Дано право творить миры

отрывок из книги "Прогулки в закоулки"

Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
Какой-то новый мир мерещится вдали –
Несуществующий и вечный,
Кто цели неземной так жаждал и страдал,
Что силой жажды сам мираж себе создал
Среди пустыни бесконечной…
Николай Минский, поэт и писатель-мистик

Когда преподавателя догматического богословия Саратовской православной духовной семинарии священника Михаила Поликаровского спросили: «Бог решил сотворить человека по образу и подобию Своему. В чем выражаются эти свойства нашей природы?», тот ответил:
– Господь сказал: сотворим человека по образу нашему и по подобию нашему (Быт. 1, 26), и дальше мы читаем: И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его (Быт.1, 27). О подобии уже ничего не говорится. В намерении две цели, а в реализации лишь одна. Поэтому общая святоотеческая мысль согласна в том, что образ – эта та данность, потенциал, который имеет каждый из нас. Подобие – это та цель, которой нам предстоит достичь. Так что же это за образ, что это за данность? Восточные отцы никогда не стремились определить, т.е. поставить предел, что именно в нас по образу Божию. Это понятно: раз Первообраз – Бог, вполне не познаваемый, то и то, что в нас по Его образу, не может быть вполне выражено словами. Но все же мы встречаем у святых отцов отдельные указания на те или иные проявления черт образа Божия. Некоторые из них видят сообразность человека Богу в том, что человек обладает разумом, свободой, даром речи; другие – в том, что он обладает бессмертной душой, стремлением к богопознанию, в его способности творить.
Несмотря на различные богословские мнения, святые отцы делают такое обобщение: сообразность человека Богу заключается в его способности отображать Божии совершенства, например, какими-то дарованиями. Не все одинаково талантливы. Кто-то более склонен к творчеству, кто-то к интеллектуальному труду, кто-то больший молитвенник. Сообразность Творцу проявляется в каждом особенно. И каждый своим дарованием способен отображать Божии совершенства.
Что же понимать под подобием Божиим в человеке? Преподобный Максим Исповедник говорит, что если мы имеем в образе Божием разум, то должны стать мудрыми, как премудр Бог. Если мы любим (ну хотя бы самих себя мы способны любить), то призваны в подобии научиться любить жертвенно, совершенно. И так со всеми чертами образа Божиего. В подобии они должны раскрыться, развиться и достичь своего совершенства».
Обычно когда я начинаю писать книгу, стараюсь ненавязчиво выведать у своих знакомых и друзей их отношение к задуманному произведению. Вроде бы ненароком рассказываю им идею будущей книги, привожу несколько наиболее интересных фрагментов. Кто-то активно поддерживает, кто-то, наоборот, начинает подвергать сомнению, даже не вникая в суть услышанного. Такой разбор полетов хорошо стимулирует: взвесив все за и против, делаю необходимые корректировки, углубляю сюжет. Так было и на сей раз. Поделился с одним знакомым художником идеей, начал восторженно рассказывать о том, как некоторые художники и писатели создают собственные творческие миры, и вдруг услышал в ответ: «Ну какие еще миры? Это просто их фантазия. Вот я, когда пишу картины, разве создаю какие-то миры? Нет!»
