Хроники смутного времени

ХРОНИКИ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ


повесть о первой любви



Все ужасы можно пережить, пока ты просто
покоряешься своей судьбе, но попробуй
размышлять о них – и они убьют тебя.

Э. М. Ремарк

Мефистофель: Угодно ль выслушать рассказ печальный мой?
Гретхен: нет, лучше жить любви совсем не зная.
Я б умерла от горести такой!

И. В. Гёте

Я взглянул на жизнь и засмеялся.

С. Къеркегор










Все персонажи и события, описанные в книге, являются вымыслом автора. Любые сходства с реальными лицами и происшествиями не более чем случайные совпадения.





Книга первая. В ожидании перемен

Часть 1
Предзнаменования

1

В школе

Когда я вышла из школы, было около двух. Занятия оканчиваются раньше, но необходимость выполнять дежурство по классу время от времени оттягивает момент побега из школы. Так и в этот раз. Было тепло, не жарко – обычная погода для  середины мая. Неудивительно, что мне хотелось как можно скорее выскочить на улицу. Я вытерла доску и подошла к окну; перегнувшись за подоконник, глянула вниз, на тенистую аллею, отделявшую мою школу от соседней. Все как обычно. Никаких изъянов в будничной реальности: ребята из младших классов бегают с палками друг за другом, слышен гомон, кое-где смех. Если прислушаться, можно уловить и шум мотора – но это дальше, до дороги идти с минуту-полторы. А здесь – здесь тихо. Здесь шелест листьев, игра теней и детские голоса.  Высотки недвижно серы, но их серость почти не заметна глазу: из-за солнца, оно отепляет все и вся, и придает живость даже равнодушно стылому камню.
Меня втянуло обратно. Бросила взгляд на часы: скоро звонок. Дверь уже трясется, периодически открываясь: нетерпеливые лица и рожицы заглядывают внутрь, норовя раздражить меня. Это вторая смена. Они обожают дразнить дежурных. Если я не поведу себя подобающе, они ворвутся внутрь и помешают мне работать. А бросить работу, плюнуть, оставив класс грязным, я не могу, поскольку иначе мне грозит замечание классрука завтра утром, а она не преминет отчитать меня, уж я то знаю, хоть лично на меня зуба она не имеет. Просто  ей скажут, что ее ученица – старшеклассница! – свалила, и что это за классрук, если у нее в классе такое творится и дисциплина на нуле – непорядок.
Чушь.
Я медленно направилась к шкафу с приспособлениями для уборки, взяла швабру и, резко притянув на себя дверь, закрепила ее за ручкой так, что дверь теперь можно было дергать сколько угодно, но открыть ее не представлялось возможным. Подобрала веник с пола, где оставила его две минуты назад моя напарница прежде чем уйти, и продолжила подметать под партами. Дверь сотрясалась от ударов кулаками и носками обуви. Я была невозмутима. Чудовищно невразумительные дети. Но – я уже закончила, пора валить отсюда…
Весьма кстати. Только я вытащила швабру, как дверь распахнулась и дети ввалились гурьбой, толкаясь, возмущаясь, грозясь пожаловаться. А мне все равно. Я пробиралась меж рядов к своим вещам. Пара секунд и сумка уже у меня, на ходу перекидывается через плечо. Я отряхиваю волосы, здороваюсь (заходит классрук младших), выхожу в коридор – а дальше, дальше ноги несут меня к лестнице. Пролеты ступеней, я почти лечу вниз, я окрыляюсь… Копна волос подпрыгивает на плечах.
Внизу полно народу трех поколений: дети, родители, бабушки-дедушки – детей забирают, детей приводят. А я одна. Я знаю, что еще не все наши ушли, но я – одна. Я стою перед зеркалом на первом этаже, у входа-выхода, смотрюсь в него, улыбаясь; я расчесываю волосы, поправляю ошейник, и я – одна. Никто не пойдет со мной до остановки. Никто не проводит меня до дому. Никто не будет трещать мне в ухо и мельтешить перед глазами. Никого не стану я развлекать сарказмами. Потому что я одна – я никому не нужна, и никто не нужен мне. Это моя жизненная аксиома. Это моя жизненная ситуация.
В дверях столкнулась с мальчиком из параллельного класса (зачем-то вернулся, видимо); он молча кивнул мне, и слишком поздно я сообразила слегка повести головой, изображая узнавание. Мы не общаемся. Но он повел себя в соответствии с этикетом, а я чихала на этикет. Я сконфужена. Но это доли секунды… я уже на крыльце.
Охранник курит. Стрёмный тип, с ним разделаться раз плюнуть. Школа наняла самого дешевого сторожа, который ни на что не способен, и вытряхивает из родителей деньги якобы за охрану, но все мы знаем, что охрана этих денег не стоит. Я сбегаю по ступеням. Ветерок, как приятно, такой ласковый, такой родимый… Он треплет мои волосы, мои роскошные темно-русые, почти черные волосы, кое-где слегка волнистые, но по сути и от рождения – прямые. Темные и прямые, как и я сама.
Мои кеды шлепают по асфальту, моя тень не отстает, я чувствую себя свободно и легко, я дышу на просторе – вырвалась, наконец!
Маршрут обычный, каждодневный; он редко меняется. Сворачиваю направо, огибая школу. Пересекаю площадку, некое подобие (намек, штрих) спортивной, упирающейся в мусорные баки с одной и гаражи с другой стороны. За площадкой две многоэтажки, глядящие друг на друга в упор. Дети, машины, взрослые, собачки, музыка откуда-то с верхних этажей – все как и подобает. Я иду, наполняясь звуками: в плейере села батарейка, и я теперь уязвима к внешней реальности. Но реальность не настроена агрессивно, и это меня успокаивает…
Я уже прошла между домами и свернула влево, минуя рынок, в сторону детской поликлиники, я почти проскочила это место… Мой район был совсем близко, его отделяла одна лишь дорога. Дойти до дороги… Но тут случилось нечто из ряда вон, я не успела и глазом моргнуть. Я не успела понять, а после – после уже ничто в моей жизни не могло быть ясным и уясненным, как прежде, стоило мне только начать об этом думать.


2

Черная тень

Все вокруг стало серым, как будто в одно мгновенье на мир опустились сумерки. Людная улица резко стихла и обездвижилась. Не слышно было даже шума листвы – ветер сник. Всё куда-то подевалось. Смена декорации ввела меня в ступор.
Я стояла посреди дороги, застывшая, как соляной столб. Первая промелькнувшая мысль: я моргнула, я что-то упустила, я не заметила… как все могло так быстро перекроиться?! И тут меня сковал страх: цементный ледяной страх перед иррациональным, непостижимым, нереальным.
Мои губы беззвучно пошевелились. Я хотела сказать: «Стемнело», но не услышала звука собственного голоса – мир погрузился в вакуум.
И тут на меня набросился самый настоящий ужас.
Он внезапно вырос передо мной из воздуха.
Я не знаю, кто он. Мне так проще называть это нечто. Оно имело очертания мужчины, но тем не менее, было бестелесно. Словно сгусток едкого дыма, словно клочок ядовитых испарений, словно рваная, будто отрепье, тень.
Я успела только вдохнуть-выдохнуть, как он приблизился ко мне по воздуху, из воздуха, я это слышала, я это видела – в буквах, в образах, на страницах книг – явился аки серафим, которого нельзя мне узреть моими слабыми человеческими глазами… и аки демон Воланд, сотканный из душного июльского зноя вечером на Патриарших.
Я не чувствовала, как зло исходит из него в атмосферу. Но он был черен. Черен, и все же не зол. И все, что было между нами потом, было не-Злом.
Но долго я еще шла к принятию того, что причинять зло способно и не-Зло…
Он приблизился ко мне вплотную и схватил своими бесплотными, но жутко материальными руками мои запястья и вжал их в свою грудь, чтобы мне было трудно вырваться. И мне было на самом деле трудно. Так трудно вырваться из рук мужчины мне  ни до, ни после этого происшествия не было.
Кожей я ощущала теплоту и тугость его груди, но я знала, ясно видела, что он – не человек, и от этого мне стало еще кошмарнее переживать всю эту ситуацию.
; Испугалась?
Голос шел из глубины его существа, ибо он не дышал, как и я, и губы наши были сомкнуты. Я слышала его грудной голос в своей голове.
А потом… потом я услышала это – злобный, мелкий, сухой смешок… Бесячий смешок.
Мое тело задергалось в безнадежной попытке вырваться, но не тут-то было. Чьи-то невидимые пальцы, как стальные обручи, обхватили мое горло и стали сжимать его.
Из глаз посыпались искры. Сумрак разом уплотнился и почернел – и вот уже тьма наваливалась на меня со всех сторон, сдавливая, душа, проникая внутрь бьющегося в агонии тела…
Я хотела кричать, но хватала ртом тьму. Никто не слышал мой вопль, тот реальный вопль, что рвался изнутри, ударяясь о глухую стену вакуума.
В сознании произошла вспышка – я поняла, что жизнь покидает меня. И, что самое страшное, я поняла также, что ничего не могу с этим поделать: мой убийца отрезал мне все пути к отступлению. Он все просчитал и предугадал. Я в ловушке.
Чем сильнее я вырывалась, тем уже становилось кольцо рук на моей шее. Я слышала глухие удары сердца так громко, что это было невероятным в столь обеззвученном воздухе. Оно стучало во мне и как будто всюду одновременно. Оно стучало все реже…
Черная тень убивала меня. Какая-то сумасшедшая фантазия ворвалась в этот мир, в этот солнечный майский день и разом перечеркнула все, что было в моей жизни, подвела черту подо всем. It’s over, подумала я. Силы отхлынули от меня в пустоту. Я ослабла, перестала бороться, дала понять, что мне плевать. Что я сдаюсь. Что я готова умереть.
И в этот миг почувствовала, как его руки отпустили мои запястья, и стальное кольцо на шее стало быстро расширяться…
Он стремительно отступал, уменьшался в размерах, истончался, пока не превратился в точку в конце аллеи. Я закрыла глаза.
А когда открыла – улица навалилась на меня во всем ее объеме и весе. Десятки голосов, шелест шин по асфальту, чириканье птиц, детский смех… Солнце било под веки, я сощурилась. 
Но была и другая причина такой гримасы – я просто пыталась удержать рвавшиеся на волю слезы. Тот ужас, что я только что пережила, отступил, и нервы требовали разрядки. И я заплакала, стоя посреди площадки, у всех на виду, лицом к тенистой аллее. Я плакала, плакала, я рыдала…чтобы не лишиться рассудка.

3

Неутешительные выводы

Когда эмоциональное напряжение спало,  я начала приходить в себя. Я больше не сомневалась в том, что пережила нечто реальное. Нечто безумное, и в то же время взятое из действительности – не моей, но тем не менее доказательной, прощупываемой действительности…
Итак, значит, иррациональное есть. То есть, если четче сформулировать мысль – иррациональное имеет место быть вне зависимости от наших убеждений и верований. Что бы мы ни говорили и как бы ни брыкались, отрицать сей факт глупо и бесполезно. Это не наша вина. Да и бог тут, видимо, ни при чем.
Чтобы не забормотать переполненным словами ртом, я подошла к ларьку и купила сигареты и зажигалку. Тонкие и опасные ментоловые сигареты. Меня это мелочно бытийное уже не волновало, я никогда не пробовала курить, не знала, как это делается, но уметь, собственно, тут нечего.  Главное, не сильно затянуться в первый раз. Я откашлялась, привалившись плечом к большой каменной лестнице, ведущей в библиотеку. И продолжила. Как ни в чем не бывало.
Странно, что я курю. Разве это не должно было случиться позже? вдруг подумала я.
Да, это и вправду было несколько странно. Мне же пятнадцать. И я принципиальный ЗОЖник. Была таковой. До сего дня.
Мда… Дым вился вокруг носа, мысли носились в голове, как стая бешеных пчел. Целый рой диких, кусачих слов. Надо что-то с этим делать, решила я. Надо выстроить ряд однозначных выводов и идти дальше, опираясь на них.
Идти.
Дальше.

Первое: мы, люди, не все способны контролировать. Из этого следует, что мы не застрахованы ни от чего. Даже от своих собственных фантазий.
Второе: иногда нас спасает не логика, а нечто из глубин себя, не подающееся определению и изучению. Почему я перестала бороться? Инстинкт жизни покинул меня? Но я ведь сообразила, что умираю напрасно и глупо, и все равно опустила руки. Я не хотела жить? Нет, тут иное. Я сделала это, потому что что-то внутри меня толкнуло меня на этот шаг, совершенно не логичный по сути, ибо в данной ситуации логично сопротивляться. Я ведь не знала, что мое смирение станет моим спасением.
Стоп.
Смирение. Спасением? Смирение… Что-то тут не так. Это не обо мне. Я ни с чем не борюсь сейчас. Предостережение?
Конечно. Чушь собачья. Я выдумываю. Однако…
Третье: ни в чем нельзя быть уверенным, пока это не произошло.
Четвертое: даже если это произошло, не стоит думать, что это произошло на самом деле.
Пятое: даже если тебе нечто привиделось, не стоит полагать, что этого не было в реальности.
Шестое: я в самом деле столкнулась с тем, что мы называем «необъяснимым», если по-другому выразиться «по-ту-сторонним». Из этого следует, что
Седьмое: у нашего мира несколько сторон, сосуществующих одновременно и тесно связанных. Материализм не исчерпывает всех знаний о мире, а идеализм, возможно, преувеличивает, но, в целом, ближе к истинному положению вещей. Итого
Ничто нельзя принимать на веру. Ничто.
Я не знаю, что это было. Но я знаю, что это было. И я должна понять, что это было. Или хотя бы приблизиться к пониманию этого. Неспроста я чуть не умерла сегодня. Или я не умерла бы в любом случае? А если он знал, что я сдамся? Тогда какова цель его посещения?
И кто он такой?
Кажется странным, но  после прокручивания в голове множества этих скользких вопросов, голова стала проясняться. Более того, меня охватило чувство, доселе никогда не приходившее ко мне, что я стою на земле обеими ногами. Твердо стою. Как будто раньше, я висела где-то в невесомости между «Нет» и «Да» в прострационном «а мне похер». Я вдруг осознала всем своим существом, что я есть и это не отменить. Как не отменить и то, что мир – многогранник. Кубик-рубик. И я только что взяла его в тонкие слабые руки.

4

Жажда страдания

До дома я дошла благополучно – то есть, без происшествий. Ничто более не покушалось на мое существование. Жара не спадала, и дома стояла духота даже при открытых окнах. Я искупалась и достала из морозилки мороженое. Полила его клубничным вареньем. Потом легла на диван, предварительно включив музыкальный центр. Проигрывался саундтрек к фильму «Призрак оперы» по мюзиклу Эндрю Ллойда Вебера. Я думала уже не о своей передряге и не о потустороннем, а о Кристине Дае и об Эрике. О том, что, возможно, если бы я лучше постаралась, приложила больше усилий и, конечно же, терпения… я бы дописала «Волшебника». Но, увы и ах. А идея была весьма неплохой. Итак, Эрик и Кристина. Что-то в этом не дает мне покоя. Есть в сей трагической истории жуткая привлекательность, темное очарование, которого не достает моим историям о  жестокой безответной любви. Может, это потому, что я сама ничего подобного не испытывала еще в своей жизни. Хотя знающие люди утверждают, будто бы реальность только вредит писательскому делу, и книга фантастическая куда художественнее биографической. Не буду спорить. Но нынче, наверно, у меня кризис. Не могу я писать о любви исключительно и захватывающе. А жду именного этого. И от себя, и от жизни.
Что день грядущий нам готовит? Вот уж не поспоришь теперь. Выяснено опытным путем, что заготовки дня могут быть совсем уж непредсказуемыми. И не только в литературе (Сегодня вы умрете. Вам отрубит голову). А дьявол всезнающ. И не тяжело ему столько пустых знаний носить в голове на протяжении многих эпох? Незавидная доля.
Think of me… Если б кто-нибудь think of me, но не дано мне этого счастья. Зато другое дано – придумывать судьбы придуманным людям. Аз есмь господь бог иллюзорного уезда. Я создаю души. Я убиваю души.
Все я смогла создать. Но трагедию безответности создать не могу. Чего же не хватает моим лицам? Правдоподобия? Не столь уж важно. Живости? Имеется. Может… метафизического страдания? Но что же это за любовь, если поражает душу будто молния («финский нож»), если сжигает дотла, если не оставляет и камня на камне, любовь ли это, а? Любовь или литература? Если уравновешивается одно за счет другого – это высшее искусство. Если первое тянет на себя – искусство нище и не достойно зваться искусством. Если второе – искусство фальшивит, фальшь пошла, а пошлость за версту учует тонкий нюх истинного художника. А любой эстет по сути художник. А я не могу писать для дворового и базарного обществ, иначе грош мне цена. А если я пишу для себя, то будет тем более грубой ошибкой создать нечто пошлое.
А, я знаю. Я просто напишу о той любви, которую хочу, чтобы жизнь преподнесла мне на блюде. Просто сочиню себе судьбу. Ведь я тоже персонаж. Лицо, мелькающее на поверхности видимого мира вещей.  Итак…
Итак, я села писать. Через три недели, в начале экзаменационного сезона у меня на руках был полноценный роман о недопустимой, заклейменной обществом и религией любви девочки к священнику и о том, как Темные силы использовали мятущуюся душу влюбленной, чтобы действовать в своих интересах. О том, как измученная одиночеством и тоской по человеческому теплу девочка изменила свою сущность, чтобы стать Злой и насильно завладеть Добрым, но сбившемся с пути, трусливым человеком, пытавшемся служить богу, в которого сам не верил. И к чему все это привело, а к тому, что двое оказались в центре извечной борьбы первоначал, а победила все равно истина. Тут было все: смерть и воскрешение, грехи и покаяние, пытки физические, очищающие, как огонь. И, конечно же, метафизическое страдание. Страдание его и страдание ее. Два разных, но в своем неизбывном одиночестве столь похожих страдания… Она нашла его, когда так сильно нуждалась в дарении себя. Он нашел ее, когда так сильно нуждался в цели существования. Он приобрел веру, она приобрела любовь, которая «отрешает от всех страданий». Он спас свою душу через спасение ее души. Она спасла себя через любовь к нему. Но вместе – вместе они прошли и ад, и чистилище, чтобы стать над Добром и Злом.
… и я стала бредить Им. Я заочно любила Его, а писала уже о других людях и других судьбах. Но отныне у меня был Он, и сердце мое было полно нерастраченной любви, готовой излиться на первого, кто будет на Него похож. Но пока что мне не был нужен кто-нибудь иной. Мне хватало моего образа.
Такой я перешла в десятый класс.

