Светлый луч на зимнем небе

               

Иногда бывает так. Зима, а снега нет. Холодно, промозгло и сыро. Серое больное небо. И все вокруг серое, тусклое, мрачное. И это глухое беспогодье длится неделями, месяцами, - и кажется: так будет всегда.
Но вдруг среди такого вот тусклого дня разорвется плотная небесная пелена и пробьется зябкий хиленький солнечный луч. Как сразу весело засверкают дождевые капельки на голых ветках деревьев! И заблестит вода в лужах. Пискнет птичка, засмеется ребенок, бредя через лужу, – и уже не так давит на душу серое безвременье, уже как-то легче.
А порой встречаются люди, похожие на солнечный луч. Они не очень заметны, неярки, занимают в жизни немного места. Но у них есть удивительная способность ее освещать, согревать и пробуждать в людях лучшее. Внушать надежду. Хотя они сами вовсе к этому не стремятся.
Одного такого человека я знал. Это было давно, в Петрозаводске, в то время я еще был ребенком.

Напротив нашего большого панельного дома, в глубине двора, притулился маленький деревянный двухэтажный домишко в один подъезд. Был он древний-древний, почерневший, словно обуглившийся от старости, с печным отоплением. Вокруг - семейка сараюшек, сарайчиков и сараек. Разной высоты и размеров, они напоминали пчелиные ульи.
В этом доме жила старая одинокая женщина. Когда-то она перенесла инсульт и с тех пор не говорила - только мычала. У нее были совсем седые волосы и темная, как дубовая кора, и такая же морщинистая кожа. При ходьбе она сильно горбилась. Она походила на торчащую из земли корягу, сверху присыпанную снегом.
Однажды я видел, как она рубила дрова. Она рубила их не колуном, а небольшим топориком, отбивая нетолстые щепки и складывая их у стены сарая.
Как раз, когда я проходил, невысокий костер из таких щепок, видимо, неудачно сложенный, рассыпался. Женщина стала их собирать. Я подошел ей помочь.
Тогда я впервые разглядел ее лицо. И очень удивился. Я думал, что увижу такого мрачного, несчастного человека. Но у нее было совсем детское выражение, доброе, открытое; глаза светлые-светлые – гораздо светлее кожи – и тоже очень добрые. Она не хотела принимать моей помощи, а когда я все-таки сложил рассыпавшиеся щепы, долго мычала и улыбалась: благодарила.
Мне было неудобно, но в то же время, как это ни странно, она мне очень понравилась. А раньше я не обращал на нее внимания и старался не замечать. Как, в общем-то, мы все всегда поступаем по отношению к старым людям и калекам. Лучше сделать вид, что их нет. Чтобы не мешали и не расстраивали. Да и какие это люди? Так, обломки, обмылки.
У нас в доме жили люди солидные, благополучные. Во дворе теснились десятки машин, все больше иномарок. Кое-кто уже построил бетонные гаражи, раскрашенные местными умельцами: тут были и вампиры, и Че Гевара, и Виктор Цой. Гаражи построили на том самом месте, где предполагалась детская площадка.
Дети в нашем доме тоже жили. Правда, их было меньше, чем машин. Вообще в России детей значительно меньше, чем машин. Об этом говорит статистика.
Но все же дети были. Они играли в центре двора, в том месте, где машины ставить нельзя из-за торчащих из земли циклопических пней. Их три. Каждый тополь, - наверное, в три обхвата толщиной.
На этих пнях дети раскладывали свои игрушки. Рядом – копались в земле.
Тут же часто можно было видеть ту старую немую женщину. Она стояла и смотрела на детей. И ей это явно доставляло удовольствие. Она выглядела оживленной, радостной, даже веселой. Ей все было интересно: кто с кем играет, в какие игры. Если дети ссорились, то обращались  к ней как к арбитру. Удивительно, но ей как-то удавалось их мирить. Она умела разобраться, кто в чем неправ, кто кого обидел, каждого успокоить и приласкать. А ведь она ничего не могла им сказать. Может быть, так долго наблюдая за ними, она все уже знала о каждом? Или помогала ее застенчивая добрая улыбка?
Конечно, десяткам молодых мужчин и женщин, живших в нашем доме, некогда было заниматься детьми. В том числе и своими собственными. Они работали. На работу ездили на иномарках. Иномарки нуждались в заправке и обслуживании. У них были дачи, квартиры, которые тоже требовали внимания, сил и денег. Их квартиры, с разнокалиберными пластиковыми рамами в окнах, сияли огнями и пестрели разноцветными шторами. Чувствовалось, что там, за этими окнами, за стальными дверями, шла настоящая, но скрытая от наших детских глаз жизнь.
А двор так и оставался неухоженным, заброшенным.
Однажды я засиделся за уроками и, устав от математики с физикой, стал смотреть в окно. Из окна восьмого этажа – все как на ладони.
Привычный, до мельчайших деталей знакомый вид. Но что-то мешало, что-то появилось новое. Я долго не мог понять, что это. Потом догадался: в центре двора, возле трех пней (сверху они напоминали обглоданные кости) появилась куча песка. Песок светлее, чем земля, и это светлое пятно было новым в нашем дворе. Откуда это? Может, кто-то привез?
Потом я увидел женщину. Она несла ведро с песком. Высыпала. Пошла обратно. Сгорбленная, седые волосы. Это она.
Наши соседи выходили из своих подъездов с домофонами, садились в иномарки. Их не заинтересовало, что старая женщина носит песок для их детей. Никто не подошел к ней, не предложил помочь. Иномарки, страшно взвыв, по одной отъезжали со двора.
В некоторых были тонированные стекла, и от этого казалось, что машина движется сама по себе – без водителя.
Через неделю дети нашего двора копошились в большой куче желтого песку: лепили куличики, строили замки и крепости. Песок был хороший, сырой. К тому же все время сеялся мелкий нудный дождик, и дети наслаждались. Рядом стояла седая старуха, похожая на почерневшую старую корягу, и смотрела на детей. Она была счастлива.