После этих слов я сразу вспомнил тех, кем восторгался в юности, считая своими героями: Эль Греко, Чюрлениса, Грина. Кто-кто, а они уж точно создавали собственные миры, да еще какие! Каждый в меру своего таланта и восприятия окружающей действительности стремился к богопознанию, используя данную им способность творить. Их видение мира отличалось настолько, от реального, что сразу же привлекало внимание. Их сознание работало в особом режиме, и диапазон внутреннего зрения превалировал над внешним. Им приходилось постоянно балансировать на грани двух миров: физического и потустороннего. Они часто оказывались в незавидном положении «свой среди чужих, чужой среди своих». Подобная двойственность этих людей явно тяготила. Зная о том, что понять их способен не каждый (этого порой не могли сделать даже близкие родственники и друзья), эти странные мечтатели нередко уходили в себя, в свой видимый только им мир.
Писатель Владимир Лидин как-то написал о Грине:
«Бледный, уставший и одинокий, мало кем из московских литераторов знаемый в лицо, он сидел один на скамеечке.
– Александр Степанович, может быть, вам нехорошо? – спросил я, подойдя к нему.
Он поднял на меня несколько тяжелые глаза.
– Почему мне может быть нехорошо? – спросил он в свою очередь. – Мне всегда хорошо.
Я ощутил, однако, в его словах некоторую горечь.
– У Грина есть свой мир, – сказал он мне наставительно, когда я подсел к нему. – Если Грину что-нибудь не нравится, он уходит в свой мир. Там хорошо, могу вас уверить».
О желании Грина спрятаться за стеной собственного воображения говорил и знавший его Николай Вержбицкий:
«Больше всего его беспокоило все нарастающее и у всех на глазах происходящее усложнение жизни… И он уставал от этого. До такой степени уставал, что ему хотелось сделаться сумасшедшим и на все отвечать блаженно-идиотской улыбкой».
Но подобное укрывательство на собственной творческой территории не могло продолжаться вечно, и приходилось возвращаться в реальную действительность, и тогда «чудаки» порой занимали агрессивную, вызывающую осуждение обывателей позицию, привлекая к себе внимание окружающих эпатажными, эксцентричными выходками.
Все тот же Грин, наивный мечтатель, каких поискать, становился жестоким, порой даже опасным. Писатель Михаил Слонимский видел Александра Грина в разном обличье: и когда тот был трогательно заботливым, и когда неуступчиво жестким. В своих воспоминаниях Михаил Леонидович пишет:
«В процессе творчества, создавая свой фантастический мир, Грин сам начинал жить воображаемой жизнью, вымышляя никак не соответствующие истине отношения между людьми, с которыми он встречался. И случалось, что, поверив в собственные свои домыслы, он вторгался в жизнь человека с поступками несообразными и нелепыми.
Мне привелось однажды стать жертвой его воображения. Как-то явившись ко мне поздно вечером, он очень чопорно попросил разрешения заночевать у меня. Он был абсолютно трезв. И вот среди ночи я проснулся, ощутив неприятнейшее прикосновение чьих-то пальцев к моему горлу. Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной Грина, который, весьма мрачно глядя на меня, задумчиво сжимал и разжимал сильные свои пальцы на моей шее, соображая, видимо, задушить или нет. Встретив мой недоуменный взгляд, он, как очнувшийся лунатик, разогнулся и, не молвив ни слова, вышел.
Мне потом удалось выяснить причины этого внезапного и фантастического поступка. Грину представилось, что я обязан жениться на одной девушке. Он построил в воображении своем отчаянный сюжет, в котором я играл роль злодея, и, побуждаемый добрыми намерениями, в моем лице решил наказать порок. Нечего и говорить о том, что все это не имело абсолютно никаких реальных оснований. Может быть, сцена, в которой я оказался невольным участником, была всего лишь литературным вариантом «Алых парусов», которые он писал тогда».
Постоянное желание найти в жестоком, бушующем физическом мире тихую, уютную духовную гавань заставляет многих творческих людей искать убежище в собственных мирах. Может быть, поэтому великие поэты, писатели, музыканты и создают их из века в век.   

