Честный и нечестный путь

Оба пути, по которым следует идти человеку, осно-ваны на понятии «честь», хотя само представление о чести и нечеткое и растянуто во времени. Но пользовались им всегда, особенно в тех случаях, когда это касалось матери-альных благ. И в том, и в другом случае, клялись своей че-стью!» Один созидал эти богатства, другой только присва-ивал. Если он их добывал мечом, то считал этот путь добы-чи честным. Хотя речь шла о грубом насилии и пролитии крови невинных людей, которые в силу своей слабости в численном отношении и вооружении не могли оказать до-стойного сопротивления. Важным считал победитель не только захват богатств и порабощение несчастных, но и публичное унижение покоренного. Так, римские полковод-цы знатных пленников, вождей и царей во время триумфа  гнали за колесницей триумфатора в цепях, с веревками на шее. И когда сдавшийся на милость победителя просил о снисхождении, то получал надменный и жесткий ответ на свою просьбу. Так, к римскому полководцу Павлу Эмилию обратился посланец царя македонского, его пленника, с просьбой не принуждать его идти за триумфальной колес-ницей. Тот ответил: «Пусть обратится с этой просьбой к себе самому».
Что сделать должен был чужой страны властитель,
Чтоб не шагать с веревкою на шее?
«О милости просить меня не смеет,
Коль плохо бился!» – молвил победитель.
Наступит время, когда все изменится, и римский император Валентин будет подставлять спину под ногу своему победителю, всякий раз, когда тот будет садиться на коня своего.         
Следует напомнить, что завладеть чужим имуще-ством можно и в мирное время. Лица такие никогда не бы-ли рыцарями чести, они считались изгоями общества, но от того не пылали желанием изменить свое поведение. Воры, грабители, убийцы были прежде, и будут в будущем. Ме-няются они количественно, качественно не изменяясь
Иметь – желаний не унять,
И зависть сердце гложет,
Украсть, иль силою отнять,
Когда создать не может.

Живых насилуют и бьют,
В могилах мертвых грабят.
Те говорят: «Военный труд»;
Те: «Пропитанья ради».

Мотивы разные у всех,
Едино – содержание.
Кого-то посетит  успех;
Кого-то ждут страдания.
У всего общества «отпетых» основой мыслей – же-лание присвоить чужое. Хотя и называют «ворами» и тех, у кого командует действиями голод. Но это, как мне ка-жется, только  для того, чтобы показать эффективность борьбы с воровством. Поймать голодного, с жадностью поедающего украденный хлеб не трудно, тем более, когда в поимках его участвует весь рынок. Нет сочувствия к голодному ни у торговцев, ни у покупателей, ни у праздношатающихся! Все принимают самое активное участие в поимке опасного для государства преступника. Похоже, действует в этом случае охотничий азарт, душевное ни на йоту великодушие не просматривается.
Вспомните, как начинал свою деятельность «Богдадский вор», будучи голодным. Он взял открыто с головы торгующего лепешками только одну, и намазал ее медом у торговца сладостями. Но поесть не успел. Весь ба-зар кинулся ловить «вора». В силу неопытности своей, он был тотчас пойман и заключен в колодки. Судьба сжали-лась над мальчишкой, дала возможность сохранить ему го-лову. Но, это – сказка. А наяву за такой подрыв экономики государства с плечей снимали голову. Опытного вора пой-мать и непросто, и еще труднее доказать совершенную им кражу. Воры, мошенники, чтобы сохраниться, образовыва-ли сообщества. Вспомните описание «двора чудес»  в «Со-боре Парижской Богоматери» Виктора Гюго?
Воровство, как профессия, и грабеж существуют только потому, что всегда находятся скупщики и перекуп-щики краденого.
Подумайте только, могли бы грабители царских гробниц идти на «промысел», не получив заказа на драго-ценности? Проникнуть в погребальную камеру пирамиды  и сегодня, при наличии современного специального обору-дования, невероятно трудно. А прежде, когда основными орудиями  грабителей могил были молоток и долото?.. И еще, знали стоящие у власти о возможностях ограбления, а, следовательно, готовились к ним еще в период возведения пирамид, избавлялись от всевидящих очей и всеслышащих ушей.
Непрост был в пирамиду путь,
Извилист, полон тайны.
Ни проскочить, ни прошмыгнуть,
Преграды не случайны.

Колодец там, а там – провал,
Проходов много ложных,
Шагнул, а позади обвал –
Погибнуть здесь несложно!

