На севере диком...

                «НА  СЕВЕРЕ  ДИКОМ…»
                повесть
Меня разбудил телефонный звонок – долгий и какой-то требовательный…
Нет, читатель, вы не правы:  подумали, что начинается детектив  –  к огорчению или удовлетворению для вас. Ведь подумали, сознайтесь?
Хочу сразу отмежеваться от коллег-детективщиков:  у них звонки будят героев сериалов, ментов,  обычно  среди ночи, иногда  разрывая их  сладкие объятия с подружкой, а я призывный сигнал расслышал где-то около двенадцати; у ментов он  вовсю  заливается, а у меня был чуть слышен – всё-таки накрыл я телефон подушкой, мечтая выспаться после работы до четырёх  утра  (а вы, наверно, подумали: вот, мол, богема – спит до двенадцати!). И ещё: менты всегда знают, поднимая трубку, что их ждёт, а ждёт их обычно вызов в отдел или на место происшествия. Я же не ждал ни от кого никаких сообщений, вызовов, приветствий  и т.д.; вот уже почти году я живу один, в  одиночестве, почти не выхожу из дома, много пишу, тороплюсь сдать в издательство очередной  свой опус. Так что ожидать от моих заметок чего-то «остренького»  не стоит. Жаль, не могу, как Александр Дюма, сказать:  «На первых страницах мы  всегда обещаем старому другу-читателю, что дальше он получит удовольствие, по мере сил выполняя это обещание…» Сейчас, похоже, удовольствие люди получают только от страшилок, криминала и развлекухи. И всё же пойду со своим рассказом дальше – авось он внесёт что-то своё в разнобойное и разливанное море отечественной печатной продукции, что-то скажет важное читателю.
Буркнув про себя  «К.ч.н.?», что означало, как вы понимаете, «кого чёрт несёт» на языке нашего дворового детства, я, сбросив подушку, всё-таки  выдавил хриплое и  архилюбезное  «Ну?»
Звонил Славка Быков, сокурсник по Литературному институту, только у него там был поэтический семинар, а я сразу пошёл по прозе. Ещё когда мы учились  на  третьем курсе, в «Юности» опубликовали мою повесть, я писал большой роман, который до сих пор никуда не могу пристроить, а Славка, у него с  публикациями не заладилось, ушёл в литчиновники, стал даже секретарём Союза писателей, той его части, которая после раскола  армии  пишущей  братии на западников и почвенников  стала называть себя  «патриотической».
–  Егорий! – обрадовавшись, что дозвонился, вопил Славка. Вообще-то моё имя Георгий, но откликаюсь и на другие варианты: Жора, Гога, Гоша, Юрий,  Жорж, Егор… Славкино «Егорий» очень уж выдавало его принадлежность к патриотам. В голове мелькнуло «Ну, выдал!», но так хотелось спать, что  открещиваться от прозвания я не стал, также  как в полудрёме пропустил последующие обязательные сентенции бывшего поэта: «Старик, сколько лет, сколько зим… а ты совсем записался… читал тут твою вещичку, ничего себе, рад за товарища… когда  посидим  в  ЦДЛе? Помнишь, как встарь?..»  и т.д., и т.п. Что там, в Союзе писателей, делать нечего? Чего это  он так время тянет?
Но оказалось, Славка звонил  по делу. «Старик, надо выступить перед детской аудиторией во Дворце молодёжи на Празднике книжки…» Здрасьте вам! У меня и детских книг нет! Но Быков не сдавался: призывал меня вспомнить собственные рассказы о животном мире, о природе Сибири (очерки путешественника), там у меня были персонажи-дети, да и вообще настроение моей прозы очень, дескать, гуманное, подходящее для Праздника. А ведь следит за публикациями однокурсник! Ну, что там он дальше? «То, что нам дали провести этот праздник, –  тараторил Славка, – очень здорово! Очень редкость! Когда ещё придётся во Дворце молодёжи?.. А мы твои книжки в издательстве закупим, будешь дарить детям с подписью. А, Жор?»
Славка явно меня к своему крылу Союза писателей причислял. Это он зря.  Забыл, знать, наш разговор в ресторане ЦДЛ  (он пригласил, но платил  я с гонорара.  Тогда  Быков стал упрекать меня за отказ поддержать «патриотов», за то, что сижу «промеж двух стульев», а это попахивает аполитичностью и проч.  Я, помню, выдал ему: никакие «крылья»  не  поддерживаю, мой курс – литература, писанина, в этом и есть  патриотическое служение, а ему посоветовал поменьше заниматься болтовнёй, всякими разборками, а доказывать на деле, с ручкой в руке, преемственность традиций великой русской словесности. Так и сказал: великой словесности,  хотя всегда избегаю пафосности.