Когда наш дом строили, вокруг спилили все деревья. В том числе те самые три толстых тополя. На голом пустыре набросали всякой дряни: битых кирпичей, ломаных досок, валунов, алфальтовой крошки. Кстати, самого асфальта во многих местах, где ему полагалось бы быть, как раз не оказалось. И нет до сих пор. Но асфальтового мусора накидали целую гору.
Потом строители сдали дом и куда-то уехали. Наверное – строить новые дома. А мусор так и остался.
Дети были очень рады. Эта громадная куча замечательно подходила для игр. Потом мусор все-таки вывезли и остался голый пустырь, где ничего не хотело расти, даже трава.
На этом пустыре однажды появились три старые покрышки. Потом кто-то их разрисовал цветными красками. Потом мы обнаружили, что у покрышек народились дети: «пузырики». Так их назвала моя мама. Это были те самые валуны: обычные карельские камни.  Их выкорчевали при закладке фундамента и свалили в стороне. У камней появились синие, зеленые и желтые рожицы с улыбающимися ротиками и подмигивающими глазками.
Так у нас появилась еще одна детская площадка. Теперь к нам стали заглядывать даже гости из соседних дворов: поглядеть на «пузыриков». Отдельные граждане с детьми, проходя через наш двор, останавливались и лицезрели – как на выставке. Смеялись. Действительно, что за идиоты тут живут: делать им нечего, что ли? Сколько краски извели. А труда-то!
Но малятки открывали рты от изумления и, когда мамы и папы тянули их за руки, ни в какую не хотели уходить.
А неподалеку стояла старая сгорбленная седая женщина. Она не выглядела несчастной. Наоборот, она улыбалась. Она была довольна.

