глава 2, 4 Карантинный клуб

Я незаметно скомкал записку и сунул её в карман, рассчитывая получше рассмотреть на досуге. Всё, что я успел заметить - это нарочито обезличенный почерк, мой корреспондент старался писать печатными буквами, да ещё грифель его карандаша был необычный — синий и мягкий. Я уже видел, что такими карандашами пишут на стекле пробирок и стаканчиков в санатории врачи или медсёстры.
Я окинул взглядом своих партнёров по игре. Все они выглядели совершенно обычно, глаз не прятали и не отводили, и автора записки, таким образом, вычислить мне не удалось. Но, что меня смутило больше всего, так это употреблённый оборот : «Один из здесь присутствующих не доживёт до утра. Быть может, и вы». Конечно, в нём не было ничего особенного, и, скорее всего, речь шла просто о совпадении, но не далее, как вчера вечером я сказал почти такую же фразу Мэри, когда мы по уже сложившейся за эти несколько дней привычке прогуливались вместе по кладбищу. Как место наших встреч, кладбище выбрала Мэри.
- Мы будем видеться с вами наедине здесь, - решила она. - Джон не любит этого места и боится его, а я совсем не хочу, гуляя тет-а-тет с вами, вдруг столкнуться с ним.
Я поморщился.
- Мне это тоже не очень нравится, - мгновенно отреагировала на мою гримасу она. - Но то, что Джон при своих убеждениях проявляет всё же некоторую снисходительность к нашим отношениям, заслуживает, по крайней мере, того, чтобы и мы проявляли к этим убеждениям некоторое уважение — во всяком случае, старались бы не дразнить его чувства нарочно.
С этим трудно было не согласиться, я даже испытал что-то вроде угрызений совести, и мы побрели среди могил — рассеянно и независимо друг от друга, не зная, о чём говорить. Мне было неловко, ей, кажется,тоже и, наконец, я понял, что если тотчас не отброшу все условности и приличия, наша встреча зайдёт в окончательный тупик, заранее пресекая и все последующие.
- Нравится это Джону или нет, но я останусь здесь, - наконец, решительно проговорил я.
- До моей смерти?
Я повернулся и посмотрел в её вызывающие и смертельно напуганные глаза.
- Вы боитесь смерти. - сказал я. - И ждёте от меня заверений в том, что не умрёте, в которые ни вы, ни я не поверим.
У Мэри дрогнули брови, как будто бы в удивлении. Ещё мне показалось, что она хотела заговорить, но промолчала.
- Ваша беда в том, - упрямо продолжал я, кусая губы, - что вы ощущаете на себе сочувственные взгляды окружающих и, прежде всего, вашего мужа. Это сочувствие ставит вас в исключительное положение обречённой смерти.
- Тогда как... - угадала недосказанность она.
- Тогда как мы все до единого точно так же обречены смерти. Мы не знаем её точной даты, потому что она проходит тогда, когда ей заблагорассудится. Но ведь и вы не знаете точной даты. К тому же, восприятие времени очень субъективно, и считать, чей миг, час или год богаче — пустое дело. Сейчас вы завидуете мне, а некоторое время назад я был к смерти гораздо ближе вашего и имел все основания в этом смысле завидовать вам. Другое дело, что вы сами убиваете в себе жизнь постоянным ожиданием смерти. Так перестаньте. Живите сегодняшним днём. Нас здесь не так уж много, но, думаю, мы можем рассматривать «Тышланд» как маленькую модель человеческого общества. Да, возможно, уже сегодня кто-то один из здесь присутствующих не доживёт до утра. Быть может, и вы. Но разве, если исключить из этого уравнения туберкулёз, оно изменится в целом? Угроза висит над каждым из нас ежечасно, ежеминутно. Но зачем ежечасно и ежеминутно думать о ней? Наслаждайтесь жизнью, как бокалом вина, как... вы любите мороженое? Вот и полизывайте понемножку каждый час, как полизываете замёрзший шарик в вазочке. Погода прекрасная, здесь красивые места, не нужно думать о хлебе насущном,  общество разнообразно и интересно.
Мэри слушала меня с изумлением: я не жалел, не сочувствовал — я почти выговаривал ей, и ей это было внове. Я лгал. Но  я уже научился лгать так, чтобы мне верили. Я оттачивал мастерство лжеца на тышландской публике. И так же лживо я возмутился:
- Да и откуда такая уверенность в близости смерти? Разве уж так и никто-никто не возвращается отсюда домой?