В тот раз, в ЦДЛе, мы  хорошо выпили,  поэтому, может,  завелись… Впрочем,  разошлись по-товарищески, с обычными «ну, будь! не исчезай! позванивай!»  Сейчас звонок Славки был ой как некстати: я только расписался, несколько месяцев телепался,  подступался, думал-обдумывал, всё никак раскачаться не мог. Тема  очень трудная  – авиация, я служил в этих войсках и лётное дело знаю, но тут пришлось сидеть в архивах и библиотеках, в результате мой договор с издательством о предоставлении рукописи к 15 сентября горел синим пламенем… А как об этом скажешь Славке? Чтобы писатель писателю жаловался на цейтнот времени?!
Кроме того, я понял, что Славку надо выручать: Праздник книжки состоится в воскресение, то есть через три дня;  видимо, кто-то из мэтров в последнюю  минуту отказался выступить, и Быков звонил  всем подряд, поскольку время поджимает. Да он, небось, персонально отвечает за «организацию этого мероприятия».
– Лады! – сказал я как можно короче. Хотелось быстрей закруглиться и поспать ещё чуток.
Если бы я знал, какие последствия повлечёт моё согласие!

В воскресенье в назначенный час я подходил к залу во Дворце молодёжи. Гул ребячьих голосов разносился по всему зданию. Меня начала бить нервная дрожь:  а вдруг провалюсь, зашикают? Их ведь не обманешь, они халтуру за версту чуют…
За кулисами нашёл ведущую, диктора телевидения. Она познакомила с коллегами-выступающими  – двумя поэтессами и пареньком, который пишет сказки, но пока ещё не печатался. Ведущая сказала, что аудитория сейчас – воспитанники детских домов и школ-интернатов  Подмосковья, просила рассчитывать: выступление  не больше десяти  минут, а то ребята слушать перестанут. Проверила по бумажке наши «регалии» – премии, названия опубликованных книг. Ну, всё, с Богом!
Мы вышли на сцену и встали  к рампе. Я оказался в середине – как по списку. Шум в зале стих. От волнения лица зрителей  различить не мог, да и не хотел смотреть в зал, чтобы не отвлекаться. Ведущая нас представила, попросила ребят поаплодировать, поприветствовать  «наших гостей-писателей». Зал захлопал, и тут…
Откуда-то из середины побежал к сцене и быстро забрался на неё мальчик  лет шести. Оказавшись рядом с нашей шеренгой, он уверенно подошёл прямо ко мне и… взял меня за руку. Наклонившись к нему, я рассмотрел пацана: коренастый, плотненький, черноволосый, черноглазый, один  глаз косит, широкий затылок, широкая ладошка – когда вырастет, хорош  будет.
Ведущая подошла ко мне и шёпотом предложила отправить добровольца на место, но увидев мольбу в глазах мальчишки, я без колебания ответил: «Пусть будет рядом».В знак благодарности он  ещё сильнее сжал мою руку, но поскольку  его ладошка  хоть и была приличной для такого возраста  ширины, но всё же меньше моей, то он ухватился за мои два пальца – и так простоял около меня до конца.
Когда объявили моё выступление, мы, конечно, пошли с ним  «в бой» вместе. Ведущая этот момент обыграла: «Встречаем известного писателя, а  с ним и такой приятный плюсик из числа зрителей!». Пока  «известный» говорил, «плюсик» стоял молча, но всё время смотрел мне в лицо.
Вместе мы пошли потом и в фойе – подписывать книги. Около моего стола образовалось приличное скопление ребят, надо думать, любителей литературы. Все хотели иметь подпись автора, выкрикивали свои имена. Мой «плюсик» – я успел спросить, как его зовут, оказалось, Никита – помогал мне передавать подписанные книги.
Сквозь кольцо ребят протиснулась воспитательница. Поблагодарила меня за Никиту, извинилась, что мальчик, возможно, помешал мне выступать, поздравила нас с тем, как хорошо приняли  рассказ ребята. Тут подошла ещё одна воспитательница, кто-то из администрации Дворца молодёжи и Славка Быков. Начались благодарности, приглашения на будущее, даже вручили почётную грамоту в деревянной рамке.
Я ни о чём не успел поговорить с Никитой,  которого от меня оттеснили, и всё искал его глазами. А мальчика решительно повела за собой первая воспитательница, сказав мне, что детей сейчас увозят  в зоопарк, автобус уже  у входа. Ребят построили по двое, Никиту поставили  в конец, он всё оглядывался на меня, обеими ручонками прижимая к груди мою книгу. Я  порывался догнать его, но «официальная часть» затягивалась, я успел лишь рукой ему помахать…

Прошли  две  недели. По-быстрому  закончив  повесть (ну, и надоела же она мне!),  я сдал её редактору и… заскучал.
