Макарыч

               
                МАКАРЫЧ

В электричке было душно и смрадно. Народа набилось много, все были с поклажей, красные и разгоряченные. Кошелки и сумки загораживали все проходы,  и то из одного края, то из другого слышались смачные ругательства, спотыкавшихся о багаж людей и хозяев поклажи. Сеньке посчастливилось. Он проворно поднырнул под руку толстой и неповротливой тетки и прошмыгнул к окошку, где мгновенно прилип к лавке, словно всю жизнь  был с ней одним целым. Тетка мощно припечатала его своим грузным телом, продолжая отпускать в его адрес ядовитые злопыхательства и неустанно вытирая со лба липкий обильный пот, щедро орошавший ее пухлое красно-фиолетовое лицо.
- Малохольный! – Шипела она, неулюже распихивая свои сумки под лавку и глядя на него горячими слезящимися глазами. – Ишь, идол, сидит и хоть бы что ему! – Она плюхнулась  рядом с ним и окончательно прижала его к стенке своим большим тучным телом так, что он вынужден был подобрать свои острые коленки и уткнуться носом в стекло. – Гляделки-то куда вылупил, - не унималась тетка, - ить как прошмыгнул, змееныш эдакий, я и глазом моргнуть не успела, а он уж у окошка сидит! Чисто нахал! Раньше хучь какая на вас управа была… а теперь навовсе распустились, глякося, никак глухой, ить и не дернется даже…
Сенька молчал. Ему и так не  хотелось ехать, а тетка совсем отбила охоту. Он уже приготовился резво выпрыгнуть из вагона, но оглянувшись вокруг, понял, что это бесполезно: вагон уже был забит до отказа, и тетка горой восседала рядом, совершенно отрезав ему путь к отступлению.
- Так его, так, - одобрительно гудел дед, примостившийся рядом с теткой на узеньком краешке скамьи, оставшейся от ее мощной фигуры. – Устал от безделья, скорей задницу свою усадить, уработался уже, хлюст!
Сенька начал злиться. Он сердито посмотрел на часы, до отправления оставалось минуты три. Вагон гудел, как улей. Окна были раскрыты, но не убавляли жуткой духоты, и все с вожделением ожидали, когда же поезд тронется, и в окна ворвется свежая струя ветерка. Наконец, состав дернулся и, медленно набирая скорость,  двинулся с вокзала.
Поплыли вокзальные здания, пути, первые станции – товарная, пассажирская, на которых в вагон впрессовались еще несколько разгоряченных и раздраженных толп людей, – и вот все облегченно вздохнули: электричка вырывалась на  зеленый пригородный простор.
Сенька оглянулся по сторонам. «Народу, как селедок в банке, - подумал он. – Бабулек полно… Ну, с этой теткой и рыпаться не стоит. Ее пупинский хребет и грудинские горы – надежный заслон от всяких посягательств пожилого контингента. – Сенька хмыкнул. – Как там у Карнеги… в любых обстоятельствах умей видеть хорошее…» Ему стало весело.  Он искоса глянул на тетку. Она сидела, закрыв глаза, и, казалось, дремала, опустив свои подбородки прямо на мощные пухлые груди и тихонько посвистывая носом.  Сенька осторожно шевельнулся, стараясь сесть поудобнее и при этом не обеспокоить свою грозную попутчицу. Но она будто только этого и ждала.
- Сиди, идол! – Буркнула она и пихнула Сеньку локтем в бок. – Чего людей тревожишь понапрасну? Курить, небось, хочешь? Так терпи уже. Народищу-то тьма тьмущая!
- Да пошла ты, - тихо огрызнулся Сенька и вновь уставился в окно.
Он ехал к Макарычу, деду своего друга. Тошка, его внук, ездил к деду редко и неохотно, предпочитая посещать его в крайних случаях, когда было некуда деться или нужно было перекантоваться без денег. Макарычу было уже за восемьдесят, и он постоянно жил в своем деревенском домике, где по-прежнему ковырялся с огородом и  маленьким садиком, на которых растил вкуснейшие огурцы и яблоки. Жил он там одиноко, и после смерти Кузьминичны, своей жены, резко сдал, хотя и духарился всякий раз, как только кто заезжал к нему. Гостям он был завсегда рад, любил поговорить и побалагурить, а на проводы насыпал целый рюкзак всякой всячины в качестве гостинца. Тошка был его последним внуком, от сына, которого Макарыч не- долюбливал и всякий раз ворчал, что толку от него нет, а потому неустанно твердил внуку, чтобы он не брал с отца пример, а жил по уму, как и положено мужику. Сенька не понимал, почему Макарыч так говорит, но спросить стеснялся, а Тошка молчал и только хмурился, не вступая с дедом ни в какие пререкания. Старшим же внуком Макарыч втайне гордился и всем говорил, что он вышел в люди и весь пошел в мать, в его любимую дочь, которая жила где-то далеко и наезжала к нему так же редко, как и остальные, но которой он прощал все, оправдывая ее тем, что она занята большими делами,  и ей не до него. Друзья Макарыча потихоньку все убрались в мир иной, и так уж получилось, что  самым частым его гостем стал Сенька, которому искренне было жаль старика, и который проведывал его всякий раз, как только мог. Нынче ехать он не хотел, потому что у деда нужно было просить денег, и Тошка знал, что ему дед не даст, а Сеньке отказать не сможет. Потому и ехал он с неохотой, из-под палки, испытывая непонятное чувство неловкости, злости и досады на себя и на друга.
Макарыч был мужик хозяйственный, про кого говорят «скопи домок». Денежки у него водились, но он был не то чтобы скуповат, а прижимист насчет пустой их траты, каковыми считал все тошкины затеи. Все содержалось у него в образцовом порядке и служило своему хозяину долго и прочно. Тошка же быстро загорался и быстро охладевал ко всему, бросая начатое на полдороге, и Макарыч, видя это, деньги давал ему неохотно, частенько и вовсе отказывая. Сеньку же дед уважал, и каждый раз наказывал ему:
- Ты там, этого охламона учи уму-разуму, не стесняйся. Ежели что – так и в ухо дай, если за дело! Тошка-то такой… батя вылитый, ядри его! Материно воспитание, квочка хренова! Тошенька-Антошенька, кудах-тах-тах, вот и получилось черти что! Парню мужик нужен, а какой с его папаши мужик! Горе одно… Сколько ни порол, сколько ни говорил – все как с гуся вода! Черт его знает в кого уродился!  Ни в мать, ни в отца, ей-богу!  Танька, девка моя, та другая. И муж у нее что надо, и внук мой старший по делу пошел, не то, что эти, ядри их! – Макарыч махал рукой и замолкал.
Его старый деревенский домик был ладненький, чистенький и ухоженный. Забор и все хозяйственные постройки выкрашены и отремонтированы заботливой рукой хозяина, и сам он, по старой армейской привычке ходил чисто, хотя и просто. С виду он был еще старик крепкий, сухой и прогонистый,  из тех, о которых говорят двужильный. И только взгляд его после кончины Кузьминичны стал каким-то мутноватым, застекленевшим, точно не живым. И, будто сознавая это, Макарыч старался не глядеть в глаза, а все время отворачивался в сторону, пряча свой мутный взгляд за кустистыми разросшимися от старости бровями.
Забракованный по какой-то своей болячке, на фронте Макарыч не был, зато всю войну и первые послевоенные годы прослужил участковым в милиции, терпеть не мог выпивох и любителей покуражиться, встревая всякий раз без чьей-либо просьбы, как только где-то начиналась заваруха. Соседи его уважали, но и побаивались. И даже Кузьминична с соседками обходилась только вежливыми поклонами, не будучи принятой местными кумушками в круг их постоянных обсуждений. Они не страдали от этого и без нужды не лезли никому ни в друзья, ни в приятели.
Сенька откровенно завидовал Тошке. Они с матерью до сих пор жили в тесной коммуналке с двумя соседям.  Мать работала, как проклятая, с утра до вечера пропадая на работе, он учился. Денег постоянно не хватало, а просить помощи было неоткуда, и он при первой же возможности старался подработать, чтобы хоть  как-то помочь ей и иметь свои карманные деньги. Отец разошелся с матерью, когда Сеньке было года два, и с тех пор он его ни разу не видел. Мать говорила, что теперь у него другая семья, и они ему не нужны. Но это не задевало Сеньку. Ни разу не пробудилось у него желания встретиться с отцом, словно его и не было, и об одном он только жалел, что не было рядом с ним такого мужского плеча, как Макарыч.  В домике его он чувствовал себя вольготно, как это всегда бывает в отсутствие женщин. Да и Макарыч принимал его как своего, всегда радуясь его появлению и возможности всласть наговориться за свое долгое молчание.
Макарыч всегда топил гостям баньку и после нее отпаивал чаем с вареньями, которые варил сам по своим особым рецептам, отчего вкус и аромат у его угощенья были особенными, секретов которых он никому не раскрывал до поры до времени.
- Вот как помирать время придет, -  шутил он, - тогда и скажу. А пока ешь от пуза, сколь душа просит да помалкивай!
Тихими вечерками любил он покалякать о былом житье-бытье, порассказать, что видел, отпустить соленую шуточку и при этом хитро ухмылялся в свои глубокие морщины, избороздившие все его старое обветренное лицо. Сенька особенно любил его каляки и в каждый приезд старался разговорить деда, слушая его молча и внимательно. Рассказчик Макарыч был отменный, и в минуты хорошего настроения, будучи в ударе, часами мог говорить, вспоминая  всякие случаи из своей долгой жизни.
Поезд колыхался, высаживая на станциях своих измученных пассажиров и трясясь  по рельсам уже полупустым составом. Тетка явно готовилась к выходу, старательно придвигая к себе свои сумки и тревожно поглядывая на выстроившуюся перед дверями очередь.
