Забытье

  Произошла эта история в послеперестроечный период, когда многие граждане России и стран рухнувшей социалистической империи столкнулись с величайшими трудностями: инфляцией, потерей работы, потерей жилья, а иногда и с потерей близких. Как правило, этими людьми, сводившими счет с жизнью, оказывались работоспособные мужчины, столкнувшиеся с крайней безнадежностью, и не нашедшие никакого другого выхода для себя и своих семей. И тогда, после ухода их из жизни, их семьи оставались на произвол судьбы. Страшное это было время. Но наше время страшнее. Потому что вроде бы и уже нет дефицита вещей, и длинных очередей за продуктами тоже нет, но суетная погоня не утихла, а равнодушие людское, если так можно выразиться, усилилось. Впрочем, без долгих вступлении перейдем прямо к повествованию истории, слышанной мною через третьи уста, случайно.       
  Иван Петрович был врач, что называется, от Бога, профессионал высочайшего уровня. Многие его в больнице знали, многие из знакомых его за отзывчивость уважали. Впрочем, уважение и признание он имел не только в среде коллег, но и от многих вылеченных им пациентов. Особенной благодарностью была благодарна ему Тамара Васильевна – шеф повар, сына которой он прооперировал, как говорится, вытащив чуть ли не с того света, после тяжелейшей травмы, полученной в результате страшнейшей аварии. Как уже догадался читатель, Иван Петрович был хирургом, хирургом выдающимся, с золотыми руками, как отзывались о нем коллеги.
  Будучи порядочным семьянином, отцом двоих детей, к своей работе он относился с особенным пристрастием: много времени проводил в больнице, часто больше положенного по графику срока, всячески повышал свой профессиональный уровень, неустанно изучал тонкости человеческой  анатомии, проводил тщательнейший осмотр и обследование своих пациентов. И от этого слава о заботливом враче, по маленькому провинциальному городу, распространилась с высокой скоростью, и, что немало важно, закрепилась за ним.
  К слову сказать, городок, в котором он проживал, был городок маленький и крайне северный, каких по всей России не много. Одна церковь, одна администрация напротив этой церкви, на весь город всего одна площадь, на которой, напротив дома культуры, установлен памятник Ленину, и на которой, по случаю, проходят народные гуляния. В дни общероссийских и местных праздников население всего городка собирается на набережной площади, чтобы пронаблюдать концерт, дающийся на сцене под открытым небом, в палатке заказать шашлык, или просто встретить своих знакомых. В маленьких городах, как мы знаем, встреча со знакомыми, на подобных мероприятиях, является весьма вероятной. Такие гуляния на улице, обычно, проходят летом. Зимой же, если случается, что в городок приезжает столичная звезда или целый коллектив, или на календаре наступает дата местного праздника, который обязательно нужно провести, и выступает один только ансамбль «Хейро», концертная церемония проводится в доме культуры или в развлекательном центре, и все ее участники собираются по крышей огромного здания. В общем, культура этого города вполне обычная, провинциальная, простая, всяких ухищрении и мошенничества в себе не таящая.
  Большие же города, как известно, кроют в себе много опасностей, причем опасностей незаметных, сразу не различимых, в высшей степени неожиданных. И человеку из провинции, пусть даже высокообразованному, даже в голову, подчас, не приходит, где, в каком месте, во сколько по местному времени, его может подстерегать беда. Я, конечно же, говорю не о внушительных по размеру сосульках, висящих над головами жителей Петербурга зимой, также и не об автомобильной угрозе на дорогах, хотя о ней тоже нужно помнить, и не о наличии пневматического оружия у многих молодых людей, которые в силу своей горячности, в большинстве случаев, используют его не для самообороны, как об этом говорят, когда приобретают, а, как правило, при неожиданном нападении по самому пустяковому поводу. При всей своей опасности для жизни, эти угрозы очевидны. Есть же такие, о которых люди не помышляют, и о которых они знают только из фильмов, и никогда в них не верят, и никогда не предполагают, что подобное может приключиться и с ними.
***
  Рабочий год был уже позади, для Ивана Петровича наступила долгожданная пора отпуска. И он, решив все свои дела, собрав все необходимые справки по всем нужным инстанциям, дав последнее напутствие молодому коллеге, который, в качестве хирурга, на весь город оставался в единственном экземпляре, засобирался уезжать. Жена в это время работала и ехать с ним не могла. Дети, окончив учебный год, уехали в лагерь и должны были пробыть там целый месяц, до самого конца его отпуска. В общем и целом ехать ему приходилось одному.         
  Северная весна подходила к своему завершению, и оттого настроение у большинства горожан, судя по их улыбающимся лицам, напоминало праздничное. Это непередаваемое ощущение, знакомое, наверное, только жителям севера, когда в душе теплится ощущение предвкушения отдыха, вызванное приближением отъезда на материк, словно бы витало над городом, и вселялось в каждого, кому, уже в ближайшие дни намечено было судьбой погреться под южным солнцем, и ощутить прохладный ветерок с моря или чарующий запах реки, или увидеть бегущую рябь мелкого, загородного озера. Ведь, как известно тем, кто уже работает или работал в государственных учреждениях, да и не только в государственных, получение отпуска в летние месяцы бывает весьма затруднительно, и требует специфики профессиональной деятельности или соответствующей должности. Проще говоря, как правило, этим преимуществом пользуются начальники, оставляя организацию на попечении заместителя, или работники (примером которых могут послужить учителя), деятельность которых летом прекращается, в силу отсутствия занятости. Правда, даже учитель может оставаться летом в школе для того только, чтобы организовать работу детской площадки, а начальник на производстве способен быть до того предан своему делу и любить свою работу, и боятся оставить подчиненных, потому что считает, что без него они ни в коем случае не справятся, а только наворотят дел, которые потом, по приезду, придется ему же и расхлебывать, что не оставляет рабочее место более чем на неделю, и постоянно навещает своих работников. Читатель, может, скажет, где же найти таких начальников? Со знанием дела утверждаю, что бывают исключения, и в основном в среде предпринимателей, потому что от их участия в производственном процессе, напрямую, зависит их собственная прибыль. Помимо преданности своему делу и желанию побольше заработать, добавляются и всякие индивидуальные причины, которых мы не сможем перечислить, да и не видим смысла. В любом случае, на разных предприятиях действует  очередность, и бывает так, что люди, по житейским обстоятельствам, несколько лет подряд, остаются без отпуска. Беру на себя смелость заявить, что, порой, этому нет основательных причин. А быть может, я ошибаюсь. 
  Минуя всю эту цепь факторов, препятствующих получению отпуска в жаркое время года, окончательно упаковав все необходимые вещи, которые вместились в один, громоздкий, черный чемодан, Иван Петрович отправился в дорогу. И как подобает человеку прагматичному, в своем роде стратегу, он выехал заранее, с запасом в пару часов, чтобы, в случае возникновения непредвиденных обстоятельств, не опоздать на самолет. За несколько часов до вылета, от города до аэропорта, расположенного в нескольких километрах, он добирался на такси, но, честно говоря, без особенных удобств. Весь полуторачасовой путь его трясло, подкидывая к потолку дребезжащего автомобиля, словно пробку от растрясенной бутылки шампанского, как только колеса автомобиля натыкались на очередную кочку, как, впрочем, и всех тех, кому приходилось проезжать по этой дороге по какой-нибудь надобности, потому что дорога была отвратительная. У местных властей никогда не хватало денег, чтобы ее починить. По дороге Иван Петрович обменялся всего лишь парой фраз с водителем, а в остальное время задумчиво глядел в окно, и только слушал не умолкавшие рассказы и сетования водителя, который говорил, казалось, только для того, чтобы нарушить тягостное для него молчание. Монолог  его, по сути, был пустым, и от этого утомительным для Ивана Петровича, который совершенно не любил пустословия, и даже, вернее сказать, гнушался его. Ему, как человеку образованному и мыслящему, немногословному, в эти томительные моменты, только внутренняя культура не позволяла оборвать вынужденного собеседника на полуслове, и, поэтому он терпеливо слушал, потому что не умел не слушать. И все же, иногда и к радости, всему приходит завершение.    
  Расплатившись с таксистом, который взял строго по таксе, наш герой, с необременительной для него ношей, включавшей один единственный чемодан, зашел в здание аэропорта. Здесь уже было совсем не так как в привычном ему городе. В аэропорту была другая жизнь, чувствовалось оживление, неугомонность,  движение. Пассажиры спешили на посадку, охранники проверяли багажи, расторопные официанты обслуживали своих клиентов. И мало того, что все эти процессы протекали стремительно, непривычно для Ивана Ивановича, и люди спешили даже тогда, когда до регистрации их рейса оставался час, а то и два, и спешить, в принципе, им было некуда, так еще и сама атмосфера, царившая в здании, какой-то неведомой силой, подгоняла его самого, заставляя беспокоиться, суетиться, бояться, что не успеет вовремя. Осознав, что ему-то точно спешить некуда, он присел на скамью и решился спокойно, смакуя воспоминания, дожидаться объявления своей регистрации. Эту свободную минуту, мы, пожалуй, и используем для описания нашего героя. Ростом он был не высок, хотя  был одним из самых высоких в больницы, быть может, всего лишь оттого, что в ней работали, преимущественно, женщины; судя по виду, не худой, но и большого живота у него не замечалось; волосы темные, ухоженные, лицо гладко выбритое, спокойный взгляд. В общем и целом внешности он был обычной, свойственной многим, и не только врачам, а людям разных профессии. Впрочем, внешность никогда не была предметом гордости и превозношения Ивана Петровича, и ей он, к слову говоря, не уделял особого внимания, стараясь выглядеть прилично, для пациентов располагающе, и на этом, пожалуй, заботы о внешнем виде его исчерпывались. Совсем иное был его внутренний мир – ему он уделял большее и должное внимание. Рассудительный и спокойный, от него веяло хладнокровием и, в то же время, теплотой душевной (что крайне редко сочетается в одной душе), он никогда не принимался за дело без осознания, возложенной на него ответственности, ответственности за человеческую жизнь. В общении он не был резким, даже если его не устраивало мнение пациента, или график, установленный главврачом, или если в семье не ладилось, он, все же не срывал обиды, причиненные одними, на других. Да и вообще, казалось, что на обиду только от грубых слов он был не способен. Это было для него как бы противоестественно. Ко всяким бурным проявлениям человеческой натуры он относился с должным пониманием, и если не получалось договориться, старался прекратить беседу, а если его что-то не устраивало – высказывал, но соблюдая нормы приличия, культуры. В общем, его было за что любить, ввиду чего, его, по крайней мере, уважали.
***
  Чего только не насмотрится врач за долгие годы своей врачебной практики; сколько человеческих органов не придётся ему ощутить своим осязанием; какие только картины не пройдут т через его воображение, пугая его и превосходя самые ужасные фантазии. Жутчайшие катастрофы; автомобильные аварии, кромсающие человеческие тела; последствия бурно проведенной ночи и засыпания или потери сознания с сигаретой в руке, поножовщина, драки, невообразимые бытовые преступления, пугающие животной жестокостью, предстают его глазам во всех своих красках и во всех неописуемых тонах. Особенно в поставке таких пациентов преуспевали несколько домов, гостиничного типа, в которых поселялись люди разные, от окончательно спившихся и наркоманов, до людей порядочных, не пьющих ни грамма. Говоря про дома гостиничного типа, я, конечно же, имею в виду не гостиничные апартаменты, в которые заселяются приезжие из других городов, и которые поддерживаются в чистоте для того, чтобы иметь презентабельный вид, а обычные с виду девятиэтажные дома, с маленькими комнатками, от двенадцати до шестнадцати квадратов, в которых, порой, проживают целыми семьями. В этих домах постоянно, с крайне частой периодичностью, совершаются разного рода преступления, пожары, самоубийства, и, складывается впечатление, что эти дома прокляты. Но врачу не приходиться и не позволительно разбираться в тонкостях потустороннего мира, в то время как приходиться делать все для спасения еще живого организма. Не является секретом, что и онкологические опухоли, распространяющиеся по телу и жадно поедающие живые клетки, становятся предметом, правильное удаление которого, порой, не один час занимает ум хирурга. И особенно в таких случаях, ко всей сложности операции, добавляется еще один психологический трудно разрешимый вопрос: как осведомить больного в том, что у него страшная болезнь, какой для этого способ выбрать, как этим осведомлением ему не навредить. Ведь происходили и происходят случаи, когда после озвучения страшного диагноза, пациент опечаливался, подвергался унынию, и чах, словно цветок, которого, вдруг, ни с того ни с сего, перестали орошать живительной влагой. И все же, все это более привычно, потому что подобные трагедии стары, болезням уже много больше века, а объясняться врачам, а тем более хирургам приходиться часто. Беру на себя ответственность предположить, что куда страшнее врачу, как и любому другому человеку, сталкиваться необъяснимым, не понятным, ранее не изученным явлениям, таким, например, как бесполый ребенок с заячьей губой и с волчьей пастью, родители которого, по их словам, всего лишь несколько раз употребили наркотики, или с внезапной смертью пациента, и с последующим неожиданным его воскрешением и рассказами о потустороннем мире. И если первое ужасает своей трагичностью, пробуждает недопустимую для хирурга жалость, но, все же, теоретически объяснимо, то второе никак, ни при каких условиях, не вписывается в рамки сугубо научного мировоззрения. К сожалению, я не был лично знаком с Иваном Петровичем, и поэтому чего только не пришлось навидаться ему за долгие годы профессиональной деятельности остается только догадываться.
  Однако все ужасы врачебной практики не оказали на его нервны существенного влияния, хоть и сострадание ему было не чуждо, хоть и непростительно оно было хирургу. В строгой задумчивости, находившей отражение на его приятном, простодушном лице, вряд ли можно было угадать страх, беспокойство, или утомленность от вызовов в любое время суток. В том числе и по этой причине, Иван Петрович совсем не употреблял спиртного. И хоть городок был совсем маленький, и как поговаривала молодежь, унылый потому что некуда сходить, ему всегда находилось, чем себя занять. В конце концов, от столь напряженной работы, иногда ему хотелось просто отдохнуть.
  И теперь предоставлялась возможность отдохнуть не только от рутины рабочих будних, но и от встреч давних знакомых, от постоянных семейных забот, от однообразия улиц маленького города. И это обстоятельство внушало ему такую радость, на какую только способен мыслящий человек.
  А между тем, незаметно для него, подошло время для регистрации, и к регистрационному пункту  выстроилась разношерстная очередь из людей, сумок и чемоданов. Пожилая полная дама, ярко накрашенная и облеченная в летние вещи – свободное платье и шляпу, стоявшая в очереди, по-видимому, чем-то сильно недовольная,  высказывала свое недовольство – громко, с интонацией, чтобы слышали в первую очередь пассажиры, а не работники аэропорта, на которых она была рассержена за то, что они, по ее словам, чуть ли не специально замедляли течение очереди. И все же, и работники регистрационного пункта, и пассажира рейса, на даму обращали мало внимания. Другие мысли занимали людей, большей частью своей летевших в отпуска. При одном взгляде на живую, двигающую свои сумки, вереницу замечалось, что куда свободнее и радостней были лица тех, чьи руки не обременяла ноша внушительных размеров. Те же, кто полностью удовлетворил желание отвести родственникам и знакомым несколько килограммов северной рыбы, были озабоченнее. За каждый килограмм сверх положенного на человека нужно было переплачивать. И хоть, впоследствии, организации покрывали эти затраты – этот факт утешал лишь отчасти, потому что  осуществлялся по приезду, а как известно, денег на отпуск всегда не хватает, и не только жителям севера.
  И это с учетом того, что жители севера, в то недалекое от наших дней время, считались людьми обеспеченными, ведь на север приезжали со всех концов нашей необъятной родины, и не только из России, а из всех стран бывшей империи – СССР, преимущественно затем, чтобы заработать себе материальное состояние. Впрочем, этот факт имел двойственную подноготную. С одной стороны продукты и вещи, и разная домашняя утварь, в общем, все то, что необходимо человеку для удовлетворения материальных нужд, на севере стоит на порядок дороже, чем в других областях нашего государства, и поэтому при расходовании большой зарплаты на дорогие материальные блага существенной разницы не замечается. Однако при выезде за пределы северных территорий, эта разница чувствуется остро.  В первую очередь по этой причине, московские таксисты наперебой встречали чуть ли не у самого трапа пассажиров, не так давно вдыхавших холодный воздух и видевших в середине июня, по окраинам дороги, нерастаявший снег, и приглашали довезти их по адресу, и чуть не донести на руках до нужной квартиры.
  Иван Петрович, после четырехчасового перелета, был выспавшимся, но сильно проголодавшимся, во-первых потому что не успел полноценно позавтракать дома, а еще оттого, что проспал выдаваемый в самолете обед. Никто его не разбудил, да и, наверное, было бы бесполезно пытаться, потому что после бессонно проведенной ночи в суете последних сборов, на мягком, пассажирском кресле почивал он крепко. Легкая сонливость покрывала его лицо, когда он решил зайти в кафе, чтобы перекусить.
  В придорожном кафе было мало народу, и, тем не менее, невзирая на богатый выбор мест, Иван Петрович прошел мимо нескольких столиков и присел у самого окна. Бурная жизнь кипела за этим окном, а он все еще жил той – спокойной и размеренной. Вскоре подошел официант и вежливым, услужливым тоном предложил толстое меню, обрамленное в коричневую, кожаную обложку с золотого цвета буквами. Иван Петрович взял его и, внимательно оглядев содержимое, словно перед ним лежало не меню, а официальный научный доклад, остановился на одной из страниц. Цены ему показались вполне сносными. Он заказал скромный обед, и тут же вынув из кармана потрепанный бумажник, без каких-либо задних мыслей вытащил из него несколько купюр для того, чтобы сразу расплатиться по счету. В это короткое мгновение в глазах официанта блеснул сладострастный огонек, который, словно юркий полевой зверек, ускользнул от внимательного взгляда Ивана Петровича. То ли от того, что во время долгожданного отпуска он решил расслабиться и перестал обращать внимание на всякого рода мелочи и детали, то ли оттого, что еще не до конца прошла его дремота, он не заметил даже и того, что официант – энергичный, юркий, сутуловатый молодой человек, пользуясь минутной заминкой, многозначно подмигнул бармену. Бармен – полный, лысоватый здоровяк, который, по всей видимости, работавший и вышибалой по совместительству, неспешно вытирая бокал, учел этот знак и отправился в подсобное помещение. Как мы уже говорили, Иван Петрович категорически не употреблял спиртного, но, в кой то веки, изменив своему принципу, заказал бокал вина.      
***
  Москва ночная, суетная, многолюдная, словно бы гнала пешеходов по улицам, а автомобили по гладкому, в некоторых местах отражающему световую гамму шоссе. Ярко горели фонари шумного ночного проспекта, но какого именно проспекта Иван Петрович не имел ни малейшего представления. Кое-как удалось ему разглядеть надпись на ближайшем доме, кое-как сообразить, что это название улицы. Ни паспорта, ни бумажника, ни даже авиабилета, который нужно было обязательно сохранить, чтобы на работе возместили затраты на дорогу, ничего этого не нащупал он в карманах его изодранных брюк. Теперь, в его нынешнем положении, ему казалось, что всю свою сознательную жизнь он пролежал на этом месте, под блекло мерцающим фонарем, в лохмотьях, измазанный грязный, никому не нужный. Иван Петрович, в одночасье, стал бомжом, и у него в одночасье создалось впечатление, что как будто он и всегда им был.
  Насильно встав на ноги, он окончательно очнулся. Незнакомая атмосфера, не только незнакомая уму, но даже и сердцу, окружала его со всех сторон. С правой стороны от него стояли высотные здания, с левой, вдалеке, виднелась проезжая часть. Он машинально повернулся и пошел прямо. Куда он идет, он и сам не знал, но вспомнил, что для того, чтобы согреться нужно пройтись скорым темпом. Но через какие-нибудь полчаса он устал, в  голове зашумело, в глазах потемнело, и он, долго не думая, сел на тротуар. На этом же тротуаре, спиной к одному из домов он уснул, и проспал до обеда следующего дня.    
  А дело заключалось в том, что, сравнительно высокие доходы жителей севера, до поры до времени, становились заманчивой приманкой для мошенников и грабителей. Нередки происходили случаи, когда при обмене валюты, или в том же аэропорту только что приехавших пассажиров, даже не трудились обманывать, а просто убегали, как только получали в руки бумажные купюры. Бывало и такое, что, наглым образом, обкрадывали до последней нитки. А ведь, как известно, без паспорта ты – никто. И даже если ходишь, разговариваешь, и по лицу видно, что ты не пьющий, все одно – ты уже не полноценный член общества. Ты изгой.   
  В том, что он изгой, Иван Петрович, в скором времени, убедился воочию.
***
  Природа, всем своим поведением, как будто отражала безнадежное положение Ивана Петровича. Следующий день выдался пасмурным, плаксивым, и для Москвы непривычно унылым. Скользкие лужи окропляла моросящая дробь, а пронизывающий ветер пробирал до самых костей. Москвичи и просто успешные люди, и уже тем успешные, что не валялись на мокром асфальте, и имели, куда скрыться от дождя, прячась под зонтами, торопились еще стремительнее и живее. А Иван Петрович шел потерянный, шел, куда глаза глядят, не понимая и не помня, и даже представления не имея, в каком направлении ему двигаться и в какие инстанции обращаться. Он ничего, ровным счетом ничего не помнил и не знал, кроме того, что могла подсказать ему улица. А меж тем, был уже второй час дня, и он уже несколько часов испытывал голод. Подойдя к одному из прохожих, лощеному, ухоженному молодому человеку в кожаной куртке, с браслетом на руке, который в ожидании автобуса, стоял и вальяжно попыхивал сигаретой, он попытался просить у него мелочь, но получил отказ, причем в грубой форме со всеми, так называемыми, богатствами, а я считаю – излишествами русского языка.
– Да отвали, я сказал! Достали уже, – бросил напоследок паренек, по всей видимости, мажор, перед тем, как зайти в автобус. 
  На остановке не осталось никого. Холодное ощущение одиночества охватило бездомного человека, который стоял, сгорбившись, пытаясь подавить чувство подавленности, внезапно дополнившее в его сердце чувство одиночества. В душе ему стало горько и от резкого отказа и от того, что не с кем было поделиться гнетущей тоской. Сглотнув слюну, появившуюся ни то от голода, ни то от горечи обиды, он сунул руку в карман в надежде найти там хоть пару бумажных купюр, но вместо этого нащупал всего несколько монет, за которые, сразу понял, что не купит ровным счетом ничего – не те времена были теперь. 
  На улице заметно похолодало, хоть дождь уже давно закончился. Подошел трамваи и, остановившись на считанные минуты, продолжил свое механическое движение. Воздух посвежел, очистился и налился кислородом, и от этого еще больше захотелось есть. Немного поразмыслив над тем, где вернее всего отыскать хоть какое-нибудь пропитание, он побрел искать питейное заведение, надеясь на то, что уж на кусок хлеба его посетители ему не пожалеют.   
  И в этом он сильно ошибся. Из всех обойденных им ресторанов, кафе и закусочных выскакивали люди, и довольные, радостные, смеющиеся проходили мимо, не обращая и доли внимания на его просьбы. В  конце концов, от безрезультативности этих прошений, он отчаялся, и сел, опершись спиной к стене одного из ресторанов, откуда его, в скором времени, прогнал широкоплечий, круглолицый охранник в классическом пиджаке.
***
  Вокруг мусорных баков слонялись бродячие собаки и обнадеженными глазами просили, чтобы бережно рывшийся в продуктовых отходах бомж кинул им что-нибудь поживиться. Бомжа этого звали Аркадием Васильевичем Сухомяткиным, и работал он до перестройки слесарем, а после нее попал под сокращение, запил, получил разводную от жены, которая отсудила у него все движимое и недвижимое имущество, и пополнил ряды заядлых алкоголиков. В одно время он даже пытался наложить на себя руки, сообразил для этого все необходимое, назначил даже время, и, допив литровую бутылку водки, решился на отчаянный поступок. Попытка бы увенчалась успехом, если б не вытащившая его из петли соседка, так некстати, зашедшая поглядеть на его житие-бытие. До развода эта соседка наведывалась чаще и строила ему глазки, а когда все-таки произошел ожидаемый развод, по какой-то непонятной причине потеряла интерес и заходила так, только чтобы поговорить и выпить с ним рюмку другую. После неудачной попытки суицида, Аркадий Васильевич захотел жить, но жить по-прежнему у  него уже не получалось. В сжатые сроки квартира перешла в полноправное владение жены, и ему уже совсем не находилось в ней места, а потому он переселился в комнатушку, которую дал ему на временное пользование старый товарищ, который, на волне приватизации, подался в бизнесмены, и которому эта квартира была как напоминание социалистической несправедливой усредненности. Около полугода Аркадий Васильевич прожил один в этой маленькой, тесной, но теплой квартирке, и теперь вспоминал о ней как о милом, уютном пристанище. Из квартиры его выгнали, после устроенной в один вечер попойки, и вызова милиции, и штрафа за выбитую соседскую дверь. Кто это сделал Аркадий Петрович так и не понял, но все улики указывали на него и на его собутыльников. Немудрено, что прежние знакомые от него отказались, а приятель, вообще, после этого неприятного случая, не отвечал даже на копеечные звонки из автомата, как будто они никогда и не были друзьями, по всей видимости, оттого, что в его владении было уже несколько крупных магазинов. Осознавая свою ненужность и покинутость, бывший слесарь все чаще и чаще, на выпрошенные у прохожих деньги, со случайными знакомыми, такими же как и он бродягами, пил горькую. Такая вроде бы обыкновенная история одного невзрачного бомжа, о которой, конечно же, не подозревал ни один из людей, видевших его роющимся в мусорном баке.
– Здорово, братюня, – оглядев с ног до головы и признав в нем, что называется, своего, – с приветственной улыбкой бросил Сухомяткин. – Ты чего как не родной? – спросил он, имея в виду очевидную потерянность Ивана Петровича и выражение брезгливости в его глазах, какая обычно появляется при необходимости делать то, чего делать противно, но делать жизненно необходимо.
  Иван Петрович немного опешил от такого обращения, стушевался, в душе сжался, и не минуту или две не знал даже что ответить. Хоть и память ему изменила, хоть и не знал он с какого он города, и какого рода профессией владеет, и как так вышло, что он скитается по улицам в поисках пропитания, но в душе, он все же чувствовал, что к такому обращению нисколько не привычен.
– Да ты, видимо, не из местных, – продолжал свое дознание Сухомяткин. – Не московский что ли? – будучи сам коренным москвичом, и научившись отделять своих земляков от иногородних по смелости, напористости, и временами даже наглости, задал наводящий вопрос Аркадий Васильевич.
– Я как вам сказать, – начал нерешительно Иван Петрович. – Я и сам не знаю, откуда я.
– Не ты брат даешь, до такого допиться. Я сам, конечно, не без греха, от этого дела, в нужное время, не нашел сил отказаться, но чтобы до такого, это уж слишком, это уж чересчур, – кряхтя сигаретной клокотью, застрявшей в легких и не дававшей себя выпустить наружу, и между тем, не обращая на нее внимания, отбрасывая не интересующие его пустые пакеты в сторону, чтобы расчистить путь для поиска чего-нибудь съестного, с чувством собственного достоинства, говорил  Аркадий Васильевич. – Присоединяйся, чего стоишь, – добавил он, после короткой паузы. 
  И Иван Петрович, понимая, что другой альтернативы перед ним не раскрывается, встал у соседнего бака, и принялся, аналогично своему теперешнему товарищу, копаться в разрыхленном, столичном мусоре, правда, с меньшим упорством, но с большим вниманием и усердием, подобно ювелиру, разглядывающему дорогие украшения. Занятие это, в скорое время, ему стало приятным и успокоило надеждой на удачный «улов», если бы не жуткий смрад, неожиданно вырвавшийся и резко пронзивший его в обе ноздри, заставив даже прослезиться. По всей видимости, в баке почивала мертвым сном крыса, а его, видимо, давно не опустошали, по крайней мере, ее земная оболочка успела претерпеть необратимые изменения. Удушливый, трупный запах умершего животного донесся и до Аркадия Васильевича, но он, словно бы не обращая на него ни доли своего внимания, а между тем, отстранившись подальше, насколько возможно было, чтобы оставаться у мусорного бака, еще не до конца исследованного, с напускной презрительностью ухмыльнулся брезгливости случайного знакомого. А между тем, он ни капли подлинного презрения не чувствовал к нему, а выражал его скорее для формальности, как бывает, выражают его бывалые работяги или спортсмены, или профессионалы высшего звена менеджеров, которые ухмыляются недостаточной компетентности своих новоприбывших, как правило, молодых коллег, прекрасно понимая и помня, что такими некогда являлись сами.
  Высотный дом, с недосягаемым зрению числом этажей, возвышался в нескольких метрах от них и, складывалось впечатление, что, как будто, укоризненно поглядывал бесчисленным множеством оконных глаз на двух некогда приличных людей, а теперь вот, по воле судьбы, или по собственному недоразумению, невнимательности, оплошности, опустившихся до нижайшей ступени социальной лестницы. А два бомжа рылись в зеленых, тускло окрашенных баках, и не обращали на этого неодушевленного, строгого наблюдателя своего внимания, (хотя в душе чувствовали своеобразное мистическое наблюдение), просто потому что Аркадий Петрович уже окончательно смирился со своим положением, а Ивана Петровича мучил беспощадный голод. Второй день подряд, как он ничего не ел.
***
  Была уже ночь, когда, наконец, они поняли, что перерывание содержимого мусорных баков потеряло всякий смысл, потому что не приносит желаемого результата, но, не желая с этим мириться, все же продолжали надеяться найти какой-нибудь недоеденный кусок или полупустую банку тушенки, и не отходили от уже не единожды перебранных бачков. Первым опомнился Аркадий Петрович. – Пойдем, – сказал он сухо, отстраненно поглядывая в сторону, нахмурив слегка густые брови, пытаясь ликвидировать сухость в горле, наличие которой не хотел демонстрировать.
– Пойдемте, – покорно согласился Иван Петрович, оглядывая консервную банку, на этикетке которой красовалось изображение выхоженной овчарки с лоснящейся шерстью, коричневатого окраса.
– В ночлежку нам, наверное, идти уже нет смысла, – задумавшись и для этого остановившись,  заключил Сухомяткин. – Там уже и день наступит. А днем-то чего, надо искать жратву самостоятельно, – искусно прикрыл он то обстоятельство, что в ночлежке, после некоторого времени, его принимали нехотя, по той причине, что характером он был дотошным и назойливым. 
  Покончив с перебиранием мусора окончательно, они побрели по слабоосвещенной улице, каких в Москве немного, свернули в проулок, и, выбрав лавочку, присели на нее, а Аркадий Петрович, вскоре, и прилег, и, судя по душераздирающему храпу, удивительно быстро заснул. Иван же Петрович еще долго сидел и сосредоточенно мыслил, и никак не мог не то чтобы уснуть, но даже полноценно расслабиться у него не получалось. Сон его, то ли от голода, то ли от ночного холода, то ли от многочисленных мыслей, пропал совершенно. И результатом потери потребности в полноценном отдыхе стало то, что он решил немного пройтись всего-то до соседнего двора.
  Кромешная тьма сопровождала ночного путника вдоль домов, и расступалась при свете редких фонарей во дворах, на узких дорожках которых были тесно усеяны автомобили, большей частью иномарки. Задумавшись, он шел, временами спотыкаясь о тротуары, временами о собственные уставшие ноги, но продолжал упорную ходьбу, словно убегая от нынешней доморощенной жизни, от водоворота, в который, без его собственной воли, окунула его судьба. Тем не менее, пройтись ему пришлось всего несколько дворов, в которых он не нашел для себя ничего интересного, то ли от того, что действительно не было ничего интересного, то ли по той причине, что, погрузившись в беспорядочные размышления, он почти оторвался от реальности. Но не осознание того, что нужно идти обратно, или собственная усталость заставили его обернуться, и чуть ли не бежать назад, спотыкаясь пуще прежнего, и падая, и раздирая себе в кровь колени, а крик, вернее сказать, вопль, дикий, непредсказуемый, нечеловеческий, истошный заставил его бежать без оглядки, без мысли о самосохранении, точно не помня, куда надо бежать, но бежать в правильном направлении, по наитию, по внутреннему ориентиру, следуя душевному зову. Это кричал Аркадий Петрович, и кричал оттого, что его ожесточенно молотили группа молодых людей, в спортивных костюмах.
– Вы что делаете, оставьте, оставьте его, – подбегая к ним, попытался угомонить, разгневанную молодежь Иван Петрович, но безуспешно и в ущерб себе. Его мало, что не стали слушать, так еще и один из крепких, рослых парней огрел его кулаком по носу, от первого удара у него потемнело в глазах, от второго он еле удержался на ногах, а от третьего уже ничего не чувствовал, не видел, не слышал.
***
  – На выпей, – понимающе произносил Аркадий Васильевич, стоя у изголовья и протягивая ему чистую, прозрачную бутылку минералки, только что купленную в одном из ларьков, на пожертвование одного молодого человека в официальном костюме, спешившего куда-то, но остановившегося и вынувшего «миллионную» купюру, и пожелавшего, напоследок, божьего благословения. – Пей, пей, полегче станет.
  Иван Петрович попытался поднять голову, но она оказалась для шеи слишком тяжелой, и к тому же малейшее движение причиняло тупую ноющую боль. От воды он отказался, но приятель настоял и поднес ко рту его бутылку, чтобы только смочить губы. Однако почувствовав губами живительную влагу, герой наш поднапрягся, с болью поднял голову, а затем и все туловище, что оказалось необыкновенно трудно, и выпил жадно несколько глотков, отчего у него в животе забулькало и заурчало. Его организм впитывал воду, пытаясь извлечь из нее все питательные вещества, и это отчасти удалось, мучивший его голод притупился. Правда, даже если бы сейчас посчастливилось и выпала возможность сытно перекусить всевозможными блюдами, даже экзотической кухни, Иван Петрович вынужден бы был отказаться, оттого, что теперь у него, во рту, не доставало нескольких зубов, а сломанный нос позволял дышать только ртом. После выпитой воды, он, откашлялся, как от чахотки, как будто вдохнул едкого дыма от пожара, и от того в области груди заболело еще сильнее, но деваться было некуда. Все оттого, что, во время избиения, кровь из носа пошла в горло, а затем и в легкие, и сгустки ее теперь там крепко засели, и не хотели выходить наружу, и этой своей вредностью раздражали дыхательные пути. А Сухомяткин, не дожидаясь расспросов, предполагая, видимо, что без них не обойдется, начал освещать вчерашнее происшествие. 
– Представляешь, заснул же я вчера, заснул крепко, и чувствую, дым, просыпаюсь, смотрю, горю весь. А эти сволочи стоят и смеются, ну я их послал, фуфайку скинул, эх … жаль, хорошая была фуфайка, и короче это, они меня бить, – рассказывал он, слегка заикаясь от волнения и от чувства обиды и бессилия что-либо тогда сделать. – Ну, я, значит, кричать, полицию звать, а кого-там, кто нас за людей-то считает, – уныло опустив голову, от осознания бесправности своего положения, на минуту прекратил печальное для него повествование Аркадий Петрович.  И тут же, сдавливая неприятный ком в горле, продолжил, но ненадолго, не настолько как сам того хотел, – ну тут и ты подбежал, ну они и тебя, если помнишь …
  Иван Петрович слушал молча, силясь что-либо сказать, но, не имея наглости и основании перебить, а после завершения рассказа и вовсе посчитав, что слова его неуместны, вполне осознал тяжесть жизненного положения своего и не только своего, а и нового друга его и товарища, с которым они хоть и знакомы были всего ничего, но имели теперь много общего, имели общую беду, неразделенную душевную боль. Они были мало знакомы, но теперь им казалось, что всегда были друзьями.