РОДОМ ИЗ ЗУРБАГАНА

Об Александре Грине я узнал в юности благодаря своему отцу – писателю Анатолию Баюканскому. Однажды он принес домой шеститомное собрание сочинений Александра Грина, которое было снабжено прекрасными иллюстрациями художника Саввы Бродского, и посоветовал мне прочитать «Золотую цепь». Тогда, в советские времена, достать собрание сочинений было делом весьма трудным, тем более книги писателя, фамилия которого звучала на иностранный лад. Грин оказался Александром Степановичем Гриневским, а не иностранцем, как я предполагал. И самое удивительное, что был он не классиком соцреализма и даже не борцом за мир, а литератором, восторгающимся загадочными мирами вне времени и пространства и грустящим о недостижимости гармонии на Земле. Прочитав «Золотую цепь» и «Блистающий мир», я был восхищен – в моем воображении возникли яркие картины заморских стран, отважные и таинственные искатели приключений, благородные герои, защищающие человеческую честь и достоинство. 
В своих произведениях писатель обильно делился восторгом, который испытывал перед морем, путешествиями и силой человеческого духа, наделяя своих героев настоящей любовью и высокими моральными идеалами. При этом
жизненный путь самого Александра Грина не был раскрашен светлыми тонами. Наоборот, испытаний, выпавших на его долю, наверняка хватило бы на несколько человеческих жизней. Трудное детство, скитания, нищета, тюрьма, ссылка, чрезмерное увлечение алкоголем, физические недуги (последствия перенесенного туберкулеза и сыпного тифа), расставание с любимыми женщинами, непризнание коллег-литераторов, обостренное чувство справедливости – все это могло сломить кого угодно.
Стесняемый различными обстоятельствами, Грин все-таки предпринимал отчаянные попытки остаться личностью, хотя это у него, к сожалению, не всегда получалось. Чтобы окончательно не пропасть, Александр Степанович упорно до конца жизни продолжал заниматься писательством, которое его поддерживало и спасало лучше всяких лекарств.
«Я и Гарвей, и Гез, и Эсборн – все вместе, – говорил о себе Грин, называя имена своих, условно говоря, положительных и отрицательных персонажей. – Со стороны на себя смотрю и вглубь, и вширь. Только на самом себе я познаю мир человеческих чувств… Через них я вижу весь свой мир, темный и светлый, свои желания и действительность. И, какова бы она ни была, она вся выразилась в образах, мною созданных. Оттого я и говорю смело: в моих книгах – моя биография. Надо лишь уметь их прочесть».
Подсказкой Грина активно пользуются многие почитатели его творчества, обращая пристальное внимание на созданную писателем литературную Гринландию.
«Меня эта страна всегда интересовала, и, понятно, я не раз старался выведать подробности о ней, – вспоминает Михаил Слонимский. – Грин с готовностью отвечал на мои расспросы. Он уверял меня, что представляет себе с большой точностью и совершенно реально места, где происходит действие его рассказов. Он говорил, что это не просто выдуманная местность, которую можно как угодно описывать, а постоянно существующая в его воображении в определенном неизменном виде. В доказательство он приводил мне разные примеры, которые я, конечно, позабыл. Но один из подобных разговоров мне хорошо запомнился, наверное, потому, что произвел большое впечатление своей необыкновенной убедительностью.
Однажды, когда я высказал какие-то сомнения по поводу способности Грина представлять себе свою воображаемую страну в одном и том же виде, он вдруг резко повернулся ко мне (мы шли вдвоем по улице) и каким-то очень серьезным тоном сказал:
– Хочешь, я тебе сейчас расскажу, как пройти из Зурбагана в…
Он назвал какое-то место, знакомое по его произведениям, но я уже не помню, какое именно. Разумеется, я сразу же выразил желание услышать во всех подробностях о такой прогулке. И Грин стал спокойно, не спеша объяснять мне, как объясняют хорошо знакомую дорогу другому, собирающемуся по ней пойти. Он упоминал о поворотах, подъемах, распутьях: указывал на ориентирующие предметы вроде группы деревьев, бросающихся в глаза строений и т.п. Дойдя до какого-то пункта, он сказал, что дальше надо идти до конца прямой дорогой… и замолчал.
Я слушал в крайнем удивлении, чрезвычайно заинтересованный. Я не знал, надо ли этот рассказ понимать как быструю импровизацию, или мне довелось услышать описание закрепившихся на самом деле в памяти воображаемых картин. После краткой паузы Грин, словно догадываясь о моих сомнениях, сказал:
– Можешь когда угодно спросить меня еще раз, и я снова расскажу тебе то же самое!..
Я пригрозил воспользоваться его разрешением, на что он ответил так, как отвечают ребенку, удивленному умением взрослых делать что-то общеизвестное и всем понятное. А я оставался в сомнении, следует ли попытаться проверить услышанное, или это может оказаться бестактным? При последующих встречах я не смог решиться задать Александру Степановичу интересовавший меня вопрос. Но через некоторое время, в какой-то подходящий момент, я напомнил о его обещании еще раз описать дорогу из Зурбагана.
Грин отнесся к моему вопросу так, словно я спрашивал о самом обыденном. Не спеша и не задумываясь, он стал говорить, как и в прошлый раз. Конечно, я не мог с одного раза с достаточной точностью запомнить все детали этого пути и их последовательность. Но по мере того как он говорил, я вспоминал, что уже слышал в прошлый раз, об одном – совершенно ясно, о другом – что-то похожее. Во всяком случае, Грин, безусловно, говорил не теми же словами, как заученное. Дойдя до какого-то места, он спросил:
– Ну как – хватит или продолжать?
Я ответил, что должен полностью признать его правоту, на что он заявил о готовности повторить свой рассказ еще раз, если у меня явится желание послушать. После этого я уже не возвращался к вопросу о зурбаганской дороге…»
Прошли годы, после того как появилась Гринландия, но до сих пор выдуманные писателем Лисс и Зурбаган воспринимаются многими людьми как реально существующие города, хотя некоторые современники Грина откровенно посмеивались над его вымыслами.
Так, писатель Борис Пильняк однажды ехидно заметил Гриневскому: «Что, Александр Степанович, пописываете свои сказочки?» Грин побледнел, скула у него чуть дрогнула, и он ответил: «Да, пописываю, а дураки находятся – почитывают».
Действительно, мы не только почитываем, но еще и восторгаемся талантом этого великолепного писателя. 
«Когда дни начинают пылиться и краски блекнуть, я беру Грина. Я раскрываю его на любой странице. Так весной протирают окна в доме. Все становится светлым, ярким, все снова таинственно волнует, как в детстве» – выразил свое мнение о созданных произведениях Грина классик современной литературы Даниил Гранин.