Я гуляю по крыше мира

Я гуляю по Крыше мира
 
идическая повесть в дневниковых записях

Душа, тобою жизнь столетий прожита!
(Шарль Бодлер)


***

Без десяти минут девять. Мысли текут сквозь пальцы, они летучи, они испаряемы, они тоже могут разбиваться. Мысли подобны слезам: когда у тебя внутри светло и солнечно, ты не думаешь. Счастье есть нечто зыбкое, нечто неуловимое. Практически невозможно проследить его в момент его непосредственного ощущения. Мысли подобны слезам, и эти слезы горьки… они жгут и иссушают душу; в другое время солоны, и откладываются на душе: душа мумифицируется. Кто-нибудь знал это прежде? Мысли выпотрашиваются, и тогда остаются оболочки, размытые образы, сквозные ощущения – мертвые ткани в глубинах нас, в гробницах наших черепов. За семью печатями, в лабиринтах Памяти, похороненные в кромешной тьме нашего Ид'а. Фрейд и пирамиды египтян. Я часто пытаюсь их скрестить. Я люблю перемешивать непохожести. В этом есть что-то детское, что-то дерзкое. Я прозаизирую рифмами паутинистые сплетения моего сознания.

Сегодня я методично убивал день безделицами, благо их всегда хватает на это. Правда, часто натыкаешься на обратный эффект: с утра и до позднего вечера ты систематически уничтожал смысл и важность данного тебе с открытием век дня – но вот, ты уже лежишь в постели, и вдруг, из темноты, из верхнего угла комнаты на тебя нисходит полное и безоговорочное осознание: а ведь это день тебя убил… Убил? Нет, все еще убивает…

Тишина утомленно опустилась на мебель, за стенкой заткнулся (я всякий раз думаю, что без конца) трещащий телевизор, на кухне угомонились холодильник с раковиной, которые дуэтом плеска и глухого стука отворяемой и затворяемой дверцы взрывали мой мозг, пока я наблюдал вальс темнеющих теней на потолке моей спальни. Всюду уплотняется воздух, а это значит –

Это значит, что все вещи внешнего мира уже обрели свой долгожданный покой, и все тела уже окунулись в тусклую белизну пропахших потом простыней. Не более чем через пятнадцать минут каждый из этих гомосапиенсов ступит на благословенную землю Морфея, овеянную воздушными, призрачными облаками иллюзий, а я… только я, бессонный, я, Лунатик, все еще длю свой сумеречный день, и день смеется мне в лицо, день бьет меня холодно-трезвым смехом.

Страшные, непостижимые, чудовищно долгие часы вселенского одиночества стучатся в мою душу. Подкрался великий шаббат лунатиков: в храме дьявола зажжены огни, и должно бодрствовать, должно и – баста! Изуверская священность Бессонницы – непреодолимость человеческой Души! Мы мечтали быть Поэтами, мы получили мечты сложенными штабелями к нашим ногам, перевязанными ленточкой – и вот! – опоэтизировав все вокруг и в нас самих, мы стерли грань и оступились в пустоту… Мы длим наши муки, выдумываем наши печали, творим наши беды – и кто мы после этого?..

Мысли текут сквозь пальцы, ибо мы стигматированы, мы истекаем мыслями, как истекал кровью обрезанный, иссеченный плетьми иудей по прозвищу Распятый, и мы захлебнемся, утонем в водовороте собственных кошмаров.

***

Полчаса истекли... Близится госпожа Ночь… я чувствую, ее шелестящий кокетливый шаг – по воздуху, через окно – в мое сознание.

Однажды Ночь вошла в мой мир, и я потерял покой. Я забыл укрыть свет от ее когтистых лап, и она поселилась в моей скупо обставленной келье навечно.

Я удивительно алогичен, удивительно разобщен с самим собой и беспорядочен в себе самом. Я таков, какими во мне рождаются и гибнут мои мысли. МОИ! Но что в этом крике – что пустоте в моем крике?.. О, боги моих абсурдистских песнопений, я поселен у ваших оснований до скончания своих биологических вех! И нет мне путей бегства…

Мне нравится Шопенгауэр. Давеча почитывал кое-что. Но – никому не скажу. Потребуют объяснений, а я неуч, я не умею разбрасываться чужими сокровищами направо налево с выгодой для себя. Складно и логично – это не обо мне. Ненавижу всех, кто без приглашения нагло лезет в мои мозги, запускает ожидания в мой словарный мешок. Я чувствую себя в такие моменты пазлом, который разбирается на детали. Я буду молчать. Буду думать о Шопенгауэре. Только я и он, мы вдвоем, а больше никого к себе не пустим. Я знаю, старик немец полюбит меня. Я тоже думаю, что мир – это ад, где мы мучаемся и мучаем.

Когда мрак замрет, и тишина, сгустившись в воздухе, вползет в мое тело, я буду одной лишь бессвязной, стихийной, истаивающей в пути мыслью – мой шаббат сакрален, я запираю двери перед любителями поглазеть. Они с одинаково пошлым любопытством провожают взглядом катафалки и пялятся на стычки в транспорте. В них нет ничего святого, нищие духом они. Их удел – быть экранными червями. А я рад, когда телевизору обрезают капельницу. Когда его лихорадочный пульс спотыкается на нуле.

Стекай из вен, поэзия ночи!
Пятном расползайся по бумаге до края:
Сознание вдрызг, рассудочность в клочья,
Вдох последний, что стих – беспорочный
Блуждающий призрак усопшего рая…


***

Не хватает нежности… Ни касания лишнего, только официальные сжатия и разжатия по большим праздникам. А нужно тепло, дефицит тепла, дефицит близко лежащей, близко дышащей телесности… негласно сопричастной тебе телесности.

Но – нет. Холод, внутриутробное оледенение, посторонность людей, вещей, смыслов… Иного решения не предусмотрено для меня. А я привык как будто к этому. Смирился, значит…

***

Я часто ставлю на повестку бессонницы вопрос о самоидентификации… ибо его еженочное рассмотрение ни к чему не привело и не приводит. И не приведет, подозреваю…

Много раз я пытался понять, кто я таков… и что я такое…

Для собственного удобства я придумал себе имя. Вопрос: если называю себя Я, значит, не может быть такого, чтобы я с собой не определился. Ведь называние есть дефиниция, неполное определение. Это верно, конечно, но называние себя личным местоимением есть следствие моего физиологическо-сознательного самоощущения, и посему я это Я, нечто уникальное в своем роде. А имя, мною сочиненное для себя – Адриан. Знакомые по будням и виртуальности зовут меня Лунатиком. Что ж, имя есть только необходимость не путаться, а посему не возражаю.

Я выражаюсь, как завалящая книга. Как древняя пыльная книга… мертвая книга…

Вопрос на повестку сегодняшней бессонницы: может ли мертвый самоощущаться?

Я стал мучиться этим года полтора назад, и продолжаю до сих пор… Может ли мертвый мыслить? Чувствовать? Существовать…? Быть Я?

Если я мертвый Лунатик, разбившийся Лунатик, то как я могу быть здесь, дышать, улавливать запахи и вкус? И все же я мертв. Абсолютно мертв. И это моя посмертная рукопись…

Я мертв давно, девятнадцать лет назад, тысячи лун назад… моих голубоватых стылых лун… я мертв, и я хочу рассказать, как я умер. Быть может, это не бесполезно. Быть может, это освободит меня от бодрствования, ибо я устал быть вечным. О, как я устал быть вечным!..

Бессонное ухо, внимай мне –



Часть 1

Миф о Тесее

1

Он сидел на могиле какой-то полвека тому назад истлевшей девушки и курил слегка помятую сигарету со сладковатым ароматом конфеты. Вокруг простиралась чаща; он забрался поглубже, он всегда так делал, когда приходил сюда, спасаясь от людской возни, невыносимой его мизантропическому глазу.

Адриан мог бы часами говорить; иногда он чувствовал, как беспокойно ворочается во рту язык, но по его лицу невозможно было прочесть, что его глотка полна слов, скребущих и ноющих, ибо он был нем и, кажется, безучастен. По крайней мере, подавал себя таким. А здесь, здесь, где он единственно, пожалуй, в своей тарелке – среди ворон, черных кривых стволов и белых надгробий – здесь кому было изливать тоску? Костям нет дела до тревог и скорбей живых. А вы думаете, ваши слезы на похоронах имеют значение? Только для вас самих, уверяю вас…

Хмурое небо силилось выдавить из себя несколько капель. Но, в конце концов, ему стало невмоготу так явно притворяться, и мало-помалу оно просветлело…

Солнце взошло, промелькнуло в сознании Адриана. Он сонно затушил окурок о скамейку и поправил черные коротко стриженые волосы.
Уже, должно быть, около двух. Да, так и есть. Он глянул в экран извлеченного из кармана узких джинсов телефона и плавно втолкнул телефон обратно.
Еще вчера я был оскорблен званием "сущего дурака", а сегодня уже все равно… Как меняется отношение человека к происходящему с ним за столь короткий срок!.. Впрочем, мне и так стало бы плевать – рано или поздно. Все мы – гости здесь… нежданные…
Он поднял глаза; облака медленно тянулись в прозрачно голубом  пространстве, равнодушно далеком полотне неизвестного мастера. Адриан хмыкнул, очевидно, какой-нибудь своей мысли, и поднялся со скамейки. В путь, странник, опять наверх, и направился – сквозь чащу – к выходу с кладбища.

В путь, Странник, я приветствую тебя у входа в АД. Достичь вершины Ада можно, лишь поднявшись по ступеням. Ад над нами, там, где люди мыслят себе Разум. Ад есть Крыша Мира. Оставь надежду, всяк туда…


***

 Жизнь – это игра под названием "Придумай смысл бытия". Кто придумывает – тот продвигается к финишу: он выиграл, значит. Кто не придумывает… самоликвидируется, так и не дойдя до финиша. Я еще здесь, но уже чувствую – финиш впереди не маячит…

Катастрофа – у нее заклинил замок. Сейчас она покроет матюками –

Адриан отошел подальше, в самый конец вагона, втиснулся в уголок, припав взглядом к стеклу, на котором застыли брызги вчерашнего дождя. Блондинки-брюнетки, как будто разные, а все на одну рожу. Он кисло улыбнулся и прищурился. Он часто так делал, можно сказать, это была его знаковая мимика. Кадры улицы стремительно сменяли друг друга. Сердце застучало в грудной клетке, пальцы стали беспокойно шевелиться. Сигарета. Сколько еще ехать? А хочется, блин. Ну вот, а думал не подсяду. 
Все так думают, Адриан, детка: не ты первый не ты последний. Мир стар, как чулан, умен, как болван, и неистребим, как злой таракан. Я умею думать рифмами, но что толку. Дерьмовое словцо – "толк" – надо от него отучаться. Да, рифма уже отжила свое. Надо реформировать поэзию. Я думаю об этом по утрам, по утрам поэзия меня мучает. Сучка она, эта девочка. Как и все девочки. Все вы бабы – ****и, как сказал поэт.

Механически сунул руку в задний карман джинсов: вот она, миленькая, верна до последнего вдоха. Пачка, наполовину пустая – или наполовину полная? Дай-ка я тебя поцелую. Он ввел сигарету в рот и слегка зажал зубами. Щелкнул затвор зажигалки, и сладковатый дымок завился вокруг его мраморного носа. Красивый мальчик, мраморная куколка – это я, а, впрочем, красота – понятие растяжимое. И весьма относительное при всем многообразии ее форм – в сущности она есть нечто абсолютное.