- Нукося, подмогни, малой, - скомандовала она Сеньке, - небось не развалишься! Засиделся, поди,  в дороге-то, разомнись чуток! Ишь сколько набегло народу, не успею боюсь! Раскрылюсь сейчас – и поминай как звали! А электричка-то стоит всего ничего… Ты давай подымайся, малой! Ну, что вылупился-то? Бери что ли вот эту, - она ткнула на здоровенную сумищу возле своих ног. – Не боись, не перехрянешь!
Сеньке показалось, что с уходом тетки в вагоне даже воздуха стало больше. Он прислонился к стенке тамбура и решил доехать так, не входя в вагон. Оставались всего две малюсенькие станции, и он с удовольствием слушал отстукивающие ритмы колеса. Наконец замелькала и его платформа, и он с удовольствием прочитал ее название «Верейка». Два километра по лесистой тропинке пробежали незаметно, и Сенька облегченно вздохнул – на месте.
Уже перевалило за полдень, но жара не спадала, и теперь было особенно приятно вкусить этой деревенской прохлады тенистых уголков, в которых утопал домик Макарыча. Сенька прибавил шагу и почти влетел в калитку, возле которой с
- Ну, здоров, здоров, - протянул он ему руку. – Куда спешишь так, здесь жизнь тихая, спокойная, не то, что ваша… Глянь, аж вспотел весь, бедняга, гнался за тобой кто что ли? Ну, проходи, проходи, рад, рад… Совсем забыли меня, старика… Один опять? лейкой в руке хлопотал Макарыч. Тоха-то, поди, опять при своих делах?.. Лодырь он, вот что. Да ты не оправдывай его, не утешай меня. Знаю я наперед, что скажешь. А только зря. Я, Сеня, жизнь прожил, не тебе меня за нос водить. За деньгами послал, так что ли? 
Сенька густо покраснел. Ему всегда было неудобно перед Макарычем, хотя никакой своей вины он не знал. Но сейчас, вспоминая тошкин наказ, проклинал себя за мягкотелость и то, что Тошке удалось опять уговорить его поехать.
- Да ты не тушуйся, - Макарыч похлопал его по плечу, - эх, паря!.. А мы вот с тобой сейчас баньку сгондобим, закусочки да и посидим, покалякаем. Давненько тебя не было. Стесняешься что ли заехать, так напрасно. Я тебе завсегда рад, как родному, так что заезжай запросто, как время будет… - Он чуть помолчал. – Или тоже, как Тошка, все некогда тебе, не до старика? И то правда, какой тебе резон со мной возиться? Своя жизнь, свои дела. Это мы с Кузьминичной, бывало, сядем да вспомним свое житье-бытье, помянем, кого уже нет, а тебе со мной интересу нет. Так что ли?
Сенька  хотел возразить, что он вовсе так и не думает, а наоборот, но Макарыч уже не слушал его, а хлопотал у поленницы дров, набирая березовых для особенного жара и присматривая пару хорошеньких веничков. Сеньке очень хотелось есть, но он стеснялся спросить Макарыча, а мужественно глотал слюну, улавливая сладкий дымок из соседней хатки, где, видимо, готовилось что-то мясное.
- Да ты с дороги не проголодался ли? – Догадался сам Макарыч. – Я-то, старый дурак, и не сообразил поначалу. Ты перекуси там, на кухонке,  молочком и яичками, я только нынче с курей своих собрал. А уж к вечерку, после баньки мы с тобой, как следует… - и он озорно подмигнул Сеньке.
Хозяйство у Макарыча было холостяцкое: штук пять кур с петухом, два кроля да кошка. Старый пес Трезорка, который жил у Макарыча добрых десятка два лет,  сдох в прошлом году, а нового он заводить отказался наотрез, говоря, что уже стар, а оставлять собаку в случае его смерти некому, потому как на Тошку надежи никакой, а собачье дело без хозяина – тоска да живодерня. Молока он брал у соседской коровы литр через день, и умудрялся при этом делать свой творожок и сметанку, так что старику вполне всего хватало и даже оставалось для гостей, кои нет-нет да и заглядывали к нему на огонек.
- Ты, Семен, на сколь приехал? – Допытывался Макарыч, растапливая каменку. – Может, денек-другой побудешь, порадуешь старика? Уж мы с тобой… Погода хорошая, за рыбкой сходили бы, ты как, не против?
Сенька согласно кивнул набитым ртом. Еще бы! Он и мечтать не думал о рыбалке. А тут подвалило такое счастье, упустит он, как же! Макарыч довольно хмыкнул.
- Ну, вот и ладно, договорились. А то я тут совсем уж одичал. Навроде бирюка становлюсь. Соседи, вишь, тоже все сами по себе. У каждого свое, не до меня. Не то, что раньше, в нашу пору. Бывало, всяк про другого все знает, ничего не скроется. Нынче не так… Одичали люди. Иному и слова не скажи – пуп земли да и только. Другие в заботе все, не до кого. Перестали люди друг друга понимать, вот что я тебе скажу. Нашего брата старика того еще времени осталось совсем немного. Еще годков пяток – и каюк всем, а вы уж совсем другие…
Сенька пожал плечами.
- Так все говорят, - сказал он, - извечная проблема отцов и детей. Из века в век одно и то же, а земля как крутилась, так и вертится! Вы на нас, мы еще на кого…
- Не скажи, брат, - возразил Макарыч. – Проблема проблемой, а времена другие и люди другие стали. Ты, небось, думаешь, Макарыч брюзгой стал. Тошка тоже самое говорит, а сути-то не видите, молодые еще. Вот поживете, нас не станет, тогда, как седина в висок ударит, поймешь, что говорю. А посейчас у тебя и у него ветерок легонький в голове. Ну, пошли что ли, скидывай свое барахлишко. Я тебе сейчас чистую пару принесу, твое-то пропочено все. Так негоже после баньки грязь пялить. Застираем потом, за ночь высохнет. А пока уж в моем…
Банька жарила и обжигала на славу. Макарыч хлестал его красное тело веником и покрякивал от удовольствия, как будто это он сам лежал на полке, расквасившийся, как кисель, от жара и чудного квасного духа, который шел от шипевшей каменки.
- Мелковат ты, Сенька, мелковат, - приговаривал Макарыч, продолжая охаживать его веником. – Хлипковат малость. Не в кого что ли? Батяня-то у тебя, каков был?
- Не знаю, - отозвался Сенька. – Не видал я его, не помню. Мать, так вроде ничего, нормальная. Конечно, против Тошки мне куда! Тошка богатырь, в вас пошел!
Старик заулыбался. Было видно, что ему приятно. Но и в самом деле, порода его была крепкая и могучая, и даже сейчас, на склоне лет, он был хоть куда – все так же широк в кости и прям, как старый добротный столб, почерневший от времени, но еще крепко державшийся своим основанием за землю.
 - Супротив тебя, конечно, - заулыбался старик и дернул Сеньку веником так, как будто именно это и хотел ему внушить. – Только вот в башке у него непорядок. Тут ты его, Сенька, обскакал. – Макарыч хлестанул его еще раз так крепко, как будто с досады за внука. – Весь в папашу своего пошел. Сколько я ни бился с ним, толку нет. Набекрень мозги. Вот он тебя опять за деньгами послал, а на что они ему? Ведь снова хрень какую-нибудь задумал, это уж как пить дать! Нечто на дело, на дело мне не жалко… Баловством у него мозги заняты. Уж на что только денег не просил – и на компьютер ваш, и на телефон, на всякую всячину… теперь на что? Ведь какой характер, что ни увидит у кого – вынь да положь, а каким-таким делом что берется и знать не знает. Купит, побалуется недельку-другую – и прочь, надоела игрушка, давай следующую! Поди, дома-то весь угол завален всячиной?
Сенька судорожно сглотнул завистливую слюну. Макарыч бил не в бровь, а в глаз. Сенька и не мечтал иметь то, что было у Тошки. Мать тянулась из последнего и просить что-то у нее у него не поворачивался язык. Поэтому, когда Тошка милостиво разрешал ему брать и пользоваться его вещами, Сенька готов было на все. Он часами просиживал за компьютером, слушая треп Тошки,  и возился с ним перед сессией, натаскивая его на экзамены, делая за него чертежи и курсовые и покрывая его частенькие отсутствия на лекциях. Тошка пользовался колоссальным успехом у дам всех возрастов. Он снисходительно поглядывал на сокурсниц, лукаво щурился на молодящихся женщин бальзаковского возраста, но особенно был любезен с молоденькими разведенками, о которых он отзывался как о контингенте, которому уже терять нечего, а взять можно все. Иногда своими откровениями он доводил Сеньку до отвращения и тот по-быстрому «делал ноги» восвояси, дабы не быть свидетелем и слушателем его похождений. Конечно, такого Макарычу Сенька никогда бы не сказал, но подозревал, что Макарыч в курсе, и это ему не нравится.
После баньки тело дышало легко и было будто невесомо. Окатившись под конец холодной водой из бочки, они с Макарычем сидели теперь в предбаннике и отдыхали, потягивая из термоса чаек с лимончиком.
Жара начала спадать и потянуло легким прохладным ветерком. Солнце уже не жгло, а медленно скрывалось за темной полосой, разделяющей землю и небо, выбрасывая последние свои снопы лучей на розово-золотистый небесный купол. Устанавливалось необыкновенно очаровательное спокойствие летнего деревенского вечера, когда пригоняли с пастбищ скотину, и клохчущие без устали куры садились на насест и замолкали, свесив на бок свои большие красные гребешки.
- Ты вот что, Сенька, - засуетился Макарыч, - нанижи-ка пока колбасок на шампурок, а я сейчас костерком займусь. Запечем картошек с тобой, колбасок и по маленькой, грех после баньки не опрокинуть мензурку. Жара спала, теперь чуток можно, ты как, не против? Да ты не дрейфь, я тебе много не налью, сам не уважаю пьяных рож. Мы с тобой, Сенька, полегонечку выпьем. Для аппетита, под колбасочки. Они, брат ты мой, с дымком получаются, пальчики оближешь! – И Макарыч прищелкнул языком.