5

Нелепое происшествие
 
Летом перед тем страшным учебным годом ничего особенного не приключилось, не считая одного случая, имевшего место уже на исходе каникул. Нельзя сказать, чтобы он повлиял как-то на меня, но не упомянуть о нем и хотя бы вскользь не обрисовать его было бы нечестно, а поскольку история моя честная-пречестная, аж самой тошно, но что поделать, то приходится быть правдивой во всем и до конца. Такая уж тактика избрана. От нее и отталкиваюсь.
Итак, дело было на второй неделе августа. Так вышло, что бабушка с дедушкой собрались посетить родственников, живущих на побережье, а поскольку на море в то лето я еще не успела побывать (обычно так получалось, что мы с родителями каждое лето ездили на отдых в Новороссийск), то решила воспользоваться данной возможностью. Планов особых я не строила, только знала, что у родственников будет какое-то гуляние, но мне не обязательно присутствовать на нем, а значит, я буду предоставлена сама себе какое-то время. Я взяла с собой книжку, блокнотик, чтобы делать заметки для будущего своего сочинения.
Приехали мы туда днем. Нас встретили радушно, впрочем, с моим отношением к таким вещам, как лобызания с малознакомыми тебе родственниками, мне было несколько не по себе. Лучше, конечно, если бы на меня забили. Оставили в покое то есть. Но не тут-то было. Как только мы приехали и соблюли подобающий моменту церемониал приветствия, нас потащили на пляж. Я успела только переодеться в раздельный купальник да собрать наскоро пакет с полотенцем и мелочевкой. Вез нас на своей машине молодой симпатичный парень. Не помню, как его звали, но не столь уж это и важно. Для удобства назовем его Ваней.
Итак, Ваня. Меня усадили посередине, меж бабушками, на заднее сиденье таким образом, что я оказалась в пролете и в выгодной позиции обозревающего. Я видела и дорогу впереди, и водителя Ваню. Во всех подробностях. Ну, или почти во всех.
Я сидела, расставив ноги, обернувшись полотенцем, распустив свои великолепные волосы. Машина подскакивала,  я почти не видела, куда мы едем. Знала, что на пляж, а остальное мало интересовало. Хотя гид и водитель по совместительству то и дело разворачивал подбородок в сторону какой-либо достопримечательности (руки были заняты), снабжая движение определенной речью, указующей на ценность места, я мало что улавливала. Странно… почти не помню, как он выглядел: лишь общий отпечаток в памяти, наполовину стершийся, сохранены очертании и не более… но зато одна деталь его внешности уколола сознание будто игла, и так уколола, что до сих пор вижу перед глазами этот плотный белый пушок выгоревших волос на теле. Сам загорелый, сильно загорелый, словно целыми днями валяется на пляже или работает под палящим солнцем (отсылка к рабочему классу – интеллигенция и богема не отмечены этим контрастом, их загар иной, их волоски настолько не выгорают: изнежены больно), а пушок бел и мягок… как у девочки, всё лето пробегавшей в коротеньких шортиках (у Лолиты в описании ее Гумбертом). Да, такое дело… Завладел этот пушок моими мыслями. А еще близость полуголого мужчины. Никуда не деться. Я откинула назад волосы и решительно посмотрела мимо его лица, в окно (в зеркале видать мой задумчивый полупрофиль),  ничего не видя и думая: вот он сидит, мужчина. Посторонний. Благожелательно настроенный. Почти голый. Почти голый, хм… И я его совсем не знаю. И мне все равно на него. Но он почти голый. И так близко. И это совершенно ничего не значит для нас обоих. Так ново.
Мы приехали на пляж. Я тут же скинула с себя полотенце, несколько стесняясь своего тела, чего раньше не происходило, поскольку раньше не было рядом со мной благожелательно настроенного полуголого мужчины. А если женщина хочет понравиться, то она будет придираться к своей внешности очень сильно, тут уж ничего не поделаешь. А мужчина, конечно, не заметит и малой толики тех недостатков, которые она так старательно пытается от него скрыть.
Я сбежала по песку к воде. Прохладная морская вода коснулась моих ступней, я убавила скорость и вот уже шла, хлюпая, дрожа, но шла, решительно настроенная, погружаясь все глубже и глубже. Порыв вдохновенного веселья подхватил меня и понес в объятия стихии. Я была рада сама не знаю отчего. Рассекала воду руками, как будто совершала какое-то священнодействие. Как будто играла на сцене для своего одного-единственного зрителя.
Обожаю воду. Хотя я воздушный знак, без воды я не могу. Вода – это мое, как ни крути. В ней я чувствую себя комфортно и телом и душой. Вода успокаивает. А разбушевавшаяся вода завораживает. То же с моросящим и ливневым дождями. Вода очищает. Вода забирает отчаянные души.
Я топила в ней свое непонятное возбуждение, купалась долго, вылезла на берег обессиленная. Пока лежала на полотенце, копошась в телефоне, Ваня исчез из поля зрения: пошел купаться.
Небо было хмурое, ветер выл, я замерзала. Постепенно мне стало уныло от мысли, что погода испортится и спровоцирует шторм, что я не смогу насладиться морем вдоволь. Ведь прибыла я туда на два дня, не более, и прибыла, собственно для отдыха и наслаждения. Мы пообсохли; пока обсыхали, старшие решили, что пора возвращаться. Я вздохнула, собрала монатки и потопала со всеми к машине. Мы вернулись.
Не буду напрягать вас непримечательными описаниями лишних, не имеющих к делу важного касательства и в целом ненужных ни для сюжета, ни для идеи вещей. Перейду сразу к главному, стержневому моменту этой главы.
Смеркалось. Дом был пуст; я лежала на веранде под часами, отсчитывала время, слушая шаги стрелок и глядя в окно, где убывал и почти уже убыл свет… Все ушли на праздник, ради которого и совершалась эта поездка, а я осталась. Что мне там делать среди незнакомых людей преклонного возраста? Боже упаси от такого времяпрепровождения. Диван и тишина – все, что надо для раздумий. Угасание дня – подходящая атмосфера для мечтаний…
Сначала услышала треск деревянного пола, затем увидела его фигуру. Темнота захватила практически все, но я почуяла, что это именно он  и никто иной. Втайне я ждала здесь его прихода, но зачем мне нужен был этот приход – не ведала. Он появился, я подскочила: испуганно – от неожиданности.
Он удивился, что я здесь. Спросил, не скучно ли мне.
Нет, не скучно, ответила я.
Он пожал плечами и добавил, что с удовольствием покатал бы меня на машине, если я не возражаю.
Но никого нет, растягивая момент, чтобы успеть обдумать предложение, возразила я.  Как они узнают, где мы? Не будут ли беспокоиться?
Нет, не будут. Они знают, что я пошел к тебе. Всё поймут.
Ну ладно…
Да, вот так я и сдалась. Почти без борьбы. Вот так сдаются лучшие, самые наивные существа. Хотя, это еще цветочки по сравнению с тем, что мне пришлось испытать в предпоследний год обучения в школе. Но об этом в свой черед.
Итак, я покорилась ему. Надо сказать, у меня вдруг появился в этом и свой интерес. Сначала было страхово, а как завоевание свершилось, я уже осмелела немного и даже стала испытывать нервное возбуждение, в течение последующего вечера лишь возраставшее. Я влезла в машину и захлопнула за собой дверь. В следующие минуты уже вовсю фантазировала на тему собственного похищения Ваней. Смешно и глупо. Но мне было хорошо, и это не отменить. Я поддалась приятным ощущениям свободы, легкости, горячности собственного тела и холода бьющего в лицо воздуха (высунула голову из окна машины).  Все это было контрастно и взаимодополняюще одновременно. Все это было впервые переживаемо.
Ваня погонял по трассе и свернул в сторону пляжа. Он решил, что хочет со мной поговорить, а во время такой езды это невозможно. К тому же, сейчас небо над морем просто восхитительное.
Мы оказались снова на пляже. Только теперь: а) мы были одни; б) приехали ночью; в) каждый из нас имел свои намерения; мои были неясны, я ловила новые удовольствия, не обдумывая – некогда было. А что было в голове у Вани, меня мало волновало. А у Вани в голове, теперь подозреваю, мысли варились в крутом вареве. Впрочем, крутое варево кипело у него не только в голове.
Ваня извлек из багажника какое-то полотенце, видимо, походный вариант, и расстелил тут же на песке. Мы уселись.
Шумел прибой. Небо было звездным (тучи к вечеру рассосались). Надо было о чем-то говорить. Приличия ради.
Мы и завели разговор. Хотя таковым его трудно назвать. Это была попытка разговора. Попытка с моей стороны – не показаться скучной. С его стороны – извлечь какую-то информацию и расположить меня к себе. Помню, мы коснулись знаков зодиака. А о чем еще была речь, трудно теперь сказать. Я даже возраст его не удержала в памяти: если приблизительно, то остановимся на цифре 22. Ах да, еще одна деталька к портрету: Ваня приходился мне энно-юродным братом.
Хотя меня этот факт не озаботил особо. Что и говорить, я была очень податлива, непосредственна, ни о чем не подозревала. Чистая душа. Никто никогда не интересовался моей персоной в столь неформальной обстановке. Я растаяла…
Ваня предложил искупаться. Я посомневалась немного для проформы, потом все же полезла. Разумеется, одетая, в спортивном топике и короткой джинсовой юбке. Разумеется, Ваня стащил с себя все до трусов. Ему было не привыкать.
Волны били о берег, мы продирались сквозь толщу воды с трудом. Он держал меня за руку, я чувствовала, как уносит песок из-под ног. Когда мы забрались достаточно далеко, и я погрузилась в воду по грудь, очередная волна прошибла меня так, что джинсовая юбка подскочила к груди и беспомощно заболталась. Мне было смешно. Ване тоже. Но его смех звучал с другой интонацией. 
Дальше я забоялась идти. А он нет. Он же дитя моря, ему все ни по чем. Стихия покоряется, как строптивая женщина. Он взял меня на руки и двинулся вперед.
Вот это было самым волнующим. Можете себе представить, какие ощущения посетили шестнадцатилетнюю (мой день рождения приходится на начало лета) девушку, никогда не имевшую и сколь-нибудь дружеских отношений с мужским полом, не говоря уже о физических контактах, и оказавшуюся в таком положении. Его тело было горячим, мое тоже. Я вцепилась в него пальцами, я дрожала. Боялась отпустить его и потерять тот кожный жар, что перетекал из него в меня. Мое бедро терлось о его живот. О том, что ниже, я как-то позабыла тогда. Да и рано мне было еще думать об этом.
Все это было незабываемо волнующе.
Он вынес меня на берег и отпустил. Я спрыгнула на песок, поправила юбку. Ваня сбегал за еще одним походным полотенцем. В него мы и закутались. Как мило. Душещипательная романтика. Впрочем, меня ненадолго хватило. Спустя некоторое время я пожаловалась Ване на то, что никак не могу согреться. Без заднего умысла, заметьте. Не такая я была тогда. Была неопытная.
Мы отправились к машине. Сели. Ваня включил фары.
Я дрожала. Правда, на самом деле не так сильно, как это было видно, но все же факт остается фактом.
Сними юбку, она же мокрая. Так теплее будет, посоветовал добрый Ваня.
Я помялась. И сняла.
Ваня завел мотор и вывел машину к лиману. Мы вышли. В лимане вода была теплая, чуть ли не горячая. Я полоскала руки. Ваня чуть отойдя от меня, но не особо прячась или там стесняясь (что за вздор, ей богу) снял трусы и выжал их. Я не смотрела, честное слово. Делала вид, что вообще не заметила этого вопиюще неприличного действа. А Ваня как ни в чем не бывало оделся обратно и, уже изгаляясь как мог под маской сочувствия предложил сделать то же с остатками моей одежды. А то вдруг я замерзну и простыну. Как он сможет простить себе, что из-за него… ай-ай.
Я пожала плечами и стянула мокрый, прилипший к телу топик. Собственно, скрывать-то мне особо и нечего было, грудью я не вышла,  но тем не менее.
А трусы? Почти безразлично спросил Ваня.
Не стоит, мягко ответила я. Он не стал возражать. Отдал мне выжатый топик, я вернула его на подобающее ему место, и мы забрались в машину.
Далее не было уже ничего столь заманчивого. Мы разговаривали. Я сказала, что люблю устраивать выходки, но никто их не понимает.
Ну и ладно, главное, что тебе это нравится, поддержал меня Ваня.
Еще я ношу колготки в крупную сетку и шипы…
Вот и здорово, деточка.
Пора было возвращаться, но Ваня слегка нервничал. Мы уже подъехали к дому, когда он вдруг предложил распить с ним в машине бутылку вина. Но я отстранила его заверением в своей усталости. Поблагодарила за роскошный вечер.
Я легла спать, но долго не могла уснуть.  На улице, во дворе дома, где было много людей, играла музыка, горел свет… я ворочалась и бредила мучительно-сладостными фантазиями, жалея о том, что так глупо все завершилось. Все мое тело ныло от вожделения, я чуть ли не плакала. С трудом пережив эту ночь, следующий день я пережила еще хуже и труднее. Ваня не показывался. Единственное, что мне досталось – это пара сторонних фраз о нем да шутливые расспросы о том, чем мы там развлекались вечером. Полную правду, разумеется, не узнал никто. Я уже чувствовала себя больной вечером накануне прощания. Но ему не суждено было сбыться: ранним утром следующего дня мы уехали домой.
Все оставшиеся две недели до начала занятий я была сама не своя. Мною овладела тоска.  Тоска по несвершившемуся грехопадению. Мать озабоченно выспрашивала меня, не беременна ли я. Ах, если бы она знала… но это я похоронила в глубине себя на веки веков.

А потом все это забылось. Лишь раз всплыло, да так и вернулось обратно на дно, не всколыхнув поверхности. Никаких переживаний у меня больше не осталось, потому что их заменили иные, настолько мощные, что всё, бывшее до них, на их фоне – пыль и прах, и детский лепет. Иногда я жалею, что этим летним происшествием всё и не ограничилось. Но судьба – такая вещь, что ее не отменить, раз она задана и катится по проторенной дороге. Я сама хотела всего того, что мне дали. И потому бранить мне некого.  И все же, как я много позже поняла, моя единственная вина была в том, что я восприняла эту подачку судьбы слишком серьезно и увидела в ней подарок, которого ждала всю свою жизнь, постепенно подготавливая его появление. А был это не подарок. Далеко не подарок. А что было? С этим и опробуем разобраться в следующих частях повествования.
 
 

Часть 2
Начало бедствий

6

Начало занятий

За лето, как это обычно бывает в школе, многие внешне изменились. Мальчики вытянулись, девочки поменяли цвет волос и округлились в области молочных желез. У кого-то появился новый телефон, шмотка, велосипед, парень. Кто-то побывал в отделении милиции в связи с учинением дебоша в пьяном виде. Меня это не интересовало.
Первый день выдался на редкость тяжелым после такой растянутой трехмесячной халявы. И не только из-за уроков, на которых нужно было включать внимание и вдумываться во все происходящее. Многие отвыкли писать. Мне было проще в этом отношении. Я писать не бросала никогда. Дело было и в том, что произошли некоторые перестановки в классном руководстве. Так классруком поставили нам Анну Ивановну, весьма посредственного педагога, я только и могла, что вздыхать. Мне заочно стало жаль ее, поскольку женщина она была бесхарактерная, а в нашем классе либо альфа, либо омега – средняя прослойка весьма малочисленная. К средней прослойке относилась я: авторитетом не слыла, но обидеть никто не мог. Короче, несладко ей придется. Это поняла, конечно, не только я, но и большинство одноклассников. А сама Анна Ивановна еще не догадывалась, какую ей подсунули свинью.
Еще одним моментом, усложнившим восприятие дня, было определение к нам новенькой. Ее звали Викой, и была она блондинка. Свободное место нашлось около меня и одного забитого типа, Вика быстро оценила обстановку и подсела ко мне. От Саши ждать было нечего. Впрочем, дискомфорта я не ощутила; в конце учебного дня, когда можно было уже подводить какие-то итоги, она виделась мне небезнадежной и весьма колоритной девицей, что значило одно: все не так уж и плохо.
Столько впечатлений навалилось, что после занятий чувствовала себя утомленной. Расходились по домам, как обычно, в большинстве своем группами. Я повесила на плечо сумку и двинулась к выходу. Перед зеркалом на первом этаже поправила волосы, как и в прошлом году. Надела наушники. Вышла на крыльцо… уже на площадке между гаражами и урнами для мусора, меня нагнали и схватили за сумку.
Хорош приёмчик, подумала я и вынужденно остановилась и сдернула один наушник.
Это была, конечно же, Вика. Никто другой бы не додумался.
; Алекса, я звала тебя. Ты почему не откликнулась?
Прямолинейный вопрос, еще и с упреком в основе. Да она смелая.
; Музыку слушала, ; я опустила глаза, она вслед за мной. Увидела болтающийся наушник.
; А, ясно, ; улыбнулась. ; Не против, если пройдусь с тобой? Надо поговорить.
; Может, завтра? ; с явной неохотой в голосе промямлила я.
; Не, сегодня. Если нам по пути.
Выяснилось, что нам не по пути. Вика вздохнула. Непритворно, кстати.
Слишком непосредственная, оценила я. Еще со мной посоревнуется.
В общем, мы распрощались, как раз в том районе, где три с половиной месяца назад меня атаковала Тень. Как давно это было. Я уже стала потихоньку разуверяться  действительности произошедшего с тех пор, но вдруг Вика сказала, собираясь уйти:
; А я тебя видела. Я помню. Ты не изменилась, и теперь я почти уверена, что это была ты. Это было несколько месяцев назад в этом самом месте.
Я тупо покосилась на нее, еще не понимая, к чему она клонит.
; Ты о чем?
; Ты стояла здесь в мае, в конце, кажется, это было. Стояла посреди дороги с минуты две, не двигаясь. Я вышла тогда из дома за хлебом и рыбой, еще чем-то, не помню уже, и я была на этой детской площадке, ; она повернула лицо в сторону детской площадки во дворе высотки, в которой жила. ; В общем, ты стояла как в ступоре с минуты две, а потом как будто очнулась и пошла дальше. Многие это заметили, люди проходили мимо и косились… наверно, подумали, что ты чокнутая. Неужели не помнишь?
; Ах, да…  ; я виновато улыбнулась. ; Вполне может быть. У меня такое случается иногда. Как вобьется в голову мысль какая-нибудь, могу и в ступор войти. Нормальное явление. А ты запомнила…
; Еще бы. Нечасто увидишь. Хотя и безумный нынче мир. Чокнутый.
Она улыбнулась и, помахав рукой на прощание, пошла к себе. Я – дальше, по аллее к дороге. Я жила тогда в частном секторе.

7

Гранин

На следующий день я увидела Гранина. Точнее, все мы.
Никогда не забуду этот день. Никогда.

Пасмурное утро, затянутое пепельным одеялом небо, в воздухе пахнет грозой… Я замерзла, одетая в черные гольфы и юбку до колен, почти как образцовая школьница. Хотя учителя не одобряли мой внешний вид и, в особенности, ошейник с маленькими шипами и выкрашенные в черный и красный лак ногти, вела я себя прилично, даже слишком, так что повод для придирки найти было трудно.
Не хотела я идти в школу, ой как не хотела… А еще серость. Всё нагоняло тоску. Музыка кое-как расшевелила. От дома до школы 20 минут ходьбы. Плюс минус. Я шла, не обращая внимание ни на что, думая о чем попало, не зацикливаясь ни на одной конкретной мысли.
В сознании мелькали Вика, протирание зада за партой, унылый вид за окном, вяло ползущая по циферблату стрелка…
Когда на горизонте показалось красно-белое здание школы, мое настроение упало до нулевой отметки. Слегка бодрило лишь то, что в сумке лежала книжка, с которой можно будет при возможности отвлечься от нудных уроков, да блокнот – мой верный друг и помощник в деле избавления от скуки.
Первым уроком была биология, подавали ужасно трудную тему, совершенно неинтересную – что-то про клетки и их деление. Я слушала вполуха, делая набросок вида из окна в блокноте. Потом физкультура. Переодевались, как и в прошлом году в заброшенном туалете, оборудованном под  раздевалку, то есть попросту: в том же туалете, только с вешалкой и двумя скамейками. Ах да, было еще зеркало. Я украдкой разглядывала втиснутые в лифчики груди, которые спешно накрывались майкой. Сама неохотно одевалась и физкультуру недолюбливала из-за того, что приходилось носить лифчик, чтобы грудь не болела при беге. Даже мне с моим первым размером было бы трудновато переносить тяготы кросса в майке на голое тело.
; Какая жалость, что не на что посмотреть, ; мельком обронила я по дороге к стадиону.
; Не поняла, ; Вика семенила рядом. Она ко мне прицепилась, я не возражала.
; Приличия и удобства ради девочки вынуждены прятать грудь. А у многих она весьма недурна.
Вика даже остановилась на пару секунд. Я глянула, чтобы убедиться, что она таращится на меня глуповато, но искренне недоумевая и смущаясь одновременно. Мне было весело. Люблю такого рода забавы с людьми.
; Да, мне часто хочется пощупать их сиськи, а что в этом такого необыкновенного?
Меня уже трясло от смеха. Быстро отвернувшись, я ускорила шаг, чтобы вдоволь похихикать на расстоянии от Вики.
Но не тут-то было.
Она меня догнала и так прямо спросила:
; Ты такая, да? Извини, я не знала. Ты же не предупредила сразу. Я не буду тыкать пальцем, честное слово.
Меня уже сгибало, но я взяла себя в руки.
; Такая? Не, Вик, все намного проще: я всего лишь прикалываюсь над тобой. Хотя не буду отрицать: гомосексуальные порывы мне не чужды. Так что ты это, поостерегись. А то, знаешь ли, твои «яблочки» тоже ничего.
Я ее вконец смутила. До стадиона мы дошли в полном молчании: она задумалась над сказанным мною, а я наслаждалась отличным расположением духа.

Вернулись мы в класс совершенно измотанными. Даже столовая не помогла прийти в норму.  Кормили так себе, но я и от этого отказываться не собиралась. Голод не тетка, как говорится. Надо было поесть, чтобы перенести математику более стойко, довольствуясь ощущением приятной тяжести в желудке. Это ж математика. Для меня, как гуманитария по определению, она была совершенно чужой и маловажной вещью. 
От нечего делать на переменке я перелистывала страницы учебника, составляя в уме примерное представление о том, чем нас будут мучить в ближайшие пару недель. Прозвенел звонок. Вика плюхнулась рядом в обтягивающих джинсах, ее тонкие руки забегали по парте, расставляя учебные принадлежности по отведенным местам. У меня все наоборот валялось в беспорядке.
Полминуты спустя вошел Гранин.
По классу прокатился  вопросительный шепот. Никто не понял, кто к нам явился.
; Я ваш новый учитель алгебры и геометрии. Зовут меня Виктор Андреевич. Прошу жаловать. Любить необязательно.
Гранин был с виду совершенно обычен, если не сказать, неприметен: одет в темно-серое, волосы русые, очки на носу, кольцо на безымянном пальце правой руки.  Бледная кожа. Выбрит, но не гладко. Однако на меня он произвел неизгладимое впечатление.
И даже не своим атлетическим сложением, странно вписавшимся в маленький класс. Он ходил среди нас, как голиаф, и воздух дрожал от его пластичных телодвижений.
И даже не своим равнодушно-насмешливым тоном, в котором читались и презрение к нам, и чувство важности собственной персоны, и особое отношение к явлениям жизни.
А только этой фразой, циничной, резкой, хоть и сказанной плавным интеллигентным голосом: «Любить необязательно». А что он этим, собственно, сказал? А вот что: мне все равно, как вы будете ко мне относиться. Все ваши делишки и чувствишки меня не касаются. Я тут правлю бал, а вы никто.
Все это пронеслось у меня в мозгу быстрее разряда тока. А Гранин меж тем склонился над журналом.
; Так-так… Много вас тут, я смотрю. А еще гимназия называется. Как можно вразумить за сорок минут двадцать семь человек? И чем они только думают, так забивая классы? Ну что ж, делать нечего. Посмотрим, что мы имеем. Отличники есть?
Реакция ослепительная. Со всех сторон кабинета головы развернулись в направлении нескольких человек и уставились, выражая взглядом искреннее, но уж очень тяжелое сочувствие, как бы говоря: ну все братан, тебе крышка. Прими смерть, как подобает герою.
Я заметила, что Гранин все отлично понял, и даже мне стало жаль этих бедных ребят, к которым в обычное время я не проявляла никакого подобия интереса.
; Да, да… вы не зря встрепенулись. Вы же сами все прекрасно знаете: в следующем году вам сдавать выпускной экзамен. Не могу же я допустить, чтобы вы опозорили мое имя и имя школы, вас принявшей в объятия, как родная мать. Это будет ей личным оскорблением, если ваши результаты на едином госэкзамене окажутся плачевными. Так что мне ничего не остается, кроме как выбить из вас прыть и натаскать в математике, как собак для охоты. Чтоб задачи щелкали легче орешков. Ну и отличников и хорошистов я, конечно же, поубавлю. Не надейтесь, что подвернется халява. Со мной уговоры и угрозы прислать высоко стоящих родственников не прокатят. Это ясно?
Гробовая тишина ответила красноречивее, чем любое слово, которое кто-нибудь осмелился бы произнести.

8

В замешательстве
 
; И что нам теперь делать, а? ; после ухода Гранина вопрос повис в воздухе, риторически определенный. Всем, конечно же, было ясно как день, что ничего не изменить и никак не переубедить этого нового злостного учителя, будь он неладен. Мне было все равно: математика с начальных классов не давалась, и вряд ли теперь грядут радикальные перемены в этой области, а вот тем, кто при прежней учительнице ходил в любимчиках, теперь придется ой как не сладко.
Я даже позлорадствовать могла бы. Поделилась мыслями с Викой, когда шли домой.
; А Гранин крут. Помнишь, как наши передовики стояли перед ним, будто он собирался их к стене приставить, а не к доске, и расстрелять? Забавно.
; Да уж. Только садист может найти в этом что-то забавное.
; Я и есть садист.
; Врешь. Я на тебя посмотрю, когда тебя к доске вызовут завтра. Будешь дрожать, как осиновый лист.
; Возможно. Только мне на самом деле не за что трястись, нечего терять, вот в чем вопрос. Я провалюсь, ничем не рискуя. А вот ты, например…
; Так, перестань. Еще не хватало, чтобы я плохо спала.
Вика пыталась пошутить, но шутка прозвучала слишком серьезно: было видно, что ей очень не по себе. Я заткнулась.