Никита, Никита… Ничего ведь о нём не знаю – ни  фамилии, ни номера  детского дома. Почему он там, на сцене, подошёл именно ко мне?  Ведь были  и  получше выступающие – поэтессы, сказочник помоложе и покрасивее. Нет, выбрал именно меня! По размышлении, я понял: Никита почувствовал, что я волнуюсь, хотел поддержать, бодрости придать. Он меня выбрал в друзья, в отцы, как же ему  отплатить за это?
Как никогда остро, я ощутил своё одиночество, ненужность никому, заброшенность. Говорят, одиночество – это свобода, художник должен творить в обстановке, когда ему никто и ничто не мешает,  тем более писатель –кто же мыслит, сочиняет в неудобной обстановке?  Нет, ерунда всё это. Человек не может, не должен быть один, ведь он, как сказал Л.Толстой,  он, человек, существо родовое, «роевое». Требуется  ему живая душа, близкая и родная.
Самое простое  было – узнать адреса детских домов и интернатов, воспитанники которых были приглашены на Праздник книги. Пришлось всех обзванивать, спрашивать, нет ли у них мальчика Никиты шести примерно лет. Никиты находились везде, но всё что-то не совпадало: то возраст, то цвет волос. Наконец, директор интерната  под  Ивантеевкой, Алевтина Анатольевна Воронцова сказала: «Есть такой – черноволосый, черноглазый.». «И глаз косит?» «Да, но это его не портит». «И шесть лет примерно?». «Да вы успокойтесь, - посочувствовала она. – Вы ему кто будете? Знакомый? Хорошо, знакомый, приезжайте в воскресение, встретитесь со своим Никитой».
Нужно ли говорить, что я приехал и в это воскресение, и во все последующие!  Никита  (его фамилия оказалась Найдёнов) меня уже ждал у ворот, бежал навстречу, как только я выходил из машины, вис на шее и так радовался, что и я был в восторге от  наших свиданий.  Познакомил меня со своей молодой  воспитательницей  Ольгой  Саввишной и тремя дружками: Колькой, Олегом и Петей. Пока не наступили холода, и я приезжал на своём стареньком «форде», ребят можно было покатать по Ивантеевке, окрестностям, съездить в город  Пушкино, почитать  Маяковского, который здесь жил,  дать им посидеть за рулём и покрутить баранку. Кормили их хорошо, поэтому из еды привозить особенно ничего было не нужно, просили, правда, они  кока-колу и  чипсы. Но тут я был неумолим: ни за что! Детям нельзя такую  отраву есть. Сошлись на «фанте» и зефире в шоколаде.
Мои приношения Никита всегда делил с ребятами. Привыкнув ко мне, они стали рассказывать об учителях, о старших воспитанниках. Особенно  не любили Ромку Рыжова, до того не любили, что однажды Никита сказал: «Я ему ка-а-к дал!» Оказалось, что Ромка ябеда. Всё равно пришлось проводить воспитательную беседу – о «недопустимости рукоприкладства».
Иногда ребята просили меня рассказать об армии, авиации, об экспедициях на Камчатку и по Сибири.
От Ольги Саввишны  я получил сведения о Никите: мамаша от него отказалась в роддоме, в интернат попал из дома ребёнка. Мальчик он здоровый, по характеру спокойный, не злой, дети его любят. «И мы тоже», - добавила воспитательница.
Ольга Саввишна мне нравилась: лицо хорошее, сероглазое, волосы красивые, приветливая, хорошо относится к детям. Прислушавшись однажды к её речи, я спросил: «Вы белоруска?» «Как догадались?» «По вашим словам: «я переговору», «я посмотру», и  «ч»  иногда произносите твёрдо». «Я из Гомеля, - рассказала воспитательница. – Вышла замуж за военнослужащего, работала сначала в Белоруссии  в школе, потом  мужа перевели в Подмосковье, сейчас вот тут  тружусь. Очень нравится, к детям привыкла, коллектив взрослых хороший… Ой, спасибо, что вы сказали, что иногда у меня прорывается акцент, надо последить повнимательнее за своей речью, как бы ребята не заметили…»
Однажды, возвращаясь от Никиты, я подвёз Ольгу Саввишну до города. Высадив её там, где просила, ещё долго смотрел, как она идёт по дороге… Эх, пригласить бы её в Москву, посидеть с ней где-нибудь в кафе, да в том  же  ЦДЛе… Ага! А  как же военнослужащий? О, замечательный защитник Родины! Я тебе завидую. Кто ты, интересно, по званию – капитан или ещё старлей?  (Позже мне сказала нянечка из интерната: полковник! Вот так-то).
