескозырки...
   Ветер свежел, штормило по-прежнему с нарастающей амплитудой. Комфлота адмирал Трибуц поднял на флагмане – крейсере «Киров» - сигнал сниматься с якоря. Вечером 28 августа покинули рейд Таллина корабли прикрытия – караван растянулся почти на 30 километров ( а «виноваты» в этом тихоходные вспомогачи, полугражданский-полувоенный флот!) Без них корабли бы ушли тридцатиузловым ходом и и не было бы столько жертв! Но бросать на произвол судьбы беженцев – не в традициях русских моряков! Позже, после войны, историки ставили в вину адмиралу Трибуцу «бессистемное скопище разнокалиберных пароходов», когда вся армада иногда вынуждена была ждать по несколько часов отстающих тихоходов!..
   Этот трагический переход длился двое суток – ночью флагман приказывал остановку всей армаде. А их атаковали с воздуха бомбардировочная авиация, с берега – мощные батареи гаубичной артиллерии, а по курсу на воде стояли сплошной стеной вражеские мины!.. Днем борьба с плавающими минами хоть и нелегкое дело, но видимое, и вполне по силам любому – шли за тральщиками, распустившими павлиньи хвосты тралов. Большие корабли               ( крейсера, эсминцы,эскаэры ) по возможности ставили параваны, расходившиеся длинными ветками от форштевня неким подобием топорщившихся усов под носом...Мины взрывались в тралах, а параваны просто отводили, отгоняли их в сторону от своего корпуса... С мелких судов моряки руками отталкивали плавмины от борта своего корабля или судна...
   «Гордый» шел в компании однотипных эсминцев за флагманом флота. С мостика хрипел, рвался голос командира корабля: «Морская схэма! Способ оптический. По самолетам!..» Зентики и универсальный калибр «гонялись» за юанкерсами, но фашистские ассы все-таки прорывались и сыпали на головы моряков десятки бомб и мин...Под винтами кораблей мелководная Балтика бурлила, как кипящая вода в котле... Воздушную атаку отбили, небо затихло, но взрывы не умолкали: мины продолжали своей грязное дело.
   К гибнущим судам спешили шлюпки и катера с кораблей. Подходили тральщики, и снимали с горящих и тонущих «посудин»
людей (беженцев) и команды судов... Многих спсали, но многие оставались барахтаться в воде,и тонули, не находя спасения...
   Ник Гордов, оставив жаркое кресло управляющего огнем, поднялся на мостик – подошла его оччередь быть при командире вахтенным боевой рубки. Видимость с высоты была намного лучше, чем из артпоста (ЦПУ) – через узкую щель визира. Картина
вырисрвывалась иная, видимая и ощущаемая всеми органами чувств... Впереди раздался мощный взрыв – подорвалась подлодка «С-5». Странно, подумал Ник, флагман прошел, а  ПЛ нет! Замещая
командира прорычал в трансляцию: «Аврал! Шлюпку с левого борта...» И запнулся: подлодка «С-5» мгновенно исчезла в фарватерной струе флагмана. Утонула? Не  погрузилась же в подводное положение!
   Гибель подлодки показалась невероятной не только молодому лейтенанту. Недоумевал на «Кирове» вдмирал: «Крейсер прошел, почему же подорвалась лодка?»
    Не успел Ник придти в себя от гибели лодки, и еще не выключил трансляции, как оглушительный взрыв расколол ( так казалось ему!) палубу у него под ногами. «Гордый» содрогнулся всем телом, но упрямо шел вперед...Рулевой испуганно держал штурвал, но эсминец не вывалился из строя... С мостика «Гордого» сбросило за борт двух моряков, сигнальщика и бежавшего к командиру шифровальщика. Ник приказал бросить спасательные круги и развернуть к упавшим за борт «выстрел» ( спасательный шест, длинный и круглый, как оглобля)... Тут опять взметнулся  к небу
бурлящий столб воды – новый взрыв. Подорвался миноносец «Яков Свердлов». Тут же последовал третий султан воды и взрыв – вслед за «Свердловым» ко дну пошел миноносец «Володарский». Легко и удивительно скоро волны сомкнулись над потонувшими кораблями. А «Гордый» не сломался, выстоял, и теперь рьяно оказывал помощь экипажам двух миноносок – многие все-таки не пошли ко дну вместе со своим кораблем.
   Стало ясно: ночью идти в минных полях невозможно, и Комфлота поднял на флагмане сигнал : всем встать на якорь у острова Вайндло!..
    Нехотя застопорили ход стальные кони – они рвались к дому, в родной Ленинград, во спасение...
   Тревожная это была ночь... Редко кто из моряков предавался сну. И вахта, и подвахтенные не спали, ждали рассвета...Корабли и суда, загнанные в минный мешок, чутко прислушивались к любому звуку – даже пению цикад с берега ( если только можно было услышать!), пугливо вздрагивали горячими палубами. Затаившись, стыли в короткой ночи матросы и командтры, утаивая в рукавах огоньки папирос. Ждать было утомительно и как-то по-злобному болезненно, и все они торопили рассвет, торопили и боялись его.
   Незабываемое было это утро 29 августа! Липкое, холодное марево, тихий ропот механизмов, плеск волн, и на волнах – наглое барахтанье плавающих мин! «Рогатая» старушка-смерть не дремала... Всю ночь проторчали мины у бортов кораблей, неопасные пока нет движения винтов...Неопасные и бессильные...
Ник Гордов, подражая языку Христофора, даже приклеил вражеским минам поэтический образ: спят «наши» мины всю ночь,
приткнувшись к броне корабля, словно к вымени любящей матки!
