Спасибо, папа!

Я хочу рассказать вам о моем отце, Спицине Михаиле Ефимовиче. Человеке огромного таланта и доброй, необъятной души. Он так много сделал для людей, но те, кто знал его, постепенно уходят, и скоро уже его имя будет совсем забыто. Уйду и я, и некому будет больше рассказать об этом человеке. Так проходит земная слава.

Я решил рассказать о нем не потому, что ношу его фамилию, а потому, что, как мне кажется, пройдет время, и его дела, его талант будут оценены, как оценили талант Николая Бенардоса после стольких лет забвения. Вот тогда и послужат свидетельством об этом удивительном человеке эти мои строки.

Его простота и скромность не позволили ему стяжать ни орденов, ни званий, а творения его таланта уже стали так привычны, что ни у кого не возникает и мысли, что было время, когда этого не было. Он жил как дышал – глубоко и неустанно, и умер тоже как и жил – оберегая близких от тягостных забот о нем, больном страшной смертельной болезнью.

Он жил своим любимым делом – литейным производством, с которым впервые он, сын простого крестьянина из суздальского села с незатейливым названием Сельцо, познакомился в юности, будучи студентом Владимирского технического училища, да так и прикипел к нему до последнего вздоха. Даже за неделю до смерти, изможденный и измотанный тяжелой болезнью, оставившей от него только скелет, он делал наброски к учебнику по прокатке металлов, который мечтал написать.

Он был мне отцом приемным, мой родной погиб в декабре 1941-го, если верить записи полкового писаря, которую можно увидеть на сайте memorial.ru. Ни где погиб, ни как… Погиб как и миллионы других в то лихолетье.

Папа Миша пришел к нам в конце войны, пришел с одним чемоданчиком. Позднее, уже в более-менее адекватном возрасте, я узнал, что накануне прихода к нам у него была большая личная драма, - его жена была брошена в лагерь. Тогда сидели многие, и по поводу, и без повода. Недостача самая мизерная, - и 58-я, вредительство, четвертной. А она как раз завмагом работала. Но вот так случилось, что он, оставив квартиру в «Доме специалистов» троим своим уже взрослым детям, переехал к нам.

Детей он никогда не забывал, и они часто бывали у нас. Моя мама, человек добрый и хлебосольный, радовалась им, и втайне плакала, вспоминая двоих своих детей, дочь и сына, бывших до меня и умерших еще до войны в страшный голод и эпидемии, случившиеся незадолго до той чудовищной войны, которая затмила собой и голод, и тиф, и даже леденящий ужас 37 года.

Он пришел как лучик солнца, и до конца своих дней стал для меня всем на свете. Он так много знал, был от природы настолько щедро одарен, что, казалось, не было на свете предмета, о котором он не мог бы беседовать профессионально.

Кроме своего литейного дела, он отлично музицировал на фортепьяно, скрипке, гитаре и прочих струнных. И, в дополнение, имел красивый голос, и пел всю жизнь на любительской сцене, в том числе и оперной.

После ВТУ он стажировался в Гёттингене, где в 29-м получил степень. Я теперь, проезжая этот маленький нижнесаксонский городок, лежащий на пути в мою любимую Баварию, всегда вспоминаю отца, и так благодарен тому противоречивому времени, что подарило ему возможность хоть мимолетно увидеть мир.

Странное время было: многих в 20-е годы посылали учиться в Европу и Америку, но в 30-е их практически всех расстреляли как «иностранных агентов». Отец чудом выжил, хотя свой тамошний диплом то ли уничтожил, то ли так запрятал от греха, что я как потом ни искал, не нашел его. Страшное было время.