Мэри покачала головой:
- Только единицы.
- Почему бы вам не оказаться среди них?
Она покачала головой снова:
- Нет. Моё дело плохо... Джон...
- К чёрту Джона! - перебил я. - У него депрессия просто из-за усталости. И тем, что он мысленно насыпает курган над вашей могилой, а вслух даже слово «смерть» произнести боится, он вам одолжения не делает.
Мне, разумеется, не следовало этого говорить — мои слова рассердили Мэри. Она сдвинула брови, и мы довольно долго шли молча, прежде чем она снова заговорила:
- Мистер Холмс, то, что я стараюсь сохранить наши совместные прогулки вне поля зрения моего мужа, не говорит ничего о том, будто я готова предпочесть ему вас. Откровенно говоря, я отягощаю свою совесть ради спокойствия Джона, но если вы думаете, что это даёт вам право говорить о нём в подобном тоне превосходства, мы с вами поссоримся. Поймите, если я и не поссорилась с вами до сих пор, так лишь потому, что, во-первых, не смотря ни на что, вы мне нравитесь, и я подозреваю, что ваши слова продиктованы всё же участием, а не надменностью, а во-вторых, потому, что Джон очень нуждается в вашей поддержке.
Это была правильная отповедь — не возразишь.
- Простите меня, - сказал я вполне искренне. - Я,действительно, не должен был этого говорить. Но, говорю я или нет, я не могу не думать о том, что происходит в вашей душе и... и в душе Джона, Мэри. Вы допускаете ошибку — вы оба. Эта гостья с косой... она приходит к каждому, но, слава богу, обыкновенно не объявляет о дне своего визита. И мы можем жить, только выкинув ожидание из головы. Сколько бы нам ни осталось — месяц, год, час, десятилетия... Мысли о смерти — это и есть самое ужасное в ней, Мэри. Ничем иным она не страшна. Гоните эти мысли, как угодно — дурите, флиртуйте, кричите, пойте, нюхайте кокаин, решайте головоломки или рискуйте жизнью, упиваясь её остротой и обретая видимость контроля над ней — но только гоните, а не то... - я осёкся и замолчал под её внимательным догадывающимся взглядом.
- Вы говорите о себе, - полушёпотом, но с огромной убеждённостью произнесла она. - Так вы... Вам это уже знакомо?
Я почувствовал себя схваченным за руку воришкой.
- Вы мне разрешите закурить? - спросил я, стараясь оттянуть время. - Здесь, на воздухе, дым вам не помешает, а я отступлю подальше.
- Да, конечно, курите, - разрешила она рассеянно и торопливо, продолжая смотреть на меня в настойчивом ожидании ответа.
Я долго раскуривал трубку — тем дольше, что спички у меня были неподходящие — тонкие и коротки — но она смотрела на меня с неослабевающим вниманием
- Мне это очень хорошо знакомо, - вынужденно признался я, выдыхая первую за бог знает сколько времени струйку дыма. Тут же бок резануло, и я закашлялся, прижав его ладонью, чтобы уменьшить боль.
- Да вы сами больны! - тут же воскликнула Мэри, незавершённым жестом протягивая ко мне руку. - Что с вами?
- Совершенно ничего. И я прошу вас ничего не говорить вашему мужу, доктору Уотсону.
- Но...
- Если помните, вы обращались ко мне с подобной просьбой этой весной, - слегка поспекулировал я, - и я её выполнил.
- Да, конечно. Это была моя ошибка и, как видите, не принесло пользы... - она вдруг сообразила, что её слова могут расцениваться и как обвинения в мой адрес и прижала пальцы к губам, умоляюще глядя на меня:
- Мистер Холмс, простите же меня, я совсем не хотела...
- Пожалуйста, - я сложил руки в молитвенном жесте. - Пожалуйста, Мэри, не называйте меня «мистер» хотя бы наедине. Так вы вынуждаете меня говорить вам «миссис Уотсон», а я не могу вас так называть, не оказываясь в своих глазах чем-то совершенно нелепым и водевильным.
- Вы опять? - угрожающе насупилась она.