Я не хотела анализировать произошедшее, и если какие-то мысли все же собирались до кучи и раскладывались по полкам, то было не по моему усилию, а само собой. В конце концов, я пришла к выводу, а точнее еще и чувству, что Гранин весьма отталкивающий тип. Собственно, он так себя и позиционировал. Видать, цель имелась особая у такого намеренного поведения. Я даже создала себе некое представление того, как может проявляться его характер за пределами школы: дома, например. Такого мужчину вытерпела бы только сильная и волевая женщина, слабую он задавит своим авторитетом.  И если он в таком возрасте еще не развелся, значит, жена его тиран еще тот. Или сверхгибкий стратег. Хотя, что я знала тогда о женщинах, чтобы так рассуждать… и что я знала о мужчинах. Ничего. Зато узнать мне пришлось очень многое. Во многом знании много печали, как говорил Соломон. И он был тысячу раз прав…

9

Шаровая молния

В первый раз в этом учебном году я вышла к доске в конце первой недели обучения, в пятницу, на четвертом уроке, когда за окном гремел гром, дождь бил осколками в асфальт, и небо то и дело озарялось вспышками света, изогнутого стремительными кривыми. В классе горел верхний свет; Гранин уже успел поставить две тройки нашим ныне бесславным героям олимпиад, и медленно, ужасно медленно, как бы растягивая удовольствие помучить нас неопределенностью, водил по журналу светло-голубыми, холодными, как зимнее небо в солнечный день, глазами, укрытыми за стекла прямоугольных очков.
; Так, а Сирин Алексия, это кто такая? Какое имя замечательное у нашей птички, редкостное. Судя по тому, что она еще не отметилась у доски, даже принимая в расчет тщательность, с которой я просеиваю список, птица эта взаправду редкая. Мифическая.
Да как ты смеешь… я ощутила колкий жар в ушах  и в висках, незаслуженный жар стыда, и мне стало так обидно, что я чуть не заплакала. Да кто позволил этому театральному актеру нас всех тут с говном мешать, думала я. С другой стороны, быстро окинув класс взглядом, я поняла, что почти никто не уловил момента, в котором явственно прозвучало мое унижение, а значит, не так уж я и опозорена. Я поднялась из-за парты и, не говоря ни слова,  решительно направилась к доске, задев бедром угол одной из парт, вследствие чего часть канцелярских принадлежностей одноклассника Володи слетела на пол, и поднялся мелкий шум.
; А вы случаем ничего не пишите, Алексия, а? Фамилия-то обязывает, ; нагло продолжал Гранин, опершись ладонью о стол и глядя на меня недвижными льдистыми глазами.
В первые несколько секунд меня заклинило и не от испуга, а от неожиданности. Но в следующие мне впору было ликовать (и это было моей маленькой победой), когда я резко обернулась на него и почти равнодушно сказала:
; Это не имеет большого значения, поскольку написать книгу, подобную «Лолите», я и через тридцать лет не смогу .
Гранин аж вытянулся от удивления, такого отпора он явно не ожидал. А я чуть не выронила мел от радости: на ладонях проступила испарина, руки дрожали в волнении.
; Браво, я думал, я тут единственный эрудит. Хотя, может, я еще поторопился с выводами. Как у вас с моим предметом, Алексия?
; Стабильная тройка. Иногда перебиваюсь четверками, ; уже почти не трясясь, выводя цифры и буквы на доске и время от времени глядя в учебник, отвечала я. ; Но это скорее дело случая, нежели закономерности.
Гранин ухмыльнулся: я не видела, но отчетливо слышала этот неопределенный в его устах звук. Что ж, что бы это ни значило, я в его памяти уже зацепилась. Судя по всему, это не есть хорошо. Но – посмотрим, как будут в дальнейшем развиваться наши «отношения». Дурацкое слово, я еще тогда испугалась его, не смогла подобрать синоним и чуть не напутала с вычислениями, ведь в голове были совсем не цифры, а стоящий чуть поодаль и пристально (затылком чувствовала) всматривающийся в мою писанину учитель.
; А если все же о задаче подумать, госпожа Алексия, а (он всех нас называл «господами» и «госпожами» - это была его манера общения с учениками)? Могу поспорить, в голове у вас сейчас явно не ваше задание, а какой-нибудь мальчишка.
Класс захихикал: несмело, но дружно. А у меня опять вспыхнули уши…
; Я не могу… ; чуть не шепотом пробормотала я, глядя в упор на доску и видя его лицо, хотя стояла к нему спиной. Готова была сквозь землю провалиться от стыда. И вдруг…
Сначала это был как будто удар в затылок, оглушительный удар: в глазах потемнело, ноги подкосились… А потом вспышка – она не могла ослепить мои глаза, она ослепила мою душу. Это произошло слишком быстро, чтобы можно было что-то объяснить. Это было как шаровая молния – точнее сравнения подобрать невозможно.

Шарова;я мо;лния — не идентифицированный официальной наукой автономный объект шаровидной формы, излучающий яркий свет, но не тепло. Существование подтверждается очевидцами. В отсутствие воспроизводимых экспериментальных данных, вся информация основана на рассказах очевидцев, и лишь в редких случаях на фото или киноматериалах. Это наводит на сомнения в самом существовании явления… Шаровая молния всегда появляется в грозовую, штормовую погоду; зачастую, но не обязательно, наряду с обычными молниями. Чаще всего она как бы «выходит» из проводников или порождается обычными молниями, иногда спускается из облаков, в редких случаях — неожиданно появляется в воздухе или, как сообщают очевидцы, может выйти из какого-либо предмета (дерево, столб). Чаще всего шаровая молния движется горизонтально, приблизительно в метре над землёй, довольно хаотично. Имеет тенденцию «заходить» в помещения, протискиваясь при этом сквозь маленькие отверстия. Часто шаровая молния сопровождается звуковыми эффектами — треском, писком, шумами. Нередки случаи, когда наблюдаемая шаровая молния аккуратно облетает находящиеся на пути предметы, так как, по одной из теорий, шаровая молния свободно перемещается по эквипотенциальным поверхностям. Шаровая молния в среднем живёт от 10 секунд до нескольких часов, после чего обычно взрывается. Изредка она медленно гаснет или распадается на отдельные части. Если в спокойном состоянии от шаровой молнии исходит необычно мало тепла, то во время взрыва высвободившаяся энергия иногда разрушает или оплавляет предметы, испаряет воду.
Вопросы и загадки:
Почему шаровая молния столь устойчива?
Откуда берётся такая устойчивость формы?
Как шаровая молния умудряется существовать в течение такого длительного времени?
Откуда в шаровой молнии такие запасы энергии?
Как шаровая молния умудряется обходить препятствия, протекать сквозь небольшие отверстия?..

Сначала я ощутила… мощный энергетический флюид, это все один флюид, который можно было потом описать набором фраз, выказывающих известный род ассоциаций – удар, вспышка, молния. А на самом деле – один флюид, я так никогда и не поняла, почему именно я восприняла его из всего множества находившихся рядом с этим человеком людей. Я увидела тогда, как будто сквозь сон, его руку, ползущую к доске (сверкнуло обручальное кольцо). Он что-то сказал: я услышала и восприняла лишь после того, как он повторил. Я была неправа, ну да, я допустила ошибку, я просто не хотела думать, включать мозги – так говорил он. Ты, Алексия, в заоблачных далях, спустись на землю к бедному господину Гранину – он ждет, чтобы начать объяснение, ; издевался учитель. Он стоял так близко, что тепло его тела, истекавшее в воздух, улавливалось мною. Никогда, повторю это сильное слово, никогда до сего момента я такого не испытывала. Со мной что-то случилось пару десятков секунд назад, и это, видимо, изменило мою жизнь – бесповоротно и беспрекословно.
; Я не знаю, как решить, ; чуть дыша выдавила я из себя. И уперлась рукой в полку под доской, чтобы не упасть: ноги были как ватные. Как несуществующие вовсе. Будто я долго ходила, пока не осознала, что ампутирована.
; Это не отговорка, госпожа Сирин. Вы только внимательнее перечитайте, что написали, и увидите, в чем ошиблись.
Как он не мог понять, что я не видела ничего перед глазами!.. что я была поражена, поражена в самую глубь своего существа. Что шаровая молния пронеслась меж его рукой и моим плечом в тот самый момент, когда он внезапно возник около меня, всего-то намереваясь ткнуть пальцем доску и поиздеваться над моей тупостью. 
«Я ранен своим счастьем» – упивался холодной нежностью Заратустра. И когда я шла на место, униженная в который уже раз за последние шесть минут, я думала только о том, что ранена. Ранена и истекаю новым, неясным и ненужным мне в моей стабильной бессобытийной жизни чувством. Ах, если бы от него только можно было умереть…
Вика сочувственно улыбнулась. Ничего, со всеми случается, говорила эта улыбка. Привыкай быть растоптанной.
Я одна знала то, что знала. И мне нестерпимо захотелось излить это знание в чье-нибудь горячее, приемлющее сердце. Но таковое мне не попалось. И я сидела, кусая губы до той секунды, когда раздался звонок с урока.

10

Пустота наполнилась

Мир был пуст, мир был прост. Я читала книги, смотрела фильмы, писала сочинения, - и все это по большей части было вымещением несовместимых с действительностью фантазий. Все это было сублимацией нехватки живых ощущений бытия. Это знали и авторы, и я. И вот, здрастье пожалста, бытие вдруг пробудилось, засияло всеми цветами радуги, приобрело глаза, уши и – собственный голос. И голос этот сильно напоминал голос Гранина.
Только не со мной, думала я, только не со мной такая чушь! Ведь я же особенная, почему этот бред захватил меня, не пройдя мимо? Почему он избрал меня объектом своего вмешательства?
Моего умопомешательства. О том, что в уме все смешалось, думаю, и говорить не стоит.
Я не могла его видеть и в то же время желала видеть постоянно. Я чувствовала, как трепещет мое сердце, а раньше оно не давало о себе знать. Лишь только Гранин входил в класс, моя душа поднималась ему навстречу, как цветок вытягивает стебелек и разворачивает головку по направлению к солнцу. Чудовищная несправедливость таится в том, что предметом моей отчаянной необъяснимой влюбленности стал женатый человек, по всем параметрам – физическим и духовным – ушедший далеко вперед от меня. Человек, столь авторитарный и столь могущественный, недосягаемый во всех отношениях. Весь класс боялся Гранина; даже если отпускались шуточки на его счет, они всегда оставляли после себя гнетущую тишину – как будто тень, тянущаяся за каждым небрежно сказанным словом, тень, в чьей власти было выдать тебя с головой при случае, незримо присутствовала меж нас. А кто хотел быть уличенным в беспечности и самонадеянности перед самим Граниным? Только безумец.
Я стала прихорашиваться. Нет, я еще раньше заметила, что природа не обделила меня физическими данными, но до появления Гранина я как-то не заботилась о своей внешности. За мной никто никогда не пытался ухаживать. Никто никогда не признавался мне в любви. Никто никогда не замечал во мне что-нибудь особенное (за исключением Вани, но то и впрямь было исключением – и в первую очередь для меня, он-то ничего исключительного во мне не нашел, как я потом поняла, проанализировав ситуацию). Но во время Гранина меня как будто подменили. Я вдруг задумалась над проблемой пола. Как-то раньше мне было безразлично, что я рождена девочкой, поскольку меня не на шутку волновали другие девочки. А с мужчинами было как-то умозрительно все: я вырезала из журналов фото любимых актеров и писателей и мечтала, чтобы такой замечательный и важный человек, как тот или вот этот, потерял от меня голову. И все его клянут, а он с ума сходит, как любит меня. Я могла часами мечтать об этом, слушая музыку. Я могла придумать себе и похищения, и страсти-мордасти, и трагические концы жизней, полных невыносимых испытаний, от которых ангелы пускают сопли где-то в беспасмурных вершинах. Но все это была одна детская поэзия, как всё случается в жизни между мужчиной и женщиной, я толком и не понимала. И когда девочки моего возраста уже обсуждали аборты и противозачаточные средства, я все еще вырезала фото из журналов, глубоко погрязшая в вычурном идеализме.
Но все в нашем мире имеет свойство рано или поздно кончаться. И везет тому, у кого все кончается и начинается поступательно. Ну а мне выпала иная доля.

В конце третьей недели учебы я уже изнывала от пыточного желания проболтаться, даже предприняла несколько неудачных попыток поделиться своей тайной с Викой. Один раз, правда, у меня почти получилось.
Вика красила ногти, сидя на постели в соблазнительной позе цифры 4 (даже тут математика) – это значит: в юбке, подогнув под левую ягодицу правую ногу. Полуразвалившись в кресле напротив я мучительно соображала, с чего начать, с какой стороны подойти, а между тем  скользила взглядом по стройным икрам и мягко обтекаемой подростковой груди. Вика рассказывала какую-то из многочисленных историй своих похождений, я терпеливо выжидала. Почти не слушала, лишь изредка поднимая глаза, дабы дать понять, что я еще тут, внимаю. Но вот ее рассказ завершился.
; Слушай, Вика, ; неуверенно начала я, ; а ты имела дело с женатыми мужчинами?
; Чего? Не, этого мне еще не хватало. Дрязги всякие. Хотя было бы здорово, если бы на меня запал женатый.
; Понимаю. Но знаешь ли,  брак их утомляет, им нужно искать развлечений на стороне. Вряд ли это такой уж комплимент тебе.
; Ничего ты не понимаешь. Если он женился по любви, а потом запал на тебя и променял ее на тебя, сие значит, что в тебе есть что-то особенное, если он рискнул развалить брак, понимаешь? Мужчина, который связал себя с другой женщиной, обратился в твою сторону и нарушил тем самым все законы. Ведь брак это тебе не тю-тю. Это – моральное дело. А женщине всегда льстит, если ради нее мужчина жертвует репутацией и переступает закон. Это дает ей почувствовать власть над ним.
; Какая ты умная, Викусь. А вот скажи мне еще кое-что: если девушка запала на женатого и ясно видит, что шансов обратить на себя внимание, а уж тем более влюбить, нет у нее никаких, как ей быть?
; Алекса, любая девушка, только если он не тупа, как пень, и не уродлива может достичь успеха в деле соблазнения. А зачем тебе это?
; Так… для книги. Просвещаюсь.
; Лучше всего, по-моему, нас просвещает жизнь.
Похоже, Вика ничего не заподозрила. С одной стороны это было на руку мне, с другой – и дальше нести бремя тайны было очень тяжело. Надо было как-то облегчить себе ношу. И я начала вести дневник.
Постепенно я дошла до мысли, точнее – идеи, что если не попытаю счастья, то дело мое не сдвинется с мертвой точки. Так я решилась написать записку. И эта записка изменила в корне мою жизнь.





11

Признание

Дело было на последней неделе сентября. Всю неделю лили беспрерывные унылые дожди, резко похолодало. Я уже не ходила в юбке, но влезла в черные джинсы. Мои кеды промокали, лак облез с ногтей, но безумная идея довериться Гранину выбила меня из колеи, и я просто не замечала ничего вокруг себя. Каждый его урок проходил в каком-то опиумном тумане, я бредила галлюцинациями эротико-сказочного характера. Гранин меня бранил за «астральные прогулки». Ему не составляло труда придумывать новые и более изощренные издевательства, и мне было и больно, и сладко одновременно, поскольку мое имя, звучащее в его насмешливых устах, обретало иную окраску. А уж с какой интонацией и в каком контексте оно звучало – меня мало волновало.
Я стала красить губы.
Помню, когда пришла в первый раз с фиолетовыми губами, Вика пристала, выведывая, ради кого весь этот грим. Но эта тенденция в собственном облике недолго просуществовала. Хватило двух выговоров, чтобы я прекратила обводить непорочные, жаждущие поцелуя губы, которые горели в агонии нетерпения, как влагалище, мечтающее принять в себя любимого мужчину.
Я сидела за партой, объятая призраками собственных иллюзий, точно Данте в раю, лицезрела божественный свет чесотки в промежности. Да, такова любовь, ее циничная истина. И Беатриче – небесная дева – не что иное, как недостижимая мечта о священном соитии плотью облеченных душ. Не о том ли льет слезы вся любовная поэзия?
О том лила слезы и я, и моя одухотворенная болезнью влюбленности лирика. Я писала ему стихи и клала их на алтарь собственного одиночества. Я носила в себе его лучезарный нимбоносный образ, точно это был портрет Ильича али Христа, и правда, Гранин был моей иконой, безмолвно выслушивавшей обращенные в пустоту излияния.
И когда он двигался по классу, я мысленно водила пальцами по его лицу, и я целовала его нежно и трепетно, ощущая, как пылают мои ляжки. Мое физическое возбуждение и пугало и радовало меня. Это значило, что я способна к самоотдаче не только душевной, но и телесной. Это значило, что я, наконец, созрела. Но это и значило так же, что если мне не совладать с собой, то это может обернуться для меня весьма плачевно.

Итак, в тот день лил дождь. Холод пронизывал до исподнего (отопительный сезон не начался, и мы грелись за счет скученности и теплого дыхания). Я писала, Гранин ходил по классу, заглядывая в тетради. Когда он подошел ко мне и замер, склонившись над моей партой, я уловила слабый запах лосьена после бритья и ощутила свисавшим с бока парты локтем твердость его бедра: его нога легонько касалась моей руки, пока он смотрел, а я исходила дрожью и не могла ничего писать.
; Почему не пишем, госпожа Сирин? Опять думки мечтательные вытеснили меня из головы?
; Не-ет, ; глухо проблеяла я, облизнув пересохшие губы. И медленно подняла на него полные бурного чувства глаза. Влажные и большие от влажности, как у преданной собачки. И непременно – просящие. 
; Вы у меня на лице решение задачи ищете? ; съязвил Гранин, и его прозрачные голубые глаза задористо сверкнули. ; А я у вас в лице вижу неудовлетворительную оценку в конце четверти.
Я чуть не сказала «А вы очки снимите», но сглотнула вырывавшиеся наружу слова.
; Я жду, что вы мне подскажете. Могу я ждать помощи от своего учителя, разве нет? ; тихо проговорила я.
Гранин обратился к классу с вопросом о том, кто готов помочь мне, решив задачу у доски. Поднялось несколько нерешительных рук.
; Вот видите, сколько желающих помочь вашему горю, ; Гранин изобразил подобие улыбки и двинулся к своему столу.
А меня телепало не на шутку. Когда он стоял у парты, так близко, что тепло его плоти задело меня, я вдруг подумала, что если бы блокнот, исписанный признаниями в любви, был сейчас раскрыт, он бы все узнал. И что бы он сделал?
Да, что?
Порыв мимолетной смелости взбодрил меня. Я выпрямила плечи и бросила на учителя быстрый прямолинейный взгляд. Мелкое зло заиграло искорками в моей душе. Я взяла лист и написала скоро, пока Вика списывала с доски вслед за решавшим упражнение, «Я вас люблю». Сложила лист вдвое и спрятала в середину тетради. Гранин грозился еще во вторник, что возьмет в конце недели тетради на проверку и всенепременно выставит  в журнал общую оценку за выполнение/невыполнение домашнего задания.
Так или иначе, но в конце урока дежурный собрал все наши тетради.
Со скачущим в ребрах сердцем я отдала свою. Жребий брошен, как было сказано. Оставалось только дождаться вторника…



Книга вторая. Яблоко сорвано

Часть 3
Открытие любви

12

Реакция Гранина

Надо ли говорить, что выходные дни и понедельник я провела в полубезумном состоянии ожидающего расплаты? Я уже проклинала свою донкихотскую безрассудочность. И чем я думала, ; терзала я себя от часа к часу, ; и что со мной будет теперь? Он все расскажет родителям. Или сделает вид, что ничего не произошло. Скорее всего второе. Но как он после этого будет говорить со мной и смотреть мне в глаза? Он же меня уничтожит. Спалит на месте ядом своих слов. Просверлит насквозь взглядом хладнокровного убийцы. И как я, всегда находящаяся в тени, держащая себя в узде, вдруг позволила себе сорваться? Я что, спятила окончательно?..
Безутешные вопросы, ночи в бессонных мыслях. Во вторник я проснулась чуть свет и долго не могла сомкнуть глаз до того, как зажужжал будильник: все мерещилось, как Гранин смотрит на меня из-под очков, недобро покачивая головой, но совершенно не показывая какой-либо человеческой эмоции на выбритом до синевы бесчувственном лице распространителя абстрактного знания.
Звонок сотрясал тишину, а я в его раздражающем всех звуке слышала далекий гул набата… Гранин шел по коридору, собираясь казнить меня. В любом случае – что бы они ни сказал или сделал, и даже если проигнорировал мой душевный выпад – все равно меня ожидала бы казнь. Молчание, слово, жест – во всем я заочно видела его упрек и свой позор. И вот… он появился в дверях класса.
Он шел, как всегда тяжело оседая на пол подошвами больших ног, опустив голову, будто думая о чем-то своем. Дойдя до стола и взгромоздив на него кипу наших тетрадей, Гранин коротко воззвал: «Дежурные».
Ничего в нем, казалось бы, не изменилось. Только лицо как-то потускнело. Обозначились мешки под глазами. Да и внешний вид был слегка помят… Кто-то тихо шепнул с последних парт: «Бухал». Гранин, очевидно, услышал, поскольку на несколько мгновений задержался взглядом на той части класса, откуда донесся не в меру наглый шепот. Но в следующие подошел к доске и объявил тему урока. Все стали записывать, ожидая, когда же с его уст скользнут злорадные замечания в наш адрес по поводу проверенных тетрадей, но он молчал на этот счет.  Урок прошел в целом несколько спокойнее, чем обычные его уроки. Он почти не отпускал своих фирменных едких шуточек и не демонстрировал явно и неопровержимо свое интеллектуальное превосходство. Если подводить итоги, то можно сказать, что в этот раз Гранин вел себя так, будто ему было абсолютно инертно все то, что происходило в полагающиеся учителю сорок минут. Либо же его мучила какая-то тяжелая дума, настолько мучила, что он, превосходный актер, не нашел важным лезть в свой привычный костюм мышиного короля и отыгрывать роль авторитарного правителя бессловесной толпы.
Меня он не вызывал к доске и вообще будто бы внимания не обращал. Только раз я отняла глаза от тетради и встретилась с ним взглядом – но он тут же отвел глаза на доску и сделал замечание отвечавшему. Этот случайный эпизод дал мне знать, что он думает обо мне и моем поступке, и сильно взволновал и без того неспокойное сердце.
После звонка, когда я стала спешно швырять вещи в сумку, Гранин громко, но мягко приказал мне остаться.
Он сказал: «Все, кроме Алексии, свободны» и склонился над журналом.
Я нехотя подошла к нему, поправляя на плече сумку. Гранин посмотрел на меня, почесал подбородок и направился к двери – с тем, чтобы ее закрыть.
; Это чтобы нам не мешали, ; объяснил он, видимо, уловив на моем лице выражение испуга. ; Садись.
Я опустилась за парту перед его столом. Он сел за стол и, откинувшись на спинку стула, сложа руки на груди, молчаливо уставился на меня. Я не думала ни о чем, кроме как о желании провалиться сквозь землю. Наверно, я вся горела от стыда. Гранин заговорил: негромко и даже вроде как с теплотой в голосе – по крайней мере, мне показалось, я уловила ее. Так взрослый отчитывает ребенка, если не хочет показаться очень строгим.
; Так значит, ты в меня влюблена? Что ж, вполне может быть. Я допускаю, что могу представлять некий внеучебный интерес для лиц твоего пола и возраста. Но скажи мне, почему ты решила поставить меня в известность? Тебе ведь прекрасно известно, что между учителем и учеником не допускается никаких посторонних отношений. А твое признание прямо намекает на то, что ты ждешь от меня определенной реакции. Итак, что толкнуло тебя на этот дерзкий поступок?
; Не знаю. Это был порыв.
Я говорила так, что слышала свой голос будто издалека. И то не голос, а отголосок. Здорово трясло меня тогда.
; И чего ты ждешь от меня?
Я не знала, что ответить. Не ожидала, что он учинит мне допрос. Растерялась.
; Я женат. И я… намного старше тебя, ; Гранин не торопился, подбирал нужные слова. ; Сколько тебе лет? Пятнадцать?
; Шестнадцать.
; Ну, шестнадцать. Не столь суть важно. Ты знаешь, что ставишь меня в неловкое, а, может, и опасное положение? Ты еще ребенок, и  о какой любви тут можно говорить, если тебя защищает от моего возраста закон. Да, впрочем, и не это самое главное. Главное то, что ты меня совсем не знаешь. Да не то, что не знаешь – мы стоим по разную сторону обрыва, между нами – пропасть. Ну что может привлечь меня в шестнадцатилетней девчонке? Скажи мне, что?
Я покраснела. И закусила губу. Обидно было слышать такие откровенные слова.
; Мы уже не маленькие и можем говорить прямо, ведь так? Между мужчиной и женщиной существуют два рода отношений – ну три, третий, правда, весьма редкий и мало кто верит в его возможность. Главенствующий, заправляющий род отношений – половые. Мужчину и женщину влечет друг к другу желание сексуальной близости. Даже если я допущу, что твои намерения чисты и невинны, то согласись, поскольку я таких намерений не имею… Я не могу предложить тебе ничего, кроме постели. Но даже это я не предложу тебе, потому что, Алекса, это неправильно.
; Я некрасивая?
Гранин улыбнулся так широко и искренне, что было почти что проявлением чуда – никто из наших еще не видел его таким. Я его забавляла.
; Ты очень даже ничего. Правда. Очень даже. Не бери лично на свой счет сказанные перед этим слова – в конце концов, я просто хотел объяснить тебе неправомерность твоих притязаний.
; И что мне теперь делать?
; Как – что? Жить как жила. Не беспокойся, это маленькое недоразумение не испортит моего к тебе отношения. Знаешь, в этом есть даже что-то очень светлое. Твоя влюбленность – это здорово. Может, она положительно повлияет на твое сознание, стимулирует тебя к учебе.  В частности, к моему предмету.
; Я не знаю математику. И не люблю ее.
; Вот ты сама и ответила на мой вопрос. Как ты можешь не любить математику, если не знаешь ее? Сначала нужно что-либо узнать, чтобы составить о нем свое мнение.
; Но любовь – это не мнение. Это ощущение.
; Ощущение – это секс. А любовь… любовь – это красивое слово, прикрывающее подсознательную тягу к удовлетворению животного инстинкта. Сейчас ты этого еще не осознаешь. Но подрастешь – поймешь. А теперь у меня урок, да и у тебя тоже, так что… ; он развел руками и улыбнулся. Издевательски. Вернулся в свою прежнюю шкуру.
Я встала из-за парты и на деревянных ногах поплелась к двери. Раздавленная. Потерявшая желание дальше жить. Уже у самого выхода Гранин отчетливо, но не громко отправил мне вслед:
; Будь ты постарше, я бы еще подумал. Не обижайся.
Конечно. Я теперь буду всякий раз вспоминая собственное унижение прощать вас. Как бы не так. Ненавижу…
И я захлопнула за собой дверь.