Что касается белорусов, то я их люблю – они беззлобные и  контактные. Раньше говорили «сердцем лежат», вот русские к Белой Руси лежат сердцем. А ещё к кому? К Индии, пожалуй, к Грузии… А почему? Может, потому, что мы с ними никогда не воевали? Впрочем, вот с грузинами успели  повоевать, а всё равно  без них как-то скучно по жизни.  А с белорусом я в  армии  дружил, с Яном Радкевичем, замечательным парнем. Видимся сейчас редко, он в Тикси служит, но дружим по-прежнему.
Я выхлопотал разрешение на «гостевой режим», то есть возможность привозить Никиту к себе домой. Думаете, это было просто? Чтобы получить «лицензию на ребёнка»,  прищлось  предоставить двадцать справок – из диспансеров (что я не болен заразными  болячками), из поликлиники, из ЖЭКа  и т.д. Что такое очереди – знаю теперь хорошо, однако не жалуюсь: а кому мне жаловаться? Назвался груздём – полезай в кузов.
Благодаря «лицензии»  (надо же, какой термин  придумали – словно я собственную фирму открываю!),  на протяжении зимы я несколько раз брал Никиту к себе в Москву, научил его в шахматы играть, показал свою библиотеку, которая мне досталась от родителей, но которую я пополняю постоянно. Ходили с ним в цирк, на ёлку в Клуб писателей.  По вечерам я занимался своей писаниной, а Никита играл в компьютерные игры на моём компьютере.
После Нового года я записался к окулисту, пытал его насчёт Никитиного косоглазия. Доктор был явно удивлён: как можно что-то сказать конкретно, не видя пациента? Он с меня даже денег за консультацию не взял, хотя рассказывал о болезни, о разных методиках лечения. «Вы не волнуйтесь за сына: у него всё поправимо», –  заверил меня доктор. «За сына!» – как догадался? И потом: почему мне  уже неоднократно говорили «не волнуйтесь»?  Надо последить за собой, унять нетерпение… Да, как тут его уймёшь, когда  каждый раз, подъезжая к интернату, думаю: а вдруг моего уже кто-то усыновил или хотя бы договорился? Но, встречаясь с мальчишкой, успокаиваюсь:  такой не предаст, не разлюбит…
В тот год была ранняя весна, очень тёплый апрель. А в апреле у Никиты день рождения, меня Ольга Саввишна   на чай в гостевой комнате пригласила. Купил в подарок  Никите самокат, велосипед не решился – вдруг не разрешат, да он и не умеет поди ездить. Сижу на скамейке перед входом в интернат, жду, когда ребят отпустят с занятий. Вышел мальчик, значительно постарше  Никиты,  сел на свой  велосипед и стал разъезжать по асфальтированной площадке. Потом показался мой – в коротеньких штанишках, с самокатом под мышкой. Встал на самокат – и давай догонять парня на велосипеде. Я смотрю, как мелькает его короткая нога, как он старается  догнать. Вот  догнал, поравнялся… Есть у него характер, есть! Вот тогда я впервые понял, какой он мне родной, близкий человечек, как хорошо  мне на него смотреть, радоваться…
Потом был чай с пряниками, пастилой  (я дал денег, а торт покупать не разрешили: крем может оказаться несвежим). Ребята спели  хором «Что тебе снится, крейсер «Аврора…», один мальчик соло «Летите, голуби…». «А теперь, – сказала мне  Ольга Саввишна, – для вас сюрприз…» Вышел Никита и прочитал:
На севере диком стоит одиноко
   На голой вершине сосна.
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
   Одета, как ризой, она…
Это он из того томика Лермонтова, который я ему подарил! А как узнал, что именно это стихотворение – моё любимое? Или понял, что для меня, так же как и для поэта, горько одиночество, которым проникнуто стихотворение? Друг ты мой, Никитушка…

Знакомство, даже, можно сказать, дружба с Ольгой Саввишной имела для меня важные последствия. Она, конечно,  с первого моего визита догадалась, что я хочу усыновить Никиту, и  сформулировала причины, по которым мне наверняка в этом откажут: отсутствие постоянного места работы, а значит, и твёрдой зарплаты, а также  моё холостяцкое положение: отсутствие жены, то есть  неполная семья.
Над этими проблемами я серьёзно поломал голову.