И цель близка, но вдруг предстал
Бог с головой шакала.
При свете факелов блистал,
Пасть злобою сияла.
Впереди идущий, увидев стража некрополя, бога смерти, Анубиса, остановился ми попятился назад. При свете факелов на него смотрели ярко пылающие красные глаза изваяния. Грабитель знал, что это только искусно сделанная из огромного куска агата статуя, но почему так горят глаза его?
«Ты, что остановился, подтолкнул приятеля идущий сзади.
«А ты видишь, кто стоит перед нами? – прозвучал отрывисто ставший сразу осипший голос первого.
«Вижу!.. Не вздумай, только касаться его! Кто знает, что находится под подножием его? И сзади тоже! Ступай правее его, еще правее… не тронет Анубис.
. Если бы хотел, то мы бы уже все мертвыми были!»
А вот и погребальная камера…. Сдвигается тяже-лейшая алебастровая крышка, падает с грохотом на землю. Угол ее откалывается. Но глаза пришедших не замечают этого, они впиваются в золотые листы, покрывающие дере-вянный саркофаг, сохраняющий контуры человеческого тела. Трещит дерево, падает на земляной пол мумия фарао-на. Пришедшие занимаются укладкой золота в мешки. Не оставлены без внимания и останки фараона, с нее снимают драгоценности. Самою мумию жалкой, ограбленной остав-ляют валяться на полу….
И не оказалось ни огромных, ни средних, ни  малых пирамид, которые бы не оказались ограбленными еще в древности! Только те из них, которые оказались под слоем земли и щебня, могли показать свое нутро исследователям.
Так, под грудой щебня, камней, земли Картером, выдающимся английским ученым-египтологом, было от-крыто захоронение фараона Тутанхамона. Но этому откры-тию предшествовали долгие поиски, надежды и разочаро-вания. Мелькали имена египетских фараонов восемнадца-той и девятнадцатой династий: Сети I,  Рамсес II, Аменхо-теп I, Тутмос.I.  Гробницы этих известных величием деяний фараонов оказались разграбленными. Жрецы царского Города мертвых собирали сохранившиеся саркофаги и погребальную утварь из разграбленных гробниц, и перепрятывали в Долине Царей, зарывая все под землю. Делали это жрецы по ночам, в тайне, чтобы сохранить остатки от полного разграбления.  Картер занялся Долиной  Царей, но она долгое время не давала результатов. Деньги заканчивались, работы следовало сворачивать. И величайшее открытие не состоялось бы, если б не богатый лорд Карнарвон. Не стану утомлять читателя. Гробница Тутанхамона была открыта. Перед  открывателями на каменном ложе саркофага лежала мумия, лицо ее покрывала массивная маска из золота. Золотые руки держали бич и скипетр – символы божества.
    Мертвое тело фараона находилось в каменном саркофаге, но, как и три тысячи четыреста лет тому назад умерший фараон, став ипостасью бога Осириса, яркой звез-дой плыл  на барке по черному, как сажа, небесному своду.
В Древней Греции жизнь была скромной. Не избалованы  были греки природой. Скудная земля, берега изрезанные, словно гигантскими крысами изгрызенные. Что украсть можно? Более ценного, чем женщина не находилось. Не скажешь - украл жену, украл девушку. И придумали слово, заменяющее такое грубое, назвав кражу похищением. Похищением прекрасных женщин занимались не только смертные, но и бессмертные боги. Похитил Зевс нимфу гор, старшую из дочерей Атланта. В гроте аркадской горы Келлена возлегла Майя с Зевсом на ложе любви.
…Уединенный уголок земли,  густо поросший зеле-нью, на полянках небольших ковры из цветов. Птицы но-сятся, и сидят на ветвях, воздух трелями оглашая. бабочки порхают крупные, цветом необычные. Небольшая есте-ственная бухта, с узким входом, не позволяющим волнам разгневанного моря обрушиваться на песчаный пологий берег. Вода прозрачна, как слеза. Видна замершая на месте небольшая рыба-игла, неподалеку от нее медленно шевелит плавниками-крылышками морской конек Вот метнулась в сторону стайка мелких рыбешек. Сегодня день особый. Бо-рей, глава северных ветров, скручивая в единую могучую спираль, свои непокорные  вихрем вьющиеся струи возду-ха, умчал далеко на Север. Зефир едва дыханием своим тревожит дремлющий в истоме воздух. Богу ветров Эолу запрещено  выпускать из грота, где он обитает, ветры буй-ные, ветры жаркие, ветры влажные и ветры холодные. Ро-зовоперстая заря стыдливо прикрылась тонкой кисеей об-лачков белых, невесомых. У самого берега приткнулась, украшенная гирляндами цветов ладья.. Из нее вышел, пря-мо ступив твердою ступней, сам Зевс, бог богов. На руках его, обнимая за шею, и спрятав красивую головку на груди его, покоится нимфа Майя. Он отогнал прочь от себя всех любопытных небожителей. Вход в темную пасть грота прикрыт туманом. Справа и слева стали на стражу самые главные из слуг Зевса – Власть и Сила. Внутри грота видно широкое каменное ложе, покрытое мягкой шкурой диковинного зверя. Ворс шкуры длинный и нежный, тело утопает в нем. У подножия ложа ковер из лепестков роз. Стены грота освещают мягким светом мириады светлячков.
На ложе поднимаются Зевс и удивительной красоты и сложения нимфа.
Пройдет  время и Зевс покинет эту пещеру. Нимфа останется одна. Верховный бог запретит всему живому приближаться ко входу в грот.. Предупреждены и братья Зевса. Ни одно морское божество не придет сюда. Ни одно порождение безумия и химер  и глаза сюда не покажут. Об этом позаботятся  Аид и Посейдон. Придет время и родит в этом гроте Майя сына, имя которому будет Гермес.
И подвластна будет этому новому богу ложь

