Подарок Ивана Купала

        (Опубликовано в книге "Северные баллады")

Даже пережив тридцатилетие и получив нешуточный жизненный опыт, мне никак не удавалось повзрослеть. Я по-прежнему плакала из-за ерунды, боялась призраков и не сознавала серьезных вещей, была через чур резва, непоседлива и румяна, словно в пятнадцать. По всей видимости, окружающие не догадывались о моем истинном возрасте, что давало искусительный повод дурачить их и продолжать без стеснения бегать вприпрыжку, по-мальчишески гонять на велосипеде, заливисто хохотать.
Женщиной — в полном смысле этого слова — я себя ощущала лишь изредка, когда вспоминала о любви...
Шестого июля я отправилась в загородный пансионат, намереваясь поиграть в реконструкцию древнеславянского обычая, иначе говоря — подурить... Сплести венок, имитировать цветок папоротника, поплавать и побрызгаться в озере, попрыгать через костер в ночь на Ивана Купалу и обзавестись эффектными фотографиями. А быть может — предаться фантазиям и написать небольшое произведение.
Исполнив всё задуманное, в восемь часов я вновь поехала на велосипеде купаться. Лесной заказник был пуст. На небе собирались тучи, но еще жгло кожу утреннее июльское солнце.
Я танцевала в теплой, по-лесному ароматной, настоянной на травах воде, напоминавшей колдовское зелье, и растворялась в блаженстве единения с природой... с космосом... с высшими силами... Я умоляла святого Ивана... или Ивана Купалу перенести ко мне любимого мужчину, который был недосягаем, словно находился в параллельном мире. Знала, что из-за расстояний и сложных обстоятельств не могу его обнять, но все равно просила... И Иван сжалился надо мной, выдумав по своему усмотрению новую сказку волшебного озера...
Вокруг шумел хвойный лес. У берегов золотился мягкий песок. Плескаясь в темных, нагретых солнцем волнах, я обернулась, проверяя, на месте ли вещи.
У входа в купальню, на спускавшихся в воду корнях огромной сосны стоял высокий, не очень молодой, но удивительно красивый человек, и с интересом наблюдал за мной. Пронзительные, большие голубые глаза светились непривычным, почти неземным выражением, словно через физическую красоту выражалась красота душевно-интеллектуальная.
Накупавшись, я поплыла к берегу. Пришелец не уходил и продолжал глядеть на меня, не отрываясь. «Хорошо, что одела хоть какой-то купальник», —  мелькнуло в голове: обычно я этого не делала, дабы не сушить лишние вещи и не возиться с переодеванием. 
Смущенно придерживая на себе маленькие розовые лоскуты, скрепленные тонкими черными шнурами, я выбралась к подножию той же сосны и остановилась, облокотившись спиной о шершавый, необъятный, пахнувший смолой ствол. Принявшись рассматривать обращенное ко мне лицо незнакомца и равномерно синие, очерченные по краям темно-серыми полосками радужки его глаз... я услышала закономерный вопрос: «Как вода?»
«Искупайтесь — не пожалеете»,  — пожала я плечами, удобнее устраиваясь на толстых, торчавших из земли корнях и подставляя мокрую кожу солнцу. Мужчина зашел в воду и, улыбаясь, остановился прямо передо мной. 
«Угадайте, кто я... И что здесь делаю», — предложил он.
«Наверно, у вас интересная профессия... И неподалеку дача», — сказала я первое, что пришло на ум: он был модно одет и напоминал художника, либо архитектора.
«Я похож на человека, у которого может быть дача?»
«Да».
«Холодно. Я — не местный житель».
Стало интересно испытать свою проницательность: я редко ошибалась в подобных вопросах и теперь сосредоточилась. «У вас идеальное произношение, значит, вы из большого города. И это не Юг... Не Москва, не Мурманск... Может быть, Новгород?»
«Прибалтика», - подсказывали мне направленный вниз уголками разрез глаз и благородное изящество крупной, складной фигуры. Но я отринула эту версию по причине слишком правильного русского языка.
Дождавшись, когда я начну сгорать от нетерпения, пришелец весело произнес: «Спасибо! Мне были приятны ваши слова... Я — строитель, занимаюсь ремонтом квартир. В данный момент — в Питере... Вот приехал с утра посмотреть достопримечательности, посетить могилу Ахматовой... А живу в небольшом городке под Ригой».
«Не верю!  — воскликнула я. —  Какая ваша предыдущая профессия?»
«Академий не заканчивал!»
На моей памяти строители редко обладали бездонными глазами сказочников-философов и породистой, ангельской красотой, поэтому я пыталась разгадать несоответствие:
«Вы тайно пишете в стол? Литература, музыка, живопись? Или ваша мать — преподаватель? А может, вы были актером?»
«Ничего подобного, клянусь,  — рассмеялся он. —  Я работаю в разных странах — Франции, Германии, Бельгии. Подолгу не бываю дома».
Не отставая, он шел за мной следом. Собиравшаяся провести выходные в спокойном уединении, я поймала себя на мысли, что мне вовсе не мешает этот незваный компаньон. Мы долго беседовали, гуляя по лесу, а потом — сидя у озера на скамье.
Пришелец сказал, что его дочери двадцать восемь лет. «Оу, почти как я», —  в очередной раз удивилась я и задумалась: сколько тогда ему? Сорок восемь? Пятьдесят? Шестьдесят? Оказывается, некоторые люди и в зрелые годы затмевают всех своей красотой...
Его хотелось рисовать. Машинально я сопоставляла взглядом оттенки растений и переливов воды, ища их полную гармонию с оттенком загорелой кожи мужчины. Прищуриваясь, беспечно примеряла тона неба и туч к сияющей глубине его очей...
«Замерз, можно немного погреться о тебя?» - он внезапно уселся позади меня на скамейку и порывисто обнял за талию, прижавшись щекой к моей щеке — сквозь капюшон красной «кенгурушки».
Я еще могла вырваться, оттолкнуть его... Сказать, что меня обнимать нельзя... Но его теплые, ласковые и робкие объятия оказались невыразимо приятными, и я, не решаясь ничего предпринять, замерла в замешательстве. Изнутри растекалась по телу жаркая волна и заливала румянцем щеки. Излучения тел быстро проникали друг в друга и сплетались, словно корни лесных деревьев...
Сильные руки сжимали меня все крепче, и я, постепенно забываясь, тихо гладила его голое колено. Но, поправляя упавшие волосы, вдруг обнаружила, что потеряла сережку.
«Ты, наоборот, нашла Сережку!!!» - неохотно отпуская меня, подмигнул он.
«Надеюсь, новая Сережка такая же золотая», —  улыбнулась я, медленно утопая в его взгляде и, действительно, переставая сожалеть об утрате. «Жертвоприношение Купале», — мелькнула озорная мысль. Однако, что я имела ввиду, не могла бы объяснить себе самой: романы не входили в мои планы.
Всё более настойчиво моросил дождь, и мы промокли...  Не оставалось ничего иного, как из человеколюбия предложить Сережке пойти сушиться в пансионат.
В скромном номере не было кресел, и нам обоим пришлось усесться на маленькую, неубранную мной с утра постель.
На трельяже стоял букет полевых цветов и висел мой большой, лохматый венок из папоротника, вьюнков и ромашек, многократно отражавшийся в зеркалах. Чуть ниже — в том же зеркальном коридоре — отражался необыкновенный, непонятный пришелец...
Одежда Сережки нашла себе место на горячей батарее, а сам он, абсолютно нагой, обернул торс одеялом. 
Я, ощущая накалявшуюся взаимную страсть, а значит — опасность, раздеваться не стала, и, в чем была, укрылась среди подушек и пледов.
Однако головы наши неотвратимо сближались, руки — независимо от велений разума — тянулись друг к другу, и смущенные, жаждущие губы все-таки встретились, издав общий стон...
Цветная карусель понесла меня к небесам, но, когда упали на пол одеяла, я начала искренне и упорно протестовать: «Нет, нет, не согласна». Но пришелец мягко сказал: «Я все-таки попробую тебя убедить». 
Сопротивляться божественным ласкам не хотелось. Внезапно ощутив сладкие судороги, я едва не заплакала от нахлынувшей нежности и прониклась доверием к Сережке, предложив перенести все остальное на другой раз... Но он уже не слушал меня: я лежала перед ним на белой кровати практически без сознания, утратившая остатки логики...
«Кому это надо, — произнес он, — откладывать прекрасное на потом! В другой раз будет еще лучше». И я пережила полный ужаса момент первого слияния двух начал... Практически насилие... Но, ощутив внутри себя неистово волнующий огромный предмет, забыла о сломленной воле.
«Я не маньяк, — прошептал пришелец, — просто очень хочется твоей любви и ласки...»
Его осторожные движения находили в моем теле неожиданно бурные отклики. Казалось, я вся превратилась в блаженно пульсирующий нерв.
На волнах нескончаемых экстазов проходили часы... Возвращаясь в сознание, я вновь натыкалась на светящийся, будто всевидящий взгляд голубых глаз, ласкающий теперь скрытые глубины моей души. Мы нежданно стали совсем родными. «Так не бывает», - сквозь восторг плакала я. «Как видишь, бывает», - умиротворенно улыбался он...
Я должна была спешить на самолет — в командировку. Разъединиться казалось невозможным. «Не отпущу. Хочу взять тебя с собой», — говорил он.