Тонкие пальцы. Тонкая сигарета. Натюрморт тонких форм. Но я не умею рисовать. А то бы изобразил: отвинченная кисть, зажавшая сигарету. На белом блюде – подается чернорясной уродке, на чьем лице злорадная ухмылка: то Смерть обедает при свечах. Курение убивает вас, господа. Но, черт, господа, что бы вы ни делали – вы все равно убиваетесь, потому что вы двигаетесь. Движение ведет к концу. Вот так вот. Перпетум мобиле для гомосапиенсов еще не изобрели, а то они бы не подыхали. Сердце как вечный двигатель – это утопия или фильм ужасов?

А вот моя деревня, вот мой дом родной…

Он свернул на свою улицу. Грязь, как обычно. Или всегда. Без разницы – грязь, она вездесущая и всевременная. В любой сезон. При любой погоде. Меняется только степень ее разжиженности.

Соседи. Опять должен здороваться. Чтоб ты сдох, а я говорю –
Бесит эта навязанная двуличность. Они делают из меня куклу своих незамысловатых условностей. Твари вы все, ненавижу я вас.

А у моих родичей все то же, как и везде. Здрасьте, вот и я. Спорим, стол завален грязной посудой, в кране нет воды, и холодильник насмешливо пуст? Как беззубый рот под лампой дантиста. Знаю я эти закономерности. Они заворачивают кривую в круг, и я в нем – опять скован.

Ну что ж, делать нечего. Безнадежность. А вот и моя комната…
2

Наша жизнь есть заключение в скобки реальности. Человек – вставная конструкция в мире. Но эта вставная конструкция меняет все предложение – реальность. Она изобретает символический контекст, без которого мир лишь выставка форм, внутри которых пусто. Так и моя комната – она может кое-что поведать обо мне, но, по сути, это все без меня не имеет никакого значения.

Я осел тут на каждой вещи. Оттеняю собой все предметы, и мой запах дает запах этим стенам. Без меня они ничто. Стоит мне покинуть это место, как вселенная, разросшаяся здесь, перестает дышать. Но я возвращаюсь – и снова все moves. Откуда-то берутся мухи, шум процессора заменяет мой голос, когда я молчу, когда я погружен в микрокосм мирового сознания, помещенный в маленький вшивый комп. Но, черт, начинает болеть голова: я опять курил много и на голодный желудок. Надо поесть…сотворить себе пищу.

Прошлепал на кухню: отворилась дверца.

Благодарствую, Великий Хрен, ты позаботился о хлебе насущном для раба твоего. Аминь вашу мать. И Адриан выволок на свет какую-то кастрюлю…

***

Вечер. Отец пришел не один. И не с пустыми руками. И мне досталось… О, боги, вы сегодня так благосклонны ко мне, что я, кажется, заплачу сейчас!
Нет, не заплачу. Мне не к кому плакать, не в кого плакаться.

Мой верный друг, Бутылка!.. Эти размышления посвящаются тебе:

Кто не изведал вас, глубокие радости вина?

Говорят, пить вредно. А я пью. И люблю пить. Я спаиваю свою душу, но совесть не упрекает меня. Я пью один или с другими – не важно, важно действие, состояние внутри этого действия, важно, в конце концов, одно лишь – ощущение. А оно есть ощущение – чудесности, медленно и вкрадчиво, по капле проникающее вовне; чудесность разбегается ветвисто по реальности моего застойного ада, будто сетка мелких артерий под моей оболочкой. Так я вижу это. Так я чувствую это. Поэты сталкивают вино в одной строфе с кровью. Но то поэты, а я вроде как недоделанный поэт, то есть и не поэт вовсе, посему мне можно не сталкивать, дабы не быть "поэтичным". Вино консервирует действительность, оно сжимает ее до микрочастицы, микрокосмоса, одной теплоты, одного ощущения не-Одиночества, и вот, я один, один во всем мире, но не одинок, ибо моя печаль, разбавленная в вине, проглатывается мною вместе с ним. Вино съедает тоску. И боль. Конечно, оно съедает их, чтобы потом они с удвоенной силой забродили во мне, но – сейчас, один, два, пусть – три мига, я еще свободен от них, и я ликую… Мой верный друг, не оставляй меня. Я хочу быть слабым и хочу быть мучимым, но чтобы не один: и я сижу в комнате, напротив трюмо (то комната младшей сестры), в полумраке, и пью с горла, и вижу мое отражение, вижу себя, и я – не-одинок.
Вино заменяет мне общение, заменяет мне "жилетку", ибо оно не бывает занятым, оно не несет чушь, стаями воронов разносящуюся по моему сознанию, в моей кладбищенской тишине, где я один на один с могилами своих отчаяний и я хочу говорить, а вороны шумят, хлопая крыльями, над моей головой, и все-  суета, а я кричу, я внутри себя рвусь, но вороны заглушают дрожь моей агонизирующей мысли. Таковы друзья: им есть дело только до них самих, и о себе они будут нести свою чушь, а моя чушь, моя чушь изгрызает меня, и только меня, и всегда – меня. И посему вино – мой лучший друг. Оно всегда готово выслушать, даже не открывая рта, даже я не открываю рта, а оно уже – понимает. Оно уважает мое страдание, и молчит о нем, и я понимаю, и я – благодарен. От одного прикосновения ко мне бутылка теплеет, от одного глотка из нее – теплею я. И когда я зову, когда я мечусь в немом маскараде сокрытых болей, оно спешит ко мне, спешит объять меня, отдаться мне без остатка, оно чуждо эгоизма людей. Оно не разменивается ни на что, ни на кого, оно всегда со мной, если я нуждаюсь.

И я пью, да я пью, и я буду пить, и буду рыдать после, рыдать от ужаса, что всякий раз после раскрепощенных поцелуев с бутылкой взрывает мой мозг, и я буду валяться в постели и сжимать свое горло, и шептать: да, да, сейчас, я больше не могу, я больше не хочу, не жить, не жить, исчезнуть, раз и навсегда, это невыносимо, это без бога, это без любви, это сильнее меня, и нет сил, и не с кем, и я… я падаю, я раскидываю руки и падаю спиной вперед… и звезды летят на меня, и небо обрушивается на меня всей своей безличной тяжестью, всем своим ледяным бесчувствием, всем своим отчуждением небо убивает меня, и пустота расщепляет меня на атомы, и я растворяюсь… становлюсь своим последним падением, последним полетом, последним – сном.

Я, лунатик, я – лунатик, познавший Вечные Сумерки духовного сомнамбулизма. Я Адриан, 19 лет, 19 тысяч световых лет проторчавший НИГДЕ.

Ваше святейшество, преосвященная Бутылка, я опять пишу пьяненькие поэмки выдернутой из мозга извилиной. Сейчас она размазывает меня по бумаге, а после стянет мою шею, завяжется тугим узлом, и я снова перестану дышать… Так было, так есть и так будет. Моя душа запуталась в извилинах мозга, моя припадочная душа… моя нимфическая душа…

Позвольте мне откровенничать, там за стенкой, все равно не услышат, и никогда не слышали, а меня крошило на куски, а я рвал одеяло, заталкивая его в рот, чтобы криком не обозначить свое послеполуночное бдение. Я любил себя до беспамятства и убивал себя тоже до беспамятства. Я все делал до беспамятства, и жизнь моя – беспамятство… 

На этой порванной струне я за'end'иваю очередной мой надрыв




3

Утро. Как и всякое иное.

Мы существуем… утром появляемся в зеркале, чтобы сгинуть до следующего утра. Так зеркала запоминают нас, так зеркала определяют наше существование. И они определяют его вернее, чем мы.  Мы отражаемся в них, или мы – отражения своих отражений? Тени своих теней? Пока я ни в чем не уверен, хотя бы в одной мало-мальски допустимой сознанием вещи. Я не уверен ни в чем. Я скептик, доведший до неопределенности свое собственное тело. Я все вещи сделал призраками себя самих. Да, таковы они и есть, и лишь мы придаем значение отмершей видимости, считая ее за реальность.   
Уже привык к недослушиванию. К недопониманию. А вы? Или ты? Или – оно, как там обращаться к тебе, нечто недефиницированное? Ухо, внимающее мне, ты можешь это усвоить? Хоть что-нибудь из высыпанного мною ты можешь подобрать с плоскости безоснованности? Или ты, ухо, слишком привыкло к не допускающей опровержения аргументации? О, ухо, ты пленник логики. Весь век – пленник логики, выдуманной им самим для того, чтобы себя поработить. Великий Инквизитор был прав, человек ищет кому поклониться и передать свою колеблющуюся совесть. Вы выбрали себе божка и лижете ему пяточки: ваш божок – все имеет свое основание, свою причину. Ваш божок – причинно-следственность мира.

А я – беспричинен. Я внепричинен. Даже не околопричинен, а – где-то за бортом. Вот он я. Все разрушившая Алогичность. 

  ***

Страх, отчаяние, опустошенность – когда повторяешь эти слова тысячу раз, они словно теряют свое значение, затираются, – так думал я когда-то… Но всё совсем иначе. Как раз-таки они только и начинают приобретать свое значение, ибо они настолько вживаются в твое Я (так называемое), настолько много забирают у тебя твоей личности, твоего внутривенного ощущения бытия, что обрастают плотью, содранной с тебя самого. Так только они и становятся по-настоящему значимыми, эти слова, по-настоящему определяемыми, когда абстракция наполняется физиологическим состоянием субъекта – страх, отчаяние, опустошенность, – я понял ваш подтекст…

Я пытался верить в мечты, но мечты не хотели верить в меня. И мы разминулись.

Иногда открываешь глаза средь бела дня и видишь совершенно незнакомый, абсолютной чужой и чуждый тебе мир, мир, в котором ты провисал долгие-долгие годы. И это случается со всяким, но в разном возрасте. Я столько раз наблюдал это и думал об этом. Я столько раз переживал все эти случаи в себе самом...

Однажды она откроет глаза, и будет солнечное утро, и будет обычное весеннее утро, и она повернется на постели, а рядом будет лежать он, как и полжизни назад, лишь постаревший малость – но все мы видоизменяемся – и она коснется его, а он слегка шевельнется во сне, но – ужас! Ее начнет бить мелкая дрожь…. Она поспешно встанет с кровати и, натягивая халат на ходу, пойдет теми же шагами все туда же – на кухню, и пройдет мимо детской, и вдруг! – ужас! Она уже бежит, она закрывает дверь и садится на стул, и начинает рыдать… Она понимает, что ничего не понимает, что все это время ничего не понимала, что ошиблась во всем и в себе, что жизни нет, а все, что есть – лишь видимость ее и некачественная фальсификация… Человеческое бытие катастрофично уже в самой своей основе: человек рождается, наделенный сознанием, и с этого начинается его приближение к катастрофе… В зависимости от того, насколько быстро развивается его сознание, движется он, пока не настигает критической точки, того момента, когда спотыкается и падает, и ломается, и крошится, и расщепляется… и видит мир перевернутым. О, самое страшное начинается, когда вдруг видишь мир – перевернутым! До этой минуты ты еще можешь искать объяснения и оправдания, ты еще можешь надеяться, что все возможно восстановить, но как только ты переворачиваешься, как только ты падаешь, ты прозреваешь в момент – а дальше спасения нет. Нет возврата.
Я вишу вниз головой уже больше года, и я только и созерцаю в своей жизни, что – перевернутый мир…

Так и та женщина, которая одним светлым будничным утром открыла глаза и поняла, что все лишь тени тень, глубокий сон и мир, перевернутый вниз головой… она поняла, насколько она одинока и насколько она – одна, она поняла, что боится этого и не хочет этого, что она не знает этих людей, что не хочет этой квартиры, а нужно ей лишь одно – открыть окно и прыгнуть.
Рано или поздно и ты влезешь на подоконник, если твое сознание хоть потихоньку, но развивается.
И я влезал. Прыгнуть – единственный способ увидеть настоящий мир. Разбить свою душу – единственный путь прозревшего к покою. Если покой еще вероятен…

***

Что есть жизнь в таком случае? Это так же трудно определить, как и то, что есть смерть. Я лишь могу почувствовать их, уловить их надвещественное присутствие, разлитое в воздухе и в нас самих, могу, конце концов, отследить их вспышками ощущений – не более. Но труднее всего определить сон… Мне кажется, я когда-то проснулся, но, быть может, я ошибаюсь? Может, я всего лишь проснулся во сне – другом сне, древнейшем, самом глубоком сне, вырваться из которого никому не под силу, сне тяжелом и… вечном, и пока пребывает в нем мое Я, я обречен. Мой сон есть мое бытие. Мое бытие – сон…

***

Незаметно снова подкрался вечер. А там, гляди, мрак опустится на наши плечи и мысли. Ночь, боги, снова – ночь!..