А сочинив строку, тут же чертыхнулся: не молоко пьют они, кровь нашу! Фарватер споро очищался от мин. Флагман приказал движение, и эскадра медленно двинулась вперед. Через полчаса черепашьего движения стало ясно всем: караван простоял всю ночь на самой кромке минных полей! Мин больше не было! Не было впереди никаких минных полей! – радостью кричали сердца убегающих от врага людей... ( Люди всегда боятся смерти, в форме они или без, но просто скрывают чувство страха, потому что еще больше они боятся прослыть трусами!)
    И осторожность флагмана теперь выглядела ущербной: если бы  использовали ночь для «швыдкого» перехода, были бы уже дома, вне зоны досигаемости береговой артилерии, ну и конечно – авиации! А так... А так фашистские ассы взбесились: рев авиации не умолкал ни на минуту! Мины, бомбы, торпеды сыпались на голову, как манна небесная. Казалось, все, пришел конец – «полный аллес-капут»!
   Ровно в семь чаов утра по всему горизонту пошел, нарастаяи бередя душу, тревожный гул моторов, Бомбардировочная авиация противника принималась за дело...Быстроходные корабли рванулись на полных парах под защиту видимых невооруженным глазом батарей Кранштадта, а тихоходная флотилия судов и транспортов отстала, оказавшись в самом пекле бомбежки. Фашистские ассы предпочитали пикироват на гражданские суда, потому как корабли кусались мощным зенитным огнем.
   Вскипающие бело-пенные столбы балтийской воды, словно стволы по-зимнему сказочных деревьев, расцвели по всему Финскому заливу – непроходимый лес! Под «заинденевшими кронами» этих красивых дерев неспешно продирался пароход «Люцерна». На борту судна – раненые бойцы, беженцы. Экипаж судна состоял почти полностью из курсантов-фрунзевцев младших курсов. На мостике за капитана – бравый вояка-третьекурсник. Обликом своим он напоминал Николаю Гордову дорогого друга Христофора! В его руках жизнь мирных граждан и непослушный  тихоходный пароход. Но он все же твердо и умело маневрирует, штурвал в крепких руках... «Амба!» Корпус судна потрясен до основания: прямое попадание тяжелой авиабомбы! Вмиг на мостике не осталось ни души – всех враз смыло за борт. «Люцерна» покатилась на циркуляцию... На мостик тут же влетают несколько первокурсников, юные губашлепы, но штурвал послушен их неопытным рукам, и судно снова выходит на заданный курс.
    - Эй, в машинах, даешь самый полный! Не подведите, «духи»!
    «Духи» (ударение на первый слог) кое-как наскребли силов на четыре-пять узлов. Но таким ходом далеко от фашиста не уйти, судно превратилось в неподвижную мишень... И первое в жизни самостоятельное «командирское решение»: курс на каменную гряду с правого борта. Дотянуть, и посадить судно на мель – единственное спасение. «Люцерна» круто зарывается носом в морскую пучину, как будто устремилось ко дну. В отсеках – тысячи тонн забортной воды, трещат переборки, люди в низах , как рыбы,  глотают раскрытыми ртами соленую воду, плывут по коридорам к трапам...Чем хлебать воду и задыхаться без воздуха, лучше вырваться наверх, на огненную палубу. Наверху уже не страшны ни огонь, ни вой осколков бомб и снарядов... Но есть ход, самый малый, и судно благополучно скребет днищем спасительную банку – это песчанная отмель. Это спасение.
    Вся команда – курсанты – уже в полном составе на верхней палубе. Начинается борьба за живучесть. Не судна, за жизнь беженцев, детей, женщин и раненых бойцов...Не быстрая это  работа – спуск на воду плотиков. Прикипели троса и талрепы, заржавели замки, блоки... А над головой все та же симфония фашистской авиации... На каждый плотик – четыре пассажира и четыре гребца. «Гребцы» без весел, они плывут своим ходом, одной рукой толкая вперед плотик, другой – загребая непослушную холодную волну. Надо уметь так плавать, как плыли они, каждая четверка, одна за другой – и все курсом на остров Гогланд. Путь не близкий, две-три мили ( это почти шесть километров!) И юные фрунзачи справились, спасли весь бесценный «груз» своего несчастного судна... Никого не бросили, всех отбуксировали под прикрытие гогландской батареи... А имен мальчиков-героев история не сохранила...
   ... Танкер «Махмасталь» вывалился из ордера, как выбивается из клина раненая птица. Из пробоины густой кровью хлещет мазут. Вокруг танкера – толстая пленка черной смерти. Обреченные люди  видят вокруг себя не чистое море. А бакинские недра, черную слизь
 нефтехранилища... Кто посмеит, кто решится прыгнуть за борт горящего танкера? И тут курсанты ВВМОЛКУ имени Фрунзе, они первыми прыгают в черную слизь, барахтаются, но уверенно принимают на руки людей в спасательных жилетах, связанных в гирлянду. Эти «живые гирлянды» курсанты буксируют к берегу...
Только через 20 часов притаранили «черные мальчики» такие же черные, тяжелые «гирлянды» к берегу... Бойцы Гогланда никогда не видали ничего подобного – столько «негров» вдруг появилось на песчаном плесе острова! Явление Христа народу блекнет перед этим кошмарным явлением!..

 


    Г л а в а    т р и н а д ц а т а я.

    Почти месяц продирались они – Грейг и Букин – по курземским лесам и полям, а казалось – время остановилось, никаких или почти никаких следов войны не наблюдалось вокруг...И даже они, скрываясь от посторонних глаз, пребывали в умиротворенном состоянии – мирные путешественники...И за столь долгий переход они продвинулись лишь до горы Гайзинькалнс, всего 311 метра  высотой ( но это была самая высшая точка рвнинной Латвии ).
