ГИМН ДОНУ

               
               
Вы только  вслушайтесь в то, как это  звучит: ДОН! ДОНН! ДОННН! – гордо, красиво, призывно, набатно. Будто колокол вечевой созывает народ на священнодействие.
Река неторопливо и свободно простиралась от восхода до заката солнца, неся свои зеленоватые воды откуда-то из неведомого далека в бледное Азовское море и далее, далее, а там за морями – в Великий океан. Это он. Мой Дон,  воспетый народами.

Он струится из прошлого в будущее через людские судьбы, историю, земное естество, исполненный неразгаданного смысла и нечеловеческой мудрости. Зачем, почему? Не ясно, не понятно, но неумолимо притягательно. Он вызывает необоримое желание смотреть на его изменчивую плоть и представлять загадочные глубины, хранящие тайны и сумеречную угрозу небытия. На его илистом дне покоятся и хранятся забытые древности – вещи истории, оброненные Временем, и что-то нынешнее, отторгнутое у солнца, светлого дня и ослепленной ночи. Ужасная манящая тайна!

Всё это без слов, без образов, а в виде смутного предчувствия возникло во мне, когда я впервые с пробудившемся сознанием увидел реку своего детства и всей своей жизни - Дон.
   
      ТИХИЙ ДОН

Сторожит здесь за каждым курганом
Серой змейки смертельный укус,
По забытой тропе караваны
Унесли свой заманчивый груз,
Умыкнули незваные гости
Навсегда белокожих рабынь,
Лишь по балкам белеются кости
Да тоску источает полынь.
Горькой струйкой кизячного дыма
Растворились в прохладе небес
Незаметно и невозвратимо
Суета и томленье сердец.
Отошли племена и народы -
То ли бред, то ли явь, то ли сон...
И кружит помутневшие воды
В омутах затаившихся Дон.
Занесён вековою пылью,
Вдоль дорог цепенеет бурьян,
Это чьи распростёрлись крылья
Над стыдом одурманенных стран?
В хлопьях пены безумные кони
Распластаются в страшный намёт -
Не уйти от казачьей погони
И свинец твоё сердце найдёт.
Ни тебя, ни себя не отъемлю
От страны, содрогнувшейся вновь,
И прольётся в покорную землю
Неповинная тёплая кровь.   
      
Моему приобщению к Реке способствовало и то, что её   обитателями были мои предки по крайней мере с середины XVII столетия, то есть почти четыреста лет! Здесь они родились, родили своих детей, хоронили родителей. умирали сами и всё возле этой бессмертной воды великой русской реки Да что там русской! Это же ещё и Танаис скифов, греков, хазар и других кочевых и оседлых народов.

Это шёлковый путь в загадки, пряности и зов Востока. Это казачья вольница Дикого Поля. Это невыносимая и безнадежная борьба с Великой Империей за свою независимость. Это счастье мироущущения в лучах жаркого солнца, в чистоте белых песков и прохладе ласковых волн. Это вечное состязание со сказочным  миром  донских рыб и волшебное вкушение вожделенной добычи.

 В XIX веке главным городом Дона стал Ростов на Дону, потому что Ростовский порт  был одним из крупнейших портов России, а по хлебным перевозкам превосходил все остальные морские порты. И во время прибытия нашей семьи  на Береговую улицу он ещё сохранял свою значимость и оживленность. Снующие «кукушки» - маневровые паровозики, гудки пароходов, грохот портальных кранов, вереницы грузчиков, горы сложенных и ссыпанных грузов, обозы из дрягилей на «битюжных» лошадях – всё мельтешило и гудело непрерывно и весело, наполняло пространство пёстрым разнообразием, жило буйно и развязно. За этой оживленной сутолокой, с одной стороны возвышался, теснясь и ступенчато взбираясь кверху, каменный город, с другой стороны, за тихим растекшимся Доном простирались дымчатые дали Задонья с его ериками и неоглядными морями камышей. Невероятный волнующий мир контрастов и необычных сплетений. Я сразу же был оглушен и навсегда очарован им. И сразу же инстинктивно не то чтобы понял или осознал, а ощутил, что главное здесь – Река.

Мы, мальчишки,  постоянно вертелись среди грузчиков, лошадей, паровозов и пароходов, грузовых машин, ящиков, бочек, бревен и досок, угля, песка, пшеницы, помидоров и капусты, сходен, трапов, причальных канатов и прочего и прочего в среде, переполненной грохотом, лязгом, криками, гудками, ржанием, матом, потом, дымом и еще множеством разнообразнейших звуков и запахов, которые порой и не разгадать. Но самым главным запахом Береговой всё же всегда был запах Реки, её текучих вод, тины, ила, камышей, рыбы, сохнущих сетей, смолёных баркасов и неведомых далей, из которых она появлялась и в которые уходила.