У турникетов Ленинского проспекта Сергей держал меня за руки и, по-прежнему глядя в глаза, искоренял мой панический страх перед полетами. «Я тебе обещаю: всё пройдет хорошо, — говорил он спокойным, по-отечески уверенным тоном. — Отныне ты всегда будешь летать благополучно». И целовал меня своими румяными, не по-земному совершенными губами. А после долго — с умилением, сожалением и надеждой — смотрел мне вслед, пока я не скрылась за поворотом тоннеля.
Я не понимала, как столь чудесное существо могло полюбить меня, — пусть молодую и весьма красивую, но, — казалось мне, — сплошь состоявшую из мелких недостатков. Возможно, я тоже казалась ему неземной... Вынырнувшей из недр цветущей природы нимфой... Которая, вместо того, чтобы оказаться привычной для восприятия женщиной, говорила запредельно странные слова, будто прописные истины, и читала ему стихи...
Трудно было поверить, что мужчина, на которого могли молиться сотни неизвестных мне гражданок, мужчина, совративший меня в первый же день знакомства, способен к глубоким переживаниям. Но в последующие дни он писал мне эмоциональные смс, подписываясь «твой Сережка», и мое сердце холодело от ощущения нереальности, словно мистика Ивана Купалы и волшебного озера сделалась непреложным фактом.
Порой меня нагоняли запоздалые вопросы совести, морали и прочих вредоносных субстанций. «Так нельзя, — говорили они. — Что ты натворила!»
«А чего, собственно, вы хотели? — равнодушно отвечала я. — Ходила перед ним почти голой... Обнималась на берегу, дрожа от зарождавшихся чувств... Потом позволила ему зайти в свой номер и предложила раздеться донага, пока сама ходила в столовую... По-другому не могло быть!»
«Тебе еще долго жить, а мне — мало, — проронил Сергей. — У нас почти нет времени, поэтому можно всё».
Через неделю мы вновь были вместе. Сидели на крыше дома, в котором он вел ремонт, и смотрели вниз, на старые улочки, отчего-то сравнивая Питер с Парижем...  А после много дней в водовороте нашей любви кружились всевозможные парки, здания, берега водоемов. Я запомнила всё это как один счастливый миг, сопровождаемый лишь несколькими словами: «Какая ты сладкая... Я в раю...»
Однажды мы вернулись в пансионат, где познакомились... И, за неимением свободных номеров, спали в актовом зале на полу. Со стен, будто вживую, глядели Ахматова, Гоголь и Толстой, в углу мечтало концертное пианино, а за окнами курчавился яблоневый сад.
Рано утром Сергей уезжал на работу. Мое сонное, разнеженное, забывшее одежду тело не желало отпускать своего Сережку ни на минуту и прижималось к нему возле порога...
Вечером мы поспорили о висевшем в коридоре старом советском портрете. Я полагала, что на нем изображен Брежнев, чем вновь растрогала чудного пришельца. «Балда, я помню Брежнева», — выдохнул он сквозь смех.
«Может быть, ты родился в шестьдесят первом?» — предположила я.
«Что ты всё высчитываешь, — сердился Сережка. — В шестьдесят первом я уже курил».
Я не верила. Но так и не сумела выяснить, шутил он или нет...
Тем временем романтические отношения, заставившие меня полностью уйти в себя, повредили связям с общественностью. Облеченные властью мужчины, до того ждавшие меня, любившие со мной беседовать и, казалось, искренне мне радовавшиеся, внезапно стали невежливыми, невнимательными и, в итоге, незаслуженно обидели.   
После работы Сережка позвонил из электрички: «Я лечу к тебе, моя птичка!»
Я встретила его среди сосен, обхватила за талию и рыдала в его полосатую футболку: «Всё из-за тебя... Почему ко мне не относятся как к личности? Я — писатель, экскурсовод, в конце концов... Чем я хуже других, которые приезжают сюда с семьями или любовниками?»
Его лучистые глаза смеялись. «К красивой женщине невозможно относиться как к личности и, тем более, как к человеку, —  он прижимал меня к себе одной рукой, а другой протягивал семечки. — Мужчины везде одинаковы, ты для них в первую очередь — объект... Прими это».
«Я считала их приличными людьми, а они...» — прошептала я, еще всхлипывая.
«Так и скажи им! Пойдем! Не надо сдерживаться, кинь в обидчика очистками».
Я никогда не любила семечки, но в тот момент с наслаждением ела скромное угощение с его большой грубой ладони... И через минуту уже смеялась.
Рядом с ним не получалось не смеяться... Он игриво высказывал циничные житейские мудрости; наблюдал и комментировал нелогичную российскую действительность со своей латышской точки зрения, шутил над порождавшей бардак русской психологией; вспоминал латвийские парадоксы; знал оптимистичные ответы на все вопросы Вселенной; давал советы политикам, экономистам и хозяйственникам, словно они его слышали; разговаривал с прохожими, наслаждаясь русской речью и русской открытостью. Видя в моих глазах одобрение и задорные огоньки, расплывался в новых сияющих улыбках...
Очень разные, но совпавшие в чувстве юмора и взглядах на мир, мы непрестанно смешили друг друга и, прижимая нос к носу, как заговорщики, сгибались в конвульсиях веселья.
Порой мне хотелось сказать, что люблю его, но останавливал вопрос: разве бывает любовь без боли, обид, непониманий и трагических сожалений о чем-либо? Состоящая лишь из спортивных прогулок, бесконечных экстазов, колик смеха и увлекательных разговоров...
Когда он обгонял меня на велосипеде, я втайне любовалась его длинными, обтянутыми синими джинсами ногами, едва уловимой кривизной узких, крепких бедер и икр. Он напоминал африканский ветер — стремительный, порывистый и жаркий. Несмотря на недавнее изнеможение, я вновь ощущала первобытное желание... сильнее давила на педали, догоняя его, и вкрадчиво сжимала пальцами верх его бедра.
«Я постоянно хочу тебя, — вздыхал он. — Едва ты дотрагиваешься до меня, всё начинает шевелиться...»