На пару суток задержались  под горой, созерцая окраины малого городка Мадона. Высматривали, есть ли тут немцы... И ничего не могли понять... Букину мерещились отступающие русские, а Грейг был уверен, что в городке хозяйничают фрицы...
    Букин все реже заглядывал в свой рюкзак ( в «кормушку»), щедрость свою умерил, вытаскивал на свет божий все меьше и меньше харча. «Держи, Пауль, пайку хлеба с салом, деликатесов,
увы, нема!..»
   - Да уж, Букин, коль потащил за собой нахлебника, понимашь, раскошеливайся!..
   А про себя добавил: человек расплачивается за свои поступки.
Рано или поздно. Тебе нужен для прикрытия подлинный советский моряк, так уж корми, оберегай от преждевременной смерти...В Питере ты – чужой, факт!А тут мичман возвращается в Альма-матер на выпускной бал, и твое явление не вызовет подозрений.
Нет, не братишечка ты с «Октябрины», Букин, а сукин сын! Фашисты внедряют тебя в наши секретные органы. – знать надолго хотят оккупировать Россию...
    Грейг привалился спиной к теплому стволу сосенки. И, несмотря на боль, усталось и горькую тоску, с любопытством следил за каждым движением Букина. А тот казался беззаботным, нахально уверенным в себе... Но Грейг чуял – не умом, кожей своей, нутром – Букин тоже опасается его, и чем дальше они продвигаются, тем чаще нервничает,осторожничает,  вынашивая в себе некое решение.
И  выжидает, чтобы в один прекрасный момент нанести точный, смертельный удар. Увидев в руках Букина флотский тесак, Грейг  спокойно, с безразличием спросил, потягиваясь и зевая:
   - И что это у тебя за кинжальчик такой? Именной?
   Букин спокойно повертел перед собой нож, подбросил и на лету ловко схватился пальцами за кончик лезвия... Почти без замаха, сильно и резко пустил нож над самой головой Павла. Острое лезвие глубоко засело в кору сосны, на вершок от мичманки Грейга... Грейг вздрогул, но не отшатнулся, просто голова инстиктивно вжалась в плечи...
   - Ловко ты, - хрипло выдавил из горла липкий комок.
   - Сдрейфил, мичман?.. Секи впредь, пикнешь – взмах ножа, и нет тебя, малец! – Он не шутил, хотя пытался изобразить подобие улыбки ( «волчьей» улыбки)...
   Павел с усилием выдернул кинжал из ствола пошатнувшейся сосенки. На него посыпались крохи трухлявой коры. На рукоятке кинжала – неглубокие бороздки замысловатой славянской вязи...
Всего три буквы, но каких! Грейга прошиб пот... «Баф...» Но при чем здесь Петя Баев? Баф с Гапоном стажировался на «Гневном», это точно. Из подплава не успели откомандировать мичманов к 25 июня на срочный выпуск из училища,а с надводных кораблей, кажется, всех успели выпихнуть в Питер...Или не успели? С другой стороны, мало ли кто мог нацарапать инициалы «Буки, Аз, Ферт»! Да Петр не стал бы писать кличку, придуманную ему Гапонюком, он бы высек «П.И.Б»... Иванович он  или нет?
    - Слушай, Букин, что означают эти три буквы?- спросил с деланным безразличием, бросил тесак к ногам Букина,  а сам отвернулся, якобы пытаясь  вздремнуть...
    - Где? А-а, эти, на рукоятке... Сам в первый раз вижу... Ты думаешь, что это мои позывные? «Балтийский агент фашизма», правда, звучит веско и загадочно?!. – И расхохотался, не весело, а злобно, вызывающе. Как бы пошел «ва-банк!»...- Что, Пауль, мое объяснение тебя не устраивает? Тогда сам ищи объяснения этим буквам, мне некогда разбираться с такой ерундой...
    А Грейг молча лежал, собирая в один комок расстревоженные чувства и мысли. Что делать, что же делать мне теперь, когда никаких сомнений в отношении «попутчика» нет и не может быть!
Неясно, каким образом этот кинжал попал в руки Букина? Неужели он убил Петю Баева, и в его же форму вырядился?.. Теперь Грейг пытался во всех подробностях разглядеть флотскую форму Букина.
Не Петина ли эта лихая, с «нахимовским» козырьком мичманка?
И яркая, тяжелая бляха на ремне – ну точно такая... Да как у всех мичманов, ничего нового...А вдруг, какая-нибудь зацепка? Курсантские бескозырки они подписывали полным именем и фамилией, а мичманки такой «данью» не облагались... А вдруг Петя подписал свою мичманку, по своей деревенской аккуратности  и добросовестности...Вряд ли, но проверить надо...
   В этот вечер, не дожидаясь ночной темноты, Букин распорядился
двигать пораньше. Скомандовал «Подъем!» и, не дожидаясь ответа, уверенно зашагал в обход Мадоны... Да, темпы движения ни к черту, когда же они доберутся до Питера, если уже целый месяц топтали  курземские тропы... Недалече же они ушли от Либавы и Гробини!.. И вдруг что-то случилось. Букин резко упал, прижался к земле, рукой – взмахом руки - остановил Павла...
    -Ложись, олух!..- сказал тихо, прислушался к шорохам леса. – Кто-то нас пасет... Засада!