Нужно было устраиваться на работу (в материальном смысле  это тоже было необходимо – расходов  потом, после усыновления, будет больше). Я пошёл к знакомым в известные мне издательства, кое-кто обещал подумать насчёт того, чтобы взять в штат редактором, но зарплату предлагали более  чем скромную;  существенная прибавка будет-де  от  авторов, которые печатаются за свои деньги, и от премий, но для усыновления это не подходило, ведь  в справке из бухгалтерии не будут указаны побочные доходы. Я там, правда, потолкался, сделал несколько обзорных рецензий, всё почему-то предлагали детективы писательниц-женщин. Понятно, что издательства так выживают, но всё равно то, что мне предложили почитать и резюмировать – повергло меня в тихий ужас. Мне дали право из огромного ряда выставленных на полке  сборничков в ярких обложках  выбрать самому четыре. Я взял авторов на разные буквы – а, л, т, ш. После  знакомства с текстами, решил вернуть макулатуру обратно без всяких рецензий: первая  авторша  писала в жутких подробностях о трансвеститах, подробно описывала их  психологические выверты (подзаголовок книжки был «По Фрейду»), их сладкую жизнь в специальном интимном кафе (видно, сама там побывала и тоже насладилась гламуром), вторая  «писательница»  углубилась в педофилию, третья облюбовала для описания места действия (конечно, убийства) дом терпимости… Неужели всё это – о нашем времени, нашем обществе, о России? И нет ничего настоящего, чистого, подлинного? Ведь эту дребедень читают люди! Дети читают! Какими циниками и развратниками они вырастут…
Нет уж, если человек берёт в руки  карандаш и на листе бумаги пытается  передать свои мысли, это означает, что он  ступает на  литературную тропу – очень тернистую, скользкую, не  сопоставимую по трудности ни с  какой другой,  но по ней, по этой тропе, шли великие, шёл Пушкин, и подводить его никак нам не след. И язык  наш позорить не след. А если человек думает:  да  за  мои-то денежки… да бумага всё стерпит! – нет, не всё, и денежки тут ни при чём. Совесть должна быть прежде всего.


Второй, не менее важной  проблемой оказалась моя неудачная женитьба. 
Серафима  Степановна  Извольская  работала в издательстве, куда я, тогда ещё студент Литинститута, принёс  свои рассказы,  трудилась тут уже пять лет. Для меня она сразу стала не только опытным редактором, но и вообще  небожительницей, заместительницей Афины Паллады, спустившейся  на грешную землю с заоблачных высот, жрицей  великой кудесницы по имени литература. Через пару недель она мне ответила по телефону, что прочла  мои четыре рассказа, что в них «что-то есть», попробуем напечатать, если ничего не случится, но я должен придти к ней для устранения некоторых замечаний по тексту.
Она оказалась строгой дамой, выглядевшей старше своих лет: потом выяснилось, что ей  за тридцать, она на пять лет меня старше.
Разобрала  мои рассказы очень хорошо, уяснила суть, попала, что называется, в точку. (Потом мне рассказала секретарша их директора, что Серафима была от нового автора, то есть от меня, в восторге, ходила по редакции и всем говорила, что она открыла новую звезду, то есть меня, что это будущий  Паустовский, Пришвин, а может быть, и  Шолохов, –  это я-то).. Мы расстались ненадолго –  в эйфории от одобрения  рассказов, «новый Шолохов» приволок  первую часть романа, над которым корпел давно, упорно катая по вечерам. Серафима безжалостно прошлась по рукописи, отправила  меня  дорабатывать. Через месяц я явился с новым вариантом, в котором учёл её замечания.
Новый вариант мне нравился и, на радостях я подарил ей (со стипендии) коробку конфет. Она в тот день была хорошо настроена, благодарила за конфеты, читала вслух мой опус, хвалила.
Вышли мы вместе, потопали к метро. Серафима рассказала, что её мама умерла, а в их квартире до сих пор живёт отчим, который с ней не ладит. Мы договорились пойти вместе на концерт «Машины времени», афиши тогда везде висели… Через месяц поженились, расписались в загсе – конечно, без всяких белых платьев  и чёрных костюмов, даже колец не купили. Она переехала  ко мне, отметили очень скромно свадьбу – её подруги, человек пять,  кореша жениха – столько же.
Моя мама  жила на даче в Крёкшине, и после свадьбы я повёз Серафиму к ней знакомиться.  Что было!.. Увидев свою невестку, мамуля окаменела  лицом:  то ещё явление  узрела –  бабёнка  сильно в возрасте, в очках, с сигаретой  во рту  (молодожёнка  волновалась, поэтому не могла не курить, хоть я просил воздержаться).  Но всё-таки то,  что она старше её сыночка (мама  считает меня  молоденьким и красавчиком),  не так для неё  важно  –  главное, что специальность у невестки тоже никакая (как и у меня) – редактор.