По телу Сеньки разливалось сладкое блаженство. Все ему нравилось у Макарыча: и его маленький аккуратный домик, и банька, что стояла чуть поодаль, словно теремок, и сарайчик, где сидели куры и хрупали два кроля, и даже кошка, дымчатая, с подпалинами,  незаметно подластившаяся к Макарычу в предвкушении угощения. Сенька нарезал кружок колбасы на крупные куски и теперь аккуратно насаживал их на шампуры. Кошка вилась тут же, лукаво щурясь и отираясь о его ноги с явным намерением выпросить кусочек и себе.
- Дай ей, - распорядился Макарыч, - все равно не отстанет, шельма. Чуйка у нее на это дело. Вроде нет ее, бродит где-то, а как только что повкуснее – так уж и здесь. Умная шельма. Память от Кузьминичны. Ее подруга. Она ее вот такусенькой притащила, - Макарыч чуть раздвинул ладони своих огромных рук. – А теперь, видишь, красуля какая! Дай ей кусок, что же, пусть и у нее праздник будет! – Сенька хотел было погладить кошку, но она не далась, а ловко ускользнула из-под его рук. Макарыч усмехнулся. – Не дастся! Хозяином только меня признает. Мне в руки дается. А так – никому. Кузьминичну и ту цапала, дай бог! Норовистая, зараза! Так что не лезь, Сенька, задерет она тебя, когтищи у нее здоровенные, заживать долго будет!
Макарычу были приятны эти хлопоты. Он с удовольствием мешал угли в костерище, где лежали круглые деревенские картошки с его огорода, и мастеровито прилаживал нанизанные Сенькой шампуры с колбасками. Запах дымка и съестного приятно щекотал их ноздри, и Сенька несколько раз судорожно сглотнул набежавшую слюну. Старик лукаво подмигнул ему и, указав корявым пальцем в сторону избушки, самодовольно произнес:
- А вот еще чего ты, паря, не пробовал! – Он деловито прошмыгнул в домик и вскоре вернулся оттуда с банкой, заботливо укупоренной новенькой пластмассовой крышкой. «Вино», - догадался Сенька. Он знал, что старик не одобрял водки, но иногда позволял себе выпить стаканчик другой своего домашнего вина из вишни или смородины, которое готовил сам по своему им самим изобретенному рецепту,  и секрета его не раскрывал никому. – Вот-ка, Сенька, попробуем сейчас. Уж годика три стоит. – Он торжественно открыл крышку, и Сенька ощутил легкий винный аромат смородинового листа.
Вино было темно-красное и в полных стаканах казалось черным, как сама ягода. Макарыч весело крякнул, одобрительно глянул на Сеньку и широким жестом указал ему на стул. Нехитрая их мужская снедь уже красовалась на столе: хрустящие малосольные огурчики, так приятно пахнувшие чесночком и хреном, лук с огромными толстыми перьями, рдевшая тугими боками редиска и похожая на угли горячая печеная картошка, еще дымящаяся легким сизым дымком костра.
- Ну, Сенька, гость дорогой, ты первый! - Держа в руке стакан,  повелительным тоном приказал старик. – Пробуй!
Стакан был полный, и Сенька никак не мог уразуметь, выпить ли его целиком или только отхлебнуть, чтобы не захмелеть сразу. Он нерешительно посмотрел на Макарыча, как бы спрашивая его, как же тут быть. Старик понимающе усмехнулся и протянул ему шампур с колбасками.
- А ты не дрейфь, Сенька, - снова повторил он, - закусывай лучше, оно и не заберет! Я тебя допьяна поить не стану, не люблю того… Ну, а с одного стаканчика, думаю, не опьянеешь! Жуй вот только лучше!
Сенька сделал первый глоток и причмокнул, как будто и впрямь знал толк в винах и хотел получше распознать его прелесть. Вино было кисло-сладкое, ароматное, с легкой горчинкой и, как показалось Сеньке, совсем легкое. Он еще раз посмотрел на Макарыча и допил стакан до конца.
- Во! – Сенькин большой палец оттопырился вверх. – Легонько побежало… - Он вцепился зубами в колбаску и уставился на старика, который все еще держал свой стаканчик в руке. Сенька вдруг увидел, что верхняя фаланга указательного пальца правой руки Макарыча обрублена и будто скошена наполовину. Рубец был явно давнишний, но словно зазубренный и оттого казался еще уродливее.
- Ну, будем живы! – Ответствовал он Сеньке и одним махом осушил свой стакан, опрокинув его себе в горло.
Сенька ахнул. «Силен дед, - снова подумал он. – Ишь как приложился, единым духом! Почертил, видать, смолоду!».
- Выпивал, как же, - точно отвечая на его мысли, сказал старик. – Только ей, дуре, верху надо мной никогда не было! Меру свою знал. И после нее мел, как саранча, все подряд. Оттого и не хмелел никогда. Легонькая, говоришь, а смотри, вон как тебя повело уже. Еще стаканчик,  и с легонькой не подымешься, паря… - Макарыч довольный рассмеялся. – Она у меня легонькая, а ножки-то от пола не оторвешь! Ты налегай на жратву шибче, не стесняйся, дурень!
Сенька и сам почувствовал, как заложило ему уши, и голос Макарыча доносился до него откуда-то издалека. Ему стало тепло и хорошо, и весело. Он ел и улыбался той глупой улыбкой, которая обычно бывает у пьяненьких, а в голове у него вертелось что-то озорное и непонятное, что он никак не мог ухватить за суть. Нет, Сенька не был уж совсем паинькой. Они с Тошкой «позволяли» себе и уже перепробовали почти все, но тогда он только пригублял, опасаясь гнева матери, а теперь чувствовал, что охмелел, и это расслабило и придало ему смелости в общении со стариком.
- А вы, Макарыч, хитрец, - прожевывая картошку сказал он, глядя прямо в мутные стариковские глаза, - я  не думал, что захмелею. А голова-то кружится… - Сенька засмеялся. – А вино, Макарыч, хорошее, честно, хорошее. И все у вас тут хорошее. Мне нравится…
Сенька хотел сказать, какой Тошка дурак, что не ездит сюда, но вовремя осекся, наткнувшись на строгий стариковский взгляд, который словно читал его мысли, и, запнувшись, уже не знал что сказать, как вновь его внимание привлек дедов палец.
- А это что у вас, Макарыч, за бандитская пуля, - стараясь выйти из неловкого положения, выпалил он, - будто срубленный палец.
Макарыч собрал ладонь в кулак и плеснул себе еще.
- А тебе хватит, щирок, - отставил он сенькин стакан, - слабенький ты, да и не к чему приучать тебя. Самовар сейчас наладим, чайку заварим, хмель с тебя как рукой снимет, и будешь ты у меня, парень, как новенькая копеечка. Он допил вино и встал из-за стола. – Самовар у меня, Сенька, старинный, с медалями. Антиквариат по-нынешнему. Таковских сейчас уж не делают. А вот мы с тобой с этого антиквариата теперь чайку попьем под березовые угольки. Ты, щирок, таких и не видал, поди? – Сенька отрицательно мотнул головой. – Годки у него подлинее моих будут, это тебе не ваше барахло электрическое. Тут, брат ты мой, настоящий тульский ведерный!
Дед ловко расщепил полешек и напихал березовых щепок внутрь самовара. Здоровенный пузанок стоял на пригорочке и сиял своим медно-красным боком, будто и впрямь хотел выхвалиться перед ними: смотрите, мол, какой я молодец, не в пример нынешней мелкоте, молодец бравый да и только!
- И как только он у вас уцелел! – Удивился Сенька. – Чудно просто.
- Как уцелел, как уцелел, - проворчал Макарыч, - так и уцелел, потому как это приданое моей Кузьминичны было. Мы с ней с этим самоваром жить начинали, как же ему не уцелеть! Уж Кузьминична моя его бывало надраит и в красный угол, навроде иконы…Стоит он, громадина, сверкает, а сердцу весело оттого…шкворчит за столом, будто и он разговоры ведет, и кипяточек крутой под уголек льется. Так-то, щирок! Вот и мы с тобой сейчас благодаря ему Марью Кузьминичну вспомнили… как же ему не уцелеть, - вновь повторил он, ставя на стол варенье и нехитрые деревенские конфетки.
После баньки, ужина и выпитого винца Сеньку морило ко сну, но он изо всех сил крепился, боясь обидеть старика, и только кивал в знак согласия его разговору. Самовар весело гудел и сыпал вниз искорками, а из старой прилаженной к нему трубы вился легкий дымок.
- Готовый сейчас будет, - проговорил Макарыч, засыпая в железный китайкий чайник заварку. – Да ты совсем сомлел, малый, - он наклонился к Сеньке и потрепал его по голове. – Ну, ничего, успеешь еще выспаться. Я тебе сейчас пару чаю – и запрыгаешь, как ни в чем ни бывало. – Старик глухо засмеялся. – Вот ты, глазастый, палец мой узрел, - неожиданно для Сеньки вспомнил он про его вопрос, - а это приметка давняя, памятная мне от одного урки. Ежели интерес есть, рассказать могу, а нет – так спать пойдем, намаялся ты, видать, за день. Опять же утром рано подыму, порыбачим малость.
Сенька встрепенулся: упустить такой случай!
- Успею еще отоспаться, - замахал он руками. – Расскажите, Макарыч.
Старик неторопливо поставил самовар на стол, заварил чайник и подвинул себе и Сеньке две пузатые чашки.
- Тебе Тошка говорил чего про меня? – Спросил он, внимательно глядя Сеньке в глаза.
- Да так, в общих чертах, - уклонился Сенька, краснея. Тошка вспоминал деда с неохотой, говоря, что он сквалыга и надоел ему своими нотациями и наставлениями. И вообще, дед отстал от жизни в своей хибаре, а потому, как только он «откинет копыта», Тошка продаст домик и купит себе машину, о которой уже давно мечтает и «оторвется» на все сто, потому что возиться с домом ему западло.   