*** 
  А между тем, весть о пропаже выдающегося хирурга и порядочного семьянина, о его резкой пропаже в неизвестном направлении, достигла и маленького северного городка, и в нем, не на шутку спохватились, и не только коллеги и администрация, но и множество малознакомых ему людей перешептывались, и недоумевали у себя на кухне, на работе, в банях, и в магазинах, куда же это мог запропаститься такой выдающийся человек, что с ним теперь стало, какие последствия будет иметь его пропажа, кто его заменит, ведь таких врачей днем с огнем не сыщешь. Предположения строились разные: одни говорили, будто бы он сбежал с любовницей, потому, что, по их предположениям у него имелся порядочный капитал, достаточный для того, чтобы тайно сбежать с любовницей за границу, жестом этим, якобы, оставляя о себе добрую, незамаранную таким гнусным поступком, память; другие поговаривали, что, быть может, его похитили и пустили на органы; некоторые, со знанием дела утверждали, что его убили, просто по ошибке перепутав с каким-нибудь должником, или из-за денег, которые он при себе имел. Редкие полагали, что он все еще жив, но, при этом, находится в трудном положении, не зная и даже не догадываясь, откуда он, и кто он, кроме того, что человек. Одним словом в городе поднялась закулисная суета. Тем не менее, посуетиться-то посуетились, а все же не забыли и о действии: сообразили комиссию, небольшую, состоящую из некоторого количества человек, вытребовали денег от администрации, или администрация сама дала, и выделила своего представителя, в общем и целом, после кратковременных сборов, полетели в столицу нашей родины искать потерявшегося земляка.
***   
  О созданной комиссии два бомжа, конечно же, слыхом не слыхивали, и, естественно, в глубине души даже не догадывались, по какой причине она была создана, да если бы даже их и осведомили, то каждый из них, как и полагается человеку несведущему, вряд ли предположил бы, что по его душу. Ну, какое, позвольте сказать, отношение имеют два бродяги до какой-то комиссии, созданной в далеком, провинциальном, северном городе. В том сомнения не было, что никакого абсолютно. Поэтому, невзирая на ее моментальное создание, они продолжали мысленно искать пути выхода из сложившегося положения самостоятельно. Аркадий Васильевич, наконец, осознал в полной мере, и во всем трагизме, суть своего нынешнего положения, отчего пригорюнился, что называется, до того пригорюнился, что аж тяжело дышать стало. И мысли никакие по улучшению своего положения не посещали его ум, а только еще более заунывные, вызывающие у него нестерпимую внутреннюю горечь. Иван Петрович ничего не осознал наверняка, потому что еще не до конца смирился, потому что понял, что с ним произошло, понял, что, не по своей вине потерял память, что, быть может, первые предположения, по части того, что он всегда был бродягой, его были не верны, и не далек тот час, когда его примутся искать. Однако он предполагал, что искать его будут люди из этого города, что все знакомые люди, и родные живут в этом большом, густонаселенном мегаполисе, и что он всегда жил, и только теперь все на свете вылетело из его памяти. Смутные, обрывочные воспоминания, конечно же, возникали в его сознании, но лишь расплывчатые и не совсем ясные, то ли это все, в действительности происходило с ним, и он имел семью, и детей, то ли их только видел в своем воображении, потому что хотел их видеть, хотел иметь семью, и это всего лишь его мечта.
– Пойдем, – приняв на себя роль предводителя, молвил Сухомяткин, на самом деле, не зная точно, в каком направлении выбрать свой путь, но зная определенно, что двинуться обязательно надо, чтобы только не сидеть вот так вот – потерянно, в удушающей, грузной атмосфере.
– Пойдемте, – в очередной раз послушно согласился Иван Петрович, не имея силы опровергать его первенство в укрепившийся теперь дружественной связи, да и не имея привычки противоречить, когда это существенно не могло повредить делу (такой был у него характер).
  Шествуя параллельно, они пошли по столице, стараясь двигаться по запрятанным между высоких домов улочкам, стараясь не встречать прохожих, чтобы быть, якобы, незамеченными. Конечно же, голод совсем измучил, но горькое ощущение обиды у Аркадия Васильевича, на все это общество, на государство, на развалившуюся империю, наконец, на жену свою, было сильнее чувства голода и поглощало его, и назло всем он хотел этот голод терпеть, и умереть от него, чтобы им стыдно было за то, что такое допустили. Но потом он оглядывался, приходил в себя, понимал, что значит жизнь человека, да и не человека вовсе, а бомжа, и, опустив голову, вздыхал, чуть ли со всхлипом и двигался дальше. Его спутник замечал его удрученное состояние и оно, отчасти передавалось ему. Скользящими движениями острого лезвия оно задевало его душу, потому что Иван Петрович умел сочувствовать. Он попытался заговорить, но, только открыв рот и издав непонятный звук, понял, что не стоит, что для беседы не время, и продолжил бренное молчание.
  Улица словно вторила им, она была хоть и людна, но, казалось, беспрекословно разделяла их душевное расстройство. Завывая мотором, гудели автомобили, словно издавая стоны от непрерывного пользования ими и усталости, которая на языке техники называется износом, проносились, ревя мотором, мотоциклы, как дикие кони, не знающие, за что и куда их с такой бешеной скоростью гонят, ветер колыхал деревья, а деревья, казалось, понимали все лучше других. Первым прервал молчание Аркадий Петрович.
– В ночлежку, может быть, пойдем, – смирившись с тем, что его там без радости встречают, да с какой-то даже неприязнью, предложил он.
– Я, в принципе, не против, – отвечал Иван Петрович неуверенно и отвлеченно, лишь бы угодить товарищу.   
  Сухомяткин даже немного раздражился такой непривычной для него покладистости, но немного подумав, осознав, что для раздражения нет истинного повода, унял его в себе, собрался с мыслями, огляделся по сторонам, и, предположив какой путь оказался бы для них кратчайшим, ровной походкой, уверенным шагом лидера двинулся в известном только ему одному направлении. Впрочем, его уверенность продолжалась недолго. Совсем вскоре он перешел на медленный шаг, а через несколько минут спустя, совсем опустился душой и несколько раз подряд поворачивал даже не в ту сторону. Иван Петрович на это не сетовал, хоть и ноги его, от долгой ходьбы, которая ему, как провинциальному жителю была ему непривычна и утомительна, одеревенели, и которые он волочил, шаркая по асфальту изорванной обувью, некогда имевшей вид презентабельных туфель. 
– Здесь нам, пожалуй, направо, – создавая вид уверенности, но явно, что сильно сомневаясь, проговорил Аркадий Васильевич. – Слушай, я все никак не могу понять, ты, что города совсем не знаешь? Как тебя вообще сюда занесло?
– Да сам не знаю. Это для меня тоже загадка. Ничего мне здесь не известно. Куда мне идти представления не имею.
– Я сначала не обратил внимания, сразу подумал, что ты из наших, но новенький, ну я имею в виду из здешних, местный, короче говоря, ну ты меня понимаешь, в общем. А теперь, пригляделся, я тебя этого просто не говорил, еще давно пригляделся к твоей одежде и понял, что ты не местный. Одежда у тебя новая, хоть и местами порванная. Тебя, видимо, ограбили. Сейчас такое часто случается. Разгул, криминал, безнаказанность теперь – норма. Тебе бы вспомнить только, откуда ты.
– Да в этом то и проблема, что не могу, хоть и стараюсь вспомнить, но не могу! – чуть не закричав от бессилия, что-либо вспомнить, что выходило за пределы свойств его натуры, ответил Иван Петрович.
– Но лучше постарайся, изо всей силы, – советовал Сухомяткин, проводя нехитрую параллель, как будто память человеческая подобна мышце, от напряжения усиливающейся и принимающей надлежащую форму.
– Да не могу я, – наконец, потеряв окончательно терпение, что, по всей видимости, и входило в планы Сухомяткина, резко ответил Иван Петрович, но заметив на его уста подобие ухмылки, тут же поправился уже спокойнее, – не могу, просто не могу вспомнить.
– Да ладно, не серчай, я же так, чтобы тебе лучше было, – лукавя, почти шепотом, объяснился Сухомяткин, этим самым, неумело скрывая потребность нагнетать на других гнетущие чувства, когда погано бывает в душе самому, и, успокаиваясь от вида того, что и другим свойственно беспокоиться и раздражаться, и все мы, как говориться, не без греха.   
  Тем не менее, сиюминутная раздраженность его спутника, на секунду только порадовала Сухомяткина, и ни в коей мере не успокоила его совсем. Прежние мысли, гнетущие мысли, с большей силой стали овладевать его умом и памятью. Ему вспомнилась его прошлая жизнь, работа, тотальная социальная усредненность, спокойствие, хоть и нарушаемое, время от времени, погоней за дефицитными продуктами и вещами. Но то было беспокойство терпимое, временное, конечное, потому что по части дефицитных продуктов ему приходилось суетиться только лишь по праздникам, когда намечался богатый убранством стол, а за модными, стильными вещами он не гнался, и у перекупщиков даже их не приобретал, только если для жены, и то по случаю. А теперь жизнь состояла из череды серых, повторяющихся будней, нагруженных не такой силой беспокойства, вернее беспокойства как такового вообще почти не было: не нужно никуда уже было успеть, ничего редкого не приходилось покупать, не надо было оправдать чьих-то циничных надежд, в общем, не нужно было ничего, что обычно стараются выполнить большинство людей, живущих в общей системе материальных ценностей. Но сейчас, в самом низу, казалось, что существовало другое беспокойство, завуалированное, скрытое, мизерной силы, но постоянное, как капли непрекращающегося дождя. Беспокойство это произрастало царапающими корнями в душе из-за того, что жизнь проходила мимо, и многие радости, доступные хоть сколько-нибудь обеспеченным людям, хоть где-нибудь работающим или не работающим, но все же зарабатывающим на жизнь другими, менее законными способами, корило его за то, что он до такого опустился и упустил свой шанс иметь то, чего сейчас у него не было, и чего ему так не доставало. Тогда это все не ценилось. И хоть жилье было скромное, и заставленное старой, списанной мебелью, которую он по долгу службы выпрашивал у знакомых на заводе, и питание его не отличалось особым разнообразием: обычно на утро яичница или овсяная каша, или гречневая, которую он так не любил и давился ею, а иногда и ругался с женой, все же, условия прошлой жизни казались сейчас настолько комфортными и недосягаемыми, что аж хотелось плакать, но слезами ничего не вернешь. Вокруг царило одно людское равнодушие. И от осознания этого равнодушия Аркадий Васильевич обижался и негодовал, и злился, и чуть ли ни задыхался, а потом затихал, впадал в уныние, выглядя совершенно потерянным.
  Ко всем прочим раздражающим факторам, подмешивался и тот, что, навязанный ему судьбой, спутник был спокоен, задумчив и вроде бы даже доволен, по крайней мере, что можно утверждать с уверенностью, и что было явно им обоим, имел надежду. У Аркадия же Васильевича этой надежды не было, и оттого еще сильнее уныние овладевало им. К тому же, возникала зависть спокойствию его друга, и зависть к этой надежде, возможности увидеть тех людей, которым Иван Васильевич был дорог. Но, невзирая на то обстоятельство, что оба они находись в незавидном положении, и уместнее, если и завидовать, то завидовать людям, проезжающим на дорогих автомобилях, в дорогих одеждах бегущим по городским ландшафтам, все-таки чувство зависти пробудилось и подпитывалось именно этим смиренным спокойствием его спутника (хотя нельзя сказать, что Иван Петрович был чересчур уж спокоен, просто за годы лечебной практики он научился не показывать чувств). И это чувство зависти произрастало в душе Сухомяткина с такой силой, что, подобно чертополоху вытесняло ростки благодарности за помощь, оказанную Иван Петрович, в ущерб себе, во время нападения хулиганов. В конечном итоге это чувство зависти достигло такой силы и мощи, что окончательно поглотив ростки благодарности, стало захлестывать и последствия недавно произошедшего события. Сухомяткин и сам себе не хотел признаваться, что испытывает неприязнь к Ивану Петровичу за то, что ему меньше досталось, что не его подожгли, и не на него напали в момент беспробудного сна. Все эти противоречивые чувства кипели в душе Сухомяткина, и не давали ему покоя, и глядя на своего спутника он еще более раздражался, и в конечном итоге, кроме жалости к себе и неприязни к своему товарищу, разделявшего с ним тяготы нищеты, в его душе более ничего не осталось.
  В завершение ко всему Сухомяткин совсем вышел из себя, когда спутник его ни единого слова роптания не произнес даже когда они начали плутать, причем, в строгости придерживаясь плана Сухомяткина.
– Ты ничего не замечаешь, в конце то концов, мы вроде бы здесь проходили, – осветил свое наблюдение Аркадий Васильевич с заметным жаром возмущения.
– Да вроде бы проходили, – устав от продолжительного плутания по улицам и дорогам, полушепотом произнес Иван Петрович. 
– Да чего ж ты промолчал, если заметил!? – почти криком бросил Сухомяткин.
– Так я ведь, не знаю, где ночлежка, я думал, что вы знаете … – стал нерешительно оправдываться, и открещиваться от неожиданного обвинения неизвестно в чем, но явно, что обвинения напористого, заранее сформулированного, с эмоцией, так сказать.
– Какой же вы народ не смышленый, интеллигенты, – язвительно произнес эту фразу Сухомяткин, вложив в нее всю ненависть к интеллигентам с которым имел, неприятную для него самого, необходимость пересекаться на протяжении всей своей жизни, и которых презирал за несмышленость, потому что, вроде бы, они и почитались умными, образованными, и преуспевали в определенном роде деятельности, но, по его убеждению, элементарных вещей не замечали, элементарными знаниями не владели. К чувству собственной неполноценности, привитому еще в школьные годы, дополнялись и упреки жены по части того, что сосед, школьный учитель, всегда опрятен, чист, культурен, почти не потребляет спиртного, а он, дескать, муженек ее, кроме того, что в словах не сдержан, а и помыться (казалось бы, чего еще проще, чтобы угодить жене) а и об этом забывает. «Ей, конечно, легко рассуждать, в конторке работает, – думал не раз Сухомяткин, приходя домой после тяжелого дня, тяжелого иногда от рабочей загруженности, иногда от пьяной посиделки в конце его, – она, как никак, в конторе работает. Да и много ли ума надо, начислить зарплату в конце месяца. А я каждый день вкалываю, да еще и начальству всегда не угоден. А между прочим ведь, чтобы батарею починить, тоже ведь ум нужен, интеллигентки ведь этого не умеют».
  Сухомяткин, как уже, наверное, догадался читатель, взгревал в себе эгоизм, эгоизм весьма распространенный, заключающийся в оценивании элементов окружающего мира только по тому, каким образом они воздействуют на него самого. Поэтому, немудрено и не удивительно, что в своих размышлениях Аркадий Васильевич придерживался позиции ограниченной, в основе своей имеющей лишь высокое оценивание своего труда и собственных, пусть даже и немаловажных для общества способностей, профессиональных навыков. Он не любил начальство, даже разумное начальство, которое, время от времени, чередовалось, не только за порицания и контроль, но даже и за похвалы, которые, как он считал, произносились лицемерно и только для того, чтобы выжать из него последние жизненные соки, а проще говоря, чтобы он трудился как вол, не получая за это материальной награды. А повышения зарплаты требовала жена, как будто она, всецело, зависела от трудолюбия Аркадия Васильевича, а не была установленной соответственно графику рабочих часов нормой. В общем, что и говорить, присутствовали трудности и в прошлой жизни Аркадия Васильевича, но даже размышления над этими трудностями казались ему теперь приятными. И он не прочь был снова испытать их. Но шанс был упущен безвозвратно. И если выражаться образно, то поезд, пассажиром которого он, до определенного момента, являлся, после его временного выхода на остановке, неожиданно, без предупреждения, сорвался с места, и стремительно продолжил свое движение, и сесть в него уже никак не получалось, как бы он не молотил по окнам, как бы не колотил дверь, поезд неумолимо набирал скорость, и возрастание этой скорости безжалостно гасило надежду на возможность снова стать его пассажиром. И от осознания невозможности, снова стать полноценным членом общества  непередаваемой горечью отзывалось в душе бродяги, никому не нужного, кроме одного Бога. 
***
   Погода отчего-то совсем испортилась, и даже на человека, не обречённого влачить жалкое существование, вполне могла произвести удручающий эффект, в частности подпортить настроение разлетающимися брызгами от неугомонных колес и пронизать до костей ветровыми стрелами. Водителям тоже приходилось не сладко, дворники едва успевали смахивать с автомобильных стекл напористый водопад. Хоть действие происходило и в Москве, все-таки, в испортившейся погоде угадывался Петербургский климат. Сверкала молния, гремел гром, лил дождь, останавливаясь на какое-то время, а спустя непродолжительное мгновение спокойствия, снова обрушиваясь водяным градом на проспекты, улицы, и что самое неприятное – на головы двух бездомных, которым не было где укрыться.
– Думаю, надо зайти в подъезд, – вследствие природной перемены, причинявшей неудобства уже физические, переменив тон своих размышлений, и теперь не вспоминая о своем горе, а полностью сосредоточившись на окружающей действительности, на собственных ощущениях, предложил Сухомяткин, и, не дожидаясь согласия, которое знал, что обязательно последует, начал искать ближайший жилой дом.   
   Его спутник, молча, кивнул, и оправился следом, а через минут восемь они вдвоем забежали в подъезд.
– Теперь можно и передохнуть, – радостно заключил Аркадий Васильевич, радуясь словно ребенок, укутавшийся в тонкий плед, зимой, с тем условием, что во всей квартире отключили отопление, ведь скудная одежда вымокла на нем, как принято говорить, до нитки.
  Попутчик его был рад не меньше, но значительно более сдержан. Оглядываясь в незнакомом пространстве, он осознавал, что никогда не видел ничего подобного: таких  чистых, выметенных, чуть ли не блестящих лестниц, настолько широких квартирных площадок, до малейшей трещины окрашенных стен, потолков без падающей штукатурки, и, наконец, не ощущал такой чистоты подъездного воздуха, который был подобен уличному. Эти виды были новы его глазам, отчего они светились удивлением. Сухомяткин заметил удивление своего товарища, и улыбнулся с видом знатока или гида, проводящего экскурсию, и показывающего чуть ли не восьмое чудо света, после чего вольготно, с претензией хозяина всего дома, присел на третью лестничную ступень. Долгое блуждание по городу, спланированное им же самим, окончательно выбило его из сил, и, к тому же, он давно ничегошеньки не ел, поэтому не удивительно, что сон овладел им в процессе разговора, когда он, наконец, от души выговорился, и позволил говорить своему собеседнику, а сам, подперев голову ладонью, так, чтобы его лицо было укрыто от взгляда Ивану Петровича, который и так не слишком внимательно смотрел на него, отдался сонным грезам. И под его сопение в подъезде слышался одинокий монолог, у которого был один рассказчик и один слушатель. Однако же, вскоре Иван Петрович услышал вздрагивающий, сильный храп и прекратил свою речь. На время наступила абсолютная тишина. Продлилась же она ровно до той поры, пока один из жителей квартиры не вышел на площадку покурить. Здоровенный, лет тридцати пяти, мужчина, выйдя на площадку и поправив шорты, вытащил сигарету и, со смаком, затянулся. Он глянул на сидящих внизу бомжей, со злобой в глазах, но ничего не сказав прошел за лестницу, чтобы их не видеть. Какое-то время он попыхивал сигаретой, видимо думая о чем-то скверном, потому что лицо его демонстрировало отвращение. В конце концов, почти докурив, он с вызывающей резкостью обратился к ним.
– Чего здесь расселись, – став прямо, широко расправив плечи, с видом грозного повелителя, бросил он.
– Погреться зашли. На улице дождь, – растерянно ответил Иван Петрович, не ожидавший такого вопроса.
– А ну быстро пошли отсюда. Нассыте еще здесь. А потом убирай за вами, – процедил житель дома сквозь зубы.
– Да мы еще немного погреемся и пойдем, – умоляющим тоном произнес Иван Петрович, стоя и глядя наверх, словно раб, просящий подаяние у своего господина.
– Я сказал, быстро пошли отсюда, и чтоб больше я вас здесь не видел. Давай, буди своего охламона, и валите отсюда подальше. Не бесите меня, – процедил сквозь зубы здоровяк, с едкой ненавистью.    
  Понимая, что дальнейшие просьбы не имеют смысла, Иван Петрович принялся будить Сухомяткина, который спал крепко, и сквозь сон, машинально, отмахивался руками, и что-то невнятное бормотал про жену. Тогда стоявший наверху амбал, спустившись, с силой, ногой толкнул его в спину. От полученного шока Аркадий Петрович уже проснулся в полете, а от силы толчка чуть не влетел лицом в стену, но в последние секунды, вовремя, подставил руки. Ничего еще не понимая толком, он огрызнулся, отчего еще получил оплеуху такой силы, что чуть не перевернулся в воздухе, и понял, что дальнейшее, даже словесное, сопротивление, как минимум бессмысленно, а как максимум может привести к тяжелым для него последствиям.
– Мы уйдем, мы обязательно сейчас уйдем, не нужно, – попросил Иван Петрович.
– Давайте. И пошевеливайтесь, – властно отчеканил столичный житель, почитавший всех провинциалов недочеловеками, а бомжей вообще не людьми, и только коренных москвичей высшей расой. 
– Спустимся. Сделаем вид, что уходим. Хлопнем сильно дверью, а потом опять поднимемся. Кого бы еще слушали, – привыкший уже к подобному отношению, на ходу, освящал свой план Сухомяткин.
 – А если, вдруг, он решит проверить, что в таком случае будет?
– Очень вряд ли. Не думаю. Постоит еще пару минут, поглядит, выполнили ли мы его указание, (таким ведь только и важно, чтобы их указания выполняли, можно подумать, подъезд ему важен), а потом уйдет спать. Ночь ведь уже давно на дворе.
– Я, все-таки, думаю, лучше уйти, – с тревогой в голосе, тихо высказал свое предположение Иван Петрович.
– Да ну, ты брось – подчиняться этому безмозглому, – скривив гримасу омерзения, категорически отверг это предложение Сухомяткин.
– Уж не знаю, как бы чего худого не вышло. Видно, что человек он раздражительный.
– Да шел бы он, куда подальше со своей раздражительностью. Мы к нему в квартиру, что ли ворвались, или у него прямо под дверью спали, мы на лестнице сидели. А он … Тоже мне, нашелся хозяин.
– Да я не об этом. Конечно, он в этой ситуации не прав. Но может лучше обойти.
– Не боись, прорвемся.
  И они спустились к самой входной двери, которую Сухомяткин открыл и хлопнул, что было силы, а затем тихо, осторожно, можно сказать, даже беззвучно прокрался обратно, и, прихватив товарища под руку, вместе с ним отправился на второй этаж. На втором этаже было шумно, несмотря на поздний час, ввиду того, что в одной из квартир гремела музыка и танцевали. Торжественные восклицания слышались оттуда. По всей видимости, праздновали какой-то праздник, скорее всего, судя по раздававшимся тостам, чей-то день рождения.
– Может чего и нам перепадет, – потирая руки, сладострастно улыбаясь, проговорил Аркадий Васильевич, рассчитывая, по-видимому, на многое.
– Да, вполне возможно, но не необязательно, – снова не стал перечить Иван Петрович, оставив, вследствие наблюдении возникшие, и чрез них же прочно укрепившиеся сомнения при себе, дабы бессмысленно не спорить, потому что все же оставлял место для ошибки.    
  Крадучись, и оглядываясь наверх, чтобы не попасть в поле зрения, выгнавшего их здоровяка, они гуськом крадучись поднялись на второй этаж. Теперь уже никто из них на лестничные ступени не садился.
– Наверное, уж кто-нибудь выйдет покурить, – начал делиться  своими соображениями Сухомяткин. – Авось по такому случаю, и не пожалеют немного денег.
– Возможно, и не пожалеют …
 – Да точно не пожалеют, – убеждал Сухомяткин себя самого и своего товарища, словно от сказанных им вслух умозаключении, определенно должно было случиться именно так, как он предполагает, а ни в коем случае не иначе. – Да, слышно же, что день рождения. А день рождения – это праздник. Пьяные уж все, небось. А пьяные, чего, пьяные они податливые. По себе знаю. Было дело, помню, как я раз по-пьяни проиграл в карты всю получку, а потом меня жена за это сковородкой несколько раз по голове. Серьезно сковородкой, как в анекдоте. А ей даже ничего не сказал. Прошел сел, и заснул так в коридоре. Хорошо хоть не выгнала, а то бывало и такое, – скаля своими пожелтевшими и местами сгнившими зубами, завершил он свое повествование, потому что на лестничную площадку вышел в белой, выглаженной, почти прозрачной рубашке и в черных брюках молодой человек с темными волосами и темными бровями. На вид этот молодой человек был красив и серьезен, и казалось, боролся с одурманивающим эффектом алкоголя. По всей видимости, он был обеспечен и занимал не последнюю должность, а может просто происходил из богатого рода. Тем не менее, создавалось впечатление, что он привык брать ответственность на себя.
– Я, конечно, извиняюсь, – начал мягко Сухомяткин, – вы не могли бы помочь, сколько не жалко.
– Да конечно, – ответил молодой человек, прямо взглянув на него с сочувствием, порывшись у себя в брючных карманах, но не найдя там денег, попросил подождать. – Сейчас, в куртке, кажется, бумажник оставил.
– Я же говорил, я же говорил, – наслаждаясь собственным успехом, повторял Сухомяткин.
– Вы оказались правы, а я ошибался, – ответил Иван Петрович взвешенно, и оттого слегка протяжно.
– То-то же и оно. Надо верить в людскую доброту.
  Прошло уже минут десять, но почему-то молодой человек не возвращался.
 – Может, позвали тост сказать, – не желая верить в неудачный исход дела, утешал сам себя Аркадий Васильевич.
– Вполне возможно. День рождения все-таки, – ясно понимая его терзания и разделяя их, потому что сам уже надеялся на успех, поддержал его Иван Петрович.
  По воле счастливого случая, и вследствие сердечной открытости молодого человека, их надежде суждено было оправдаться. Молодой человек, действительно, вышел, но не один, а в сопровождение шумной компании, развеселенных молодых людей, состоявшей кроме него самого, еще из трех девушек и двух парней. Парни были все в официальных костюмах, один даже при галстуке. На девушках же – разноцветные платья не то вечерние, не то обмундирование ночных бабочек.
– Ты куда? – спросила молодого человека, который в руке держал пару банкнот и уже собирался спуститься, чтобы передать их в руки, стоявшим в ожидании, и затаившим дыхание от такой несказанной удачи, бомжам.
– Попросили помочь, отчего не помочь – мягко улыбнувшись, ответил он.
– Ты что сдурел! – вытаращив на него свои большие жутко размалеванные, и от выпитого алкоголя опустошенные, усталые глаза, пронзительно крикнула и остановила его за рукав рыжеволосая красивая девица.
– А что такого?
– Пусть идут – работают. Это же алкаши. Ты им дашь, потом другой. И они будут ходить попрошайничать.
– Да ну ты брось. Может люди в беду попали. Не наше дело, – аргументировал свое инициативу молодой человек, тогда как все другие молчали, но молча поддерживали его подругу.   
– Миша, у кого сегодня день рождения? У тебя или у меня. Ты хочешь испортить мне настроение в день рождения? – укоризненно взглянул на него, повышенным тоном, каким обычно воспитатели приструнивают непослушных детей, сказала она.
– Да не так уж и много. От нас не убудет! – решительно ответил он.
– Ага, как мне шубу, так подожди милая, а как этим, слов не находится как их назвать, так сразу, побежал.
– Ну, ты сравнила, – добродушно улыбаясь, прекословил он.
– Я сказала – нет. Ты всегда все делаешь по-своему. Даже в мой день рождения, –  упрекнула она с обидой в голосе, готовая тут же заплакать. И через мгновение лицо ее искривилось, а слезы так и хлынули из требующих к себе жалости, выразительных глаз.
   Молодой человек поднялся, обнял ее и прижал к себе. А она, повиснув на его шее, захлебываясь своими слезами, протяжно всхлипывала. Компания, молча, одобрила его действие. Выдержав трогательную минуту, все зашли в квартиру. А два, надеявшихся на хоть какую-нибудь помощь, уличных бродяги остались стоять в коридоре совершенно растерянными.
***
  Около двадцати минут оба молчали. Ничего не хотелось говорить, да и тяжело было произнести хоть слово. К тому же, едва ли находились слова, способные выразить их внутреннее состояние. Опустошённость, крайняя опустошённость чувствовалась в атмосфере второго этажа. Послышалось жужжание невесть откуда взявшейся мухи, жужжание столь отчетливое, столь раздражительное, что от его слышания, наверное, стало бы скверно на душе даже человеку вполне успешному, с хорошим настроением, веселому и жизнерадостному. Тем не менее, на двух потерянных людей оно не производило такого эффекта, а даже никакого эффекта не производило. Они находись в состоянии апатии, близком к состоянию психического расстройства. Уставившись в одну точку, каждый в свою, стояли и смотрели.
– Опять вы, – выйдя на лестничную площадку, процедил сквозь зубы, ехидно пожилой человек, с большим животом в белой майке, видимо не совсем трезвый. – Сколько можно говорить, чтобы вы здесь не собирались.
  Два бродяги, молча выслушав обвинительный приговор, послушно спустились по лестнице, и даже не пытаясь никого обмануть, один за другим вышли на улицу. В подъезде, после всего случившегося, хоть и, казалось бы, не случилось ничего трагического, находиться стало тяжело.
  На улице, к тому времени, дождь уже благополучно закончился, и только лужи, вымытые тротуары, слякоть, повествовали о его минувшей бытности.
– Все-таки не могу понять я ее поведения, – начал с горячностью Аркадий Васильевич. – Ну что ей сдались эти несколько купюр! Не знаю, сколько там было, но точно не много. Ну, станет ли незнакомый человек незнакомому человеку давать большую сумму. Тем более, каким-то бездомным. Да хоть бы на хлеб сообразили, и то вперед. А разрыдалась, прям как будто, и действительно нож ей в сердце всадил, как будто изменил у нее на глазах, как будто стояла с ним, а он с другой ушел, и ей даже до свидания не сказал. Помню, моя тоже, чуть что, так сразу в слезы, лишь бы оказаться правой, лишь победить в споре, лишь бы почувствовать власть. Не верю я женским слезам, с тех еще пор совсем не верю. Редко женщины плачут, потому что действительно тяжело. А часто из-за того, что жалость к себе хотят вызвать, и этим победить. Ведь плачут чаще перед мужиками, перед женщинами ведь не плачут. Потому что, что им женская жалость не нужна. Мужская-то жалость для самоутверждения важнее, а для души романтичнее.
– Не могу с вами не согласиться, в чем-то, – посчитав эту тему весьма интересной и благоприятной для отвлечения от депрессивных мыслей, начал говорить его спутник. – Вы, в своем роде, правы. Но только в отношении отдельных женщин, привыкших держать мужчин в повиновении. В таких семьях, обычно, муж, всему покоряется, и лишь иногда проявляет силу, а, бывает, что и силу физическую для того, чтобы показать женщине, что он мужчина, чего она сама, порой, неоднократно требует, говоря, – ты мужик или не мужик. В таких семьях, время от времени, по понятным для нас причинам, случается насилие. Потому что руководит женщина. А, как известно женская натура хоть и хочет, с одной стороны, руководить, все же желает видеть в мужчине силу, чтобы иногда и ею руководили, чтобы принимали решения, а она была слабой. И вот, значит, годами женщина подавляет мужской дух, принимает сама решения, манипулирует с помощью слез и другими способами, а потом, вдруг, у нее проявляется женская слабость, и ей хочется, чтобы ее мужчина стал, в одночасье, сильным, волевым, не в меру властным, и сам, самостоятельно, без ее советов даже, принимал решения, не только по своей части, но и касающиеся только ее одной. Такие моменты могут быть очень бурными. Однако, как правило, женщина, увидев, что случилось с ее мужчиной, что с ним стало благодаря ее усилиям, начинает искать эту силу на стороне, силу бурную, взрывную, эмоциональную. И нередко случается, что бросает, оставляет этого мужчину. И находит на стороне, кажущегося ей сильным самца. Но найдя такого, не удовлетворяется найденному, а принимается за подавление уже и его. Потому что таким женщинам, на самом деле, не нужны сильные мужчины, как они это говорят. Им нужно сильного взять и покорить, сделать чуть ли не безвольным рабом, все нервы его отверткой выкрутить, чтобы он как верный собачонок вокруг нее бегал, а потом бросить, оставить, и пойти искать другого. Не зря такие женщины часто бывают одиноки. Хоть и с мужчиной, а никогда почти не влюбляются, потому что женщина с позиции главенства только на привычку и способна. А влюбиться она, будучи королевой, не может, не способна, природа ее ей этого не позволяет.
– Да вы, я смотрю, философ, – глядя на него выпученными от удивления глазами, перебил, в привычной для себя манере, Сухомяткин.
– Скорее жизненный опыт. Наблюдения. Но я еще не закончил мысль.
– Да, да, конечно, продолжайте. Извиняюсь за проявленное нетерпение.
– Да ничего. Так вот женщины, которые используют слезы для того, чтобы победить, возвыситься, что и пришлось нам не так давно пронаблюдать, делают так, чтобы мужчина поступил, как они ему говорят, играя, плачут, как правило, перед мужчинами. А изливают душу, свои действительные чаяния, боль, обычно, наедине с женщинами: подругами, матерями, случайными знакомыми. Происходит так, возможно (это, опять же, мое личное мнение) потому, что, вследствие многих разочаровании, напрочь, утратили доверие к мужчинам.
– Поразительно, это просто поразительно!
– Что именно?
– Как все точно, как все правдиво.
– И опять же, это еще не все.
– И это еще не все, – с легким разочарованием молвил Аркадий Васильевич, едва ли способный вместить умом все сказанное его собеседником. – Да я, пожалуй, буду не до конца точен, если не назову некоторых причин зарождающегося в душе женщины желания руководить мужчиной.
– Интересно будет послушать. – В первую очередь, это жестокий отец, тиран, бивший мать, и оттого в сознании еще девочки откладывается отпечаток – все мужчины жесткие звери. И если их не приручать – жди беды.
– Это вы, прям, про мою, в точь, в точь угадали. Она часто рассказывала про то, как в ее семье отец мать избивал, без причина на то избивал.
– Так вот, в таких случаях, женщина рвется к власти, основываясь на детских травмах, в том числе и ранняя половая связь, которая, быть может, произошла с мужчиной много старше ее, в результате насилия. В таком, кстати говоря, случае, возможно даже сильное, ярко выраженное пренебрежение к мужчинам, способное вылиться даже в то, что женщина будет предпочитать мужчине женщину, во всех отношениях.