Ложь приятна, ложь прекрасна,
Ну, о чем тут говорить!
Обвинения напрасны,
С ней намного легче жить!

Холодом от правды веет;
Хоть умна, но трудно с ней;
Раздраженье, злобу сеет
Средь доверчивых людей.
Младенец-Гермес еще в люльке будет раскачиваться, а к Зевсу придет разгневанный Аполлон с упреками
Явился к Зевсу Аполлон
В смятении и гневе,
В глазах других богов смешон,
Поднять глаза не смеет

Когда под тучкою дремал,
Диск солнца прикрывая.
Его стада быков украл,
А кто посмел, не знает!

Афина, Гера, Посейдон
Над ним теперь смеются,
А он, бог солнца, Аполлон
Пред кем все спины гнутся,

Молчит, как в рот воды набрав,
Но терпит, хоть обидно.
«Кто из богов быков украл?
Приказ твой, очевидно?»

С улыбкой сыну отвечал
Гонитель туч и молний:
«Ты прежде, сын, не замечал,
Заметил лишь сегодня

Вон видишь в люльке молодец,
Он брат тебе по крови,
Угнал стада твоих овец,
За ними пошли коровы».
Темны леса вокруг Мурома. А через них пролегла дороженька от Касимова  да к граду Мурому. Кормит доро-га та купцов, везущих товары свои от Шемахи, от Астраха-ни, да из самого Хорезма тоже.
Торговля – золотая жила,
Не внакладе был купец,
Он носом чувствует поживу,
Но есть начало, есть конец.

Следят за ним тяжелым взглядом:
Как заглянуть в его кошель?
Тюки прощупать бы, наряды,
К добру его найти бы щель?

Но и купец не дурень! Недаром в песнях его велича-ют: «Ухарь купец, удалой молодец!»
Но, купец взглядом  острым.
(Палец в рот торговцу не клади)
У него добро отнять не просто,
Сам укусит, того и гляди!

И смелости ему не занимать-
Торговлю риск сопровождает,
За хвост удачу не поймать,
Кто головой не соображает.
Но, кормит дорога и тех, кто привык полагаться на крепость рук своих и слабость стражи, сопровождающей товары богатые.
Эх, дороженька, да из Касимова,
В город  Муром ведет через лес,
Скольких молодцев покосила ты,
Короб нес с собой… вдруг исчез!

Да, разве только коробейники?
А купцы с мошной,  без нее,
Эх,  разбойнички, ах, затейники!
Каждый нес в нее, да все свое!