    Павел не успел ответить, как сзади кто-то ткнул его в спину стволом автомата. И тоже тихо, как Букин, прошептал:
    - Руки, салага! Не шевелись...Эй, полундра, держи второго мичманца, уйдет, сволочь!
  На Букина навалились двое, один армейский, другой – флотский.
Ловко разоружили Букина, подтащили к Павлу, у которого нечего было реквизировать – ни оружия, ни вещмешка – «голый» совсем мичманец! Тот, кто был позади Павла, так и сказал товарищам: Этот дезертир голый!..
   Из кустов вышли еще несколько бойцов Красной Армии, и один матрос... «Повели их, ребятки, на допрос к полковнику-мичману Колумбаеву!» Засада сработала четко. Уже через минут двадцать и Грейг, и Букин предстали перед седым командиром – в петлицах которого было по одной «шпале», майор значит...
   - Где Елисеев? Позовите ко мне, - распорядился майор.
   - Мичман Елисеев не вернулся из разведки... В обозе остался за него «полковник Колумбаев», -  насмешливо ляпнул тот, что взял в плен Грейга.
   - Зовите Колумбаева, пусть разберется со своими мичманами!
Откуда и куда путь держим, беглецы?
    Букин сурово молчал... Наверное, никак не может осознать, что взят нашими в плен! – радостно подумал про себя Грейг...
    - Бежим, как и вы, от немцев к своим, в Питер!- просто и уверенно отрапортовал Павел, - Стажировались в Либаве, попали в окружение на Гробиньском шоссе...
    К майору протиснулся маленький, взъерошенный «воробышек»- мичманец... Грейг от изумления чуть не подпрыгнул.  Выбросил перед собой обе руки,  для объятий, радостно закричал:
   - Христоня, милый мой, тебя ли я вижу!
   «Полковник Колумбаев» на миг замешкался, не узнавая Грейга. Потом заколебался, броситься ли в объятия друга, или ... Или перед ним враг, дизертир то есть... Майору он сухо, с трудом, словно разучился говорить, доложил:
    - Да, товарищ майор, это мой товарищ Пашка, то есть Павел Грейг. Такой же мичман. Как я... Стажировались вместе...
    Других слов Павел уже не слышал, не понимал. Его обнимал Христоня, дорогой друг и товарищ! «Полковник Колумбаев», почему Колумбаев? Смешно, однако...
    - Ну, а этот кто таков? – Майор прервал радость встречи двух друзей, ждал объяснений от Грейга, ибо Букин злобно молчал.
    - Этот – якобы Букин. Представился мне работником энкаведэ. Меня взял с собой, чтобы я помог ему добраться до Питера...
   - Вот как, интересно!
   Повисло неопределенное, долгое молчание. Грейг продолжил свои путанные объяснения... Или показания?
    - Я, конечно, сомневаюсь, что Букин наш... У него кинжал, а на рукоятке вырезано «Баф»...
    - Ну и что? Какой  баф?  Мичман Колумбаев, Букин вам знаком?
    - Никак нет.
    - Я же говорю, Букин украл у Бафа флотский тесак... Убил нашего мичмана Петю Баева, и завладел его формой одежды...
    - Убил и в землю закопал, а при чем здесь тесак  и  баф?
    Грейг пытался объяснить, но достиг того, что запутал всех и сам запутался в потоке слов...
    Майору надоело все это словоблудие, и он велел Колумбаеву отправляться с другом куда подальше, «бабочек ловить». А с псевдо-Букиным решил лично разобраться – учинил тотальный обыск... Христоня тем временем увел Павла к себе в «бивуак», им было о чем поговорить. Усевшись на коряге сломанного дерева, они ели солдатскую кашу и говорили, говорили, перебивая друг друга – еще бы, давненько не виделись!
   - Я не помню, куда подевалась Лайла или Лайма, имя той девушки, помнишь, Христ?
   - Еще бы, Паша! Я места себе не находил, да еще лейтенант Швабрин приставал: дезертировал твой друг, аль нет?..
Итак, она звалась Лайлой, королева-то наша?
    - Вроде бы так... Очнулся я на ее хуторе сутки или двое суток спустя. Опоили меня какой-то гадостью, да еще по балде огрели.
До сих пор рана на затылке... Открыл глаза, сидит в хате в немецкой форме Букин и лыбится. Форму унтера нацепил, по его словам, для маскировки. А так он – братишка с «Октябрины»... Я
ему конечно не поверил... Так он мне поведал, будто Лайла – агент немецкой разведки. Будто она сдала меня фашистам, и уехала с ними...За наградой абвера...
    - Постой, а откуда же взялся на хуторе этот Букин?
    - Черт его знает... Говорит, что прятался от немцев в сарае, а когда мотоциклисты-разведчики уехали, в хутор нагрянули наши... Отступающие части...Он де мог уйти с ними, но у него дескать – некая тайная миссия. Ему в Питер надо, на Литейный, в наши органы...Там его знают и ждут...
   - Да-а, ловкач твой Букин лапшу вешать! Мерзавец, и никакой он не наш агент, это ребенку ясно.
    Пока Грейг и Христофор беседовали, майор разобрался с Букиным – приказал расстрелять...Христоню опять вызвали в «штаб», на совещание. Павел остался в отряде моряков. И тут к нему пробрался Мишка Гапонюк. Встретились без особой радости,
как бы между прочим... Гапон прежде всего поинтересовался тем тесаком, на рукоятке которого было вырезано «Баф».