– Да вы, прям, психиатр, – не уставая удивляться, вроде бы, вполне обыкновенным умозаключениям Ивана Петровича, не умея дослушать их, в очередной раз в беседе, перебил Сухомяткин. К слову говоря, перебивание было ему до того свойственно, что он не мог даже и трех предложении дослушать без того, чтобы вставить свою самую неуместную мысль. Поэтому этот случай, был скорее, из ряда вон выходящим. Тем не менее, Иван Петрович уже перестал на это обращать внимание и продолжал, – так вот детские травмы ощутимо бьют по женской психике, да и любой вообще, а по женской в особенности, и формируют в ее душе отношение к мужчинам, как к жестоким, низшим существам. И если это еще и повторяется в будущем, во взрослой жизни, то данная установка крепко запечатлевается в бессознательной сфере психики и сидит там, и даже когда женщине встречается порядочный мужчина, она непременно увидит в нем жестокого подлеца, негодяя, и непременно, создавая условия, станет пытаться из него сделать такого, какие ей встречались ранее, потому уже не способна видеть в рядом находящемся мужчине положительные качества. Для таких женщин, все мужики – козлы. Однако в формировании такого мнения мужская роль – не последняя.
– То есть вы считаете, что мужчины целиком и полностью виноваты в этом? – впервые, за все время беседы, решил аккуратно не согласиться Аркадий Васильевич.
– Не совсем, опять я допустил неточность. Слишком много эмоциональных потрясений случилось за последнее время. Они оказывает на меня пагубное влияние. Я, действительно, считаю, что в некоторых случай, в самом деле, виноваты мужчины, но, спешу заметить, что не те, на которых, как правило, изливается весь гнев. Те, кто посеяли горечь разочарования, обычно, спешно удаляются, скрываются из виду, только их и ищи. И они рады, что были у женщины первыми, что женщина, якобы, запомнила их на всю жизнь, и продолжают свою безнравственную деятельность в надежде заслужить себе славу покорителей женских сердец, так сказать, запечатлеть свое имя в истории, не обращая совершенно никакого внимания на тяжесть обиды, зародившейся в сердце девушки, которую они, в скором времени, после короткой, подчас, малоприятной и даже совсем неприятной, физической близости, оставят.   
  Эти выводы Сухомяткину слышать было уже не совсем приятно, но и в противовес ничего не нашлось сказать.
– Но бывает так, что женщина, детство, которой прошло в полноценной, благополучной семье, даже слегка разбалованная в детстве, привыкшая, что все для нее делается, привыкшая, что раз она в слезы, так ее и пожалеют, и приголубят, и сделают так, как она того желает, хочет продолжить свою жизнь в этом же ритме, а если быть точным, в ритме поощрения инфантильного эгоизма. Выпорхнув из-под родительского крыла, она уже совершенно не хочет никому подчиняться, как приходилось это делать в детстве, но хочет той же жалости, понимания, любви. Но при этом еще и власти, быть во главе. А это мало кому удается. Потому что найти такую же любовь, какая была в семье – крайне трудно и почти невозможно, а еще и заполучить ее вместе с властью – это уж и вообще неслыханно. Слишком уж большой запрос для земной жизни. – И еще забыл сказать, что такой подход – в высшей степени эгоизм, настоящий эгоизм, не тот, который некоторые умники записали в корень всех самых благороднейших проявлений человеческой натуры, в том числе и любви, дабы скрыть свой собственный эгоизм, крайней степени, чтобы все перемешать до кучи, и сказать, что раз уж даже высшие проявления любви – само по себе проявление эгоизма, то и, стало быть, раз уж все эгоисты, то и эгоизма, как таковой, не порок, а обычное, человеческое качество, свойственное всем, даже людям, жертвующим собственной жизнью ради спасения других. Не такой эгоизм я имею в виду, а эгоизм в его чистом виде, понятный, легко различимый, даже можно сказать, выпуклый, словно шишка на голове после сильного удара о твердую поверхность, такой эгоизм я имею в виду.  Не напомните, с чего это я про эгоизм начал?
– Да вы все про женщин, да про женщин, – уже с видом страдальца, напомнил Сухомяткин.   
– Да я помню, что про женщин, – улыбнувшись, убедил Иван Петрович, – Ах да. Вспомнил. Женщины, которых баловали в семье, и которые не принуждены были слышать от своих одиноких матерей, что мужики – это только тираны и деспоты, способные причинять только боль и страдание, эти женщины, желая взять власть в свои руки, обрекают себя на долгий поиск и неудачу, в конечном итоге. Потому что если они найдут мужчину, которым будут руководить, они не будут испытывать от него любви, а если найдут любовь, то не будут удовлетворены тем, что не могут руководить, и от этого будут скандалы. Кажется, по этой теме, я закончил.
– Ничем не могу возразить, – отвечал Аркадий Васильевич, переваривая только некоторую часть из полученной информации, и тратя на это всю силу своего ума.
– Да и еще, – искренне полагая, что сказал уже все, что имелось в уме его, продолжал Иван Петрович, – женщины, гонящиеся за властью, в результате удовлетворения своего желания, утрачивают женственность, нежность, в обмен, на чуждое их природе, главенство над мужчиной. Им кажется, что нигде уже нет сильных мужчин. Они все время оправдывают себя тем, что нет сильных мужчин, да и никогда и не было, поэтому они и стали такими, какие есть, как они говорят, сильными. И совершенно забывают о том, что, когда-то, по своей глупости, прислушались к мнению подруг, матерей, раздосадованных на мужское поведение. Ведь мне и самому приходилось наблюдать подобное, и анализировать такие случаи, не помню, правда, где и при каких условиях, но точно помню, что приходилось видеть, когда женщина, имея рядом с собой мужчину, вполне ее удовлетворяющего, брала на вооружение советы другой женщины, советы, порой, дававшиеся не из каких-либо благих побуждении, а только лишь из чувства зависти, начинала видеть в своем мужчине подобие животного, которого нужно приручить, животного вроде бродячей собачки, взятой на углу, прирученной и пригретой, а потому должной выполнять все мыслимые и немыслимые указания хозяина.
– Развернуто у вас получилось. Кое в чем я, конечно, рискнул бы не согласиться, но уже не припоминаю в чем именно. Но в целом хорошо, в целом мне возразить нечем, – подытожил Аркадий Васильевич отсутствием возражений, которые обязательно бы нашлись и были вставлены через перебивание, если бы речь хоть сколько-нибудь критически затрагивала его персону. Но так как обсуждался противоположный пол, возражении, естественно, не нашлось.
  А между тем, минуя уличные коридоры, и, незаметно для самих себя, они добрались до двухэтажного, белого дома, в котором располагалась та самая заветная ночлежка. Заведение это было расположено на первом этаже, вернее в полуподвальном помещении, в помещении тесном, узком, которое вряд ли могло претендовать на то, чтобы вместить хотя бы десять человек, а, между тем, вмещало больше. Здесь находили пристанище в основном мужчины, небритые, грязные, в старой, потрепанной одежде, изрядно потрепанные жизнью. Однако прежде чем зайти внутрь, нужно было пройти, как выражается клубная молодежь, своеобразный фейсконтроль. Хотя, казалось бы, кому оно нужно идти в ночлежку за едой, кроме как не людям, попавшим в трудное жизненное положение. 
– Да, да. Я тебя помню, – с выражением неприязни, как будто увидел в десятый раз один и тот же без конца повторяющийся фильм, произнес один из работников заведения, – маленький, полноватый, светлый, с пролысиной на голове, но еще достаточным количеством волос,  вполне еще деятельный, но ленивый работник, которого звали Семеном Прокопьевичем, но которого все называли не иначе как Прошка, для благозвучности, так сказать. – А это кто с тобой? Его я раньше не видал, – закончил он, прищуриваясь и вглядываясь в лицо Ивана Петровича.
– Да подобрал у баков. Проблема у него. Говорит, что ничего не помнит.
– Это действительно проблема. В милицию не пробовали обращаться. Они бы может, могли помочь с памятью, – с неоднозначной улыбкой процедил Прошка.
– Да какая милиция, – махнул рукой Сухомяткин, демонстрируя вялым жестом свое недоверие к этому органу, возникшее еще в годы СССР, а после распада, и недельного пребывания в изоляторе временного содержания, еще более укрепившееся.
 – Ну, а чего, а как быть тогда? Куда по-твоему идти? – выпучив на него глаза, задался вопросом Прошка.
– Без милиции как-нибудь разберемся.
– А может и вправду в милицию. Как раньше я до этого не додумался, – обращаясь к Сухомяткину, вставил Иван Петрович.
– И что ты им скажешь, потерял память, скажут, – пить надо меньше, а потом по конторам погоняют и отправят куда подальше, – взяв на себя функцию пророка, молвил Сухомяткин, желая, чтобы все прониклись его отношением к милиции.
– Да, но все же, я думаю, стоит обраться. Терять-то все равно нечего.
– Ну, это как-нибудь без меня. А сейчас пойдем, перекусим.
– Да не мешало бы, – сдержано согласился Иван Петрович, готовый уже корку сухого хлеба смаковать, словно поджаристую ножку запеченной в духовке курицы с экзотическим соусом.
– Чего сегодня у нас на перекус? – слишком по-свойски, обратился Сухомяткин к Прошке, что не понравилось работнику.
– Гречка, – ответил он с достоинством. 
– Опять, – выражением неприязни, отвращения, гадливости, в общем, с жутко неприятным выражением лица уточнил Сухомяткин.
– А ты что хотел, чтобы тебе здесь пир устраивали, – парировал с вызовом Прошка, съедавший на обед, повседневно, приличную порцию мясного борща или супа, приготовленных домохозяйкой женой, и не уходивший без того, чтобы не доесть блюда,  которое, как по расписанию, подавалось на второе, отчего у него была даже припухлость в районе щек и живота.
– Ну, хоть на перловую, могли сменить, – продолжал свое Сухомяткин, не надеясь быть услышанным и понятым. 
– Пока гречневую крупу не закончим, другой не намечается, – ответил Прошка, видом своим показывая, что не желает продолжать оправдываться, потому что, дескать, не только от него одного это зависит, а если бы от него только и зависело, то еще можно было бы и подумать.
– Эх, ладно, пойдем. Будем угощаться, чем есть, – пригласительным жестом обращаясь к Ивану Петровичу, который не мог еще толком понять, чего они до сих пор ждут, а не заходят и не присаживаются, тогда как подается гречка, одно из любимых его кушаний.
  Они прошли по сравнительно длинному коридору, даже удивительно длинному с учетом весьма скромных размеров всего заведения, и зашли в маленькую, тесную, угнетающую низкими потолками, грязную коморку, в которой, одна вплотную к другой были расставлены старые, металлические кровати, окрашенные когда- то в белый цвет, о чем можно было судить по оставшимся на металле кусочкам краски, но слишком редко оставшимся, чтобы они прикрывали ржавчину и могли отвоевать у нее железо. На двух кроватях спали. На одной посапывал уже жидкобородый, курносый, с выгоревшими на солнце бровями человек; на другой же почивал бродяга еще вполне молодой, но уже видно, что с пропитым лицом, о чем свидетельствовали неестественно большого размера мешки под его закрытыми глазами, и распухшие, красные губы. Кстати сказать, на губах, ко всему прочему, чернела запекшаяся кровь, поэтому по губам можно было судить не только о пристрастии к алкоголю.
– Ты присаживайся. А я сейчас, мигом, – сказал Сухомяткин, только зайдя и оглядевшись, и как будто, о чем-то важном вспомнил, как оказалось, о том, что нужно было захватить тарелки с кашей.
– Да конечно. Не торопитесь, – испытывая сильный голод, который уже невозможно было сносить в себе, все же, набравшись терпения, дал время своему товарищу решить все свои дела Иван Петрович, решительно не подозревая, что его товарищ направляется за кашей, он думал, что их вызовут в другое место.
  Сухомяткина не было около пяти минут, как раз того времени, которого хватило на то, чтобы навалить в эмалированные миски сухой каши, хрустевшей временами на зубах, потому что крупу никто, конечно же, не промывал, но этих минут хватило, чтобы Иван Петрович умудрился, как следует, осмотреться. Низкие потолки и, казалось, сплюснутые одна с другой стены, образующие собой некий все время сжимающийся квадрат, были не столь удручающими, как запах, царивший в помещений, запах поистине тлетворный и непереносимый. Это было совокупление духоты пьяного угара и нечистот человеческого организма, включая запах из больного, язвенного желудка, в которой давно не переваривалось вкусной, здоровой пищи. Откровенно говоря, прошу прощения за прямоту, помещение наполнял запах урины. На кроватях лежали тонкие, шерстяные пледы, давно не стиранные, но явственно, по внешнему виду, вполне теплые. Пол был выметен, лишь редкими местами, где-нигде лежали засохшие крупицы, по всей видимости, уроненной еды. Был и стол. Он стоял в одном из углов, и на нем находились пару немытых мисок, пару книг в твердом переплете и одна тетрадь с помятыми, вспухшими от влаги листами. Иван Петрович взглянул на лежащих людей, и мгновенно в его душе возникла жалость и взвинтилась до того уровня, что он даже сам перестал замечать, что находится в похожем положении. Жалость, наверное, такого свойства и характера, которая, по всей своей содержательности, как правило, способна возникнуть в сердце совсем не способном к жалости к себе, овладела Иваном Петровичем, и сподвигла его размышлять над факторами, подтолкнувшими к такой безрадостной жизни, спящих перед ним людей, которые, по его соображению, только, во сне, наверное, успокаивались за свой завтрашний день. 
«Это, что же могло с ними случиться, – уставивший в лицо бородатого бродяги, думал врач, – какой повод нашелся, какая причина. Ведь, всем известно, что пьют многие. Не все же становятся алкашами. Дурная компания. Но ведь из этой дурной компании, только один – два человека спиваются, и то ведь не до такого, чтобы уж в бомжи записаться. А ведь не все пьяницы – бомжи. Ведь закоренелые пьяницы, нередко, живут в квартирах, и не в однокомнатных квартирах, а иногда и имеют целое состояние, должность, звание, уважение, и их за пьяниц никто не считает. Хотя они могут почти каждый, не трезвея. Уже просто на них принимаемая доза не действует. Они могут пить, и не пьянеть, а это уже явный, крайний алкоголизм. Требуется доза выше и выше. И только тогда наступает опьянение. А организм уже не может бороться, а клетки мозга постепенно отмирают, и память ухудшается. Но я ведь не пью. Почему у меня-то в памяти пробел, почему я ничего их своего прошлого не помню. А помню только научные факты, то, что я впитал уже давно, еще в юности, в институте. Да, кажется, я учился на врача. Ох, да, кажется, припоминаю. Писать, писать быстро заставляли. Тогда думал, что совсем не пригодится, пригодилось же, как гвоздем забили в память эти знания. А сердце тогда жутко ускоряло свой ритм, и казалось, что вредно, потому что беспокойно было, оттого, что не успеешь,  какое-нибудь сведение записать, а, впоследствии, на зачете не выкрутишься. Вспомнить бы еще что-нибудь. Вот только бы вспомнить. Не получается. Случай. Нас объединяет какой-то случай. Чья-то смерть, трагедия другого рода, потеря документов, обман, предательство, ненужность, непонимание. Это является причиной пьянства, это является причиной и без него. Слабость характера, возможно. Но едва ли есть силы у человека выдержать тяготы некоторых превратностей судьбы. Самоубийство, как некоторые считают, достойный выход, но нет, он хуже, он трагичнее, потому что у них и у меня есть надежда, а самоубийц ее нет, они уже раз и навсегда сделали свой необратимый выбор. Я не даю себе отчет в том, что, в итоге, прихожу к выводу, что бомжи – это люди, которые в момент сильного эмоционального потрясения, потери всего, что у них имелось, не совершили крайнего шага, трагического поступка, не закончили свою жизнь, а продолжили ее, и продолжили надеяться, когда уж надеться, при таком людском равнодушии, о котором я раньше и не подозревал, казалось бы, уже и не на что. Эх, вспомнить бы еще что-нибудь, кроме студенческих лет.  Кажется, удается. Снег, зима, темная пора, маленький город. Нет, я точно не из Москвы, поэтому здесь мне все чужое, поэтому и равнодушие людское мне непривычно и, кажется вопиющим, не то, что товарищу моему, с которым, мы, кажется, так и не познакомились. Да уж, бывает, уже столько прошли вместе, а до сих пор не познакомились.    
– Вот, держи, – протянув миску, полную до краев крупными зернами гречневой каши, незаметно подкравшись, слегка испугав, отвлек его от напряжения своей памяти, Сухомяткин.   
– Слушай, а как звать то тебя? – приняв эту миску с благодарностью, спросил Иван Петрович.
– Аркашей, по батюшке покойному, как мне мать долго время говорила, Васильевичем. А тебя, как, кстати? По дороге сюда тоже подумал, твое имя спросить, а то мы как-то не по-товарищески, тьфу ты, не дает себя забыть имперская идеология, не-по-дружески с тобой общаемся, все на ты, да на вы. Ты уж на «ты» переходи. Не привык я к этой официальщине, честно слово, не привык.
– Конечно Аркадий, а меня Иваном зовут.
– Из одной официальщины в другую, не можете вы интеллигентки по-простому, по- народному изъясняться. Ну, какой я тебе Аркадий. Одного почти возраста мы с тобой. Просто Аркаша, и без отчества, я об отчестве так сказал, для связки слов, не более.
– Хорошо, хорошо, как скажешь. Будем рады знакомству, – дружески протянув руку, с приятной, простодушной, доброй улыбкой, окончил представление друг другу Иван Петрович.
– Взаимно, – крепко пожав ее своей мозолистой пятерней, откликнулся Аркадий Васильевич. 
– Как говорили в одной комедии, прошу к столу, – добавил он, слегка улыбнувшись.
  Каша оказалась не вкусной, но съедобной, Ивану Петровичу даже напомнила о чем-то приятном. – Жена, у меня, помню, была жена, и дети тоже были.
– У всех нас когда-то была семья. Но всех нас благополучно забыли, – весьма посерьезнев лицом, констатировал Аркадий Васильевич. – У некоторых умерли, но таких единицы. Вон Сеня, спит который, молодой еще который. Он наркотики употреблял. Родители раз выгнали, два выгнали, потом когда кое-что из драгоценностей украл и продал, чтобы купить очередную дозу, насовсем выгнали, и знать не знают. И он к ним не идет. И не то, чтобы от гордости. Просто не уверен, что сможет себя в руках держать. Говорит, когда от этого пристрастия совсем отойдет, пойдет проситься обратно. А пока, говорит, будет по дворам скитаться, да коркой хлеба перебиваться. Спасибо хоть здесь не дают c голоду помереть.   
  Иван Петрович слушал внимательно, перемалывая зубами твердоватую кашу, а чаще глотая ее совсем без пережевывания, ощущая ее солоноватый, приятный для него вкус, при том, что она поглощалась им очень быстро. Нельзя сказать, ведь это будет неправдой, что он никогда не вкушал настолько вкусной еды; пробовал и ел, конечно же, и гораздо вкуснее; ценил, правда, меньше. Еда, вообще, всегда воспринималась им как, что-то вроде бензина для автомобиля – заправил бак на определенное количество километров, и поехал. А уже качество и количество этого бензина позволял всецело определять заправщику, то есть своей супруге. Никогда не входило у него в привычку ропать на невкусно приготовленный обед. Всякая еда ему приходилась по вкусу, или просто годилась для подкрепления жизненных сил. Товарищ же его, напротив, старался больше разговаривать, как будто до этого не говорил ни с кем целую вечность, и именно сейчас, в его душе, назрела острая потребность, как следует, выговориться. При этом, конечно же, Сухомяткин ни на минуту не задумывался о том, что в комнате, кроме них двоих, еще двое спящих людей. Это, кстати говоря, вполне красочно характеризовало уровень его нравственной культуры.
– Как ни зайду, а они спят, – обратился он к Ивану Петровичу. – Это ж сколько можно. Не на рудниках же работают, в конце-то концов.
  Окончательно оправдавшись перед окружающими, и самое главное перед собой, что, впрочем, являлось чистой формальностью, потому что его совесть находилась уже на грани между крепким, беспробудным сном и смертью, и для духовного пробуждения ее потребовалось бы, наверное, ни больше, ни меньше, чем духовное преображение, Сухомяткин продолжил свои разглагольствования, не обращая внимания на то, слушают ли его, или думают о своем. Эти пустые, подчас, разговоры не столько производили впечатление на слушающего его, через слово, товарища, сколько, сами по себе, являлись раздражителями для двух спящих. Они, особенно старик с жидкой бородкой, нервно ворочались с боку на бок, то и дело поправляли подушку, тяжело вздыхали, указывая на то обстоятельство, что уже не совсем спят, а так дремлют, и все слышат. Сухомяткина это новое обстоятельство нисколько не смутило. Он продолжал.
– Слушай, а ты не обнаглел ли, – наконец не выдержав, видимо, до этого какое-то время собираясь с мыслями, крикнул Семен – тот, который был моложе и бывший наркоман.
– О! голос подали, – с отвратительной улыбкой видимого услаждения, произнес издевку Сухомяткин.
– Да я тебе сейчас по морде разочек заеду, и ты сразу поймешь, – пригрозил уже убедительнее Семен.
– Да все успокойся, понял я, понял – отвечал на угрозу Сухомяткин и стал говорить тише.
  Тем не менее, несмотря на его, нежеланную для него самого, уступку, вскоре, через минут двадцать, Семен, нехотя, поднялся с постели. Он зевнул, потянулся и выпученными глазами уставился на обедавших товарищей своих, по образу жизни и подобию едва ли уступавших ему. Легкое удивление выразилось на измятом лице его, а через секунду рассеялось, как будто его и не возникало. Видимо он даже и не помнил своих слов, произнесённых сквозь сон.
– Что на обед? – спросил он режущим слух голосом.
– Да гречка, – отозвался Сухомяткин.
  Семен вздохнув, приподнялся, еле-кое как нашел свою обувь, заброшенную далеко под кровать, и стал накидывать зачем-то на себя заштопанную в рукавах фуфайку.
– Ты куда одеваешься? – спросил его, пробудившийся Сухомяткин.
– Да нет, я еще толком просто не проснулся, – отозвался Семен.
– Знакомо.
– Вы уже давно здесь? – обратился Семен к Сухомяткину, как будто, ничего и не было, как будто никаких требований в его адрес он не произносил, но, между тем, все же, ощущалась в его голосе нотка грубости, скрытого лидерства.
– Да не так уж, – мягко и тихо отвечал Сухомяткин. – Может с час, а может и того меньше.
– Понятно, опять гречка, – со вздохом заключил Семен.
– Да, ты еще носом будешь ворочать, – напыщенно укорил его, внезапно вошедший Прошка.
– Да нет, так просто, сказал о наболевшем, – несколько смутившись от неожиданности, отвечал Семен.
– Ты давай тут не возмущайся. Не нравится – ноги в руки и работать. Дом есть, родители есть, дурь у тебя в голове. Сам виноват. Поэтому жри, что дают. 
– Да я и не возмущаюсь. Меня, большей частью, все устраивает. 
– Да тебе постоянно, что-нибудь не так. Устройся на работу, семью создай, девку хотя бы заведи, на худой конец. Хоронишь молодость, по глупости, дурак! Мне бы твои годы, так я бы таких дел наворотил. А ты … (что-то подобное давящей тоске послышалась в последних словах его)
– Ну, уж извини, даже при желании не мог бы пожертвовать, годы – не материальная вещица, – совсем не извинительным тоном, а так, словно бы для связки слов, а на самом деле с язвительной ноткой, с усмешкой сообразил ответить Семен.
– Я тебе сейчас подзатыльник дам, – немногое усвоивший из этой насмешки, но, между тем, со всем трепетом и со всем уважением относившийся к учению Маркса, и даже перед самим собой не признававшийся в том, что корни его привязанности к философскому учению в ассоциации с детством: с октябрятами, пионерами, с красным флагом на фоне прекрасного цветущего, независимого от политического стоя и идеологии, лета.
– Да, не сердись ты; я пошутил. Пойду, схожу за гречкой, – сначала просто чуть потупив взор, а затем, целенаправленно уставившись глазами в пол, словно в поисках затерявшейся иголки, уведомил, обращаясь уже ко всем, Семен, как будто это освящение своих будущих действий было прописано в уставе. ( это побудило Сухомяткина уйти раньше).
  Никто ему ничего не отвечал, только Прокопий, когда уже проходил мимо, слабо шлепнул его по плечу, со словами, – да чего сердиться, что прошло – того уж не воротишь, ты главное свое не прогадай, а то потом жалеть будешь, – и погрузился в воспоминания, которые, судя по его лицу вызывали в нем, одновременно, и тоску, и умиление. Прокопий хоть и был человеком, что называется, с ленцой, принимавшийся за нежеланную, но необходимую работу с нервозностью, да еще с парой тройкой нецензурных выражений, все же, был натурой чувственной, особенно в отношении своей персоны в прошлом. Ему часто вспоминалось детство, как он считал голодное, что служило оправданием тому, что во взрослой жизни он очень любил покушать, и именно вкусно покушать, а не как бы так, лишь бы желудок наполнить; часто вспоминались игры в дворовый футбол, в который бы он и сейчас бы не прочь был поиграть, но годы взяли свое, хотя он, на самом деле для дворового футбола был не так уж стар. Часто он горевал, что был недолюблен в детстве, хотя имел отца и мать, которые целыми днями, а отец и ночами проводили, в поте лица трудясь на производстве, чтобы только прокормить семью, состоящую из шести человек. О сестре и братьях, правда, Прокопий вспоминал редко. Быть может, оттого, что они были все живы и у каждого имелись свои личные дела, и даже для встречи, порой, времени не находилось, быть может потому что его любили меньше других, хотя он был средним, и большая доля ответственности за них за всех, когда они оставались дома, ложилась на старшего брата. Тем не менее, со старшим братом прочные братские отношения не выстраивались, он был слишком независим и резок, и как только произошел развал империи, будучи выкинутым из государственной машины, почти мигом занялся предпринимательством, вернее закупкой рыбы и продажей ее по выгодной для себя цене, что само по себе, конечно, нельзя было назвать полноценным предпринимательством, но и другим словом тоже назвать нельзя было, поэтому вечно был погружен в дела, даже если выдавалось свободное время, продолжал производить расчеты и всякие там операции мысленно. Прокопий из государственной машины вылезти боялся – пугала неизвестность, поэтому будучи уволенным из цеха по производству машинных деталей, принял предложение брата, который сам же его и пристроил на эту работу. Эта работа была для него не тяжелой, и свободного времени выходило предостаточно, даже слишком, порой, занять себя даже было нечем, аж до скуки. Поэтому, время от времени, Прокопий испытывал даже радость от появления нового лица, невзирая на то, что сам на месте бомжа оказаться очень боялся, даже мысль эту от себя гнал подальше, потому что она наводила на него тихий ужас, душевное оцепенение. Когда же стечение обстоятельств опутывало других, и лишало их семьи, работы, жилья, это воспринималось нормальным, и первая оправдательная мысль, возникавшая в его голове, была – «Сами они в своей беде виноваты, а виноватых ищут».
  Иван Петрович оказал на него приятное впечатление, хоть и на лице его это впечатление не выразилось. Спокойный, тихий, немногословный горемыка сидел на скомканной кровати, сгорбившись, и постоянно о чем-то напряженно думал, неустанно перекручивая в своей голове, словно в стиральной машине, сложные мысли и подогревая смутные воспоминания. Мыслительный процесс находил отражение на его страдальческом, успевшем изрядно похудеть, давно не бритом лице. Помимо жалости он ничего не мог к себе вызвать в эти моменты. Увы, Прошка имел потребность жалеть только себя, в связи с чем, Иван Петрович вызывал в нем разве что – интерес. И пока Сухомяткин наваливал до краев свою миску, он пристально всматривался в черты лица задумчивого хирурга. Впалые щеки, уставшие глаза, нос прямой, слегка курносый, который являлся абсолютной противоположностью греческого, и непонятная, неуместная свежесть лица, в таком-то положении – все это, в совокупности, производило впечатление человека сильного, волевого, с большим запалом жизненной энергии. Эта скрытая энергичность была не приятна для наблюдения Прошке, просто потому, что сам он к разряду людей энергичных и целеустремленных не принадлежал. Его никогда не занимала одна единственная цель, настолько, чтобы он, тратя время, силы, упорно двигался к ней. И сил не хватало, и уверенности, да и цель сложно было ему выбрать, потому что все казалось каким-то несерьезным, далеким, тяжелым для достижения. Всю жизнь он привык быть наблюдателем и завистником. Однако завидовать одной только жизненной энергии было слишком малоосновательно, поэтому было просто неприятно наблюдать.
– А вы когда, позвольте спросить встретили Сухомяткина? – не найдя ничего другого спросить, начал Прошка.
– Вы ко мне? – моментально оторвавшись от размышлении, слегка выпучив от неожиданности глаза, отреагировал Иван Петрович недоконченной фразой.
– Да, а к кому же еще, – с самодовольной улыбкой, что произвел такое необыкновенное впечатление своим вопросом, самоуверенно отвечал Прошка.
– Да не так чтобы, пару дней назад.
– А где, при каких условиях?
– Да даже неудобно как-то, – слегка съежившись, мягкой улыбкой отвечал Иван Петрович. – Возле мусорки познакомились.
– Да это не удивительно, для вашего брата, – уже с ярко выраженным чувством превосходства, добавил Прошка.
– Ну да, ну да … Пожалуй, что не удивительно, – в миг помрачнев ответил Иван Петрович.
– Да вы не стесняйтесь, продолжайте, это я так, не обращайте внимания, – объяснил Прошка, довольный пуще прежнего.
– А что продолжать, так и познакомились, – ответил Сухо Иван Петрович.
– Ну, а кто начал разговор, так ни с того ни с сего познакомились, кто-то же начал разговор?
– Я, кажется, нет, он, точно, он я просто проходил мимо.
– Да уж, сложно без памяти-то, – с сочувственным выражением приспущенных бровей, продолжал участливо Прошка. – Ты, прям, ничего не припоминаешь?
– Да как-то так, получилось, не знаю даже, – стушевался Иван Петрович от слышания часто повторяющегося вопроса, который, вроде бы, по идее, должен был стать привычен, но нет, напротив, с каждым его повторением вызывал у него внутреннюю дисгармонию, неминуемую подавленность. И, казалось бы, почему, ведь, по правде говоря, Иван Петрович своего положения не стеснялся, и вроде бы даже не горевал по-настоящему, так уж, чтобы действительно до глубины душевной, но, тем не менее, в самом вопросе, в его постановке, в мотиве с которым он задавался, было сокрыто для него неприятное, горькое зерно, вызывавшее скверное послевкусие. Уместно освятить, что Иван Петрович до конца не осознавал мотива этого вопроса, потому что, по существу, не задумывался всерьез над ним, а никак не из-за недостатка ума, конечно же. Сообразительность, в силу профессии, да и вообще, наверное, как предшествующий получению профессии фактор, была у него на высочайшем уровне. Этого у него было не отнять. Только, правда, предметом его наблюдении, и мысленного анализа, как правило, становились вещи посторонние, далекие, отвлеченные от мира сего существенно. И если кто-то или что-то резко отвлекало его от этих самых размышлений, он не сразу успевал сообразить, полноценно осмыслить, и как говориться, возвратиться в мир реальный. По существу же говоря, если бы он задумался то, конечно же, в одночасье, перед ним открылась вся полнота мотивации во всей ее красе. Впрочем, не утаим ее и от читателя.
  Кроме того, что Прошка, сам себе в том не признаваясь, самоутверждался за счет наблюдения за людьми бесправными, покинутыми, обезнадеженными, он панически до всех корней волос не любил людей, которые были значительно выше его ростом. Возможно эта нелюбовь породилась еще в школе, в начальных классах, когда он маленький и толстенький бывал всеми дразним, быть может, в юношеские годы, от недостатка женского внимания, быть может, потому что высокие люди казались выше его не только ростом, но и каким-то неписанным положением, то ли почему-то еще, –  непонятно. Одно можно знать наверняка, он не переваривал на дух, когда человек стоял над ним и говорил с ним, словно бы свысока, и видеть человека высокого было для него едва ли наслаждением. Ощущение, словно бы над тобой, повис ястреб, и вот вот клюнет в голову, или ветка рослого дерева намерена надломиться и всем своим весом обрушится на тебя – вот примерное описание подобных ощущении, сродни которым приходилось испытывать Прокопию. Он это ясно осознавал, и в отличие от удовольствия наблюдать за бродягами, признавался себе в этом комплексе, фобии. В том числе и по этой причине Иван Петрович своей молчаливостью, задумчивостью, и обходительностью в общении, с одной стороны, был симпатичен ему, а с другой казался неприятен. Поэтому для самоотверждения требовалось еще подкрепление. Этим подкреплением и была попытка загнать его в неудобное положение тем или иным неприятным вопросиком, чтобы он лишний раз почувствовал себя неуютно.
   А между тем, возвратился Сухомяткин, бывший чуть выше ростом Прошки, но не настолько, чтобы сильно заметно, и к тому же сутулился. Эта разница не являлась весомой, и поэтому Прошка в общении с ним чувствовал себя на высоте. Ко всему прочему, к Сухомяткину Прошка имел отношение повелительное еще и по той причине, что Сухомяткин все время, как бы ни был прав в спорах их, разногласиях, смягчался, как только у него возникало чувство голода, и непременно хотелось перекусить чего-нибудь. Тогда Прошка делался важен и ставил непременным условием сдачу всех вражеских позиции. Для Сухомяткина это было не трудно, для него позиция в споре была не принципиальной, как, впрочем, и вообще все разговоры с Прошкой. Он его считал человеком недалеким, глупым, себя, конечно же, намного умнее, как обычно и полагают люди ограниченные, не вникающие в глубину ума того, умнее кого себя считают. А по правде говоря, ума они были приблизительно одинакового, не считая сугубо профессиональных знаний. Оба были с хитрецой, но хитринкой не дальновидной, оба удовлетворялись маленькими победами, самоутверждением за счет принижения других, оба не чурались использовать свое выгодное положение для подкрепления в собственном лице своей значимости. Но этого было мало. Необходимо еще было, чтобы другой признал эту значимость. А с этим иногда возникали трудности.
– Каша-то добротная, не находишь, – с издевкой подтрунил над подопечным Прошка, когда Сухомяткин присел на кровать, и чуть ли не насилу сунул себе в рот пару ложек каши, и с трудом, кряхтя, проглотил ее, с таким измученным видом, как будто у него ком в горле застрял и не выходит. Прямо сказать, поедание каши давалось ему не легко: с одной стороны мучил голод, с другой этот давящий зоб вкус и сухость гречневых зерен давил на его желудок повторяющейся ежедневностью.
– Да пойдет, – с отравленной улыбкой, и вместе с тем, с мутным отблеском злости в глазах, ответил тот. – Что если другого не предвидится.
– Да ты не нервничай, не нервничай, пищеварению помешаешь, – лукаво успокоил Прошка.
– У него оно всеядное, ему ничто не помешает, – по-доброму пошутил, тут же вошедший Семен.
– Да, правда что. Сейчас на тебя посмотрим. Гречка-то совсем сухая. Воды что ли пожалели, – отозвался с нервозностью Сухомяткин.
– Ничего, привыкли, – положив в рот, и перемалывая еще вполне крепкими зубами, которые, на удивление, не испортились в процессе приема наркотических веществ, с видом удовольственным, улыбающимся, чавкая набитым ртом, едва выговорил Семен. – Не хватает воды. Добавь себе из под крана.
– Да не пошли бы вы. Весь аппетит испортят. И так этой гадостью давишься, а вы еще, – не докончив фразы, поставив миску на стол, сказал со скверным чувством Аркадий Васильевич.
– Да ладно, чего ты, мы ж любя, по-братски. Шуток не понимаешь. Это твоя беда Аркаша. Над тобой, как ни пошути, ты все в штыки, – вставил Прошка, который сам не очень-то любезничал с шутниками, когда подтрунивали над ним.