А оружие, - все дубинушки,
Косы острые, да кистени
Эх, матерые, эх, детинушки
Караулят лес ночи, дни!
  Но удачливыми вором с рождения не становятся. Опыту нужно набраться! Повод к воровству всегда нахо-дится – желание обладать!
…Мать оставила на столе деньги. Это были две бе-лые монетки, достоинством в 20 копеек каждая. Деньги оставлены совсем случайно из-за их покупательной незна-чительности. Мальчишка лет 5-ти уже делал третий круг вокруг стола. Взгляд его неотрывно смотрел на деньги. Он уже знал, что за деньги мать покупает хлеб, масло и другие продукты в магазине. Он еще не решил, что он купит на эти две монетки, но он уже решил их взять. Похоже, что он осознавал неблаговидность своего поступка, но соблазн был слишком велик. Поколебавшись, он протянул руку,  и две монетки были зажаты в испачканной чем-то ладошке. Карманов у него не было. Он самостоятельно не ходил в центральную часть села, где располагались магазины, и до которого расстояние достигало шести километрам. Он уже подходил к калитке, когда позади раздался голос матери:
«Витя, ты куда?»
«Да, я тут…» - мальчишка замялся и покраснел.
Мать это заметила и подозвала его. Когда он подо-шел к ней, она велела показать, что у него в кулаке. Витя разжал руку.
«Откуда деньги?» - строго спросила маять.
«Я взял на столе, погулять!»
Об остальном я писать не стану. Порка была запо-минающей. Она не лишила Витю желания отказаться от чужой собственности. Но, делал он теперь это крайне осто-рожно, и только, тогда, когда уличить его было невозмож-но. Став взрослым, он крайне редко прибегал к изъятию ему не принадлежащего, и делал это в крайне малых, почти незаметных количествах.
О, Боже мой! Какая мука
Уйти, с  собой не прихватив?
Хоть помидор, хоть связку лука…
Терпенью не хватало сил….

Вспотели руки. Голова
Пульсирует. Нет воли…
И рвутся грязные слова
Из глотки, пересохшей, с болью.

Не одолеть порок – упрям,
Не в силах более терпеть,
Гвоздь ржавый сунула в карман,
Как будто, отгоняя смерть!
Чего только не делала Анфиса Бойко, чтобы отучить от воровства! И ремнем лупила, да так, что кровавые поло-сы на спине подолгу не сходили. Потом, чувствуя, что пе-реборщила с наказанием, прижимала головку дочери к гру-ди, и, раскачиваясь, стонала, «приголашивая»: «Что же мне делать с тобой? И куда же нам податься? Послушала бы ты маму свою, и было бы все ладненько в доме нашем». Потом плакала, подвывая. Сцена напоминала оплакивание умерших. Иногда плакали оба навзрыд. И на руки носки ей одевала, и связывала их. Ничто не помогало. Дочь не могла не украсть. Крала все подряд, без разбору. Потом украденное за ненадобностью выбрасывалось. И к бабкам водила Анфиса дитя свое, единственное, ненаглядное, чтобы отчитали наваждение, захватившее ребенка. Решилась, наконец, психиатру ее показать. Тот долго раз-говаривал с обеими, подробно расспрашивая.  Потом ска-зал: «Типичный случай клептомании».
«А что это такое? – спросила мать, услышав такое слово странное, незнакомое.
Доктор поправил очки на бледном одутловатом ли-це, без единой морщинки. Потом снял их, долго дул на них, протирая стекла очков белым носовым платком. Неторопливо водрузил очки на нос. Анфиса все это время с надеждой смотрела в лицо психиатра.
«Так называется болезнь, единственным проявлени-ем которой является желание украсть». – сказал обыден-ным скучным голосом врач.
«А что мне делать?» - голос женщины прозвучал об-реченно. Поняла Анфиса, что и с этой стороны ожидать доброго не приходиться. «Что делать?  Что делать?» - би-лось у нее в голове. Ответа не было.
Кто воровством увлекся,
Того так трудно отучить.
Кто за приманку продается,
Кто бессознательно ворчит,

Но руку тянет за предметом,
Глаза прикованы к нему
А напряжение при этом, -
Знакомо вору одному

Кто действует украдкой, прямо,
Свое призванье осознав,
Кто  шарит по чужим карманам,
Кто с кожей вместе оторвал!