Попили  чайку с пирогом, потом к маме стали приходить соседки, владелицы  дач справа и слева. Мы посидели с ними немного, о чём-то поговорили и со скрытой радостью откланялись.
Маму я предупредил  по телефону о своём внезапном решении жениться, но она сказала, что приехать на свадьбу не может, ноги плохо ходят, на даче дел много, а потом я ведь не перерешу, так что пусть будет, как будет; сейчас эти дела быстро делаются и так же быстро переделываются, авось познакомимся с невесткой;  слава Богу, жить  вместе не придётся.
После размена квартиры мама осталась в нашем «родовом» районе на Фрунзенской,  а я выселился в Замоскворечье, на Пятницкую;  меня всё устраивает  – дом  хоть и старенький, но ещё приличный, лифта на третий этаж, конечно, нет, ремонт давно не делали, зато от института было недалеко.
Мама отработала почти сорок лет медсестрой в больнице, ушла на пенсию по собственному желанию, никто её «не просил». «На свободе» устроилась прекрасно: с начала мая до конца октября проживает  на даче, зимой в Москве немного подрабатывает в ближайшей поликлинике, но уже не процедурной сестрой, а постовой, что всё-таки легче,  по вечерам ходит  куда-нибудь  – в гости к подругам, на выставки. С мамой я никогда особенно не был близок, мне она кажется слишком строгой и категоричной. Будешь строгой, если столько лет отбарабанишь процедурной  сестрой: капельницы, уколы, лекарства. Да притом в неврологическом отделении!  Самом тяжёлом в больнице. Каких только недужных она ни насмотрелась… Начнёт рассказывать  –  страх берёт.  Школьником я у неё был на дежурстве неоднократно, тоже впечатлений набрался по горло.
С отцом они развелись, когда я ушёл в армию. Развелись, как потом рассказала мама, тихо-спокойно, без драм и скандалов. Папашка, геолог по профессии,  зачастил по командировкам, он и сейчас, кажется, где-то разведывает то ли нефть, то ли газ, то ли в Азии, то ли в Африке. Как ветром его от нас сдуло – вроде бы и не было папаши в помине.
Воспитывала меня мама без сюсюканья, без щенячьих ласк. Она всегда была  недовольна моим «ничегонеделанием», как она называет писательство, считает, что я достоин бо;льшего. А чего я достоин? Главврачом работать, что ли? От медицины меня воротит. Её звонки с дачи становятся всё реже, я звонить тоже не люблю – о чём говорить? Мама то сообщит: «Сегодня расцвёл жасмин», «Вчера у Людмилы Сергеевны (соседки, кажется, слева) собака померла»  или ещё что-нибудь в этом духе; для неё это значимые события, а я жду, когда закончится дачный монолог. Про меня  спросит – здоров ли; раз здоров – значит, всё в порядке. Приезжаю я в Крёкшино  редко, только деньги привожу, продукты она там покупает, в деревенском магазине. По вечерам они с соседками ходят в гости друг к другу по очереди, все безмужние, дети выросли, на дачу калачом не заманишь. Пьют чай с пирогами, играют в карты, в подкидного дурака, в лото.
Я раньше удивлялся: как можно в наше время так убивать время? Но однажды, оставшись у мамы ночевать, послушал их разговоры – как раз на нашей даче собралась компания «кумушек» – увидел счастливые лица,  нормальные  причёски и одежду, услышал, как они обсуждают свои посадки, пересаживания и т.д. – и понял: молодцы они, всё лучше так, чем всякую муть по телеку смотреть…
Сначала я думал о даче с тревогой: как там мама одна, как не боится ночь  ночевать, ведь бомжи и хулиганы нападают на одиноких дачников, потом успокоился: они ставни закрывают, запоры поменяли. Да и сторож у них удачный попался – из приезжих, правда, но услужливый, честный. Он стал как бы членом их небольшого коллектива, помогает женщинам – то прибыть что-то, то принести. Они им довольны, чуть что: «Фёдор Филиппович, вы уж не откажите, любезный…» А он и старается угодить. Показалось, что из всего дамского общества он мою маму выделяет, во всяком случае, в прошлом году помогал ей вещи собрать перед отъездом с дачи, в Москву к ней приезжал. Дай-то Бог, как говорится…
Сказать маме про мои планы насчёт Никиты я решил после того, как она съедет с дачи и воцарится в Москве. Предполагал, что особого восторга это сообщение у неё не вызовет – так и получилось. Я услышал про огромную ответственность, которую на себя беру, про необходимость мне собственную жизнь сначала наладить, встать  как следует на ноги (литература – не в счёт), а уж потом думать о живой душе, о сиротке, которую надо воспитывать, учить и т.д., и т.п. Мама никак не может мне простить, что я после армии  поступил в Литературный, а ведь мог бы… «Ну, хорошо, не в медицинский, ладно, это не всем дано, но есть же Бауманский, Физтех, Плешка… Что это за профессия – писатель? – сердилась мама. – Это хобби! А ведь окончил такую прекрасную школу – с математическим уклоном!» Книг моих она не читает, хоть я  их, конечно, привожу ей, во всяком случае, разговора такого у нас не было. Называет меня непроким, никчёмным значит, проку, мол, от меня  обществу ноль.