– Ты бы хоть помолчал, сам свой щи дома жрешь, а нас тут кашей травишь. 
– Но, но, травят тараканов, а вас кормят, вон морды поотъедали какие. Взгляните на друга вашего, до чего похудевший. А вы, неблагодарные, – закончил Прошка даже с крупицей обиды в голосе.
– Да ладно Прошка, чего уж ты, пойдет, нормальная каша, только сухая немного, – смягчившись, покорно и тихо проговорил Сухомяткин, только вследствие мгновенно возникшего понимания, что в следующий раз придется уже упрашивать навалить миску, и без упреков уже не обойдется точно, а то может и вообще не выйдет упросить.
– Да мне ты думаешь, так приятно от вас это выслушивать, я, что с собственного кармана должен вам покупать еду. Ходите, кормитесь здесь бесплатно, спите, не работаете, и еще не довольны. Сталина на вас нету, честно слово. Сталин бы вам задал бы трепку.
– Только Сталина не надо поминать. Он дядьку моего ни за что в тюрьме сгноил, – вмешался Семен.
– Не безосновательно же, – с душевным спокойствием отвечал Прошка.
– Да как сказать. Соседи хрущевку захотели, сходили, нажаловались. Вот и вся причина.
– Он был жесток, да жесток, но справедлив.
– Тебе бы такая справедливость на голову, – сквозь зубы, шепотом процедил Семен.
– Что!? Мне бы, – чуть ли не с пеной у рта, заикаясь, прокричал Прошка, подойдя вплотную к нему, – да я, между прочим, чужого зернышка за жизнь не украл, чужой краюхи не надкусил. Все честным трудом. Горбом своим. За что мне!?
– А ты считаешь, что все кого сгноил твой усач, были отцеубийцами, маньяками, растлителями малолетних, – невозмутимо продолжая поедать кашу, говорил Семен.
– Ну, без причин не было. Ну, может его обманывали. Ну, Берии там всякие, это же тот еще прохвост был. Да и Хрущев сам, сколько народу заложил. Списки постоянно подавали. Сталин даже говорил, – не давайте мне эти списки, не надо. А они все суют и суют, А потом культ развенчали. Герои.
– Не подписывал бы, он в итоге многие приговоры подписывал лично, – резким тоном аргументировал Семен. 
– Не мог не подписывать, обманывали, кляузы всякие писали, – не унимался Прошка.               
– Да он же сам эту систему и создал. Чего душой кривить, – давая понять всем своим видом и тоном, что не хочет продолжать неприятный для него разговор, отрезал Семен.
– Нет, вокруг него было много предателей. Тиранов, настоящих кровопийц, – продолжал настаивать на своем Прошка, желая того обстоятельства, чтобы его слово оказалось последним, этим он как бы, в глазах своих, выигрывал спор, вне зависимости от весомости своих прежних аргументов и аргументов оппонента, вне зависимости от убедительности той или иной стороны.
– Да как хочешь, так думай. По вашему же Ленину объективная истина не зависит от субъективного суждения о ней, – все-таки добавил жару Семен.
– А ты Ленина не трогай. Ленин был борец! Борец за таких как мы – рабочих, за наши права перед угнетателями – капиталистами! – особым ударным акцентом подчеркнул Прошка слово – «капиталисты», о которых имел представление разве что из книг, а в большей степени судил по рассказам, так как литературой он еще с детства серьезно не увлекался, читая только положенное в школе, между строк, но хорошо знал, что капитализм – это плохо, и капиталист всячески угнетает своего рабочего, высасывая из него, что называется, все жизненные соки, до последней капли.
– Да тоже кровопийца был, – неряшливо бросил Семен. – Сперва положил уйму народа, а потом за права их боролся. За права мертвых. У мертвых разве есть права?
– Та революция назревала естественным путем. Сколько можно же было народ-то в кабале держать.
– Так ведь ту кабалу уже давно сняли к тому времени, как революция произошла. Александр второй и снял, кажется, в восемьсот шестьдесят втором году. А революция произошла в семнадцатом. Тебе такая разница ни о чем не говорит. Сколько лет прошло с тех пор.
– Я конечно в истории не силен, – начал сдавать на попятную Прошка, когда, между тем, все остальные, находившиеся в комнате, внимательно глядели то на него, то на его оппонента, – но точно знаю, в этом я уверен, все беды от царского режима. От Екатерины второй все пошло и все жесточе и жесточе к простому народу относились, а потом народ и не выдержал. Чаша терпения переполнилась.
– Да какая чаша. Крепостное право, я тебе говорю, отменили в восемьсот шестьдесят втором году, а революция в девятьсот семнадцатом. Ты эту разницу слепо игнорируешь. А ты представь, что тебя били в детстве одни мальчики, а ты подрос, окреп и избил похожих на них, ростом, волосами, прической, в общем, внешне, и одеждой, и при этом считаешь, что всем им отомстил, – протянув расположительно руку в направлении своего оппонента, убедительно при этом, говоря свою речь, глядел словно бы сквозь пол Семен, все так же сидя на кровати, от эмоции не вставая.
– Ну и получается, что отомстил. Да нет, ты неверно говоришь, как говорил Иосиф Виссарионович – исторические параллели – не всегда верны. Вот и твоя – не верна.
– Почему не верна? – озадачился Семен, но только как-то слишком по актерски.
– Потому что не верна. Не сходится. Ясности нет. Нет прототипов подходящих. Так можно любого ввести в заблуждение. Вот я возьми тростинку и сравни с червем. Ну, совсем ведь не то, ну какой же это червь. Это тростинка, и никогда червем не была. Не надо этих параллелей. Только трудности создают. Все должно быть просто понятно, по-народному, ты скажи по- народному, по-простому и люди к тебе потянуться. А будешь таким языком изъясняться, так и все шарахаться от тебя будут. Скажут – знать его не знаю. Кто такой вообще этот гражданин. О чем это он говорит, – учительским, даже отеческим тоном, полагая, видимо, что произносит ценные для молодого ума знания, говоря пламенную речь, тем самым производя на своего оппонента волнующее впечатление, перешел к поучительству Прошка, этим приемом сглаживая трудность своего неудобного положения в дискуссии.
– Куда уж проще, по какому еще по-народному? Скажи мне, на милость, куда тебе проще!? Вот до чего довел вас ваш материализм. Уже и параллель нельзя провести. Все должно быть понятно вам, как дважды два. А жизнь не такая, не все так просто, как хотелось бы, иногда подумать надо. Я вот не думал, и что в итоге. Здесь оказался. А если бы думал, если бы анализировал ситуацию, то сейчас бы по подворотням не скитался, потому что себя самого боюсь. Так хоть перетерплю, да хоть жив останусь. А то если сейчас мне деньги попадут в руки, если у меня появится возможность их украсть, взять взаймы, заработать, наконец, я же это сделаю, и считай – все, пропал. Нет, надо потерпеть, надо вытерпеть! – произнес он последние свои слова с эмоциональным жаром, отчего на его лбу даже выступили мелкие, словно бусинки, капли пота.
– Не в твоем деле конечно. Да не спорю, думать надо. Но думать можно по-разному. Главное, чтобы логика была. А логика она – как, она у всех разная, у каждого своя логика.
– Ты что это Ленину противоречишь? Он-то считал, что истина одна для всех, и она у него.
– Почему это я ему противоречу?
– Он же как раз утверждал, что истина она объективна, как материя, а материя и есть истина, и наши суждения относительно материального – суть всего лишь мнение, не более, сама материя, как и истина не измены под воздействием нашего мнения, они меняются самопроизвольно под влиянием других факторов, таких действенных и материальных. По сути, получается, что духовной истины как таковой и нет.
– Так вот я и говорю, – важно, по-деловому, как истинный интеллигент девятнадцатого века, выдержал паузу Прошка, словно бы понимая все сказанное, всю его суть, – я вот о чем и толкую, никому я не противоречу. Духовная истина, она же наше мнение, – это все дело личное, индивидуальное, у каждого свое. Так Ленин считал, и я полностью его мнение разделяю. А стол ну думаю я, что он красный, а он, оказывается синий и что с того, цвет он ведь от этого не поменяет, а меня только шизофреником прозовут.   
– А не над такими очевидными вещами, значит, можно глумиться, потому что шизофреником не прозовут. То есть мнение людей вам дороже истины? – с жаром поднялся с кровати Семен, и встал во весь рост на Прошкой, отчего тот моментально сконфузился.
– Да нет же, не совсем, ты меня не правильно понимаешь. Мое мнение оно же не всегда правильное, но для меня оно всегда правильное, потому что оно мое, и пока я не узнаю что оно не верно, я ведь не успокоюсь. Ну, характер у меня такой, ну что ж тут сделаешь. Все дело в характере, характер у меня объективно упорный.
– Так ведь объективности, по-вашему, нет совсем относительно вещей, которые нельзя пощупать, потрогать, в карман положить, наконец.
– Повторяю еще раз, я никогда ничего в жизни не украл, чужую краюху хлеба не надкусил даже.
– Да при чем здесь это? – с взглядом полным недоумения спросил Семен.
– Ну что это – в карман положить, это как будто на мой счет. И еще с таким акцентом.
– Слушайте, извиняюсь, конечно, но вынужден вмешаться, а то у вас до драки еще дойдет, – доев свою кашу почти до половины миски, а остальное, отложив в сторону, вставил свое слово Сухомяткин.
– Да все нормально, все нормально, – усталым голосом, совершая уверительный жест рукой, проговорил Прошка.
– Да, пожалуй, давай закончим, – почти таким же утомленным голосом, только значительно тише, произнес Семен.
– Да на само деле, пора бы уже. А то вы начали за здравие, а закончили за упокой. Я аж подустал следить за полетом ваших идеи, – ироничной улыбкой пояснил Сухомяткин.
– Да поздно уже, пора бы спать, а этот, видимо вообще не проснется, – обратился Сухомяткин к Прошке, указывая на спящего бородача.
– Да чего-то спит. Долго уже спит. Да и нам, наверное, пора, вечер уж, как-никак. В постели, наконец-то, хоть не на улице, – заключил Сухомяткин.
  На следующий день, на утро, проснулись все, кроме одного бородача. Он все в той же позе продолжал почивать. Семен, на скорую руку одевшись, выпив чашку чаю убежал по- каким-то делам, даже не объясним никому толком по каким, а на самом деле, по амурным, и даже не совсем правильно таким языком выразиться, скорее просто для того, чтобы увидеть выходящую из подъезда девушку, которая глубоко запала ему душу. Он даже мечтал на ней жениться, когда освободиться от наркотического рабства полностью, но в нынешнем положении имел только возможность наблюдать за ней, как она выходит и заходит в подъезд, как садится в трамвай, как ожидает его на остановке. Она была миловидна, студентка, спортом не занималась, из вполне обеспеченной, как принято говорить, благополучной семьи. Естественно, как и любую порядочную девушку ее не мог заинтересовать бродяга, обросший, грязный, с неприятным запахом, страшный как домовой, а то и страшнее, потому что настоящий. В общем, отправился наблюдать за ней, Прошка еще не приехал, а Аркадий Васильевич с Иваном Петровичем сидели, потягиваясь, кое-как, на силу отряхиваясь ото сна, находились наедине с все еще спящим бородачом. И тут у них затеялась весьма сложный разговор, начал который, конечно же, Сухомяткин.
– Слушай, а ты вот не знаешь, как это бывает, когда человек вроде бы потерял память, а с другой стороны и нет. Ну, нет, я не совсем правильно сказал, то есть, бывает так, что человек памяти лишился, а потом она к нему приходит, и ему страшно становится, и он гонит эти воспоминания, как будто они – бред его воображения. Ну, проще говоря, не верит в них.
– Да вы знаете, даже не думал об этом, – еще сонным голосом, пробормотал Иван Петрович, тут же задумавшись.
– Да нет, ну вот ты представь. Нет, я, конечно же, не имею в виду какой-то отдельный случай, а говорю – в общем. Представь, человек, потерявший память, ходит, бродит, ничего не помнит. Ему все ново, ему жизнь как ребенку кажется, все узнает, как-то с другой стороны, учится. Все, прям, как в школе, или вообще как в детском саду. А потом, вдруг, начинает все проясняться. Вспоминается жена – пила, теща – ее аккумулятор, причем несгораемый, вспоминаются дети, непослушные, неблагодарные, вспоминаются все заботы и хлопоты, которые тревожили, и спать, которые не давали. И ведь не захочется этого помнить, ведь эти воспоминания утомляют, душу тревожат, тоску вызывают. А ведь, помню, мне кто-то говорил, или я где-то читал, что человек забывает неприятное, ну память так срабатывает, что если он специально не вспоминает, не питает свои воспоминания, то оно так по-тихому и забывается. Так вот к чему я. Может быть эти воспоминания и будут всплывать, только человек ведь точно не знает, они ведь смутные, не понятно, правда ли они, или ему так померещилось, гонит их из памяти, ведь можно даже правдивые мысли прогнать, а тут чего, очень сомнительные воспоминания. Как считаешь? – с самодовольным видом, словно произнес гениальнейшую из философских идеи, испытующе вглядываясь в лицо Ивана Петровича, закончил Сухомяткин.
– Что-то в вашей идее есть. Она имеет научное обоснование, память действительно вытесняет тревожные воспоминания. Только ведь человек не машина, под научные шаблоны его внутренний мир подогнать целиком – не получится. Человек ведь состоит из души и тела, и если тело, если не имеется мутации или каких-либо других отклонений, подпадает под научное разложение на составляющие (я думаю, вы меня понимаете: ноги, руки, голова, почки, печень, сердце, и так далее), то человеческая душа едва ли может быть изучена через подобный научный подход. Она бездонный колодец душевных терзаний, мытарств, любви, ненависти, и прочих чувств, эмоции, переживаний. А память непроизвольно связана с душой, потому что приятность и неприятность тех или иных воспоминаний выявляет именно душа. Хотя, вы знаете, люди нередко вспоминают картины страшных аварий, в которые попали, хоть это и причиняет им сильную боль. Поэтому даже сам этот закон достаточно условный. Если уж человеку совсем невыносимо, то возможно они стирается памятью, а если все-таки по силам, то, время от времени, все же всплывает. Поэтому я думаю, что психология приоткрывает занавес человеческого душевного мира, но не до конца, не полностью, оставляя место для догадок, которые не всегда могут быть проверены.
– И то верно, – многозначно сомкнув губы в знак признания глубины произнесенных мыслей, поддержал Сухомяткин, но продолжил, видимо, по-настоящему, волнующую его, тему, – и все-таки я не могу понять, и вот какой меня волнует вопрос: может ли человек управлять своими мыслями, или это ему не под силу, и они сами по себе в его голове появляются и влияют на его настроение. Или же он сам может направить их в правильное русло, и сам создать себе настроение какое ему хочется. Ведь оно как бывает, порой. Запрещаешь себе думать о чем-то, а оно само навязчиво в памяти всплывает снова и снова. И не знаешь куда деться, как зарыться от этих мыслей. Ну, вот я, например, помню, в детстве, однажды, по своей глупости птицу убил, и как убил – просто так, чтобы только посмотреть, что с ней будет. Чего именно я ожидал, я не помню, но помню, что мне было жутко интересно. И жутко и интересно, одним словом. Летом, в деревне, у бабушки, помню, дело было. После обеда, солнце еще светило, но скоро должно было закатиться за горизонт. Я залез на крыльцо, достал из гнезда птенца, уже большого, но еще не умеющего летать, пошел на задний двор, и сунул его в чан с водой, в котором вода собиралась после дождя. Он жутко трепыхался, бился изо всех сил, не хотел умирать, а я его не отпускал, держал в воде. Вскоре все прекратилось, он распростертыми крыльями повис на поверхности воды. Как меня потом совесть мучила, как я потом не мог этого всего забыть, и до сих пор помню. Какая погода в тот день была, как я поднимался на крыльцо по ступеням, как он трепыхался в моих руках, не понимающий еще, что ему уготовано, как опустил я его в воду, как бился он за жизнь свою, и как погас, все помню до последнего момента, до сих пор. А тогда, еще тяжелее было. Бывало, проснусь среди ночи, в холодном поту, и так мне его жалко, такая жалость у меня в душе к нему, к этому беззащитному существу, к еще не сформировавшемуся, еще не понявшему жизни, как он головкой-то вертел, когда я его нес, еще глаза такие радостные, как будто ничего не чувствовал. Какое скверное чувство потом меня мучило долгое время. Мне аж на себя обидно было. А сейчас думаю, ну что птица одна, людей, вон, сколько убивают, а до сих пор, как вспомню, жалость берет. И пытался ведь забыть, и пытался не помнить, но нет, такая жалость меня брала за душу, и метелила ее, и корила, и всю душу мне изъела эта жалость. И с одной стороны, ну чего жалеть птенца – существо еще ничего не понимающее, а все равно жалко, только вспомню, так сразу так на душе не хорошо, – со вздохом закончил Сухомяткин.
– Видимо, вы еще не потеряли человечность, раз у вас присутствует жалость, и раскаяние вам не чуждо. Закоренелые преступники, как правило, не раскаиваются, или делают это, разве что непосредственно перед суровым наказанием, таким как смертная казнь, например. Они сами уверены, и других уверяют, что никак не могли поступить иначе, что так сложились жизненные обстоятельства и виноваты все кругом, только не они сами. Некоторые из них даже получают удовольствие от совершения преступлении. Таких, обычно, называют маньяками. А другие, совершившие тяжелое преступление, обычно, оправдывают себя тем, что никак не могли поступить по-другому, что чуть ли не сама судьба подтолкнула к совершению убийства, что конкурент настолько обнаглел, что перешел всякие дозволенные границы, что должник уже давно должен был отдать долг, что кто-то слишком богат, а это не справедливо, и так далее. Некоторые даже бессознательно провоцируют, а потом, якобы, эффективно защищаются, имея при себе оружие. Такие случаи мне тоже известны из практики.   
– Из какой еще практики? – пристально и заинтересованно вглядываясь в лицо собеседника, спросил Сухомяткин.
– Из врачебной. Кажется мне это известно из врачебной практики, – соображая на ходу медленно проговорил Иван Петрович.
– Вы были врачом? – вытаращив удивленно глаза оттого, что он так просто и даже грубо общался с обычным интеллигентом, а с врачом, спросил Аркадий Васильевич. 
– Вполне вероятно. У меня были такие подозрения. Но я подумал, что потом скажу, не было момента подходящего. – А может быть, из книг все это знаю, – тут же приставив руку ко лбу, тут же засомневался Иван Петрович.
– Книги такие обычно для чего-то конкретного читают, просто так, это очень вряд ли, – аналогично приняв вид знатока, сказал Сухомяткин. 
– Если это правда, то еще что-нибудь вспомниться. Этого не достаточно, чтобы делать такие заключения.
– А мне кажется, что достаточно. При том, вы создаете впечатление человека очень образованного. А это, уж поверьте, в наше время необыкновенная редкость.   
– Не будем спорить. Я ведь еще не закончил по поводу вашего вопроса: может ли человек контролировать свои мысли и настроение. Я лично полагаю, что может, если умеет концентрировать свое внимание на определенном занятии. Это может быть занятие обычное, такое как, например, любование природными красотами, или восходом солнца, или детской игрой, но, опять же, необходимо полное сосредоточение. И тогда, даже если его занимает въедливая, вредная мысль, приносящая ему одно только беспокойство, он способен полностью сосредоточиться на этом наблюдении, и мысленно погрузиться целиком в него. Легче конечно сосредоточится на умственной работе, чтобы голова была занята, потому что механический, физический труд оставляет свободу для вредных мыслей. Если даже не дает покоя, постоянно мучит воспоминание о потере близкого человека, теоритически можно, за счет деятельности, переключиться на нее, но практически это не всегда легко. И опять же, все-таки возможно, чтобы жить, чтобы не спиться от горя. Если трагедия уже произошла – она уже необратима, печалью горю не поможешь, время бесповоротно. Надо жить дальше.
– Соглашусь, былого не воротишь. Но как быть, если человек думает, что самые прекрасные моменты остались позади, что лучшего ему ожидать не стоит, что надеяться не на что, и жизнь ему опостылела, что прошлое поглотило все без остатка, и жить уже незачем, – говорил Сухомяткин, непроизвольно подстраиваясь под тон беседы, и умнея, как говорится, на глазах. (Интересным фактом являлось не только то, что Аркадий Васильевич черпал информацию от Ивана Петровича, а еще и то, что Иван Петрович внимательно слушая собеседника, в какой-то степени перенимал манеру его речи)
– Бог один знает. Логика в данном случае бессильна против чувств. Любовь может спасти, понимание окружающих, привязанность к другим, даже к животному, труд, как бы теперь не пытались принизить его значимость в жизни человека. Тогда был культ труда, а теперь уж совсем, якобы, труд стал чем-то постыдным. Из крайности в крайность. Так, мне кажется, нельзя – не находя более разумных доводов по этой теме, ответил Иван Петрович.
  В состоянии беседы время незаметно приблизилось к обеду, а Семена все не было. Прошка вбежал, прям-таки, ворвался в коморку всего на несколько минут, даже не хлопнув дверью, покрутился задумчиво, бегло поздоровавшись, и ничего более не сказав, исчез, словно его и не было, весь какой-то суетный, взбалмошный, видимо чем-то серьезно озадаченный. Иван Петрович с Сухомяткиным поглядели на него удивленно, но расспрашивать о причине беспокойства не стали, Иван Петрович из чувства тактичности, Сухомяткин от равнодушия. Солнце уже во всю хозяйничало на небе, установив там свое единоличное правление, потому как ни единого облачка его не прикрывало, да и вообще небо было безоблачными. Сильные яркие лучи, пробиваясь сквозь стекловую оконную преграду врывались в коморку, орошая ее яркой желтизной, вместе с тем освящая частички пыли, которые кружили облаком, подобным тому, которое бывает из снежинок, зимой, под фонарным столбом. Муха пролетела, жужжа противным жужжанием, как будто желая, во что бы то ни стало, обратить на себя внимание, и, в конце концов, притянула внимание Сухомяткина, который провожал ее взглядом до самого ее приземления. Она покружила под потолком, пронеслась пару раз между людьми, и в итоге, по всей видимости, подустав, села на покрывало, служившее одеялом бородачу. Сухомяткин еще долго глядел на нее, задумчиво, словно осмысляя услышанное в разговоре, пока, вдруг, резко не подскочил, чем вызвал испуганное удивление у Ивана Петровича, не подбежал к бородачу, и не стал трогать его, пытаясь, как будто, разбудить или перевернуть с боку на бок.
 – Он … он, кажется, не дышит, – обухом опустившись на соседнюю кровать, с понурым опущенным выражением широкооткрытых глаз, заключил Сухомяткин. – Умер он, кажется. 
– Дайте, я посмотрю, – вскочив со своей кровати, быстро сообразил, в чем дело Иван Петрович.
– Да не дышит, чего там смотреть, я еще, когда сидел, заметил, что не двигается одеяло. Как это может так быть, чтобы одеяло не двигалось, когда человек спит, – слегка дрожащими губами сам себя спросил Сухомяткин, с гнетущим внутренним опасением, которое, к слову говоря, было вызвано не столько страхом смерти или инстинктом самосохранения, сколько смерти такой, в неизвестности, в состоянии полной ненужности.
– И правда, умер уже, примерно, как сутки, – опустив глаза, печальным голосом, заключил Иван Петрович, убирая руку с пульса умершего, после чего рука мертвым грузом бухнулась на кровать и повисла над деревянным полом, выкрашенным в темно коричневый цвет, каким обычно и было принято красить пол в те недавние времена. 
– Сутки!? – недоуменно взглянув на Ивана Петровича, вскрикнул Сухомяткин, и ужас отразился в глазах его. – Как же такое может быть. Мы же здесь были вчера, значит, он вчера был уже … – добавил он после минутной паузы, и взялся обеими руками за голову, словно ее распирало сильной болью, а сжатие необходимо было, что эту боль хоть немного пусть не унять, но ослабить.
– Я не могу утверждать точно, но мои предположения таковы, – вдумываясь в каждое произнесенное слово, проговорил Иван Петрович.
– Как же это мы не заметили. Он ведь еще со вчерашнего вечера спал в таком положении, на боку, и ни разу не переворачивался.
  Иван Петрович ничего не ответил, но эти слова заставили его поразмыслить, однако совсем ненадолго, потому что необходимо было принимать решение по части того, как быть с умершим. – Нужно скорую и милицию вызвать? – заключил он, после выдержанной минуты молчания.
– А как мы вызовем, телефона – нет, Прошки – нет, повариха, правда есть, можно ее попросить. И та, кстати, не всегда бывает.
– В таком случае придется ждать. Ничего ведь уже не изменить, – заключил Иван Петрович обыкновенную истину, которой часто руководствуются люди еще до поры, до времени, когда еще есть возможность что-то изменить, но лень, или нет желания по каким-либо другим причинам.
  Действительно, глухое ожидание прячет человека от необходимости оказать помощь, решить свои или чужие проблемы, если ему решение этих проблем под силу. Но всегда ли плоды этого ожидания бывают для самого человека, не говоря уже о людях, нуждающихся в его помощи, удовлетворительны. Всегда ли они приносят радость и счастье, хотя бы это самое удовлетворение. Не случается ли, подчас, что бездействие приводит к трагическим последствиям, а, впоследствии, вызывают угрызения совести, если конечно она еще осталась в человеке. Очень важное и тонкое чутье – определить, в каком случае уместно длительное ожидание, а когда требуется быстро принимать решение, действовать незамедлительно. Эту способность человеку в себе нужно развивать. А она напрямую связана со скоростью мышления у мужчин, и с интуицией у женщин. Сам Бог заложил в нас эти функции. Совсем другое дело, всегда ли мы прислушиваемся к зову сердца, или к рациональным доводам рассудка. Впрочем, к данной, конкретной ситуации мои умозаключения относятся лишь косвенно, как бы отталкиваясь от них, я заговорил в письме о наболевшем, и эти домыслы уместнее было расписать касательно ситуации иного характера. В данном же случае, при сложившихся обстоятельствах, тем более, после того, как они убедились, что повариха, по какой-то надобности оставила свое рабочее место, уселись и принялись ждать кого-нибудь из рабочего персонала, или хотя бы Семена, чтобы посоветоваться насчет дальнейших действии. А что еще им оставалось делать. Дело в том, что за время своего бродяжничества, Сухомяткин, в большей степени, они почувствовали, что не играют в обществе никакой роли, и то, что дозволено другим, полноправным и полноценным участникам процесса социального взаимодействия, им не совсем позволительно, вернее допустимо, но с трудом, с некоторыми сложностями. Это своего рода душевное клеймо установилось и упрочнилось на их душах настолько, что, наверное, если бы даже случилась беда с одним из них, они не сразу бы поняли, что нужно делать, к кому обращаться, что говорить. Абсолютная отчужденность их от общества, своего рода изолированностью встала между ними в всем остальным миром. А брезгливость и равнодушие людей, смотрящих на них беспомощность с отвращением, и даже презрением, еще раз убеждали в бессмысленности попыток обратиться к ним за помощью.         
 Часть вторая.
   Александр Игнатьевич родился и вырос в Москве, имел квартиру, машину, жену. Жил, в общем-то, не бедно. Но все изменилось после перестройки.
  Жена его, Маргарита Владимировна, женщина холенная, изнеженная, в жизни мало работавшая, потому что и работы не находила подходящей, и работать ей было как-то лень. Зато она со всей трепетностью, со всей щепетильностью следила за своей внешностью. По правде говоря, женщиной она была красивой: большие, выразительные глаза, искрившиеся соблазнительностью направо и налево; лоснящиеся каштановые кудри, форму, которым она придавала плойкой, пухлые губы в сочетании с маленьким ротиком, который она надувала в знак кокетства или мнимой сердитости, изящная женственная фигура, немного объемная; красивые, нежные, ухоженные руки, и пальчики, украшенные золотыми перстными, въевшиеся в них от долго ношения, и незначительной полноты, распространявшейся по всему телу равномерно. В общем, женщина она была внешне весьма привлекательная, потому что, опять же повторюсь, за внешностью своей следила неустанно. Боялась сделать лишнее движение, практически не готовила, ввиду чего муж то питался в столовой, то перекусывал яичницей, на скорую руку сготовленной, без энтузиазма, или сосисками, которые варил сам. Одним словом, Маргарита Владимировна, как говорят в народе, была похожа на паву, а большую часть хозяйственной деятельности, брал на свои плечи ее муж. Детей у них не было.
  Муж ее, Александр, по природе своей здоровяк, широкоплечий, увесистый, но не полный, а если только в меру впитанный, работал водителем автобуса. К своей профессиональной занятости подходил с высокой долей ответственности, никогда не опаздывал, не пил вообще спиртного, даже по выходным, занимался гиревым спортом, правда у себя дома, спортзал он не посещал еще с юности, считал, что и этого хватит для поддержания фигуры. Кроме этих занятий за фигурой, да и за здоровьем, не считая отсутствия вредных привычек, он не следил, питался как попало, и где попало, мог по целым дням от нехватки времени ничего не есть. А если удавалось, хоть раз, за целый день, забежать в столовую был уже и тому рад. Впрочем, казалось, ему это не вредило, а скорей, наоборот, легкая впалость щек, подчеркивала ее крепкие скулы, на фоне густых бровей, уверенного взгляда, и прямого носа, придававшая его лицу еще более мужественности. Маргарита Владимировна гордилась, что у нее красивый муж, и сама старалась всяческим образом соответствовать. Это была пара, которой завидовали.
  Другие радовались, глядя на них, совершенно не зная, что у них происходит дома. А дома происходило то, что нельзя было назвать взаимоотношениями любящих супругов, по крайней мере, с ее стороны. Несмотря на очевидные плюсы Александра Игнатьевича, которым могла позавидовать любая женщина, у которой муж – пьяница, Маргарита Владимировна, то и дело, не упускала момента упрекнуть его в слишком уж напускной святости, как она сама выражалась. – Ты слишком уж из себя строишь, не пьет он, а что такого. Вон Васька выпивает, и что с того, белый воротничок, а ты, так и будешь до старости баранку крутить, и никакого продвижения по службе, – связывала она несвязуемое, ставя в пример Василия Прокопьевича, работавшего бухгалтером в одной конторе, и получавшего немалый доход, не потому, что он в шумных компаниях любил пропустить рюмку, другую, а затем и третью, и бутылку даже всю выпить, если позволят, а потому что был сподручным начальству, делая все, как оно того требует, и по закону, и в обход оного. Александр на эти упреки отвечал только покорным тягостным молчанием, на что она раздражалась словами: чего ты молчишь, ну чего ты молчишь, тебе, что сказать нечего, столько книг прочитал, а изложить не можешь. Вот что ты вчера прочитал, расскажи?
  Я думаю, не стоит продолжать описывать семейные разногласия, потому что многим они и так доподлинно известны, и если мы углубимся в суть женских упреков, то убедимся в том, что, большинством своим, они имеют некоторую схожесть с упреками Маргариты Владимировны. Когда муж, действительно, не на что не годится, жены, как правило, уходят или, что чаще всего бывает, выгоняют. Если же он до крайности порядочен, честен, открыт, а она не желает видеть его таким, хочет, чтобы он обманывал и изворачивался, хочет его подчинить своей воле, или сама не способна соответствовать, тут и начинаются упреки. Когда действительно мужчина ни на что не годится, а женщина терпит – случаи крайне редкие, обусловленные, скорее всего, наличием детей. И то разве дети, когда-нибудь останавливали многих при разводе. Они скорее становятся камнем преткновения, материалом для манипуляции, винтиком мстительного механизма. Но мы, кажется, отклоняемся.
  Семейная жизнь их была не слишком радостной, но, меж тем, размеренной. Дефицит, как известно, испытывали все, но они в меньшей степени. А вот после перестройки начались трудности. Он попал под сокращение, и тут для него началось страшное. Маргарита Владимировна, к труду не привыкшая, никогда в жизни толком не работавшая, а только числившаяся в одной организации мелким сотрудником, и получавшая за незначительную часть прибыли, превратилась в настоящую мегеру. Всю свои навыки психологическое насилия она тут же, мгновенно, вспомнила, обнажила и обрушила на голову бедного мужа. В конце концов, вместо того, чтобы найти другую работу, он не мог понять, что происходит. Она стала упрекать его в том, что он не хочет работать, что ему приятно сидеть дома, тогда, как он ходил по организациям, интересовался, проходил собеседования, но получал везде отказ. Он очень мучился этим, понимал, что сбережения скоро выйдут, и, вырученных денег, от сданного, за бесценок, в ломбард, золота и других украшений, с которым Маргарита Владимировна расставалась, словно с родными детьми, попросту не хватит и придется уже искать другие выходы, а какие именно – он не знал, и даже не предполагал. Однако через какое-то время он все-таки нашел работу – товарищ помог, который также как он был уволен, но свои водительские навыки стал использовать по-другому. Мишка, как его называли коллеги, стал таксовать, на этом иметь неплохую прибыль. По вечерам, хоть и кризис, хоть и потрясения, Москва горела, кипела, люди спешили, рестораны работали, оттуда нередко выходили, а кого-то выносили под руки. В таком состоянии, конечно же, за руль не сядешь, особенно, если рядом есть еще здравомыслящие люди, думающие и о своей жизни в том числе, поэтому таксисты, от сотворения транспортных средств, были всегда востребованы. Мишка, приобретя новую машину, продал ему свой старенький жигуленок, по старой дружбе, ему за бесценок. Александр Игнатьевич этому бесконечно обрадовался, и, наконец, успокоился. Жить теперь было на что.
***
  В один из вечеров, после напряженного дня, он, придя домой, разулся, разделся и зашел на кухню. Жена сидела и попыхивала струйкой дыма в окно. Казалось, она была не в духе, но и в то же время, что-то внутри воодушевляло ее, чувствовалась в ней искорка задора, азарта.
– Сашка, а Сашка, – начала она, отвернувшись от открытого окна, но все так же стоя коленями на табурете, придвинутом к батарее, – а тебе не надоело жить в бедности?
– Да нет, а мы разве бедно живем? Были, конечно, трудности, но они были у всех. Вся страна разрушилась. СССР больше – нет. Многие с этим столкнулись.
– Нет, – перебила она протяжно, элегантно отстранив руку с дымящейся папиросой, – ты меня не совсем правильно понял. Я тебе говорю о том, что может даже лучше, что эта чертова империя рухнула. Всех строем, никому нельзя больше положенного заработать. Две квартиры – уже много. Машина дорогая – откуда. Дачный участок простаивает – почему не обрабатываете. Не работаешь на них, а имеешь откуда-то доход, все будут придираться, тунеядцем, да еще и вором оклевещут, и работать на них, за копейки заставят. Слушай, я тут, недавно, слышала, бизнесом многие занялись. Давай тоже бизнес какой-нибудь заведем. Будем, почти ничего не делая, доход получать. Давай, а? – подмигнула она одним глазом, сверкнувшим игривостью, того оттенка, который отражал ее корыстолюбие, и отражался в глазах только в те моменты, когда ей чего-нибудь от него надо было. 
– Я с сомнением отношусь к таким инициативам. Очень уж рискованное начинание, – ответил он, присев на табурет рядом со столом, накрытым белой скатертью, на которой стояла сервизная чашка с недопитым кофе, и пиала с завернутыми в яркие фантики конфетами, которые редко обновлялись, потому что их почти никто не ел, а лежали они преимущественно для красоты интерьера.   