Моя монструозная душа влюблена в психоужас полуночного бдения. Она лелеет мои слезы, ласкает мои надорванные нервы. Я ничего не могу с собой поделать. Я не могу себя перекроить. Ночь – всего лишь маленький привал в бесконечной веренице кошмаров. Корчи дня ослабляются к ночи, декорации уходят за ширму, а актеры застывают и немеют. Эта маленькая ночь лишь  репетиция Ночи всепоглощающей, нашей последней остановки во времени. Я предчувствую ее холодное дыхание…  как оно холодно, и как оно – ровно!..


4   

Синдром Питера Пэна

Тебе девятнадцать лет… Как будто я и сам не знаю, что мне девятнадцать. Зачем постоянно напоминать об этом?
Это сейчас ты ни черта не делаешь, это сейчас ты плюешь в потолок и сочиняешь от праздности и беспечности всякие сумасбродные философские системы (в сознании моей матери философия равняется сумасбродству), а все потому, что тебе дано слишком много свободы, все потому, что у тебя нет чувства ответственности, все потому, что ты сидишь на нашей шее, все потому… (список можно продолжать до бесконечности).
Кухня. Хочется курить. Я поднимаю глаза к потолку: плафон полон мертвых мошек, оттого и тусклый свет вокруг. Болезненный свет… Чешется левая пятка. Искоса подглядываю в коридорный проход. Мать ходит туда-сюда, то хлопая дверцей холодильника, то включая кран (дует хлоп-хлюп, у меня начинает свербить в затылке). Мамочка, я все это знаю, я знаю даже больше, ну почему ты не можешь хотя бы на миг абстрагироваться от себя? Почему ты смотришь на меня сквозь себя, свой опыт, свои прожитые годы (где они, эти годы? И что в них было светлого, радостного, достойного остаться в памяти и пережить ее, возможно?..), сквозь свои предрассудки и свои суеверия?  Почему ты не можешь избавиться от временных наслоений на твое сознание? Где твоя душа? Есть ли она у тебя? Но ты ведь даже не думаешь об этом… А думала ли? Наверняка, такое было, ах я не верю, чтобы не было, не хочу не верить, а впрочем, что мне от этого, что мне от всего и всех вас, и вам от меня – что?.. Бессмыслица.
Еще сильнее хочется курить. Что там за шум? Они опять разговаривают с телевизором… Мама, слышишь? И как можно жить, будучи такими, как мы? Ты говоришь, что все – такие.  Но я не хочу это слышать. И я также не хочу больше слышать о том, что мне девятнадцать со всеми вытекающими отсюда следствиями. Как будто мой возраст от меня зависит… Если бы я мог, я бы никогда не взрослел, нет – ни-ко-гда. Вы, взрослые, настолько пошлы и проблемны, настолько причинны, что меня от вас в дрожь презрения бросает. Вся ваша жизнь распределяется в основном между канцелярией, работой и больницей. Полжизни вы отдаете государству, четверть жизни вы счастливы, потому что еще несознательны, последнюю четверть жизни вас одолевает кряхтящий организм, и вы плавно переходите с обсуждения цен на хлеб и транспорт на обсуждение своих болячек. Вы скучны, тривиальны, мелочны. Вы даже не замечаете этого всего или не хотите замечать, не знаю уж, что вернее. И меня хотите сделать таким. Но я не дамся! Я буду бороться до последнего… до конца.
Вам меня не усреднить, вам меня не уштамповать, сколько бы ни пытались. Работа? А что работа? Только пролетарии работают, а я жить хочу! Мама, знаешь, что это такое – хотеть жить? Нет, ты уже забыла… А я еще не забыл. В этом и отличие между нами коренное. Я еще чего-то могу хотеть…

***

Ну вот… я опять один. Дверь за мной закрылась, и я выпустил всех своих демонов наружу. Включу компьютер, может, сегодня смогу что-нибудь написать. Я всякий раз так думаю, включая компьютер. Ни черта не знаю, о чем мне писать, но пишу, и пишу много. Этим я и отличаюсь от писателя в затасканном смысле этого слова: я ничего не смыслю в своем деле, я абсолютно не профессионален. Инфантил как и по практической жизни, так и в сочинительстве. У писателей есть планы, дневники, схемы, у меня же ничего нет, даже в голове. Просто сажусь, открываю файл и начинаю стучать по клавишам. Просто мне надо как-то самореализовываться. Просто надо не давать мозгам зависать где-то между. И так программа часто слишком заклинивать стала, скоро придет в негодность, а новую негде достать и придется с негодной просуществовать. Короче, пользуюсь моментом, пока не деградировал окончательно.
Недавно копался в нижней полке книжного шкафа и обнаружил толстую кипу листов. Думал, может распечатки из интернета какие-нибудь, ан нет – моя писанина, моего собственного изготовления вещи, так сказать. И я вдруг подумал: неужели я столько написал? К чему? Зачем? Кому оно надо? И мне стало досадно на себя и необыкновенно грустно… Я так мечтал когда-то, что эти листы обрастут корочкой и усядутся на полках книжных магазинов… А теперь мне как будто и все равно, более того – просто жаль прошедших лет и прошедшего вдохновения, жаль собственных наивных желаний, жаль ушедшей в небытие прошлого моральной невинности, которая именно и составляла оплот моего детского творческого счастья. Я во многое верил и ничего не боялся, и ничего не замечал, окромя себя и своего романного мира…

Где я был? И почему не могу вернуться туда теперь? Я – Питер Пэн, которому уже девятнадцать лет, но он все еще носит свои детские штанишки и все еще ищет повсюду свою собственную тень…

5

Just like Jesus never come back…
Just like…

Крутится в голове священное песнопение, эти дионисийские дифирамбы Cradle of filth, и я верчусь в колесе безудержных эмоций, я даже могу что-то вакхическое сочинить, излить мысли из истекающего соками поэзии сознания, да, Да!! Ты должен научиться говорить утверждающее тебя Да, и я говорю:

Звезды льются жидким искристым светом
Сквозь распахнутые в полночь глаза,
И свечи зажжены перед твоим портретом
И каплет в чашу багровая ласка вина.
Стоит мне веки сомкнуть на миг лишь краткий
Я время назад пролистну в день тот роковой
Когда Ты сошла, хрустальными каблуками сминая
Мой мир, опьяненный Твоей красотой…
Я вижу огни холодного города падших,
Я вдыхаю запах шелков и грязных волос,
И терпкий вкус дешево купленных объятий,
И сладость вин, в нее я горечь нечаянно внес.
И вдруг я, улицею выплюнутый в сгусток
Хмельного кошмара бесноватой души,
Увидел Тебя… Тебе подал руку в перчатке
Джентльмен во фраке, сердцем вшивый,
Отлитый из воска, фальшиво учтивый…
В переливе огней и брожении мыслей,
В винном чаду и чаду Твоих дьявольских чар
Я застыл отрешенно средь сброда людского,
К которому, в сущности, брюхом принадлежал:
Не видя блудниц, прислоненных  к стенам,
Не слыша торговок, жандарма свистка,
Я зрел лишь Тебя, и прозрел я – Тебя!
И, бедный поэт, я дар речи отринул,
Я отдал бы все за один хладный смех –
Ты обернулась, небрежно, уныло,
Сверкнула глазами и… сорвала мех!
Ты вырвала руку, перчаткой целованную,
И, дерзко прямая, шагнула ко мне:
"Поэт, ты согласен богемскую шлюху
Женить прямо здесь на себе?"
О, я понял в тот миг, что ад мой открыт…
 
Что было потом, то – сон, то – мираж,
Кровавая пена застилает то время,
Богиня омыла стопы в моем страдании,
Богиня со мною мое разделила бремя.
Ты сошла в мои строки, влилась в мои руки,
О, безумная Женщина! – Мадонна моя
С руками художника, ртом наложницы царя,
Ты отбросила шелка, отреклась от верхов,
От любовников, золотом инкрустированных,
И осела в моем стихе, его крылья грязны,
Но ценен свободой от слов мумифицированных.
Убогие стены, наваждения, самоубийства…
Мы пили, дрались, оскорблялись, сносились,
Глотали ненависть, тоской заливая, мы бились
Крылами о души друг друга, порой убегали,
Всегда возвращались, сплетались, сжигали
Друг друга огнем своей страсти, взрывались,
Ползли на коленях друг в друга, как звери
И боги. Мы были бесстыдно циничны, мы пели
И, голо влюбленные, невинные дети,
Мы были больны, друг другом больны в самом деле.
Я – нищий поэт, Ты – затрещина свету,
Мой фатум, звезда Вифлиемская,
Под покровом твоим, спеленатое нежностью, болью,
Родилось Вдохновение. Твое глубинное, женское,
Мучило тайной, неразгаданной мною.
Ты помнишь, как Ты смеялась, помнишь?
Ты розами исхлестала мое бледное страстью лицо
И, меня называя богохульно Царем Иудейским,
Леденяще смеялась, шипы вынимая из кожи, и зло,
Но до дрожи нежно целовала оцарапанное в кровь лицо…

Кто мог это понять? Все кончено ныне…
Звезды льются жидким безвкусным светом
На тело – мое, твое – и теперь и дальше оно одно,
В себя вплетенное, застыло оно, а дух наш общий блуждает где-то.
Последнее наше отравление Поэзией свершилось –
Мы испили божественность мира до дна.
Но мертвый Поэт помнит все наши сны, богиня моя!
И сны, что витают в бесконечности ночи,
Помнят нас и будут помнить бессрочно,
Так они обретутся потом в сознании спящих
Поэтов, пьяненьких вечно юных богов –
Поэзия – нектар, дарующий забвение – любовь.

