Таинственные свечения Эль Греко

Отрывок из книги "Прогулки в закоулки"

Так уж получилось, что отрочество для меня явилось самым благодатным возрастом для вхождения в мир большого искусства, потому что сопровождалось яркими сказочными чувствованиями и романтическими грезами. Осознанной отправной точкой моего путешествия в бескрайнюю страну творчества стала удивительная трилогия Льва Николаевича Толстого «Детство. Отрочество. Юность», с которой я познакомился в одиннадцать лет. В этот же период началось прикосновение и к бескрайним высотам восточной мудрости, когда я прочитал книгу «Манас Великодушный». Талантливое переложение Семеном Липкиным великого киргизского эпоса «Манас» позволило узнать о существовании Средней Азии, заинтересоваться загадочными странами и народами, о которых до этого не имел никакого представления. Хотя я, одиннадцатилетний мальчик, тогда, естественно, многое не понял,  однако в памяти до сих пор сохранился образ великого батыра, который одолел могучих воинов соседних племен, а заодно и представителей мистических потусторонних сил.
Еще большее впечатление на меня оказал таджикский фильм «Рустам и Сухраб», поставленный по мотивам поэмы «Шах-Наме» А. Фирдоуси, который я посмотрел уже в двенадцатилетнем возрасте. Поэзия великого стихотворца Востока так меня поразила, что я за три года перечитал всю таджикско-персидскую литературу, а заодно еще арабскую любовную лирику и сказки «Тысяча и одна ночь».
Саади, Джами, Низами, Рудаки, Руми, Хайям – эти ярчайшие звезды восточной поэзии изящно дополнили драгоценными жемчужинами своих произведений золотошвейные узоры сказок тысячи и одной ночи. Восточная литература насытила мое юное воображение многообразием стойких душистых запахов и волнующих любовных мелодий, открыла прозрения великих поэтов-мудрецов. Недаром на Востоке говорится: «В красноречивой речи – волшебство».
Мне казалось, что подобных переживаний уже не будет, но в это же время я посмотрел художественный фильм «Эль Греко», созданный кинематографистами Италии, Франции и Испании. Творчество этого загадочного художника сегодня поражает не только любителей живописи, но и искусствоведов, однако после смерти Эль Греко оно находилось в забвении: художник создал произведения, которые долгое время были недоступны для сознания и восприятия многих людей.
Если вы посмотрите на картину Эль Греко «Портрет старика», находящуюся нью-йоркском в The Metropolitan Museum, то увидите человека, перенесшего множество страданий и невзгод. Однако взгляд его печальных глаз не потух, а по-прежнему излучает внутренний свет, присущий тем, кому открыта тайна вселенской гармонии. Многим и в голову не придет, что это автопортрет художника, уроженца Крита, настоящее имя которого Доменикос Теотокопулос.
Я помню последние кадры картины: во дворе сумасшедшего дома, в окружении душевнобольных, художник делает зарисовки для своих будущих полотен. Гонимый ветром гусиный пух кружится между кривляющимися и бегающими друг за другом жильцами ужасного заведения. Они машут руками, кричат, смеются, а Эль Греко внимательно вглядывается в обезображенные безумием лица, и его взору неожиданно предстают лики святых!
Конечно, многое в том фильме придумано режиссером и сценаристом, но то, что великий мастер был духовно одинок среди современников, подмечено верно. 
Какой убедительной силой обладали холсты Эль Греко, если их не сожгли на костре, ведь даже сегодня созданные художником образы слишком смелы и даже, я бы сказал, провокационны. Искаженные лица, неестественно удлиненные тела, жесткие мазки, переходящие в тончайшие лессировки, темный колорит, расцвеченный ярчайшими цветовыми всполохами, словно вспышками молний, сразу же привлекают внимание и запоминаются навсегда. Силуэты фигур, мерцающие неземным плазменным свечением, будоражат воображение, заставляют вспоминать о Божьем суде и размышлять о смысле жизни.
Картины Эль Греко – застывшая по воле художника динамика линий и красок. Неистовые цветовые смерчи облаков, вспышки молний, свечение нимбов, яркие вздыбившиеся, ломаные складки одежд резко диссонируют с неестественно замедленными движениями рук и скованными выражениями лиц изображенных на полотнах людей. Активное противопоставление размытых неземных форм и реалистично выписанных деталей позволяют Эль Греко создавать жутковатую фантасмагорию. С особой тщательностью художник изображает глаза и кисти рук. Людские взоры, наполненные болью и одиночеством, часто направлены к небесам, а театрально указующие персты персонажей подчеркивают важность происходящего. Может быть, таким гротесковым изображением привычных сюжетов приезжему художнику удалось обратить на себя внимание горделивых толедцев, заставить их преклоняться перед его мастерством. Представители высшего общества и церкви наперебой упрашивали художника написать их портреты. У Эль Греко не было отбоя от заказов. Неудивительно, что одни его превозносили, другие – злословили. А он, не заботясь о последствиях, неистово бросал вызов не только испанскому обществу с его строгими законами, но и самому времени.
Независимость и слава художника раздражали завистников, и те постарались, чтобы на нетрадиционную художественную трактовку религиозных сюжетов Эль Греко обратила внимание всесильная инквизиция. После общения со святыми отцами от его «вольности» не осталось и следа. Ему посоветовали не заниматься философией там, где дело касается Церкви. Художник замкнулся, ушел в себя.
Когда тридцать лет назад мне довелось посетить Бухарест, я сразу пошел в Национальный музей румынского искусства, где среди шедевров европейской живописи находились три полотна Эль Греко: «Обручение Богоматери», «Поклонение пастухов» и «Мученичество святого Маврикия и Фиванского легиона». Несколько раз вплотную подходил к этим картинам, с благоговением  разглядывал детали, потом отходил и опять возвращался. Каждый раз мне открывалось что-то неизведанно-волнующее, потому что в широких цветовых плоскостях и в отдельных мазках чувствовалась неудержимо пульсирующая энергетика художника. И в этот момент я вспомнил другого грека – иконописца Феофана, который, подобно Эль Греко,  жил и творил на чужбине, ставшей ему второй родиной. Они оба запечатлели свои имена в веках, хотя один расписывал испанские церкви, а другой – русские.