В доме, где жила немая, высокое деревянное крыльцо без перил. Однажды зимой, мне тогда было лет пятнадцать, я увидел, что она, поднимаясь на обледеневшее крыльцо, упала и не может подняться. Понятно, я ей помог, но идти сама она не могла: ударилась. Я ее довел до двери, но она меня не хотела отпускать, мычала: приглашала зайти.
Я зашел. Боже мой! Какая бедность! Никогда в жизни не видел такой.
Но вот мы сели, я взял стакан чаю в подстаканнике (так подают чай в поездах). Хозяйка показывала мне фотографии на стенах, что-то пыталась объяснить. На одном снимке, очень стандартном, изображен был молодой солдат с грустным тонким, как у девушки, лицом. Кто это был, я так и не понял: муж? Сын? Судя по форме солдата, скорее – сын. Где он? Жив – или, может быть, погиб?
Только в этот момент я смог себе представить, как это мучительно тяжело – не уметь говорить. Потерять речь, утратить связь с людьми. Какая это роскошь: подойти на остановке к какому-нибудь жлобу и спросить: «А который час?» И он обязательно ответит: «Полдвенадцатого». А она этого была лишена, и знала, что никогда уже не сможет никому ничего сказать.
Мне стало неудобно, тяжело. Ведь я ничем не могу помочь. Но хозяйка моя, хотя ей очень хотелось меня занять и развлечь, казалось, не страдала от своего недостатка. Не смущала ее и собственная бедность.
Здесь, в полутемной комнате, ее лицо казалось не таким, как всегда. Я видел в ней какой-то внутренний свет, как будто и душа ее, и тело было чистыми-чистыми – до полной прозрачности – и через них беспрепятственно шел этот свет. Откуда он?
Мне стало завидно. Я сам никогда не испытывал ничего подобного. Я поймал себя на том, что думаю: «Вот бы стать таким!» И сам поразился этому. Я хочу стать таким, как эта несчастная одинокая женщина?! Что за бред?! Но в тот момент, когда я не столько увидел, сколько почувствовал эту ее внутреннюю чистоту, я действительно ей завидовал. И потом это чувство еще не раз возвращалось ко мне.

Иногда я видел, как она гуляет во дворе. Выходила она, как и все старые люди, только в хорошую погоду. А хорошая погода в Карелии, как известно, бывает нечасто.
Но вот иной раз пригреет солнышко: летом или даже осенью, в сентябре. Глянешь в окно – вот она, бредет, подволакивая ногу, остановится, опираясь на суковатую палку. И смотрит, смотрит. На небо, на деревья, дома, проходящих людей. Таким взглядом, словно видит все в первый раз, и ей это страшно интересно.
А иногда, мне казалось, что в ее взгляде - огромная любовь и нежность.
Она никогда не выходила со двора. Значит, видела годами одно и то же. Но все равно так смотрела.
Может быть, она прощалась с землей, с людьми, с этими деревьями, понимая, что не так уж долго ей осталось?
У Самуила Маршака есть такое стихотворение:

Ты много ли видел на свете берез?
Быть может, всего только две,-               
Когда опушил их впервые мороз
Иль в первой весенней листве.

А может быть, летом домой ты пришел,
И солнцем наполнен твой дом,
И светится чистый березовый ствол
В саду за открытым окном.

А много ль рассветов ты встретил в лесу?
Не больше чем два или три,
Когда, на былинках тревожа росу,
Без цели бродил до зари.

А часто ли видел ты близких своих?
Всего только несколько раз,-
Когда твой досуг был просторен и тих
И пристален взгляд твоих глаз.

Я думаю, Маршак прав. Однажды я вечером ждал девушку на крыльце ее дома. Рядом, под окном, росла береза. Самая обыкновенная, еще молоденькая, тоненькая березка. Но мне было нечего делать, ждать пришлось долго. И тогда я заметил, какая эта березка красивая. На фоне темного, сливового цвета, неба, она казалось будто выгравированной: черной с белым, а золотые листочки (это было в октябре) чуть-чуть дрожат от ветра. Какая кокетливая! Пожалуй, она ничуть не хуже той девушки, которую я поджидал.
Мне кажется, эта женщина умела так видеть всегда. Ей ведь некуда было спешить. У нее не было планов на будущее: какое ее ждало будущее? Ей не нужно было работать, строить отношения с начальством и сослуживцами, зарабатывать деньги. Что-то она там получала, какое-то пособие или пенсию – и ей этого хватало.
«Может быть, она счастлива?» - подумал я однажды. «А мы все, «нормальные люди», несчастны - но сами не догадываемся об этом?»