    - Это моя работа, - признался Гапон. -  Баф разрешил мне нацарапать его имя, а я по глупой своей привычке не удержался, и начертал слово «Баф». Петя, естественно, здорово осерчал... А потом случилось то, о чем я уже докладывал: немецкая субмарина подползла к НП, пушчонка пальнула для острастки и случайно вмазала под самое основание нашего НП. Петра убило наповал, он был навеху, выискивал в окуляры наши «шашлыки». А они ушли накануне, куда – мы не знали. Оказывается, крейсер с эсминцами были задействованы операцией по постановке мин в Ирбенском проливе. А учебные стрельбы по береговой цели отменили... Но мы-то ничего не знали, и решили, что про нас забыли...

   - А ты что же? Бежал? – Грейг с презрением глядел в бегающие глазки Гапонюка, и тот понимал, как Пашке хочется сейчас вмазать ему по физиономии...
   - Отступил! С подлодки спустили резиновую шлюпку, а в ней человек шесть фрицев, и все вооружены до зубов. Мы же были абсолютно безоружными! Посуди сам, что делать, че-дэ?
    - Раненого товарища бросил, гнида!
    - Паша, остановись, что ты мелешь? Убит был Петя, я что, малый ребенок, мертвого от раненого не отличу?
    - Петю Баева прикончил мой Букин, то есть не мой, а тот самый мерзавец, которого ваш командир велел расстрелять...
    Христоня уже вернулся с совещания, стоял рядом с ними, и молча слушал... Грейг и Гапон не заметили его возвращения. Да и сумерки навалились, густые, как чернила... Мудрено было разглядеть даже за два-три шага.
    - Мичман Грейг прав!- веско уронил свои слова «полковник Колумбаев». – А вы, мичман Гапонюк, - лжец и трус! У нашего командира, майора Стрельцова, давно сложилось правильное мнение о тебе, Гапон! Моли Бога, чтоб и тебя не расстреляли, как этого псевдо-Букина.
    - За что меня-то? – отчаянно пискнул Гапон.
    - Заткнись и пошел вон!
    Да, «полковник Колумбаев» за месяц войны, за такое короткое время превратился в настоящего командира. Никогда таким жестким и решительным Грейг его не видел, не знал... А каков он сам, может ли он теперь стать в ровень с арапченком, то бишь со «слепком» с Пушкина, с этим воробышком, которого он и Ник Гордов любили как младшенького братишку?!.

   

    Г л а в а    ч е т ы р н а д ц а т а я.
   
   Был тихий августовский вечер. Последний летний и первый осенний. На Кронштадском рейде дымили сотни стальных труб,
на Кронштадском рейде застопорили ход боевые корабли Балтфлота. Многие не пришли к финишу, упокоились на огненном дне мелководной Балтики... Потом несколько недель к финским берегам прибивало волной трупы советских воинов, моряков и мирных граждан – детей, женщин, стариков...
   Ядро флота было сохранено, несмотря на большие потери.Осенью
боевые корабли вошли в Неву и на протяжении всей блокады защищали Ленинград огнем корабельных  орудий, разящими вылазками морской пехоты и морскими десантами... А пока...
   - Слава Богу, пришли! – И  тайно крестились уцелевшие после  такого небывалого перехода моряки,  может и не крестились, но с берега их наверняка осеняли крестным знамением мирные жители Кронштадта.
   Поврежденный, но не потервший хода «Гордый» ошвартовался кормой к ремонтному причалу. С него, как и с других кораблей, по шатким сходням пошли на берег толпы сухопутных бойцов и беженцев. «Приехали!» - радостно говорили они вслух, благодаря экипажи моряков, а те спокойно улыбались, без насмешек встречая это земное «Приехали!» Или «доплыли» до дому!
    Только кто-нибудь из молодых скажет в ответ весело:
    - Пришли, бабушка! Плавает по морю кастрюля, у которой нет ни паруса, ни руля. А настоящие корабли – ходят!
    Но теперь некуда было ходить, враг запер их в узкой горловине Финского залива. Над Ленинградом нависла реальная угроза мора,
небывалой в истории человечества Блокады. И корабли Балтфлота вовремя пришли на помощь Городу... Потери на переходе были огромными, почти треть судов погибло, но ядро флота сохранено, боевые корабли в большинстве своем не пострадали. Немецкие мины, авиация и береговая артиллерия расправлялись в основном с безоружными судами, с транспортами, перегруженными отступающими сухопутными частями и гражданскими беженцами.
Стервятники есть стервятники, на рожон никогда не лезут...


   Корабли еще не ушли в Неву, стояли на рейде и у причалов Кронштадта , а Комфлота уже отправлял десанты – один за другим – в пригороды Ленинграда, куда успели просочиться передовые части врага.
   За неделю высадили с кораблей четыре десанта, три в район Стрельни, и один – в Петергоф. Прорваться навстречу сухопутным войскам ни одному из них не удалось... И никто из десантников не вернулся в Кронштадт...
   Командующий флотом адмирал Трибуц лично провожал  их  на Якорной площади... Старинный город, чистый, аккуратный, как всегда малолюдный в эти тревожные дни, казался по-прежнему мирным и милым, по-детски незащищенным, и в то же время – неприступный, ибо за его барскими особняками, за красивыми решетками парков и садов, за куполами церквушек весомо и зримо вырисовывались мачты боевых кораблей...
   Кронштадт провожал на смерть своих юных защитников. Зябко кутаясь в бушлаты, стояли на площади молодые моряки с линкоров «Октябрьская революция» и «Марат», с крейсеров «Киров», «Максим Горький», «Аврора», с эскадренных миноносцев «Гордый», «Грозящий», «Стойкий», «Сметливый», «Сильный»...