А пальцы – смычки невидимых глазу скрипок, и занавес в макабрическом танце гоняет тени по комнате, и скользит по стене стыдливое пламя свечи, и все это свято, и все это вечно! Венная музыка вспенивает мой дух, и я становлюсь Некто или Нечто, и сам преображаюсь в музыку своего плохо зарифмованного стиха-потока. Я никогда не был и не стану Поэтом, все критики склюют мои вольготно брошенные семена, ничто не прорастет, и я уйду отсюда никем, как будто и не жившим вовсе… Но однажды ночью, да это случилось однажды ночью – я понял, что все это не имеет никакого значения… что все наши мысли – сотканная нашим интеллектом паутина, и мы, попав в нее, погибаем безвозвратно, и все, что мы сотворяем, нужно лишь нам самим для некоторого самоудержания, самообозначения, ибо иначе мы бы просто не знали, что мы такое есть… Я рожден ничем, но я должен чем-то стать!  Хитроумная мозаика, головоломка философских систем, не имеющих смысла вовне человека – таков наш мир. Он неподсуден и безотчетен, он не прячет ничего и ничего не хранит, и лишь мы наделяем его значимостью. Покуда этот смысл нам нужен и требуется нашим боязливым, шатким Я, он будет искусственно внедряться во все вещи, касавшиеся нашего сознания. Искусство, которое я создал, не существует, я лишь выдумал, что оно ценно, а, впрочем, и это тоже спорно… Я порождал образы, могущие свести с ума планету… а между тем, ничего такого никогда не случится. Титаны фантазий погибли во мне, они свергнуты повседневностью в тартар Ид'а, и боги разума потешаются над ними, кичась своей важностью. Но все это блеф, мираж, фальсификация, голограмма реальности… все это зыбко как никогда. Трясется пьедестал Разума, и я трясусь, трясусь, трясусь вместе с ним… я слишком высоко взобрался, я отыскал самую поднебесную крышу мира, и теперь приближаюсь к трону Абсолюта, а зачем? О, это мой самый большой секрет, я вынашивал его долгие годы… Когда я взберусь, я буду уже недосягаемым и непобедимым… я свергну Абсолют, я вытолкну его взашей с небосклона, и он будет лететь в глухую бездну вечной ночи, но будет счастлив. Абсолют тихо и тайно лунатичен, а ему никогда не удается упасть, но так хочется... Да, все просто, я его свергну, потому что он сам этого хочет. Он устал быть абсолютным, он жаждет разбиться о души людей и не жить больше никогда, потому что он устал, слишком устал быть одиноко – над всеми. Он слишком устал быть утвержденным на века. Он слишком устал…


6   

Нежности, миновавшие мои губы. Я вижу, как течет по воздуху предощущение блаженства, которое, пройдя сквозь меня, осядет на ее лице. Если бы я был художником, я б непременно нарисовал ее портрет, ибо она необычайно красива, а меж тем, я уверен, более чем уверен, - сама не признает своей красоты, и постоянно недовольна своей внешностью: таковы уж эти нимфически прекрасные девочки.
Я, как тот известный любитель неспелых плодов, сижу между ними и оттачиваю взглядом каждый случайно открывающийся мне участок юности этих "апельсинами пахнущих" тел… Педофилический позыв моей души… О, я бы хотел, чтобы этот солнечный день размыл их остроконечные лица на моем сознании, чтобы в глубине царственной ночи я мог воспроизвести все эротические наслоения дня, с наслаждением вкусив каждую из них, непременно каждую – осторожно, боязливо, с конвульсионно трепещущим сердцем, точно моя память – скальпель, прорезающий тонкие ткани, и нельзя сделать лишнего движения, все должно быть хирургически выверено.

Закуриваю. Солнце щиплет мои глаза, солнце сейчас мой нечаянный враг. Бездельник Адриан высвечивает мысленно физиологию, стыдливо укутанную одеждами, хотя о чем это я, одежды – сильно громко сказано… Девочки так стремятся открывать свои тела, как будто каждую из них воспитывала нянька-шлюха (а, в сущности, это и была нянька-шлюха по прозванию "телевизор"), нашептывая ей втайне от родительского уха секреты самопродажи: да, девочка моя, каждая женщина – проститутка поневоле, она так или иначе продастся, и твоя главная цель должна состоять в том, чтобы продаться подороже. И вот они, уже тринадцати лет, ходят полуголые, лихо двигая бедрами, как наученные, а я сижу и смотрю за ними, и я чувствую на них чужие хищные глаза, сверкающие из-за кустов, лавочек, колонн… С одной стороны, мне сообщается некая злость, возможно, от бессилия… такая, какая овладела Родионом, когда он увидал Свидригайлова, следящего за пьяной малолеточкой. Но это с одной стороны… а с другой – я медленно, но неуклонно начинаю трепетать от восторга… я подглядел чужую охоту, я знаю все ходы и стратегии, и я вижу эту порхающую девочку уже в силках, я вижу, как хищник крадется по ее следам, отрезая ей путь к отступлению, и я жду… мне хочется услышать хруст ее молоденьких косточек в его цепких когтях. Он вопьется в ее чистую, свежую плоть, он украдет запах невинности, тот запах, который так манит изощренных маньяков-эстетов, которым непременно нужно вкусить нетронутое. И я знаю, чем это все кончится, но все равно ожидаю развязки. Драматическая постановка Природы на лоне Цивилизации, их постоянная борьба, тяга противоположностей, а я – случайный зритель. Красота естественности манит меня, а красота эта увенчана насилием.

7

Гребаный Каспер!  Из-за  него тормозит компьютер, а мне ведь надо писать эту книгу. Не знаю, зачем, но знаю, что надо. Может, это поможет ситуации проясниться… хотя, даже сама ситуация под вопросом, ее наличие, так сказать.
Странная вещь… я нигде столько не ругаюсь, как в стенах своего дома. Нигде моя речь не вырастает из матюков до того состояния, когда сама становится сплошным матюком: вполголоса или в полный голос. Мне кажется иногда, что я все здесь ненавижу, самый "дом" вызывают у меня отвращение, сопровождающееся ощущением обиды, нанесенной в далеком и глубоком прошлом. Не в детстве, но именно в прошлом. Ибо детство мое обозначилось вполне и конкретно только сейчас. Таким ранимым, как сейчас, миновав эпохальный момент совершеннолетия, я никогда еще не был. Никогда еще я не доходил до осознания укорененной несправедливости и недопустимости порядков, на которых построены отношения в нашей "семье". Никогда еще одиночество не было таким острым. Никогда еще я не хотел тепла и заботы, как теперь… Что же это происходит со мной? Неужели я наконец-то вошел в переходный период? Запоздало, видать, притормозил до срока у известной черты…

Мои родители… Иногда я их ненавижу. Иногда мне их жалко. Но чаще я просто пытаюсь абстрагироваться от их болезненно-разрушительного воздействия на мою психику. Я не могу с уверенностью сказать, что были хотя бы два последовательных дня, когда бы они не пререкались. Когда бы эти мелкие, мелочные склоки не касались явно или ненароком моего уха. И взгляда. И я бы сбежал от них, но вот беда: куда ни пытайся засунуться, где ни запирайся, замыкайся – склока доползает до тебя и подтачивает… Когда я затыкаю уши, музыка еще не сразу заполняет меня до краев: поначалу я даже как будто не замечаю ее в себе, а продолжаю дрожать, мучительно тяготясь осевшей на мой слух колкостью… Когда я ухожу из дома в разгар очередной словесной битвы, или, наоборот, возвращаюсь туда (о, это сравнимо с вращением грешников по своему дантовскому кругу, где суждено им вечно отбывать наказание): и в том, и в ином случае мое состояние деформируется резко и  полностью, как будто меня выкорчевали из теплой постели и бросили на дождем залитую дорогу. Я уже смурной, и уже обмякший, раскисший духом, уже болен, уже слаб… я не могу ни думать о постороннем, ни тем более, этим посторонним заниматься.
Я почти всегда считал себя обделенным родительской лаской. И теперь, когда на мне закрепился ярлык "непонятно в кого" такого эгоиста, я думаю иногда: а что, может, я был слеп все эти мои отроческие годы? Может, я недооценивал усилия моей семьи по окружению меня всяческой заботой?.. Может, я на самом деле сопливый эгоист, наглец и себялюбец, и мизантроп – из эгоизма? Но –
они ведь только и знали, что говорить, неустанно повторять в некоторые моменты, насколько я им нужен… но никогда, однако, не давали мне это почувствовать. Так неужели я и есть тот черствый чурбан, тот эгоцентрист и плевальщик с колокольни, как они обо мне утверждают?
 Почему, когда мне было плохо, действительно плохо (ужасно неточное слово, но что поделать), когда я плакал из отчаяния, не по капризу, а меня дразнили бабой, истериком, психом, грозились ударить… (не надейтесь, я помню ВСЁ это)… почему никто не подошел и не обнял меня? почему я вырос при отце безотцовщиной? Почему мне теперь никто не нужен, и я не нащупываю прочных нитей, которые бы крепко привязывали меня к ним – настолько крепко, что порвать их одним своим словом или действием, или просто – желанием порвать – не было бы возможным? Однако все это возможно, и очень даже возможно, и часто я удивлялся, как легко мне дается это отъединение от них. Да, я эгоист и мизантроп. И я не виню вас ни в чем, господа родители и иже с ними – ведь это вы считаете мою самозацикленность и мое человеконенавистничество пороками, я же считаю их благословением, вызванными на меня моей волей. Так что, мне, право, не в чем винить вас… разве только в том, что вы больше занимались мозгоёбством, нежели моим моральным и духовным воспитанием. И моей ранимой детской психикой, и памятью, цепляющейся за каждую испытанную боль… Что ж… образование вы мне купили выторгованной спонсорской помощью (но, одно НО – свой факультет я все же люто и искренне ненавижу, посему благодарности чувствую самую малость…). Вы купили мне диплом знатока английского языка… (и опять это пиявчатое НО – в последний год обучения я возненавидел и курсы, и английский, и эти ваши выброшенные на ветер деньги), а между тем, это все липа и дело случая: я не собираюсь пускать его в ход, ибо не в моих правилах совать бумажки и корочки впереди себя и своих истинных знаний, дабы не посрамиться, а посему мой диплом я подарю вам, чтобы вы повесили его под стекло, как пойманную этимологом и равнодушно убитую им же редкую бабочку, а я прикреплю табличку: "Здесь покоятся ваши деньги… которыми вы пытались купить мою благодарность". Вот так-то...

И почему вы, взрослые, ни черта не видите из-за шор своей самонадеянности и своего якобы не устаревающего и якобы имеющего истинные знания опыта? Почему вы так глухи к молениям своих чад, но слышите лишь то, за что можно осудить? И во всем ищите повода для осуждения? И почему вы слепы настолько, что не замечаете глаза, полные слез, и привыкаете к пустым, холодно-безразличным глазам? Вы изгнали из меня всякое желание взрослеть и быть таким гребаным машинизированным гуманоидом с атрофированным воображением, какими стали вы. То ли рождение детей вас лишает человеческого облика, то ли "быт" (но я же еще могу ему сопротивляться, могу убегать от него), то ли телевизор, то ли что еще… работа, например.
Все эти зомбирующие сознание штуки не сломают меня. Точнее, не доломают. Это просто пошло, а я не терплю пошлости – натура моя такая.

Есть такая вещь, которой я, может быть, напрочь лишен по отношению к другим, но не к себе – эта вещь называется "со-страдание". Та вещь, которой, как втуляет вам Церковь, был хвален великий иудей, ничем не доказавший свое существование. Так вот… Мне кажется, если бы Христос был в действительности (а, может, по сути, это не так уж и важно, был он или нет), им владела бы одна-единственная дилемма: идти к людям или уйти от людей, сострадать или победить сострадание. Последнее искушение Заратустры было бы острейшим вопросом самоопределения Христа… Так думаю я. Это Церковь придумала попов для очистки совести на исповедях, Иисус о попах ничего не говорил. Иисус предлагал очищаться самостоятельно, а не продавать свои грехи и спать спокойно, отмолившись. Вот и думай: разве такая тяжесть, как суд собственной совести может хотя бы и попахивать состраданием? Мне думается, нисколько. Как в песне Lumen поется: "Иисус был революционер…" – взгляд более трезвый. Как иначе искоренить старое, как не революцией? Победить сострадание – этого мои родители и не добивались, просто не сострадали. А  теперь я лишен способности сострадать. Теперь я "в кого такой, непонятно" мизантроп… и революционер в собственной душе.