Как-то в нашем дворе произошла ссора. Поссорились два владельца иномарок. У одного был джип «Landcruiser», у другого – кажется, «Шевроле». Один, владелец джипа, поставил свою машину под окна другого. Тогда тот, в отместку, тоже поставил свою под окна того, у которого джип. Благо, что оба обитали на первом этаже.
Владелец джипа не стерпел такого поношения, вышел во двор и стал стучать по капоту «Шевроле». Тогда владелец «Шевроле» тоже вышел во двор и хотел постучать по «капоту» самого владельца джипа. Кстати, оба хозяина столь замечательных средств передвижения оказались очень похожи на свои машины. Тот, у которого «Landcruiser», пузатый и лощеный, как его авто. А тот, у которого «Шевроле», суховатый, тощий – типичный француз.
Наверное, они бы даже подрались, но тут вмешалась моя немая знакомая. Она, ковыляя, почти подбежала к спорщикам и начала в страшном волнении, размахивая правой рукой перед их физиономиями, что-то мычать. В конце концов, и тому, и другому стало неловко и смешно. Ну что за сумасшедшая старуха, в самом деле? Разве ей неясно, что ее мычания никто не может понять?
Это примирило еще недавно непримиримых противников. Всегда приятно вместе посмеяться над чем-то или кем-то. Похохотав, оба сели в свои машины и перегнали их – каждый под свое окно.
А когда вышли из машин, увидели, что старуха стоит, улыбается и кивает головой. Дескать, молодцы, умницы мои. Как же вы меня правильно поняли!

Когда мы уезжали в Израиль и садились в такси, эта старая женщина подошла к нам и стала совать мне в руки какую-то банку. Это была клюква, видимо, еще прошлогодняя. Откуда она ее взяла? Неужели купила?
Я стал благодарить и вдруг сообразил, что не знаю, как ее зовут. У нее самой ведь не спросишь, а со старухами нашего двора я никогда не общался. От этого мне стало неловко, я поскорее сунул банку маме и сел в машину, сказав только «До свиданья!» И только потом сообразил: какое там свиданье!
Но машина уже отъехала. Я оглянулся. Она стояла на дороге и смотрела нам вслед таким взглядом, будто уезжали ее самые родные любимые люди.
Этот взгляд потом, уже в Израиле, я много раз вспоминал. И почему-то каждый раз, когда я его вспоминал, на душе у меня становилось легче, светлее.

Израиль сразу захватил страшной загруженностью, суетой. Люди здесь много работают, сильно устают. Все к чему-то стремятся: закончить институт, найти работу, устроиться. Очень мало общаются друг с другом.
Израиль – красивая страна. На улицах растут пальмы, кипарисы, апельсиновые и лимонные деревья.
Но иногда я иду по улице под палящим солнцем и вдруг, словно в мареве, мне привидится серенький карельский денек, промозглый туман, изморось. Как будто природа грустно плачет о своей печальной доле, о нелепой русской судьбе.
Но вот блеснет солнечный луч, робкий, застенчивый, боязливый. И сразу станет так легко, спокойно и чисто на душе.
Что-то мы делаем не то. Пожалуй, что-то не то. Но нет сил остановиться.
Или все-таки можно? Может быть, можно?
И тогда мы увидим вокруг прекрасные березы и кипарисы, и добрых людей – и мысли у нас будут чистые и светлые?
Прощай, Россия! Я уехал, но ты продолжаешь жить в моем сердце.
Прощай, мой светлый лучик на зимнем пасмурном небе! Я благодарен тебе за свет и за то, чему ты меня научил.
Прощай!