На холодном ветру воинственно трепетали гвардейские ленточки бескозырок. Адмирал со смешанным чувством печали и гордости
пристально вглядывался в юные лица: нет, на этих лицах не было следов страха и жалости, не было тоски и обреченности, хотя они знали о трагической судьбе предыдущих десантов...
    Перед ними  стоял бронзовый адмирал Макаров, а за спиной  -тревожно шумело море. Казалось, да так оно и было, - холодная бронзовая волна обхлестывала скалу под монументом... «Помни  войну!» - громогласно срывались слова Макарова, высеченные металлическим звоном на каменном пьедестале. Это было в ночь с четвертого на пятое октября 41 года. Никто не вернулся...
    А корабли ушли из Кронштадта в Лениград, влились в состав МОЛа – Морская оборона Ленинграда. И почти сразу Нева сковала
их стальные корпуса ледовым пленом...Они превратились в неподвижные крепости, «огневые точки»...
    А в канун Нового Года встретились на набережной лейтенанта Шмидта Ник Гордов и Паша Грейг. Среди них уже не было, и никогда не будет Христони Колумба. Погиб «полковник Колумбаев» при переходе линии фронта у Стрельни...Но успел оставить Грейгу два «уголка» - писульку для Николая Гордова и объемистое письмо для  своей Прекрасной Незнакомки...
    И странное дело, Александра Сергеевна, Саша, сама отыскала Грейга, и пригласила его с Ником к себе домой. И теперь два друга шли к любимой женщине третьего, не дожившего до счастливого финала...И в первый раз Грейг расказал Нику и Саше о последних днях Христони...
    ...Лучи ночных прожекторов вылавливали их из глубоких трещин земли, прижимали к этой земле, сырой, неприютной, но родной –
на подступах к долгожданному Питеру!.. Трассирующие пули, как провода-растяжки, подсекали их суматошный нервный бег.
    Направление прорыва задал «полковник Колумбаев», он теперь был единственным авторитетом и для армейских ребят, и для флотски. Седой красавец-командир, майор Стрельцов погиб под Лугой, многие сложили гловы уже в пригородах Ленинграда. Не дотянув до «Ораниенбаумского пятачка», где сражались в мертвом капкане уцелевшие десантники из Кронштадта...
    Теперь вел на прорыв свои «войска» Христоня - не более двух десятков человек! Фашистский капкан обошли, и напоролись на заградительный огонь своих же! Откуда было знать бойцам передовых позиций, что это рвутся к ним пропавшие без вести, прошедшие все круги ада остатки либавского гарнизона...
    Залегли в трехстах шагов от своих, встречающих  не хлебом-солью, а мощным заградительным огнем! Выхода иного не было, как кому-то одному встать во весь рост, и размахивая красным флагом «представиться»: Рябята, бравы ребятушки, мы же свои, окруженцы Либавы! Ни слова не говоря, только молча пожав руку лежащему рядом с ним Пашке Грейгу, Христоня вскочил на ноги и бешенно заорал матом: «Туды вашу растуды, мы же свои! Свои...»
И на полуслове оборвался его звонкий, далеко слышимый голос.
Падая на руки Грейга, прошептал:  «Окруженцы, мать вашу...»
   Заградотряд, как по мановению волшебной палочки, прекратил огонь... До слуха Грейга донесся приказ командтра заградотряда:
    - Всем поднять руки, бросить оружие и двигать к нам редкой цепью! Повторяю, идти не гуськом, а цепью – один подле другого, все вдруг! Одновременно!
   «Все вдруг»» - хорошо знакомая флотская команда...И Грейг приказал всем встать, поднять руки... Сам же остался на месте, склонившись над телом друга... Христоня был мертв...
    - Вот так,- тихо сказал Грейг, сурово глядя в глаза Александре, любимой женщине «полковника Колумбаева».- Мы вынесли тело Христофора к своим, захоронили на другой день со всеми почестями... Нас, как окруженцев долго мурыжили особисты,
проверяли «на вшивость»!..Меня, конечно, сразу же отправили в училище – за лейтенантскими регалиями, а потом определили  в
МОЛ...Под командование контр-адмирала Грена, почти моего однофамильца... Впрочем, это ни к чему. Просто так...
     Да не просто так, адмирал Грен давно был знаком со всем семейством Павла Грейга... И протежировал своему «кузену».
    Два друга и любимая женщина третьего их друга, не пришедшего к столу, к Новогоднему столу, где-то далеко задержавшегося...
Опоздавшего в такой день!.. при тусклом свете  одной свечи,
Подняли праздничные бокалы... Долго молчали... Капал на тарелку воск тающей свечи, капали слезы живых в память мертвых...
    

   
Г л а в а     п я т н а д ц а т а я.

   Кажется, я за две недели успел облазить все, или почти все достопримечательности Севастополя... Родители все чаще просили пощады, не выдерживали взятого мной темпа. А такой темп задали мне рассказы Николая Михайловича Гордова, отставного адмирала, советского, конечно, но сейчас вправе было величать его, пенсионера МО России -  российским адмиралом,  не погрешив противу истины...
    До парада российского флота в честь Дня ВМФ оставалось двое суток. Куда намылить , лучше сказать – направить стопы? И дядя Коля подсказал мне: «А вы были во Владимирском соборе,  в усыпальнице четырех русских адмиралов?..»
   И мы тут же направили стопы – сначала по улице адмирала Октябрьского, потом по самой любимой моей Большой Морской,
до  площади Лазарева, и сходу вверх: штурмом овладели несколькими террасами и прорвались к Владимирскому храму.