13

Двойственное положение

И хотя Гранин дал мне от ворот поворот, я никак не могла угомониться. Не скажу же я себе: «Алекса, ты дура. Учись на собственных ошибках – вырежи из сердца этот подгнивший кусок чувства и выкинь собакам». Нет…
Я хотела его рядом еще больше, чем до разговора. Одна мысль о нем, одно вызывание в памяти его пропитанного цинизмом образа взывало у меня прилив крови к низу живота, я отупевала к проявлениям действительности. Я металась по улице и двору, как сука в период течки, заточенная хозяином за плотным высоким забором. А как только он заходил в класс, влечение буквально затуманивало мне мозг. Я представляла себе, как он опускается передо мной на колени и, сжимая изящными кистями рук мои бедра, самозабвенно прижимается тонким ртом к моему животу.   
А между тем Гранин вел себя как ни в чем не бывало. И я должна была вести себя так же…   
Он ясно дал понять, что не желает иметь со мной сношений на стороне. Ни любовных, ни дружеских (в которые он не верил), ни интимных.
Я посягала на его душу, которой не разумела. И, скорее всего, он был прав, говоря, что между нами не может быть ничего общего. Но разве это могло остановить меня?
Любой ценой, повторяла я про себя, любой ценой хочу заполучить его.
Я сидела на уроках и пожирала его глазами, заклиная мысленно: «Ну, посмотри же на меня! Ну, возжелай же меня!»
Иногда он рассеянно поднимал на меня глаза, поджимал губы, встречая мой взгляд, и отворачивался. Иногда он как будто отключался от хода урока… Опершись локтем на стол, массировал кончиками пальцев мочку уха, отрешенно всматриваясь в точку пространства, думая о чем-то своем, глубинном. Но возвращался обратно он всегда резко и в полном сознании, что давало иллюзию его полной осведомленности во всем происходящем.
Гранин не упускал случая съехидничать и принизить личность ученика, в этом он достаточно преуспел и останавливаться не собирался. Но иногда он как будто уставал от собственного маскарада и забывал вставлять ершистые реплики, ведя себя крайне скромно и тихо. И эти моменты просветления стали случаться с ним все чаще и продолжительнее. Нас это не могло не радовать. Не знаю, замечал ли кто-нибудь еще, что он переменялся, или же это оказалось доступно в полной мере только моему глазу, но что жить на уроках Гранина стало легче, отметили все единодушно.
Я еще тогда не понимала, почему это с ним происходило, а теперь, уже по прошествии стольких лет осознания и многоразового перемалывания одних и тех же мыслей, могу предположить, что, возможно, он переживал внутри себя некую страшную душевную борьбу, усугубленную событиями семейной жизни и духовного разъединения с Абсолютом. И эта борьба разрушила ту перегородку, которой он сдерживал свои моральные установки. В конце концов, именно ее подавляющая интенсивность привела его на тот путь, на котором он стал тем, кем стал. Кем стал для меня.
И в один из октябрьских дней он, наконец, взглянул на меня другими глазами. Он выглядел ослабевшим, будто после болезни (его и вправду не было неделю в школе, уроки замещал другой учитель), но вполне напоминал себя прежнего. В тот день Гранин снова оставил меня после уроков.  Причина была мне неясна, и я могла думать о чем угодно, но старалась, наоборот, вытряхнуть из головы все домыслы на сей счет. Мое двойственное положение было весьма шатким, и я в полной мере осознавала это. Но не видела повода читать мне еще одну лекцию, ведь мое домогательство поставило между нами черту, и я все равно не решалась ее переступать.
Я хотела побыстрее уйти, поскольку нахождение с ним наедине было чревато необузданным волнением, и пугала меня уже сама мысль об этом. Поэтому я только подойдя к его столу, рубанула с плеча:
; Виктор Андреевич, в чем я опять провинилась? ; мой голос дрожал слишком сильно, думаю, он это хорошо почувствовал.
Гранин, не отрываясь от тетрадки с заметками, в которой он писал на полях, спокойно ответил:
; Скоро контрольная. Думаю, ты прекрасно понимаешь, чем тебе это грозит.
; Ну да… ; я замялась и, найдя пальцами шнурок на сумке, стала его теребить. ; Но это не такая уж и новость. Что в этом необычного? У меня выходит тройка, и я не вижу повода для беспокойства.
; Зато я вижу, ; Гранин вперился глазами в мои глаза и, улыбаясь лицом, но не губами, добавил. ; Я хочу, чтобы ты получила четверку, Алекса. Если ты напишешь контрольную на эту отметку, за четверть получишь то же самое.
Я обомлела от неожиданности.
; Но это практически невозможно! Это то же самое, как если бы Александр разбил армию Дария.
; Но он же ее разбил.
; Но я же не Александр! ; взмолилась я. ; Вы ставите мне условие, выполнить которое я не в силах.
; В силах, ; безапелляционно и бесстрастно возразил Гранин. ; Я берусь за это дело. С завтрашнего дня назначаю тебе дополнительные занятия. До контрольной осталось чуть больше недели. И я тебя подтяну.
; Но… Почему?
; Что – почему? ; Гранин сделал вид, что не понимает меня. Лукавство в его голосе вполне ощущалось. Я стала теряться.
; Ну… Почему именно я…?
; Мне хочется. Могу я захотеть совершить благородный поступок или нет?
; Но вы сами говорили…
; Я же не собираюсь класть тебя в постель, я буду с тобой заниматься. Не путай себя.
; Виктор Андреевич, а мы здесь будем заниматься?
; А где ж еще? Здесь, в моем кабинете. После твоих занятий – я посмотрел в расписании – я свободен. Могу и задержаться. Во второй смене у меня мало уроков. Ты возражаешь тому, чтобы посидеть со мной над задачами какой-то час?
; Нет…
; Ну вот и решили. А то смотри, какая, еще уламывать ее надо, ; он улыбнулся снисходительно и почти искренне. У меня странно заныло в груди. Но выйдя за дверь класса, я чуть не рассмеялась от радости. Еще бы! Он будет тратить свое время на меня – и мне это ничего не стоит. 
Совсем. Ничего. Не стоило.

14

Метаморфозы

Итак, я добилась своего… Точнее, получила на блюде. И даже не заподозрила, что тут кроется чья-то (известно чья) выгода. Главное, что Гранин проявил ко мне личный интерес, а, значит, думала я, не так уж безнадежна моя ситуация. Все оставшиеся уроки и всю вторую половину дня я мечтала о том, как постепенно я сумею завоевать его героическую мученическую душу (о, я верила в это со всей исполинской силищей моего тогдашнего идеализма), поселюсь в ней раз и навсегда, и он, познав и оценив все мои таланты, влюбится в меня и бросит жену. Мы будем негласно встречаться и безумно тосковать друг по другу в минуты разлуки. Писать друг другу письма, незаметно обмениваться ими (и, конечно же, хранить их в тайниках, время от времени извлекая на свет божий, чтобы облобызать сии святыни в который раз). Выходными днями убегать ото всех в парк и гулять в роще, говоря о смысле бытия и красоте, которая спасет мир.
И я расскажу ему, как все предугадала, написав книгу о трагически прекрасной любви девочки-сектантки и священника. И как он, тезка моего героя, вытащил мою душу из ада будней и поднял до лазурных небес на собственных руках. Мечты-мечты… Правильно говорят о вас, что вы опасные проводники в лесу жизни. Куда вы заводите, оттуда мало кому удается вызволиться живым…

К тому дню я готовилась особенно тщательно. Вымыла волосы, выбрила ноги, сделала маску на лицо, маникюр, погладила вещи (чего обычно не делала). Перед выходом из дома тайком побрызгалась мамиными духами. До чего все это наивно было, что аж смеяться не получается.
На уроке Гранин вызвал меня к доске и долго возился со мной, заботливо разъясняя все непонятные моменты, чего раньше с ним никогда не случалось. Примеривался к новой роли репетитора, значит. Что ж, мне это было вполне по нутру. Даже проблески тщеславия наметились: все-таки больше всего внимания за урок он уделил мне, а не какому-нибудь отличнику Матюшкину. Ах да, он перестал называть меня полным именем, а стал обращаться ко мне в той же форме имени, что была и в обращении Вики – Алекса. Иногда она звала меня Алечкой, но Гранин об том еще не знал. Для подчеркивания неформальности отношений и этого обращения было достаточно.

После уроков я к нему зашла. Он разбирал тетради выпускного класса, черкал от души красными чернилами. Я возвестила о себе коротко и несколько взволнованно (еще бы):
— Вот и я.
Гранин улыбнулся и указал мне рукой на место за первой партой напротив себя. Я послушно села. Не прекращая разбор рукописей, он заметил вполголоса:
; Этот запах тебе не идет, не пользуйся больше духами матери.
Я, вероятно, густо покраснела и только выдавила из себя с трудом:
; Воняет?
; Нет, ; учитель рассмеялся. ; Нет, просто это не твой запах и все. Он женский. А ты – девочка. Не стоит ставить телегу впереди лошади.
; Я хотела как лучше.
; Как лучше – что? ; он внимательно ждал ответа, не сводя с меня насмешливых, из голубоватого хрусталя глаз. 
; Ну… ; он меня мучил  и прекрасно это осознавал. Однако, садист по натуре, Гранин не вздумал помочь мне с ответом. Наконец я решилась. ; Хотела, чтобы от меня хорошо пахло.
; Думаю, твой запах куда приятнее запаха этих духов, ; он снова принялся за черканье в тетрадях.
; Мой? Какой мой? ; недоумевала я.
; Твой – телесный. У каждого человека есть свой природный запах. И он гораздо завлекательнее искусственных. Это тебе совет на будущее. Мужчину привлекает в женщине в первую очередь ее естественный запах, который он улавливает, но не анализирует, поскольку этот процесс протекает у него на подсознательном уровне. И если запах ему нравится, тело, выделяющее этот запах, манит его к себе.
Он закрыл тетрадь и отодвинул в сторону:
; Ну что, приступим? Для начала разберем вместе домашнюю работу. Потом порешаем задания, которые я припас на сегодня.
Он встал из-за стола. Стул со скрипом отъехал по паркету в сторону шкафа с книгами. Подошел к моей парте и отодвинул позади стоявшую парту назад, пошутив при этом:
; Минусы комплекции, что поделать.
Я не решилась сделать комплимент его телосложению. Как уже было выше упомянуто, он был высок и широкоплеч, и я в сравнении с ним тянула на дюймовочку.
Втиснувшись за парту, он оказался сидящим ко мне вплотную. Наши плечи соприкасались, и это сильно возбудило меня. Я боялась смотреть на него и ненароком выдать свое состояние. Одета я была в юбку до колен, сапоги на маленьких каблуках и в черную кофту с длинными рукавами и горлом. В общем, еще длиннее бы юбку, и стала я барышней из викторианской эпохи.
Гранин был одет как обычно (у него от силы имелось два комплекта одежды, но в основном он носил один): темно-серые джинсы и черный свитер без горла. Его обручальное кольцо бросалось в глаза своим слепящим блеском. Правая рука расслабленно лежала у края парты.
; Итак, доставай тетрадь и учебник. Будем делать твою домашнюю работу.
Я порылась в сумке и достала оттуда все, что требовалось. Мы склонились над учебником. Еще один волнительный момент. Тонкий запах его туалетной воды щекотал мне ноздри, щекой я почти дотрагивалась до его щеки… Ему было очень неудобно наклоняться ко мне, но всё же он это делал.
; Объясняй, как будешь решать, ; мягко скомандовал Гранин.
Я повиновалась. Он слушал и поправлял. Потом я принялась писать. Если честно, было неловко делать это под его пристальным взглядом, я писала коряво и нарочито быстро.
; Следующий решай сама по тому же принципу, я проверю.
Так я вникла в дело, и мало-помалу волнение исчезало. Между тем краем глаза я уловила какое-то движение.
; В чем дело? Не отвлекайся, пожалуйста.
Ну ладно… Я перевернула страницу и продолжила выводить решение, вдавливая ручку в лист – это моя обычная манера письма.
; Всё.
Гранин склонился еще ближе. Его горячее дыхание касалось моего виска и уха, которое пришлось обнажить, заправив волосы за него, чтобы не мешали.  Я заметила, что его правая рука исчезла с парты – заметила мимоходом, не придав значения.
; Правильно?
; Да… Решай дальше. Ты молодец. А еще сомневаешься в себе.
; Просто вы мне объяснили на пальцах, я и поняла.
; Нет, просто ты способная девочка. Схватываешь на лету.
; Бывает, ; я улыбнулась и приступила к работе.
И вот я пишу… сосредоточенно и почти поверив в свои силы… и над самым ухом приглушенно и жарко раздается голос Гранина:
; Мне очень нравится твой запах. Ты пиши, не останавливайся.
Только не смотри… Я чувствовала себя пойманной в капкан. Выхода не имелось. Кому понять эти девичьи чувства: страхи и сомнения, перемешанные с неопределенными желаниями, которые жаждут быть выраженными? Мы – слабый пол. Мы можем только намекать, но сказать в полный голос и однозначно мало кто из нас способен. И чего именно и в какой мере я тогда хотела, я не понимала. Но одно было мне ясным и важным в тот момент: его прикосновение было необходимо как воздух.
И он прикоснулся.
Легонько задел губой мочку уха: как будто нечаянно. Я встрепенулась и ощутила, как под кофтой напряглись соски. Он подался ко мне снова, на этот раз уже без маскировок. Вобрал мочку в рот губами и пощекотал ее языком. Потом его левая кисть легла на мою шею и осторожно притянула к себе. Он поцеловал меня в шею, снизу вверх, целовал за ухом, снова опускался, слегка прикусил, добравшись до артерии. Я услышала, как мое горло издало томный звук и подивилась ему, будто он принадлежал не мне. Мир сладко содрогался вместе с моим телом.
Наслаждение, которое я получала от этих почти невинных прикосновений, было невыносимо сладостным, оно душило, оно просило отдаться ему целиком.
Оно многократно усиливалось благодаря тому, что желание его ласк я вынашивала уже давно, и предощущение их только накалило атмосферу. Я готова была разразиться, как весенняя гроза.
А он меж тем продолжал свои изощренные манипуляции.
Аккуратно и нежно его ладонь сползла с моей шеи и свесилась с плеча. Пальцы по очереди легонько касались груди задевая сосок, отчего возбуждение только нарастало. Зайди любой в этот момент в класс, он быстро отнял бы руку, и вот – вполне приемлемая картина: мы сидим над задачами, ничего лишнего. Все было продумано. Выверено было каждое его изящное движение.
Он развернул слегка мой профиль к себе и склонился к моим губам.
Это был мой первый в жизни поцелуй.
Медленно и томно наши губы слипались и разлипались, кончики языков скользили друг по другу – все было для меня, чтобы я сполна ощутила и насладилась. Чтобы я захотела снова. И снова.
Когда он отнял свое лицо, я еще несколько секунд, погруженная в эйфорию, не замечала ничего вокруг. Потом заметила его улыбающееся лицо. Лицо победителя.
; Вижу, тебе это понравилось больше, чем решение задач.
; Еще бы, ; я сглотнула последнюю гласную и глуповато, наверно, скривила в улыбке губы.
; Мне тоже это нравится больше. Знаешь, я получил два образования и прочел много книг. Я успел попутешествовать и насладиться разными прелестями жизни. Я эстет, хоть это и не бросается в глаза. Красоту вокруг я ищу уже давно… Но самое прекрасное, что открыло мне бытие  до сих пор – а так же собственная сущность – это радость совокупления. Животная радость. Вот ведь какая ирония…
Гранин хмыкнул, но ухмылка быстро исчезла с его губ. Он стал гладить мои волосы. Мне было хорошо… Я почти не волновалась. Ощущение тихого блаженства убаюкало мое сознание, я слушала голос учителя, но плохо внимала ему.
; Ты так юна и так чиста… Ты ничего не знаешь о жизни, и о мужчинах, и о собственном теле. В тебя только пис;ть, как в чистую тетрадку. Открывать тебя – это удовольствие. Ты не возражаешь против того, чтобы доставить мне его?
Я вяло покачала головой.
Гранин наклонился ко мне, и наши губы слились.

15

Заманчивые перспективы

Я пришла домой в смятенном состоянии. Мысли, одна вперед другой, гонялись друг за другом, врезаясь, отскакивая, мешаясь… я не могла думать. Я была слишком счастлива, чтобы что-то понимать. Казалось, это начало чего-то огромного и обязательно светлого в моей жизни. Казалось  также, что этому огромному и светлому не будет конца.
Мне хотелось в это верить, и я верила.
Мне было совершенно неважно, что скажут другие. Впрочем, я-то лелеяла мысль, что когда-нибудь наша связь обнаружится, но из страха все потерять, даже не заговаривала об этом с Граниным. А он не спешил ничего обнародовать. Он был рассудителен и, чего греха таить, расчетлив, как и подобает рационалисту. Держал себя в руках.
Он сказал, что пока что никому не будет пользы, и я не посмела возразить.
За контрольную я получила обещанную 4, но совру, если напишу, что пришла в восторг – в сущности, я не испытывала ровно никакого чувства от получения столь хорошей для моих успехов в целом оценки. А вот Вика за меня очень радовалась. Ей было невдомек, что такие пустяки меня особо не волновали в общем-то никогда, а сейчас, когда появилась такая тайна в моей жизни, существо, которое с каждым днем влюбляло меня в себя более и более – меня вконец перестало волновать что-либо, не касающееся прямо этого дела.

Да, он помогал мне. И я старалась не ударить в грязь лицом. В чем-то Виктор оказался прав – мое чувство к нему поспособствовало улучшению качества знаний, я старалась, но только из любви и уважения к нему, умному и значительному человеку, который, к  тому же, «болел» за меня. Своих особенных амбиций я не имела, и к математике его осталась равнодушна. По моему мнению, она ничему жизненно важному не служила и не могла помочь. За то время, пока я наблюдала вблизи этого человека, по увлечениям своим не только эстета, но и ученого, по крайней мере, уверявшего себя в этом, я не изменила своего к ней отношения. Но лишь увидела то, чего тогда видеть не была способна. Все приходит со временем, это верно. То, что было недоступно пониманию маленькой чистенькой девочке, открылось вполне девочке, вывалявшейся в самой вонючей грязи. И грязь эта есть не что иное, как голое эмпирическое познание – жизнь.
Но это все случилось потом… А пока близились каникулы. В день, когда нам выдали контрольную работу, я пришла после занятий в кабинет Гранина. Я не знала, как спросить. А спросить надо было. Но я боялась ответа, боялась безумно, ибо жить без его прикосновений уже не могла. Он «подсадил» меня на ласку, и я готова была душу продать, чтобы все это длилось вечно. И я спросила: «Виктор Андреевич, как дальше быть?». И он пожал плечами, слегка улыбнувшись: «Если лодка плывет, и ничто не мешает ей плыть, зачем нам трогать ее? Куда-нибудь она приплывет». Я не возразила.


Часть 4
Тонкости любви

16

Промашка 

Гранин взял мой номер телефона и пообещал связаться со мной, как только появится такая возможность. У нас наступили осенние каникулы, а у него еще были дела.
Но до того, как я приступлю к рассказу о том, как прошли первые каникулы, окрашенные одиночеством влюбленности, считаю немаловажным упомянуть один случай, произошедший накануне того.

В последний учебный день в первой четверти по обычаю устроили дискотеку для старшеклассников. По правде говоря, я их ни разу не посещала, да и желания такого не испытывала. «Дураки, ; думала я, ; приходят побухать и покривляться, а делают вид, что им охота жопой дрыгать под дешевую музыку». Но в этот раз я знала, что Виктор назначен одним из дежурных учителей, а это значило, что домой он уйдет поздно. И что я смогу побыть с ним. Хотя бы некоторое время.
Домашние, конечно, удивились тому, что я решила посетить сие мероприятие, которое не жаловала, но все же отпустили. Вика тоже шла. Со своим очередным мальчиком – я ими перестала интересоваться.
В тот вечер было тепло: по-осеннему. Несколько дней до пятницы стояла хорошая погода, и тепло устоялось, хоть и на краткий срок. На небе высыпали звезды, яркие, с металлическим блеском. Ветра не было.
Я пришла в юбке из черной ганзы до колен и камелотах, в сетчатых колготках и с распущенными волосами, ниспадавшими на плечи, укутанные в длинный черный плащ. На шее поблескивали шипы ошейника. Длинные отточенные ногти прятались под тонкими перчатками.
Я пришла, опоздав на 40 минут. Показала охраннику ученический билет и прошла. Первые два этажа школы пустовали. Это было как-то странно ощущать: темнота и безлюдность. Как в фильме ужасов. Я сразу поднялась по лестнице через запасной вход – с той стороны находились учительская и кабинет математики. С той стороны было тихо: музыка грохотала в другом крыле.