- Нет! Да нет же! - искренне воскликнул я. - Но ведь это имя Уотсона, человека, который... которого... Словом, ввиду его присутствия я получаюсь законченный мерзавец по всем статьям, и даже в вашей болезни косвенно виноват — в том, что она зашла далеко. И представьте, как всё это выглядит со стороны, когда я приехал сюда — бревном в глазу — невзирая ни на что, урвать себе вашего внимания, вашей благосклонности, в ущерь доктору Уотсону, потакая только себе. И мне вас называть «миссис Уотсон»? Да это выглядит издевательством!
- Но это же не так! - убеждённо возразила она.
- Да, это не так. Мне было бы легче оставаться там, где я был, - ответил я, уже угасая, тихо и сипло. Мой порыв говорить начистоту прошёл — я чувствовал себя больным и разбитым, а главное, лишённым всяческой надежды.
И тут Мэри положила ладони мне на плечи — легко, словно это были крылья стрекоз, потянулась и поцеловала меня — в подбородок, до моих губ ей было не достать...

- Вы снова виделись с Мэри... - бесцветным голосом сказал Уотсон. Он сидел у окна, убеждая себя в том, что читает.
- Беседы на эту тему причиняют вам муки ревности, - устало проговорил я. - Но вы с упорством хомяка возвращаетесь к ним снова и снова. Я буду видеться с Мэри, Уотсон, я затем и приехал. Может быть, для нас обоих будет лучше больше не затрагивать эту тему? Что вы читаете?
Он дёрнул уголком рта — намёк на улыбку:
- Понятия не имею.
- Вот как?
- О чём вы говорили с ней? Просто интересно — я не большой знаток любовных свиданий с чужими жёнами.
Я вздохнул, усаживаясь на кровать. Бок привычно надоедливо ныл, мешая вдохнуть полной грудью.
- Ну, если вам доставляет удовольствие расковыривать болячку, пожалуйста: мы говорили о смерти.
- О чём-о чём?
- А разве не подходящая тема? Да здесь ею каждый дюйм пропитан. Смерть — в ваших глазах, я уже говорил, и Мэри смотрится в них, как в зеркало, ежедневно. Понятно, что больше она ничего не видит.
Уотсон раздражённо отттолкнул книгу — она со стуком упала на пол.
- Значит, туберкулёз ни при чём – во всём виноват я?
- Нет-нет, успокойтесь, - я отмахнулся от него небрежным жестом пальцев. - Мы уже выяснили: во всём виноват я... Уотсон, не будем затевать пустых дискуссий на тему нравственности — я устал и хочу спать.
Это снова была ложь — я знал, что не усну. Но разговор с Мэри уже опустошил меня, да и, в конце концов, я попросту неважно себя чувствовал физически — бок болел, кашель сдерживать было всё труднее, и, похоже, у меня начинался озноб, оправдывая все мрачные прогнозы французских коллег Уотсона.
Вопреки ожиданию, я всё-таки забылся сном. Но проснулся от того, что мне сделалось трудно дышать. Это не было удушьем — только нехваткой воздуха, холодного, но спёртого в этом маленьком, совершенно не приспособленном для жизни, домике. Я почувствовал, что мне просто необходимо выйти на улицу, поэтому, стараясь производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить Уотсона, закутался в свой альпийский плащ, сунул ноги в сапоги и направился к двери.
На воле был ветер. Я знал о нём заранее по заунывным гудящим и свистящим звукам, но я не представлял себе, каков он здесь, в горах. Я говорю не о силе — особенной силы и не было, но в свете полной луны я отчётливо увидел стелящиеся по ветру ветви деревьев и сорванные откуда-то клочки дыма,  и снежные вихри, пляшущие на вершинах Иланга и Шнеебальшнаха, и лица моего коснулась россыпь мелких брызг, но то был не дождь — так ветер рвал и швырял пригоршнями мелкой мороси струи водопада.
Холод сразу пронизал меня до костей, но я буквально наслаждался ветром и не спешил возвращаться в комнату.
Как вдруг моё внимание привлекло какое-то движение ниже по тропе. Я увидел, что к санаторию, прикрыв лицо капюшоном, и сутулясь от ветра, быстро и воровато спускается доктор Морхэрти. Откуда он мог идти? Выше по склону не было решительно ничего, кроме нашего домика. К тому же, ночь стояла кромешная, и погода отнюдь не располагала к романтическим прогулкам при луне.