   Можно было начать восхождение с набрежной, но карабкаться через Ленина, в такую высь – бедной маме не под силу!.. Хотя по карте выходило – от Ленина ближе!  О как высоко  над Городом, над всем побережьем парил этот старинный храм... В византийском
стиле... Примичательный лично для меня  только  усыпальницей Лазарева, Истомина, Корнилова и Нахимова...Церковь вроде бы действующая, и прежде чем попасть в склеп, требовалось дождаться окончания богослужения...Служители культа поспешили удалиться, расчистить, так сказать, для экскурсантов дорогу к Богу... Уходя, затушили свечи и передали экскурсоводу ключи от храма и от усыпальницы, благославили нас по-доброму, и вышли на солнце из прохладного полумрака, царившего под куполом храма, а мы с бьющимся от страха сердцем – может и не от страха – гуськом, один за другим, спустились через узкую дверцу в боковом приделе, по крутой  лесенке (по каменным ступенькам) в святилище... Здесь, в склепе  - молельный зал. В том виде, каким он был в 50-х годах Девятнадцатого века! Малый иконостас, полумрак, гробовая тишина... Усыпальница расположена точно под амвоном верхнего, собственно Храмового зала...В цетре склепа (или лучше сказать – подземелья) - четыре черные плиты. Это надгробия... Крестообразно расположены гранитные плиты, а могилы, которые под ними? Или, может быть, могилы сделаны в один ряд, а надгробия – крестом?..Спрашивать в святилище и неудобно, и боязно, все равно, что богохульствовать...Адмирал Лазарев захоронен здесь первым, еще до войны 1854 – 55 г.г. Уже через два года здесь упокоился сраженный англо-французскими агрессорами контр-адмирал Истомин, любимый ученик – рядом с любимым учителем!
   Позже присоединились к ним, сраженные на Малаховом кургане,  вице-адмирал Корнилов и адмирал Нахимов...
   Нас, экскурсантов было всего десять человек, да размеры этого святилища не позволяли водить сюда толпы... Когда мы пришли к билетной кассе, время посещения могил четырех адмиралов истекло. Но здесь уже было три человека – девочка лет десяти с родителями. Они приехали в Севастополь из СПб, и упросили хозяйку экскурсбюро устроить краткую экскурсию, лучше сказать – посещение святых реликвий России! «Необходимо минимум 10 человек!», а нас стало – с нашим приходом – шесть человек. Папа
сказал, что он возьмет  (оплатит) лишние четыре билета... Но не успел: подошли еще четверо – двое детей с родителями! Они оказались жителями далекого Самарканда! Мой отец от удивления присвиснул, не удержался от громогласного комментария, за которые мама  строго наказывала его, «ставила в угол»:
   -  В Самарканде я закончил десять классов школы, в СПб,  то бишь, Ленинграде – военно-морское училище, и вот теперь – такая символическая связка-повязка в Севастополе!
   ...Посещние усыпальницы четырех адмиралов произвело на меня, пожалуй, самое сильное впечатление...В этот день мы никуда уже не ходили, да и время приспело вечернее. Пора пришла «вечерять», как говаривала наш квартирная хозяйка Надежда...   По кафе и ресторанам мы не ходили, лишь изредка обедали, а ужинать мы предпочитали «дома» - на  улочке  «нашей» Галины Петровой.
    Солнечными ранними часами мы, естественно, пляжничали...
На разных пляжах. И в Стрелецкой бухте, и на Херсонесе, побывали даже в Форосе и Мисхоре, когда целые сутки разгуливали автобусным маршрутом через Байдарские ворота
на Ай-Петри и Ялту...Земля и море – совмещение этих слов, одних только слов! – уже нечто прекрасное, волнующее душу! А суть
плещущегося моря у солнечных берегов, и суть земли,  омываемой морем, да не просто морем, а родным Черным морем – это что-то сказачно необъяснимое! Слова словами, а вещественно осязаемое, впитываемое сердцем и умом, сама реальность, данная нам в ощущение – вот блаженство! И я не побоюсь повторить здесь вычитанное, уже сказанное другими – сказанное великим Мастером
Михаилом Булгаковым : - О, боги, боги! Как прекрасны земля и камни, воздух и море Севастополя! Именно Севастополя, не всей крымской обители...О, как я не хотел уезжать отсюда домой, я выпрашивал у родителей  каждый лишний день, еще денек, ну еще, а дата вылета в Ригу приближалась, а деревенька Укромное под Симферополем как-то не очень мне приглянулась...И отец ныл, выпрашивая вместе со мной у мамы лишний денек: удастся ли когда-нибудь еще раз побывать здесь? Годы не те, и путь не близкий, и самолеты нынче «не ходют» так дешево, как в благославенные советские времена...
   И я его понимал: восемь лет он не был здесь, у родительских могил. Мама была неумолимой: здравый смысл диктовал... что? Возвращение...Разве она не хотела продлить сладостное ощущение Родины? Но необходимость подрезала крылья. Суровый закон реальности, рутина бытия: отпуск короток, рабочие будни – ярмо,
ниспосланное нам Провидением! «Вся жизнь – борьба, покой нам только снится...» Любимый мамин поэт, Александр Блок... И он –
прав. В этом и его, и наша сермяжная правда – жить приходится не по желаниям, а по необходимости...От крепостного права никуда и никогда нам не деться...
   ...Последнее воскресение  июля пало на 27-ое число. Это день
ВМФ России...Это праздник нашей семьи...
    Когда мы бороздили бухты Севастополя на «гетьманской ладье»
«Чорна ( или червонна?) Украйна», отчалив от Графской пристани
под жолто-блокитным флагом, экскурсовод-женщина объяснила:
   - У против памятника затопленным кораблям будэ парад войск
Московии... Бачете,  вон  робят дебаркадер? Деревянный настил...