8

Насколько дисгармоничной может быть жизнь любого человеческого существа!.. Если задуматься – так многие из нас находятся не на своих местах и занимают отлитые не для них формы… Так многие из нас переступают через себя во имя целей им вовсе чуждых и называют оправдательным словом "благо" вещи, искореживающие их сущность. Для чего?.. для чего мы проживаем чужие жизни? Разве эти наши благие поступки, наши нужные жертвы искупляют самообман? Для чего нам иллюзия жизни, когда мы можем жить полноценно, жить насыщенно и в своей личине? Или мы разучились быть собой и оставаться верными себе? Мы научились лишь становиться раком перед обстоятельствами и глотать усыпительные таблетки для сохранения нервов. Мы забыли, что когда-то не стеснялись и не боялись – когда были детьми, не запуганными "богом", "налогами", "законом", "преступностью"… О, люди, не спешите взрослеть, не спешите надевать маски, не спешите менять цвет шкуры!.. не теряйте себя, это единственное, что есть у вас вашего – и как не дорожите вы своим богатством!


9
 
Один из дней. Вспоминается один из минувших дней… Мне теперь часто что-то вспоминается, оттого ли, что  данный момент ничего катастрофичного или даже простого экшена в моей жизни нет, или просто потому что вспоминать и сравнивать я взял уже себе в привычку, - не знаю, но –

один из дней. Из тех дней, когда я еще писал много и весомо, со значением, то есть, когда я еще мерещился себе в далеком будущем Писателем – в один из таких дней ко мне пришел человек, который выдал очень трезвый совет. Совет залег на глубину моего сознания, и куда бы я ни сунулся после, сии слова горят огненными знаками на всякой моей отступнической мысли.
Он прочитал все, мною созданное, и, принеся мне это обратно, спокойно и несколько цинично сказал:

Адриан, детка, будь проще. Ну, куда ты пойдешь со своей писаниной? Кому она нужна? Другое дело – пиши всякую чепуху, вроде той, что сейчас заполняет топ продаж и расходится по рукам возомнивших себя интеллектуалами обывателей. Пиши что-нибудь эстрадное, поверхностное, мелкое, это пойдет на ура. Какой-нибудь неуч, поймавший волну, станет скоро носить гордое звание "писателя" так же просто, как если бы это была болезнь, передающаяся по наследству, доставшаяся ему даром. Талант, а тем более – дар, все это кануло в Лету, сейчас никто уже не заботится о таких деталях. Ты давно пережил творческий инфантилизм, ты давно уже выше, так что же мешает тебе спуститься? Здесь, пойми, здесь – на этой высоте, ты никому не нужен и никто не услышит тебя, сколько ни ори, но только спустись, только подделайся под них, и они запоют тебе дифирамбы. Под твой этический позор взойдет на сцену истории новое поколение, а ты и так уже видишь, каково оно – поколение выродков, и не твоя  в том вина, и не ты ответственен. Эпоха диктует правила нам, а не мы – ей. Так что спускайся, окунайся в грязь, и дай им пачкаться, им это привычно. А ты постепенно, задавливая себя раз за разом, заработаешь денежку, и, может, тогда, если еще не умрет этот сиюминутный юношеский порыв, ты на эти деньги издашь книги, КНИГИ, которые родились в твоих духовных муках, но которые никто не станет читать…
Не умирать же теперь только оттого, что ты одарен.

Эпоха диктует условия… А кто привел наше поколение в эту эпоху? Кто, я спрашиваю? Почему теперь нет выхода, почему мы живем в безвременье очередном? Ведь это новый век, это должен быть СЛОМ. Только никто не хочет ломать. Каждый греет свою жопу и доволен своей низиной. И мне посоветовали.
Только я совет выслушал, да невнимательно. Только я еще слишком юн, чтобы принять за авторитет мнение нагревшего руки практицизма. Только я еще анархист, и я еще способен убить. Даже если – себя.

…Я почти дошел в духовном саморазложении до той стадии, где остаешься один во тьме и с пистолетом, заряженным одним патроном… Я уже доплелся до той черты, где интеллект настолько поглощает все остальные призмы видения мира, что верить в бога становится просто нелогично. Я уже настолько запутался в паутине лжи, которой система оплела своих неспособных бороться жертв, что, чувствую, дрыгать лапами скоро станет невозможным… и они доберутся до меня, они все-таки долезут…и посему я припас для них подарочек – у меня тоже есть жало, и мешочек с ядом, и пусть попробуют добить меня, мы сдохнем вместе. Я и те, кто хочет поработить мою волю. То, что я умер во имя призрачных идеалов и миражных целей, еще не означает, что я окончен. Осталось что-то – жалкое, нищее, старое, странственное, неукорененное ни в чем мое Я – оно еще мечется среди вас, и оно и есть то самое жало.  Оно падет, только когда вопьется в вас. И кто знает, может, здесь и будет the End.
Но я уже у грани, я уже на краю крыши… Во тьме и с одним патроном в пистолете. Но я еще не настолько чувствую себя жертвой, чтобы застрелиться, а посему – выбрасываю пистолет и шагаю во мрак невидимых крыш… сорвусь. И кто знает, что ждет меня внизу? Только не спуститься к ним рабски застреленным – НИ ЗА ЧТО!

10

Лабиринт и бог. Притча об Ариадне

Давно ли я добрался до заключения о том, что переживаю самый настоящий духовный кризис? Сейчас уже невозможно припомнить, когда сие было зафиксировано моим сознанием, но вот интересная штука какая… перечитывая старые свои записи, полуторагодичные, обнаружил весьма броское сходство положений… Иными словами, до меня медленно, но неизбежно дошло, что я возвращаюсь на тот же этап, откуда шагнул в лабиринт Ариадны зимой 2007. Ариадна цинично насмеялась надо мной, заставив Адриана бродить по кругу. Но – более того, ее насмешка простерлась куда дальше… Ариадна выдумала Минотавра, чтобы заставить меня агонизировать от ужаса, углубляясь во мрак с ощущением приближения конца… и даже жажды его, ибо зверски подстроенное ожидание слишком затянулось. Но вот я возвращаюсь к началу пути, и я протрезвел:  Минотавра нет. Все это время меня держал в плену фантом, фантом погубил мою волю к жизни и, наверное, мог бы погубить и саму жизнь… Ариадна все ждет, когда я повешусь на ее нити, но не дождется – выхода из лабиринта нет, а я все равно буду идти… хотя бы для того, чтобы не доставить ей удовольствие видеть меня проигравшим.
(Привет старику Камю! Наши ментальные пути снова пересеклись где-то на подкорках сознания).
Я раньше думал, Ариадна испытывает мою веру, и только сейчас ясно увидел: Ариадну никогда не интересовала по-настоящему моя вера, ее не интересовало то, как сраженный ее испытанием, я отчаянно искал выход, одновременно с этим теряя по крупицам все ценное, что было во мне, когда я только принял вызов, ступив во тьму Лабиринта. Ариадне не было и нет дела до блужданий Тесея, ее волнует лишь один момент: как долго Тесей протянет в ловушке. Бессмысленность. Как долго Тесей будет наделять значением Лабиринт, из которого нет выхода? Ведь от этого исходит прозрение – и отчаяние Тесея. Повесившись на нити, Тесей лишь потешит ее циничное существо, ибо так он предстанет перед ней тем, кого она в нем и подозревала: запутавшейся мушкой… Лабиринт – паутина, а паук… Сколько Тесеев гибнет от Паука, с которым так и не произошло встречи в закоулках Лабиринта? Иллюзорный Минотавр, обман Ариадны. В комбинации: палач-жертва-ситуация (обстоятельство) на самом деле существуют только жертва и ситуация. Лабиринт – ситуация, жертва – Тесей, а палача нет. Ибо, как я уже выяснил, Минотавр всего лишь очередная химера Ариадны… Жертва воображает существование Минотавра и ищет спасения от него в Лабиринте, а по сути ищет спасения от собственного сознания, породившего веру в чудовище... Все это время Тесей убегает от самого себя, но выход он так и не находит, ибо возвращается в исходную точку. Поняв, что он нагло обманут бесчувственной Ариадной, Тесей принимает решение не продолжать этот маскарад на потеху хозяйки Лабиринта и лишает себя жизни. Но именно этого и ждет от него Ариадна…
Запертый в Лабиринте, я понял трагедию Тесея и заявил Ариадне, что долее не намерен искать Минотавра. Ариадна потерла когтистые лапки в предвкушении очередной сработанной по сценарию драмы… Но тут произошло кое-что из ряда вон выходящее.
Я бросил нить. Бросил нить и побрел прочь…
И Ариадна лишилась дара слова. И Ариадна схватилась за голову. Ариадна вдруг осознала, ЧТО же я сделал.
Я вышагнул из ее сценария. Все очень просто. По нити, которую я нес, Ариадна выслеживала мой путь и знала, что я предприму в следующий раз.  Я действительно шел ПО КРУГУ. Но я бросил нить и исчез во тьме, оторванный от круга, Ариадны и собственной судьбы. И отныне Ариадна потеряла возможность наблюдать меня, контролировать меня, ибо паутина перестала быть предопределением Жертвы. Ариадна заметалась в бешенстве, о, эта страшная женщина! – и зарыдала. Только теперь Ариадна поняла, что все это время она не могла любить меня, ибо я был ее Жертвой. Но я стал свободен, я вырвался из ее оков, ибо я иду теперь во тьме и иду без указателей, и никто не знает и не узнает, каким будет мой следующий шаг – Ариадна ощутила страшную пропасть, которая разверзлась в ее душе по моем уходе. И она заныла, чтобы я вернулся. Она умоляла меня снова стать ее Тесеем:

"Адриан, ты обманул меня, меня – хозяйку Лабиринта!.. Никто и никогда не делал этого до тебя, но я могла бы и догадаться, недаром ты носишь мое имя! Адриан, я открою Лабиринт для тебя, единственного из людей, победившего Безысходность, и я заберу тебя наверх. Адриан, ты изменил судьбу Лабиринта, ты стал на мое место! А знаешь ли ты, кто Я?"

Так стенала она, пока я шел во тьме, и содрогались стены от ее плача. Но я молчал, молчал не из жестокости и не из страха быть обманутым снова: я молчал, ибо понял: только молчание способно ВРАЗУМИТЬ Женщину.  Молчание в ответ на КРИК. Однажды я понял это. Однажды я вынес эту истину на своих плечах и ныне принес ее в жертву Ариадне. Там, в глубине Лабиринта, я сотворил алтарь и благословил Ариадну на Путь. Я уже предвидел, на что она решится. Любящая Женщина, обманутая Женщина, бесстрашная Женщина.
И Ариадна решилась.
Однажды она отворила врата Лабиринта, но не затем, чтобы я вышел теперь, ибо я не выйду теперь, и она это знала, но затем – затем, чтобы войти в Лабиринт самой.
И она вошла.
Великий Подвиг Любви приняла на себя Ариадна. Вошла, чтобы найти меня, чтобы Я простил ее…
Ариадна возрыдала о Человеке, ибо Любовь к Человеку пробудилась в ее сердце. 
 С тех пор и блуждает Ариадна в своем Лабиринте в поисках Адриана, в поисках того, кто носит ее имя, кто образ и подобие ее самой. Но не пересечься нам никогда, ибо нить брошена мною. Мы так и пройдем мимо друг друга, не заметив друг друга во тьме, не уловив дыхание вблизи… И вечно будем блуждать бок о бок, пока стоит Лабиринт… Вот только одного боюсь я: а вдруг Ариадна не выдержит? Вдруг я найду открытый ею выход и запру ее там? Вдруг Ариадна повесится на собственной нити?
Но я пока не сильно беспокоюсь по этому поводу… ведь она только что вошла. А времени для Ариадны не существует: она готова искать дорогу к Человеку вечно, ибо вся цель ее жизни только в том теперь и состоит, чтобы получить прощение у Человека.