- Ну да, ну да, - опять повторил Макарыч и Сеньке снова показалось, что он прочитал его мысли. – Не до меня, значит… Так вот, щирок, в войну и сразу после нее, служил я участковым в Сокольниках. Хибар там было видимо-невидимо, кособокенькие, деревянненькие, с печками да керосинками. Жили бедно, простенько. Огородишки, сараюшечки, деревня захолустная да и только. Мужиков-то мало, все больше бабы с ребятишками, ну, и сброду всякого хватало.
Должность незавидная, суетливая, все время с народом. Вдов тогда наплодилось видимо-невидимо. Матери-то на работах рвутся, а эти пацаны сами по себе: с кем поведутся, от того и наберутся. А малин в то время в Москве хватало, ну, и у нас тоже. Матери, кто покрепче характером, держали пацанов, а кто послабее, так криком от них кричали. Так вот, жила там одна Нюрка Щекочихина, двоих пацанов растила. Уж как там она, не знаю, только ребятишки были у нее от разных отцов. Старший, Славка, парень хоть куда – разумный, красивый, она с ним и горя не знала. А младший, Лелька,  – черт чертом с самого детства. Ну,  чисто бес в нем с рождения сидел. И лицом эдакий вышел, про которых говорят, смотреть неприятно. Не то чтобы страшный, а что-то звероподобное было в его лице. И злой до ужаса. Славку, старшого своего, побаивался. При нем шелковый ходил, а как того нет – так, гнида, как с цепи срывался. У Нюрки стащит что, пропьет и ее же по пьяному делу поколотит. Славка придет, начистит ему морду, он в угол и спать, а чуть что – так опять за свое. Ну,  никакого матери житья не давал. Я уж ей предлагал, напиши, мол, заявление, я тебе помогу от него избавиться. Да куда там! Кровиночка родная. Он утром рассопливится, прости, мол, мама, больше не буду, она сдуру и заберет заявление. А он и рад – и опять за свое. Славка-то симпатичный был, чернявенький такой, высокий. А этот  - чисто гнида. Белесый весь, пухлый, точно булка, волосы прямые, густые, а все будто прилизанные, и глаза чудные, точно вовсе бесцветные, стеклянные. Смотрит, бывало, словно льдом тебя морозит. Аж озноб проберет. Ребятишки во дворе от него, как горох, рассыпались, боялись его. И он на них лютовал: циркает на них, пугает, грозит. Те бегут к матерям да бабкам жаловаться, а он вроде и ни при чем. Ухмыляется только. Поди, докажи чего.  И Нюрка, дуреха, за него заступается, мол, не тронет он никого, напраслина все это, кажется ребятишкам.
И со Славкой чуть не на ножах были. Славка десятилетку закончил, работать пошел. А этот хмырь уж и не знаю сколько классов осилил: шесть ли семь ли… Учителя с ним замучились. Нюрка из школы не вылезала, все бегала просила, чтобы не выгнали, он и там черти что творил. Со шпаной снюхался, в милицию не раз попадал, прямой наводкой в бандюги шел. Со школы его все-таки поперли. Украл он там что-то. Нюрка в ногах валялась, чтобы не посадили. Выплачивала ущерб, думала Лелька работать пойдет. Куда там! Жди! Уйдет из дома – и незнамо где пропадает неделями. Потом придет, сожрет у матери все, отоспится и опять в бега. Нюрка начнет выспрашивать, где да что, он ее матом покроет, та в слезы, на том и разговору конец. Славка, ежели его застанет дома, то драка. А нет – так что-нибудь из дома уволокет – и поминай как звали! А жили-то, господи, одни дыры… Так последнее тащил, стервец!
Мне, конечно, заботы с ним хоть куда, участковый… Так  Нюрка-то, дуреха, бывало: «Иван Макарович, миленький, он исправится, дурной еще, молодой, не сажай». Сколько раз прятала его, чтобы не взяли…
- А отец у них где был, на фронте что ли погиб? – Прихлебывая чай, спросил Сенька.
- Разные у них отцы были, - так же прихлебывая чай, отвечал Макарыч. – Славкин-то до войны еще помер, а этого чудилы кто его знает кто отец был. Нагуляла его Нюрка себе на голову. Видать, в своего папашу и пошел. В общем ворюга, картежник и все такое…
Кто уж у него там в дружках ходил, не знаю, только местные ребята его стороной обходили. Это я уж точно знал. Сам по домам, как пес,  рыскал. Дело наше такое участковское. Да меня там не то что люди, собаки все местные знали. С почтением относились, надо сказать. Придешь, бывало, и чайком напоят, и кваску дадут в жару, ну и покалякаешь о том, о сем… Я про всех все знал. Это не то, что сейчас. Тогда каждый сосед знал, у кого какие исподние.
А Лелька хитрый, сволочь, был, изворотливый. Юркий, как мышь. Только вроде здесь был, а глядь, уж его и след простыл. Чуйка воровская у него сызмальства была. А тут подошла пора Славке в армию идти. Он уж тогда с девками начал гулять, приглянулась ему одна. Забрили его во флот. Что ж парень видный, грамотный. А служба флотская в те поры пять лет была. Нюрка в струну вытянулась, а проводы ему собрала честь по чести. Девчонка эта пришла, товарищи его. Нюрка прямо богу молилась, чтобы  этого черта не принесло. Только как же без него? Припожаловал, сволочь. Мать-то уж к нему и так и сяк, мол, сынок не буянь, не позорь брата, девка, мол, у него, товарищи здесь, так уважь.  Давай, мол, по-доброму, по-людски проводим. А ему, как шлея под хвост попала. Напился – и к девке славкиной приставать начал. Щупать, лапать, шуточки всякие скабрезные отпускать. Короче, добром дело кончиться не могло. Славка такое стерпеть не мог, до драки у них дошло. Все испортил, гнида. Я на ту пору по соседству сидел. Были у меня там приятели, нюркины соседи. Калякали как раз помаленьку. А я все вполуха за нюркиным весельем прислушивался. Чудно будет, думаю, ежели все нормально сойдет. Как заваруха-то пошла, слышу крики, шум. Мордобой. Я туда. Смотрю, Славка с Лелькой кубарем, Нюрка орет, как резаная, девки визжат, а ребята их разнять стараются. А Лелька, как с цепи сорвался. Рожа зверская, глаза эти ледяные и пена у рта. Чисто бешеный. А я при исполнении. Гаркнул, как положено. Ребятишки в сторону. А эти змеиным клубком по полу катаются, не расцепишь. Славка тоже рассерчал не на шутку. Я им «Прекратить!», а они и не слышат. Смотрю, Лелька финку вытягивает. Славку порезать решил. Нюрка как заорала истошным голосом, так веришь ли нет, у меня в один миг спина мокрая стала. Подскочил я к ним, за руку его схватил. Только он, сволочь, краешком меня полоснуть успел. Так пол моего пальца на полу и осталось. Ребята тут подскочили, связали мы его, а он рычит, как зверь,  и глазами своим ледяными вращает. Чокнутый и только! Так что оставил он мне памятку о себе.
Макарыч замолчал и долго глядел куда-то вперед своими мутными старческими глазами, очевидно, припоминая те далекие времена. Сеньке хотелось продолжения рассказа, но он боялся сбить Макарыча с его мыслей и терпеливо ждал, что будет дальше.
Но Макарыч вдруг встал из-за стола и загреб чашки в кучу своими большими грабельными руками.
- Спать пошли, щирок! – Твердо сказал он. – Завтра по рани на рыбалку подыму. В сенцах постелю тебе. Там вольготнее дышится, чем в избе. Ступай, давай…
Сеньку разбирало любопытство, ему было обидно, что Макарыч оборвал рассказ на полуслове, и, шагая вслед за ним, он уже было открыл рот, чтобы спросить, как же было дальше, когда Макарыч в очередной раз прервал его мысли.
- Поздно уже, - проговорил он. – Завтра договорим. Квелый с утра будешь, чего мне с тобой тогда делать? Вот, ложись, давай здесь и чтоб без задних ног до утра!
Полосатый, набитый сеном тюфяк, подушка в ситцевых синих огурцах, короткая льняная простынка, не покрывавшая тюфяк целиком,  и легкое байковое одеяло на старой железной скрипучей кровати показались Сеньке настоящим раем.  Он сладко потянулся и провалился в терпкий духмяный запах свежего сена, от которого веяло солнцем и летом. Сенька еще успел услышать, как Макарыч полоскал чашки и гремел самоваром, а потом провалился в густую тьму сна, крепкого и здорового, как у всех молодых парней. Раза два сквозь сон он расслышал, как пел петух за стенкой, улыбался и снова погружался в приятную густую черноту, радостно ощущая, что можно поспать еще.
Проснулся он от того, что услышал  на дворе громкое плескание и покряхтывание Макарыча. Присев на кровати и выглянув в окно, Сенька с удивлением увидел широченную голую спину старика, поливавшего себя из ведра холодной водой. Макарыч ухал и похлопывал себя по бокам, явно испытывая от этого большое удовольствие. Сенька поежился. Ему, городскому, избалованному квартирным комфортом, казалось это странным и непонятным. И тем непонятнее, что возраст Макарыча внушал ему нежное почтение к его годам.
- А, встал, - заметив сенькино лицо в окне, засмеялся старик. – Подгребай сюда, щирок, окачу и тебя! Утречко нынче как  на заказ! Шевелись, давай, а то проспим все царствие небесное!
Сенька осторожно и недоверчиво подошел к старику и прежде сем успел раскрыть рот, был уже окачен из ведра холодной колодезной водой.
- Брррр! – Заорал он на весь двор. – Холодно же!