Герой моей повести, как и большинство людей на свете, не устоял перед искушением взять чужое, не испро-сив на то разрешения хозяина. Правда, там, где он тогда проживал, воровства, в его прямом значении, не знали. Оно в сельской местности не пустило глубоких корней. Жизнь без излишеств в избах и домах – была правилом, а не исключением. Село никогда богатым не было.
Разница между крестьянами была. О ней можно бы-ло судить по одежде, надеваемой на праздники, иногда по тому, что стояло на столе. А работали все до упаду. Поле не дает прохлаждаться, животное голодное дает о себе знать звуками, нетерпимыми для ушей крестьянина. Так что, съестное красть?.. Такое в голову крестьянину не придет. Попроси кусок хлеба, в каждой избе, если он там есть, не откажут! А изысканностью одежды крестьяне никогда не отличались. В поле в енотовой шубе не отправишься, в смокинге на скотный двор не пойдешь. Так, что же красть-то остается? Живность? Воровали изредка самое ценное - коней. Были воры такие, «конокрадами» называемые. На украденном коне ускакать далеко можно. Да, только не всегда удавалось Жили, к примеру, в деревне Малоховке два брата, по фамилии Крючковы, промышлявшие конокрадством. Так ловко с конями управлялись, словно слово заветное, коням одним известное, знали! Жили припеваючи, не то, что соседи. Ситный хлеб, городской, почитай, каждый день на столе у них стоял. Крестьянин такое позволить себе только на праздник мог, да и то в городе побывав перед этим..
Воровали братья: Емельян да Степан, не в своем се-ле, не в своей волости и даже не в своем уезде. Краденых коней на Воронежском рынке сбывали, отчаянно торгуясь, словно цыганы какие. Может путь цыганам, конским де-лом промышлявшим, дорогу братья перешли, может, что иное, только попались они. Облюбовали они в селе большом Семилуках Воронежской губернии, у одного селянина зажиточного коня вороного.. Красавец, трехлетка, по всем статьям боевой конь! Такого в телегу запрягать, под плуг ставить, только непонимающий мог. Такой конь многих денег стоил, на табун обменять было можно! Долго, осторожно подбирались братья к конюшне, где конь тот стоял. И с замком бесшумно справились. Стали выводить наружу, да не успели. Слово, что ли на сей раз подвело, не знаю, только конь заржал громко. И тут такое началось. Хозяин на крыльце с берданкой показался, еще четверо мужиков с боков стали подходить. Поняли братья, что попались, кинулись наутек. Как уж тут случилось, не знаю, но по темноте Степан  в ямку ногой правою попал. Неглубока ямка, да нога как-то неловко подвернулась, хрустнула. На сломанной ноге далеко не ускачешь, хотя сгоряча Степан еще  десятка два сделал, пока его мужики не схватили. Емельян утек. Здоровенный, как лошадь, был детина…  А Степана под крыльцо дома притащили, связали крепко, да на земле валяться бросили, на утро решив расправу учинить.
Да и то, понятно, за что расправлялись! Крестьянин конокрада не простит! Ведь, конь, он и есть – конь. Что безлошадному в деревне делать? Ни вспахать, ни посеять, ни дров из лесу привезти? С потерей коня только пожар мог сравниться!
Понимал и Степан безысходность свою, слишком малы надежды на пощаду были. Знал ведь, на что идет, с чем связался? Не повезло, что поделать?
Уж как  Степан не умолял Бога помочь ему, помощь не пришла. Оставил его и ангел, бросил. Бросил и  брат в беде, за шкуру свою боясь. А, впрочем, чем он мог помочь? Боль в ноге сломанной не унималась, вспотел он от нее. К утру нога раздулась, посинела. Был бы нож, сам бы Степан жизнь себе, самостоятельно, укоротил бы. Описать того, что происходило потом, рука не поднимается. Ухали внут-ренности, когда его, подняв вверх, задом на землю сажали. Живого места  не оставили. Смертным криком кричал Сте-пан, кровью плевался. Наконец-то, кол деревянный, направленный в рот его раскрытый, муки его закончил. А Емельяну повезло. Повязали его в Воронеже. Кто-то, ви-дать, следил за ним. Судили его уголовным судом, прису-дили на семь лет каторги. Только через два года сбежал Емельян из Сибири-то. Бежал не один, двое с ним.
Зимой дело было. Начальство Нерчинское посчита-ло, что не стоит погоню за беглецами посылать. Холод и голод заставят их к железной дороге податься, а тут их и возьмут тепленькими.
Не вышло, живучим оказался Емельян. Один из ка-торжников двум другим на пищу пошел.