В кабинете Гранина горел свет. Я постучалась – никто не ответил. Дернула за ручку – она не поддалась. Ясно. Он был там, в гуще этих «дэнсеров». Небось, проверял наличие алкоголя на площадке, в открытом классе и туалете для мальчиков. Я прошла к окну и уселась на подоконник, ожидая. Скоро послышались шаги.
Я соскользнула на пол и села на корточки в углу. Не хотелось ненароком наткнуться на дежурного завуча или других учителей. Но все обошлось. Это был Виктор.
Я вынырнула из мрака и быстро направилась к нему.
Он резко развернулся и тихо сказал:
; А, это ты, Алекса. Ты меня напугала. Что ты тут делаешь, иди танцевать.
; Я не хочу. Я не за этим пришла.
; Ты пришла ко мне?
Но ответа не потребовалось: он все понял. Быстро отпер дверь и легонько втолкнул меня в кабинет. А зайдя, обратно запер ее на ключ. 
; Итак… Ты пришла. Хорошо. Чем займемся?
; Не знаю… ; прошептала я и прислонилась задом к краю парты.
; А зачем ты пришла тогда?
; Хотела увидеть вас.
; Но ты меня сегодня видела.
; Я хотела еще увидеть. И подольше видеть. И в другой обстановке.
Гранин оглядел меня с головы до ног и неопределенно хмыкнул:
; Чудн;я ты, Алекса. А, впрочем, может так и надо.
Он подошел ко мне вплотную и стал стягивать плащ с моих плеч. Я помогла ему. Он перекинул его через парту и снова обратил взор на меня. Он выглядел усталым. Он так и сказал:
; Алекса, я устал. Устал, как собака, а меня еще назначили сегодня…
; Несправедливо, ; неловко поддержала его я.
Он пожал плечами:
; Дорогая моя девочка, нет в мире ни справедливости, ни несправедливости. А есть только слепой случай, да по-разному воспитанные люди. Перемешанные, точно кубики, они выпадают на доску в какой-либо комбинации. Никто заранее не знает, кто с кем выпадет. И никому это не дано знать. Усвой это хорошенько.
; Я с вами не согласна, ; я не собиралась спорить, но лишь кротко возразила. ; Вы хотите сказать, что мы лишь неорганизованная масса тел, помноженная на массу обстоятельств? И ничего больше? А как же… судьба? Вы не верите в судьбу?
Гранин отошел на шаг, развернулся в профиль ко мне и, скрестив руки за спиной, стал расхаживать взад-вперед, неторопливо рассуждая и останавливаясь всякий раз, как я обращалась к нему:
; Отчего ж мне в нее верить? Не нашел я доказательств ее существования. А ты – нашла?
Я покраснела. Не хотела показаться сентиментальной, а именно так я и выглядела бы, если б рассказала ему про книгу, про то, как ждала его, и как он был послан мне в награду за терпение…
; Может быть, ; тихо пробормотала я и опустила голову.
; Очень интересно, ; достаточно холодно отреагировал Гранин. ; Только вполне может статься, что принимаемое тобой за судьбу есть не что иное, как желаемый тобой поворот кубика, благодаря которому этот самый кубик упал на нужный бок, и ни какой другой. Понимаешь меня? Ведь бывает же такое, что мы чего-то очень хотим, и оно случается. Но между «хотим» и «случается» нет никакой иной связи, кроме ментальной. То есть, попросту, они связаны лишь в нашем воображении.
; Почему вы такой категоричный? Вы даже представить себе возможность судьбы не хотите.
; Я не категоричный, я опытный. В твои годы я мыслил примерно так же, как и ты. Но жизнь убедила меня в обратном. Просто в юности человек идеалистичен, и это нормально. Но чтобы его идеализм держался на плаву, ему необходимо подпитывать его всяческими иллюзиями. Часто вопреки здравому смыслу… Слушай, давай не будем об этом сейчас, ; он внезапно оборвался, опустив плечи, поникнув лицом, как будто напоминая мне, что устал. ; Зачем тебе эти разговоры? Они ничего доброго не приносят.
; Всякие разговоры нужны.
; Но не всякие полезны.
Гранин подошел ко мне очень близко, почти касаясь меня.
; Алекса, я устал… Я слабый человек. Ты это знаешь?
И сам себе улыбнулся.
; Я хочу выпить. Думаю, если предпринять еще один рейд, можно чего-нибудь раздобыть.
Я осталась в кабинете ожидать его. Прислонилась к окну, дыша на стекло и оставляя на нем отпечатки губ. Через минут десять или около того Гранин возвратился.
; Небольшой улов. Какие-то паршивые коктейли…
Я не обернулась на звук его голоса. Мне было как-то странно на душе: вроде и не тоскливо, а все же как-то не по себе…
; Вижу, ты скучаешь. Но я не могу ничего предложить. Я скучный человек.
; Нет, ; тихо сказала я. ; Мне с вами хорошо.
; Не думаю. Но тебе лучше знать.
Его голос то появлялся, то исчезал, но я улавливала его краем уха: он доносился откуда-то справа.
Я закрыла глаза и прилипла губами к стеклу.
Хотела его целовать.
В этот момент я ощутила его ягодицами.
Меня как будто током прошибло, но не больно, а совсем наоборот. Я возбуждалась, и не знала, что делать. Виктор же зарылся носом в мои волосы, его руки скользили по моим плечами и груди. Он горячо дышал мне в затылок.
Потом он внезапно опустился на колени. Я хотела развернуться, но он мертвой хваткой вцепился в мои ноги и хрипло скомандовал: «Стой».
Я подчинилась вне себя от волнения.
Что он собирался делать?
А вот что.
Он поднял мою юбку из ганзы и накрыл ею свою голову. Мои колготки были всего лишь прорезиненной сеткой, и голой кожей бедер и ног я ощущала влажное тепло его губ. Он целовал мои ноги, не исступленно, не в порыве безумия, а как-то выверено нежно, как это, вероятно, делает человек, рассчитывающий на определенный эффект. Я не могла пошевелиться, а страх мешал мне получать удовольствие. Надо ли говорить, что такое его поведение просто заблокировало меня. Нет, я ждала, что он будет меня ласкать, но чтобы так…
Я попыталась расслабиться, но ничего не получалось. Я буквально отслеживала телом всякое его действие, которое не могла видеть, но лишь воспринимать через ощущение.
И тут он сделал такое, что я не смогла сдержаться: он стал мягко стягивать с меня коготки заодно и с трусами.
Я вскрикнула.
Гранин, конечно, отреагировал молниеносно. Через пару секунд он уже стоял позади меня и оглядывался на дверь.
Выглядел он слегка ошарашено, но все же слегка, в отличие от меня. Я переводила дух, прижавшись к окну.
В дверь не постучали.
Гранин облегченно вздохнул и приободрился.
; Ну даешь. Знаешь, что было бы, если б нас накрыли? Впрочем, я что-нибудь придумал бы.
; Я не хотела. Это ненароком вышло, ; промямлила я.
; Конечно, ненароком. Я тебя напугал?
Он подошел ко мне, но прикоснуться не рискнул. Видать, думал, что я дернусь.
; Немного. Я… со мной никогда не было такого.
; Понимаю. Надеюсь, ты на меня не в обиде?
Я помотала головой.
Он улыбнулся и чмокнул меня в щеку.
; Слушай… Может, тебя домой отвести?
; Так рано?
; Не рано.
У меня было чувство, что он меня прогоняет, потому что я все испортила. Но я не могла показать это, хотя слезы сами просились наружу. И я глухо ответила: «Хорошо». Мы молчали всю дорогу, мне было очень неловко. Ему… Впрочем, не знаю. Он не подавал виду, что чувствует себя не в своей тарелке.   
Перед самым моим домом, я, наконец, не выдержала:
; Простите меня.
; За что?
; Я повела себя неважно.
; Неет, ты тут ни при чем. Просто я не рассчитал. Это только моя ошибка.
; Это больше не повторится, ; быстро вставила я.
; Как знать. Хотя – время покажет.
Я хотела, чтобы он поцеловал меня. И он сделал это, конечно. Сдержано и как будто бы безразлично.
Можно представить, в каком поганом настроении я пробыла весь оставшийся вечер. Ночью я плакала.
А утром проснулась с готовым решением: я больше не собиралась расстраивать Виктора Андреевича. Чего бы мне это ни стоило. 

17

Дневник

Каникулы начались уныло, смурно. Гранин не звонил, не писал. Два дня я просидела, укутавшись в плед, перед двд-проигрывателем. Смотрела фильмы – всё, что было. Вика звала гулять, но у меня не было никакого настроения вылезать на улицу и вообще в свет. Третий день почти весь провела в постели. Сделала себе кофе, добавила туда немножко водки, пила под музыку Сплина и курила. Мне было немножко странно делать все это, и я не понимала, что тянет меня совершать маленькие шажки в сторону саморазрушения.
Я лежала в джинсах и маечке поверх разобранной постели и смотрела, как дым заполняет пространство вокруг, как потолок начинается пошатываться и уплывать…
Хотела написать ему, но вспомнила, что он просил не беспокоить без крайней надобности, дабы не вышло так, что мое сообщение обнаружится третьими лицами. Да, была и другая причина – я не желала показаться назойливой, не желала, чтобы он устал от меня. Позже я поняла, что надо быть уникальной девушкой, чтобы вертеться перед глазами мужчины все время и не надоесть ему.
А он был, конечно же, очень осторожен. Но он всегда оправдывал себя, а я, я любила и соглашалась со всем, к чему он меня обязывал.
За окном моросил дождь – траурная погода. Докурив, я повернулась на бок и поджала колени к груди. Глаза чесались.
И тогда мне пришла эта замечательная идея – я быстро села на диване, сложив ноги по-турецки, и вошла в интернет (компьютер стоял на столе возле дивана, и почти всегда был включен). Так я завела дневник.
Это был мой первый дневник после двенадцати лет. О том остались только смутные воспоминания, поскольку я его сожгла. Как и большинство своих неудачных романов. Как и все свои школьные тетрадки.
Появление дневника как раз пришлось на очередной творческий кризис, и весьма кстати пришлось! Дневник стал для меня сущим подспорьем. Поначалу я писала о том, что чувствовала и что думала, но потом, постепенно, стала приплетать туда полуфантастические бредовые идеи, которые меня же и уничтожили – так получилось, что я стала в них верить.
Но это все потом…. А тогда я просто нуждалась в средстве излить свою бедовую душу, и это средство нашлось. И это средство меня затянуло.

Для дальнейшего хода повествования требуется несколько пояснений. Почему дневник так важен?
Многие люди считают, что ведение дневника есть какая-никакая, а все же психотерапия. Уверяю, это не так. Дневник, собирая в себе все самое больное, самое сущностное в личности пишущего, концентрирует этот мрак в себе, то есть является сгустителем Зла. И когда человек постоянно обращается к нему, выбрасывая раз за разом, порционно, свою темную энергию, он тем самым готовит себе путь к саморазрушению. Дневник становится зеркалом, в котором каждый пишущий постоянно лицезреет свою прогнивающую душу, и раз от раза это зрелище оказывает на него все худшее влияние, усугубляя развивающиеся в этой душе уродства. Дневник похож на портрет Дориана Грея. Люди видят человека, живут с ним, общаются, любят его…. Но не знают правду о нем – правда известна лишь дневнику. Дневник безропотно, а часто даже с жадностью принимает все, что в него забрасывают. Человек, склонный к глубоким излияниям чувств и идеализму, скоро и не заметит, как его настоящие переживания начнут смешиваться с его домыслами о своих переживаниях… Так, пошагово, родится Новый Образ, образ чудовищный в своей наготе. И как только этот образ откроется пишущему, он сойдет с ума. И раздвоение личности – далеко не единственное следствие ведения дневника. Такие мощные разлады с собой ожидают тех, кто сочиняет, ибо – «мысль изреченная есть ложь», и это как пить дать верно…
Так или иначе, дневник у меня завелся, и я бросалась в его утешительные объятья всякий раз, как случалось со мной горе или предощущение горя. Но вскоре я стала писать туда все, что было, чего не было, что мне приснилось и что, кажется, мне приснилось…

18

Точки над i 

Прошла неделя каникул, а Гранин меня так и не вызвал. Что ж, я не собиралась закатывать сцен или устраивать что-нибудь в этом духе. Но мое душевное самочувствие становилось все хуже с каждым днем, и я не знала, как это остановить.
Он делал вид, что ничего не происходит. Он по-прежнему называл меня Алексой, вызывая  к доске. Да вот только ненадолго хватило его доброты и участия… Будучи уже не в силах взять себя в руки и начать учиться, я забыла все, что он показал мне, и опять допускала ошибки. Он объяснял, а я не понимала. Он злился. Он снова подкалывал меня своими едкими замечаниями. А я слушала это все и хотела только одного: броситься ему на грудь и разрыдаться. Только, боюсь, о его грудь я больно ударилась бы…
После очередного позорного урока он оставил меня в классе. Как только все ушли, Гранин набросился на меня с придирками.
; Алекса, я не понимаю, в чем дело? Ты меня пристыдила.
; Никто не знает, что вы помогали мне, ; вяло отреагировала я.  ; Так что, можете не беспокоиться.
; Ты смеешься надо мной? ; вспыхнул он, но тут же осекся. ; Ладно, может, я и не прав. Ты не занимаешься вообще? Дома даже учебник не открываешь?
; Вас только это волнует?
; А что еще должно меня волновать, по-твоему? Я ж для тебя стараюсь…
У меня из глаз брызнули слезы.
; Можно мне уйти?
; Ты больше не хочешь меня видеть?
; Вы стали злым.
; Ты меня злишь.
; Я?.. я… не важно.
И я пошла к двери, давясь рыданиями. Он не остановил меня.
Зато на следующий день снова попросил остаться.
; Думала, вы вчера сполна меня отчитали.
; Я хотел извиниться за резкость. Я вспыхнул, а должен был держать себя в руках. Но ты и вправду огорчила меня.
; А вы – меня. Я все каникулы просидела дома, я думала хотя бы увидеть вас…
; Я был занят.
; Ну как же.
; Не хами. Я вправду был занят.
; А мне что было делать?
; Ждать.
; Ждать чего? Пока вы снова пожелаете облагодетельствовать меня?
; Алекса, тише. Ты слишком возбуждена. Держи себя в руках.
; Как вы тогда, в последний день четверти?
; Таак, ; Гранин усмехнулся и прекратил ходить передо мной.
Присев на край стола, он стал теребить пальцами подбородок, сверля меня глазами и, видимо, о чем-то сосредоточенно думая.
; Я тогда не потерял над собой контроль. Ты не знаешь, что делает мужчина, когда теряет над собой контроль.
; Откуда ж мне знать.
; Хочешь получить такой опыт?
; Теперь вы надо мной издеваетесь…
; Нет, почему же. Я вполне серьезен. Понимаешь, Алекса, я хотел, чтобы тебе было приятно.
; И вам тоже.
; И мне… А что в этом плохого? Хочешь, такого больше не повторится. Никогда. Стоит только захотеть.
; Я не хочу.
; Не хочешь чего?
Я задумалась на пару мгновений прежде, чем дать ответ.
; Не хочу, чтобы такое не повторилось. То есть… не хочу, чтобы вам было неприятно.
; Вот как, ; Гранин сиял. ; Весьма рискованное заявление, моя дорогая. Помнишь, в тот день, когда я в первый раз оставил тебя после занятий, ты дала согласие на то, чтобы я «открывал» тебя? Помнишь? Ты сама отдала себя мне. А когда я попытался продвинуться еще на шаг, ты фактически дала задний ход. Если ты не готова, почему сразу не сказала мне об этом?
; Я не думала, что так далеко зайдет!
; Это разве далеко? Тебе показать, что значит «далеко»?
; Вы разговариваете со мной так, словно… словно я с дьяволом контракт подписала.
; Ну, я не дьявол, уверяю тебя. Я человек, обыкновенный подлый человек.
Гранин пожал плечами и двинулся в мою сторону.
; Ведь тебя во мне это и привлекает. Я не красив, но умен. Я зол и авторитарен. Я тебя унижаю, а ты, как и любая нормальная женщина, не можешь спокойно сносить издевательства от мужчины, тем более вышестоящего. Ты от меня зависишь, и я отталкиваю тебя. Но в то же время и привлекаю. Потому что я такой, какого ты не встречала. Я уникум. Но знаешь ли… Уникальность может быть всего лишь маской.
; Зачем вы говорите мне это?
; А затем, милая моя Алекса, что ты должна более ли менее ясно представлять, на что идешь. Я сказал тебе, что я здоровый похотливый мужик, и повторю это снова. И я не стану другим. Меня не перевоспитать.
; Но тогда зачем вам я? Я ведь к вам с самыми лучшими намерениями…
; И я. Смотря, что считать «лучшими намерениями». Ты невинна и идеалистична. А такие девушки чаще всего ищут своего рыцаря. Но они поздно понимают, что рыцарей не бывает. И приходит к ним это понимание в постели ублюдка, последнего бабника. Это жизнь, никуда не денешься. Я же тебя не обманываю. Я тебе сразу все выложил. Я хочу тебя, и в этом не вижу ничего зазорного. Я же тебя не шантажирую, не насилую… Все согласовано между нами, разве не так?
; Так.
; Тогда в чем дело? О чем мы вообще говорим? Фактически я предложил тебе стать моей любовницей. Ты можешь отказаться, можешь согласиться. Я тебя не неволю…
; Я… я не знаю. Я люблю вас…
; Любить можно и физически.
; Да, но… я боюсь за себя. Я ненарочно срываюсь, так получается.
; Ты можешь подумать над этим.
; Да, наверно…
Итак, передо мной встала дилемма: отдаться без любви (с его стороны) или уйти, пока не поздно. Но он бы все равно не понял… Я любила его, и я хотела, чтобы ему было хорошо. И я переступила через себя. Я принесла себя в жертву.

19

Грехопадение

Как ни странно, но меня уже тогда стали одолевать некоторые сомнения относительно выбранного по минутному порыву пути, все явственнее обозначавшегося по размышлении о нем… Видимо, все же оставался во мне мой двойник, который руководствовался рассудком нежели чувствами, и он то нашептывал мне укоры, но я затыкала уши, я не хотела слушать гадости о предмете своей любви и себе самой. «Неправда!» говорила я. А потом, чуть тише, «ну и что…».
И так и шло все в тогдашней моей жизни под девизом «ну и что». Так и совершались мною мои провальные шаги.
Это случилось в канун нового года.
Какое забавное совпадение, однако! Как раз в это время мои ощущения бытия обострились донельзя. Приближение праздника, символичного в высшей степени, давало мне множество надежд, и я их лелеяла, словно бы еще не родившихся, но до боли желанных деток. Носилась с ними, улыбаясь себе самой, будто помешавшись в рассудке. Как я доучилась в эту четверть, не помню… Все как в тумане. Впрочем, неважно. По инерции я доучилась. А с математикой проблем не было никаких… Нет, особых улучшений в моих знаниях о ней не произошло, просто Гранин стал все чаще закрывать глаза. Как и я на некоторые вещи. Это был некий компромисс. Но убедиться в ощущении мне пришлось много позже.

В последний день учебы он оставил меня после урока с тем, чтобы сообщить следующее известие: его жена на выходные уезжает к матери в другой город и дочь берет с собой. Квартира остается пуста, и Гранин в ней полноправный хозяин.
; Я приглашаю тебя в гости. Увидишь, как я живу, ; сказал он и загадочно улыбнулся. Что скрывалось за этой улыбкой, мне неясно почувствовалось.
Конечно, я не могла ему отказать. А не могла ли?..

И я пришла. Оделась как на праздник, вертелась перед зеркалом, точно собиралась на бал. Мой первый бал. Так странно. Так ново. Остаться наедине со взрослым мужчиной на его территории. Где никто не сможет потревожить. Мне было немного страшно. Я вспоминала Лару из «Доктора Живаго», но отгоняла дурные мысли прочь, не хотелось омрачать себе настроение. «Даже если и так, ; думала я, ; я сама буду виновата. Это я решилась, я позволила. Он тут ни при чем». Разумеется. Он всегда был ни при чем. Потому что я всегда его оправдывала в своих глазах.
Итак, я пришла.
Когда подходила к хрущевке, в которой он жил, сообщила ему, и тут же получила ответное сообщение: «Погоди минут пять. Они еще не уехали. Одеваются на выход».
Ладно… Тягостное чувство овладело мною, я  нашла скамейку во дворе дома и обосновалась на ней. С моего места отлично проглядывался подъезд. Я сидела, вжавшись в пальто: все же зима, холод, а я жду вот… пока мой возлюбленный выпроводит жену с ребенком за порог. Что-то грубо и злобно веселое было в этой ситуации. Вот только что? И кого именно оно касалось?
Я их увидела. Отчетливо, хоть и не вблизи. Хоть и закутанных  в зимние вещи. Хорошенькая девочка дошкольного возраста. Жена блондинка, на вид приветливая, вполне симпатичная женщина. Меня немножко покоробило. Что же это такое? – она не так уж плоха, а ребеночек и вовсе хорош, а он вот так запросто приглашает в дом… девчонку, чтобы простынь не остыла. Я сглотнула. Никаких эмоций, детка. Научись задавливать эмоции – учитель математики тебя все равно не поймет.
Как только они скрылись за домом, я двинулась к подъезду с чувством, что иду на погибель, на убой, что я всего лишь телок на чей-то праздничный стол. И тем не менее, отступать я не собиралась.
Нажала на кнопку звонка. Дверь открылась очень быстро. Гранин был в штанах и футболке, самый что ни на есть домашний, даже без очков. Он втянул меня внутрь и прикрыл за мной дверь. Провернул ключ в замке и, только кинув ключ на полку возле зеркала в коридоре, соизволил поздороваться со мной. Да, я понимала, теперь он был в безопасности. По крайней мере, ощущал себя в ней. Мне ничего не оставалось. Я кинулась ему на шею…
Мне было немножко робко бродить по его квартире, словно бы вторглась без спросу в чужой мир, за запертую дверь, хранящую за собой чьи-то давние тайны. Я гладила мебель, которой касалось его большое тело, и рассматривала фотографии за стеклом книжного шкафа.
; Это Оленька, дочка, ; замешкавшись, стыдясь собственной нежности в голосе, пробормотал он, внезапно появившись слева от меня с кружкой кофе в руке.
; Хорошенькая у вас дочка. Да и жена не плоха…
; Ну, не буду спорить. Если женщина хвалит другую женщину, тем более… (видимо, хотел сказать «соперницу», но с губ не сорвалось), ну ты понимаешь, то я бессилен возражать. Да, у меня хорошая жена. Во всех смыслах. Тебя это удивляет?
Эмоции. Не сумела скрыть.
; Немного. Как же это вы увиливаете за мной, находясь в таком положении?
; Я похотливая скотина, переживающая кризис среднего возраста. В этом нет ничего необычного, ; он кисло улыбнулся и пожал плечами. ; Меня влечет к юности и свежести нераскрытых бутонов.
; Виктор Андреевич, вам, кажется, все равно, что вы говорите, ; я снова сглотнула и отвернула лицо к шкафу: фотография счастливой семьи моего милого стала прибежищем для моего выражающего растерянность и обиду взгляда.
; Это почему же? Хочешь сказать, я бестактен?
; Да, именно это я хочу сказать.
; Ну, да, так и есть.
Оправдался.
; Хочешь выпить? Или поесть? Могу кое-что предложить. Кстати, тебе же нельзя оставаться допоздна, да?
; Я сказала матери, что останусь ночевать у Вики. Вика в курсе, что я бесчестно обманула мать, только не знает, где я. Но обещала прикрыть, если что.  Я уже ночевала у нее, так что не думаю, что мать заподозрит неладное…
; Так ты сегодня будешь спать в моей постели? ; это был возглас то ли удивления, то ли радости, то ли недоумения.
; Пожалуй, что так. Возражаете?
; Нисколько, дорогая моя. Нисколько.
Ликовал. Какой же он циничный человек, в который раз промелькнуло у меня в сознании. Промелькнуло и исчезло…
Мы сидели на кухне и пили чай. Гранин рассказывал о своей юности, в частности, о знакомстве с Дарьей и женитьбе. Он был словоохотлив, не стеснялся меня в объяснении некоторых моментов их совместной жизни. Был предельно трезв и пару раз шутил. Казалось, его нисколько не смущает и не останавливает тем более тот факт, что он может меня как-то задеть. Он предпочитал прямолинейность в противовес сочувствию. Впрочем, о чем это я – Гранин не ведал, что это такое.
И вот, я оказалась посвящена в вещи, меня не касающиеся. Что мне было делать с ними, с этими ненужными знаниями, я понятия не имела. Но и выкинуть их из головы, стать снова несведущей, было уже нереально. Так, шаг за шагом, я постигала мир действительности, от которого столько лет скрывалась, бережно охраняя собственное сознание. Ныне же охранный барьер был сломан. Гранин постарался. Гранин предпочел болезненное вмешательство. Ему импонировало быть разрушителем идеалов влюбленной девочки. Он чувствовал себя победителем. Я его понимаю. И не осуждаю за это. Я переросла стадию осуждения. Я переросла ту себя.