 А уже в наш XX век почти что хозяином реки у города Ростова на Дону был мой двоюродный дед Фёдор. Он был бакенщиком и жил на острове Быстром, маленьком песчаном островке в основном русле Дона напротив своего огромного собрата, Зеленого острова, разделившего Реку на два рукава против восточной окраины Ростова -Нахичевани. Дед с бабой Настей жили в небольшом домике на сваях среди ивняка, в пахучей траве, в запахах развешенных всюду сетей, вялящейся на солнце рыбы, водорослей, просыхающих после весеннего схода воды в Задонье болотин и валяющихся среди белого песка перламутрово-зеленых створок мидий.
 
 Здесь всегда стояла великая тишина, лишь иногда разрушаемая гудками пароходов, а птичьи голоса были светлой и необходимой частью этой тишины. Мы время от времени гостили у дедов Власовых, приезжая к ним на выходные. Дед встречал нас у пристани на Береговой, отвозил  на своей лодке к себе и привозил обратно поздно вечером. И весь огромный летний день мы проводили на острове, а совсем рядом и вокруг нас был Дон, как нечто самое главное и неотвратимо прекрасное.

Он входил в меня как символ и содержание моего миропонимания, как часть моей родословной, как притягательная и опасная данность моего ежедневного пребывания на Земле. Многие годы я ежедневно видел его из своего окна, сотни раз вплавь перебирался на другой его берег и обратно. Плавал по нему и по, и против течения, обследуя окрестности, зимой катался по его льду на коньках, ловил в нём знаменитую донскую рыбу и пил его воду. Он стал моей частью, а я его.

Во время войны нам пришлось на время расстаться и с городом детства Ростовом, и с Доном. В изгнании они оставались в нашем сознании образами неслыханного счастья, роскоши и благополучия. И каково же было возвращение в него осенью 1943 года!

Рано утром подъезжали к Ростову. Поезд остановился возле железнодорожного моста через Дон. Старый мост (его почему-то называли французским) был, конечно, взорван, а новый, кое-как собранный сапёрами, временный. По нему ещё надо было пробираться осторожно. Пока поезд примерялся к этому, мы вместе с другими пассажирами  высыпали из вагонов и уставились на город. Он лежал на том, высоком берегу Дона в голубой утренней дымке, обнаженный и истерзанный. Всюду виделись только коробки бывших нарядных зданий, развалины, почти половина города от вокзала до центра была разрушена полностью. Как в Сталинграде. Но все же его нельзя было не узнать. Это был он, наш родной, ничем не заменимый город, наше  пристанище, наш дом,  который будто говорил нам с той стороны Дона: вот и кончились ваши страдания и мытарства, вы дома, добро пожаловать! Разве удержишься тут от пощипывания в глазах и от пленки в них, застилающей обезображенные черты прекрасного города и тем будто воскрешающей его праздничный утренний облик.
         
Возвращение на родное пепелище было не только радостным, но и печальным – здесь почти ни что не напоминало о безмятежном  детстве: всё порушено, изгажено, поругано, заброшено. Милым, очень обрадовавшим нас  эпизодом было обнаружение на Дону знаменитого для ростовчан буксирного пароходика, а скорее, катера под названием "ФанагОрия". Как в счастливое довоенное время, он деловито сновал по реке, подталкивая и перетаскивая суда и занимаясь ещё какими-то важными речными делами. При этом он уморительно гнал перед собой большую волну, попыхивал высокой трубой и издавал родные всем звуки гудка-сирены. Раз ты тут, наша дорогая «ФанагОрия», значит жизнь налаживается!

А в  весну 44-го на нас нагрянуло удивительное событие -  небывалый по масштабам, продолжительности и обилию разновидностей весенний ход рыбы. Он начался тотчас по окончании ледохода и продолжался более трех месяцев, то есть с марта до июня. Несомненно, это была Божья благодать, так как город изнемогал от голода и такая масса рыбы, пришедшей из моря и низовьев, была спасением от голодной смерти. И потом в течение последующих трех лет Дон неизменно выручал ростовчан (и не только их!) от голода.

Ну, а уж летом ежедневно с верховьев Дона стали прибывать пароходы, переполненные бабами с дарами их подсобных огородов. Вся палуба была сплошь уставлена круглыми плетёными из лозы корзинами, доверху заполненными огородной снедью. Бабы возили их на ростовский рынок, дабы на вырученные деньги приобрести в городе нужный им товар или просто поднакопить деньжат для какой другой нужды. Каждая хозяйка везла несколько корзин – щедра донская земля, а люди трудолюбивы и умелы. Всё это богатство им надо было быстро доставить на базар, чтобы захватить там удобное для торговли место, скорее распродать всё, сделать свои дела и успеть на отходящий пароход. Никак им нельзя было обойтись без грузчиков!
К этому  делу приобщились инвалиды-фронтовики, ещё способные ходить и носить тяжести, а также парни-допризывники, наливающиеся силой. Пристроился  к ним и я с другом Сашкой. И таких было великое множество.