Я не знаю, кто выдумал миф о том, что Лабиринт принадлежит Минотавру. Видимо, это был один из тех миллиардов павших в нем незрячих Тесеев. Только я всегда знал, что это слишком поверхностно, чтобы быть истиной. Лабиринт сотворен Ариадной, а тот, кто этого не понял, до сих пор ходит во тьме с нитью… и никогда не выберется из паутины.
Часть 2

Миф о Сизифе

11

Однажды я увидел сон, будто пришел поплавать в бассейне, а помещение и сам бассейн освещены очень плохо. Дна не видно было совершенно, но я все равно полез в воду (ну не дурак ли? – скажет любой здравомыслящий человек). И вот я плаваю, плаваю, ступаю ногами по дну, плыву дальше, плыву без предощущения опасности… и вдруг мои ноги резко уходят вниз, я успеваю лишь осознать, что потерял опору. Я стремительно погружаюсь в толщу воды, во тьму, которая все более сгущается, по мере ускорения моего неостановимого падения… Никакого страха нет в моей душе, я только понимаю, что тону, и тону безвыходно, окончательно, что сон длится лишь мгновения – и вот-вот я ощущу оглушающий удар в затылок и проснусь. Так бывает всегда, когда мы падаем во сне, и я не ожидал иного исхода.
Но внезапно все изменилось. Я стал ногами на твердую почву, я достиг ДНА и в следующий миг оттолкнулся и вспорхнул вверх, и так же стремительно выплыл. И вот я уже сидел на краю бассейна и глядел в воду… туда, где разверзлась Бездна, поглотившая меня и нежданно выплюнувшая обратно.
А потом я проснулся.
Удивительное дело… Сон пошел не по схеме, сон обратился против себя самого… и как обратился!
Здесь может быть много вещей, о которых стоит порассуждать. Но меня особенно поразила только одна: дно.
Всякий раз, когда я падал, всякий раз, когда я проваливался в собственный кошмар, я терял ощущение границ и отчаянно думал, что дна не существует. Я думал, что Падение, как только ты срываешься – бесконечно. Невозможно остановиться, и тем более – вернуться. Но я достиг дна, и эта истина повергла меня в шок. У МРАКА ЕСТЬ ДНО. Мы достигаем точки, ниже которой нет для нас пути, мы завершаемся на каком-то этапе, и только от нас зависит, что будет дальше. Я видел людей, которые падали до самой смерти, опускались все глубже и уже… но неужели это только лишь потому было, что они не верили в дно? Что они – не хотели дна? Что они – боялись дна?
И как же я, я, потерявший всякую волю к жизни, достиг дна и поднялся наверх? НАВЕРХ, после всего, что я с собой сотворил? Я уничтожил себя, я расщепил свое сознание и отверг жизнь… Но жизнь не собиралась отвергать меня. Во сне мои глаза открылись.
Я поднялся потому, что на самом деле моя воля хотела подняться. Там, внутри меня, придавленная Обстоятельством, воля из последних сил боролась за жизнь. И это я все время давил ее лишь потому, чтобы оправдать скорое самоповешение на нити Ариадны. Путь Тесея, путь Жертвы ожидал меня. Но мои глаза открылись.
Никогда еще, наверно, я не подходил к осознанию Свободы так близко. Все они падают и просыпаются. Все они позволяют кошмару сразить себя. Но на самом деле кошмар довлеет над нами постольку, поскольку мы сами позволяем ему делать это.
И только в наших руках отказаться от Бездны. Все просто. Как в дурном сне ребенка: Я не верю в тебя, тебя нет.
Отогнать Мрак не верою в его противоположность, но неверием в него самого. Что сделают с нами Обстоятельства, если мы откажемся в них верить? Если мы откажемся признать судьбу как нечто предопределенное? Они потеряют свою силу над нами.

Судьба есть сеть дорог, из которых каждый выбирает свою.

Нейтрализовать врага его же оружием – вот, что сделал я, чтобы подняться.
"Я падаю потому, что я однажды оскользнулся. И я не могу остановиться, потому что движение ведет меня, не я – его",  так мыслил я раньше. Так мыслит Тесей, запутавшийся в паутине. Ибо Тесей мыслит Лабиринт как нечто абсолютное, нечто округлое, нечто непобедимое, нечто управляющее им. Тесей не видит, что не Лабиринт ведет его, а он делает Лабиринт Лабиринтом, мысля себя за Жертву: ведь нить-то в его руках.  Тесей не способен разбить замкнутый круг, ибо он тот, кто просыпается, получив оглушающий удар в затылок. Тесей умирает, потому что мыслит дно как конец. Он и не думает, что возможно восхождение. Что дно – это не завершающая точка, но точка отсчета.
Тесей вешается и остается Тесеем. Тот, кто бросает нить и идет во тьму свободно, становится Сизифом.

Я поднялся, а это значит –
это значит, что я больше не Жертва.

Когда-то я понял, что человек не может полюбить бога, если не оправдает его в своих глазах. Я не нашел оправдания Ариадне. И даже потом, когда она вошла в свой Лабиринт, став на позицию Тесея. Мне стало жаль ее, ведь я-то свободен от нее, а она ищет моего прощения. Она ищет моей Любви, Любви, которую я к ней не испытываю. Ариадну никогда не волновала моя вера, никогда до того момента, пока я не отказался верить в нее: в ее Минотавра и ее Лабиринт, когда я отказался выйти к ней.   

Что пользы Ариадне в том, что рабы один за другим признают ее Хозяйкой? Ни одна уважающая себя женщина не проникнется чувством к ползающему. Чтобы победить Ариадну, мне надо было встать. И я встал. Встал и дерзнул быть – дальше. И выше.

Нить брошена, привязи нет. Ариадна ранена, я сразил кошмар наповал.


12

Забытые дети

Поздний воскресный вечер. Улица движется запахами, причудливыми тенями, огнистыми переплетениями вывесок и фонарей… Шум моторов и шум толпы сносит с ног, глухой стеной вставая в ушах… Люди слепнут от довольства, заливая проблемы веселыми коктейлями. Менты мельтешат, не упуская своего шанса: как много пьяных!!
А я иду, оторопело и несколько зашибленно скользя взглядом по хрупким, вызывающе разодетым фигуркам: они тоже пьяны… Вот одна кричит что-то другой: резко, больно, разяще-смачным матом огрела она свою подружку, и вдруг задрожала, наклонилась вперед. Сейчас стошнит, мелькнуло у меня в сознании. И я инстинктивно бросился к ним, успев перехватить слабеющее тело и оттащить его за угол. Вторая молча смотрела, как ее подруга, придерживаемая мною, блевала, опираясь рукой на холодную, изрисованную распылителем стену.
Что ж вы так, девочки, - мысленно пробормотал я. Я еще слишком молод, чтобы злобно попирать беспризорную юность.
14 лет. В 14 лет я был другим. Я не шлялся после темноты по улицам и не глотал девятипроцентные коктейли. Я не умел еще ругаться и верил в бога. Что ж, времена меняются. Сейчас дети раньше познают вкус жизни. Но почему так?
Подруга почесала хохолок на затылке: это такая модная прическа. Косо обструганные жидкие волосья, торчком посредине. И еще можно в разные цвета выкрасить. На боку болтается рюкзак с Tokio Hotel. Проколотая губка закушена.
Урок на будущее, опять подумал про себя.
- Элька, ты как?
Робкий вопрос повис в воздухе неотвеченным. Я повернулся к подружке:
- Достань у меня в сумке салфетки. Не могу отпустить твою Эльку.
Она послушно, очень даже шустро завозилась с ремешком на моей сумке, болтавшейся сбоку. Как-то испуганно и значительно посмотрела на меня, протягивая салфетки, вынутые из упаковки.
- Надо найти, куда ее посадить. Скамейку, - я отер девочке недвижные губы, ее глаза заволокло туманом…
Идти не сможет.
- А тебя как зовут? – обратился к подружке.
- Катя. То есть, Кэй, - спохватилась она, и даже в темноте было заметно, насколько девчонка смутилась.
- Катя, я буду нести твою подружку. Нам нужно найти, куда сесть. Ты знаешь?
-Да пройдем проулками и выйдем в какой-нибудь двор. А как же домой?
- Обязательно. Но пусть сначала в себя придет. Она что, в первый раз пила? Еще и пива, небось, намешали…
- Ну да, есть немного, - пролепетала виновато Катя. – Все, пошли.
Я поднял легонькую, размякшую Элю и понес ее. Катя шла рядом, чуть обгоняя меня. Мы недолго плутали и скоро оказались в одном из многочисленных двориков, окруженных многоэтажками.
Здесь я усадил Элю, аккуратно поддерживая. Катя села с другой стороны. Эля безвольно откинула голову назад и еле слышно простонала.
- Если она не очухается, придется рассказать родителям. Надо воды купить, рот ей прополаскать. Сиди здесь, я сбегаю в магазин.
Минут через семь-восемь я вернулся и застал Катю нервно курящей. Эля уже сидела, опустив голову на плечо подружке. Под скамейкой валялось два свежих окурка, еще слегка дымящихся… 
- Поддержим ее, пусть прополощет рот…
Эля благодарно взглянула на меня и, осторожно поднеся бутылку ко рту дрожащей рукой (Катя спохватилась вовремя и подняла свою руку к бутылке, а то б содержимое плеснулось на коленки девочке), влила воду в раздраженную глотку. Потом выплюнула под ноги. Попало мне на кед. Я промолчал, сделав вид, что не заметил.
Элька откинулась обратно, сметя пальцами со лба мокрые, вытравленные в блонд волосы. В тусклом свете фонарной лампочки, заляпанной мошкарой, блеснуло кольцо с черепом, массивно висящее на ее хрупком тонком пальце…
- Спасибо, - тихо прохрипела она, едва глядя на меня мутно-влажными глазами.
А мне хотелось только спросить, почему они сейчас сидят здесь, в таком жалком положении, одни, и пьют всякую дрянь, вместо того, чтобы ужинать в семейном кругу… но я уже знал ответ.
Забытые дети…. Как много их бродит сейчас в полумраке? Таких же пьяных и никому не нужных…
И мне стало горько. И жалко этих девочек… И собственное внезапное сочувствие к ним удивило меня, мою пропитанную цинизмом душу.
Я понял, что если сейчас отведу их по домам и напущусь с упреками на родителей, почему они допустили своих детей до такого, то большее, что случится после – это жесткая трёпка детям и урезание их прав. А сам порядок отношений не изменится. Разве уйдет из дома ребенок, который будет дома чувствовать себя комфортно? Но мало кто способен создать такой комфорт. Тот факт, что я в их возрасте сидел дома, ни о чем не говорит, ибо я просто был трус, но сердцем рвался из дома, на "свободу".
Почему дети хотят убегать? Почему в своей семье они как в плену? Почему родители решили променять общение с ребенком на общение с телевизором?  Наверно, умные детские психологи знают ответы на все эти вопросы. Но не я. Я лишь задыхаюсь от невысказанного возмущения. Я вижу их, потерянных, призраками заполонивших улицы, и они надтреснуто смеются, заливая тоску алкоголем, уже так рано, так глубоко раненые тупой безысходностью реальности. За яркой одеждой и броским макияжем, за показной грубостью и показной смелостью они чувствуют себя защищенными. И даже когда они прыгают с крыш, они до конца не понимают, что это не понарошку. Их предсмертные записки похожи на откровения юных поэтов. Разбившиеся дети становятся ангелами меж двух миров. Они засиживаются в кабаках, пачкая крылья, они готовы продать свою душу первому, кто захочет их любить. Они циничны из обделенности лаской, и попирают мечты, в которые еще год назад готовы были безотчетно верить… и верили… но не теперь.
В мою совесть стучатся видения улиц. Чешутся глаза. Я понимаю, что сам бы пошел сейчас и напился… сидя на крыше высотки, свесив ноги вниз и плюя на алчный до безобразия Город. Пожиратель душ, он ищет невинных и слабых, чтобы задавить их, не дать им распуститься, заставить их кровоточить и гнить…
И нет никого, кто бы понял тебя, кроме таких же, как ты сам. Взрослые слишком в стороне. Они ничего не видят, окромя своих узких квартирных проблем. И дети растут сами по себе, отброшенные жестокой рукой бытовой рутины. Оплеухой проходится по тонкокожим щечкам равнодушие собственных родителей, и вот они выдворены за порог своего же дома, и бегут прочь, в холод и бесчувственность манящей искусственными благами улицы… Они срывают запретные плоды, не задумываясь. Они отдаются собратьям по одиночеству, не мучаясь сомнениями. Им просто нужно чье-то тепло, пусть и кратковременное. Они совершенно чисты… даже когда сносятся без чувства, прижатые к грязному полу…
Кто может это понять? Самодовольные, кто не имел подобного опыта в своей жизни, будут только упрекать, на большее и не рассчитывай. Люди жестоки к слабым, они так скоро расправляются с теми, кто, по их мнению, не праведен или как-либо запятнан, как будто это для них ничего и не значит. Но не для меня. Ведь я еще неимоверно юн, увяз в юности по самые мозги… и перед моими глазами шатаются тени забытых детей, таких же, как и я, только морально неустойчивых, детей, у которых слишком рано отняли ориентиры. Или не успели дать их вообще… И море жизни подхватило, закрутило, зашвыряло их по сторонам, норовя выхаркнуть на острый каменистый пустынный берег…
И кто теперь ответит за них?
Кто их спасет? Кто отведет от края крыши этих, заплаканных, готовых прыгнуть…