Он набрал мне ванну и дал раздеться, отвернувшись. Я залезла в воду, осторожно, испуганно, прижала колени к подбородку, дабы скрыть наготу. Он обернулся, пару секунд смотрел на меня… Потом тяжело вздохнул и резко вышел. Когда он вернулся, я уже пообвыкла и чувствовала себя менее сковано. От него пахло сигаретами.

Он сел на борт ванны, его глаза горели. Нет, мне хотелось, чтобы они горели, но я боялась смотреть. Я гладила воду руками, дрожа, но все же тихо радуясь. Мне было хорошо оттого, что он видит мое тело, что он может коснуться меня, стоит ему протянуть руку. Я хотела, чтобы он коснулся меня. Но смотреть на него в тот момент – это было выше моих сил.
; Ты меня смутила, ; внезапно прозвучал глухой голос.
Я пугливо подняла глаза: он смеялся. Улыбался сам себе, глядя на мое плечо. Потом наши глаза встретились.
; Если я сейчас разденусь перед тобой, чую, ты грохнешься в обморок. Вот незадача. А мне так хочется…
Он задрожал.
Я не видела этого. Я никогда не видела его дрожь, но я всегда – ее чувствовала. Необъяснимо. Воздух колебался, был наэлектризован – это наши вожделения соприкасались там, где между нами была пустота наполненного паром тусклого кафельного света. Мы еще не успели запомнить кончиками пальцем кожу друг друга, а уже ощутили импульсы страсти, прорезавшие расстояние, нас отделявшее.
В его холодных мертвых глазах ничего не выражалось. Но он горел. Я это понимала, и он знал, что я понимаю. В тот момент между нами, верно, протянулась невидимая нить, по которой сигналы моментально достигали цели еще до того, как разум решал их посылать. Эта связь сохранилась до самого разрыва и даже пережила его.
; Ты думаешь, я могу? ; сорвалось с его губ. Кончики его ушей были темно-розовыми от чувственного возбуждения. ; Если ты скажешь…
; Можешь, ; выдавила я. ; Прикоснись ко мне, иначе я взорвусь. Я неспособна думать сейчас.
И он коснулся моего колена, торчавшего из воды…
Я так сильно хотела его, что казалось, будто внутри меня зреет новое солнце. Еще чуть-чуть, и оно расплавит меня, зальет жидким огнем, изничтожит в прах за доли секунды. Его руки с чуткими тонкими пальцами скользили по моему телу умело и жадно, но с той долей осторожности, которая должна была не спугнуть мою доверчивость. О, в тот момент я доверяла ему безгранично. И было чувство, что это доверие, раз установившись, не нарушится никогда. Но, боги, как часто теряя рассудок из-за предощущения сладости совокупления, мы начинаем безгранично верить в незыблемость сиюминутного!..

Он все же пожалел мое детское сознание, неготовое к некоторым знаниям, в нетерпении стучащимися в него. Он разделся в темноте. Он приступил ко мне, лежащей так беззащитно на слепящей в лунном свете белизной простыне, на мягких лапах, с ласковостью кошки. Он погрузился головой, руками в мое тело умело и просчитано, а я вдруг поняла это, и во мне всколыхнулся протест. Больше всего на свете мне захотелось ощутить его безотчетность. Захотелось понять внезапно и остро, что его сводит с ума желание моего тела, и он влюблен в него, как последний мальчишка, влюблен безыскусно, что он бежит неведомо куда, а не крадется давно проторенными тропами, ожидая определенного эффекта. Я хотела, чтобы он не думал, но проваливался в саму сущность всего происходящего без отслеживания его.
Из-за осознания происходящего мне трудно было отключиться, воспринять все его ласки непосредственно – то есть, телом, а не разумом. И я поняла, что выпала из игры. Что-то случилось, и это что-то было необратимо.
А он уже подкрадывался к самому заветному. Я инстинктивно сжалась, но тут же поняв, что он заметит мою скованность и мой страх, попыталась расслабиться. Но он заметил и остановился.
; Что случилось?
; Ничего.
; Тебе страшно?
; Немного.
; Ничего, это нормально. Но ты должна расслабиться – для твоей же пользы.
; Я понимаю.
Какой дурацкий разговор! Какие пустые слова… Я лгала, и он лгал, что не видит. Ведь он почуял, что нечто в его приемчиках дало сбой и не сработало, но шел по накатанной, не собираясь разбираться. А, возможно, если бы разобрался, все бы вышло по-другому.
Так или иначе, я не нашла сил его остановить. Я проглотила комок и сказала себе: «Ну и что…». Так и произошло.
Мне было так больно, что я готова была отравиться в тот же миг, только бы не чувствовать эту боль. Мои ноги дрожали, в промежности все ныло так, будто я растянула все мышцы сразу. Я хныкала. Виктор гладил мою спину, лежа сзади, наслаждаясь видом скрюченного тонкого девичьего тела.
Я его ненавидела. Но не могла винить. И винила себя в том, что не удалось отключить свои мозги, что ждала чего-то идеального, не сумев морально подготовиться к реальному. Вот и поплатилась.
Он вышел на кухню и принес вина.
За эту заботу я была ему благодарна, несмотря ни на что. Мы сидели на постели и пили вино, голые, потные, каждый занятый своими внутренними помыслами. Он гладил мои волосы, плечи, колени. Сначала я боялась с ним заговорить, а потом все во мне просто отупело от физического и эмоционального опустошения, как будто меня выпотрошили, и я заткнула слабый голос возмущения. Когда он в очередной раз прикоснулся ко мне, я вздрогнула. Мои влажные глаза смотрели на него как с того света, но он не видел. Только почуял нечто.
; С тобой все в порядке?
; Холодно, ; спешно соврала я. Он бережно накрыл меня одеялом. И посадил к себе на голые волосатые колени. И стал укачивать, как дитя.
Тогда мне открылось нечто удивительное и нещадное в нем – его душа. Я увидела жестокость, перемешанную с нежностью, и поняла, что они порождены отчаянием в пустоте. Безмерным Отчаянием в безбрежной Пустоте. Мне стало жаль его. И я смогла его простить.



Книга третья. Рай на самом дне ада

Часть 5
Двойственность натуры

20

Новые уроки

Мое первое пребывание у Гранина запомнилось на всю жизнь. Не то, чтобы другие были менее яркими, о нет, тут вам предстоит убедиться еще в изобретательности и верхе цинизма, которыми славен этот человек, но то, видно, отложилось в памяти настолько четко, поскольку было первым. Первой ступенью познания. Так он сказал. Да-да, он стал моим Учителем. Тем самым, о котором я мечтала еще будучи подростком, что он появится в моей жизни и выведет меня из тьмы бытия на свет инобытия, недоступного никому другому. В конце концов, это был всего лишь мой идеал, который, как и все мои идеалы, претерпел множество изменений, прежде чем оформиться в мире реальном.
Я поделилась с ним самым сокровенным в ту ночь. «Я прошу Вас дать мне знание жизни, которого у меня нет. Я чувствую в Вас могущество духа, и оно не дает мне покоя».
Он почесал живот и потушил сигарету о пепельницу. Потом приложил пальцы к вискам и стал их медленно массировать, не глядя на меня.
; Чудачка.
Я обиделась.
; Возможно, это и звучит высокопарно. Извините, не умею выражаться, как надо.
; «Надо» каждый раз попадать в яблочко. Сидишь в постели престарелого гада и требуешь, чтобы он вручил тебе высшую мудрость. Так вот, в этом плане я нищ. А если угодно, могу поделиться тем, что есть. Но вряд ли оно тебе понравится. 
; Кто знает. А разве обязательно должно нравиться? Познание не может быть счастьем, раз Адам и Ева столько страдали, вкусив его.
Гранин уставился на меня сквозь полумрак, выражение его лица осталось для меня неугаданным. Я сильнее вжалась в одеяло.
; Тебе хочется пострадать? ; вяло отреагировал он.
; Не знаю…
; Пойдем, выпьем кофе. Можешь не одеваться, в квартире жарко.
; Но…
Он откинул одеяло и встал во весь свой могучий рост, и меня передернуло от вида того, что болталось ниже пупа. Сразу заныло в промежности, напоминая о жертве, которую пришлось принести для удовлетворения любимого человека. Видите ли, лишив меня  девственности и не вынеся моего траурного рева, вперемежку с глотанием соплей, он вынужден был отступить. Но не сдаться. Не для того он меня сюда позвал. Погладив мои волосы, изобразив жалость, насколько хватало притворства, он сказал пару-тройку ничего не значащих слов. Но это не помогло, я продолжала лежать, скрючившись. Он взял меня к себе на колени и покачал. Уложил. Я снова отвернулась. Не могла его видеть, и все тут.  Сначала было тихо, только странный монотонный звук за моей спиной нарушал молчание. Гранин коснулся меня. Стал целовать мою руку – я не возразила. Я уже потихоньку успокоилась. Во мне стало глухо и пусто… И тут я ощутила нечто пылавшее и твердое, что он зажал в моей ладони. Я сразу все поняла, не тупа я была.
Я развернула весь корпус к нему, и безразличие захлестнуло меня…. Я ему помогла. Ритмично двигая рукой, я смотрела сквозь его отупелое от блаженства лицо. И я подумала о различиях в восприятии у мужчин и женщин, о том, что ему важно лишь собственное удовлетворение, а ей нужно, чтобы ему было хорошо. Оба работают на него. Я почувствовала злость. И бессилие.
Я сидела, разглядывая в свете луны свою залитую спермой руку, и представляла, как даю пощечину этой рукой. Много-много раз. Повеселело. Потом я еще немного выпила, и злость покинула меня. И я рассказала ему про то, что хотела от него получить. Про Знание.
Итак, мы двинулись на кухню. Я замоталась в простыню, он был наг. Крупное волосатое животное, наделенное сверхразумом. Включил свет, я забралась на табуретку, он склонился над плитой.
Сказал между прочим, возясь с чайником:
; Не придавай большого значения тому, что было. Между мужчиной и женщиной много совершается глупостей. Собственно, все, что совершается, можно приравнять к нелепостям.
; Вы отрицаете таинство брака, это я уже поняла, ; довольно холодно, что меня саму удивило, ответила я. ; Вы и постель не считаете местом священным. Для вас нет ничего святого, верно?
; Не перевирай меня, деточка. Я говорил про мужчину и женщину. Но не про все на свете.
; А что для вас свято в таком случае?
; Материнство.
Удивил. Обманывает жену, но материнство полагает священным. Парадоксальный человек. Так я сказала.
; Если это выглядит как парадокс, то что ж, пусть будет так. Но я действительно полагаю материнство священным. И тому есть много причин. Во-первых, связь матери и ребенка, когда он находится в утробе и потом – необъяснимая вещь.  Во-вторых, жертва женщины, решившейся выносить это бремя ради любимого мужчины. Это достойно уважения по меньшей мере. В-третьих, муки роженицы не сравнимы ни  с чем. Тут, думаю, и без комментариев можно обойтись. В-четвертых, постоянные бессонницы, вытрепанные нервы и т.п. и т.д. Она вскакивает среди ночи за три секунды до того, как ребенок попросит поесть, и бросается к нему. Ни один мужчина не способен на такое. Выходит, что принеся эту жертву, она привязывает меня  к ней, но не по чувству долга, как во многих браках обстоит дело. Я чувствую благодарность. И гордость. Гордость за женщину, претерпевшую ради меня муки.
; Вы тщеславны.
; Возможно. Ты с молоком пьешь?
Некоторое время мы молча хлебали горячий кофе, думая, каждый о своем.
; Знаешь, Алекса, жизнь очень неоднозначная по форме и очень простая и однобокая по сути вещь. Сейчас ты это еще не понимаешь, и видишь все через призму собственных юношеских иллюзий, идеалов и амбиций. Но придет время, и ты станешь такой же, как я. Ведь когда-то я был таким же, как ты.
; Но я уже не вы, кто знает, как все обернется. Я на вас не похожа.
; Я ж говорю, по сути все однообразно. А форма – только лишь прикрытие.
; Это и есть та самая мудрость?
; Пожалуй, что и так. А чему я могу тебя научить? Я учитель математики, но сколько ни бьюсь над тобой, ты упорно отказываешься ее осваивать. Я полагаю, это потому, что математическая логика чужда твоей импульсивно-интуитивной творческой натуре. Допустим. Но это то, чему я реально могу обучить, и с тобой это не прокатило. Ладно, посмотрим, что  я еще могу дать тебе. Могу научить тебя доставлять мужчине сексуальное удовольствие – тебе это пригодится в супружеской жизни. Быть может, твой супруг не будет склонен, как я, к продолжению рода, и тогда твое мастерство – назовем его красиво – «мастерство куртизанки» (шлюшество, подумала я) – то единственное, что его удержит. Видишь ли, мужчины не склонны к любви по природе своей, в отличие от женщин. Он ищут в женах иное. Посему любовью удержать мужчину невозможно.
; А чего ищут мужчины?
; Заботы. Ему нужно, чтобы он пришел домой, а дома был готов ужин. Чтобы в постели рядом с ним лежало теплое тело и грело его ледяную душу. Чтобы было на кого положиться, и у кого на груди спрятаться от пустоты и страха смерти. Женщины, несмотря на мужскую похотливость, более земные существа. У них столько забот, что им некогда думать о надземном. Скажу даже – они сами погружают себя в эти заботы только для того, чтобы не думать. Я это не раз наблюдал. И та самая космическая пустота их никогда не коснется. А если ненароком такое и произойдет, они найдут способ отвлечься, и это не будет бутылка.
; Не все женщины такие.
; Согласен. Но, полагаю, большинство именное таково.
; И я буду такой?
; Кто знает, ; Гранин искренне улыбнулся. ; Если я прав, и ты станешь такой, как я, тебе грозит топить свои мысли в бутылке. Потому что в тебе развито самосознание. А это очень опасная штука. Ничего, Алекса, роди детей и плюнь на метафизику – она не стоит того, чтобы разрушить себе мозг. Хотя пить ты будешь, я уверен.
; Я не смогу отказаться от того, что знаю, и что еще предстоит узнать. И от себя самой я никогда не откажусь.
; Я тебе скажу одну вещь: ты еще не знаешь, что ты есть. А когда узнаешь, скорее всего, тебе очень не понравится это знание. И ты захочешь избавиться от него любыми способами.
; Вы говорите о себе, а не обо мне.
; Ты – это я, ты – это путь ко мне. Все повторится, я вижу. Я знаю. Мы слишком непохожи, ты думаешь так, мы – два полюса мира. А я знаю, что это лишь видимость, изменчивая форма. Мы – одно и то же. И ты в этом убедишься в свое время.
Конечно, я скептически отнеслась к тем его «пророчествам». Любит вещать, думала я, и снисходительно улыбалась внутри себя.

Но до сих пор, по истечении стольких лет, не могу понять, как смог он это предугадать. Видимо, был он прав, сказав однажды, что нашел во мне свою вторую половину, свое зеркальное отражение, свою тень. Поэтому и завязались наши судьбы в узел, развязать который оказалось невозможно.

21

Откровения в райских кущах

Три дня мы сидели в квартире, не выходя на улицу. Выпили все спиртное, что было в запасах. Надо сказать, мне это сильно помогло в том плане, что задавило начавшую скулить от досады душонку. Пьяная я стала развязнее и бездушнее. Такой я нравилась ему больше. И, наверно, не только ему, но любому такой я была бы привлекательнее: никаких заскоков, покладистая девочка.
В квартире было жарко, и мы ходили раздетые, будто Адам и Ева в эдемском саду, срывая плоды с запретного древа при всяком удобном случае. Дважды или трижды он овладел мной на полу гостиной, перед шкафом, за стеклом которого на наше безобразие радостно взирали лица с семейного фото Граниных. На полу мне было приятнее, чем на постели. Мне нравилось, что спине жестко, что не стягивают простыни и одеяла, и можно быть свободнее в движениях. Мои ноги потом долго тряслись мелкой дрожью, я лежала, раскинув руки, словно распятая, слушая, как тяжело ступает по паркету мой усталый любовник: ползет на кухню курить. Через секунд тридцать ноздри улавливали сладковатый табачный дым; я закрывала глаза и переставала быть. По крайней мере, не ощущала более ничего вокруг и внутри себя.
Мне казалось, что время не движется, что оно застыло. Что оно умерло.
Но как-то резко темнело…
Слезные позывы толкали меня к холодильнику: я рыскала в поисках недопитого вина. Чпокала пробка, и из соседней комнаты доносился глухой голос: «Я тоже хочу». Я направлялась с бутылкой к учителю.
Однажды наткнулась на него впотьмах – он сидел в кресле, блестя в лунном свете глазами, и глядел куда-то в верхний угол комнаты.
Когда я подошла к нему и опустилась на пол, положив голову на его стопу, тихо поцеловав лодыжку, его рука легла на мой затылок, и я вздрогнула: она была холодная.
; Что с вами? Вы не больны?
Я села на полу, прижав его ладонь к своему лицу, будто бы мое тепло могло передаться ему.
; У меня такое чувство, будто я мертв, ; еле слышно сказал он, не поворачивая головы, не шевелясь вообще. ; Знаешь такое? Я разлит в воздухе, я туман. Забавно…
; Знаю, ; прошептала я. ; Я такое иногда ощущаю. А раньше никогда не было.
; Мы исчезаем. Я в одной книге как-то прочитал, что есть так называемая холодность души, которая не синонимична твердости или равнодушию, но есть омертвение всего внутри, остывание сердца, при котором разум остается единственным мерилом всего, что человек воспринимает так или иначе. Разум и… дух. Человек становится меж двух миров, и, можно наверно сказать, что он уже не человек, но и не… призрак. Что-то среднее. Он – маг. Это все сказки. Просто иногда думаешь об этом и ужасаешься тому, что чья-то непомерно развитая фантазия находит подтверждение в мире, с которым она так яростно сражается. В мире вульгарного материализма.
; Я думала, вы атеист.
; Я и есть атеист. В бога не верую. Но и человек не венец творения, не всесильный и не последний в цепи разумных. Человек – смешное ничтожество, игра случая, как и его горемычная жизнь. И не более. Я говорю не о вере, а о чувствах, об ощущениях, которые не поддаются определению, и потому не могут не волновать. Ведь если мы что-то способны до конца проанализировать и подвести какую-то черту, мы успокаиваемся и утрачиваем интерес. Я почти подо всем в своей жизни провел черту. Но иногда… в сознание вкрадывается такое, с чем бьешься, пока лоб не расшибешь. А оно – не поддается!
; Вы укрыли свою душу, чтобы никто не касался ее, чтобы она досталась лишь вам. Я это чувствую. А еще чувствую, что… боюсь касаться ее, но хочу этого. Боюсь чего-то, что в ней есть.
; Может, ты боишься ее пустоты? Мы оба мертвеем, Алечка. Но я мертвею давно, а ты еще на пути. И в тебе еще есть огонь… В пустоте огонь потухнет. Там безжизненный вакуум. Не касайся меня. Возможно, это откровение первое и последнее, что я тебе даю. Поберегись лезть в душу, которая не желает проявляться. Ты Ева, а я – Змея. Та самая, что по бездушию соблазнила. Я погублю тебя.
; Ваша жена вас не касалась?
Несколько секунд он молчал, потом сказал: странно мягко, словно улыбаясь себе голосом:
; Верно. Но не потому, чтобы испугалась, а потому, что она… не такая, как ты. Она обычная земная женщина, добрая и простая, любящая меня искренней заземленной любовью. Мой брак удачен, как ни крути. Жена сделала все, чтобы я почувствовал себя счастливым. Она старалась. И я ей благодарен. Она так и не поняла, и не поймет, полагаю, что я исчерпан и кончен. Она никогда не капнет так глубоко… как ты. И в этом мой покой. И ее. А тебе покоя не будет. Со мной, по крайней мере. Попадись тебе опрощенный человек, с бытовым сознанием, не алкающим духовных изысков, ты была бы нейтрализована.
; Но я не хочу земного. Я хочу вас, даже если больно.
; Просящий получает.
; Да будет так.

Меня также поразило в нем то, что он отказывался видеть во мне женщину. То есть, попросту не замечал. Он пользовался моим телом для разрядки достигшего предела желания – не более того. И я подумала: а что, если я еще не женщина? Что, если дефлорация не осуществляет этот переход от несознательной девочки к саму себя ощущающей телесно – женщине? Я стояла перед зеркалом и трогала себя, убеждаясь в том, что с моим телом ничего не произошло. Оно не стало женственнее оттого, что лишилось какой-то никому не видной пленки. Но я ждала, что будет иначе. И мне хотелось плакать. Я была расстроена.
Гранин приучал меня лечить расстройства алкоголем. Я охотно дала себя приучить.

Я до безумия полюбила его тело. Не знаю, как это описать, не поддается адекватному описанию мое стремление к дарению ему радости.
Я готова была на все, чтобы оно наполнилось сияющим капельками пота светом удовлетворения. Мои губам желалось остаться печатью на каждом сантиметре его плоти, охватить его всего, причастить его моей любви. Жаль, что он ничего этого не замечал.
Я быстро училась, ведь я способная. Не в математике. Но его это уже не удручало, а меня перестало волновать еще давно. В конце концов, ему нужна была малолетняя шлюшка, а не победительница олимпиад.
Шлюшка с глазами, влюбленными в холод Непостижимости.

22

Я мечтаю

Вернулась домой. Славно-славно. Дома как всегда было дурдомно весело. Никто ничего не заподозрил. Ни одна душа не почуяла, что во мне что-то не так. Однако ж, я все же  была иной, я была – вкусившей.
Или, может, ничто не изменилось? Нет, изменилось. Еще как. Девочка, всю свою жизнь строившая на следовании принципам беспринципно отдалась мужчине только потому что он ее восхотел, а она его любила. И не отказала.
Банальщина, знаю. Знаю…

Ночами я плакала. Это никому не интересно, но все же. Плакала.
Видела с беспощадной ясностью, что вот в этот самый момент, когда я душусь подушкой, он делит постель со своей женой и, возможно, даже трахает ее. А, впрочем, не это было труднее всего пережить, но то, что ее он любил, ее он держал при себе постоянно, а меня «заказывал», когда ему было удобно. И я прибегала. Я никуда не могла деться.

Когда мы снова встретились в школе, Гранин не проявил особой теплоты по отношению ко мне. Но вдали от ушей, в изоляции запертого кабинета он все так же называл меня Алечкой, Алечкой он призывал меня, когда у него горело в паху. И Алечка послушно становилась на колени.
Когда после я шла домой, ощущая замаранность бывшего еще совсем недавно нецелованным рта, я вся дрожала от ненависти и отвращения. Хотя прекрасно осознавала, что никто не заставлял меня делать то, что я делала. Это был акт доброй воли. Вечная добровольность, отмоленная бессонным тихим ревом в простынь одинокими ночами.
Иногда я лежала, глядя распахнутыми в густую мглу потолка глазами, и представляла, как у меня вдруг (подарок Случая!) оказывается в ладошках заряженный револьвер, и я долго меряю шагами комнату, примеряюсь, мучительно пытаясь унять дрожь испуганной руки. Но вот, напившись, я решаюсь. Ухожу из дома, люди всюду странно смотрят на меня, как будто видят насквозь, и я в страхе озаряюсь по сторонам, мои зрачки бегают, мой пульс отплясывает чечетку.
Вот и подъезд его дома…
Кто – в квартире?
Убивать их, женщин, двух таких же, как и я жертв, я не стану. Мне нужен лишь он. И я охотно просиживаю на площадке, в тени дереве, выжидая, пока Дарья не уйдет с Оленькой на прогулку (в магазин), а Гранин (о, я чую ноздрями – он там!) не останется один-одинешенек. Я поднимусь к нему и, постояв в нерешительности у входной двери, наконец, нажму на звонок.
Гранин откроет, я войду. Я скажу что-то давно отрепетированное, но он заподозрит подлог… Его не провести. И все же… я окажусь с ним наедине. Он пойдет в зал, я за ним, я окликну его, он обернется, и я выстрелю в упор. Два или три раза.
А потом я убью себя.
Я обязательно убью себя.
Потому что жизнь без него не имеет смысла.
Потому что он привязал мою душу к своей ноге.
Потому что я больше не я. И потому что больше ничего нет. 