- Это ничего! – Как ни в чем ни бывало ухмыльнулся старик. – Это хорошо, полезно! Ты-то вон хлипкий какой, изнеженный весь! Небось, чуть ветерок дунет – ты в соплях! А эта штука, если ей с умом заниматься, тебя от многих хворей избавит. Ты, парень, брось девкой быть. А то вы нынешние иные и на мужиков не похожи вовсе. Так, средний род… А мужик настоящий телом крепок должен быть, а не салом трепыхать, точно баба беременная. Нынче таких развелось страсть как много! Идут, а на них то ли брюки, то ли юбка бабья мотается. Срам один! – Макарыч сплюнул.  - Жрут, чуру не знают. С виду здоровенные, а ткни – мыльные пузыри. Силы мужской у них нет. Холодец один. И добро бы для самих только горе, а то и бабам лихо! Мотай на ус, щирок!
Сенька покраснел. Не то, чтобы был он таким уж стыдливым, просто разница в возрасте со стариком заставляла его чувствовать особенную свою неловкость в подобных вопросах.
- А ты не тушуйся, парень, - заметив, что он покраснел, осадил Макарыч. – Дело житейское. От естества, знаешь, никуда не деться. Да и не деточка ты уже. Тошка-то оторвила, уж видать. Ты вроде потише, а все равно… с кем поведешься, от того и наберешься… так что ли? – Дед лукаво прищурился. – Да не красней, сам я молодой был, чего уж там… Отца вот с тобой рядом нет, то и плохо. При одних юбках разве мужик стоящий получится? Ясное дело, что нет. А нынче много таких половинчатых. Так и получается средний род… Трудностей вы, нынешние, многие боитесь. Чуть что – под мамкин  подол, а кто покруче – так за папкин кошель. Вон, Тошка мой, из таких будет. Все норовит полегче жизнь прожить. Весь, стервец, в папашу пошел! И я-то, старый дурак, проворонил его. А как не проворонить, когда я его достать не могу. – Макарыч вздохнул. – Приехать к деду и то не хочет. Не нравится ему, когда я его носом тычу. Как же, вымахал, куда ему деда слушать! Я для него антиквариат теперь, вот какое дело, Сенька! 
Удочки у Макарыча были старенькие, но справные, как и все в этом доме. Узенькая тропинка, бежавшая к реке, утопала в траве, росистой и прохладной. Было еще довольно свежо, хотя чувствовалось, что день будет жаркий. Маленькое медное ведерко в руках Сеньки звонко поскрипывало в такт его шагов, и он с наслаждением упивался этим ранним утром и воздухом, пахнущим речной водой.
Речушка была небольшая, тихая, как будто и вовсе никуда не текущая, а стоящая на месте. Гладь ее по берегам затенялась ивовыми кустами, склоненными своим ветками к самой воде. У поваленного дерева стояла лодка, цепкой прикованная к  земляному крюку, на котором висел зеленый амбарный замок.
- Сигай, - скомандовал Макарыч, снимая с цепки замок и отпихивая лодку от берега. – Здесь, Сенька, ждать нам нечего. Отплывем малость отсюда. Подальше у меня местечко заветное. Уж там душу отведем!
Сенька послушно уселся на скамью и с любопытством наблюдал, как старик прилаживал весла, а потом медленно и осторожно вывел лодку на середину речки и начал грести широкими сильными взмахами. Он тыркнулся было сменить его, но старик остановил и повелительно качнул головой, приказывая сесть на место. Вода в речке была теплая, и Сеньке захотелось искупаться. Он опустил руку в воду и сощурился от удовольствия.
- Успеешь еще, - понимающе засмеялся Макарыч. – Эх, ты, щирок, сидите там, в городе своем, и не видите красоты такой. – Он повел взглядом вокруг и опять рассмеялся. – Дыши, парень, радуйся. Будешь потом вспоминать деньки эти, опять захочется сюда приехать. И приезжай, что же… Ты мне не в тягость…
У Сеньки вдруг что-то защемило и засосало внутри. Он как-то по-особенному почувствовал это стариковское одиночество Макарыча,  и ему стало его жаль. Он снова вспомнил самодовольное лицо Тохи и его пренебрежение к деду и всему тому, что здесь было,  и почувствовал, что прежняя злость и зависть всколыхнулись в нем с новой силой.
Впереди показалась небольшая заводь, и Макарыч ловко повел лодку к ней.
- Приплыли, - коротко сказал он, причаливая к берегу. – Давай-ка, Семка, хозяйствуй помаленьку. – Он указал на удочки и банку с червями. – Сейчас ладить начнем. Поклев должен быть нынче хороший.
Сенька смутился. Это была его первая рыбалка, и он не знал, с чего начать, а потому растерянно и неумело топтался, держа удочки в руках,  и испытывал при этом чувство стыда и неловкости перед дедом.
- Ну, чего стал, как пень, рассердился Макарыч, - разматывай, да воды в ведерко набери. Небось, впервой… - Сенька кивнул. – Эха, зелень городская, - вздохнул старик, беря в руки удочку, - смотри что ли, как надо, так и делай. Дело-то нехитрое.
Макарыч чуть поодаль прошел по бережку, нанизал толстого белого червя на крючок, плюнул на него и широко от себя замахнул удочку. Леска чуть блеснула на солнце, смачно плюхнулось грузило,  и на поверхности воды замаячил красно-белый поплавок. Макарыч, стоя в воде почти по самый пах, замер в ожидании.
Сенька неуклюже насадив червя на крючок, так же, как и Макарыч,  поплевал на него и хотел было забросить подальше, но удочка пружинила и отбрасывала леску назад к нему.
- Чудило, - тихо отозвался Макарыч. – Иди сюда. Только осторожно. Держи уже. – Он сунул свою удочку в сенькины руки. – Резче надо. А ты точно люльку качаешь. Эх, парень!.. – Теперь не зевай, за поплавком следи. Как начнет дергаться, подсекай, тащи ее, милую наверх, не то червя объест – и мимо… - Сенька почувствовал, как руки у него задрожали. – А ничего… - примирительно проговорил Макарыч. – Сперва у всех так… Зато новичкам по первоначалу везти должно. Так что, парень, ты не зевай теперь! – Поплавок задергался. – Чуток подожди, - учил старик, - дай ей заглотнуть получше, - вот так… А теперь дергай резче! – Взмах – и на солнце блеснула серебристая спинка рыбы. – С почином тебя, - кивнул Макарыч, - окунек это…
Сенька и не думал, что рыбалка так увлечет его. Ловились окуньки, плотвички, поймали даже щуренка, но единогласно со стариком решили его выпустить подрасти. Ведерко потихоньку наполнялось, и Сеньку распирало от гордости и удовольствия.
- Шабаш что ли? – Макарыч глянул в ведерко. – Хватит нам с тобой. Ушицы сварим, сковородочку нажарим, и кошке кое-что достанется… Купайся теперь, коли охота.
Если бы кто-то сейчас спросил Сеньку, что такое счастье, он бы ответил, что все это: нынешнее утро, рыбалка, теплая речная вода, Макарыч и лодка в тихой заводи, и эти серебристые рыбки, плескавшиеся в их ведерке, и предвкушение ухи собственного улова, и он сам, здоровый, веселый и полный жизни.   
Старик понимающе улыбался его щенячьему восторгу, когда он с задорным гиком саженками поплыл по реке, переворачиваясь с живота на спину и вздымая фонтаны брызг. Мальчишество так и лезло из блестящих сенькиных глаз, так и распирало его глотку, готовую разорваться от восторга.
- Макарыч, айда сюда, - орал он с середины реки, - ну что же вы?!
- Да ну, тебя, ей-богу, - буркнул старик, сворачивая их нехитрые пожитки. – Пора уж… Вылазь и ты, не то всю рыбу на жаре протушим! – Он хрипло засмеялся. Есть-то хочешь?
После купания Сеньку разморило. Он осовело глядел на ведерко, стоящее в его ногах, и откровенно клевал носом. Желудок его так громко распевал голодные арии, что Макарыч не выдержал и съязвил.
- Ишь, распелся он у тебя, - похлопал он Сеньку по животу, - будто хор целый! Требует своего, шельмец! Во рту, небось, слюней полный рот! Уж терпи до дома, там от пуза полопаем!
Сеньке вдруг стало стыдно, что он, чужой деду человек, приехал сюда пустой, за деньгами и сидит у него на шее, словно старик и должен его кормить и обихаживать, а он, Сенька, принимает это как должное, словно не Тошка, а он, Сенька, его внук.
- Вы, Макарыч, извините, - спотыкаясь неуклюже начал он, - что я ничего не привез, пустой на ваш харч сел… Я потом, я в следующий раз… обязательно… вы не думайте плохо…  Я…
- Не то ты говоришь, щирок! – Оборвал его дед. – Не в том дело вовсе. Не объел ты меня, не думай. Харча и всего другого мне своего хватает. Не в том дело… Вот я тебе давеча про палец историю рассказывал, доскажу нынче, а поймешь ты меня или нет, про то не знаю. Покумекай потом сам. Поучительная та история…
Обед готовили молча, словно обиделись друг на друга. Макарыч, как заправский шеф-повар, ловко чистил и потрошил рыбешку, и поочередно засовывал в кипящую кастрюлю, шевеля губами, будто наговаривая какую рыбачью присказку, необходимую в этом деле. Под самый конец он принес початую бутылку водки и, налив полстакана, опрокинул его в готовую уху. Сенька выпучил глаза и открыл рот.
- А так и надо, - наконец проговорил Макарыч. – Без этого не уха, а рыбий суп будет. – Он поднес цветастую деревянную ложку к губам и еще раз попробовал. – Хороша! – Дед одобрительно щелкнул языком. – Ну, Сенька, что есть в печи – все на стол мечи! Да не тарелки ставь, миски. Уху из мисок есть надо!