В моих поздних потаенных снах я хотел быть ангелом. Ангелом-хранителем забытых детей. Но эта роль не отведена мне. Я даже не знаю, какова моя роль в это мире. И все, что я могу – ловить пьяненьких и отводить их по домам. Что я, собственно, и сделал теперь.

13

Сны Орфея

***

Того, кто изобретает себя самого, долго считают пропащим (Ф.Ницше).

Человек – вместилище всех скорбей земных.
 
Ницше сладок и ядовит. Тот, кто вкусил его однажды, должен вкусить настолько, чтоб пережить свою смерть. Иначе – ему подсунули суррогат.

Сон первый

А.: Я не могу отдать тебе свою Любовь (глажу его по волосам).
Он: Я не прошу у тебя Любви (целует мои ладони).
А.: Я не могу без тебя. Я без тебя не живу. Меня поглощают страхи…
Он: Отдай их мне. Вместо Любви. Отдай их мне, и я спрячу их так, что ты их не найдешь.
Я спрячу их в себе.
А.: Но тогда мои страхи станут твоими.
Он: Отдав мне страхи, ты станешь свободным. Только свободный может Любить.
Позволь мне быть твоей Свободой.

***

Песни Орфея:

Я думал, я существо живое,
Я думал, особенный некто,
Отмеченный знаком причастия
Великому.
Нет, гамлетизм – это синдром
Переходности психики,
Отравление вечностью.
Ах, ну зачем было пить –
Сразу так много?
А после – воображать себя
Пророком Новой Истины?
Но, пьяный собственным духом,
Пьяный жизнью оголтелой,
Я готов
Идти на крест своих Истин.
Гамлеты и Христы рано уходят из мира,
Где правят Взрослые.

***

Кто ты, ходящий неторными тропами?
Кто ты, несущий Прозрения белый букет?
И почему так печален твой Лик?
Кто ты, о, юноша?
- Я Певец развороченного сердца Невинности,
отвергший богов, предпочел им безысходности бред,
Забытый Ребенок, проповедующий скорби и смерть.
я изможденный жизнью старик девятнадцати лет…

***

настанет час полночных излияний,
и как в распахнутые двери,
из тела пор, из духа щелей
душа подлунных обмираний
от полноты восхочет расточенья,
вино ее душистых звуков
и запахов тяжелый цвет
наполнит мир всей жадностию жизни,
и миг замрет – умрет рассвет.

***

когда взошла луна,
я вышел через окно
гулять по крышам
спящих домов.
я собирал лунные цветы
и увивал ими свой лоб,
я воспарил во Тьму
ночного неба
и встретил Ангела.
звездная пыль осела
на его черных крыльях,
он принес в своих ладонях   
осколки планет из иных миров.
там, далеко отсюда, живут мечты,
сказал он мне,
и я захотел уйти с ним,
но он печально
покачал головой: "слишком поздно…"

***

Сон второй

Шел девятнадцатый год заключения моего на земле. И встал я однажды до восхода солнца, и шагнул с подоконника в мир спящих во тьме. На руках моих бренчали кандалы, и падальщики кружили надо мной в ожидании часа, когда, изнемогший от одиночества, паду я. Но шел Дьявол по земле своей, и обошел Дьявол землю всю: и на дно океана опустился он, и поднялся в небо на закоптелых крыльях своих; и в царских палатах побывал он, и в нищенских кварталах прошел. И сказал тогда Дьявол, что нет бога на земле, и в небе его нет, и нигде его нет. И сказал ему Высший Человек на это: "Умер бог. От любви к людям умер бог". И ответил ему Дьявол: "Я обошел Голгофу, я видел казнь проповедника Царства Небесного, я видел, как дух испустил он, и тело его снесено было и погребено было. Я два дня бдел над ним, но он не встал из гроба, как обещал. И жаль стало мне людей этих. И взял я тело его и отнес его в пустыню, где грифы исклевали его. Говорю тебе, Высший Человек, не люди убили бога своего, но люди рождают и убивают лишь иллюзии свои. А бога нет, не было и не будет – ни над ними, ни под ними, ни меж ними". Так говорил Дьявол, и повторил он это мне, идущему навстречу Рассвету. И сказал вдобавок: "Ты сын не отца своего, но Знамения. Ты ходишь по выжженной, бесплодной земле. У тебя нет души, но есть голос, что принесет человеку последнюю истину, гласящую: "истин не существует". Империя Разума пала, и философы разума истлели в своих могилах. Дьявол пришел сказать об этом людям. Люди выдумали бога себе, но он оказался слишком тяжел для них и непосилен для них. Их собственная иллюзия оказалась сильнее их – их бог стал для них адом. И они прокляли его, они захотели сбросить его с себя. А что такое я? Знаю только, что я несу Последнюю Истину, гласящую: "истин не существует". Возьми ее". И я взял… И впал в сомнамбулический сон жизни, перевернутой с ног на голову.


***



14

Отрывки. Мысли в одиночестве. Предпоследнее

Помню, было время, когда я мог дать десятки определений Любви. А сейчас? – ни одного… Это старость. Я разучиваюсь воображать. Кто-то считает, что Разум – великий дар человеку, я же в последнее время более склоняюсь к мысли о том, что это тяжелейшее бремя… И, наверно, я многое отдал бы, чтобы полностью отключиться от внешнего мира, уйти в себя, в зачаточное сознание, себя не осознающее… Духовный аутизм, безысходное замуровывание в самом себе, отрешение от всего, что ныне давит на меня снаружи, и толкает, толкает куда-то… это ли не счастье? В вечное детство возвращается человек по мере того, как перестает анализировать, как причины и следствия перестают быть выводимыми его собственным рассудком. Этого хочу я. Забытья…

Падения…

Выше я писал о дне Мрака. Достигнуть дна. И о воле, что якобы есть во мне и жаждет рвануться ввысь. Я погорячился. Собственно, это все ложь. Я ничего не знаю ни о себе, ни о мире… а мои ощущения обманчивы. Разум же, хоть и расколотый, толкает к принятию абсурдности существующего как единственно возможного состояния мира.

Я думаю, что схожу с ума. Эта фраза все чаще крутится в голове, убийственный механизм, не может остановиться, чтобы я думал об ином…
Тоже ложь. Я не схожу с ума. Я уже сбежал с него.

Давно…

Одиночество… волны безбрежного одиночества бьют в берег сознания, бьют больно, часто, вспениваясь, будто в ожесточении, и стоит им отскочить назад, как обнаженный берег оказывается вдруг таким беспомощным…
И я бегу в ночь по нему, бегу по воде, мокрый, открытый звездам и холоду моря, и залитый солеными брызгами. Вода хлюпает в раздолбанных кедах, в горле клокочет от невыказанной горечи. "Хоть кто-нибудь!!.." выкрикиваю я в темноту, но только шум прибоя… и я один на все это огромное пространство вокруг. Один… и безответен.

Но ведь когда-то я мог на коленях чувствовать себя блаженно? Но ведь когда-то я мог петь, бряцая кандалами? Но ведь когда-то – когда-то я хотел с разбегу плюхнуться в глыбу моря, не боясь ранить себя, не боясь ни лишенной света толщи, ни хищников, которые таились там…?
когда-то…
как же давно это было?
боги… всего полтора года назад.      
Пропасть отделяет меня от того времени. Ее ни перешагнуть на согнутых ногах,  ни перелететь на сломанных крыльях.

Заржавелое сердце. Я поднимаю глаза в ночное небо, в детстве оно манило, теперь же только холод источает раскинутый над головой космос, и нет никакого желания протягивать ему руки. Я накрываю ими голову, зажимаю ее коленями и закрываю глаза. Мне хочется плакать, как будто я боюсь выключать ночник. Мама, там, за шкафом, живет привидение… и имя ему – я понял это потом – Одиночество.
Мама, я боюсь его. Боюсь, что однажды оно шепнет мне прыгнуть с подоконника. Что однажды оно вкрадется в мой сон, и я перестану отключаться намертво, без видений. Мама, защити меня, я так слаб, что даже не могу сказать об этом. Никому. Положи руки на мою голову, благослови меня, ибо я растратил все свои силы, все свои мысли я подвел под черту Одиночества, и нет более иного пути…

Я потерян…

Я забытый ребенок… Ребенок, пьяным гуляющий по Крыше мира, ебнутой крыше мира, покатой, скользкой, неровной, изломанной крыше… Протекающей крыше. Когда-то люди поселили там богов, но, глядя на творящееся внизу, боги не сдержались… и превратились в тучи, пролившиеся слезами на Крышу мира, на безумства поклонявшихся Разуму людей. Неживых людей. Но слезы богов не оживили их…
И никогда не оживят.
Последняя истина гласит – истин не существует. Нет больше ничего, на что можно было бы опереться. Нет больше оснований для оправдания жизни.