Она долго расспрашивала меня о Никите, рассматривала фотографии, никак не комментируя увиденное, но, провожая меня до входной двери, поцеловала и быстро сказала: «Помогу чем могу».
Хорошо, что не затронули мы с ней в тот раз болезненную тему – о моей женитьбе.

Жизнь наша совместная с Серафимой не заладилась. К хозяйству не приспособленная совершенно, она всё норовила полежать, почитать книжку, этим могла заниматься всё свободное время. Когда не читала,  рассказывала о своём университете – она закончила филологический факультет   МГУ,  очень  гордилась им и замечательными профессорами –  Бонди, Гудзием, Виноградовым, Радцигом…
Я обратил внимание, что читает она без разбора, всё подряд – лишь бы читать. И классику может, и детективы –  по её словам, «поглощает чтиво для  отдыха  мозгов». Но  мне кажется, не только для отдыха, скорее для того, чтобы по дому ничего не  делать. Всю библиотеку мою перечитала. Но вообще и эрудиция у неё – не мне чета. Хорошо знает западноевропейскую литературу,  один раз – мы куда-то ехали на электричке, читать было трудно – целый  час  говорила о романе Марселя Пруста «Под сенью девушек в цвету»: сюжет, стиль, художественные особенности.
Конечно, какая уж тут домашняя работа… Покупка продуктов, готовка, уборка квартиры, мытьё полов – всё было на мне. С дивана жёнушку поднять не мог. Раз приехал из Саратова, с конференции по современной прозе, смотрю – в раковине на кухне посуда, три дня не мытая.
Вообще  надо было что-то делать, невозможно жить в грязи.  Но даже не лень её стала причиной разрыва, а вечные ссоры из-за моей работы за письменным столом. Почему-то её бесило, если я подолгу засиживался, иногда ночи напролёт. Как назло, тогда получалось именно так, иначе я не мог.  Сима же считала себя  выше понимания этого: «И чего ты опять сиднем сидишь?!  Очередной шедевр?  Было бы из-за чего по ночам глаза портить…», – ворчала она.
Этого я стерпеть не мог. Начались скандалы, жуткие, некрасивые, с криками… базарные скандалы, позорные, с обзыванием «молодым дарованием», «непризнанной звездой» (это она), неряхой и лентяйкой (это я). Выход был один: чем быстрее она «съедет» от меня, тем лучше для нас обоих. Серафима собрала манатки и отчалила. Ничего, без женского общества остаться я не боялся, у меня ещё в институте девчат полно было, да их  всегда  пруд пруди, не пропаду.
Стыдно вспомнить, чем закончился мой брак… И вот теперь, вот к такой  мадаме  я вынужден был обратиться с просьбой о помощи в решении нашей с Никиткой  судьбы: мы с ней были официально не разведены, и от неё многое зависело. Ужас!