Сенькина ложка весело чиркала о миску, прихватывая со дна погуще и полнее. На лбу его показалась испарина, как от тяжелой работы, и уха эта имела для него вкус необыкновенный, какого он не знал прежде,  и который был для него сейчас почти  священным, как некий загадочный ритуал, в который по доброте душевной посвятил его Макарыч.
- То-то, - старик плыл, с хитрецой посматривая на парня. – Это вам не ваши банки с консервами.  Это живое все…Огород свой да речка чистая, вот и вкус другой. А вы-то там, в городе, все химию жуете… Ешь, не жалей, потом уж не то будет.
Сам Макарыч ел неторопливо, степенно, словно бы даже нехотя. Ломти отрезал большие, ломал их и только потом отправлял в рот, в котором виднелись еще крепкие желтые зубы.
- Лельку в тот раз на три года упекли, - неожиданно начал он, как будто рассказ свой прерывал только что. – Нюрка, мать его, конечно, оборалась вся. То было два сына с ней, то враз ни одного не осталось. Славку в Тихоокеанский флот забрили, так он писал и ей и девке той, как по часам. А этот хлюст даже прощения у нее не попросил. На суде сидел, только ухмылялся, гаденыш, как с гуся вода. Понял я тогда, что совсем он конченый нелюдь. Услали его от Москвы подальше. Нюрка без него прямо расцвела. Помолодела даже. Нервы-то ей никто не мотал. Что заработает, то в дом. Потихоньку и вещички покупать стала, все Славке готовила. Дескать, придет малый, женить его надо будет. А где сразу всего возьмешь? Известное дело, мать есть мать, в грязь лицом ударить не хочет. Славка карточку ей прислал, где в морском, красавец прямо! Уж она там бегала выхвалялась по соседям! Ясное дело: то тумаки от Лельки, а то сын такой. Командиры ей благодарность прислали за него, так она и вовсе засияла. Девка та, кажется, Лариской ее звали, к ней наведываться стала, мол, помочь что, то да сё… Явно за Славку замуж засобиралась… Нюрка не противилась. Девка вроде ничего и ей повеселее. Ну, зажила, одним словом, без Лельки.
Три годика пролетели, не видала как. Славке-то еще два года служить, а этот черт, как снег на голову,  возьми да и заявись после отсидки. На том нюркина спокойная жизнь и кончилась. Что прикопить успела без него, то прахом пошло. Что пропил, что продал, что разломал – опять Нюрка у разбитого корыта оказалась! И опять все жалко ей его! Чудной бабы народ: он ее колошматит, как душу грешную, а она его жалеет… Уж и Славка ей в письмах писал, гони его, мол, мать прочь, а уж я, мол, приеду, разберусь с ним… Да куда там!
Отсидка Лельке на пользу не пошла, хуже еще стал. Лютее. Зверюга – и все! Нюрку, бывало, так изобьет, вся синяя, с постели встать не может. А он, сволочь, напакостит – и к дружкам своим схоронится в малине. А что тут поделаешь, когда она прощает? Ворует, мошенничает – так то поймать еще надо. А здесь дело житейское: сын да мать, кто ей судья! Лелька на вольных хлебах заматерел, морду нажрал, здоровенный стал, как лось! Гладкий такой… В свое удовольствие жил, не то, что мать… Нюрка усохла вся с ним, куда что делось… А ему хоть бы хны!
Соседи и те в один голос: «Чего же ты терпишь, дуреха?! Сажай его заново, пока он тебя не прибил!».  А она отплачется, отлежится и опять простит. Уж к каким-то бабкам бегала заговаривала его и в церковь ходила свечки ставила – ничего не помогло. Хуже и хуже раз от разу.
И вдруг радость ей – Славка на побывку едет! Я как узнал, сердце дернулось. Ну, думаю, добра от его приезда не будет! Лелька, сволочь, опять на зло что-нибудь да выкинет пакостное! Ну,а .Славка не стерпит! Допекло его! Мать-то все жалилась в письмах, да и девка его, Лариска, писала, что обижает Лелька мать сильно. Так оно и случилось…
Радовалась, конечно, Нюрка очень. Славку-то не узнать было. Тоже в плечах раздался, огроменный такой стал, вытянулся вверх… ну, и служба морская на него хорошо повлияла, богатырь да и только! Внимания ему от всех – и мать, и соседи, и девки… Лельке и зависть и обида, как же не его верх. Морду  на бок свело… Славка ему сразу сказал, мол, ежели мать хоть один раз еще обидишь – пеняй на себя! А Лелька нарочно… Тот за порог – этот измываться.
И всего-то Славку на десяток суток отпустили, и те спокойно провести не дал. Нюрка Славку увещевает, не связывайся, мол, с дураком этим, потерпи, сыночка. А Славке уж невмочь! Навешал он ему за мать крутых, Лельа еле уполз в логово свое к дружкам. Только эдакая сволочь разве успокоится? Таких  только могила может успокоить. Дня через два приполз. Тихий такой, смиренный, как монах… Нюрка перекрестилась, дескать, угомонился наконец. Ан нет! От матери Лелька вроде отцепился, зато начал задирать Лариску славкину, и всякие пакости про нее Славке говорить. А когда руки стал распускать, тут и пошла заваруха.
Он, видишь ли, дружков своих подключил к этому делу. Подкараулили они, когда Славка с девкой с гулянки вечером шли, да и избили до полусмерти. Девку, правда, не тронули, но поглумились хорошо. Славке обратно ехать, а он весь синий от побоев. А Лелька только ухмыляется – ищите ветра в поле… Девка заявление написала, а Нюрка ей в ноги… И пошел промеж них с тех пор полный разлад. Лелька-то матери пригрозил, посадишь, в следующий раз вернусь, прирежу. От эдакого уже все ждать… Он к тому времени уже в шайке был, шестерка, конечно, но тамошним, как он, прирезать кого – пустяк один. А в Сокольниках в те поры блатных хватало. Грабежи всякие, резня не в диковинку были. Хоть и ссылали уголовную мразь за 101-ый километр, а в Москве их что вшей было.      
Лариска за Славку горой и матери не уступила. Уговорили голубчика Лелечку еще на три годика за хулиганку. Каюсь, что и я тут помог хорошенечко. К тому времени на него громадный зуб я заимел и за палец свой, и за все его «подвиги». Меня-то ведь тоже за него мордой об стол били. Сколько ни терпеть… Дружки лелькины, как тараканы, попрятались, поутихли на время. Потом, правда, опять за свое принялись: там кража, там мордобой с поножовщиной – да без Лельки. Нюрка хоть и перепугалась насмерть его угрозой, а долго не горевала, мол, что будет, то будет, а я хоть два-три годочка без него спокойно поживу. А Славка со службы совсем вернется – видно будет, как да что.
Ни разу к нему не ездила в тюрьму. Посылала ли чего, не знаю, а навещать не ездила. Года полтора прошло тогда. А тут на-ка тебе подарочек – амнистия уголовничкам. Нюрка в слезы: убьет придет! Славка-то еще на флоте служит, когда еще вернется, а этот уж вот-вот. Я сам уши навострил, успокаиваю ее. Не бойся, дескать, Нюрка, мы за ними смотрим и тебя в обиду не дадим! Засов ей к дверям сделали, чтобы Лелька ненароком ее ночью не навестил с дружками. Известное дело, какой замок от вора… Только не появился он тогда. Как сквозь землю провалился. Сгинул и сгинул – никто не горевал! Только Нюрка при каждом шорохе, как осиновый лист,  дрожала. Все ждала убивца своего.
Прошло время. Славка вернулся, женился на этой Лариске, жить стали. И все бы ничего, только поперла Лариска вдруг в дурь. Она смазливенькая такая была, пухленькая. Родила Славке сына. Денег не хватало, понятно, откуда же их взять. Славка-то простой работяга. Уж тогда ему не до институтов стало. Мать прихварывала часто, дома дыр полно, а женка молодая – ей свое подай. Она до малого в торговле работала, сам знаешь, там как… Подружки ее повадились к ним. То да се, кофточки-чулочки… Лариске завидно, а взять неоткуда. Пошел у них со Славкой разлад из-за денег. Да меж собой Нюрка с Лариской не ладили с тех самых пор. Одно к одному – а жизни нет! Славка парень был честный, а бабий зуд хоть кого допечет. Схлестнулся он с кем-то, деньжонки повелись. Ларка вовсе раздобрела. Поплыла, как на дрожжах, наряды начала покупать – и загуляла от Славки. Тому не до нее: работает с утра до ночи, придет мертвый, поест и спать. А ей, кобыле, развлечения подавай, молодая, показать себя хочется, а не с кем… Ну, и… Малого на бабку, сама хвост задрала и в гулянку.   Частенько под хмельком приходила. Нюрка сперва скрывала все от Славки, только разве это утаишь. Скандалы начались и все такое… Вскоре и до развода дело дошло. Нашла  покруче Славки. Что ни скажи, только фыр да фыр, как кошка. Малому тогда уж года два было. Так она его в охапку и айда оттуда! Запил Славка по-черному с горя! С лица спал, сгорбатился, переживал сильно, что так получилось. Не ждал он такого разворота. Я ему тогда по-мужицки, не смей так, плюнь и разотри, лучше найдешь, молодой, справный, на ней свет клином не сошелся! Он кивает в знак согласия, а сам отойти душой никак не может. Вот, думаю, глубокая его рана, долго заживать будет. И женскому полу теперь уж прежней веры не станет. На любую другую через Лариску эту смотреть будет.