Вроде, энтузиазм был, вдохновение, что вот, вроде, свобода и строим рай на Земле, - но тут же рядом массовые казни и лагеря смерти. Маяковский пишет агитки про торжество коммунизма, и... пускает себе пулю в лоб. Всё смешалось в то сумбурное время, и всё в самой крайней, неимоверно ортодоксальной степени. Будто не было середины, было только черное и белое, причем черное могло вмиг превратиться в белое, а белое в черное. Сегодня тщеславный прапорщик напяливает маршальский мундир, а завтра его уже волокут босиком по плацу, стирая ему ноги по самые некуда как врагу народа…

Но отца эти беды обошли. Нет, конечно, уходя на работу, он прощался с нами и брал «тормозок» на всякий случай, но Бог миловал. И броня получалась по ТУ, и снаряды, заклиненные в стволах орудий, в шихте не попадались.

Отец был ученый-металлург, но не такой, каких мы привыкли видеть в России, - кабинетно-лабораторный затворник, - нет, он был ученым на европейский манер, - он считал, что инженерную науку надо делать в цехах, у вагранок и стальпечей, у прокатных станов и на испытательных полигонах. Лабораторию он мыслил только инструментом. И потому всю жизнь работал в одной должности, - начальника литейного цеха. Последний свой цех он строил сам, это было на заводе Автокранов.

Свою пламенную страсть к научному поиску он передал и мне, в самом раннем моем детстве обнаружив и укрепив мое аномальное пристрастие к математике. Он даже на старости лет стал студентом, как и много лет тому назад, когда был молодым, чтобы я, тогда школьник, мог учиться вместе с ним. Он поступил во Всесоюзный заочный институт легкой промышленности. Был такой очень удобный для желающих повышать свои знания без отрыва от станка.

Я недоумевал поначалу, зачем это ему, а он смеялся, что-де иногда он получает задания отливать запчасти для текстильных машин, а чтобы правильно назначить технологию отливки, нужно знать, как деталь работает. Вот он, дескать, и будет изучать текстильное машиностроение. Может, это на самом деле было побудительной причиной тому, что он, инженер с двумя дипломами, во многом опередивший свое время, специалист экстра-класса, к которому на консультацию ехали со всей страны, - вдруг снова стал студентом в свои 50 с небольшим. Но мне более вероятным кажется иное объяснение: он это сделал для меня. Так он снимал преграды для моей растущей жажды знаний.

И действительно, я втянулся и в его учебный ритм. К тому времени я уже прилично знал высшую математику, и мне удавалось совмещать мой 5-й класс с его 1-м курсом. Заочное образование не предполагало лекций и вообще аудиторных занятий, человек обучался по учебникам и методическим пособиям, которые поступали по почте. И это было идеальной возможностью обучаться не одному, а сразу двум студентам. Я, в отличие от него, только экзамены сдавать не ездил, у меня их принимал он.

Мы как будто играли, он вел меня к новым и новым вершинам, я читал его учебники, и мне было очень интересно. Потом так уж совпало, что почти одновременно он защитил диплом, а я стал первокурсником.

Он приглашал меня в свой цех, где показывал прокатный стан, на котором по изобретенной им технологии прокатывали чугун и делали из него идеальный кровельный материал. Такие листы у нас на крыше сарая стоят уже полвека без покраски. Кстати, насколько я знаю, технология сейчас забыта, и чугун снова считается материалом, для прокатки и штамповки непригодным. А тогда мне доставляло удовольствие наблюдать, как с одной стороны огромного прокатного стана двое рабочих заливают жидкий металл, а с другой двое принимали готовые листы, расцвеченные всеми цветами побежалости. Изумительная картина! Металл, неимоверно хрупкий, становился на минуту пластичным как воск, и расплющивался до тонкого листа как обычное железо. Но уже, в отличие от традиционного кровельного железа, не подвергающимся коррозии. Дешевая альтернатива нержавеющей стали.

Но металлургом я не стал, меня увлекла механика, хотя это не так и важно. Важно то, что я перенял у него научное мышление. Кстати, моя жизнь скопировала ту последнюю его специальность. Я волею судеб не смог стать инженером-радиотехником, и был вынесен временем в Текстильный институт, потом была аспирантура тоже в текстильном, но уже московском. На выбор специализации повлияло то, что после того, как меня не допустили к экзаменам в Энергоинститут, мне пришлось работать слесарем-сборщиком на Ивтекмаше, и эти машины мне очень понравились. Дальше было Специальное конструкторское бюро, и уже менять амплуа не захотелось. Но все же основы для меня заложил отец.