– Да какой риск, – затушив быстро папиросу, резко повернувшись, и присев, напротив мужа, пристально глядя ему в лицо своими искрящимися азартом глазами, продолжала Рита. – Вон Машка поехала в Грецию шуб накупила, взяла в аренду торговую точку, и торгует, и прибыль ей в карман. Тут смекалка нужна, и никакого риска не будет, – закончила она, будучи абсолютно уверенной в непогрешимости своей затей, в легкости ее исполнения.
– Нужно хорошо все взвесить. Ты не подумала над тем, чем мы будем заниматься?
– Я тебя умоляю, – слегка нахмурив брови, бросила она, с каким-то даже пренебрежением, как будто ее обвинили в непростительной для ее ума глупости. – Дело всегда найдется, главное нужен капитал. И у меня уже есть один человек на примете, кто может одолжить.   
– И кто же это? – спросил он озадаченно, поставив чайник, чтобы подогрелся.
– Есть у меня один знакомый, тебе не нужно знать его имени. Он очень влиятельный человек. Ну, вообще-то он Машкин знакомый, он ей как раз и дал в долг под небольшие проценты. Вот он может, а потом раскрутимся, заживем. Как-то же жить ведь надо.
– Надо очень хорошо подумать над этим. А вообще, честно скажу, мне кажется синица в руках лучше журавля в облаках.
– Да тебе все время так кажется, поэтому и живем бедно, – вскрикнула она, чуть встав со стула, одним только коленом на него опираясь, тем самым немного оголяя свою ногу. – Был бы порискованнее, уже бы давно и машину имели свою, и на отдых себе могли позволить съездить!
– Может мне этого и не хватает, но во всяком риске, должна быть продуманность. Для чего рискуешь, что получишь, чем готов пожертвовать. Необдуманный риск часто приводит к печальным последствиям, – объяснил спокойным, умеренным тоном, желая ее успокоить, сбавить накал беседы, который, казалось, был уже несбавляем.   
– Да что ты все обдумываешь, да обдумываешь, так вся жизнь и пройдет в твоих раздумьях, философ недоделанный. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и жалеть, что не сделал. Давай рискнем, а, очень тебя прошу, милый, – сев к нему на колени, уподобившись ласковой кошечке, трущейся о ноги хозяина, в ожидании кошачьего лакомства, нежным голоском пропела она последнюю просьбу.
  Этот удивительный контраст, резкая смена грубого, игривого, оскорбительного тона, на нежное прошение, на ласку и обходительность, произвели впечатление на него, хотя он не раз уже наступал на эти грабли, и давал себя зарок, больше никогда не поддаваться ее влиянию, все же, несмотря на всю свою холодность и рассудительность, в эти моменты он терял самообладание. Все-таки, где-то в глубине души, он любил ее отеческой любовью.
  Через несколько дней было решено взять взаймы под небольшой процент, для того, чтобы Маргарита, как и ее подруга, съездила в Грецию за шубами, и взять в аренду площадь в огромном бутике. Сама процедура займа заняла меньше часа, Мария, закадычная подруга привезла деньги и бутылку дорогого армянского коньяка. Одета она была хорошо. Коротенькая норковая шубка, поверх легкого летнего платьица, придавали ее внешности каплю экстравагантности. Казалось бы, зачем шубка, когда на дворе лето, и приехала она на такси. Она объясняла это тем, что вечерами ей холодно, и не смущалась своего коротенького платьица, которое едва доставало колени.
– Слушай, Ритка, ты не поверишь, такой мужик красивый меня подвозил, весь такой элегантный, культурный, видно, что обеспеченный, – начала она с порога, когда Маргарита ей только открыла. – Ой, Сашка, ты дома, и еще не спишь, – чуть не прыснув от смеха, сказала она удивленно.
– А где ж ему еще быть? Ночь на дворе, – с напускной серьезностью, но вместе с тем насмешливо, как будто даже с призрением к мужу оттого, что ему и быть, ввиду его социального положения, негде в такое время, и что даже завести любовницу, при его деньгах-то, он не способен, отвечала Маргарита.
– Ну, не знаю, чего это я, – немного смутившись, ответила Марина. – Может с нами коньячку? – взглянув на него, добавила она.
– Ты же знаешь, что он не пьет, – грубым голосом, напоминавшим мужской, только властный вдвойне, ответила за мужа жена. 
– Да я, пожалуй, пойду, лягу, устал за смену – зная, что не впишется в их женский разговор, и его молчание станет предметом периодических упреков, а попытки что-то вставить, будут обрубаться словами: не перебивай меня, – «или ее, не важно, нужно идти спать, завтра опять на смену».   
  Подруги прошли на кухню, где у них затеялся разговор, в котором логика если и присутствовала, то очень завуалированная, доступная для понимания только им двоим, и, вряд ли постороннему слушателю, если бы он находился с ними рядом, удалось бы уловить ее нить. Тем не менее, бурная беседа, богатая темами, мало связанными друг с другом, не умолкала ни на минуту. Больше говорила Мария, рассказывала, убеждала, нравоучала, Рита послушно внимала, не прекословя, ни единым замечанием, ни даже жестом, словно ее позиции по всем вопросам были тождественны мнению подруги. Однако это было не совсем так. Любопытно, что Маргарита – женщина властная по отношению к своему мужу, терялась, расслаблялась, робела, одним словом, становилась очень похожей на послушного ребенка, слушая свою подругу, с которой была знакома со студенчества. Она и силилась ей противоречить, но не могла, как будто, ей мешала внутренняя, инерционная сила, тормозившая поток ее мышления, словно гипнотизировавшая ее. Сила эта, если уместно данное сравнение, была подобна способности Медузы Горгоны превращать людей в камни одним только взглядом. Она не раз думала над этим, и неоднократно, прислушавшись к советам Марии, теряла, и понимала, что теряет, но, тем не мене, оставаясь в проигрыше, невзирая на это неоднократно повторяющееся следствие, всегда слушала внимательно и с подобострастием, словно студентка, внимающая словам выдающегося профессора, или вернее сказать, первоклассница, слушающая свою первую учительницу. Вдаваться в темы их разговора не имеет особого смысла, скажу лишь вкратце, что говорили о бизнесе, о деньгах, о мужчинах, причем о них, не с лучшей стороны, тем самым приходя к выводу, что мир без них был бы лучше, но раз уж так сложилось, что они на свете есть, то женщинам нужно взять над ними шефство и полный контроль. Наконец, когда была осушена почти полностью замысловатой формы бутылка коньяка, Марина решила идти домой.
– Можешь у нас остаться, – встав со стула, слегка покачиваясь, предложила Рита.
– Нет, мне нужно ехать, – решительно ответила Марина заранее заготовленной фразой.
– Так ведь поздно уже.
– Марат подвезет, – заплетающимся языком пролопотала гостья.
– Какой такой Марат, – удивленно, с улыбкой, повторив имя, с особым акцентом выговаривая букву «а», уточнила Рита.
– Да таксист знакомый, – поняв, что сболтнула лишнего, чего обычно не делала, потому, что подругам, ввиду своего опыта, доверяла меньше всего, поправилась Марина.
– А…  Таксист, вот оно как, – уже совсем расхохотавшись своим громким жизнерадостным, а в то же время и слегка вульгарным смехом, с долей сомнения, для видимости, поверила подруге Рита, только чтобы не раскрывать тайну, ввиду того, что и у самой было немало подковерных тайн, которые их связывали вместе невидимой, но прочной нитью.
  Через пять минут поисков неизвестно где покинутых туфель, и сложного одевания, Рита защелкнула входную дверь, а Мария, на прощанье, мило помахав подруге ручкой, нажала лифтовую кнопку. Теперь Маргарита могла быть спокойна, полдела уже сделано, деньги были у нее, что называется, в кармане. Оставалось только их правильно вложить. С этим-то вложением и возникали некоторые трудности. Дело в том, что она никогда к торговле отношения не имела, хоть и обладала дипломом бухгалтера, и даже работала пару месяцев. Но то было дело государственное, в своем роде застрахованное, в котором если и совершалась какая-то ошибка, то вред от ее последствии ложился на плечи, так называемой, системы, распределялся равномерно, а то и вовсе не замечался, потому ведь, как известно, что одному горе, для другого благо. Но не будем об этом. Не входило в наши планы анализировать систему начисления зарплат, и всех ее тонкостей, и всех нюансов.
  Испокон веков известно, что человеком корыстолюбивым правит жажда выгоды, выгоды сиюминутной, без значительных рисков, потерь, без детального обдумывания стратегии и планов. Впереди мелькает лишь конечный результат – деньги, в совокупности с материальными приобретениями, которыми он завладеет при таких-то деньгах. Мы не вправе очень сильно осуждать таких людей, ведь многие из нас сами были такими в детстве. Если помните, мы не понимали родителей, не способных купить нам ту или иную понравившуюся игрушку, или корили их, что они не покупают нам игровую приставку последней модели. Мы видели только конечный результат и совершенно не принимали во внимание, вернее даже, прямо-таки, слепо игнорировали пути его достижения. Однако то было в детстве. И нам смешно бывает вспоминать о том. И, тем не менее, люди повзрослевшие, вернее, думающие, что повзрослели, не угасившие в себе этого неуемного желания, никогда не испытывавшие великих трудностей, в погоне за выгодой, не видят никаких препятствии, никаких сдерживающих факторов. У них все просто, особенно, если все бремя ответственности ложится на плечи другого человека. К такому разряду людей и принадлежала Маргарита. Она не видела ровно никакой сложности в задуманном ею предприятии, не продумывая его, полагала, что осуществление ее плана, будет совсем не затруднительно, финансово не обременительно, и вскоре принесет желаемый плод. Все бы ничего, и, казалось бы, ничего удивительного, ведь многие бизнесмены начинали свое дело, невзирая на сомнения, не обращая большого внимания на препятствия, если бы неправильная последовательность в выбранной стратегии. Как известно, большинство бизнесменов, добившихся успеха, сами были готовы работать, не только в качестве контролеров, но даже выполнять самый, что ни на есть, черновой труд. Маргарита, в свою очередь, к этому была не готова. Многие бизнесмены, прежде чем занимать под проценты деньги, выбирали сферу деятельности, просчитывали возможные риски, продумывали свои действия, в случае, краха. Маргарита, еще толком не определившись со сферой деятельности, на неудачу никак не рассчитывала, полагая, что успех ей гарантирован. В общем и целом, все ее задумки были весьма спонтанны, а действия хаотичны. Такие бизнесмены тоже бывают.
  Пройдя в комнату, где уже как второй час дремал муж, она спокойно легла под одеяло, и стала пытаться заснуть. Но этого у нее не получалось, поэтому она растормошила спящего мужа.
– Саш, ты спишь? – толкая его в плечо, вопрошала она, и после того, как он не отреагировал, еще несколько раз толкнула.
– Чего? Что случилось? – спросонья, пробормотал муж.
– Ты как думаешь, у нас получиться? – мечтающим голосом, произнесла она, шепотом, который в данной ситуации был едва уместен, и его роль заключалась лишь в том, чтобы заставить его прислушиваться.
– Давай об этом завтра поговорим, – поняв, что проблема не первостепенной важности, предложил он.
– Ну, хорошо, завтра так завтра, – буркнула обиженно она, и завалилась на бок, перетянув большую часть одеяла, и тут же уснула.
  Он же еще какое-то время ворочался с боку на бок, а потом, положив локоть на лоб, долго думал, практически до самого утра, сопоставлял, анализировал, беспокоился. Прямо скажем, беспокойство вызывала в нем неуверенность в начинаниях жены, и ее несерьезность. Конечно, сомнения не имели бы в нем такой силы, если бы ему предложил общее дело приятель Мишка, которого в последнее время считал даже другом, и по праву, потому что, как известно, друг познается в беде, с ним бы он даже не спорил, потому что был в нем уверен. Мишка всегда отличался серьезностью, умом, холодностью в принятии решения. Общие же начинания с женой ставили его в тупик. Ведь он прекрасно знал, что жена его – женщина к труду ленивая, необязательная, работой за жизнь свою не утружденная. Поэтому втягиваться в придуманную ею весьма сомнительную авантюру, которая делалась таковой под ее шефством, ему было отчасти боязно. Однако, не акцентируя внимание на доводах рассудка, он решил рискнуть.
  Что подтолкнуло его на этот рискованный шаг, что послужило основным двигателем, он и сам себе признаться был не готов, и при всем усилии, вряд ли нашел бы в уме своем вразумительный ответ. В принципе, все доводы рассудка говорили – против; все умозаключения этому решению препятствовали, словно солдаты осажденной крепости, всеми силами препятствующие вражескому войску, которое тараном пытается проломить городские ворота. Любопытно, что и его собственный пыл, его собственное желание участвовать в этом деле было не так уж сильно. Нельзя сказать, что ему для этого нужно было оставить таксовку и пуститься зарабатывать куплей-продажей. Он это прекрасно понимал. Этим делом могла заниматься она одна, а он только должен был бы ей помогать: встретить ее в аэропорту, отвести на работу, привести обратно. Невзирая на такую не сложную для него обременительность, буря сомнений наполняла его душу. И все же он сделал выбор в пользу ее начинания, причем решение было принято под влиянием приятного чувства покорности жене. Он решил потворствовать ее желанию, воплотить в жизнь ее инициативу, невзирая на общее неумение вести бизнес, пусть даже такой простейший. 
***
  Поутру, кривые солнечные лучи, скользя по оконной поверхности, разбудили его, но не ее, она спала беспробудным сном. Взглянув на часы (пора было подниматься), он поднялся с кровати, сходил в душ, почистил зубы, в общем, провел все утренние процедуры, которые, обычно, осуществляем и все мы, и, одевшись, поцеловал спящую жену и отправился на стоянку.
  Машина его стояла на парковке. Стекла ее изнутри запотели. Уличная погодка была свежа и прохладна. Дворник, подметавший улицу, мельком взглянул на подходящего к ней мужчину, выругался про себя, и продолжил мести сухой тротуар. Ветер поддул и заметал кучу, собранную дворником, после чего он выругался громче, как будто чтобы все прохожие слышали. Из прохожих немногие обратили на его ругань внимание, все спешили по делам.
  Машина завелась не сразу, подобно непокорной кобыле, не обращающей внимание на удары плетью, и только когда на нее крикнут, по удивительной закономерности, встающая на дыбы, и пускающаяся вскачь. Впрочем, он не кричал и не ругался, просто произнес: «ну что ж ты не заводишься, окаянная». И то ли по этой причине, то ли случайно, (впрочем, не будем вдаваться в суеверие и мистику) машина завелась. Завелась и поехала по бескрайним просторам шоссейным, обгоняя, и что самое важное, уступая дорогу, выстаивая в пробках, и объезжая проблемные участки. В общем, кто живет в Москве, и кто там хотя бы раз бывал, знает об обратной стороне комфортного передвижения в личном транспорте.
  Вызовов в этот день было предостаточно, чтобы к обеду он вымотался. Усталость появилась, в большей степени, моральная, от пробок, от неуважения на дорогах, от пешеходов, перебегающих в неположенном месте, от, так называемых, ложных вызовов, когда пассажир, по приезду, непонятно куда подевался. Поэтому не мудрено, что к вечеру он стал сам не свой. В подавленном настроении, и, тем не менее, с приличным заработком в кармане, что отчасти утешало его, он вернулся домой, где его ждала жена, вернее должна была ждать.
– Слушай, вынеси, пожалуйста, мусор, – словно бы ожидая его у порога, попросила она.
  Без лишних слов, и возмущенных укоров в том, что она, весь день находившаяся дома, без дела, сама могла бы с этим справиться, он взял небрежно полупустой пакет, и, обувшись в домашние тапочки, спустился вниз. Забитый мусоропровод вынудил его спуститься еще ниже. Он уже привык к тому, что жена вместо того, чтобы спросить его о настроение, обнять, поцеловать, по сложившейся и прочно укрепившейся традиции, всучивала ему в руки пакет с мусором. В первое время семейной жизни, он это даже за обязанность не воспринимал, однако, выполнял с чувством долга, потом, спустя пару лет, стал, время от времени, возмущаться, и то, слегка, но натолкнувшись на гору упреков и психологического сопротивления, заключавшегося в бурных скандалах, а после них в безмолвных длительных паузах, он нашел в себе силу не перечить, а выполнять эту обязанность – молча, если даже и возникало чувство несправедливости к себе. В последнее время он вообще редко ей перечил, казалось, он на все был согласен лишь она не давила на него психологически. Так ему было легче.
– Все, кажется, я придумала, мы откроем кафе, – как только он зашел за дверь, осведомила его жена.
– Даже не знаю, что сказать… Ты же, вроде, хотела шубами заняться?
– Да поначалу. Но разве на шубах много заработаешь. Пока раскрутишься, пока реклама пойдет, репутация. Да и не мы одни тут такие. А кафе откроем – прибыль сразу покапает нам в карман, – озвучив свою идею, придуманную на кухне, за чашкой кофе, в коротком перерыве между просмотром телевизора, она бросилась ему на шею, и начала крепко обнимать до того состояния, что ему аж стало душно и тяжело дышать. 
– А у тебя есть кто-нибудь из знакомых, которые занимаются таким делом?
– Нет, из всех наших знакомых, мы будем первые. Не правда ли здорово! – и с этими словами, пребывая в неописуемой радости, выражавшейся на просиявшем лице ее, она вновь бросилась к нему на шею, и, буквально повисла на ней. Конечно же, это очень походило не на что иное, как на один из способов женской манипуляции, но ему после нелегкого дня, тяжеловато было до этого догадаться. Он и в такие дни редко обращал внимание на подобные душевные излияния, хоть иногда соответствующая мысль и проносилась в уме его, словно птица в далекой синеве, над невнимательным путником.
– А как этим всем начать заниматься, с чего начать, ты не узнавала?
– Это можно узнать в процессе. В процессе ведь интереснее, – произнеся это, она начала целовать его, и намекающе взглянула на открытую в спальню дверь, а он ясно поняв намек, направился за ней и машинально прихлопнул дверь, хотя в квартире никого кроме них двоих не было, и никто не мог в нее проникнуть.
***
  После долгих дискуссий и рассуждений, которые вела, преимущественно, Маргарита, решено было вложить финансы в менее затратный шубный бизнес, включающий в себя закупку шуб и аренду помещения для торговли, а открытие собственного питейного заведения решили отложить на потом, до лучших времен. Вернее она решила. В первую очередь, взялись наладить контакты с поставщиками, из Греции, которых посоветовала Марина. Это не составило большого труда. Мария, под видом куратора, с претензией на покровительство, и даже с покровительственной осанкой, взглядом, и, что самое знаменательное, тоном голоса, не только дала координаты, радуясь, теперь, что не одна будет преодолевать дальнюю дорогу, но и созвонилась с поставщиками, договорилась с ними, можно сказать, сделала все сама. Теперь оставалось дело за малым: заключить, по приезду, с ними договор, закупить первую партию, и взять в аренду торговую точку. Впрочем, с этим тоже никак проблем не возникло. Место в универмаге, рядом с магазином Марины, пустовало уже неделю, и, пользуясь случаем, она позвонила директору универмага, с которым была в особых отношениях, и попросила забронировать это выгодное для торговли местечко, как она говорила, потому что оно находилось рядом с входом, и посетители первым делом, как зайти встречали взглядом вещи, выложенные на прилавок этой торговой точки.
  Выбранный универмаг оказался зданием отнюдь не огромным, всего четыре этажа, для столицы, масштаба, явно, не впечатлительного. Полагаю, ни для кого не секрет, что в столице возвышаются торговые центры и гораздо внушительнейших размеров, площадей. Впрочем, высота и масштабы здания не имели колоссального значения, ведь новоиспеченных бизнесменов интересовала площадь напротив выхода, а она была метра три в ширину, а в длину около десяти, не более. Для вещевой лавки площадь вполне достаточная. Вокруг этой площадки, нескончаемой вереницей, выстроились в несколько рядов лавки других владельцев со всевозможными товарами: вещами, детскими игрушками, сувенирами, безделушками из разных стран, из разных концов света. Некоторые владельцы сами выступали в роли торговцев, другие нанимали, за мизерную плату, безработных, тех, кто, привыкнув к стабильности, потерялся в пучине безработицы, и вынужден был кинуться на первую попавшуюся возможность заработать, пусть даже незначительные деньги, которых едва хватало на удовлетворение первичных потребностей: обуться, одеться, да закупить продуктов. Но и этой перспективе были рады. Таковыми являлись последствия произошедшей смены власти, в частности, и развала советского союза, в общем.
  Вскоре, выяснилось, что греческие поставщики временно прекратили свою коммерческую деятельность, в связи с чем, доселе выверенный план, коренным образом, менялся. Марина посоветовала им ехать в Индию, объяснив свое предложение тем, что в Индии закупать товар, в какой-то степени, даже выгоднее, потому что можно договориться дешевле. Ее словам, Маргарита, естественно, поверила безоговорочно; да и как не поверишь, подруга ведь, дурного не пожелает, а соответственно и не посоветует. Впрочем, Мария, действительно, дала такой совет не из дурных побуждений, ей, и в самом деле, во что бы то ни стало, хотелось, чтобы Рита быстрее приступила к работе. Поставщиков из Индии она не знала, но была прекрасно осведомлена, что этого и не требуется, потому как в Индии наладить контакт новоприбывшему покупателю с продавцами не составляло огромного труда. И, тем не менее, наблюдая за неуверенностью, с которой Рита принималась за дело, некоторые координаты она, все же, для пущей уверенности достала через знакомых. Одним словом, прежнее решение осталось в силе, стой лишь разницей, что Маргарита должна была закупить не шубы, как предполагалось изначально, а легкие дорогие летние вещи, которые тоже, по словам Марины, пользовались необычайным спросом.
  Любопытно, что Маргарита, с завидной уверенностью говорившая о своих начинаниях, утратила всякую уверенность в самом начале подготовки к самой работе. Она напоминала отбившегося от стада барашка, теленка, увязшего в болотной тине. Испуганность в глазах, рассеянность в действиях, отсутствие какой-либо собранности, дисциплины, пунктуальности – в какой-то момент даже навели Марину на мысль, что, наверное, зря она впутывает ее в такое непростое дело. Но поразмыслив еще минуту, она решала, что раз сама справилась, то и подруга сможет, учитывая то, что она-то не первопроходец.
  Тем не менее, то обстоятельство, что путь протоптан, и она не первая начинает по нему движение, нисколько не прибавлял уверенности самой Маргарите. Ее владычество пробуждалось только в узком кругу, в частности, семейном, или, если бы она была начальницей, никому не подчинявшейся, а у нее в подчинении находилось несколько работников, и она могла бы командовать ими как ей вздумается, ощущая приятную сладость от того, что они, целиком и полностью, всей своей судьбой, зависят от ее решений. Перед начальством же она робела, и перед людьми с сильной волей чувствовала себя некомфортно, отчего избегала такого положения. Есть в природе такой сорт людей, которые полагают, что от природы им дано руководить другими. Причем эти люди, как правило, не наделены умом, не собраны, не дисциплинированы, и не трудолюбивы. По всей видимости, вследствие лени и отсутствия ума они и рвутся на руководящие посты. Ведь ни для кого, я думаю, не секрет, что только начальник может позволить себе, взвалил весь груз ответственности на заместителя, абсолютно ничего не делать, не считая самого появления на работе. Впрочем, начальство бывает разное. А мы говорим не о начальстве, а о людях, мечтающих стать начальниками, при всем при этом, не имея никаких руководительских качеств. И если, вопреки своей бездарности, им все же удается занять, соответствующие их желанию должности, такой руководитель – горе для подчиненных, потому что, в первую очередь, на что он будет обращать внимание, это элементы, прямо не касающиеся производственного процесса. Он будет следить не за тем, чтобы налаженное производство продвигалось по прогрессивной шкале, а за тем, чтобы подчинённые находились на работе не меньше его. Вместо того чтобы делать как правильно, он будет стараться, чтобы делалось по его расчетам. Невзирая на рациональность предложений работников, он не станет воспринимать их идеи в расчет, дабы, что называется, не упасть в грязь лицом, не подтвердить укор в собственной глупости. Тяжело иметь такого начальника, но еще тяжелее жить с человеком, думающим, что его природа руководить другими. Маргарита именно так и думала, и никакие ошибки, совершенные ею самой, не могли ее в этой мысли разубедить. Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, говорят в народе, и этим оправдывается любая ошибка, даже не одна.
  Бывают люди дела, бывают люди и слова и дела, а бывают только слова, причем слова мечтательного. Всеми мыслями погружаясь в свои мечтания эти люди, обижаются, если окружающие не разделяют их настрой, и указывают на погрешности в их планах. Безусловно, для достижений даже малозначительной цели, необходима вера в победу, но стоит и не забывать о средствах. Это очень трудно заядлым мечтателям, которые решили, вдруг, не с того, ни с сего, без необходимых на то приготовлений, в первую очередь мысленных, начать воплощение своих мечтаний в жизнь. Кроме того, властная натура предполагает, что в реализации ее планов, она, скорее всего, займет руководящую позицию, а основная доля черновой работы, само собой, взвалиться на чужие плечи. Весьма вероятно, что и вам встречались люди такого порядка. Однако, не взирая н все расчеты, ехать за товаром нужно было Маргарите, ввиду того фактического основания, что муж ее работал и приносил домой хоть сколько-нибудь денег, и если бы оставил свое занятие, они остались бы совсем без средств. А ведь помимо того, что нужно было кормиться, и одеваться, неумолимо приближался срок погашения долга, в рамках которого ростовщический процент еще не достигал невообразимых размеров. Всего одолжено было около сорока миллионов. И пусть читатель не удивляется. То было время, когда в России все были миллионерами, правда, как бы это парадоксально не звучало, купить на свои миллионы ничего существенного не могли.            
***
  Самолет ее вылетал в десять утра. Машина, как назло не завелась, и решено было проехать на автобусе, а затем пару улиц пройтись пешком. По живописной аллее они шли вдвоем: она с маленькой поклажей, в шляпке, и он с большим черным чемоданом, невесть зачем набитым до того плотно, что еле закрывался, и волочился им, словно неудобный мешок. Сложно вообразить, сколько разной одежды и всякой ненужной, для такой короткой поездки, утвари было в него напихано. Непонятно  было и кто поможет ей нести, когда она сойдет с трапа самолета, в Индии. Она надеялась на случайных попутчиков, таксистов.
– Я забыла тебе сказать, дома ничего в холодильнике нет. Ты, пока я приеду, наверное, совсем голодать будешь? – самодовольно имитируя жалость, и в то же самое время, наслаждаясь своей значимостью, в совокупности с осознанием того, что ему действительно будет нелегко готовить самому, учитывая его напряженный график, жалостливым голосом, сквозь улыбку, выражавшую удовлетворение, проговорила она в полголоса.
– Да ничего, потерплю, – твердым тоном и решительно отчеканил он, и уверенный тембр голоса его гарантировал, что он, действительно, потерпит, что, впрочем, совсем не удовлетворило Маргариту, вернее сказать, очень уж ей этот ответ, а еще больше эта нескрываемая терпеливость и уверенность не понравились.
  Далее они шли неторопливо, и она рассуждала, описывала возможности, которые появятся у них, в случае, если все пойдет как надо, а иначе ведь и быть не может. Он слушал, только изредка вздыхая. Все-таки ему было сложно расставаться, пусть даже на такой короткий срок. Она же находилась в приподнятом настроении, улыбалась, шутила, глаза ее горели огнем предвкушения. Ей давно еще хотелось побывать в Индии. Да и вообще она любила путешествовать. А социалистический строй не позволял этого делать без бюрократических затруднений. К слову сказать, вместе с появлением свободы передвижения усилилась и коррупция в этой области, и не только, а вообще –  взяточничество стало само собой разумеющимся явлением.
  Расставание их было коротким. Ни слез, как это обычно бывает у меланхоличных натур; ни любовных признаний, они уже долго были женаты, аж целых четыре года; ни даже призрака печали в ее глазах. Он же был удручен, но молчал, силясь что-то сказать, но не находя подходящего оформления. Она села в самолет, и улетела, а он побрел домой, забыв даже сесть на автобус, и очень долго брел пешком, и только, когда ноги налились свинцом, сел на первый попавшийся, и доехал до ближайшей остановки. Она же взлетев, ни в коем случае не вспоминала, словно бы оставив ту жизнь, со всеми ее элементами, в прошлом, а представляла, расплываясь в улыбке, сама того не замечая, будущие возможности, богатство. В ее воображении возгорались жадным пламенем наживы: роскошные наряды, шикарные дома, вилы на берегу моря, дорогие яхты, поездки за границу. Глядя в круглое окно, за которым проплывали один за другим облака, а потом трансформировались в сплошную облачную массу, она не видела небесной красоты, она ее не замечала, хотя она проплывала, можно так сказать, под ее ногами. Вместо любования этой красотой, не говоря уж об удивительном явлении, к которому мы уже все давно привыкли, взмывать в небо, на белокрылой металлической птице, ее мысли занимали земные заботы. Она вспомнила, что не взяла губную помаду розового оттенка, и это воспоминание было чрезвычайно неприятно ей; также в ее памяти всплыл разговор с Мариной, и то, что Марина не указала адреса самой выгодной гостиницы, ведь пока она могла позволить себе только дешевую. Задумалась она и о квартире, которая, из-за неряшливости мужа, вся покроется пылью, пока ее не будет. Одним словом, думала она обо всем ее волнующем, мечтала, вспоминала, и, муж, как отдельная личность, в перечень воспоминаний не входил.
  Самолет прибыл к месту посадки и благополучно сел, когда за окном, лучами разгоралось солнце. Ослепительная погода, жаркая, знойная, естественно оказала пробуждающий эффект на, задремавшую в самолете, миловидную женщину. Она слегка, незаметно для других потянулась и прихватит ручную кладь, которая была существенно легче сданного в багаж чемодана, направилась к выходу впереди других, впопыхах, как будто самолет приземлился на воду, и ей нужно было успеть одеть спасательный жилет. По выходу на самолетный трап, ее глазам представились виды дивной красоты. Густая, диковинная растительность, солнечный яркий свет, в общем, все то, что она, если и видывала то только в Сочи, куда они с мужем, в кой-то веки пару раз выбрались. И все же эту природу было не сравнить, каждая по-своему была необыкновенна.   
  Она так же торопливо спустилась по трапу и села в прибывший за пассажирами маленький невзрачный автобус. Легкий приятный ветерок врывался через открытую оконную форточку, и обувал ее лицо, шелковистые волосы, будоражил льняное платье. Получив багаж, она, как и планировала, попросила таксиста донести чемодан до машины, и, по пути спросила у одного из прибывших пассажиров о местонахождении ближайшей, недорогой гостиницы. Очень обаятельный, среднего возраста, мужчина, мало того, что подсказал, так еще и выхватил из рук таксиста чемодан, чтобы помочь самому. Она, естественно, тому не сопротивлялась. Элегантно протянув ему руку, аристократическим жестом, в знак знакомства, она приняла его предложение. Да и как было не принять. Высокий, черноволосый, прическа в стиле интеллектуал, (уместно было предположить, что дипломат) с приятной улыбкой крупных белых зубов, уверенно и весьма вежливо говоривший, сыпавший комплименты, чем крайне редко чествовал ее муж, и то только по первости, стильно одетый в официальный синий костюм, с галстуком, поверх белоснежной, как  первый снег, рубашки. Первым делом, после знакомства, она обратила внимание на его руки, они посчитались ею красивыми – на одной из них красовались дорогие часы, и на ней же обручальное кольцо. Она сосредоточила внимание на дорогих часах.
– Вы прямо из Москвы?
– Да, а вы что, разве нет? – одаряя его улыбкой на грани разочарования, спросила она.
– К великому моему сожалению, нет. Я из Петербурга, а в Москве проездом, приезжал погостить, и сразу сюда по делам, по работе.
– А каков род вашей занятости, если это не тайна, конечно.
– Об этом, конечно, не стоит распространяться, но вам я, по секрету, скажу. Я занимаюсь экспортом изделия из слоновой кости. А проще говоря, скупаю на черном рынке все эти побрякушки, и переправляю их в Москву.
– Как здорово! – не обнажая зубов, и вместе с тем, демонстрируя красивые ямочки на щеках, заметила она. – И как, они пользуются спросом?
– Спрос, как вы знаете, рождает предложение, – ответил Сергей самодовольно.
– Вы очень интересный человек! – заключила она после пятиминутного разговора.
– Вы тоже, – машинально ответил любезностью на любезность он, на само деле нисколько так не считая, потому что отчетливо для себя замечал взбалмошное легкомыслие в ее красивых глазах. В этом, по роду деятельности, его сложно было провести, на это качество человеческое его глаз был, что называется, наметан. – Вы в какой гостинице останавливаетесь?
– Честно сказать, еще даже не знаю, – рассеяно улыбнувшись, что подкрепило его догадку, отвечала она. – Я хотела у вас спросить.
– А что если бы вы меня не встретили? – улыбаясь в унисон ей, поинтересовался он. 
– В таком случае, спросила бы у прохожих или у таксиста, – резко переменив тон на грубый, якобы, обидевшись, отсекла она; но то была всего лишь игра.
– Не обижайтесь, я просто так уточнил, – прекрасно понимая ее игру умоляющим голосом, попросил Сергей, когда они подошли к такси.
– Я вас правильно понимаю, вы не знаете куда ехать? Не отвечайте, это риторический вопрос. Я тогда беру все на себя, – отдав свою сумку и чемодан таксисту, поставил он ее перед фактом.
– Я не против, – скромно улыбаясь, словно школьница, выслушивающая похвалы от строгого учителя, выразила, на самом деле, согласие желаемому предложению Маргарита.
  Проезжая мимо высоких роскошных зарослей, объезжая животных, идущих по улице, как по лесным тропам, их машина едва не сбила проходящую собаку. Таксист резко затормозил, выругался несколькими, непонятными им двоим, индийскими словами, и двинулся дальше. Пассажиры же, до того мило беседовавшие друг с другом, и, казалось, не замечавшие пробегающих в окне видов, если не считать ее расширенных от удивления глаз, когда она видела проходящее по дороге животное, или идущую вдоль дороги толпу людей, на какое-то мгновение сильно испугались, а потом снова продолжили беседу только с одним лишь различием: он взял ее руку в свою, якобы, для успокоения. А она, словно бы, не заметила этого, и вместе с тем, мягко сжала его ладонь. А между тем, от вылета из Москвы не пошло и дня.
***
  Постепенно начал накрапывать мелкий дождик. Люди, идущие по улицам, укрывались кто-то под крышей первого попавшегося здания, кто собственной верхней одеждой, поднятой до головы и накинутой на нее. Знакомая картина, объединяющая все страны и все народы – поведение людей во время внезапно-начавшегося дождя. Удивительно, что дождь начался без предзнаменований, на закате, при нисходящем солнце, которое еще не только ярко светило, но и припекало. Поистине уникальное и красивое природное явление. К слову говоря, такой дождь, в народе, принято называть слепым. Отчего он получил такое название, для меня загадка. Ведь солнце светит, и падающие капли переливами, словно падающие с небес бриллианты, отражают его лучи. Предположу, быть может оттого, что разглядывание этих, завораживающих своей красотой капель, слепит человека. Но почему дождь назвали слепым, для меня все еще остается загадкой.
– Вы меня этим оскорбляете, – обиженно заявил Сергей, когда она полезла в сумочку за кошельком. – Я расплачусь сам.