От тэ и будэ «Графья прыстань»  вашему адмиралу...У прошлого року было позволено кораблям стрелять фактически – боевыми снарядами, так воны пробили крышу у бидных, ну очень бедных старика со старухой... Где-то на побережье Курильской гряды...
Так шо таперча бабахать будуть под фонограмму... Смыкаешь, хлопче, к чому клоню? Стрельбы не будэ и дыма тож!
    Бедная экскурсоводка пыталась говорить по-украински, но у нее это плохо получалось...Обойти же  госязык, то бишь мову – зарплата не позволяла...Ладно, простим неразумных и заблудших!
   И вот мы толпами народа пробираемся к гранитным ступенькам
«у против» памятника затопленным кораблям – затопленным «у
 1854 року», чтобы закрыть англо-французским войскам вход в Севастополь...Мой рост помагает мне видеть через головы других то, что не в состоянии увидеть мама и даже отец.  Опоздали мы слегка, движение автобусов было перекрыто... Милицией-полицией самостийной Украйны... Простите меня, православные мусульмане, но не могу удержаться, чтобы лишний раз не разрядиться гневной тирадой: ко Дню ВМФ России в наш русский Город стянули, должно быть, все силы западэнской милиции! Лощенные, мышиного цвета мундиры заполонили почти все улицы, стекающие вниз, к Севастопольской бухте... Ходили «стражи порядка» просто и вальяжно, хозяйским глазам озирая окрестности чужого для них
Города...Делали вид, что им скучно и противно видеть скопища людей  - по какому де случаю громодяне туточки сгрудились?..
  Объезд адмиралом на катере строя боевых кораблей  - ракетный крейсер «Москва», СКР «Сметливый» плюс еще два БДК, стоящих в бухте поближе к Северной стороне, на бочках и якорях  – мы прозевали, из-за тех самых, в мышиной форме... И  увидели то, что услышали: поздравления моряков с их праздником приглашенных гостей – из Москвы, из Киева и Симферополя... После зряшных-пустяшных речей политиков, началось действо, то бишь – шоу!
   Два тральщика продифилировали мимо дебаркадера, имитируя траление минного поля...Вслед за тральщиками уверенно прошла в надводном положении субмарина, потом резко погрузилась. А выскочила на поверхность в совершенно противоположном месте! Трюк невиданный, достойный похвалы! На перехват обнаруженной субмарины ринулись два малых противолодочных корабля. Эмпэкашки открыли мощный огонь – вовсе не под фонограмму! Представляю, как занервничали представители матери городов русских – Киева! Диктат «западэнцев» нарушен, ое-ей, что будэ!
    Условный противник «уничтожен» холостыми залпами...
    Следующий номер программы – два ракетных катера на воздушной подушке, борта катеров окрашены в комуфляжные цвета, непривычные на глаз старого моряка... Следом за ними пошли в бой четыре ракетных катера и резво застрочили в небеса – условный воздушный противник «уничтожен». Тут же с высокой стенки набережной, рядом с нами, толпящимся в «зрительном зале», на канатах спустились ребята из морской пехоты, не менее полусотни бойцов. Застрочили автоматы, огонь и пороховой дым, дебаркадер взят коротким броском.
    Рукопашный бой морских пехотинцев еще продолжался, когда из Южной бухты (отвалив от Минной стенки) показался большой десантный корабль – БДК «Азов». Корабль  шел медленно, на гафеле гордо реял Андреевский флаг. Флагов было много, всюду реяли они и на рейде, и на всем побережье Города...Андреевские, старые советские с серпом и молотом, а также трехцветные государственные флаги России... Желто-синие тоже имели место быть, но где-то на обочине, выглядывали как бы исподтишка: гав-гав!... На них не обращали внимания...
    На траверзе крейсера «Москва» БДК «Азов» застопорил ход, открыл носовой лацпорт и в море ринулись плавмашины – бронетранспортеры БТР-80. Высадилось не менее двух десятков боевых машин...И все они открыли мощный  огонь... по предпологаемому противнику.
   Шоу продолжалось...Подошли водолазы. Попрыгали в воду , имитируя утопающих раненых бойцов...Четыре спасателя (катера)
шустро подскочили к «утопающим». И в считанные минуты выловили их из воды... С моря вошел  в Северную бухту, то есть
Севастопольскую, еще один красавец эскаэр, «Ладный»!..Накануне я видел его, о нем много хорошего рассказывал нам дядя Коля...
    Встречали «Ладного морской танкер и противопожарные каиера.
Стали поливать эскаэр водой, вероятно имитировали тушение пожара...Закончился парад посещением кораблей у Минной стенки – еще накануне был объявлен «день открытых дверей». Разве мог я пропустить такую редкую возможность:  собственной ногой ощутить мощь и силу русского оружия! Очереди у трапов были не слабые, выстоять пришлосб несколько часов, но все-таки я был наверху, я достиг капитанского мостика  - и на «Азове», и на «Ладном»...СКР «Ладный» и БДК «Азов» - корабли второго ранга, впечатления оглушительные, мощные, как мощны эти современные корабли Черноморского флота! Жалел лишь об одном: не довелось мне протопать палубой великого крейсера «Москва»! А как я много о нем слышал, еще в Риге, по телевизору, когда шла передача о походе этого корабля в Атлантику...
    Ничто и никто не мог испортить мне праздник – впервые я присутствовал на таком параде, а в мечтах видел самого себя, в адмиральском мундире, принимающим парад русских кораблей. Не обязательно в Санкт-Петербурге, согласен на Севастополь.