Год ушёл на сбор разных справок,  характеристик и  рекомендаций – всего набралось более двадцати. Моё терпение, кажется, начало давать сбои: если уж не верить вступившимся за меня профессорам, известным писателям и вообще разным известным людям, то кому же тогда верить? Просьбу удовлетворить ходатайство  её сына написала моя мама, и, как ни странно, Серафима сделала всё, что от неё требовалось – ходила по конторам, написала такую же, как мама, просьбу. Ни ответа, ни привета от «верхов». За что они нас так мучают? «На севере диком…»
Однажды, уезжая от Никиты, когда мне показалось, что и он стал нервничать, я вдруг понял, что ничего у нас не выйдет. «Украду!» – неожиданно пришло мне в голову, и тут же я ясно представил, как увожу мальчонку, как мы живём с ним в деревенском доме, вернее избушке, кругом лес, а мы разжигаем костёр, и никто ничего о нас не знает, и нас не ищут… Ну, балда! А учить ребёнка в школе? А как заболеет? Нет, со мной явно что-то уже не то происходит. Я  тут вспомнил, как однажды вдруг завопил на соседа снизу: «Убью!» (хорошо, он не слышал). Это когда он уже третью неделю ремонтировал свою квартиру, что-то ему ломали, вероятно, стену, отбойные молотки и дрели звучали  с утра до вечера, я дошёл до шока, ходил вниз объясняться с рабочими,  когда прекратится эта мука, но что они скажут, по-русски-то не понимают. Вышло так: у меня сидели приятели, что-то мы притихли и вдруг как  подпрыгнем – снизу такое дробление раздалось!  Вот я и пригрозил, убью, мол. Сейчас  хорошо получилось: и «Убью!», и «Украду!» – прямо по заповедям: «Не убий и не укра;ди»…  Хорош из меня воспитатель будет…
Тогда, на Ярославке, пережидая  пробки, я  всё ругал себя за слабость, неверие в справедливость и т.д. – надо же как-то утешиться. Самая большая пробка,  как всегда, была у  Королёва  Около меня остановилась  левосторонняя  тойота, за рулём сидел белобрысый парень, улыбчивый и приветливый. Мы с ним опустили стёкла, обсудили «чего там  опять стряслось» и  «на  сколько в этот раз  попухнем».  Потом закурили, и он вдруг спросил: «Ты чего это такой смурной?» Я неожиданно всё ему рассказал –  про Никиту и про мучения с усыновлением. Парень слушал внимательно, потом  выдал:  «Это они по себе судят: какие они все мерзавцы, так и на нас смотрят. Им всё кажется, что мы – сплошь маньяки и педофилы, воры и убийцы. Настоящих людей  что ли  не осталось? Перевелись правильные мужики?.. Ты вот что: ты в этой ситуации много о себе думаешь – как бы с помощью хлопца от одиночества  избавиться, живую душу обрести. А ты больше о нём – как ему жизнь наладить, чтоб у него семья была, чтобы после интерната с пути не сбиться… Возьми телефон моего брата, он в министерстве работает,  шофером, правда, но зама возит, помочь точно сможет. На  вот, записал тебе, зовут его Василий, фамилия Рябов».
Дали зелёный, и мы тронулись. На прощание только рукой друг другу помахали. Я, конечно, позвонил  Василию Рябову. Не знаю, он ли  помог или Господь Бог, но вопрос мой решился положительно.

Приехал  забирать Никитку, собрали вместе его сумку, самокат, книжки, попили последний раз чайку всем коллективом, и мы пошли к машине в сопровождении  Ольги  Саввишны, других воспитателей и ребят. Мордуленции  у всех были грустные, а директриса Алевтина Анатольевна Воронцова, с которой  я, как теперь понял, к сожалению, почти не имел контактов, плакала, не скрываясь, поцеловала Никитку и меня. «Не забывайте нас…» Ну, как тут их забудешь…    
Никиту я записал в ближайшую от моей московской квартиры школу, он стал ходить  на занятия один, благо недалеко.  Парень  быстро  освоился по хозяйству,  подметает полы, моет в кухне, помогает с готовкой, особенно любит накрывать на стол. Один раз прихожу – он стоит у кухонного стола, раскладывает приборы по аккуратным кучкам: вилки к вилкам, ложки к ложкам… Я ведь не просил, это он по собственной инициативе порядок наводил.  Помощник.
В воскресение пришли гости – радостные, весёлые, с подарками. Мама подарила лыжный костюм («будешь в Крёкшине на лыжах кататься»), Серафима куртку, на три номера больше, сказала «ничего, на вырост». Ещё пришёл счастливо оказавшийся в Москве в командировке Ян Радкевич, принёс примороженной рыбы, мы её потом с Никитой всю неделю жарили. Пришёл Слава Быков, очень гордый, что наше знакомство с сыном случилось  благодаря ему, называл себя крёстным отцом. Мама решительно заявила, что берёт на себя окулиста, поскольку, к сожалению (тут  быстренько взгляд на меня),  она одна тут медик. Книги подарили, ранец, фломастеры…  Никита опять читал «На севере диком…», Славка свои стихи – в общем, вечер-встреча прошёл что надо.
Когда гости разошлись, я уложил Никиту, а сам… ну, что могу поделать? – уселся за письменный стол. И что-то расписался допоздна. Вдруг слышу – шлёпает  босыми ногами по полу, подошёл сзади, обнял: «Папа, ты мне потом дашь почитать то, что сегодня написал?»
Сынок…
июнь-июль 2013 г.