  И снова ощущение покорности загорелось в душе ее, теперь уже не блеклой искрой, а  сильнейшим пламенем. С мужем она такого никогда не ощущала, то ли потому что он был слаб духом, то ли потому что она не хотела замечать его стойкого мужества претерпевать ее бурные выходки и переносить спокойно, то ли от того, что он был всего-навсего муж, а о муже, среди подруг, которые ей вторили и сами разделяли эту мысль, было принято отзываться достаточно распространенной поговоркой: «Муж объелся груш». О причине возникновения в душе приятного чувства свойственного женской сущности, она не задумывалась. В эти моменты она всецело жила ощущениями.
  Добродушный, с полноватым лицом, таксист помог не только вытащить дорожную поклажу из багажника, но и донес ее до гостиничного крыльца, после чего встал в ожидании материальной благодарности. Сергей вытащил зеленую купюру, и, отпустил, с напускной и чрезмерной вежливостью, в которой просачивалась доля презрения, поблагодарив на индийском. Несколько индийских фраз, за время множества поездок, он все же, с горем пополам, выучил. На этом знание языка страны, в которой он проводил значительную часть своего времени, исчерпывалось.
– Эта гостиница, сравнительно, недорогая. Есть, конечно, дешевле, но они, поверьте мне, слишком убогие. Приходилось видывать. Очень грязно в номерах. Обслуживание оставляет желать лучшего. Поэтому я выбираю средний вариант, не дорогой, но и не совсем дешевый.   
«Вот это мужчина, настоящий мужчина, – подумала она, – настоящий мужчина не  позволит своей женщине жить в лачуге, не, что … Ах, даже не хочется вспоминать».
  Мило беседуя, они зашли в обворожительную своей внутренней обстановкой гостиницу. Лукавством было говорить, что она одна из средних. Стены, увешанные картинами, на которых глядели строго раджи, падишахи, и прочие знатные лица; две бронзовые статуи разъяренных слонов, встающих на дыбы, которые имели угрожающий и вместе с тем величественный вид; широколиственная растительность в вазонах, вплоть до карликовых деревьев, в тени которых можно было укрыться от света, исходившего от красивейшей люстры, подвешенной к высоченному потолку. Маргарита, глядя по сторонам, уже меньше обращая внимание на своего спутника, не уставала этой экзотической красоте удивляться. В отличие от нее, он принял выражение лица такого характера, как будто ему эти внешние убранства настолько привычны, что даже успели надоесть, опостылели, опротивели. Самодовольства, хвастовства, желания щегольнуть перед понравившейся, желанной особой, ему было не занимать. Он был серьезен и весьма с ней обходителен. Взял на себя ответственность договориться насчет номера, и принялся говорить с консьержем на ломанном индийском, в результате чего, по его словам, выяснилось, что из свободных комфортных номеров остался всего один, а другие – грязные, неудобные, с поломанной сантехникой, с видом на нелицеприятные городские картины. 
– Мы можем снять один на двоих, – прищуривая глаза, как он полагал для пущей мужественной обаятельности, предложил Сергей. – В номере все равно несколько кроватей.
  Это обстоятельство ее нисколько не волновало, но она сделала вид, будто бы стесняется, и к таким резким поворотам не привычна.
– А насколько плохи те номера, которые грязные? – спросила она для приличия.
– Очень грязные, вы даже себе не представляете. Правду я говорю? – обратился он к консьержу.
  Консьерж, со знанием дела, одним киванием головы подтвердил. Не впервой разыгрывалась подобная сцена на его глазах. Не впервой ему приходилось подыгрывать.
– Ну что ж, снимем в таком случае один на двоих – многозначительно улыбаясь, и, конечно же, прекрасно все понимая, согласилась она.    
 По ковровой дорожке, персидского покроя, которой, впору было устилать полы дворца, они поднялись на два этажа выше, к себе в номер. Снятый ими номер состоял из двух гостиничных комнат, в одной из них – на полу лежал ворсистый ковер, окна прикрывала прозрачная занавесь, а чуть ли не посередине была установлена двуспальная кровать. Эта комната, по своему предназначению, являлась спальней. Другая комната, напротив, включала в свою внутреннюю обстановку включала широкий стол, несколько креслоподобных стульев, и еще два красивейших мягких кресла. На стенах, в обеих комнатах висели произведения художества, некоторые из которых стоили особого внимания, и пришли бы по вкусу даже искушенному ценителю искусства; у греческой колонны, на специальной подставке, стояла, разлинеенная греческими орнаментами, ваза. Ванная комната, чего уж и говорить, блестела чистотой и лоском. Выбранный номер пришелся им обоим по вкусу, ему еще несколькими годами ранее, он часто в нем останавливался.
– Я, пожалуй, прилягу на диване, – заявил Сергей, раскинув руки по краям дивана. – А вы ложитесь на кровать.
– Вы такой джентльмен. Не устаю вам удивляться, – все с той одобрительной улыбкой, промолвила она.
– А вы подумали, что я оставлю вас лежать на этом грубом диване. Вы меня плохо знаете.
  Она действительно его плохо знала.
  Сергей был родом из обеспеченной, весьма обеспеченной и, к тому же, влиятельной семьи. Отец его – военный офицер, служивший верой и правдой отечеству, вышедший в запас, и, по знакомствам, перешедший на должность преподавателя в кадетское училище, и мать – заведующая кафедрой в одном из столичных вузов, все силы, оставшиеся у них после рабочих часов, посвящали воспитанию сына. По роду деятельности, ухаживать за ним родителям было тяжело, и все же они умудрялись уделять этому время. К тому же, помимо родителей, вечно занятых, его опекали две бабушки, и дедушка. Его любили, как говориться холили и лелеяли с самого раннего детства и до двадцати лет. Он поступил в институт на инженера, поступил по отцовским связам, и все же не смог окончить его. Трудно передать, настолько пренебрежительным было его отношение к труду, особенно умственному. Ни к каким наукам, ни в какое время, он не питал интерес. И уже разочаровавшись в отпрыске совершенно, родители дали ему возможность бездельничать, надеясь только на свои силы, а там будь, что будет. А его мечтой было зарабатывать много, но чтобы другие на него работали. Поэтому просто сидеть без дела ему было несподручно. Как говориться, под лежачий камень вода не течет, и он это прекрасно знал. По этой причине, а может еще и, вследствие, наличия в его организме шулерской жилы, в свои двадцать два, он начал приторговывать музыкальными запрещенными пластинками, и всякой запрещенной продукцией, которая попадалась «под руку», через сомнительных друзей. Остальную часть его жизни занимали пьяные кутежи, ночные гуляния. Пару раз он даже обокрал родителей. Они этого как бы не заметили. Оценив их тактичность, он не стал злоупотреблять воровством. Все-таки в те времена еще прививали совесть. Появлялись и проблемы с законом, чуть не попал под статью «о тунеядстве». Устроился формально дворником. Естественно своих обязанностей хорошо не выполнял, работая через день, а то и вовсе не появляясь. Участок его был маленький, поэтому найти подмену в лице безработного пьяницы, труда особого не составило. Ему Сергей определял большую часть зарплаты. Главное было отработать пять лет, чтобы получить квартиру. Основную же долю заработка составляла, что называется, реализация контрафактной продукции. Через пять лет, обещанную квартиру, с горем пополам растолковав все нюансы, он получил. Свой угол теперь у него имелся. И вот в таком-то состоянии, социальном положении он встретил девяносто первый год. Путч, ГКЧП, угроза гражданской войны, развал советской империи, все это навалилось нежданно, и даже его заставило забеспокоиться. В самих исторических событиях  он не учувствовал, да и вообще был человеком аполитичным, но плюсы распада союза, для себя, оценил. И очевидным из этих плюсов было то, что теперь ему можно было самому колесить по миру, наслаждаться видами, а заодно приобретать невиданные диковинки. Изделия из слоновой кости среди перекупщиков пользовались особой популярностью. Их приобретали не только коллекционеры. Конечно же, параллельно этим изделиям, он приобретал и другие диковинные штучки, но все же «слоновая кость» была основной закупкой на черном рынке. За время многочисленных поездок, сначала на пару с подельниками, а затем уж и самостоятельно, он обзавелся множеством знакомых, среди которых были, в основе своей, люди богатые, принадлежавшие к знатной плеяде. Люди эти, в своем большинстве были людьми культурными, очень вежливыми, и заботились о семействах своих беззаветно. И все они были, по-своему уникальны: кто-то изначально принадлежал к знатной касте, и просто сохранил сбережения предков, и преумножил их, кто-то практически с нуля, собирая мусор и перерабатывая его, заработал внушительное состояние. Любопытно, что вторые из них, держались проще, и были куда сдержаннее и менее хвалили себя. Первые же, напротив, учитывая тот факт, что получили наследство и изначально принадлежали к знатному роду, гордились своими преумноженными достижениями, как своими собственными, как будто заработанными с самого зародыша. В это они значительно отличались друг от друга. Однако, между тем, была и отрицательная черта их характера, которая объединяла их. Это абсолютное равнодушие, граничащее даже с презрением к нищим, и даже к бедным детям. А не секрет ведь, что в Индии происходят случаи, когда хозяин отлавливает маленьких бездомных детей, безжалостно увечит для того, чтобы у туристов они вызывали больше душераздирающей жалости, и отправляет просить подаяние. Впрочем, и в этом эти две категории обеспеченных граждан между собой отличались. Одни не давали подаяния, потому что не желали этих детей наблюдать, видом этих нищих оскорбляясь; другие не подавали милости из-за того, что сострадали этим детям. Именно сострадали, а никак не иначе. Вся трагичность этого явления состояла в том, что жестокие хозяева этих детей, не пощадившие увечить их в совсем юном и беззащитном возрасте, в случае, если туристы одаривали своей щедростью одних бездомных, и, по своему незнанию, не обращали должного внимания на других, наказывали этих несчастных «незамеченных» самым жесточайшим образом, избивая, порой, до смерти. Сергей сам, со всей черствостью своего сердца, однажды, вынул из своего кармана несколько драхм, но его вовремя отговорили. Впервые, конечно же, ему дико было слышать о подобной, нечеловеческой жестокости, но через время он смирился с этим явлением, посчитав его одной из особенностей местного менталитета. Сергей старался сосредотачивать свое внимание на роскошествах, обращать свои взоры на прелести богатой жизни, и, правда, было ведь на что поглядеть.
 – Вы знаете, я нее прощу себе, если не покажу вам местных красот – продолжил он, сидя на кожаном, черном диване, одной рукой опираясь на подлокотник. – Тут столько есть красивых заведений, вы себе просто не представляете.
– Вы умеете заинтересовать женщину, – не меняя официального, и вместе с тем, заигрывающего тона, улыбнувшись одним уголком губ, слегка саркастично заметила она, как будто намекая, что так говорят почти все мужчины.
  Он не обратил на этот жест и доли внимания, всецело осознавая, что куда бы он ее не повел, выбор у нее теперь небольшой, с учетом особенно того обстоятельства, что она практически не ориентируется в совершенно чужой стране, и ничегошеньки ей в этой стране не знакомо. 
– Ну, это мероприятие, мы, пожалуй, отложим на завтра. А сегодня, наверное, отдохнём, как следует. Если я не ошибаюсь, в этом номере должна быть бутылка шампанского, – как будто только вспомнив, а на самом деле, давно уже ясно помня, и даже точно зная, сказал он, и, встав с дивана, целенаправленно двинулся к миниатюрному холодильнику. – Не ошибся – действительно есть, – заключил он, открыв его дверцу, взглянув на нее удивленным и радостным взглядом человека, нашедшего давно пропавшую дорогую вещицу.
– Вы, знаете, я немного устала, – заподозрив, что слишком уж все прямолинейно и легко с его стороны, утомленным, отчего-то вмиг изнеможённым голосом, почти шепотом, пролепетала она, как можно соблазнительнее.
– Кстати говоря, я тоже не свежий. В последнее время, никак не получалось выспаться. Ни в коем случае, не стану вас стеснять, отдыхайте. Я лягу здесь на диване. А вы там – на большой и удобной кровати.
– Это так любезно с вашей стороны, – произнесла она благодарно и совсем не стеснительно, и голосом уже нисколько не изнеможённым.
– Ну что вы. Перестаньте меня благодарить за такую мелочь, иначе я начну думать, что, действительно, сделал что-то важное. А ведь сущий пустяк.
– Нет, вы свой поступок недооцениваете, – по всей видимости, не желая прерывать беседу на таком интересном моменте, продолжала она. – Да и вообще, по-моему, вы вообще себя недооцениваете. Мужчинам вроде вас – это свойственно. 
  Покуда ей было знать, что он себя недооценивает, и почему она решила, что, за столь короткий срок общения способна была разгадать его внутренний мир, ему было непонятно. Хотя, через мгновение он понял, что с ним просто флиртует, и ее желание отдохнуть было скорее намеком на продолжение беседы. В итоге их беседы бутылка шампанского была выпита, а на диване соответственно никто не спал.      
***
  Следующий день выдался не таким теплым и солнечным. Солнце светило слабо, словно лампочка, не производящая на головы никакого тепла, а только освящение. Они поднялись, словно бы ничего не произошло, словно ничего необычного и не случилось, оделись, навели утренний марафет, и даже почти не разговаривали, а только единожды машинально поцеловались. Утром она была ему уже не интересна, а он ее ожиданий до конца не оправдал. Несбывшиеся надежды, как известно, портят настроение. Тем не менее, интерес к поездке по экзотической стране в ее сердце не угас, а напротив воспламенился стойким нетерпением. Сергей позвонил своему уже очень хорошему знакомому, с которым они были дружны уже четыре с половиной года, и который являлся одним из его поставщиков, и тот пригласил его к себе, с его спутницей, как он сам выразился. Человек этот был семейный, происходил не из знатного рода, в сущности, сирота, но сумел всеми правдами и неправдами, начиная от собирательства не утилизованого мусора, пробить себе дорогу в жизнь. Семейство его было, сравнительно небольшое, жена и трое детей, все девочки, две из которых были двойняшки, а старшая была старше сестер всего на год. Проживал с семьей он в собственном доме, внутренним состояниям и убранствами представлявшем хоромы, в передней части которого простирался прекраснейших видов сад. Каких только деревьев и растений не в этом саду не росло. Впрочем, у него имелись слуги, и сам он редко занимался хозяйством. Его основной деятельностью была переработка целлофановых пакетов. А перепродажа изделий из слоновой кости была, скорее так, для лишнего заработка.
  Добирались до его дома Сергей с его спутницей порядочный час. Могли, конечно, и раньше, но одно обстоятельство заставило их задержаться. Во время проезда мимо палаточного городка, в котором проживали бедные люди, их машину обступила толпа ребятишек и с криком – «рупи, рупи», указывая на ладонь, просившая подаяние. Маргарита открыла окно автомобиля, и попыталась протянуть пару долларовых купюр, которые имела при себе из всех международных денег, но Сергей резко прихватил ее за руку.
– Не стоит, – сказал он. 
– Почему вы такой жестокий? – тут же накинулась она на него, как на представителя мужского пола, взявшего на себя ответственность указывать ей, что делать. 
– Дело не в том. Понимаете, всем вы не сможете дать. Вы дадите нескольким, так?
– Ну конечно, у меня нет таких денег, – возмущенно вскрикнула она.
– Вы не волнуйтесь, не переживайте. Дело в том, что вы, дав нескольким, обрекаете других на избиение.
– Это как?! Я вас не понимаю.
– Дело в том, за всеми этими детьми стоят хозяева, и они бывают очень жестокими людьми, и бьют своих подопечных после того, как одни приходят с деньгами, а другие без.
– Кажется, я поняла, – с грустью произнесла она. – Печально, – и тут в ее глазах мелькнула слеза жалости; она любила расчувствоваться, и сделать это так, чтобы другие это проявление чувственности заметили.
– Бедно они живут, и мне тоже жаль их, но ничего не поделаешь, такова их жизнь. Так им предопределенно судьбой.  У них это называется кармой. Кстати говоря, из одной касты в другую перебраться очень сложно, почти невозможно, единицам удается.
– Что, что, простите? Какой такой кармы.
– Никогда не слышали? – спросил он с таким удивлением, словно каждый москвич должен был это знать оттого, что данное знание известно ему.
– Нет, не приходилось, – ответила она резко, чуток оскорбившись. – Просветите, если не тяжело.       
– Вся их социальная лестница поделена на касты. Богатые, бедные, средние, – слишком упростил он социальное деление, после ее просьбы, не имея ни малейшего желания вдаваться в подробности, – Ну вот каждая каста включает в себя определенные профессии и градируется по уровню материального достатка. Если ты родился богатым, то скорее всего, если слишком не оплошаешь, богатым и помрешь; если родился в нищете, то, по всей вероятности, если не проявишь недюжей воли, и схватишь удачу, которая еще должна повернуть к тебе лицом, то нищим и умрешь. Палаточный городок, мимо которого мы только что проехали, это пристанище бедняков. При минусовой температуре они мерзнут, а при минус четыре, даже умирают. В прошлом году, когда я был здесь, умерло около сорока человек. 
– То, что вы говорите ужасно. Сложно в это поверить – произнесла она, прикрыв рот рукой, в знак ужаса. – Вы такой интеллектуал. Такие подробности знаете, – осмысляя услышанное, большей частью не понятое, и пропущенное, как говориться, мимо ушей, потому что подавляющую долю своего внимания сосредоточила на его манере разъяснения, спустя минуту добавила она
– Да я уже который раз здесь бываю. Стыдно было бы не знать, – с чувством собственного достоинства, парировал он комплимент, который, на самом деле, оказался ему, до глубины души, приятен.
  Медленным ходом машина их подкатила к высокому, величественному, трехэтажному зданию. Из него вышел человек средних лет, в очках, в чадре, с усами и ухоженной черной бородой. Если бы не его слишком простой взгляд, можно было бы сказать, что он обладает чином, и горд этим. Тем не менее, невзирая на неописуемое роскошество особняка, он, казалось, будто выходил из монашеской кельи. Помахав подъезжающей машине рукой, он прошел по вымощенной мелкими камнями дорожке, обогнул дугу вокруг сада, и открыл центральные ворота.
– Здравствуй дорогой, – поприветствовал его Сергей, скрепив свое приветствие рукопожатием, после которого они, как подобает двум друзьям, после долгой разлуки  обнялись. – Это моя спутница, Маргарита.
  Аджит ответил размеренным кивком головы, едва ли похожим на поклон, на ее милое помахивание ручкой. 
– Ты, наверное, устал мой друг, – спросил его Аджит на своем родном языке, и вся их дальнейшая беседа протекала на индийском. 
– Да, мы зайдем. Только ненадолго. Хочу ей показать местные достопримечательности.
– Понимаю тебя, мой другу, – хлопнув несколько раз по плечу, засмеялся Аджит. – Вы давно знакомы?
– Один день всего лишь. Она тоже из России.
– Землячка твоя, значит.
– Получается, что так. Зайдем, не будем тратить время, – и он жестом пригласил Риту пройти. Впрочем, она и без того поняла.
  По гладко-вымощенной террасе они проходили: мужчины беседуя, а она, оглядывая растительные заросли, и восхищаясь ими. Вообще, к слову говоря, Рита не являлась романтиком. Ее нисколько не останавливали виды цветущей черемухи, сирени, или даже аллеи роз в родных местах, будь то Москва или какая-нибудь российская деревня. В деревне бывать, в отличие от мужа, она даже стеснялась. Она считала, что лучше провести лето в Москве, не выходя из квартиры, чем скучать в российской глубинке. Никакие природные красоты не завораживали ее, никакие романтические виды не очаровывали ее вечно беспокойную, суетную душу. Дома она могла пройтись по аллеям, вдоль садов и парков, и даже не оглянуться на цветущую, живую, растительность, но здесь, здесь нельзя было не очароваться, словно бы грешно было этого не сделать. И она шла, преодолевая эти считанные метры, упоенная, окрыленная картиной, желающая разделить с милым человеком свои ощущения. Подобное с ней сотворилось впервые. Она и сама не понимала – что с ней делается. Но на душе ей было хорошо, спокойно, и она словно окунулась в забытье. А он шел впереди, не обращая на нее внимания, внимательно выслушивая своего старого знакомого, даже не оглянувшись одним глазом, чтобы понять, что происходит у нее в душе. А ей так хотелось, чтобы он обернулся, прижал ее к себе, и постоял с минуту рядом, любуясь этими красотами. Через мгновение для каждого из них разной длительности, но, по часам, общего временного знаменателя, эквивалентному пяти минутам, потому что шли сравнительно медленно, они вошли в дом. Дом оказался светлым, ярким, и ухоженным. Повсюду лежали и висели ковры, холодное оружие украшало стены, чучела диких животных угрожающим, холодным, мертвенным взглядом встречали гостей.
– Проходите, садитесь. Жена с детьми уехали к ее сестре. Поэтому сегодня я один, поэтому сегодня я сам себе хозяин, – по внешнему виду лукаво, а по сути, от доброты душевной улыбаясь, проговорил Аджит. Ведь он любил свою семью и был ей предан. 
– Аджит, совсем забыл, у меня к тебе есть одно маленькое дело, – отпивая из маленькой чашечки, встрепенулся Сергей.
– Слушаю тебя, мой друг.
– Маргарита хочет приобрести качественные вещи, на крупную сумму, она занимается их продажей в России. Ты не мог бы помочь с поисками продавцов, которые не завысят цену.
– Я уж думал, что-то действительно серьезное, а тут такая мелочь. Конечно. Никаких проблем. Я даже отвезу вас к нему.
– Ты не представляешь, как я тебе благодарен – ответил ему Сергей, и тут же обратился к Рите, – Все. В одном мы с тобой можем быть спокойны. Вещи для тебя мы уже, считай, что нашли. 
– Ты серьезно! Как это здорово! Ты настоящий мужчина, – вскрикнула она радостно, чуть не поперхнувшись чаем, которого отпила всего пару глотков, и который показался ей специфическим, на любителя. – Теперь у нас уйма свободного времени, чтобы просто отдохнуть.
– Именно с этим умыслом я и пришел сюда, роняя свою неотразимую улыбку, произнес Сергей. – И еще, конечно же, повидать моего друга, – добавил он уже на индийском. 
   И Аджит рассмеялся своим богатырским смехом первый.
***   
   Случалось, время от времени, что помимо сувениров из слоновой кости, у Аджита находилось кое-что поинтереснее. В частности он скупал, или оставлял у себя в качестве залога, от должника, не сумевшего рассчитаться с долгами, дорогие украшения. Это были и серьги, и броши, и перстни с драгоценными камнями, и ожерелья ручной работы, невиданной красы. Он являлся явным их ценителем. Но ради семейного благополучия расставался с ними, словно ребенок, отдающий любимые игрушки своим сестрам и братьям. В Москве они стоили на порядок дороже. Поэтому Сергей никогда не упускал возможности привести с собой в столицу несколько таких «безделушек». Там у него имелись свои связи для скупки подобного товара. Никогда эти украшения у него на руках подолгу не задерживались. И в этот раз, выпив чашку ароматного душистого чаю в светлой просторной гостиной, напоминавшей многими атрибутами веранду, которая со всех сторон просвечивалась дневным светом, проливающимся через многочисленные окна, Аджит попросил Сергея отойти на минутку.
– У меня есть для тебя интересная вещиц, – мягко коснувшись спины Сергея в области правой лопатки, тем самым как бы провожая его, и направляя его курс движения, поведал Аджит.
– Я уже, кажется, догадываюсь, о чем ты, – предвкушено улыбнувшись, ответил тот.
– Не думаю. Ты еще такого не видел, – серьезно ответил Аджит.
– Сапфиры, алмазы, рубины, чего я только не перевез за эти годы. Едва ли тебе удастся меня чем-то удивить, – чуть ли не со смехом, в котором скрывалась буря радости, прекословил Сергей, с той психологической уловкой, что верил этим убеждениям, и уже готовился увидеть, действительно, удивительную для него вещицу.   
– И все же не будь поспешен с выводами, друг мой, – мягко оскалив уголок рта, остановил его Аджит, принимая его смех, за «чистую монету».            
  Они прошли по длинному коридору и свернули в сравнительно небольшую комнату, всю усеянную еще полностью готовыми чучелами животных, шкафами, самыми различными инструментами. В этой комнате царил рабочий бардак, она всем видом походила на мастерскую. Подойдя к одной из стен, отодвинув картину, Аджит открыл сейф и из него вытащил вместительную шкатулку из слоновой кости, ручной работы. Аккуратно прикрыв сейф, он подошел к столу и положил ее на него.
– Ты многое видел. Я многое тебе показывал. Но скажу тебе, положа руку на сердце, такое увидел даже я впервые.
– Тогда, давай уж не томи, – не выдержал Сергей, скрывая свой подлинный интерес, но теперь уж не способный на это.
– Смотри, мой друг, – и с этими словами, Аджит открыл шкатулку таким образом, что все ее содержимое стало предоставлено глазам его компаньона.
  У Сергея на мгновение замерло дыхание. Он весь сначала побледнел, потом резко покраснел, глаза его расширились, он привстал, потом сел снова, желая что-то произнести, но изо рта вышли лишь невнятные звуки. Через минуту, наконец, немного отрешившись от эффекта первого впечатления, он произнес: «Ты был прав».
Без преувеличения, камень, лежавший в шкатулке, занимал подавляющую часть ее площади. И хоть шкатулка была размером сравнительно небольшая, стоило учитывать, что в ней лежал не булыжник, а переливающийся всеми цветами радуги, огромный сапфир.
  Договорившись о цене, которая, изначально, посчиталась Сергеем весьма приемлемой, и которую он все же пытался сбавить, в условиях категорического несогласия сделать это, со стороны Аджита, они заключили, выгодную им обоим, сделку. Кроме сапфира нашлось еще несколько рубинов, алмаз небольшой величины, несколько статуэток из слоновой кости. Все эти товары Сергей прекрасно маскировал и всегда свободно перевозил на самолете, определяя личной кладью. Впрочем, по сути, ничего запрещенного там и не было. Однако не таков был Сергей. Ему обязательно нужно было провести что-нибудь запретное. От этого у него по-особенному билось сердце, бурлила кровь. На этот случай у него имелся другой знакомый наркоторговец. Но это сделка случилась немного позже.
  Рита находилась одна и нельзя сказать, чтобы на лице ее промелькнула хоть морщинка скуки или тоски. Как заядлая материалистка она млела, наблюдая роскошные вещицы. Природные заросли диковинной красоты тоже весьма впечатлили ее, но не настолько. Любовь к вещам материальным, как, впрочем, у любой материалистки была в ее душе сильнее. Поэтому она, полностью еще не выпив чашку чая, который показался ей изумительным, принялась разглядывать картины, и ковры, и вазы, и различную диковинную утварь, которая составляла интерьер гостиной. Во время разглядывания одной из картин и застали ее мужчины. Она даже немного опечалилась, что они так рано возвратились, ей хотелось поразглядывать еще. Любопытно, что даже их занятие ей было не интересно, и она о нем даже не поинтересовалась. Аджит оценил этот жест очень высоко, как акт покорности мужской воле, как полное доверие мужчине. А ей просто было все равно. Через минуты две они снова уселись за стол, и Аджит налили еще по чашечке. Прошло еще не больше часа, и возвратилась его жена с детьми. Аджит оставил их в гостиной и вышел встретить свою семью, а через пять минут вернулся с женой и дочерями.
  Рита сразу же обратила внимание на их одежду, (она была красива и с эффектом прозрачности) и долго не могла оторвать взгляда от милых маленьких созданий, которые были до того похожи друг на друга, что сложно было отличить. Которая постарше держалась серьезнее, а ей всего лишь было шесть. Но следуя какому-то неведомому принципу, она словно бы взяла на себя обязанность воспитывать младших. А они были по-настоящему озорными, и резвились, и смеялись, не умолкая, и бегали друг за другом, стараясь дотронуться до одежды, поочередно. Мать, невысокая темноволосая женщина, с приятным и добрым лицом, не могла унять их и тоже смеялась вместе с ними, когда они вращались вокруг нее, по кругу. В какой-то момент у нее даже закружилась голова, и, попросив простить ее, поднялась вместе с ними наверх. Еще некоторое время проведя за чаем, Сергей засобирался. Спустя еще минут пятнадцать, они уже миновали весь двор.
– Рад был вас повидать, – говорил на прощание Аджит. – Буду еще рад увидеться.
– Да, я тебя тоже был рад видеть. Уже в другой раз, как приеду, – садясь в машину, наспех сказал Сергей, когда его спутница уже находилась в ней и о чем-то горестно молчала. 
***
  Встреча с Аджитом оказалась весьма продуктивной, вещи были приобретены внушительной партией, и в принципе можно было собирать чемоданы. Но они решили повременить. Время от времени Рите звонил муж, сама же она ему почти не звонила, да и трубку брала редко, нехотя, и в исключительных случаях. Он расспрашивал ее о самочувствии, положении дел, погоде, ощущениях от поездки, она, в свою очередь, отвечала коротко и почти ни о чем его не спрашивала. Только иногда, в перерывах между приятными мгновениями, когда у них с Сергеем случались мелкие бытовые ссоры, она звонила мужу по нескольку раз в час, и очень сильно раздражалась, если он не брал трубку. В такие моменты она старалась задать ему неудобный вопрос, обвинить в бессердечности, непонимании, черствости, по отношению к ней. В общем и целом, по велению нечистого сердца, всеми способами старалась передать свои ощущения. И если он выходил из себя, ей как-то на душе становилось от этого легче. Уже приобретя дорогие вещи, первое время она ссылалась на дурное самочувствие, обусловленное, якобы, переменой климата, и на болезнь, впоследствии, вызванную укусами насекомых. Он верил и рекомендовал ей обратиться к врачу, чтобы не вызвать осложнения. Она говорила, что этого пока не требуется, что многие сталкиваются с подобными неприятностями, и в аптеке ей уж подсказали необходимое лекарство, которое она приобрела. Муж верил и настойчиво рекомендовал беречь себя, будучи искусно ею обманутым. Конечно же, с подругой она была значительно откровеннее. Не стеснялась рассказывать во всех подробностях ее бурное времяпровождение, во всех непристойностях описывая интимные картины. Подруга, даже через зависть, была за нее по-своему рада. Радовало ее то, что теперь их связывали обоюдные узы общих тайн. Ведь если Рита была прекрасно осведомлена о подробностях личной жизни Марины, то та, в свою очередь, знала о подруге немногое, и в случае ссоры, как, подчас, происходит между женщинами, рисковала многим. А теперь и она имела в загашнике одну весомую тайну, и могла уже меньше беспокоиться, что подруга ее, при случае, «сдаст».
  Две недели пролетели незаметно. Походы в рестораны, кафе, экскурсии по красивейшим местам, посещение буддистских храмов, и многие другие просветительские и развлекательные мероприятия составляли их повседневный график. За эти две недели она успела Сергею порядком поднадоесть, и он уже не знал, как от нее избавиться. Однажды, разговаривая со своим другом молодости по телефону, он объяснял почему.
– Ты знаешь, она ведь замужем. Вроде ж ничего между нами серьезного. А требования такие, как будто мы с ней давно женаты, или собираемся пожениться.
 – Да уж когда тебя это останавливало. Помню, ты с азартом покорял замужних женщин.
 – Я не изменяем. Но меня раздражает, что она меня уже начинает строить. Еще месяца не прошло. Я вообще не люблю, когда меня кто-нибудь под себя подминает. От родителей я еще мог стерпеть. Но чтобы какая-то вертихвостка. Нет, мне это не по мне. Надо сливаться.
  И все оставшееся время он старался найти какой-нибудь способ незаметно улизнуть. Придумывал, что у него уже поджимают сроки, и что надо ехать, говорил, что финансы постепенно заканчиваются, в общем, изворачивался всячески, но безуспешно. Она ничего не хотела слушать, устраивала скандалы, выбивала из эмоциональных сил, какой-то неведомой силой подчиняла, и они провели вместе еще две недели. По окончании этих двух недель, он, наконец, собравшись с духом, поставил ее перед фактом. Сказал, что денег почти не осталось, что влезет в крупные долги, если вовремя не привезет товар. Она закатила истерику, дошедшую почти до драки, до попытки самоубийства, и, наконец, до прихода консьержа. Впоследствии, она, конечно, смирилась, предположив, что хоть Россия и большая, Питер от Москвы, все же, недалеко.
  Его же, в свою очередь, успокоил тот факт, что хоть и Питер от Москвы недалеко, а он все-таки город с огромной численностью населения, внушительных масштабов, и затеряться в нем бесследно, не составить большого труда. В последние дни нахождения вместе он только и делал вид, что счастлив, не находя другого способа уйти от скандалов, которые ему до этого даже, по-своему, нравились, но с ней были уж слишком изнурительными; она же, со всей уверенностью, сочла, что возымела власть над ним. Так и подошло время к завершению их пребывания в огромной стране, которую некогда, много веков назад, насильственным образом, пытался покорить Александр Македонский, со своим войском.
  Билеты были приобретены за неделю, с одной только незначительной благодарностью кассиру.
– Мне осталось одно дело доделать и все, пожалуй, можно будет спокойно упаковывать вещи.
– Какое еще!? Ты же вроде все свои дела решил, – уставилась она на него своим требовательным и проникновенным взглядом, отчего ему стало неловко.
– Нужно еще с одним человеком встретиться, – ответил он, с минутной заминкой, недовольно глядя в сторону.
– Хорошо, только не заставляй меня долго ждать.
– Только по делу, – и накинув куртку, он вышел.      
   Как уже было сказано, дело оказывалось пустяковое и заключалось оно в нижеследующем. Жизненно важно было купить хоть немного какого-нибудь сильнодействующего наркотика. Сам он категорически не употреблял, если не считать ранней молодости, и то, пробовал только легкие, но продавать не гнушался, хотя это и приносило ему несущественную прибыль, в сравнении с доходом от продажи драгоценностей, но большую, чем от сбыта сувениров. Взять с собой много он не мог, поэтому, с учетом предполагаемой прибыли от продажи сапфира, решил взять килограмм героина. Продавец его давно знал, поэтому цену назначил сносную, по старой дружбе, как говорится, а откровенно говоря, значительно дороже, чем своим. Но Сергей на эту уловку не обратил внимания, хоть бы и знал, все равно, при данных обстоятельствах не обратил бы. Ему и так казалось, что поездка слишком удачная, не считая знакомства с Ритой. О нем он уже, отчасти, сожалел. Одно его радовало, что скоро все закончиться.
  Маргарита этот настрой уловила, женской интуицией почувствовала, и последние дни сделались для него невыносимыми. Впрочем, описывать их мы не будем. Скажем только, что в них было много всяческого рода насилия, и психологического, и физического, но психологического, в первую очередь. Со стороны, казалось, что они уже многие годы женаты, и женаты не по любви, и в браке несчастливы. Ведь если говорить начистоту, люди, счастливые брачными узами, не прибегают к такому способу получения душевного удовлетворения, а только, если уже пресытились до крайности, надоели друг другу, проще говоря. Здесь два варианта, две, так сказать, модели. Первая из них – это когда муж становится покладист, эмоционально бессилен, малодушен, безволен, характером слаб, утрачивает способность принимать решения, и в большинстве случаев покоряется воле жены, какой бы она ни была, и воля, и жена. Весьма интересно, что, как правило, жена, которая доводит своего мужа до такого состояния, морального исступления, не устает упрекать его в слабохарактерности, безволии, нерешительности. И вместе с тем, сладострастно попрекая, не дает принимать этих самых самостоятельных решений. Второй вариант подобных садо-мазохистских отношений – это когда муж ожесточается, часто взрывается, становится подобен зверю, и тогда нередко доходит до физического насилия. Примечательно, что не редкими бывают такие случаи, когда жена, доведя своего мужа до греха, не заявляет в соответствующие органы, но, вместе с тем, угрожает заявить в случае повторения подобного. Однако поведения своего не меняет, и ведет себя еще более раскрепощено. Муж на время смиряется, подчиняется воле жены, своим видом напоминая побитого щенка. Естественно я имею в виду или совсем непьющие семьи, или только по случаю употребляющие алкоголь; каждодневно-пьющие, на пару друг с другом, учитываться, естественно, не могут. Их жизнь вряд ли поддается разумному осмыслению, даже ими самими. Примечательно еще и другое, что мужья хоть сколько-нибудь употребляющие алкоголь, вследствие семейных ссор, под лозунгом борьбы с пьянством, употребляют его еще чаще. По всей видимости, сказывается эмоциональная напряженность, влекущая психологическую истощенность. Сергей, в отличие от законного ее мужа периодически употреблял спиртное, поэтому был склонен употреблять его чаще – он это чувствовал. Ведь если в повседневной жизни он пил ради получения удовольствия, то теперь уже назревала потребность психологической разгрузки. А для психологической разгрузки большинство людей используют опробованные способы. Кстати говоря, естественной причины для ссор у них не было, но повод всегда находился, как правило, пустяковый, по какой-нибудь мелочи.