Для меня, по крайней мере…

Теперь я иду один. Бросив нить. Оставив Ариадну. Зная, что мне было суждено. Теперь я свободен от круга.
Но не от себя.
Теперь я иду во мраке Лабиринта с собой.
Иногда я думаю, что это хуже, чем если бы Ариадна была рядом. Но идти искать Ариадну я не могу… И не потому, что я упрям, что не могу ее простить… Просто я устал. Устал от Лабиринта настолько, что есть Ариадна, или есть я – уже неважно. У меня нет нити. И это моя высшая свобода. Свобода удушить себя своими собственными руками. Без божьей помощи.
Сизифова свобода, господи…
Как мучительно желал я сказать это. Обратиться к тебе, к тебе, в которого до последнего желало верить мое разорванное сердце! Но столько раз я впечатывался лбом в стену, за которой был все тот же мир, и ничего иного, и никаких иных очевидностей. Я взывал к тебе, когда пытался в первый раз наложить на себя руки, но – как внутренне и ожидал, - нарвался на тишину. Эта тишина взорвала меня изнутри. Я потерял веру. Окончательно. Бесповоротно. Я прохожу мимо твоих церквей и не чувствую ничего. Нищие не будят во мне сострадания. И подобно сотням тысяч антихристов я цинично попираю подножие Христова креста, готовый втоптать его в грязь. Я отупел к боли других людей настолько, что ныне нет мне ближних, есть только я и – другие. Чужие люди.
Все мои кошмары запирают меня за шкафом. Оно не дает мне продохнуть. Одиночество блуждающего. Я – странник на Крыше мира, я над формами всех вещей, выше условностей и выше законов, которые по сути своей те же условности… Но что мне с того, чтобы стать хозяином Крыши, если я – один?? Бог проклят людьми на вечное одиночество. Так они отомстили своей попранной мечте. И Ариадна ждала, что я застрелюсь и упаду… Но я принял иное решенье. Да… принял.



15

ветер… ветер… сквозняки.
сердце бьется невпопад.
барабан крути, отчаянный,
вдрызги пьяный – наугад.
повезет, не повезет –
на тот свет один билет.
хлоп – рука метнулась прочь.
вот и труп, что был Поэт.
утро гаснет, вечна Ночь…
ничего другого – нет.

16

Все, что я еще не успел сказать

Главное – прыгнуть. Главное – отпустить. Главное – пожертвовать. Главное – сделать, стать, осуществиться.
Я так часто хотел об этом говорить, но не было ни одного уха, которое желало бы слушать меня. А теперь оно есть. Да, есть. Я нашел его. Я его чувствую… внутри себя. Оно было глухо так долго, что я уже потерял надежду на его исцеление. Но вот… я подошел к концу, и я сказал: баста. Я что-то сломал в себе. Видимо, последнюю перегородку. Последний стержень. Я разрушаюсь, как Вавилонская башня, протянувшая руки к небесам и получившая вместо благословения молнию в самое сердце. Я кончил себя, и моя душа вдруг пробудилась… Она вернулась ко мне, чтобы сопровождать меня туда, где все теряет самое себя.

Дальше пути нет. Дальше нет ничего. Дальше каждая мысль теряет свое бытие. Дальше – тишина…
Я украл его предсмертные слова, и это мое единственное преступление в литературе, которая меня создала. Шагнуть за подоконник, за перила моста, разбиться о дорогу, по которой летят машины – это даже не выбор, это выстраданная  свобода. И я собираюсь ее свершить.
 
Я столько раз пытался разрешить дилемму о свободе и силе в самоубийстве, что потерял этим попыткам счет. А теперь ничего не надо решать. Теперь все ясно, как ночь. Не как день – день слишком двуличен, чтобы можно было его понять. Только ночью открывается завеса, и день обнаруживается в своем истинном виде.

Наверно, много еще можно писать. Сейчас почему-то особенно хочется. Но – не о чем. Я исчерпан. Настал черед прыжка в свободу.

И я иду… я готов. Я готов?..

***


17

Самоубийца. Окончание или начало?

Я вернулся… Собственно, я и не уходил. Только – сходил. Сходил к Смерти и возвратился. Почему и как? Смерть послала меня обратно. Неожиданно и слишком прямо, чтобы я задавал вопросы. Пинком под зад, обухом по голове – грубо, но я не нахожу слов, чтоб передать. На мне еще очевидность свершившегося, и я не могу еще вдохнуть полной грудью. Я еще должен дозреть мыслию до того, что испытал. Или – что испытало меня?

Я шел к Смерти, не полный решимости, но полный спокойствия, какое бывает у человека, для которого все ясно. Я даже не думал оглядываться. Я был пуст, пуст и закрыт для всего внешнего, я был уже мертв. Давно мертв, невозвратимо мертв. Но понял это только когда увидел… когда она сказала мне. Она увидела во мне то, что я не мог увидеть, кроша мозги о глухую стену несоразмерностей. Она заговорила со мной, и в ее глазах я впервые увидел себя таким, каким я был, а не таким, о каком шептала моя ржавая Иллюзия себя. Как – никто не знает, что это такое? Я узнал. Она открыла мне все, и ныне я открою это всем.
Но – для начала – кто же эта загадочная она? Никакой загадки, все просто. Да… просто. Она – самоубийца, опередившая меня там, на том мосту, с которого я  собрался нырять в пустоту, доказывая третье следствие абсурда. Она была там, когда я пришел.
И всё во мне перевернулось.

Это было как в фильме. "Ангел-А", помните? Девушка собиралась прыгать в воду. А она собиралась прыгать в асфальт. Она была так красива и так юна, что я весь сжался до колик в горле. Я взял ее за руку и прошептал: "Не надо".
Это было так жутко, так сильно, что ни один режиссер и ни один писатель не смог бы передать. Чувства, разорвавшие предсмертную Тишину. Ощущения, взорвавшие нас изнутри.
Я мертва, тихо сказала она и отвернулась на дорогу.
Нет. Ты – жива. Но если прыгнешь – умрешь. Я ведь тоже пришел… закончиться.
Ты не понимаешь. Моя история очень долгая, и я не буду тебе ее пересказывать... Я могла бы написать, но теперь уже нет смысла. Да и был ли он до этого? Все свои кошмары я пыталась пережить через литературу.
Так ты поэт? И я… тоже.
И ты тоже потерял это все? Ты себя – потерял…
У меня зачесалось в глазах. Как могут так читать друг друга люди, которые видят друг друга в первый раз? Неужели мы пережили одно и то же? И пришли сюда за одним и тем же. Пришли сюда… поставить точку. Но разве я мог?
Слушай – нет, ты послушай меня – мне сейчас стало так больно. Знаешь, я давно не чувствовал этого. Что-то должно было случиться. Я хотел, чтобы это была смерть. Но это стало…
Со-страдание?
Я готов был взвыть. Но вместо это впился пальцами в ее локоть и прошептал, ощущая горечь, текущую по лицу:
Перелазь обратно.
И она перелезла.
Я всякий раз вздрагивал, когда ее тоненькая ножка ненароком выскальзывала из окошка между железных прутьев. Но вот она оказалась на одной со мной плоскости. Но все еще – все еще вне Жизни. А где же? 
Ты хочешь говорить, сказала она. И я хочу. Я так долго ждала этого.
Мы потеряли уверенность, да? Мы струсили?
Нет… нет. Трусость – это никогда не думать о самоубийстве, никогда не подходить так близко к черте, никогда не решать в себе самом, что ты можешь оборвать себя вот так, своими руками. Трусость – это то, что менее всего осознается людьми. Людьми, которые живут обессмысленной жизнью. Но мы сейчас умерли, поэтому у нас есть шанс найти этот смысл.
Не понимаю… мы умерли?
Да… мы пережили свою смерть. Сейчас. Только что. В тот самый миг, когда тишина оборвалась. Разве ты не понял? Все это время мы не осознавали, что носим в себе мертвых себя. Мы могли только ощущать пустоту, ощущать отупение сознания, ощущать, как чувства протекают сквозь нас, не оставляя насыщения. Это старость. Мы подошли к смерти. И мы умерли. Мы сейчас уже не здесь. Мы – там.
Ты ведь человек? спросил я.
Я испугался.
Да, человек. Как и ты. Она улыбнулась. И взяла меня за руку, подвела к мосту. Под мостом носились машины. Она молчала, глядя на них. Потом заговорила снова.
Ты ведь тоже думал об этом. О том, что литература сделала с тобой. О том, что ты уже не сможешь вернуться обратно. Что все сломано, и отстроить заново невозможно. Ты шел сюда умирать, и ты должен был прийти сюда, но чтобы понять, что ты уже умер. Что ты  умер, а, значит, тебе не нужно разбиваться. И я за этим пришла. Но я думала так же и о том, что просто не хочу проживать вторую жизнь. Не хочу заново… не хочу. Понимаешь – сейчас – сейчас мы уже прыгнули. И разбились. Потому что раньше свершили это внутри себя.
У меня голова шла кругом, и нервная дрожь охватила все тело, вдруг захотелось дышать, как будто все это время я не имел возможности делать это.
Посмотри, продолжала она, посмотри вниз. Мы лежим там.
И я посмотрел. Посмотрел и увидел… то, что было мною когда-то. Экзистенциальный шок потряс мое сознание. Как вспышка молнии. Как пробуждение.
Я не мог понять, где явь, где игра воображения. Но единственное, что было очевидным для меня – что я пережил себя. Я внезапно понял, каково это. Внезапно и остро.
Ты не хочешь жить дважды? Но ты теперь здесь, по эту сторону перил. Там лежит все, что мы должны были вырвать из себя, чтобы освободиться. Такова свобода, которую я искал, и о которой так часто врали мои мысли… ты открыла ее мне. Впервые открыла. Мы теперь только на пороге. Мы никогда прежде не знали Жизни, потому что когда-то впали в кому, и ныне все кончилось. Для тех, мертвых, нас. Мы ведь можем сейчас перелезть за перила?
Можем.
Но вместо этого мы уйдем отсюда. Вместе.
Уйдем. Вместе.
Ты не хочешь жить дважды. Но с чего ты взяла, что эта жизнь, перед который мы теперь стоим, – вторая? Разве мы не искали все это время эту жизнь, единственную нашу жизнь, разве не искали ее во сне? Смерть пробудила нас. Смерть указала нам истинный порог жизни.
Я посмотрел на свои ноги, ветер ласкал мое лицо, солнце лизало кончики моих ушей. Черт подери, я материален. И все же – я только что умер. Да, умер, чтобы жить. Все религии врали мне о Смерти. И о Жизни. А я нашел ее. Она привела меня к ней.
Ариадна… я готов был смеяться. Веселый звон раздавался внутри меня, то смеялся ребенок, который во мне родился в тот миг… Мой первый плач в родильном доме возвестил миру скорбную весть, ибо плач был первым шагом к смерти. Истинное рождение возвещается смехом. Откуда я понял это? Я просто это пережил.
Лабиринт потерпел полный крах. Ариадна растаяла, когда я засмеялся. Иллюзия меня, я видел ее в зеркале, видел на всех предметах, иллюзия меня скрывала меня от меня самого. А ныне я открылся себе. Открылся – смехом.
Я взял ее за руку.
Слушай, я сказал, я, кажется, счастлив. Это так необычно. Я – счастлив. Теперь я хочу, чтобы так было всегда. И с тобой тоже.
И я взял ее за руку и увел от моста. И до заката мы гуляли вместе по крыше дома, и видели, как солнце плавило горизонт. Мы чувствовали себя новорожденными.
Она так похожа на меня. Просто удивительно. Как будто мой брат-близнец. Или – сестра-близнец. Но это не так уж важно. Важно, что мы нашли друг друга. И в самый нужный момент.
Вот это и все, что я хотел сказать.
Не знаю, что будет дальше. Но не хочу думать об этом. Сейчас я полон радости… спокойной, журчащей, чистой радости, и более ничего не требуется мне. Кажется, я обрел нечто, ради чего стоило перерождаться.
Кажется, я снова могу… любить. И это самое значимое открытие за все мои 19 тысяч лет.


31 августа 2008