Второй – сам помер. Только Емельяну и удалось выжить. Наткнулся  по пути на деревушку в глухомани за-брошенную. Поддержали его тут староверы, люди крепко в Бога верующие, и грехов на себя не берущие. А тут вскоре и Октябрьская нагрянула! Но, не спешил Емельян людям в городе себя объявить. Только после того, как Гражданская отгремела, явился в Свердловск Емельян, выдал себя за по-литкаторжанина. Поверили, почетом советская власть окружила. Должность высокую дала. Судьей народным, да в областном, не районном. И дожил он в довольстве и по-чете до смерти своей, в заслуженных людях пребывая. Вот ведь какая судьба бывает? Тут уже без лукавого не обо-шлось, наверное?
Но вернемся к делам не личным, а общественным.  Жило село общинной жизнью, ведя индивидуальное хозяй-ство. Как у общинников, своих же, красть? Ну, если уж ко-ней среди своих не крали, то, украв что-то иное, что делать станешь с украденной живностью? Только съесть можно, что же еще? К тому же, воровать придется не в своем селе? На такое дело только дурак мог бы решиться! Идти  за не-сколько верст в другое село надо, незнакомое?.. Днем не станешь, а ночью вся округа лаем собачьим зальется. За мелкой живностью не пойдешь, а рисковать из-за овцы, кто станет? Ее ж еще тащить на себе нужно… А поймают?..  Народ на селе простой, законов не знает. Это тебе не го-род? Тут свои порядки правят. Своего, перед народом про-винившегося, на лавку повалят, портки стянут, да и отсте-гают плетью, чтоб неповадно было грешить. А чужому от-пустят плетей не меряно.Долго придется по селу ходить наказанному, лицо от стыда отворачивая. Наказание и не лютое вроде бы, да позорное! Вот так-то, понятно, почему в деревне все живут открыто, не запираются, друг о друге все знают. Нет, воровство в старину на селе не прививалось! Детишки еще, по умишку слабому своему, в сад да на огород крестьянский могут забраться. Трудно устоять перед соблазном, да полакомиться чем-нибудь вкусненьким. Скажем, маком в период его молочной спелости. Лепестки маковые прочь отлетели. Огород, как-то  без них потускнел – нет тех ярких и крупных цветов, что его покрывали. Обнаженные головки на прямых стеблях вверх потянулись, словно жалуясь небесам, за по-терю цвета, зелень сменилась желтоватым цветом, твердой стала и шапочка маковой коробочки, с тоненьким венчи-ком козырька. Ах, как вкусен мак, когда он к полному созреванию приблизился, когда его семена не тарахтят при встряхивании! Сок  семян, мягок на зубах, сладкий, вкуса неповторимого, во рту такими непередаваемыми ощущениями сопровождается, что устоять, видя, как покачиваются маковые головки, невозможно. Мак сеется по огородине, то кучками, то в одиночку растет,  как зернышко маковое крохотное на землю приземлится, да зацепится за нее! Заберешься в огород, пригнешься между грядок зелени, полагая, что никто не видит тебя, хотя спи-на-то торчит наружу, и трудишься над маковым стеблем. За ягодами и за мелкими фруктовыми плодами в чужие при-усадебные участки не ходили – хлопотно мелочь собирать. А вот устоять против яблок и груш чужих не могли. У себя их, хоть возом их вези, так нет, чужой и крупнее и вкуснее кажется. Прав был Юлий Цезарь, сказавший: «Свойство преувеличения свойственно каждому, издалека вещи ка-жутся нам значительно большими, чем вблизи!»  Да, и наше, русское по выразительности не уступает латинскому, а по краткости значительно превосходит: «В чужих руках – калач велик!» Нашествия детей на деревенские сады за грех тяжкий не считались. Не было ни одного сада, кото-рый бы такому нападению не подвергался. Потом же, по-думайте, сколько съест ребенок, пусть даже отличающийся прожорливостью? На огороды набегов не делали. Хотя правило без исключения не бывает. Вот в таком исключительном случае и участвовал мой герой. Колхозный огород с огурцами ничем не привлекал маленького Петра, которому только шестой годок шел. Он шел на «воровское дело» за компанию с другими сельскими мальчишками. Огород охранялся колхозным сторожем. Так уже принято на Руси, сторожами назначать тех, кто с великим трудом с печи слазит, а ходит такими мелкими шажками, ног не поднимая,  кажется, что ноги его плывут, а не идут,  на земле шарканья не слышно, зато на твердом покрытии –  какие звуки слышатся?.. Сторожу колхозному, наверное, с четверга прошлого, за