Только пароход подходил к пристани, ещё не касаясь бортом тверди, как на него сверху сыпались десятки лихих и жаждущих заработка подростков и молодцов и, толкаясь, бранясь и даже вступая в схватки, захватывали корзины оторопевших хозяек  Затем начиналась гонка вверх по Соборному переулку к базару.
Подъём был чрезвычайно крут, корзина тяжела и страшно неудобна для транспортировки на горбу, сердце выпрыгивало из горла, пот заливал глаза до слепоты, ноги наливались каменной тяжестью. Но никуда не деться, так как  это было основным или единственным способом заработать на жизнь.
Словом, река - главный источник жизни!

И как все жители рек, я получил от своей Реки еще и нечто иное, отличающее нас от жителей сухопутья -  ощущение непрерывной связи с тем, что скрыто от тебя расстояниями, чего нет в данный момент перед тобой, но что достижимо, ст;ит только отправиться в странствия. Ведь это так легко, если рядом  Река и ты в состоянии построить баркас.
 
Река дарит тебе ощущение связи  ещё и с тем, что когда-то было и будет. Словом, ты как бы пропитался текучестью пространства и времени и отзывчивостью на их манящий зов: самое значительное, самое главное это не только и не столько то, что сейчас стоит перед твоими глазами, оно скрыто за видимостью и простирается далеко-далеко вперед и назад, вверх и вниз, влево и вправо и, конечно же, во вчера и в завтра. Как эта Река со всеми своими истоками и устьями, старицами и стремнинами, мелями и омутами, меженями и разливами, смерчами, дождями и туманами. Но дважды в неё войти нельзя. Еще задолго до школьных истин это стало инстинктивным и подспудным знанием и неиссякаемой печалью – тоской по вечному.   
               
Батыев путь'/ роится в черной бездне,
Как оброненный бисер-аграмант*/,
И сердцу нет печальней и любезней,
Чем этот полуночный кант.
Неотразим, таинственен и молод
К раине"/ стройной лунный лик приник.
Из темной балки подземельный холод,
Дрожа в лучах его, выносит кагальник^/.
В дремучем мраке дальнего прилога`/
Молчит в оцепененьи бересклет€/
И, вызывая краткую тревогу,
В полнеба вспыхивает обморочный свет.
Деля с подушкой сладкую истому,
Во сне забылись люди от забот,
Звезду, упавшую на воду, в тихий омут
Пытается втянуть колдоворот°/.
Туман белесый виснет над музгоюЅ/,
Слоится и густеет у реки,
И, как счастливые бездомные изгои,
У гаснущих костров смолкают рыбаки.
Ночь глубока, но близко до рассвета.
Звезда ли то горит, не гаснет то свеча ль,
Надеждой дышит мир и так прекрасно это,
Что празднует в душе и радость и печаль.
'/ Млечный путь,*/ Крупный бисер,"/ Пирамидальный тополь,
^/ Родник с очень холодной водой,`/ Окраина луга,€/ Колючий      
кустарник,  / Водоворот,  Ѕ/ Заболоченное озеро.

       *  *  *
Сейчас в Подонье время водополья,
Раскрылся небу и ветрам разлив,
Просторен, как мечта, неудержим, как воля,
И, как беспечной юности призыв.
Далекий звон соборной колокольни,
Горящие под солнцем купола
И даль за Доном, коей нет раздольней,
И взмах неспешного орлиного крыла.
В тепле пригрева млеет сирьберина,
В морщинах балок прячется курай,
И кажется, вселенной середина
Мой никогда не знавший рабства край.
Сейчас там Дон соперничает с небом -
В ком больше света и голубизны.
А степь над Доном пахнет дымом, хлебом,
Покоем вечности и жаждой новизны.

       *  *  *
Нестерпимо сияние Дона,
Дышат жаром сухим камыши,
Мертвый полдень, сморила истома,
А кругом - ни единой души.
Над недвижною гладью затона
Наклонилась дремотно лоза,
С камышины глазами тритона
Фанатично глядит стрекоза.
Тишина, где-то коршун проклекал,
Солнце, небо, вода, камыши...
С той поры улетело полвека
И крылатая нежность души.
Как там нынче, все так же высоко
Над разливом встает небосклон
И все так же колышет осокой
В половодье медлительный Дон?!