А тут откуда ни возьмись, Лелька-гаденыш явился. Толстый стал, как хряк, морду совсем разодрало, того и гляди треснет. И рыхлый весь такой, как квашня. И начал Славке петь: кровь родная, что было, то прошло, а мы от одной матери – и все в этом роде. Нюрке-то шугануть его бы сразу, а она, дура: пускай – брат  брату в таком деле лучший лекарь! Это Лелька-то… Сам расфуфыренный такой придет, чисто директор какой, в габардиновом костюме, при галстуке, шляпу нацепит… Пыль в глаза пускал, гнида… Нюрка хотела было поспрошать, откуда шик такой, так он так на нее зыркнул, Нюрка язык проглотила. От меня бегал, как нахлестанный. Если где случайно увидит, враз в сторону своротит, словно и не знает и не видал никогда. Нюрку я упредил, что нечисто тут, отводи, мол, Славку от него, пока не поздно, только напрасно все. Лепечет, дурочка, что он исправился,  и слушать ничего не хочет. Короче, втянул он Славку в свою шайку-лейку…
Уж что там да как там, а смотрю, и Славка зафраерился. Жениться ни в какую, а баб таскать начал. Потихоньку выправляться стал из своей беды. Я уж и то сомневаться начал, может, и впрямь Лелька за ум взялся и со Славкой по-доброму наладился, братья все-таки. Жизнь кого хочешь выучит. Лелька бывал у них редко, набегом. Пошепчется со Славкой  - и как ошпаренный оттуда. А уж где он и что он, Славка не говорил. Только и бросил, что живет у какой-то бабы и на том молчок!
Парня он своего никак забыть не мог. Игрушки ему дорогие дарил, деньги. Ларка этим пользовалась на всю катушку. Раздаивала его бессовестно за счет сына. Алчная баба оказалась.
Хибарины сокольнические стали потихоньку ломать. Я к тому времени из милиции уволился, на завод ушел. А все едино нет-нет да и заверну к старым знакомым, узнать, как поживают. Домишки эти с огородиками и садиками все под бульдозер шли. Народ разъезжался по квартирам, и жалко было старых Сокольников и радостно, что эдакую кособокую нищету переводят. Дошло дело и до нюркиного дома. Они, видишь ли, там еще с одной семьей жили, пополам дом был. Вот я к ее соседям и похаживал. Чудные люди были, хлебосольные, открытые. Народ у них целыми днями толкался, стол и не убирался вовсе: одних проводят, другие идут, дверь не закрывалась. Таких теперь почти что и не осталось. Замки да двери железные, да сигнализация – как в тюрьмах живут! Иной раз друг на друга сычами смотрят, у порога держат, в дом и то пустить боятся, во как… А у них вечный хоровод был, царство им небесное!
Вот за чайком они и поведали мне конец этой истории. 
Прибежала к ним Нюрка вся в слезах. Мычит, ревет, а что случилось непонятно. Кое-как успокоили ее, спрашивают, в чем дело. Она и говорит, Славка, мол, пропал. Как ушел, так и глаз не кажет дня два. Он, говорит, последние дни смурной ходил и сам не свой. И чует она, что случилась с ним беда. Начали его искать: по больницам, по моргам. Тут только Нюрка и узнала, где он работал и кем. А работал он на складе большом, там же где и Лелька. Оба вместе и исчезли. Ревизия на склад нагрянула, воровство там большое обнаружили и все такое. Ясно, чем браточки занимались. Конечно, они там шестерки были, не с их мозгами такими делами заправлять, а все ж и они поимели хорошо.
Завели уголовное дело. Нюрку трясти начали. А что она, глупая баба, знает… Слезы да сопли – и весь ответ! Вскорости Лельку нашли в лежбище каком-то, а Славка сгинул. Лельку кололи, где, мол, брат? Только тот ничего не мог сказать, не знал он, наверняка, а то бы продал его с потрохами. Не тот Лелька человек, чтобы за кого шкурой рисковать! Продал бы, как пить дать! То ли Славка умнее оказался, то ли нужнее кому, а не нашли его. Лелька загремел по полной. 
Нюрку такие дела подкосили совсем. Заболела сильно да и померла вскорости. Так бы и забыли про это за своими хлопотами да делами, как вдруг по Сокольникам слух прокатился, что нашли в лесу подвешенный на березе труп, изуродованный до неузнаваемости: глаза выколоты, нос отрезан и переднее дело по веткам развешано. Ни документов, ни чего еще, что могло указать, кто это. Одно ясно: уголовники постарались. Прикончили так зверски либо за проигрыш картежный, либо за долг неотданный, либо уж совсем за лихие дела продажные, когда шкуру свою спасают. И опознали его по прежним уголовным делам, по пальчикам. Сокольники тогда гудели. Шуму было много. Вот такая смерть бесславная была у этой гниды.
Старик замолчал. Сенька терпеливо ждал, когда он заговорит снова, но тот будто и не думал продолжать свой прерванный рассказ.
- А со Славкой-то что? – Не выдержал Сенька. – Нашли его или нет. Что же он, так и сгинул без следа?..
- Да нет, - старик покачал головой. – Была у меня одна странная встреча после. Уж с тех пор, как все было,  лет двадцать прошло, не меньше. Этот домик мы с Марьей Кузьминичной моей покупать ехали. Кузьминична моя, трусиха та еще была. Не поеду на электричке – и баста! Деньги-то по тем временам немалые везли. Тогда тысячи ого какие деньжища были, не то, что нынче на разок хорошо в магазин сходить. Ну, и заказал я ей в угоду такси, чтобы и ее успокоить и самому от дома до дома без ее нытья ехать.  Как приехала машина, спустились мы. Шофер у машины ждет, чин чинарем все… А я гляжу и глазам своим не верю – Славка, только что постарше, да седина в висках!  Глазами моргаю Кузьминичне своей, узнаешь, мол или нет. Она эдак тоже мне кивает, дескать, узнаю, как же… А он на нас зырь – и фуражку свою глубже на лоб надвинул. Перекинулись мы с ним парой фраз насчет поездки, а мне не по нутру это дело. Все-таки деньги немалые везли. Нут-ка, думаю, ограбит или что… Может, дружки где недалеко, да и мало ли чем он нынче промышляет.  Уж всякая мысль полезла в голову…Едем, молчим. Кузьминична меня в бок толкает, струсила тоже. Эдак минут десять проехали, я и думаю, ежели что, то уж как-нибудь выдал бы себя Славка. А так вроде ничего, везет спокойно. Эх, решил, была не была! И прямо так в лоб его и спрашиваю:
- Ты что ли, Славка, паршивец? Откуда взялся и где пропадал и знаешь ли, какова судьба брата твоего Лельки?
Он вздрогнул, дернулся, посмотрел на меня как-то так затравленно, ну, точно зверь, когда его загоняют, и молчит. У меня враз мыслишка – не накликать бы беды. Раньше был хороший парень, а какой теперь стал, кто ж знает. За столько времени все могло случиться. Недаром же с тех пор схоронился, значит, был за ним грешок. А он опять зырь на меня! Кузьминична локтем в бок: не лезь, мол, старый дурак! Я и дал задний ход, хотя и понял, что не ошибся. Славка это.
- Извините, - говорю, - ошибся, видно, уж больно вы на нашего знакомого похожи, разве что годков побольше… - а сам сверлю его глазами.
- Да нет, - отвечает, - не ошибся ты, Иван Макарович, я это точно. И к Кузьминичне поворачивается, - здравствуйте, Мария Кузьминична! Вот как свидеться пришлось…
- А я тебя сразу признал, - я ему. – Только смотрю, ты струхнул, вроде как не желаешь, чтобы тебя признавали… Грешков что ли много или как?
- Много, - говорит. – Про брата Лельку ты мне не поминай лучше. С этого гада у меня вся жизнь наперекосяк, и мать раньше времени на тот свет ушла, а что признаться не хотел, так стыдно перед вами… Да и винить кроме себя никого не виню… - А у самого аж слезы в глазах.
- Семейная жизнь как, - спрашиваю, – один или есть кто у тебя?
Его эдак криво повело, и желваки по скулам заходили. Кузьминична мне в бок снова локтем как даст, чего, мол, лезешь в душу человеку. Чувствую я, психует он сильно. А едем еще по Москве, движение большое.
- Остановись, - говорю, - давай-ка выйдем, да успокойся, не то не доедем мы с тобой до места. И, ежели не хочешь, то и не говори ничего. Я давно уж от тех дел отошел, так что опасаться тебе нечего. Ну, а захочешь рассказать чего, как приедем, так и поговорим. – Покурили с ним малость и поехали.
Всю дорогу дальше молчали. Доехали нормально. Вышел он с нами. Домик посмотрел, одобрил выбор наш. Расплатились мы с ним, ну и пошли к хозяевам… То да се, часа два там просидели. Как положено, выпили по такому случаю и засобирались обратно. Идем по тропочке к станции, глядь, а славкина машина стоит, словно нас дожидается.  Мы-то думали, он давно укатил, а он выходит из машины и нам навстречу.
- Садитесь, - говорит, - я вас обратно тоже с ветерком прокачу.
- Э, нет,  - говорю, - голубчик. Ежели разговор у тебя имеется, то давай здесь и поговорим, а за рулем разговоры наши с тобой не к месту будут.
Услали мы Кузьминичну прогуляться, сами возле машины сели, закурили. Он и давай мне душу изливать.
- Работаю, - говорит, - таксистом теперь. Баб немеренно перепробовал, а жениться так и не женился. Живу с одной нынче, вроде и неплохая, а к душе не идет. Лариска все нутро мне испоганила. Парень и тот за отца не признает, другого папой зовет, стыдится меня… И все у меня с тех пор, Макарыч, пошло вкривь да вкось. 
- Куда ж ты тогда делся? – Спрашиваю его. – Дружки что ли схоронили?
- Схоронили, - отвечает. – Кому ж охота в тюрьму идти смолоду. Да и влип я тогда не столько из-за Лельки, сколько из-за Ларки своей. Все старался, из жил тянулся, думал вернуть ее. Малого жаль было очень.  И не больно я понимал тогда, Макарыч, что там творится. На подхвате да вслепую – вот и вся моя роль. А как понял, так уж поздно было. Долги на меня и на Лельку повесили…
- Как же выскочил ты, дурачок? Или все с ними?
Славка отрицательно покачал головой.