23

День Валентина

Это произошло в феврале, точно не помню, но если свериться с дневником – в середине. Я писала позже, но, кажется, не ошибусь, если скажу, что все навалилось на День Святого Валентина.
В школе этот день учебный, но, по обычаю, атмосфера царит полуофициальная. Какие-то уроки могут быть сокращены в пользу мероприятия, на переменках в классах и в коридоре витает веселый праздничный дух. Конечно, он охватывает тех, кто надеется на праздник или по каким-то причинам считает его своим личным, а других этот радостный дух только неприятно задевает. К последним принадлежала и я.
Вика суетилась беспрестанно, ее парта уже к третьему звонку была завалена открытками. Она расталкивала меня, шутила, подмигивала, а я молчала и только изредка грустно улыбалась. Она до сих пор ничего не знала. И никто не знал. Я решила хранить свою святую тайну до последнего, то тупика, до черты, за которую не ступить. Не потому, чтобы я была скромна, но лишь по той причине, что благополучие Виктора я поставила выше своего надломленного счастья, и поскольку обнаружение нашей связи могло сильно подпортить ему репутацию, я молчала. Никто бы ничего не понял. Я знала. Знала, что узнай об этом родители и учителя, его обвинили бы в педофилии и прочих гадостях, и всем было плевать на то, что я люблю его больше себя самой и своей жизни, и отдам это все, как только появится надобность. Никто бы ничего не понял. И никогда не поймут.

День прошел без эксцессов. И на одном из уроков, впав в задумчивость, я вдруг увидела, как дарю ему открытку. Черт подери, если бы тогда я не решилась, все могло бы случиться сейчас – но это было бы уже до крайности пошло. Пошло признаваться в любви в день, когда все это делают.

Мы шли домой, и Вика пыталась меня расшевелить, заставить говорить с ней. Моя вялая реакция ее не устраивала.
; Неужели ты никогда ни в кого не влюблялась? Тебе ведь уже шестнадцать. Я просто не-ве-рю!
; Придется.
; Но ведь это так чудесно! Алечка, ты даже не представляешь, как это здорово – мечтать о ком-то, желать быть рядом, волноваться по пустякам, краснеть… целоваться… неужели – никогда?
; В этом нет ничего странного.
; Но, Аля, это невозможно… Все девочки в шестнадцать уже как минимум с одним парнем встречались. А ты… ты монашка какая-то.
; Меня это устраивает.
; Врешь.
; Думай, что хочешь…
; Ты врешь.  И я знаю, ; она вдруг резко остановилась, схватила меня за плечо и, буравя взглядом, уверенно сказала, ; я все вижу, не слепая. Тебе нравится наш математик. Когда ты смотришь на него, у тебя такое лицо… такое… как будто твое сердце переполнено… как сказали бы поэты – «сладостной тоской». Да, мне так показалось, ; она опустила руку и снова пошла рядом. ; Понятия не имею, что у тебя на душе делается, но ты к нему неравнодушна, это точно.
; Может быть.
Она поджала губы. И я прочитала без слов: мне очень жаль тебя, детка.
; Да, ты права, никаких шансов. Но я и не претендую.

Вика, нечаянно безжалостная, и не представляла даже, насколько глубоко растревожила живую рану. Когда мы расстались, я, спешно втыкая наушники, шла, ощущая наплывы ненависти к окружающему миру. Грязная серость домов и остатков снега, заляпанные машины, снующие туда-сюда, безобразно нагие деревья, будто обугленные скелеты – мертвый город, таким я чувствовала его и бежала. Куда? В дом, где мне было еще холоднее, еще более одиноко и мертво. Мой пульс лихорадочно стучал, как у загнанного зверя. В глазах мутнело. Руки дрожали в карманах.

Дома я лежала на постели, перегоняя в груди свинцовый ком тоски. Ах, если бы, думала я, ах, если бы ты пришел сейчас и поцеловал меня, и я бы… умерла!..
Принять смерть – из твоих рук. Из рук того, кто любим и желанен, и очищен молитвами до конца жизни. Моими молитвами. За все, что сделал со мной, и что еще сделаешь. За всю боль, которую причинишь, и которую уже всадил в мое сердце.
Я знаю. Я видела. Видела, как ты вонзил в душу огненный меч Страдания. Видела во сне. У тебя были крылья, и я поняла, что так надо. И простила. И смирилась.

Вертела в руке телефон, и всякий раз, как клала палец на кнопку, рука наливалась тяжестью. Нельзя звонить. Нельзя писать. Тюрьма. Тюрьма. Отрезанность. Неопределенность.

В пять часов, когда густые сумерки облепили окно, раздался звонок. Я была на кухне. Кольнуло внутри… и я побежала, сломя голову, спотыкаясь, врезаясь боками во все, что было на пути.
Я схватила телефон, и сердце упало. Провалилось в трепещущую от горькой нежности душу.
; Да…
; Всегда «да», ; он смеялся. Неестественно, отрывисто. Он был пьян. Жутко пьян.
; Ты же знаешь, что «да» – это навсегда. И не мне что-то менять.
; Алечка, я сбежал из дома, ; он кашлянул и хрипло продолжил, ; не насовсем. На сегодня. А знаешь почему? Знаешь, какой сегодня день?
 ; День Валентина.
; Нет, сегодня мой тридцать первый день рождения. И я не хочу никого видеть. Мне тошно…
Он засопел. У меня затряслись руки, потому что я поняла, что он плачет.
; Где ты? Я приеду. Ничего не говори. Я все равно… я же «да». Где ты?
; У тебя под дверью.
; Подожди минутку.
Наспех натянула джинсы и свитер, причесала волосы, накинула куртку и сапоги и выскочила на улицу. Проверила студенческий и телефон во внутреннем кармане куртки.

Разгоряченная, готовая на все муки ада, беззаветно влюбленная в собственную гибель я оказалась в кольце его холодных рук.
Я что-то шептала, уже не помню. Покрывала поцелуями его ладони и пальцы. Он смеялся. Подхватил меня на руки и понес прочь от дома. В свете фонарей его глаза приобрели желтоватый демонический блеск, который усиливался очками. Как же я любила их, эти очки, и эти ледяные глаза бесстрастного ученого и прожженного циника, эти чистые глаза… и тонкие губы, и маленькую ямочку на подбородке. И глухую бездонную полночь его души.
Осознание любви… оно появляется внезапно, как удар в грудь, как взрывная волна, как слепящая ясность дневного света. Оно приходит каждый раз как новое откровение, и ты никуда не денешься.
Люблю… люблю… люблю…

; Это слово давно утратило свое значение. Как и многие другие слова, мешающие современному человеку отматывать свой срок на земле, ; Виктор сидел на лавочке, рисуя веткой на опадающем хлопьями снегу. ; Я так боюсь к тебе привыкнуть.
; Понимаю.
Снег кружился у фонарей и опускался тающим пухом на ресницы, я сидела, прикасаясь плечом к любимому человеку, и ощущала, как снег смывает с меня всю грязь… Первозданная чистота.
; Первозданная чистота. Вот то, чего нам не хватает. И то, что у тебя в избытке.
; Я могу тебя спасти?
Рука с веточкой застыла, он долго молчал.
; Не знаю, Аля… И никто не знает. Все может быть. Если спасение не в забвении жизни, а в том, чтобы вновь ощутить, как твоя кровь бежит по жилам, словно боится опоздать… торопится к сердцу, чтобы оживить его… растопить… тогда это ты. Но, может, оно как раз – в тихой пристани. В остановке. Сердца.
; Ты думал сегодня о самоубийстве?
; Да. Как и ты.
Моя рука легла на его колено, он вздрогнул и теснее прижался ко мне плечом.
; Мы с тобой так похожи… Мне было страшно, когда я понял, что ты – моя Судьба. Мне было очень страшно… И мне страшно до сих пор.
; Понимаю.
И я действительно понимала, ведь чувствовала то же.
; Как же ты разгадала меня? Ведь я сделал все возможное, чтобы оставаться неузнанным. Я задавал себе этот вопрос и не мог найти ответ. Тебе всего шестнадцать, а ты понимаешь то, что никогда не понять мой жене, хотя она предана мне беззаветно. Ну как так может быть?
; Не знаю. Но думаю, что это великий дар. Что бы за ним ни последовало. Хочешь, мы покончим с собой вместе. Я не боюсь смерти.
; Знаю. Но пока мы способны выносить друг друга, мы должны жить… Вкусить полноты жизни, самой ее глубинной сути. Потому что меня мучают дурные предчувствия.
; Меня тоже.
Он отложил ветку и опустился передо мной на колени, прямо в снег и грязь.
; Ну что ты! ; я попыталась поднять его, но он не дал.
; Аля, я стал фаталистом. Я думаю о том, чего избегал, и чувствую то, что мне незнакомо. Моя жизнь, с которой я мирился все эти годы, вдруг встала поперек горла, и я… я не знаю, что дальше. Это безумие. Безумие… на меня вчера нашло… я сел за пианино, которое уже десять лет стоит пылится. Я влюбился. Но ты… у тебя все иначе, я знаю. Пойми, я стар, я стар, чтобы что-то менять… ты знаешь, что я погублю тебя и все равно, я вижу, все равно ты останешься со мной. Что же это за сила такая внутри тебя, что ты, зная, идешь к пропасти… с открытыми глазами?
Из глаз брызгали слезы, а я улыбалась.
; Вот ты сейчас плачешь, я а болтаю, как какой-нибудь герой Достоевского, и стою на коленях, и так это все картинно… и так истинно. И День Валентина.
; Не говори ничего. Я все понимаю. Я понимаю даже больше. Ты спрашиваешь, что это за сила такая? Так я ведь… я ведь… я люблю вас, Виктор Андреевич. Вы боитесь этого слова. А я… я несу его, как знамя. Иначе я давно уже… я ведь, знаете, я думаю о самоубийстве с двенадцати лет. И буду думать всю жизнь. Но, возможно, этой силы у меня больше не будет никогда.
; Как это странно, Алечка. Мы с вами разговариваем. А ведь люди уже отучились.
Он взял меня за руку, и мы пошли, куда глаза глядят.

Падал первый теплый снег… самый чистый в мире снег.



Часть 6 и заключительная
Клиническая психиатрия


24

Лирическое отступление

Вы спросите меня, что было дальше? Ах, это нетрудно предугадать… Моя картинная жизнь, списанная с подвернувшегося под руку в отрочестве романа или фильма, над которым не раз случалось плакать в тишине, шла по накатанному сценарию. И в самом деле, предположить, каким будет развитие наших отношений в общей канве бытия, не составило бы никакого труда. Да только гибель влечет, и влечет бездумность. Чрезмерная, порой кажущаяся дурачливой смелость нелепых шагов придает очарование уже сама по себе – в юности многим из нас так хочется романтики. Черт бы ее побрал. И побрал ведь. Оттого-то она так прелестна.
Все безумства и радости земные пришли человеку от дьявола – это известно любому, кто мало-мальски знаком с религиозной мифологией. Но я не хочу тут вдаряться в никому не нужные живописные домыслы, пусть они и обладают особенной художественной ценностью – к тому, что случилось у нас с Граниным, на уровне быта, вся эта метафизика не имеет никакого отношения.
Хотя тогда мне, конечно, думалось иначе.
Мне казалось, что сама наша связь пропитана духом мистическим, и сакральность ее не подлежит сомнению. Мне вправду хотелось в это верить – да и кто осудит меня за это? Моя ошибка. Моя и только моя. Сакральность объяла нас много позже.
Но такова бывает влюбленность. Кто-то утверждает, что она делает зрячий разум слепым и приукрашивает действительность. Нет, это не так. То есть, не совсем так.
Это природное свойство влюбленной души – быть дон Кихотом по отношению к Дульсинее, видеть прекрасное там, где его нет, и благословлять каждый миг, когда рука любимого протягивает тебе яд.   
Ведь ты знаешь, что там яд. Знаешь, но – рука сия благословенна. И ты покорно выпиваешь все. И это не слепота разума. О нет. Разум-то как раз и прозревает, когда ты влюблен.
Просто ты воспринимаешь все по-другому. В этом-то и вся разница.
И там где прагматик двадцать раз подумает, влюбленный чудак решит все в первую же секунду – окончательно и бесповоротно.
В юности кажется, что жизнь бесконечна. И что основы общественности возможно пошатнуть. И что ты один способен что-то изменить. И что твой голос действительно что-то значит.
И что любовь побеждает смерть. Что любовь всесильна.
Но это не так. Всесильна только смерть. А любовь – любовь есть попытка преодолеть пустоту и бессмысленность жизни. Потому что когда ты любишь, тебе кажется, что ты не понапрасну жив, и страх смерти отступает, создавая иллюзию того, что ее больше – нет.
А еще настоящая любовь – это та самая шаровая молния, чье появление ты не способен предугадать, и избежать его ты тоже не волен. Феномен, не поддающийся никакому объяснению.



25

Мелкие препоны

Время – это материя, которую можно до бесконечности растягивать и сужать. Я помню все, как будто это было накануне сегодняшнего дня, а ведь минуло уже несколько лет, и я разменяла третий десяток. И множество раз довелось мне перемалывать те события, выискивая в них подстрочный смыл, ускользнувшие детали, незамеченные знамения. Но мой поиск бессмыслен. Все, что я могла обнаружить, давно мною осознано.

Гранин мрачнел день ото дня. Наверно, мало кто заметил это. Разве что я да Даша, жена. Ну, может, кое-кто из коллег. Но не думаю, что их участие продвинулось дальше чисто формального. Не замечала я, чтобы в то время он с кем-то был в более теплых отношениях.
— Ты грустишь, — моя ладонь мягко легла на его плечо. Он отнял глаза от журнала. В пальцах вертелась шариковая ручка.
— Я грущу с тех пор, как впервые увидел свет. Свет причинил мне боль, и я закричал. С тех пор все мне кажется сдобренным изрядной долей печали.
Он лукавил. Или же притворялся, что лукавит – порой трудно было понять.
— Раньше ты называл вещи своими именами.
— Ничего не изменилось в этом отношении. Мы слишком часто бываем вместе на виду у публики, — он бросил ручку меж страниц журнала и развернулся ко мне, положа локоть на спинку стула.
В коридоре шумело и бурлило. А здесь… здесь была тишина, тишина для двоих.
— Если хочешь, я уйду.
— И куда ты уйдешь? В коридор? А завтра все повторится снова. Ты хочешь, чтобы я тебя прогнал? Ведь тогда я буду чувствовать себя виноватым. А ты сама не уйдешь.
Он был предельно спокоен. Несколько мгновений спустя он встал, подошел к двери и закрыл ее.
— Приходи вечером сюда. Я с ума схожу каждую ночь, когда жена ластится ко мне. Мне приходится закрывать глаза и представлять, что это ты. Что мои пальцы скользят по твоей гладкой коже, и что я вхожу в тебя, а не в нее. Но стоит мне открыть глаза… все рушится. И у меня ничего не получается. Она, конечно, жалеет меня. Может, она даже думает, что у меня проблемы. И скоро, пожалуй, даже предложит сходить к врачу… а может, и не предложит. Она часто делает вид, что ничего не происходит, дабы не нарушить неловким словом эту мнимую гармонию нашей семейной жизни… я столько раз приходил домой пьяным, и пил дома, а она – ничего. Конечно, ведь я не буяню. Нажрался, упал в постель. Может, я просто устал? Может, она так думает? Или она считает, что я не способен утратить контроль, ведь я чертов логик, я давно вырос из бунтарства. Я дерьмо.
Я положила руку ему на живот, и он успокоился. Совсем как дитя.
— Я приду, Виктор.

И приходила. Не помню уже, какую отговорку для родителей находила всякий раз. Наверно, я говорила, что хожу к Вике, называя даже точный адрес – этого хватало им для поддержания уверенности в моей правоте. Если бы они случайно узнали правду, я бы, вероятно, тут же в комнате после скандала повесилась на галстуке.

Через недели две Виктор оставил меня после урока и сообщил, что уговорил жену съездить к матери на выходные. Разумеется, дочь он рекомендовал ей взять с собой («бабушка соскучилась по девочке»). На самом деле вся эта бурная агитационная деятельность, которую он разводил за завтраками и перед сном, сводилась к одному обыкновенному жгучему вожделению, требующему выхода – соответственно, свободной территории, исключающей соглядатаев. Ибо школьный класс – место весьма рискованное для такого рода мероприятий. «Как нас до сих пор не застукали», удивлялся мой учитель.
Так или иначе, выходные мне предстояло провести у него.
Вечер пятницы я провела в размышлениях о том, как следует организовать очередную ложь, чтобы она осталась надежным прикрытием до конца, не подвела меня. С горем пополам сляпала нечто правдоподобное.
Я тогда якобы сидела за книгой, мыслями далеко отсюда. И тут вошла мама.
Нет, ничего странного в этом не было. Она часто входила ко мне забрать свои вещи из шкафа или еще за чем. Но в тот раз она зашла напомнить мне о том, что на завтрашний вечер у нас назначен поход в гости к родственникам. Как я могла забыть?
Я проблеяла что-то невнятное, и чуть не расплакалась.
«А что собственно случилось?» — удивленно спросила мама.
В одно мгновенье в голове защелкнуло, я увидела с острой ясностью, что должна врать сию же секунду, импровизированно, и при этом быть очень искренней.
Собиралась провести день с Викой, сквозь всхлипы врала я. Мы договаривались еще давно на эти выходные, и у меня из головы вылетело завтрашнее празднество. Что же теперь делать?
«Перенести вашу с Викой встречу на другие выходные», — тут же нашлась мама, — «Неужели это так страшно, что ты ревешь?»
Да, это страшно. Мы же договаривались.
«Свет клином не сошелся на твоей Вике».
Сошелся… тоскливо отвечало внутри. Не только свет, но и тьма, и вся вселенная сошлись клином на моей великовозрастной Вике…  только кому это понять? Вы давно уже разучились любить. Так любить.
Но мама…
«Можешь делать, что хочешь. Мне плевать, в конце концов, раз тебе плевать на всех, кроме себя».
Ей завтра будет стыдно за меня. Но меня это совершенно не волновало, ведь путь свободен.
Это был первый раз, когда я нарушила семейные традиции в угоду своему чувству. С этого и началось, если уж быть точной, мое отстранение от семьи.

В субботу после занятий я, как часто бывало, сопроводила Вику до дома. Видимо, слишком явно во мне бушевало ликование – Вика заметила, что я «какая-то неестественно радостная».
Да так, ответила я, погода, может, повлияла.
«Мда…» — неуверенно протянула подруга. Несмотря на то, что перевалило за середину марта, погода стояла на редкость отвратительная. Шли дожди, и грязь затапливала дороги и тротуары. Всё от лавочек до колес автомобилей, припаркованных у бордюра, утопало в этой весенней жиже.
«Мда…» — еще раз вздохнула Вика, — «Не убедила. То ли ты что-то скрываешь, то ли весна головушку твою малость повредила».
Почему же малость, улыбнулась я.
Видимо, Вика решила, что выудить информацию ей не удастся, и прекратила попытки разговорить меня. Мы попрощались. Я пошла в сторону остановки, а не в сторону дома, как обычно бывало. Но этого никто не видел. Подъехала полупустая двойная 4, и я благополучно добралась до перекрестка Стасова и Ставропольской. Там, во дворе его дома, я дожидалась своего учителя следующие два часа.
26

Тайна, которая нас связывает
 
Он сказал, что –
Скучал
Не мог никак дождаться этого дня
Отсчитывал часы до момента, когда за Дарьей закроется дверь. До момента, когда эта дверь запрется на ключ за мной.
Я замерзла.
Он стаскивал с меня куртку, мы наследили, выпачкали коврик для ног, мы торопились, как будто нам оставалось так мало. Как будто мы вот-вот умрем.
Мы мыли руки под одной струей воды, наши пальцы касались, мы переглядывались и улыбались.
Он спросил: «Хочешь есть?»
Я сказала: «Да».
Он поставил на огонь кастрюлю с водой – для пельменей. Он вернулся через полторы минуты. Я сидела в гостиной на диване. Он мягко положил меня на лопатки, дрожа от возбуждения.
Через двадцать минут мы сидели нагишом на полу гостиной, вокруг валялась наша одежда. Тишину нарушал стук ложек о внутреннюю поверхность тарелок.
Я хотела сказать ему, что все отдам за него, но молча ела, не спуская с него глаз. Он поглядывал на меня время от времени, и его тонкие губы вытягивались в улыбку. Он был счастлив, что может сейчас трахать меня сколько угодно. Я была счастлива, что могу трогать подушечками пальцев его лицо и не бояться обнаружения нашей страшной Тайны. Что могу вот так запросто приблизиться к нему, и больше мне ничего не нужно было для ощущения блаженства жизни.
Я не решалась спрашивать его о чем-нибудь. Это нарушило бы равновесие, в котором мы находились в тот момент.
Он свалил посуду в раковину, я протянула к ней руки, чтобы вымыть.
«Боже упаси!» — испуганно вскрикнул он. — «Не изображай мою жену, пусть будет грязь и свобода. Я так давно этого хотел».
Не изображай мою жену. Кольнуло. Ничего, пройдет, уверяла себя я. Это естественно. Это было заявлено с самого начала. Надо проявлять безразличие к таким словам.