***
  Тем не менее, время отсчитывает такт неумолимо, вне зависимости от чьих бы то ни было желаний и потребностей, и наступил тот день заветный, когда оно исчерпало свой установленный лимит, и заставило прощаться с Индией. Она садилась в машину с печалью и тоской, но не любовной, а словно бы потеряла красивый часовой механизм, которым уже почти научилась управлять, по желанию ставить стрелку на нужную отметку; он с явным облегчением, с мыслями о будущем, о встрече с друзьями, продаже, получении денег, и о всевозможных радостях, доступных при таких деньгах. Совместная их жизнь заканчивалась, поэтому он уже не считал надобным обходиться с ней вежливо, да и не получалось у него уже играть.   
– Ты все собрала? – бросил он ей.
– Да, вроде. – Почему ты так со мной говоришь. Я тебе надоела? – спросила она с укором, ясно понимая, что задает риторический вопрос, ввиду того, что знала о своих недостатках, но не хотела их исправить, даже на время. Она искренне полагала, что ее импозантная внешность компенсирует душевные пороки, и что ею должны любоваться, словно гениальной картиной.
  Рита подошла к нему и попыталась обнять. Он почти оттолкнул ее, сказав, что нужно собираться. Но она стала до того покладистой, до того милой, что, в итоге, они задержались еще на пол часа. Больше не позволяло время. Могли улететь без них. Самолет ведь не такси.
  На крайний случай она думала так: «Приеду, увижу Сашку, подумаю. Обменяемся телефонами, будем иногда встречаться на съемной квартире. Сашка все равно день и ночь на работе».          
  Его мысли, как мы уже знаем, были прямо-таки обратными. Он большей частью отвлеченно смотрел в окно. Народу по улицам бродило множество. Дети, в оборванных одеждах, грязные, несчастные, стояли с голодными глазами, и смотрели на проезжающий автомобиль. Вдруг он из этих детей, маленький, с засаленными и чернявыми, как смола волосами, и проникновенными жалостливыми черными глазами, в одночасье, бросился под колеса автомобиля. Маргарита пронзительно закричала. Сергей хлопнул водителя по плечу. Водитель вовремя притормозил, едва толкнув мальчика. Но этого оказалось достаточно, чтобы сломать ему правую руку. Пришлось отвезти его в травм пункт. Там Сергей заплатил медсестре и поторопился к машине. Дальнейший путь их был без происшествий. 
  Аэропорт кишел людьми c сумками, всякого рода поклажей. Туда-сюда сновали любознательные туристы. Полицейские, с видом хозяев, маршировали, внимательно оглядывая пассажиров и встречающих. Контроль с их стороны казался основательным. И все же досмотр вещей Сергея, не выявил никаких нарушений. Слишком большой опыт имелся у него за спиной, весьма сложной была структура его чемодана. А между тем, сам механизм проверки оставлял желать лучшего. Не самая инновационная технология, по правде говоря. Да и для чего, казалось бы, вводить передовые технологии, когда в стране столько бедных. А если судить объективно, то было для чего. Но так могло показаться только на первый взгляд. Ни одна передовая технология, в обнаружении запрещенных веществ, не эффективнее животного чутья.
   В скором времени, они прошли регистрацию, и сели в ожидании вызова.
– Ты совсем ничего не говоришь. Скажи честно, я тебе надоела. Ты от меня устал? – спросила она отчасти печально, отчасти требовательно, и вместе с тем, в голосе ее мелькнула злость, потому что она заведомо знала ответ, но все же спрашивала, спрашивала, чтобы лишний раз заставить его переживать и выкручиваться. Но в нынешнем положении он не считал нужным выкручиваться.
– Ты хочешь правду?! Да. Надоела! Надоела, надоела! – взявшись руками за голову, остервенением повторял он. – Знаешь почему?! Ты хочешь знать!? Я тебя спрашиваю!?
– Почему ты на меня кричишь!? – приняв невинное выражение глаз, словно бы, в самом деле, нисколько не понимая, отчего это он так разбушевался, вопрошала она, и в этот момент даже слезы навернулись на ее глазах.
– Понимаешь, – продолжил он, немного успокоившись, – я привык к свободе, к внутренней свободе, к свободе поведения. Куда захотел – пошел, что захотел – поел, во сколько захотел, тогда и вернулся. А с тобой я этой свободы не ощущаю. Постоянное закабаление, постоянный гнет. Я прям, чувствую, как надо мной как будто парит коршун, а я суслик, и только вылезу из норки, так сразу меня – цап в свои когти и все … - говорил он, местами нервически смеясь. – Не для меня такая жизнь. Не для меня. Я так не могу. Я устал.
– Я больше не буду, – взяв его за рукав, мягко, нежно, со всей теплотой, на которую была способна, убедительно произнесла она.
– А ты сможешь? – словно бы и действительно поверив, спросил он, вспомнив о своем актерском непризнанном таланте.
– Конечно, мне никогда раньше такого просто никто не говорил. Если бы сказали так, в открытую, как  ты сказал, я бы, наверное, начала над собой работать, – сказав эту неправду, она прижалась своей головой к его плечу и он, окончательно успокоившись оттого, что скандал не разгорелся на глазах у людей, погладил ее шелковистые волосы.
  В эти романтические минуты, со стороны могло показаться, что их отношения налаживаются. Однако это было не совсем так. Сергей уловил в ее словах нотку лукавства, да и спустя пару минут, взвесив в голове своей ее слова, пришел к выводу, что они – очевидная, тонко завуалированная ложь. Никак он не мог поверить в то, что ей никто и никогда не говорил об этом. Еще меньшую веру вызывала ее неспособность самой осознать свою жажду подавлять чужую свободу. Она же полагала, что сыграла свою роль великолепно, и, опираясь на его плечо, удовлетворенно улыбалась.
  Время приближало вылет, но почему-то голос в рупор ничего не объявлял.
– Может быть, у нас часы спешат, – предположила Рита.
– Да вряд ли, – с ноткой беспокойства в голосе, ответил он. – Вон и аэропортовские то же время показывают. Уже пора бы на посадку.
  И действительно часы показывали полтретьего, а вылет был назначен пятью минутами раньше. Некая суета наблюдалась среди пассажиров, многие забеспокоились. Прошел слух, что самолет, по необъяснимым причинам, задерживается. И все же среди всех пассажиров один особенно выделялся. По вполне обоснованным причинам беспокойство Сергея зашкаливало. На его лбу выступил пот, он не находил себе места. Встал, прошелся, потом глянул в сторону пропускного пункта, вытер лоб, огляделся по сторонам.   
– Мне нужно срочно в туалет, мне плохо, тошнит, – резко повернувшись, к Рите объяснил он.
– Подойди к охранникам. Скажи, – как само собой разумеющееся, предложила она.
– Да, я пойду, пожалуй – и с этими словами, он стремительно отправился к выходу, и, объяснив проверяющим, быстро спустился вниз, а затем, стремительно пройдя по коридору, на пропускном пункте в аэропорт, объяснил, что нужно выйти покурить, после чего покинул здание аэропорта. Далее, впопыхах, он поймал машину и, сказав, что ему нужно по такому-то адресу, в беспокойстве уехал.
  Прошло еще полчаса, и Рита, само собой, забеспокоилась. Не столько ее беспокоила задержка самолета, сколько неизвестность, куда пропал Сергей. Она подошла к пропускному пункту, и попросилась, по срочной надобности, выйти. Ей такую возможность дали. Она прошла по зданию, простояла какое-то время возле уборных, и возвратилась обратно. В одно мгновение ей стало все понятно. А вскоре ее предположения подтвердились, объявили, что самолет задержан, а весь пассажирский груз арестован, по причине того, что у одного из пассажиров обнаружены наркотики. Дело в том, что для контрольной проверки подключили служебных собак – немецких овчарок. Этого Сергей не предугадал, и, по своей неосмотрительности, не взял, в качестве ручной клади, ни одной поклажи. Теперь уже и Рите стало страшно. Арест всего груза – точно не входил в ее планы. Тем не менее, пассажиров провели на посадку, и успешно посадили в самолет, сказав, что груз их будет досмотрен, а затем отправлен в Москву следующим рейсом. Сердце ее значительно ускорило ритм. Когда она поднималась на самолет, налившись свинцом, онемели ноги, на пару секунд она даже перестала их чувствовать; они как бы отнялись. Когда она зашла в самолет депрессивное состояние усугубилось. Она молчала, не только потому, что, в принципе, и поговорить-то было не с кем, а скорее вследствие того, что напрочь потеряла дар речи, и если допустить мысль, что в этот момент нашелся собеседник, весьма сомнительно, что она бы ему была рада.
  Все уселись. Бортпроводница объяснила принципы пользования аппаратом подающим кислород, и описала предположительные действия, в случае эвакуации на воде. Солнце садилось на горизонте, когда самолет начал набирать скорость. Красное зарево с кровавым оттенком разливалось там вдалеке, и вид его, проникавший через маленькое окошко, томил ее, нагнетая печаль. Самолет, набрав скорость, плавно взлетел. По мере удаления от земли она чувствовала, что разорвала всякую возможную связь с той жизнью; Индия оставалась в прошлом.   
*** 
  В момент ее прилета, обильный дождь кропотливо поливал улицы Москвы. Воздух существенно посвежел, разрядился, очистился, но сего природного преображения, по выходу из самолёта, она не ощутила и не была способна оценить. В экзотической стране и кислорода, как известно больше, да и дышалось свободнее, и воздух казался сладостнее. Ей казалось, что только теперь она поняла, что, на самом деле, потеряла. Чувство непреодолимой тоски изъедало, коробило, точило, грызло ее изнутри, щемило душу, причиняло боль сердцу, сдавливало дыхание. Ожидание предстоящей встречи еще более усиливало удручающие чувства, разрывало на клочки остатки былой приподнятости духа, слишком привычной в период короткого путешествия, и пребывания в Индии. Бесспорно, и там было, чему опечаливаться, и она делала это, но ненадолго, и как-то совсем по-детски, для женской привлекательности, для эдакой игры. В нынешнем же положении, чувства грызли настоящие, и их некому было показать, да и не хотелось показывать, даже разделять, делиться с подругой, и даже доводить мужчину до аналогичного состояния у нее не возникало ни малейшего желания. Она была совсем потеряна, морально разбита, разочарована, как никогда, не помнила, чтобы в жизни. У проходящих мимо она невольно вызывала жалость, своим печальным, безутешным взглядом, остекленевших крупных глаз, утративших былую красоту и живость.      
– Здравствуй дорогая, – встречал ее муж, обнимая, посвежевший и радостный, с цветами, вид которых был ей противен, да и сам он тоже был противен, со всей своей обходительностью, вниманием (стоит заметить, что если бы он цветов не принес, еще в разы противнее ей было бы наблюдать его искренне радостное, улыбающееся лицо). – У вас рейс задержали? Вы должны были прилететь на час раньше, – добавил он.
– А, что ты сказал? Да задержали. Там одна история произошла, – сказала она машинально, думая еще о своем.   
– Что случилось? – спрашивал он в таком же приподнятом расположении духа.
– Наркотики у одного из пассажиров нашли.
– Да уж. Рискуют же люди свободой ради сомнительного удовольствия. Ладно, хорошо, что все обошлось.
– Не все! – чуть не вскрикнула она. 
– А что не так?
– Багаж арестовали. 
– Ну, естественно. Раз нашли наркотики. Так обычно и происходит, – произнес он без тени удивления.
– Весь арестовали!
– Не понял. То есть и твой тоже?
– А что непонятного. И мой. Раз весь, значит и мой. Я что царица или жена министра, – процедила она с какой-то неестественной злобой, подразумевая, что если бы она была женой министра, то ей бы и ехать за товаром не пришлось, и всего этого бы не случилось. – Ну ладно. И что сказали, как они это объяснили?
– Сказали, что отправят следующим рейсом. 
– Тогда не беда. Не стоит беспокоиться. Ты аж побледнела, милая. Поехали домой.               
  И даже отдаленно не подозревая о ее потаенных мыслях и воспоминаниях, он обнял ее за талию, и вместе c ней направился к выходу. Немудрено, с учетом фактов, что в его объятиях она чувствовала себя как-то неловко, отчужденно, ей было холодно, дискомфортно, и через пару шагов, объяснив это тем, что, якобы, ей неудобно идти, отстранила его руку, чем вызвала смущенное удивление в его глазах; ведь много времени прошло с момента расставания. Но тут же он вспомнил нрав своей жены, и ни словом, ни жестом не возражая, душой поникнув, понуро опустив голову, продолжил дорогу, только на дистанции.   
  По пришествии домой, молчание продолжилось, и в квартире установилась гнетущая атмосфера. Первым делом, они прошли на кухню, где она уселась за стол, и ничего не говоря, уставилась в одну точку, словно душевнобольная. Хотя ее можно было понять. Он, молча достал тарелки и положил на них приготовленное овощное рагу. Для себя Саша готовил сравнительно редко, питался, в основном, в столовых, или перекусывал полуфабрикатами. И, тем не менее, невзирая на то, в последнее время он стал готовить значительно вкуснее. Только поначалу не получалось, от тоски; в первые дни он очень тосковал.
  Расставание с ней далось ему очень тяжело; такого он не ожидал. Нельзя сказать, чтобы любовь горячая, бурная, молодая обжигала его сердце; но все-таки ее очень ему не хватало. Прочная привязанность, какая бывает у пса к своему хозяину, который, под влиянием тоски, ждет, уехавшего на неопределённый срок, хозяина, скуля и завывая у дороги, являлась, судя по всему, причиной его неумолкающей тоски. Вне зависимости от погодных условии, успеха на работе, томная грусть сопровождала его изо дня в день. Дни проходили серой и тягучей вереницей. Немая тоска сменялась унылой тревогой, когда она оповещала о своих мифических болезнях. Свобода давала ему отдых от постоянных трений, и в то же время не мила была его сердцу, он не ощущал всей ее полноты. В какой-то миг усилилась тревога, достигла своего пика, апогея, а потом медленно пошла на спад. По какой причине в нем происходят подобные душевные процессы, он не понимал, ведь, казалось бы, расставание, само по себе, не могло быть длительным, слишком долгим, по крайней мере, как он о том предполагал. Однако с тех пор, как она стала информировать его о возникших у нее проблемах, у него появилось дурное предчувствие. Предчувствие это ни в кой мере не смешивалось с тоской, не дополняло ее и не усиливало, а стояло в душе обособленно. Единственной неприятностью, которую оно доставляло ему, было то, что оно породило в нем обеспокоенность; обеспокоенность их общим будущим.
  Пока Маргарита находилась в отъезде, квартира их пустовала, и приобрела вид безжизненный, опустошенный, даже отшельнический, словно бы в ней никогда никто не жил, как будто ее приготовили на продажу; такие квартиры обычно сдают, и то, сдают за небольшие деньги. Никого из друзей и приятелей в гости он не приводил, и сам почти ни к кому не заходил, разве что к Мишке пару раз, на несколько часов. Друг его был человеком очень занятым, ввиду чего долгого дружеского общения позволить себе не мог, а быть может, потому еще их поседелка оказалась короткой, что Мишка тоже от жены, в какой-то степени, морально была зависим. Ведь именно жена его, с недовольным видом зайдя на кухню, принялась напоминать Мишке о череде незавершенных дел. Правда он на ее напоминания отреагировал с насмешливой улыбкой, и мягко попросил пройти в комнату, чтобы дать поговорить с приятелем. Антонина Сергеевна поупиралась, чуток поперечила, но сильно прекословить не могла, потому что знала, что если муж выйдет из себя, придется очень худо, и одним скандалом, после ухода друга, их разногласия окончатся едва ли.
  Своей временной свободой, именуемой в народе холостяцкой жизнью, Саша пользовался очень скромно; он даже ее толком не осознавал. И радость, свойственная многим мужьям, чьи жены, по каким-нибудь обстоятельствам покидают их на неопределенный срок, была ему не ведома и не знакома. Свободой этой он распоряжался неосознанно, и даже не оценивал ее положительного влияния на его психику, а именно успокоения. В свободное от работы время он читал книги, газеты, временами смотрел телевизор, преимущественно новости, тягал гирю, отжимался, гулял по ночной Москве, заходил в кафе, находившееся неподалеку от дома, сидел часами на скамье в парке, в тоскливом одиночестве и раздумьях. Прогулки уличные его воодушевляли, в отличие от нахождения в квартире; в ней было до глубины душевной слишком уж тоскливо. Наверное, тоска, возникающая дома, объяснялась тем, что все напоминало о ней, о ее недавнем пребывании. Ее вещи, картины, купленные ею, скатерть, которую они купили вместе  не так давно, кухонная мебель, приобретенная под ее четким руководством, все это, при наблюдении, напоминало о ней. Даже сама атмосфера в квартире, интерьер, запах шампуня, которым она пользовалась,  и которым, за неимением другого повадился пользоваться и он, навивало ностальгическое чувство щемящей тоскливости. И к слову говоря, он даже о ссорах их вспоминал с улыбкой и любовью, объясняя их себе народной поговоркой: милые бранятся – только тешатся. А между тем, он вспоминал моменты, преимущественно из жизни прошлой, отдаленной, когда они еще не сильно ссорились, когда она еще была покладистее, и менее изощрена в семейной жизни. Об эгоизме, привитом еще в раннем детстве, которое взрастили в своей дочери работники номенклатуры, а преимущественно мать, он хоть и догадывался, но пристального внимания не обращал, не сосредотачивался, старался изменить ее, надеялся, по крайней мере. Однако это оказалось не под силу обычному парню не богатому и не влиятельному, рабочему по профессии и по призванию, потому что он продолжил, сам того не понимая политику ее родителей. Он всячески старался создать вокруг нее такие же, инкубаторские условия, какие были у нее в семье. Маргарита же, в свою очередь, эти побуждения поощряла, но воспринимала как должное, как само собой разумеющееся, и соответственно не ценила их по достоинству. Молодой муж видел в этом некое предзнаменование, некую предопределенность пробудить в ней нежные чувство, растопить лед ее сердца. Но, увы, ему этого не удалось. Маргарита из капризной принцессы, по знакомому для мира  нашего, и для человеческой природы, сценарию, превратилась в холодную, властную, деспотичную королеву. И вместо отеческой роли, взятой на себя молодым мужем на первых порах их семейной жизни, ему была отведена, навязана роль придворного пажа, покорно выполняющего прихоти царицы. К слову да будет сказано, неоднократно в своей речи она сравнивала себя с Екатериной второй, прозванной Великой, но едва ли заслужившей этот титул; сравнивала с надменностью, с самодовольным смехом, как бы подразумевая тем самым, что были Великие царицы, женщины, императрицы, которым подчинялись страны. При ее знаниях истории государства российского, данное сравнение было ей простительно. Очень сомнительно, что она бы прибегала к подобного рода сравнению, если бы способна была, по достоинству, в полном объеме, оценить роль и значение периода правления Екатерины для Российской империи. Мало того, что Екатерина взошла на престол путем обмана, разворотила нрав, находясь на престоле, она еще и вела непрекращающиеся войны с другими государствами, отчего казна государственная испытывала невосполнимые издержки, если только не за счет народного рабства. Иные историки говорят, и я полагаю, с учетом ее нрава, что им стоит верить, что Екатерина поощряла дуэли даже среди женщин, и была несколько раз сряду секунданткой даже на подобных неофициальных мероприятиях. И этого еще будет недостаточно, чтобы оценить ее заслуги перед отечеством, которое, по сути, для нее отечеством и не являлось. Самое, наверное, трагичное упущение, которое она допустила на своем высоком, недосягаемом посту было подписание дарованной грамоты дворянству, по которой привилегированное сословие получало все права над крепостными. Дворяне, после подписания указа, имели право  продавать участников одной семьи разным хозяевам, наказывать своих рабов, без объяснимых на то причин, взымать непосильную плату с крестьян. При всем при этом, крепостной утрачивал возможность пожаловаться на помещика, так как ему за это еще и наказание светило куда большее и суровое. Неудивительно, что произошло восстание. Восстание жестокое, и, по словам гениального русского поэта, беспощадное, бессмысленное. Известно, что у Екатерины не было своих, ни брачных, ни внебрачных детей. Это если без должного анализа, и совсем уж без метафор. Один сын у нее все же имелся, и имя его – Емельян Пугачев. Поэтому если бы Маргарите было известны данные подробности, весьма сомнительно, опять же повторюсь, что она сравнивала бы себя с шальной императрицей. А быть может на нее эти факт не произвели ровным счетом никого впечатления, потому что, зачастую, женщины, сравнивающие себя с царственной особой, особенным акцентом подмечают, что она была «шальная», и в этом, вероятно, видят главное свое с ней сходство.               
  Рагу  оказалось очень вкусное, Саша его готовил, что называется, с душой; для себя он готовил проще. Впрочем, она этих улучшений в поварском искусстве не оценила. После обеда она пошла в спальню, разделась, и улеглась в постель, и проспала почти сутки.   
***
  Весь следующий день, следуя тому же заданному, негласному закону, они не обменялись ни единым словом. С утра пораньше он отправился на работу, когда она еще спала, а когда вернулся, видя ее нежелание даже наблюдать его, постарался не появляться на глаза. Она тоже избегала встречи, и, собравшись, отправилась к подруге. Марина приняла ее с радушием, с необыкновенной радостью. Прежде чем выяснилось, что произошло, казалось, что их дружба, действительно, крепка. Однако, как только Рита рассказала о случившемся в аэропорту, Марина изменила тон беседы, словно бы подруга и сама была виновата в случившемся.
– Угораздило тебя связаться с наркоманом! – укоряла Марина с ноткой язвительности, после внешнего описания лощенного, культурного и, по словам Риты, мужественного мужчины.
– Да кто же знал. Я даже о наркотиках не подозревала. Он говорил только о слоновой кости, и то не сразу, а потом.
– Да разве по лицу нельзя  узнать наркомана. Они же все худые, тощие, истощенные, как узники Гулага.
– Он таким не был. Может он вез не для себя, – почти с мольбой, уверяла Рита ради того, чтобы Марина ей поверила, что он действительно красив собой, и что она, на самом деле, имела право в него влюбиться, по крайней мере, провела приятно время.   
– Да какая уже разница. Моли Бога, чтобы отправили быстрее багаж. По счетам нужно будет скоро расплачиваться, – раздражительно ответила Марина.
  И в это мгновение Риту в душе передернуло. Только сейчас она вспомнила о том, что нужно, ко всему прочему, еще и возвращать долг, на который, день ото дня, накапливался внушительный процент. На помощь Марины в данном случае рассчитывать не приходилось. Она и сама, судя по ее словам, для подтверждения этого, находилась в непомерных долгах. Это обычно бывает и это, ка правило, случается с таким разрядом людей. Когда их помощь не требуется, когда у них знакомых, друзей, родственников все замечательно, их дела складываются, в общем-то, не плохо, они не упускают возможности похвастаться перед ними своими успехами и достижениями. Они не устают рассказывать о том, сколько в последнее время заработали, описывать недавно сделанных приобретений, мест, которые посетили благодаря заработанному статусу и капиталу. Но как только дело касается помощи человеку близкому, даже одному из родственников, они тут же стушевываются, прибедняются, говорят, что у них самих целая папка нерешенных дел, что они «по уши» в долгах, что они, на самом деле, не такие обеспеченные, как могли до этого казаться, как выходило из слов, и что, скорее всего, их просто не правильно поняли. Навязанное непонимание они делают своим помощником, сводя прежние речи до хвастовства, преувеличения. К слову говоря, если продолжать разбирать душевную особенность такого типа людей, то стоит, в первую очередь, заметить, что в своем хвастовстве они не чувствуют пресыщения. Более того, достигнув определенных успехов, они всячески поучают, наставляют, советуют с позиции превосходства советы, которые едва ли воплотимы в жизнь. К примеру, человеку с гуманитарным складом мышления они не станут советовать реализовать в сфере культуры, искусства, социального просвещения, а посоветуют изучить информационные технологии, для того, чтобы создавать программы, сайты и продавать их. Или же, прекрасно зная, что у человека недостаточно способностей для ведения бизнеса, всячески склонять его к этому делу, без дальнейшего покровительства. Производятся подобные нехитрые психологические комбинации, по моему мнению, в большей степени не для того, чтобы человек добился, как и они успеха, а скорее для того, чтобы продемонстрировать недостижимость положительного результата, подорвать их веру в свой успех, чтобы самим оставаться на высоте материального благополучия, недостижимыми. Любопытно, что эти люди, достигнув, сравнительно небольших успехов, не стараются соперничать с акулами бизнеса, или политиками, или просто людьми, обладающими куда большими капиталами. Им достаточно быть на высоте перед непосредственно окружающими, находящимися вблизи, ощущать себя пред ними успешными, чувствовать свою исключительность, в сравнении с ними. Именно к такому разряду людей принадлежала Марина, не осознавая сего полноценно.
– Я, конечно, переговорю с тем человеком, который одолжил, но, сама понимаешь, все равно рано или поздно придется отдавать. И чем раньше, тем лучше, – приняв вид экзекутора, говорила Марина. – Теперь и мне по такому случаю достанется.
– Да, будем надеяться, скоро вышлют.
  Но скоро не выслали, и вообще не выслали, даже через месяц, не то, что уж следующим рейсом.
***
  Такая долговременная задержка, повлекла за собой понимание того, что багаж затерялся безвозвратно, и что ждать его возвращения – не имеет смысла. А вместе с тем, семейная жизнь супругов претерпела изменения в худшую сторону. Только по первости, после приезда, Рита находилась, словно в забытьи, ни на что не обращая пристального внимания, ни вдаваясь в тонкости семейной жизни. Через неделю она принялась за старое. Следуя укоренившейся привычке, она корила его бездействие, упрекала во всевозможных грехах, учила и ругала за ослушание. Он это молча терпел, лишь иногда высказывая свое мнение в форме острожных возражений. В такие редкие моменты затевались скандалы, после которых он долго не мог уснуть, и на следующий день чувствовал себя разбитым, а после недельного недосыпания, почувствовал недомогание, которое однажды чуть не вылилось в трагедию. В один из дней он чуть не врезался в фонарный столб, вследствие того, что на миг отключился за рулем. Разумеется, в том числе и поэтому, сильных ссор он старался избегать, а еще потому, что они действовали на его психику, как выражаются высокие интеллектуалы, деструктивно.
  Спустя месяц раздался телефонный звонок. Трубку взял он.
– Да здравствуйте – сказал Саша, спустя минуту, вследствие молчания на другом конце провода. 
– Добрый день. Можно услышать Маргариту, – прозвучал мужской болезненный голос, с хрипотцой.
– Сейчас ее нет, но я мог бы ей передать. Я ее муж.
– Тем лучше. Маргарита занимала у меня деньги. Я хотел напомнить, что время подходит, и нужно погашать долг.
– Да конечно, я передам вашу просьбу. 
– Я думаю, это касается вас обоих, – в этот момент в голосе незнакомца прозвучала злоба.   
– Да конечно, всего хорошего.
– Не заставляйте меня долго ждать. Я говорю очень серьезно. Надеюсь, вы меня правильно поняли. 
– Безусловно, мы конечно погасим все до копейки.
– Будем на это надеется. Для вас же самих так будет лучше.
– Всего хорошего, – ответил Саша резко, слегка раздраженный угрозой, и положил трубку.               
   Конечно, деньги занимались не на месяц, и не на два, ввиду того, что, по стратегическим расчетам Риты, спустя месяц должна была только появиться первая прибыль, но, по всей видимости, Марина поведала о случившемся заемщику, отчего тот, в свою очередь, небеспочвенно, забеспокоился. Саша тоже подумывал о том, что долг, рано или поздно, нужно будет отдавать, и понемногу, никому ничего не говоря, откладывал заначку. Теперь он работал больше, а денег домой приносил меньше, не обращая внимания на упреки жены, потому что знал, что вся принесенная сумма будет растрачена, вне зависимости от необходимости накопления, вне зависимости от месячных доходов. Бесчестным будет не упомянуть, что Рита любила тратить, даже, как говориться, транжирить деньгами, но не любила работать и их зарабатывать, что в наше время не редкость. Сама перспектива постоянной занятости наводила на нее тоску. И та прыткость, с которой она кинулась заниматься бизнесом, была обусловлена возможностью, впоследствии, нанять продавца, а самой только лишь руководить процессом, собирая прибыль. Единственная занятость, которую она себе предполагала в будущем – это поездки в Индию, закупка там вещей, экскурсии и отдых. В Москве же она себе работы не находила, да и не старалась. Еще в молодые годы ее мечтой было найти мужчину, за спиной которого она жила бы, не работая. На вопрос о том, что она может дать такому мужчине, взамен на предполагаемые требования, она, не задумываясь, отвечала, что, как никто другой, способна направить его на путь истинный: посоветовать, куда пойти учиться, в какой сфере заработать деньги, каким образом поставить себя в обществе, зарекомендовать начальству. В этом перечислении, ни словом не упоминалось, ни о любви, ни о поддержке, ни о понимании, ни о взаимовыручке – наконец, которая, подчас, так необходима не только мужчинам, способным самостоятельно, без чьей-либо помощи, достигать успеха, но и каждому человеку. На деле же, так и получилось, что она вышла замуж по расчету, потому что родители ее, особенно мать, видели в Саше – человека терпеливого, трудолюбивого, способного выдерживать причуды и сложности характера их дочери. А у дочери был сложный характер, и об ее мать – Ангелина Васильевна знала прекрасно, по той причине, что сама имела характер вздорный, злонравный, который, непроизвольно привила дочери, и, в свое время, выдавалась замуж по аналогичному расчету. Саша понравился ей необыкновенно, с первой встречи. Невзирая на то, что Рита находилась в нерешительности, не зная, кого из двоих ухажеров выбрать, Ангелина Васильевна всячески склоняла дочь сделать выбор в пользу Саши, и в свою очередь, самыми разными методами способствовала укреплению их дружбы. Она приглашала Сашу починить какой-нибудь прибор бытовой техники, будь то радио или телевизор, беседовала с ним часами, пока Рита не было дома, описывала его перед дочерью, как человека перспективного. Однако Рита не решалась, и находилась как бы в раздумье. Все дело было в том, что, в момент знакомства с Сашей, она находилась в ссоре со своим молодым человеком, уверенным, красивым, но легкомысленным, компанейским, чем-то похожим на Сергея, только моложе. И все же наставления матери сыграли не основную роль. Молодой человек, с которым она встречалась полгода, в итоге, нашел себе другую, и Рита, из желания насолить, поступила аналогично. Так и завязывались их отношения. Немудрено, что любви, с ее стороны, быть не могло, да и вообще едва ли она была способна кого бы то ни было любить по-настоящему, без ожидания взаимности. Со стороны, само собой, могло показаться, что в ее сердце вспыхнуло чувство подобное любви к Сергею; но это не совсем была любовь. Разумеется, чувство возникло, и чувство сильное, но едва ли имеющее много общего с настоящей любовью. Вспоминала она о своем коротком романе с Сергеем с тоской, отчего стала мужа по-своему ненавидеть, потому что он не такой уверенный, не такой обаятельный, не такой мужественный, в общем, какой-то не такой. О Сергее же она вспоминала с ненавистью и болью. Ненавидела она его за неосмотрительность, а боль была вызвана осколками разбитой надежды. Слишком мало времени прошло, чтобы в нем разочароваться, слишком достаточно, чтоб к нему привыкнуть. И, разумеется, надежда на случайную встречу, на то, что они как-нибудь будут вместе, теплилась в душе ее неугасимо, но блекло, безжизненно. Эта надежда была не прочной, даже вернее сказать, слабой, природой своей нервозной, и основные проявления ее заключались в том, что она ненавистью изливалась на голову мужа. Он же, в свою очередь, не мог понять, отчего в жене случились столь сильные изменения, и стал, отчасти, полагать, что причина в нем самом. Действительно, и так считали некоторые философы, что причина того, что вышедший на дорогу человек бывает сбит машиной, кроется в самом человеке, в его смертности. Едва ли гибкости нашего рассудка хватит только принятие этой точки зрения, без критического анализа. Человек смертен и оно есть правда, и не машина, так другая случайность, или смерть в глубокой старости, но все же отнимет у него земную жизнь. Другое дело жизненная длительность. Она может быть короткой, а возможна и быть продленной, если не ввязываться в сомнительные дела. Позицию по части того, что все определенно и у человека совершенно нет выбора, я хотел бы отмести изначально, сразу. В таком случае наша земная жизнь не имела бы никакого смысла. Мы постоянно, ежедневно совершаем выбор, и не один, а множество, и от каждого в отдельности, может зависимой оказаться длительность нашей земной жизни. В частности, в случае если человек не направился бы переходить дорогу, или огляделся бы, или водитель оказался трезв, и был бы внимательнее, и соблюдение правил дорожного движения имело бы место быть с обеих сторон, то, по всей вероятности, если бы не возникла никакая другая непредвиденная причина, трагедии удалось бы избежать. Но так как некоторые из этих причин нашли свое пересечение в реальности (не будем указывать, какие именно), то и произошла трагедия. Однако ни одна судебно-медицинская экспертиза не увидит причину гибели смертности человека. Эта причина, стоит особняком, и принимается нашим рассудком, как безоговорочная данность, так сказать, априори. Следствие устанавливает, в первую очередь, соблюдения обоими правил дорожного движения, наличие алкоголя в крови потерпевшего и водителя и прочие насущные факты, способные повлиять на раскрываемость обстоятельств дела. И в конечном итоге, выясняется виновник аварии. Им может быть, как сам потерпевший, так и водитель. Бывает, конечно, но достаточно редки подобные случаи, когда очевидной  вины ни одной, ни другой стороны установить не удается. Но опять же повторюсь, такие случаи крайняя редкость. И все же вернемся к тому, о чем мы говорили, а именно о причинах в себе самом. Так вот причина была не в Саше. И то, что он, в ее глазах, сделался настолько плох, паршив, недееспособен, что аж стал ей противен, было обусловлено ее несбыточной надеждой.