- Лариска помогла… Благонравный ее… Из жалости из бабьей или еще что, кто знает, только условие она мне тогда поставила, чтобы к ним ни ногой и к сыну чтобы никаких претензий. Виделся я с ним пару раз. Крутой мужик, эдакому на зуб лучше не попадаться. Рыпались ко мне, правда, раза три. Но как пришли, так и ушли, видно, кто-то цыкнул там хорошенько. Я с этой торговли ноги унес, и с тех пор работягой то тут, то там. На Север завербовался, там по тайге хаживал, осесть даже там хотел, заново жизнь начать, не получилось…
- А чего так?
- Да так, - отвечает. –  Нашел там однку…Уж совсем было жениться собрался, а девка ее ни в какую со мной! Похаживал к ним бывший ее, а дочка в нем души не чаяла. Пил, правда,  вот жена с ним и развелась. Так девка эта, не нужен другой и все тут! А выйдешь замуж – из дома сбегу! И он тоже: «Отступись от них, не то башку тебе снесу!». Вот и ушел я. Не его я испугался. А подумал только, что жизни все равно не будет, раз такое дело. – Славка помолчал. – Потом сюда вернулся. И пошло-поехало. Деньги были. Бабы на деньги липли, да и сам я ничего был. Пошел гулять-кочевряжиться! А как деньги кончились, то и бабы разбежались. Сходил к матери на могилу. Прощения за все попросил и решил заново попробовать. Сошелся с одной. Бабенка ничего себе: и симпатичная, и хозяйка хорошая, сама замуж просится, а я, Макарыч, боюсь теперь. Так вроде и хорошо все, а как станет потом, кто знает…
- В таком деле я тебе не советчик, - говорю. – В таком деле сам смотри, не мальчик уже. Жареный петух уж сколько раз клевал! А бабы они, как мужики, разные бывают, не все поганки, как Ларка твоя. Только годов тебе уж немало, седина вон в висках, в женихах будто гулять поздновато теперь…
- Сам знаю, что поздновато… А и неинтересно как-то… Живу я, Макарыч, а жизнь мимо проходит, во дела какие! Иной раз и подумаешь, на хрена она такая жизнь!..
- Ну ты это брось! – Озлился я на него от этих слов. – Хуже тебя во сто крат живут и то живут! А ты, здоровенный бугаина, такие слова говоришь! Ломай линию свою и на другую перескакивай, вот тебе мой совет!
На том разговор наш и завершился. Довез он нас с Кузьминичной, в гости пригласил к себе, адресок черкнул. Так в глазах и осталось, как он нам рукой помахал и поехал. А недельки через три звонок – стоит в дверях женщина, заплаканная вся, губы дрожат.
- Вы, - спрашивает, - Иван Макарович будете?
- Я, в чем дело?
- Славочка к вам прислал. В больнице он лежит, в аварию попал. Просил вас прийти проститься…
Грузовик его сшиб. Весь был поломан. Не знаю, как еще жил-то хоть сколько-то… В сознании был. Мне обрадовался, как ребенок. Попросил материну могилу не забывать, и парня своего навестить. Сказать, что отец, мол, не самый плохой у него был. Вырастит, мол, поймет… Такие вот дела, Сенька.
Макарыч замолчал. Сеньке стало не по себе.
- Ну, а тот парень, вы ходили к нему? – Робко спросил он. – Что он сказал, когда узнал про отца?
- Ходил, - старик утвердительно кивнул головой. – Последняя воля… Ходил, как же… Лариска меня как увидала, в лице переменилась. Испугалась, что о ней что-нибудь из прошлого мальчишке расскажу. А я будто ее и не знаю вовсе… Толстущщая стала, расфуфыренная вся, - Макарыч плюнул, - а парень – вылитый славка молодой, копия… Вежливо так выслушал меня, словно я про чужого говорил, на том и конец. На похоронах, правда, был. Отец все же… Женщина та сильно плакала по нем, то я сам видел… А он постоял-постоял да и пошел прочь.
- И все?
- Чего все? Схоронил да и ушел к матери…
- Потом он как? Вы больше не интересовались?
- Тихонько справлялся… Все путем у него… Батяня его новый в МГИМО его протолкнул, пошел парень вверх. В порядке он…
Вечером Сенька спешно засобирался домой. Макарыч не удерживал его, а только заботливой рукой пихал в сумку гостинцы со своего огорода. На неуверенный отказ парня отвечал сухо и резонно.
- Бери. Не тебе, так матери сгодится. Она знает, куда что деть. Это в хозяйстве не лишнее. А с деревни пустому возвращаться стыдно должно быть. У меня на огороде этого добра полно, а вам городским витаминов с грядочки не лишнее.
Простились с Макарычем у калитки. Сенька с трудом тащил две сумки, набитые стариком до отказа всякой всячиной и вспоминал ту толстую тетку, с которой ехал сюда. В нагрудном кармане его ветровки хрустела пачка денег, данная дедом Тошке. Сенька несколько раз оглянулся, прежде чем скрылся за поворотом домик Макарыча. Старик все стоял у своей калитки и смотрел ему вслед. Он вспомнил, как старик обнял его на прощание и тихонько прошелестел в ухо:
- Приезжай, щирок! Тошке скажи, чтоб приехал. Что же это он деда совсем забыл…
Сеньку вдруг проняло до самого нутра, и он решил позвонить Тошке. На платформе было немноголюдно, и он, тихонько отойдя в сторонку, вынул мобильник. Тошка долго не брал трубку. «Где тебя черти носят, - бурчал про себя Сенька. – Отзовись!». Наконец, в трубке раздался радостный тошкин голос.
- Ну, что съездил к деду? Денег дал? Ты где сейчас?
- Съездил, - сухо ответил Сенька. – Я на платформе в Верейке стою. Ты вот что, руки в ноги и на вокзал. Я здесь с поклажей, встретишь меня и тогда деньги получишь. Я тебе не извозчик!..
- ? – Тошка ошарашено молчал. Никогда не перечил ему  этот тихоня.
- Чего молчишь? – Заорал Сенька. – Не барин, подъедешь. А нет, так не поленюсь деду назад вернуть!
- Ты чо, белены там объелся? – Завопил Тошка. – Ладно, приеду. Такую компашку мне тут расстроил…
Колеса стучали мерно и монотонно. Сенька пристроил свои сумки в ногах и прислонился головой к спинке сиденья. Он закрыл глаза и снова начал вспоминать прошедшие два дня: рассказ старика, рыбалку и его деловитое лицо, когда он старательно паковал сенькину поклажу. «Везет же дуракам, - думал он. – Мать, отец, тетка со связями, дед такой, а он все куда-то на сторону глядит. Домик продать хочет… А я бы ни в жизнь… Ездил бы к деду, рыбачил бы с ним, классный мужик, этот Макарыч! А Тошке не нравится…»
Как бы вздохнув от тяжелой работы, поезд остановился на вокзальном перроне. Из дверей потянулся ручеек народа. Тошка с сумками потихоньку продвигался вслед за остальными. Перрон кишел разноцветными платьями и рубахами, и от этого рябило в глазах. У самого выхода с перрона, подпрыгивал и махал рукой Тошка. Он что-то выкрикивал, но за гулом толпы до Сеньки долетали только отдельные слова.
- Я здесь… поезд…духота…
Сенька остановился. Тошка протиснулся к нему сквозь толпу и заорал.
- Третий поезд встречаю. Жара, духота… Хоть бы сказал, каким выехал… И вообще ты чо, белены объелся? Встречай его, девка что ли? Я, между прочим, тоже времени зря не терял. Тетку свою зажал, пусть, где надо ножкой пошаркает, пора, братан, о местечке тепленьком позаботиться. Она баба пробивная. Сделает. А так, знаешь, в наше время будешь пахать за копейки за себя и того парня… Охоты нет горбатиться за других. Деньги-то давай! – Он протянул руку.
Сенька вынул из-за пазухи пачку, и Тошка торопливо начал считать их.
- Бухтел, наверное? – Он сунул деньги в карман. – Негусто, конечно, но ничего. Скуповат старик. Мог бы внуку и побольше отстегнуть. Много ли ему в его возрасте теперь надо? Видно, долго думает жить старичелло… А это чо, тоже мне? – Тошка ткнул пальцем на сумки. – Расщедрился дед… Чо там?..
- Не тебе, мне! – Насупился Сенька и придвинул сумки к себе. – Огородину дед насобирал всякую, гостинец с деревни. Завидую я тебе, Тошка! Счастья ты своего не понимаешь – такой дед у тебя, а ты старичелло… Мне бы такого деда… так я бы не вылезал от него.
- Ну, так бери раз тебе, мне чужого не надо! – Похлопывая себя радостно по груди, благодушно разрешил Тошка. – Мне этого достаточно. А насчет деда, может, съезжу еще, если денег будет надо. У меня, Сеня, другие интэрэсы…
- А как он там, тебя не интересует? Скучает дед по тебе очень, переживает. Старый стал… а ты деньги… Помрет, все ж тебе достанется, а уж его тогда не вернешь.
- Ну, ты мне проповедь здесь не читай, - окрысился Тошка. – Учить меня вздумал, или дед наказал? Добреньким, хорошим хочешь быть, а я, значит…
- А ты просто сволочь! – Сенькины глаза сверкнули недобро, и руки сжались в кулаки.
Тошка опешил и молча, непонимающе смотрел на него, такого маленького и щупленького против него. Сенька и сам не понимал, что с ним, но ему очень хотелось ударить сейчас Тошку так, чтобы тот не смог подняться прямо здесь, при людях, и чтобы все видели, как он лежит и корчится от боли. В висках у него стучало, и он готов был наброситься на того самодовольного и уверенного в себе парня.
-Но-но, полегче, придурок! – Тошка на несколько шагов отскочил в сторону. – Бывают же такие чудилы… Шагай, пока цел!
Сеньку качнуло из стороны в сторону. 
- Сволочь! – Повторил он еще раз и, подхватив свои сумки, двинулся к выходу…