сотню перевалило. Голова его была белой-белой, волосы как пух разлетались, обнажая розовую плешь на самой макушке. Чтобы они совсем не покинули голову, старик  носил ста-рую выцветшую шляпу с верхом разодранным. Дыра в ней пучком травы прикрывалась. Стань суше трава та, птицы б гнездо могли бы свить в ней. Да и руки старика мешали, так часто поднимал их, ко лбу приставив, когда вдаль всматривался. Нет, не расставался старик-сторож со шля-пой, доставшейся ему от барина,  хотя давно, до революции то дело было. О шляпе той не одно пугало огородное мечтало и подарить упрашивало. Но вернемся к делу воровскому… Был жаркий летний день, но шляпа оставалась на голове, да и одет был старик основательно, словно на северный полюс готовился. Поверх нижней рубашки на нем была старенькая ватная стеганка, старые, но местами еще черные, суконные брюки были заправлены в повидавшие виды сапоги. Чтобы подметки не отлетели, на носки сапог были натянуты кусочки чулок хлопчатобумажных, в рубчик. Спал старик в просторном шалаше. Похоже, к приему деревенских огольцов старик не готовился. Поэтому мальчишки, не торопясь, набрали общественных огурцов, у самого шалаша. Один из них даже в шалаш заглянул. Старик спал, шумно втягивая отвисшими губами воздух в беззубый рот, и выпуская его со звуком легким: «П-фу!»  Довольные добычей дети направились домой. И то, десятка два зеленых огурцов покинули свои грядки. Петр не шел, а летел, как на крыльях. Душа парила над головой, уцепившись за короткие, выгоревшие на солнце волосы. Не будь их, да еще небольших пенечков от волос, она бы  давно отлетела. Ноги поднимали легкую, как пух, пыль, густо покрывав-шую дорогу. Чем ближе становился дом, тем радостнее бы-ли мысли.
В голове его рисовалась сцена вручения огурцов ма-тери.
Мать готовила обед, когда ликующий мальчишка, дергая ее за юбку, старался обратить внимание на себя. Он действовал настойчиво, и таки добился того, что мать, ото-рвавшись от капусты, которую резала ножом, повернулась лицом к нему.
«На!» - произнес ребенок задыхающимся голосом, протягивая ей огурцы.
«Что это?» - спросила мать, удивленно глядя на пять огурцов, за такой короткий срок утерявших свою свежесть.
Петя, сделав большие глаза, сказал: «Разве не ви-дишь? Огурцы!»
«Где ты их взял?» - спросила мать строго
«На поле огородном!»
Далее диалог проходил в ускоренном темпе:
«А, что, на том огороде никого не было?»
«Там сторож в шалаше был?!
«Он, разрешил тебе нарвать огурцов?»
«Он спал…»
«Так, ты не попросив, чужие огурцы рвал? Ты зна-ешь, как это называется? Воровство!
Не думала я, что мой сын вором станет! Деревня вся узнает! Позора не обобраться»!.»
« Да я не один был, нас было четверо!»
«Мне не важно, сколько вас там было! Важно, что сын мой воровством занялся!»
«Я, мамочка, больше не буду! Вот тебе, честное сло-во!»
«Разве у вора может быть честное слово»
Ребенок понимал, что совершил не просто какой-то проступок, мелкий, за который его в угол ставили, или би-ли ремнем. Он знал, что такое ремень, воспринимал порку, как должное, не вопя и не прося прощения. Дело ограничи-валось тем, что ему добавляли еще порцию за то, что не ка-ялся, или лишали обеда. На этот раз мать не прибегала к физическим методам воздействия. И это, по настоящему, испугало маленького Петра. И он стал  умолять со слезами на глазах простить его. После долгих минут унижения, мальчишка получил его, но с условием, что он отнесет огурцы назад. Боже, ребенок был готов на любое наказа-ние, только, чтобы не нести огурцы назад. Он упрашивал мать, чтобы она его побила, но только б не заставляла идти к старому сторожу. Мать была неумолима. А, чтобы он не увильнул, сама пошла сопровождать его. Всю дорогу он хныкал и плакал, ожидая, что мать смилостивится, но она молчала, шагая рядом. Но вот и шалаш. Сторож на этот раз не спал, он сидел на маленькой скамеечке и курил «козью ножку» из махорки.  Козьей ножкой называлась цигарка, с расширением на конце в виде трубки. Предназначалась она для крупинок именно махорки. Крутить обычную цигарку, используя тонкую бумагу, из махорки было неудобно. Ста-рик встретил мальчишку вполне дружелюбно. Тот просил прощения низко наклонив голову и протягивая злополуч-ные огурцы. Старик приподнял за подбородок юного нарушителя и, прямо глядя ему  в глаза, сказал: «Ну, что ж, я верю, что ты не будешь воровать. А огурцы, сорванные тобой, возьми, я их дарю тебе!»