После обеда мы валялись в постели, попивая вино, лаская друг друга. За окном постепенно смеркалось.
Я не знала, что делать. Как сказать ему, что должна идти домой. И как уйду. И я пила больше и больше.
«Не налегай, Алечка, рановато еще», — заметил мне Виктор и унес бутылку на кухню. Когда он вернулся, я лежала на боку, переживая сильнейшую внутреннюю борьбу между долгом и чувством.
И выбрала чувство. Выключила телефон. Вымученно улыбнулась. И сказала голосом, полным нирванического спокойствия:
— Любимый, утопи меня в ванной.
Не знаю, каково было выражение его лица, в темноте трудно разглядеть. Большая ладонь пощупала мой маленький теплый лоб.
— Не думай, я здорова. Все дело в том, что мне так хорошо с тобой, что все остальное неважно. Я хочу умереть, пока мне хорошо. Потому что потом будет сущее дерьмо.
Ну вот. Столько сдерживала себя, и все равно подвела нас к самому трудному в таких изворотливых отношениях: к откровенному разговору.
— Только если мы это допустим, — невозмутимо ответил Гранин.
— Допустим.
— Это еще почему?
— Потому что мы всем лжем. А это всегда заканчивается очень и очень плачевно.
Рыдательно, мысленно поправила себя я.
— Но ведь пока все нормально, мы справляемся со своими ролями, не выходим за рамки сценария… Аля?
Я ныла в подушку, согнувшись всем своим голым телом так, словно пыталась вжаться в матрац, уйти в него с головой и навсегда – это бегство, я потом поняла ощущение погружения и растворения.
Тряс за плечо. Перевернул на спину с трудом и говорил какие-то слова.
А после что-то случилось. Он куда-то исчез.
И я вдруг осознала, что истерикую. Жуткая истерика. И только самое начало.
Я сползла с постели, он вошел в комнату в этот момент, завоняло валидолом.
— Я не стану это пить! Иди к черту!
— Нет, станешь!
Мелькнула его рука в свете фонаря, подглядывавшего в окно с улицы. Несколько выхваченных бликами движений, и меня перекрутило. Его большие руки обвились вокруг меня подобно питону, он приподнял меня над полом, мои ноги нервически дергались, я извивалась, стараясь выскользнуть, слезы утихли, вместо них во мне проснулась неведомая прежде злость. Я стала бить его по рукам и попыталась укусить. Он завалился со мной на кровать, мы кубарем перекатились, и я оказалась на животе, а он на мне. Задыхаясь, я хватала ртом воздух, била ладонями по матрацу и подушкам. Раздраженный голос Виктора пронесся над ухом:
— Либо успокаиваешься, либо я трахаю тебя в задницу!
Нашел подход, нечего сказать.
Я только тихо проскулила, чтоб он слез с меня, а то будет трахать труп.
Он медленно сполз, а я перевернулась на спину, часто дыша. Мы приходили в себя. Мне хотелось ударить его. Что я и сделала.
— В чем я виноват? — обиженно проворчал он. — Тебе не нравится со мной, так вали прочь.
— Ты сам настоял на том, чтобы я пришла.
— Да, но я не настаивал на том, чтобы ты так себя вела.
— Ты боишься того, что я могу тебе сказать.
— Чушь. Я все наперед знаю.
— Ненавижу тебя.
— Хочешь, чтобы я тебя поцеловал?
Он положил голову мне на живот. Спустя минуту мои пальцы уже скользили в его волосах. Мои щеки были мокрыми.
— Я так мала и ничтожна, — тихо сказала я, —  что не заслуживаю быть рядом с тобой все время. Только когда случай подкидывает нам шанс.
— Ты тут ни при чем, Аля. Так сложились обстоятельства.
— Фаталист хренов…
— Думаешь, я оправдываюсь? Мы ничего не можем изменить.
Но я то знала, что можем. Все дело в том, что он был не уверен. Не был уверен в том, что хочет каких-то кардинальных переворотов.

Мы млели в ванной: мои волосы были разбросаны на его плече. Гранин лежал, прикрыв глаза от удовольствия; я слушала, как разбиваются о поверхность воды капли из-под крана.
Здесь он впервые прикоснулся ко мне, о, я этого никогда не забуду… Я гладила его волосатые колени своими детскими ладошками.
— Я знаю, что если перережу себе глотку, для тебя это ничего не будет значить, Витечка.
— Хочешь перерезать себе глотку или утопиться – запуталась?
— Иронизируешь, как обычно… Нет, сейчас я вижу мир ясно, как никогда… Ты не знаешь, но в этот самый момент моя мать в который раз пьет валокордин, потому что почти одиннадцать часов вечера, а меня нет, и мой телефон недоступен. Она может строить догадки и тешить себя надеждами на то, где ее дочь находится, и с кем она проводит свое время. Но если она узнает правду, нам обоим будет крышка. И кому-то, возможно, деревянная.
— Ты не могла ей соврать? — в его голосе прозвучали нотки страха. Он даже весь напрягся – я это чувствовала.
— Моя ложь вмещалась в некоторые пределы. Все, что происходит сейчас, вышло за рамки и летит в неизвестном направлении.
— И ты говоришь об этом так спокойно?
— Да… видишь ли, мне просто плевать. Мне похеру. Я все равно ей ничего не скажу. И никому не скажу. Даже под пытками. Мне так противна мысль о жизни, отдельной от тебя, что все гадости, которые выльются на голову, уже не тревожат. А ты думал, игра будет продолжаться до бесконечности? И до бесконечности хватит терпения шестнадцатилетней девочки? Сейчас я принадлежу тебе. Ты можешь делать со мной все, что хочешь. И об этом тоже никто не узнает. Потому что я люблю тебя. Потому что ты затмил собой весь свет. Потому что из-за тебя у меня поедет крыша, и я уже предчувствую это. И я буду покрывать тебя до конца. Потому что… потому что все «потому что» заранее оправданы. Любовь стоит по ту сторону добра и зла…
— Ты так считаешь в самом деле?
— Это истина. Возможно, единственная Истина, выдвинутая Ницше за подписью Господа Бога.
— Значит, я никогда по-настоящему не любил.
Мне показалось, или в этих словах была горечь сожаления – уже не скажу точно. Гранин ведь мог скрываться, когда ему было надо. Но почему-то я думаю, тогда он действительно был искренен.
— Потому что ты боишься любить по-настоящему.
— Я стар что-то менять. Ты представляешь себе, что будет, если я уйду от жены, чтобы быть с тобой? Нас все проклянут. Мы принесем так много горя. Мы все поставим с ног на голову. А будем ли мы счастливы?
— Недолго…
— Вот-вот. Такую любовь, какую ты предлагаешь мне, нельзя осуществить в жизни. Она ведь разрушит все, что мы имеем и все, о чем знаем. Да она попросту уничтожит нас!
— Но иначе мы будем как ни в чем не бывало играть… пока однажды не разосремся так, что порвем связь. И что останется в итоге? Пара чудесных мгновений – в воспоминаниях, бесполезная, пустая жизнь – впереди. Это ты предлагаешь мне? И себе?
Я уже сидела напротив него, былое блаженство тишины куда-то ушло. Я снова резала по живому, чего я таким образом добивалась? Прорыва? Прорыва реального Гранина через актерский костюм, который он носил. Да, скорее всего, именно этого.
— Ты именно этого хочешь, да? Но какой смысл в твоей жизни?
— А такой, девочка моя, что мой ребенок растет и воспитывается в нормальной семье. А это ни много ни мало – очень даже осмысленный выбор. А ты хочешь, чтобы я разрушил детство своей дочери. Ради мимолетного безумия. Взвесь и реши. За рамками своего эгоизма.
— Ты хочешь от меня жертвы. Но я и так ее принесла! Только ты ничего не заметил.
Всхлипывая, я выбралась из ванны и пошлепала по коридору на кухню. За вином.
Гранин пошел следом. Когда он появился на кухне, я уже пила. Он положил руку на мой затылок и мягко сказал:
— Я все понимаю, Алечка. Я понимаю даже больше… Но если бы Бог существовал, он бы простил меня. Это ложь во благо. И трусость – во благо.
— Но для меня то блага никакого нет…
— Это потому, что ты любишь так, как мало кто способен любить. Это дар, Алечка. А дар, как ты знаешь, то же самое, что и проклятие. Неизбежность. И непреодолимость. И оправданность.
— Думаешь, и мне зачтется?
— Зачтется, Алечка. Зачтется.
Однако меня это уверение нисколько не убедило…

27

Запрет

Думаю, не стоит описывать, что было на следующий день после обеда. Виктор поехал на вокзал встречать жену, я поплелась в тарахтящем трамвае в другой конец города – домой. Мы вышли из подъезда хрущевки, в которой он жил, с разрывом в пару минут. Он направился к своей остановке, я – к своей. Он не мог проводить меня, потому что боялся, что нас заметят. Это уже попахивало паранойей, но мне казалось, что он просто чрезмерно осторожный. Впрочем, он был прав. Если бы нас увидели вместе, ничего хорошего нам не пришлось бы ожидать.
Меньше всего на свете я хотела попасть домой. Конечно, история про севшую батарейку и отсутствие зарядки была приготовлена заранее, но – и я к тому времени уже вычислила свой прокол – но я забыла про городской телефон. Я могла бы позвонить из квартиры Виктора и сказать, что все окей. Но не догадалась вовремя. Разумеется, был еще вариант наплести с три короба про то, что им отключили его за неуплату, или по неизвестной мне причине он не работает: трубка забилась пылью, провод расплавился. Мало ли что. Но слишком много совпадений для здравого ума – в жизни такого не бывает, рефлекторно определят родители.
И я не знала, что делать. Но, по правде сказать, меня мало заботило данное обстоятельство.
Я была более обеспокоена иным. Осознанием того, то наша связь становится банальным происшествием, в то время как мои мечты уводили душу в совершенно отличные от подножной действительности дали, где все было иначе. И горький осадок оставался после каждого украденного у реальности поцелуя еще долгое время.
Я все чаще вспоминала незабвенный февральский вечер, когда он был пьян и искренен, и понимала, что та священность безумия, порожденного необъяснимой вспышкой в его сознании, никогда более не повторится. И что мне не дано будет снова видеть его таким детски откровенным, таким светлым, как тогда, под волшебно сверкавшими фонарями, в снегу.

Я чувствовала, что он уходит от меня, еще в полной мере не осознавая, что скоро так и будет. Какая-то неясная, смутная трагичность была в наших мошеннически выстроенных встречах: мы всем лгали. А ведь это не могло длиться вечно. Когда-нибудь я расстанусь с ним, думала я, глядя на унылый индустриальный пейзаж за грязным трамвайным окном, и это расставание нанесет мне рану, которую уже ничто – и никто – не залечит. И это «когда-нибудь» приближается с неумолимой верностью. Мне хотелось закрыть глаза и перестать существовать.

Дома был товарищеский суд. Припомнили все мои «заслуги»: и неряшливость (которой, как никто не знал, заразилась я от Виктора – разбрасывая вещи по комнате или вышагивая в отцовской рубашке, болтавшейся на моем худосочном теле, я воображала себе, что я – это он, и он сейчас точно так же расхаживает по комнате в поисках своих носков), и гульки с Викой (да, той самой щетинистой Викой – но кому же знать о ее роли в моей жизни!), и снижение учебной активности (да я и думать не думала обо всех этих посторонних предметах, нисколечко не касавшихся экзистенциальной сущности любовного брожения в моей душе), и пр. и пр. Они кричали на меня, а я молчала. Они поливали грязью святыни и сердечные подвиги, о которых не имели ни малейшего понятия. Но я была нема в ответ. Я как будто смотрела на себя со стороны, и видела, как блестят мои недвижные глаза. А губы сомкнуты. Как у него.
Пусть, пусть, думала я – вы не ведаете, что творите! Обвиняйте меня во всех смертных грехах, но я все равно безгрешна. Как и он. И все остальное – пустяки, мелочи, ничто из вами перечисленного не имеет того значения, какое вы ему придаете.
Вы судите обо мне, совершенно не зная меня. И так всегда. И со всеми. О, слепые!

Вынесенным приговором было запрещение гулять с Викой.      

Что могло быть хуже этого, я даже и не представляла.

Прорыдала полночи. Утром шла в школу ненакрашенная и нерасчесанная. Все вдруг перестало волновать меня. Все казалось мне неживым, надуманным, не стоящим моего внимания сном. Чьим-то рассказом про меня, где сквозь повествование конец мелькает нечетко, словно тень, или дефект пленки, проявленный на старой фотографии, и этот конец не предвещает ничего радостного. Как и конец нашей истории.
После урока я задержалась у парты. Когда все ушли, развернулась к Виктору и еле выговорила:
— Я больше не приду.
Потом моя глотка наполнилась взахлебными рыданиями.
Виктор сбегал за валерьянкой.
У него был урок, а сплавить меня медсестре он не мог. Морально не мог. Но что поделать, нельзя подавать виду в крайней заинтересованности мною. И я оказалась в кабинете школьного врача.
Там мне задавали глупые вопросы. Напоили чаем с шоколадкой. Я кое-как сплела более ли менее пристойную чушь.
Там я впервые отчетливо осознала надломленность своей долго терпевшей души. Это случилось, когда врач вышла в коридор (ее вызвали в младший класс, у мальчика было подозрение на высокую температуру). Я тихо нырнула в коридор и через запасной лестничный выход покинула здание школы.

Никуда двигаться мне не хотелось. На школьной спортплощадке шатались какие-то малоприятного вида быдлоганы, у каждого было по банке пива. Я пошла дальше. А куда дальше? Дальше было некуда. Я свернула в первый попавшийся закуток и оказалась во внутреннем дворе многоэтажки. Там я зашла в первый попавшийся подъезд и села в лифт. Со мной затащилась тетка с сумками. Она вышла раньше. Я вышла на девятом этаже. Недолго думая, а, точнее, не думая вообще, я поднялась на лестницу, ведущую на крышу. На металлической двери висел сломанный замок. Снять его не составило никакого труда.
Я выбралась на крышу, откуда был виден почти весь КМР.
Подойдя к самому краю крыши, я глянула вниз и слегка отшатнулась: перед глазами кружило дома, деревья и небо в одном хороводе. Я села на шершавое покрытие крыши, над головой носился холодный ветер. Я плакала.
Не помню, сколько времени прошло. Кажется, я отупела ко всему внутри и вовне. В какой-то момент мое тело стало сильно дрожать, и я мимоходом поняла, что замерзла.
Ну и что, думала я. А сама ежилась от пронизывавшего до мозга костей сквозняка. И это немного трезвило. Самую малость. 
Надо было идти домой.
Негнущимися пальцами я давила на кнопки мобильника, не всегда попадая, куда надо. Хотелось написать ему, что я тут умираю. Или уже умерла. А в сущности, это было совсем неважно.
Он перезвонил вскоре, что-то выспрашивал у меня в подробностях, а мои мозги уже были в тумане. Точнее, слегка заиндевели…
Я опустила трубку в карман. Плавно, как при замедленной съемке, всем корпусом я сползла на бетон. Вжалась в куртку, подобрав ноги под себя. И закрыла глаза.
«Все кончено», промелькнуло где-то в пространстве головы. «А это, оказывается, так просто…»

Все, что произошло потом, я помню фрагментарно. Поток сознания, временами меркнувшего и снова вспыхавшего. Как будто кто-то щелкал выключателем на внутренней стороне виска. Кто-то отдельный от меня.

28

Больница
   
Как я оказалась там, куда все, собственно, и катилось по давно проторенной излишней впечатлительностью колее, никто толком мне потом не объяснил. Лишь впоследствии, когда я виделась с Граниным несколько месяцев спустя, он как-то странно скривил губы, что улыбкой это трудно было назвать, однако, это была улыбка – грустная, вялая, - и сказал, что ему пришлось бежать с урока и обшаривать все дома в округе. Когда он меня нашел, я была без сознания. Он попытался выволочь меня с крыши, но понял, что это все неправильно. И вызвал врачей. И даже спасателей.
Конечно, тихо проговорил он, замерзнуть там ты не могла. Не мороз же был. Но ты отключилась. Что-то вроде кататонического ступора. Сильное нервное переутомление. В общем… врачи диагностировали…
«Невроз», коснулось сознания странное слово, где-то сбоку и над головой. «Выражается по-разному, очень разноликая вещь. Но вы не беспокойтесь, это обычное явление у подростков и юношества…».
Так я осталась на лечении.
Сначала предполагалось, что оно продлится несколько дней, а потом меня выпишут, прописав лекарства. Но не тут-то было. Врач никак не мог добиться от меня внятных ответов на вопросы. Я плохо помню тот период. Кажется, я плавала амебой в мерцающей пустоте, в полной прострации – в памяти не зацепилось почти ничего из доказательств материального мира, разве что лицо врача да дверь палаты, за стеклом которой мелькали белые халаты. Было тихо… впрочем, я просто могла не обращать внимания на посторонние звуки. За мной приходили медсестры и везли на каталке в кабинет врача. Через несколько дней уже не понадобилась столь любезная с их стороны обходительность: я дошла сама.

Я все ждала, когда он появится. Проходили дни… ожидание перерастало в отчаяние. Когда отчаяния накопилось столько, что вместить его мое хрупкое истонченное тело уже было не в состоянии, я, судя по всему, решила свести счеты с жизнью: попыталась вылезти в окно, ведущее во внутренний двор больницы. Не помню, кто стащил меня с подоконника, осталось лишь ощущение цепких рук, тянувших назад. И крики. Неразборчивые шумы. И мои плечи, трясшиеся от рыданий. Я была как переполненная чаша: и я расплёскивалась.
И я все им рассказала. Про то, что люблю и сошла с ума от этой любви. Про то, что знала, что он не любит меня, и все равно согласилась морочить себе голову дешевыми бреднями. Про то, что он меня предупреждал, и что никаких увещеваний в вечной преданности с его стороны не поступало, ибо он твердо дал понять, что я ему не пара. Про то, что мне скоро 17, и что он ни в чем не виноват, и близости между нам не было. А все, что было – имело место лишь в моем воображении. И он это подтвердит. Я выдумывала, как сбегала из дома и отдавалась ему во всяческих местах. И как убивала его десятки раз самыми разными способами.
Я говорила:
… а потом он разозлился и сказал, что я больная на голову девчонка, что прошу у него такие вещи сотворить с собой. Это были его слова: ты ненормальная, Алечка. Да-да. А после я просто взорвалась, я знала, что он прав, и я смеялась, и мне было страшно от собственного смеха. Я сказала, что ненавижу его, что приду домой и порежу себе руки. Или горло. Как Маяковский в одном из стихотворений грозился. Как Маяковский. А он передразнил: Маяковский… и я заплакала. И убежала. И долго бродила в районе школы, все ждала, пока он выйдет… чтобы проследить за ним, опередить его и броситься под машину перед его глазами. Чтобы он всю жизнь мучился кошмарами, и чтобы чувство вины за мою отвергнутую душу давило его совесть бесконечно долго… и чтобы он пил и спился. И повесился. Потому что он такой же, как я. В глубине своей дрянной душонки он точно такой же, и он обязательно отъехал бы крышей…

И врач спрашивал меня, зачем я выдумывала это все. И я отвечала, что страдала от невзаимности, и так сильно хотела его, что хотела даже того, чтобы он убил меня, только чтобы он, потому что эта боль внутри разрывала все мое существо, и я больше не могла быть в одном с ним мире…

Помню еще мамино вспухшее от слез лицо и приглушенный тоненько дрожащий голос: «Аленька, Аленька… за что же это все, а?»
А я знала? Я ничего не знала и не понимала. И, вероятно, глупо улыбалась опустевшими стеклянными глазами, из которых ушло чувство. Мне просто нечего было сказать.
Я обезраличела ко всему происходящему. И ко всем – приходящим. Наверно, я даже ни о чем не думала. Просто перестала думать в какой-то момент. И меня поглотило Абсолютное Ничто.

Потом, в университете, нам скажут, что Абсолютом бытия в мире Артюра Шопенгауэра была Смерть – и для меня это было прозрачно, как слеза. Потому что я постигла это состояние, каковое испытывает сознание по отношению к миру и к себе. И никакие умные слова и логические цепочки болтологических умозаключений никогда не докажут того, что сам в себе не пережил – иначе ты ни черта не поймешь в этой жизни.

Когда я покинула больницу, мне уже исполнилось 17. Я провела там больше полугода. Моя душа была седа. А я сама… впрочем, меня самой уже не было в живых. На моем месте появилась совершенно чужая девочка, которую никто не знал и никто никогда так до конца и не узнает.

Тогда я и проведала, что Виктор Андреевич уволился. И что его жена умерла от рака груди, оставив ему девочку, забота о которой, вероятно, и стала для него впоследствии тем самым Смыслом, в поисках которого он провел последние годы. И который так и не приобрел, конвульсионно склоняясь над моим распростертым телом душными зимними ночами в постели, еще неостывшей от утреннего сна тихо любившей его супруги.

Вот, собственно, и вся история. Или вы ждали чего-то другого? Как и я когда-то ждала. Нет. Так не бывает, друзья мои. Не бывает…


Эпилог

С тех пор прошли годы.
Я замужем за человеком, во всех чертах своих отличным от моей первой любви. Тем не менее, меня это радует. Если это чувство вообще можно назвать радостью. Слабое подобие ее, тень, по которой можно угадать изначальную эмоцию.
Ибо…
…ибо как только я оклемалась, как только я снова взглянула на солнце и ощутила на плечах дуновение ветерка… как только мир стал зримым и осязаемым, я заметила, что рядом со мной ежедневно проходят другие мужчины, которых я попросту в упор не видела и не хотела видеть. И я, конечно, жадно кинулась в их массу с одной единственной целью – преследовать и достигнуть мечту, чей косой след еще пористо белел, хоть и казался почти исчезнувшим, на проясненном небе моей памяти.
В каждом, кто касался моих губ, я искала знакомое ощущение прикосновения. В каждом, чьи глаза не отливали холодом и отрешенностью его глаз, я выискивала недостатки, чтобы уйти.
Я охотилась за его руками, за его смехом, за его бездонностью… но мои поиски неизменно проваливались. И, как он и предсказал, я стала пить. Но не испытываю по этому поводу никаких тревог или угрызения совести. Просто часто это единственный выход. Просто пустоту необходимо чем-то заполнить. Например, воспоминаниями, смоченными вином и тихими рыданиями…
Даже сейчас. Даже потом. До конца своих дней.
А Гранин устроился в школу-лицей. Адрес он не сменил. И это доставило мне особых хлопот в первое время, потому что стоило моим ногам приблизить меня к его дому, как все мое существо захлестывалось тоской без конца и края. И однажды я попросту не выдержала и зашла к нему.
Был вечер, и он оказался дома.

Мы оба изменились: он резко постарел, как-то сгорбился, посерел. А я теперь была худее, остроносее, мой волос стал тоньше, а голос глубже и отдаленнее.
Оленька смотрела телевизор в гостиной, той самой, где Гранин не раз овладевал мною на полу. Оленька вытянулась и глядела как-то взрослее. И враждебнее, чем со своих детских фотографий.
Мы сидели на кухне за бутылкой вина и разговаривали. Часто между репликами повисала пауза. Но странно… никакой неловкости не ощущалось. Наши глаза тонули друг друге, пустота в пустоте, и те полтора десятка лет, что отделяли нас во времени существования на земле, стерлись: мы были одногодками, мы были две Вечности, одна – отражение другой. Это чувствовала я. Это произнес вслух он. И положил руку на мою. И сказал:
— Прости, если можешь, я был скотом.
— Нет… ты не прав. Ты был потерянным. И не в моих силах было что-то изменить. Я знала, что погибну от тебя. Я сама выбрала себе эту долю. Знаешь… когда я стояла тогда у доски, в первый раз, а ты насмехался надо мной, между нами пробежала искра такой силы, что зажгла мою душу прометеевым огнем. Я была проклята на месте. И я приняла это проклятие как данность.
Он откинулся назад, к стене, и опустил глаза. Когда снова поднял их на меня, я заметила влажный блеск – но ни одна слезинка не скатилась с его осунувшегося лица. Он лишь сказал, тихо и горестно:
— Я теперь понимаю, что люблю тебя. И что останусь одиноким до самой смерти. И что это не изменить. И я… благодарен тебе за то, что ты стала частью моей жизни. Что ты стала моей окончательной Пустотой.
 
После этого разговора я ушла домой. Я приходила к нему еще много раз. Мы пили, иногда разговаривали, но чаще – молчали, замирая друг на друге взглядом. Мы терялись друг в друге, растворяясь, сливаясь в одну Бесконечность Ничто и понимая, что связаны навеки.

Ни разу во время этих посещений я не разделила с ним  постель. И не из-за каких-то принципов, вовсе нет. Просто нам это не было нужно. Просто мы поднялись куда-то неизмеримо высоко, где все земные ценности потеряли давно уже всякий смысл. А, может, и никогда его не имели.

Что будет дальше, я не знаю. Но почему-то мне кажется, что если он уйдет первым, я ненадолго переживу его. А если сначала умру я, он часто будет пить на моей могиле и звать меня в мучительно неясных снах.

Вот такая вот повесть о первой любви, господа. Не судите строго.

1 ноября, 2009