Помню, у нас в доме все время были гости, известные инженеры со всей страны. Отец обладал поразительной способностью притягивать таланты. И частенько вечерами случались диспуты про формы, опоки, кокили и прочий мне малопонятный предмет. А случались родные или знакомые, - и в доме звучали музыка и песни.

Отец был необычайно разносторонний человек, и в каждом деле он был профессионал. Не только признанный авторитет в металлургии и оперный певец, но и мастер золотые руки, - дом, в котором я ныне живу, обновлен его руками. Старый деревенский дом превратился в просторное жилье со всеми удобствами.

Он был и виноделом, и мне передал это благородное увлечение, выращенные им вина до сих пор храню. Он говорил, что пройдет совсем немного времени, и русское плодово-ягодное вино вновь будет поставляться в лучшие рестораны Парижа, как некогда при его деде и отце, от которых перенял это мастерство он. Ведь наше северное вино вовсе не конкурент виноградным винам, это совсем другой, уникальный продукт со своими, присущими только ему, лечебными и тонизирующими свойствами.

На какой бы завод ни бросала его судьба, он буквально преображал там литейное производство. Отливки любой сложности он мог выполнить на сторонний взгляд шутя. Но только мы, его семья, знали, какой ценой давалась эта простота: порой, когда заказ был особо сложный, он ночи напролет просиживал за чертежной доской, изобретая невероятные приспособления. На другой день в огне рождалось ограждение Театрального моста или ажурные фонари а-ля старый Петербург. Он мог воплотить в жизнь любую фантазию конструктора или художника.

О его отваге и героизме я уже писал. Как он однажды голой рукой пересек льющуюся из ковша струю расплавленной стали. А когда началась война, он с товарищем несмотря на то, что у него была бронь, бежал на фронт, но его вернули. По военной специальности он был танкист. Он был очень смелый человек, и когда был уверен в своей правоте, мог, казалось, отстаивать ее даже ценой собственной жизни. По крайней мере, ценой благополучия уж точно. Это знали все, и уважали его. Даже высокие начальники. Правда, в той страшноватой жизни, в пору которой выпало ему жить, одной отваги было мало, а блат он презирал и заводить не умел.

Когда меня лишили ученой степени, он писал гневные письма и в газету «Правда», и в ЦК КПСС, ездил в Москву в призрачной надежде попасть на прием к начальству. Это его стараниями мне выдали хотя бы какой документ об этой подлости. А то бы так и замяли, будто не было ни меня, ни моей диссертации. И это всё, что он смог сделать, и это не мало: чудовищная бездушная машина репрессий обычно старалась следов не оставлять. А так где-то у меня лежит бумажка от ВАК СССР: «Решением Пленума ВАК лишен ученой степени кандидата технических наук». С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Да, он был членом КПСС, в войну вступил, тогда многие вступали, но в коммунизм не верил и вечерами мы с ним слушали «голоса». КПСС для него сначала была способом помочь своему любимому делу, потом какой-никакой отмазкой от вездесущих «органов», а потом и вовсе обузой. Да, совсем забыл: в последние год-два «членство» давало ему право петь в «хоре старых большевиков» под управлением знаменитого дирижера и хормейстера Солодовникова.

Умер папа в 1980 году. Стояли сумасшедшие морозы. Слава Богу, ему не пришлось увидеть, как созданные им сталелитейные и чугунолитейные цеха сдают в металлолом. Он не дожил до торжества маразма.

Вот такой замечательный русский ученый жил в Иванове. Бессменный председатель литейной секции областного Научно-технического общества Михаил Ефимович Спицин, немало сделавший для славы страны и родного города.

Спасибо тебе, папа, за всё, что ты сделал не только для них, но и для меня, твоего сына. Спасибо за терпение и науку, за веру и доброту! Нынче, оказывается, День металлурга, с праздником, дорогой мой…

Валентин Спицин.