«Не надо мне никаких огурцов…Я и без огурцов…» - лепетал ребенок.
Мать сказала: «От подарка не отказываются!»
Отпуская воришку, сторож ласково погладил его по голове. Петя уходил быстро, не оборачиваясь. Мать едва догоняла его. Стыд продолжал терзать душу. Щеки и уши были красные, кровью налитые.
Воровал ли позднее маленький Петр? Да, участвуя в налетах на сады, но никогда ничего с собой не уносил, до-вольствуясь съеденным под деревом. На дерево он никогда не поднимался. Взрослея, он никогда не загорался желани-ем завладеть чужим. Это был не его путь.
- Она уходила на пенсию с должности заведующей городским торгом. Туда она попала не по опыту ведения такого дела, и не по знаниям своим, поскольку была мало-грамотной. При назначении ее на эту должность учитыва-ли то, что она была партизанкой в период Великой Отече-ственной войны. Не совершала она никаких героических действий, да и личного урона врагу не нанесла. Не нанесла она и материального урона Советскому обществу, возглав-ляя городскую торговлю. Пользуясь ее невежеством, ра-ботники прилавка процветали, однако, не зарываясь, зная, что око работников ОБХС не дремлет. Пенсия была у нее приличной, ей не только хватало, но и оставались из-лишки. И все было бы прекрасно, если бы не вторжение в старую одинокую жизнь женщины, не познавшей чувства материнства, племянника из Ленинграда. По сути, родители не знали куда деться от отпрыска своего, отбившегося от рук. Появление четырнадцатилетнего Геннадия в небольшом приморском городке не могло остаться незамеченным. Подросток из второго по величине города России и первого по интеллекту, вел себя так, как вели себя первые европейцы, попавшие на Соломоновы острова, к татуированным туземцам, носящих в отверстиях носа и ушей различные предметы. Мальчишки небольшого двора, принадлежащего малоквартирному дому, буквально заглядывали в рот мальчишке. Что касается «бабушки», то она позволяла подростку делать, что тому заблагорассудиться. Все бы ничего, но маленький город, не огромный город на Неве, здесь быстро правоохранительные органы обратили внимание на экстра-вагантное поведение «столичного» паренька. Кратковре-менное пребывание Геночки в городе закончилось высыл-кой его в город, где проживали родители подростка. Двор, лишившись вождя подрастающего поколения, вздохнул свободно. Но, не надолго. Он появился вновь, теперь язык его был обогащен настолько сленгом, скорее той его части, который еще называется арго. Казалось, что Геннадий да-ром времени не терял, заменив изучение русского языка воровским жаргоном. Удивительно то, что подростки дво-ра, повзрослевшие на год, почему-то отталкивались от «ле-нинградца». Вскоре Геннадий попал в колонию для несо-вершеннолетних за кражу. Бабушка пустила в ход все свое влияние. Учитывая «заслуги» старой коммунистки, пле-мянника освободили.  Но, как оказалось, Геннадий сел на крючок следственных органов, превратившись в стукача. Теперь на мелкие проделки Геннадия никто внимания не обращал. Но развернуться во всю ширь бунтующей натуры, утратившей широкое поле деятельности, было негде. И он запил. Когда  соседи стали говорить старухе о том, что он вытаскивает из квартиры вещи и пропивает их, она стала огрызаться: «А зачем мне все это, если смерть на носу! Пусть пропивает!» Вскоре старуха умерла, и Геннадий мог позволить себе то, чего не позволяли остатки совести. За-кончилось тем, что во время игры в домино, забивая «коз-ла» схватился за нож, когда ему сделали замечание, что он плутует. Скромный человек предпенсионного возраста по-гиб от удара в сердце. И сам убийца, находясь в следствен-ном изоляторе, внезапно умер. Так закончился путь, кем-то и чем-то заключенный в узкие временные и деловые рамки 
А на Руси, и тут, и там,
По вечерам, при свете,
Привыкли лазить по садам
И взрослые и дети.

И не считают воровством,
Так, баловство, забава.
Привыкнет воровать потом,
 Захватит, как отрава.

И руки тянутся к тому,
Что под замком, но близко.
Готовый даже сесть в тюрьму.
Нет воровства без риска.
Воровство процветали во все времена. Как вы пола-гаете, изменились ли условия, Труднее стало воровать?..
Циркуляры мертвые лежат,
Хворью все охвачены законы,
Рядовые граждане дрожат,
Коль преступник вооруженный!