Как-то вечером Сережка молча и очень грустно взирал на меня, и когда — благодаря его небесным ласкам — я в очередной раз приближалась к пику блаженства, спросил: «Ты знаешь, как называется то, чем мы сейчас занимаемся?» Я, полагая, что он имеет ввиду любовь, шутливо ответила: «Нет. Как?» Он прошептал: «Инцест».
Я не смогла понять, о чем думал этот странный, восхитительный человек и почему выбрал для откровений момент моего полета в космос... так как в следующий миг сознание покинуло меня. Но другим вечером в подобной ситуации Сережка, нежно сжимая и целуя мое тело, снова спросил: «Ты хотела бы, чтоб я был твоим папой?»
«Чего?! — рассмеялась я, почти потеряв от неожиданности свои острые ощущения. — Вроде отцам  не свойственно то, что ты творишь со мной... Откуда такие мысли?»
  «Оттуда...»
Мне не удалось добиться ответа. Может быть, я не казалась ему взрослой, адекватной женщиной, способной стать надежной спутницей жизни, в то время как любовь ко мне желала быть сформированной в нечто конкретное. А может, наотрез отказываясь называть даже примерную цифру своего возраста, он действительно переживал из-за разности временных отрезков, предположительно ждавших нас впереди. Иногда в его речи проскальзывала печаль: «Неизвестно, на сколько меня еще хватит...»
Я недоумевала: что с ним? Может, нездоров? Или в самом деле стар? И терялась в догадках, где все-таки правда: пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят? Это казалось невероятным: он был спортивен, свеж, остроумен и бесспорно, бескомпромиссно красив, — в то время как большинство красивых людей являются таковыми лишь условно. Если бы не слегка неправильный профиль и не шрамы на руках, озерного пришельца можно было бы принять за видение.
Впрочем, его лоб пересекали серьезные морщины. Вверх и вниз от юных, задорных глаз бежали густые, длинные «гусиные лапы». Ослабшая кожа век так же выдавала далеко не молодой возраст. Однако седины у Сережки было мало: в русых кудрях серебрились лишь отдельные волоски, и немного больше их виднелось на висках...
Это загадочное создание, заливаясь смехом, невольно демонстрировало живые, крепкие белые зубы. Оно с гибкостью подростка проделывало акробатические трюки на велосипеде, чем заставляло меня по-детски визжать и пугаться за его жизнь. Словом, я абсолютно терялась, думая о его годах.
Быть может, его чуткое сердце догадалось, что мне не хватало в жизни отцовского внимания, и пожелало заполнить мучившие меня пустоты... Ликвидировать душевную неустойчивость и беззащитность... Или же, вовремя не долюбивший настоящую дочь, Сережка ощутил родственную пустоту в себе самом...
Как бы то ни было, он резал яблоки полукруглыми кусочками, словно ребенку, и счищал с них жесткую кожуру. Заботливо поил по утрам кефиром... Умилялся  моими многочисленными странностями...  Рассеивал глупые, но ранее непобедимые страхи, укрывая меня в объятиях от мнимых опасностей и уверенно говоря: «Уже всё прошло, вот увидишь».
Сидя у озера, сплетал венки из кувшинок...