  Кстати, стоит заметить, что необыкновенного рода и необыкновенного характера была эта ненависть. Она вскипала хаотично, сумбурно, не имея вокруг понятных, объяснимых предпосылок, и, могла быть излита в самый неподходящий момент, к примеру, когда ему надо было ложиться спать. Ненависть эта, частично, воплощалась в раздражительность от самых простейших вопросов, шуток, попыток заговорить о чем-нибудь серьезном. Когда же он замолкал, а у нее начинался прилив этого чувства, она находила повод придраться, и в конечном итоге «одерживала верх». Без доли сомнения можно сказать, что ненависть в ее сердце бурлила неподдельная, ядовитая. И, казалось бы, отчего она набрала в ее сердце такую силу. Ведь муж ее, человек простой, незлобивый, никогда ее искусственно не подпитывал. Напротив, замечая раздосадованный взгляд, выслушивая очередной незаслуженный упрек, старался унять ее гнев, примирить ситуацию. И уместно предположить, что с другой женщиной – это сработало бы примирительно. Однако Маргарита Владимировна, была не из таких женщин. В ее душе, ненависть или какое другое сильное чувство могло кипеть, расти, бурлить без подпитки, даже к человеку, ничего не вызывающему к себе, кроме жалости. У другой бы, наверное, сердце этой жалостью обливалось, и она бы смогла сдержать ядовитые излияния, но опять же не Маргарита Владимировна. По отношению к мужу, она была, в высшей степени жестока. В первую очередь жестока в психологическом плане. Но иногда у него возникало чувство, что в какой-то момент она может кинуться на него с ножом, и это было на вид весьма правдоподобно. Ее необыкновенно, невообразимо, до исступления выводило из себя его неподдельное спокойствие. Люди, подобные ему терпят продолжительное время, не реагируют, не выказывают видимой агрессии, а потом, в один момент, в одночасье, якобы, ни с того, ни с сего, при малейшем давлении, чаша их терпения переполняется, и они срываются. Впрочем, его редкое состояние, близкое к преступлению было не удивительно, ведь удовлетворялась она только тогда, когда после сказанных ею в его адрес, парочки ядовитых слов, в душе его словно передергивало, словно полоснув невидимым ножом, и он замолкал уже от подавленности, опечаливаясь. В такие-то моменты даже призрачная улыбка проскальзывала на лице ее; ей было хорошо; она чувствовала удовлетворение, и не стеснялась его продемонстрировать.
  И действительно человек – есть существо ко всему привыкающее, и на самом деле, даже брошенный в острог или в ссылку, наконец, примиряется с судьбой своей, и со всеми, с большинством, по крайней мере, обстоятельств, окружающих его. Это в том случае, если ему позволяют адаптироваться. В своих же упреках, в своей ругани, наговорах, выдумках, она была настолько изобретательна, настолько импульсивна, что привыкнуть к ним было невозможно; они все время менялись, мутировали, если так можно выразиться, подобно вирусу гриппа или другого сложного заболевания. Лекарства от этих придирок практически не существовало. Если он принимался ее не слушать, и только делала вид, то она могла коснуться практической части семейной жизни, спрятать какую-нибудь важную вещицу, например, ключи от машины, или бумажник, и не отдавать до той поры, пока они, по душам, как ей душевно требуется, не поговорят. Если же ее слушать, и слушать было внимательно, то, в таком случае, возникало уже, куда большее количество всевозможных подводных мин, если так можно назвать психологические ухищрения. Между прочим, следует упомянуть о том, что ухищрения эти были не только словесного характера. Впрочем, и прямому физическому воздействию они не относились тоже. Помимо вышеупомянутых запрятываний нужных вещей, она прибегала к способу весьма замысловатому, с тем же запрятыванием ключей, но немного иначе. Бывало, когда их ссора доходила до самого критического момента, и оба уже готовы были накинуться друг на друга, она от горячности, он от переполнения чаши терпения, Саша, уходил и подолгу пропадал, гуляя по городу, или бороздя дороги на машине. Так продолжалось некоторое время. Однако ее такое развитие событий, конечно же, не устраивало. После подобного, неожиданного, резкого, краткосрочного расставания она ощущала разочарование, внутреннее падение, словно бы невыпущенный яд томил ее душу. Она неимоверно злилась, но злость эту выпустить было не на кого, она находилась в полном одиночестве. А приходил он, когда она уже обычно засыпала, поздно. Тем не менее, даже на следующий день она чувствовала душевный дискомфорт. Ей обязательно нужно было выговориться, и обязательно так, чтобы ее слова, подобно острым иглам, проткнули его душу, насквозь. И очень не хорошо ей было, если этого не получалось.
 ***
  Разгорался летний ясный день. Солнце вставало, поднималось, радовало. Одинокая птица могла присесть на оконное жестяное крыло, и некоторое время сидеть, да еще клюнуть в стекло пару раз, напоследок, перед взлетом, словно бы в укор за то, что ее не угостили зерном; а затем взлететь, пролететь пару десятков метров и приземлиться на тротуар, влиться в стаю, чтобы подкрепиться разбросанным горожанами пшеном, семечками, а затем снова взмыть в небо, чтобы, впоследствии, сесть на рядом стоящее дерево. У птиц небесных меньше забот, чем у людей, живущих на земле.
  Деньги помаленьку откладывались, но до положенной, необходимой суммы еще было порядком. Саша один не дотягивал, а она находилась на полном его содержании. Тем не менее, упреки и подгоны продолжались. И это с учетом того, что ей неведомо было о его тайном плане. Складывалось впечатление, что она ожидала денег, свалившихся с небес. В конечном итоге, по спокойствию мужа, она догадалась о его намерениях. В этот летнее утро она вывела его на откровенный разговор.
– Как мы будем рассчитываться? – спросила она грубым голосом, уставившись на него широкооткрытыми, требовательными глазами.
– Рассчитаемся. В конце концов, не я же предложил заниматься бизнесом, – не выдержал он, и вспылил за все перед этим произнесенные упреки.
– А как ты собираешься дальше жить? Все так же в этой нищете. – Кто-то же должен был из нас сделать хотя бы одну попытку вырваться к богатству. Ну не получилось. Что теперь делать. Надо как-то из этой ситуации выкручиваться.
– Ну а я при чем? – бросил он до крайности раздраженно, что было крайне редко.
– Ты всегда не при чем! Вместе же обсуждали! Вместе решали! А теперь я во всем виновата?!
– Никто не виноват, давай и порешим на этом, – уставшим голосом проговорил он, и вышел за дверь.
– Нет, ты подожди, сроки уже пожимают. Третий месяц уже проходит. Марина говорила, что они люди не терпеливые. Могут и убить. Он уже зачастил названивать, постоянно: когда, когда? А что я ему отвечу. Он уже озлоблен. Говорит, что самому деньги нудны для какого-то дела. 
– Ну, что я могу, я собрал половину суммы. Больше не могу, как бы ни хотел; потребуется примерно столько же времени. Все твои украшения мы продали. Теперь у нас больше ничего и продать. Если только телевизор.
– Нет. Телевизор не надо. Его дорого не продашь. И что я буду дома делать в этой скукоте.
– Тогда больше ничего не остается, – задумчиво, успокоившись, констатировал он.
– Как ничего не остается? Ищи, ты же мужчина. Ты же, в конце концов, в доме хозяин.
– Если бы я был в доме хозяином, мы бы не стали заниматься таким сомнительным делом.
– Тогда ты ничего подобного не говорил. Молчал. А теперь, значит, когда все пошло прахом, говоришь. Тебе легко говорить. Ты не знаешь, что я там пережила, какой стресс, – и в это мгновение у нее навернулись на глазах слезы.
– Ладно, успокойся. Что-нибудь придумаем, – сказал он, и демонстративно замолчал, пока она, видя, что ему все равно, не успокоилась сама. 
– У друзей может, займешь? – сбавив тон, спросила она.
– У друзей можно, – согласился он, и через полчаса отправился.   
  Передается из уст в уста в народе поговорка, что, якобы, друзья познаются в беде, и, стоит сразу же, без отлагательств, заметить, что в большинстве случаев, для дружбы чья-нибудь беда бывает непосильным испытанием, и дружба бы осталась много крепче, если бы проблемы не случилось. Откликнулся один, и то, совсем не друг, а просто школьный товарищ, одолживший незначительную сумму. Однако в данном случае, не как на день рождении, одного внимания оказывалось не достаточно. Необходима была реальная помощь, а на нее, по сути говоря, никто так и не отважился. Кого-то остановила скупость, кто-то и сам находился в незавидном положении, а к кому-то он даже не стал обращаться. В конечном итоге, рассчитывать, как и прежде, оставалось только на свои собственные силы. И он работал, работал вдвое больше, без выходных, без праздников, с самоотдачей. И все же накопить положенную сумму к сроку не удалось. В один из дней раздался еще один телефонный звонок.
– Здравствуй Рита! – чеканя каждый слог, произнес злобный мужской голос. – Ты меня видно не так поняла. Мое терпение на пределе.
– Послушайте, еще немного, и мы все отдадим, – умоляющим тоном, полным прошения, говорила она. 
– Я не могу ждать больше. Я и так уже вам дал большой срок. Я не люблю, когда меня обманывают. Этого я очень не люблю. Твой муж Рита, ты его любишь? – нисколько не разжалобившись, видимо, от потери терпения, процедил голос в трубке. 
– А почему вы спрашиваете? – спросила она уже дрожащим голосом.
– Если он тебе не безразличен, ищи выход. Даю два дня. Дальше действуем, без предупреждения. И тебе плохо будет, и ему.
– Я поняла, – почти плача, ответила она, и положила трубку.
  Неимоверный страх, сравнимый разве что с оцепенением, напал на нее, сковывая тело целиком. На несколько минут она потеряла дар речи, а потом расплакалась. Угроза оказала на нее впечатляющее внимание, хотя и сами предполагаемые действия, как это обычно бывает в таких случаях, описаны не были. Дрожь прошла по всему телу и давящим грузом откликнулась в сердце. Непреодолимо сложно было выявить, даже ей самой, отчего ей настолько страшно. За мужа она не боялась, да и не совсем верила, что тронут женщину. Сумма-то не настолько значительная, сорок миллионов, чтобы избивать женщину. Из-за такой суммы, по ее предположениям, убивать вряд ли станут. В конце концов, предположив, что максимум, что может произойти, это легкое избиение мужа, она немного успокоилась. «Ну, помнут немного, – думал она, – но он же у меня крепкий. Может даже и одолеет. А если тронут меня, как я отбиваться буду» – и тут у нее возникло чувство жалости к себе, чувство беспомощности, беззащитности, и слезы хлынули из глаз ее, и у нее случилась истерика. Она молотила по постели кулаком, проклинала подругу за то, что посоветовала ей начать этот злосчастный бизнес, мужа за то, что не успел накопить, Сергея за его глупость, в общем, всех, кто был связан с этой историей, она проклинала разными проклятиями. Постель оказалась в результате страшно измятой, волосы ее растрепанными, на лице, не понятно откуда, появилась царапина, (по всей видимости, нечаянно задела ногтем). В таком виде она встретила мужа.
– Что случилось? – спросил он с порога, завидев ее у дверей спальни. – Тебя кто-то тронул? – спросил он с тревогой, готовый ринуться в ее защиту.
– Они звонили. Я не знаю, что делать, – и снова она кинулась в слезы. 
– Ну не плачь, что-нибудь придумаем. Я уже почти собрал, – он подошел, обнял ее, и погладил по спине. Она же вспомнив похожее прикосновение в аэропорту, отстранилась, и стала говорить, что он так уже говорил, но этого мало, нужно что-то делать, надо уже отдавать, что они угрожали, в общем, рассказала ему обо всем.
– Я не думаю, что они посмеют. А если что у меня друг, Паша, если помнишь, работает в милиции.
– И что он, твой Паша!? – презрительно бросила она. – Лучше бы денег одолжил.
– Да сколько они сейчас получают. Ты же знаешь нищенская зарплата – слегка смутившись, оправдал он человека, которого считал другом. 
– Зато жена его всегда приодета, не то, что я, – и тут она снова залилась слезами, и на попытку обнять ее вновь, молча, жестом руки ответила отказом. 
***
  Минуло три дня сряду. Ничего, кажется, беды не предвещало. Поздним вечером, ближе к полуночи, по привычке, Саша спокойно возвращался домой. Он уже открывал входную дверь подъезда, как его кто-то, совсем рядом, окликнул сзади. Он повернулся, и этот же самый момент потерял равновесие. Тронул голову и на ней почувствовал теплую жидкость, в этот же момент, пальцы, приложенные к голове, под ударом металлического прута хрустнули, и он ощутил дикую боль. Три пальца правой руки были переломаны. Упав на цемент, преодолевая боль, оставаясь еще в сознании, он закрывался руками. Его принялись бить ногами. По ощущениям и количеству ног, били три человека. По голосам, которые он слышал, находясь уже словно в тумане, это были молодые люди. Били они с ожесточением. Первые несколько минут ему удавалось защищаться. Но потом удар лома перебил его защиту. Дикая боль пронзила кости рук. Затем, постепенно боль утихла, голова откинулась назад, он перестал сопротивляться. А они продолжали бить его по животу, по почкам, по голове.
– Кажется все! – крикнул один из них, покрупнее, высокий, короткостриженый, с крепкой атлетической шеей, в спортивной куртке, штанах, и в кроссовках.   
– Все ребят, хватит! Нам только так помесить надо было. А мы чет перестарались, – с язвительной ухмылкой, наблюдая плоды своего труда: окровавленную голову, и почти бездыханное тело, заключил второй, который был щуплым, сутулым, жилистым, с хлестким ударом руки, в кожаной черной куртке. – Сваливаем! 
  И все трое пустились бежать. А под утро, выходивший из дома жилец, у дверей подъезда, нашел лежащего в искривленной позе человека, лицо которого было окровавлено и обезображено.
  В эту же ночь Рита какое-то время находилась в состоянии беспокойства, она, то выходила в подъезд, то заходила обратно в квартиру, включала телевизор, брала в руки книгу, в общем, маялась неизвестностью. Но ни книга не читалась, ни телевизор не мог занять ее, а только эти постоянные выходы в подъезд могли на некоторое время успокоить. Она все же беспокоилась, несмотря на свою властность, чёрствость, боялась за него. Человеческое чувство беспокойства в моменты непосредственной возможности для того, чтобы случиться трагедии, было ей не чуждо. Голос в трубке она помнила хорошо, и голос этот показался ей убедительным, и произвел на нее ошеломляющее впечатление. И, тем не менее, желание уснуть взяло свое. Постепенно она прикинула, что ничем она помочь не сможет, если даже все-таки случиться, а если не случиться, то для чего, спрашивается, тратить свои нервные клетки впустую, понапрасну. Поэтому к двум часам ночи она постелила постель, надев шелковую ночнушку, нырнула под одеяло, улеглась поудобнее, а спустя пятнадцать минут почивала преспокойным сном.               
***
   Травмы оказались существенными, тяжелыми. Тяжелейшее сотрясение мозга, травма позвоночника, переломанные ребра, сломанные руки. Работать какое-то время он естественно не мог. Да и вообще состояние его здоровья стало плачевным, и не понятно было сможет ли он когда-нибудь полноценно ходить, без чьей-либо помощи, не то чтобы работать. Это удручало Риту невообразимо; ведь угрозы, через короткое время, продолжились, и уже с тем уклоном, что подобное может случиться с ней самой; а это было для нее поистине страшно. Поэтому, объяснив, что муж – единственный кормилец теперь уж работать не может, а одолжить более не у кого, она тянула время. Узнав о случившемся, подключилась Марина. Откуда-то у нее нашлись деньги. Оставалось совсем не много – пять миллионов. Эти пять миллионов Марина, якобы, сама одолжила у знакомого, а на самом деле взяла из своей выручки, и взяла на себя ответственность передать все заемщику. В сжатые сроки все было сделано, долга больше не существовало. Однако оставался муж – не способный ни на что, за которым нужен был уход. Первое время он, конечно же, лежал в больнице, но через две недели был выписан на домашнее лечение. Ходил он с трудом, опираясь на стены, не всегда попадая в то место, куда направлялся. Травма головы оказалась серьезнее, чем предполагалось. Наблюдалось торможение рассудочной деятельности, время от времени, возникало что-то вроде затмения. Иногда он забывал элементарные вещи, в частности, в какой руке держать вилку. Ей было его отчасти жаль, но более ее это все раздражало. Она часто плакала от безысходности, от жалости к себе за то, что у нее такая сложная судьба, что вдобавок ко всем злоключениям, отныне ей придется самой взять на себя ответственность за содержание семьи. Кроме ухода за больным, назревала острая необходимость искать работу. Помогла Марина – взяла продавцом. Работать ей первое время было тяжело, с непривычки; потом привыкла, и даже стала получать некоторое удовольствие от промывания костей клиентов с соседками продавщицами. Работа занимала большую часть дня, а вечером она приходила уставшая, поэтому на уход времени уделялось немного, что, в какой-то степени, заставило его быстрее встать и самому ухаживать за собой. Уже через месяц он стоял на ногах, но с головой было, по-прежнему, не все в порядке, хотя уже гораздо лучше. Надо было отдать ей должное, первые две недели она его щадила, и истерик не закатывала. Возможно оттого, что жалела, быть может, потому, что он ничего вразумительного не отвечал, а большей частью вообще молчал, сопя себе под нос, как она говорила. Тем не менее, спустя две недели все началось сызнова, причем по нарастающей. Вдобавок к презрению, которое она испытывала к нему, когда он был здоров, теперь в ее душе возникло отвращение к его ослабшему телу, немощности, торможению, непониманию. Ей претил сам вид сгорбленного, полускрюченного тела, которое пыталось выпить воды из под крана, или не сразу находило туалет. К тому же прибавлялось и его невозможность работать. А деньги были очень нужны; и их зарабатывание давалось ей очень тяжко. Уставать она не привыкла. Более того, супружеские обязанности, в полном объеме, он выполнять не мог, если не считать того, что подметал и мыл посуду. И оттого он стал ей еще более непереносим.   
  В свою очередь, его это положение угнетало. Саша привык быть сильным, пусть не в ссорах с женой, и распрях, на это-то он силы не тратил, но в добыче средств существования он привык находиться на должном уровне. К тому же он стал более чувствителен. Остро чувствовал он сердцем ненависть жены, ее презрение. И к боли физической от медленного, неуверенного движения добавлялась боль душевная. В нынешнем положении он очень нуждался в понимании. Но, увы, как следует из поговорки русской, сыт голодному – не товарищ. Особенно если сытый никогда в жизни своей не испытывал голода. Ему эму это состояние попросту не знакомо, даже в прошедшем времени. Тем более, жена его принадлежала к натурам, которые предпочитают, чтобы их жалели, о них заботились, их воздыхали, любили, лелеяли, но ни в коей мере, ни они сами делали это по отношению к другим. Та страсть, которую она испытывала к Сергею, не считая физического удовольствия, была приятна ей лишь оттого, что в душе у нее зажглось сильное чувство, доставлявшее ей душевное удовольствие, сравнимое с самобичеванием. Это чувство в себе таило надежду, но изначально надежду призрачную, словно вид окна за занавесью. Изначально она душой чувствовала, что не нужна ему. Но ей хотелось надеться, и горевать от того, что ее мечте, по всей вероятности, не суждено сбыться. Если допустить мысль, что она бы развелась и вышла замуж за Сергея, ситуация, в итоге, сложилась бы аналогичная. Правда жизнь их, скорее всего, была бы эмоциональнее. Натура Сергея была импульсивнее, взрывоопаснее, горячее, и легкомысленнее. Этого-то, как и многим женщинам, как ей казалось, ей как раз и требовалось. Именно по этим качествам характера она скучала; именно эти качества возбуждали в ней бурное восхищение; именно с этими качествами в противостоянии, она желала их немного угасить, принизить, доказать свое превосходство. Тонкая у нее была натура, как в прочем и у каждой женщины. Только тонкость – эта в каждой женщине своеобразная, индивидуальная. Но есть, и я думаю, со мной согласятся многие, в женских натурах некие общие черты. Повышенная чувственность, и желание видеть в своем мужчине настоящего мужчину, полагаю, свойственно почти всем женщинам. Разница лишь в том, для чего? На этот вопрос едва ли может ответить сама женщина. Со стороны все же виднее. Со стороны же мужчины хоть и виднее, явственнее, но не всегда им замечается, осмысляется. Дело в том, что в этих вопросах женщины разбираются куда лучше, и, как правило, самым точным наблюдателем является подруга. Не мать, потому что от матери могут быть секреты, а именно подруга с которой почти любая женщина, если она не шпион, или, вконец, не разочаровалась в женской дружбе, наиболее откровенна. Рита несмотря ни на что в женской дружбе не разочаровывалась. Она принадлежала к такому типу женщин, которые умеют прощать подругам все: предательства, измены с их мужчинами, мужьями, наговоры, клевету, сплетни, и, более того, не только не разочаровываются в женской дружбе вообще, в целом, но даже продолжают ее с подругами, поступавшими с ними, мягко говоря, скверно. Более того, они не только прощают этих подруг, поступавших с ними сквернейшим образом, но начинают раболепствовать перед ними, прислушиваться к их советам, в конце концов, слепо подчиняться. И если повстречать двух подруг, одна из которых взяла шефство над другой, это отнюдь не говорит о скромности ведомой. Напротив, в их семейных отношениях, скорее всего, все прямо пропорционально. Особа прекрасного пола, которая находиться в качестве лидера в дружеской связи, в какой-то степени, удовлетворяет жажду власти, и уже частично пресыщаясь, ищет в отношениях полов сильного плеча. Другая же, которая привыкла быть второй, возможно от комплекса, возможно по другим каким причинам, если это допустимо, устанавливает власть над своей второй половинкой. Бывают, конечно, и прям-таки обратные случаи, я всего лишь описал весьма распространенные.
***
  День ото дня их семейная жизнь становилась все тягостнее для обоих. Рита была постоянно занята делами, прогулками с подругой, сплетнями на работе и мыслями о них дома. Всякие мужчины попадались на глаза ее. Обеспеченные с женами, элегантные и культурные, они заставляли ее не думать о Сергее. Через какое-то время она о нем и думать забыла, лишь иногда вспоминая, как о прочитанной книге, для того, чтобы чуток душевно пострадать. Муж мыслей ее не занимал совершенно; на него она старалась даже не глядеть. При всем при этом, не упуская возможности поворчать на него за то, что он сидит дома. 
– Я же … – на миг останавливался он, чтобы собраться с мыслями, – я не могу еще работать.
– Ты бы хотя бы на улицу вышел, прогулялся. А то дома сидишь, тухнешь. Хоть бы готовил поесть для приличия.   
  Это, кстати говоря, было неправдой. Иногда конечно случалось, что он забывал, или денег дома не находилось, чтобы добрести до соседнего рынка и купить продуктов, но, тем не менее, готовил он часто. В нынешнем болезненном положении даже  премногим чаще, чем прежде. И выходить на улицу он также не гнушался, правда, от дома отходил недалеко, тяжело ему было. Появилось одышка; он быстро уставал; болела спина; хотелось больше времени проводить в лежачем положении. Она этого не понимала, и даже не пыталась. Ни с того, ни с сего у нее возникла уверенность, что, если он будет больше двигаться, то быстрее поправится. Однако в его случае это было не верно. Какое-то время ему категорически не рекомендовалось много двигаться, и врачи говорили об этом. Но что значат советы врачей для женщины, во всем уверенной и все знающей. 
  За год малоподвижной жизни, он осунулся, и совершенно размяк душой. Упреки жены, раз за разом, выбивали из него остатки жизненной энергии. Общеизвестно, что у больного человека ее и так уже не достаточно. Водить он не мог, потому что при длительной нагрузке начинали дрожать руки. К тому же снизилась концентрация внимания. Машина попросту оказывалась не нужной; ее покрасили и продали, и, вырученных денег хватило бы, чтобы погасить не один такой долг, какой они, с трудом и с такими тяжелыми последствиями, погасили. Это было теперь не важно. Оказывается и Марина умела работать, и неплохо зарабатывать. Через полгода она стала относиться к своей работе как к рыбалке, даже получать от нее удовольствие. От семейной же жизни она перестала получать какое-либо удовольствие, и старалась бывать чаще вне дома. А если возвращалась, то, как правило, не в духе, и завязывала не с того, ни с сего скандал. Ему эти скандалы стало еще тяжелее переносить. Будучи часто в одиночестве, без человеческого общения, он становился нелюдим, асоциален, и общение только посредством ссор кололо его болезненное сердце еще больше. Однажды даже во время одной из них он стал задыхаться, и у него случился сердечный приступ. Пришлось даже вызывать скорую. Впрочем, в этот раз все обошлось. Однако в какой-то момент у него начались проблемы с сердцем. К этому возрасту, (ему было тридцать пять), редкое явление, но с некоторыми людьми случающееся, хоть и пороков врожденных у него не было. Сердце его иногда болело, иногда случались приступы аритмии, бывало, давление поднималось до того уровня, что голова начинала болеть до того сильно, что он не мог говорить – словно щипцы сжимали его виски. Эти нестерпимые головные боли ужасно мучили его и совершенно выбивали из жизненных сил. А жена стала совершенно невыносима. Бывало, что затевала скандалы именно в эти моменты, видя его беззащитность, и, как будто наслаждаясь экзекуцией, она начинала даже кричать как одержимая. У него складывалось впечатление, что она замыслила сжить его со свету. Это было отчасти правдой. Законная жена его, в своих самых смелых желаниях, действительно, настолько пресытилась их семейной жизнью, что уже тайно желала, чтобы он исчез, испарился, умер, наконец. Ему же ее политика была не понятной. Он совсем замкнулся в себе. Больше молчал, почти ничего не говорил, и со стороны могло сложиться впечатление, что он немой. И даже после этого она не успокоилась, а напротив стала донимать его чуть ли не ежедневно, как будто для развлечения.
  В один из вечеров она пришла домой, в квартире стояла мертвая тишина. Почувствовав отсутствие жизни, крикнула, но только шум крана отозвался на кухне монотонными каплями. Она прошла в комнату, в другую, приоткрыла двери ванной и туалета – нигде никого не было. Сладкое ощущение разлилось по душе ее. Пусть не легким трудом, но она добилась желаемого. Для подтверждения догадки она кинулась в комнату, в ней отсутствовал черный, большой чемодан. С дьявольской улыбкой, с искрами злорадства в глазах, она кинулась на постель и, валяясь на ней, улыбалась, улыбалась, как девочка, нашедшая в поле ромашку, а вместе с тем как женщина, заставшая мужа с любовницей и застрелившая их обоих. На миг она даже допустила мысль, что обрела долгожданное счастье. Но потом подумала, что нехорошо ей так думать, и стала мысленно себя оправдывать: «Разве может здоровая женщина, которой нужен муж во всех смыслах я жить с таким мужчиной. Нет, конечно, я же не мать Тереза, не страдалица какая-нибудь. Я обычная женщина, которая хочет быть любимой, и мне нужен мужчина. А он всегда был размазней.  И болезнь – не оправдание. Зачем я за него вышла. Мать послушала. Сердце надо было слушать. Да, впрочем, он не такой уж плохой был. Наверное, не вернется. А может, вернется. Все равно. Делить имущество не надо будет. Он не такой, чтобы по судам тягался».
  В последнем выводе она была права. По судам действительно тягаться он не хотел, не имел ни сил, ни желания. А жить такой жизнью он устал, до упадка сил последних, выдохся. Ко всему прочему, помимо упреков, жена прибегала к такому способу воздействия на мужа, как тотальный контроль. Куда бы он ни пошел, чтобы ни сделал, даже если это был банальный поход на кухню, она должна была непременно знать зачем, для чего, по какой надобности. От такого контроля, и последующих за ним всевозможных упреков и рекомендации ему становилось вообще невыносимо. В одно время он даже стал подумывать о самоубийстве, но потом отогнал эти мысли прочь, вспомнив о словах, давно ушедшей в мир иной, матери – «Лишать себя жизни – большой грех, и самоубийцы не имеют уже шанса раскаяться». Да и не настолько сама жизнь, в целом ему опротивела, сколько эта конкретная жизнь с ней, в психологическом аду. Следует упомянуть, что прежде чем уйти, он много думал, и все никак не решался. Куда он пойти – ему было не ведомо; ведь у него не осталось таких знакомых, которые его бы приютили на долгий срок, тем более, после случившегося с ним происшествия. Как только у него начались проблемы с психическим здоровьем, знакомые его прервали с ним связь, стали как-то даже чураться. Это изменение переносилось им болезненно. Он очень нуждался в общении. И все же, как писал классик, и мы повторим снова, человек есть существо, ко всему привыкающее. И он привык, и сносил бы отсутствие общения со временем все легче и легче, если бы не психологическая давка; в сопряжении с бессилием от физической немощности, она стала ему невыносимой. Да что и говорить. Кажется, мы на этот счет все сказали.   
***
  Первый ночь он провел на скамейке. Никто его и пальцем не тронул. Кто замечал, все проходили мимо. «Ну, мало, перебрал мужик – со всеми бывает». Ночь выдалась сравнительно теплой, свежей, без комаров, безветренной. И все же, непонятно отчего шелестела листва. Небо беззвездное, тусклое, темное висело над его головой. На него он, лежа на скамье, поглядывал и думал. Чувство обиды и тоски томило его сердце. Колкая боль пронзила его, потом еще раз, затихла вроде бы, потом кольнула так, что он аж подскочил, уселся на скамью, отдышался, откашлялся, успокоился. Дальше он старался ни о чем плохом не думать. Мысли его занимало беззвездное, темное небо, с одной только на нем одинокой луной. Спустя час он уснул. Таким образом, прошла первая ночь вне дома.
  На второй день он взял чемодан, стоявший с ним рядом, который, на удивление, несмотря на его неосмотрительность, никто не присвоил, и отправился по улицам, по проспектам, подобно туристу. Шел он, оглядывая дома, вид которых давно представал его взгляду, потому что давно уже он так далеко не заходил; рассматривая людей, стараясь заглянуть поглубже им в глаза, от того, что соскучился по людям, по человеческому взгляду даже. Машины, бурное людское течение столицы, все это было по-своему ново, оттого, что почти позабыто. Эти внешняя суета отвлекла его от депрессивных мыслей, и сосредоточила на материальной действительности. Действительность увлекла его внимание на целый день. К вечеру от долгой  ходьбы он сильно утомился, до того утомился, что едва волочил ноги. Вторую ночь Саша провел так же, на скамейке, но уже на другой, вдалеке от дома.
  Прошла неделя, и в течение нее он все бродил по городу, перекусывая на оставшиеся деньги, которые, словно вода из лужицы, выгребаемая чашкой, подходили к концу. Из дому он взял немного средств, которые когда-то сам и положил в копилку. Разумеется, да и не трудно догадаться, что ел он редко, всего один раз в день, покупая то хот-дог, то блин с мясом, то пирожок с капустой. Пирожки с капустой он особенно любил, видимо еще и оттого, что жена их пекла не часто. Остальное время занимало путешествие по столице; несколько раз он даже прокатился на метро. По дому Саша тосковал только первые три дня; слишком приятна и сладка была свобода, слишком тяжелы были ему воспоминания. Свобода была хороша внутренним успокоением, наполнившим его душу целиком. Ничто ему было теперь не важно, ни место ночлега, ни качество принимаемой еды, ни вопрос, откуда достать еще денег. Все беспокойство осталось там – в той жизни, с него словно спали кандалы, перед непосредственным выходом из острога. Непроизвольно он стал осознавать, что подавляющее влияние для возникновения всякого рода беспокойства в нем оказывала жена. Разорвав всякую связь с ней, он оборвал невидимую нить, дергая за которую она вызывала в его душе дискомфорт, и в отличие от периода расставания обрел, почувствовал всем своим естеством вкус, запах, сущность подлинной свободы. А между тем, в отличие от его преобразившегося мироощущения, разрыв этой нити действовал и на нее удручающим образом. Она не находила себе покоя, маялась, раздражалась на работе, грубила покупателям, не могла подолгу заснуть ночью, злилась, думала о том, где же он, даже жалея о том, что его нет рядом. Но жалость эта была несколько другого характера, чем человеческая жалость, распространенная в среде людей человечных, сердобольных, способных проникнуться проблемами других аж до того состояния, чтобы ощутить на себе и оказать им помощь. Прискорбно, что даже не все Христиане замечают проблемы друг друга, и поддерживают в трудностях хотя бы морально, чего, по существу, не всегда достаточно, но хотя бы какая-то поддержка. Впрочем, не будем о грустном. Герой нашей повести чувствовал себя вполне счастливым человеком, и счастлив был уже тем, что, хоть и не обрел полного душевного успокоения, все-таки сбросил с души непосильный груз. Только теперь он ощутил всю тяжесть этого груза. Только в теперешнем положении его, он мог позволить себе мыслить самостоятельно, без ощущения страха за то, что будет неправильно понят, и тем рассердит жену, и она снова затеет скандал. Неудивительно, что в последнее время, он стал этого сильнее бояться, даже панически бояться, из-за частых головных болей, и усиления их под воздействием криков жены. Ей тоже недоставало покричать, на работе она не могла раскрыться настолько артистически, там ее ставили на место. Все-таки ее окружали, в основном, женщины, а женщины, как известно, в словесной перепалке в долгу остаются редко, даже если первыми не нападают. Я не имею в виду редкие исключения, которые, безусловно, есть. Кротость в нашем мире еще не до конца угасла, даже при всех настырных усилиях угашающего характера. Однако мы отклонились. Герой наш продолжал жить жизнью беззаботной, жизнью свободной, полной мыслей всякого рода, без страха за свою дальнейшую судьбу, около месяца. Он ночевал, где придется, клянчил у прохожих мелочь на завтрак, обед и ужин. Кстати удивительно, что когда его собственные деньги закончились, он стал питаться даже лучше и чаще. Его простодушный вид, и чистое, совсем не пропитое лицо, не слишком потрепанная одежда, и та обходительность, которой он сопровождал свою просьбу, действовала на людей гипнотически. Окружающие видели в нем человека, потерявшего бумажник, или которого наглым образом обокрали, а так, на вид,  вроде бы не пьяница, не попрошайка, обычный, среднестатистический москвич, попавший в случайный переплет. А он с радушием их благодарил. И у многих из тех, кого он встречал, от этого значительно улучшалось настроение.
   Прошел еще один летний месяц. В продолжение этого месяца не случилось ничего особенного, ничего из ряда вон выходящего, ничего того, что выходило бы за границы жизни бездомного; с этой ролью он уже смирился. События текли своим чередом, размеренно. Одежда его поистрепалась, борода загустела, он стал походить на бездомного. Теперь редкий, редкий прохожий останавливался, чтобы дать ему подаяние. И все же эта жизнь была лучше домашней. Он сильно исхудал, осунулся, но глаза подобрели, взгляд посветлел. Чаще радость необъяснимая, беспочвенная, необъяснимая, всеобъемлющая, наполняла его сердце. Он стал молиться, как его учила мать. В эти мгновение, он даже чувствовал, как его нутро обдает живительной силой. Бывало, на глазах выступали слезы раскаяния. Пару раз даже снились удивительные, необыкновенные сны, которым он не знал истолкования. В своем сердце он обрел мир. Как-то раз, в одном из парков, на скамье он нашел маленькое синее евангелие. Стал понемногу читать. События из жизни его виделись ему теперь по-новому. К своему удивлению, он почувствовал, что головная боль покинула его. Только сердце, время от времени, продолжало покалывать. А между тем, душевная боль навсегда покинула его, до самой его кончины на постели в ночлежке для бездомных. От всего его пребывания в ночлежке осталось только синее Евангелие, которое, впоследствии, присвоил себе Иван Петрович, за которым, через пару дней пожаловала комиссия, приехавшая из его города, участников которой он узнал, не сразу, но впоследствии, это дело поправилось. Что же касается Сухомяткина, то он так и продолжил слоняться по городу, и дальнейшая судьба его нам не известна.