Созерцая качавшиеся в воде широкие, гладкие листы и розовевшие по берегам цветки иван-чая, я лежала головой на коленях Сергея, терзаемая желанием прижаться к ним губами, но стеснявшаяся пошевелиться. Длинные мощные пальцы, подобно летнему ветру, едва заметно перебирали мои волосы. Он рассказывал милые истории своего далекого латышского детства — почти сказки, а я прятала стекавшие из глаз слезы в ткань его джинсов.
«Посмотри, какой омут, — кивнул он. — А вдруг здесь живет водяное чудовище?»
«Несомненно живет, — пытаясь выровнять голос, заверила я. — Но оно доброе и исполняет мечты...»
«Оно подарило мне волшебную фею», — шепнул он.
«А мне — прекрасного принца...» — Я уткнулась, плача, лицом в его живот. 

Иван Купала великодушно перенес меня в счастливое детство, где я стала центром трогательной Вселенной, и одновременно узнала такие вершины женского блаженства, о которых, быть может, не догадывалась до встречи с Сережкой. Теперь меня разрывала гамма новых чувств: от горячей, игривой благодарности маленькой девочки до страстного, уважительно-восхищенного поклонения женщины. А над всем этим довлело горькое понимание человеческой бренности и быстротечности времени...
 
«Неужели ты правда хочешь быть моим папой?» — спросила я.
Он задумчиво поискал что-то в моих глазах и сказал: «Да, временами...»  И предложил тост за любовь, чем снова поставил меня в тупик. «Нет, этот тост ужасен,  — сказала я. — За общее понятие неинтересно, а если задуматься о нашей любви, то захочется умереть...»
«Не драматизируй», — запротестовал он.
«Для этого нужно не думать...»
Забавляясь и лаская Сережку вне диких порывов страсти, я обнаружила на его плече — чуть левее седьмого шейного позвонка — твердую, выпуклую, растущую из глубины тела и уже довольно большую шишку. Осторожно ощупав ее и испуганно отдернув руку, я крепко обняла его со спины и замерла, не в силах осознать открытие.
«Ничего не поделаешь, — произнес Сергей. — Всё когда-то проходит... Хотя бы потому, что кончаются виза и жизнь...»
Он вернулся в Латвию, оставив мне велосипед и устранив неисправности в моем доме, умудрившись залечить все ссадины моей души и ничем не поранить ее вновь. Уверив, что всё будет хорошо... Как настоящий, идеальный папа...


Июль-2013

Фото автора