Истории, рассказанные Всеволодом Николаевичем

              Когда мне было восемнадцать лет, среди моих знакомых был священнослужитель, Всеволод Николаевич, который рассказывал мне много интересных историй.
- Уважаю тебя, Михаил, - говорил с улыбкой Всеволод. - Ты какой-то особенный. Тебя интересует сверхъестественное.
Он обвёл рукой свою комнату, заваленную дореволюционными спиритическими журналами и фолиантами по оккультизму.
- Нет-нет, - он погрозил пальцем. - Даже и не мечтай. Поверь, для таких людей, как ты, это опасно. Если будешь изучать все это и углубляться в дебри некромантии или чего-нибудь наподобие - поплатишься рассудком. Давай я лучше расскажу тебе несколько историй из своей жизни. Идёт?
- Идёт, - сказал я.
- Ну так вот, Михаил.  Было это  очень давно. Мне было семь лет. Жил я в глухой таёжной деревушке. Семья у нас была большая: я, отец, мать, бабка по отцу, три брата постарше меня и две восьмилетние сестры. Ютились мы все в маленьком однокомнатном доме. Да и сама деревенька - маленькая, жило в ней человек сорок - пятьдесят. Однако церковка имелась, с колокольней, со старыми закопченными иконами. Вокруг нас гигантским чёрным кольцом тайга дыбилась. По ночам в ней филины ухали, птицы разные ночные  кричали.
 Всеволод Николаевич вздохнул и стал рассказывать дальше.
- Так вот, произошло то, чего я никогда не забуду. Было это летним вечером. Воздух был наэлектризованный, тяжёлый: приближалась гроза. Оранжевые зарницы освещали темные ели, вдали слышалось раскатистое ворчанье грома. Внезапно церковный колокол загремел. Все от мала до велика выскочили из домов, уставились на колокольню. Никто ничего понять не может: что такое? кто звонит? А колокол как взбесился: гудит, стонет. Собаки наши деревенские хвосты поджали и все как одна завыли. Налетел ветер, деревья зашумели, захлопали ставни. Кто-то крикнул: "Глядите! Что это в небе? Господи! Царица Небесная! спаси и сохрани!"
- Я глянул вверх, и ноги у меня подкосились. Летит над нами змей огромный, от тени крыльев его по всей деревушке стало темно. На голове драгоценная корона... всеми цветами радуги переливается. Все наши бабы и мужики попадали на колени и крестятся... А змей тот сделал несколько плавных кругов над деревней и, как мне показалось, в размерах сильно уменьшился. И - нырк ! - в трубу самой дальней хаты - рассыпался огненными брызгами. Все разом умолкло. Ни ветра, ни собачьего воя. Церковный колокол бухнул в последний раз и замер.....
 - Тогда я, Михаил, впервые испугался, эх как испугался. Да, наверное, и другие тоже.
 - Всеволод Николаевич, а кто же в том доме жил, куда змей залетел?
 - Кто? Да как сказать... Человек один... умалишенный, что ли. У нас в деревне его блаженным  сччитали.  Так-то вот. В тайге, Михаил, не только лешего или оборотня увидишь, но и Змея Горыныча тоже. Только ты уж никому из своих дружков не рассказывай: меня и так тут за ненормального держат.
- А написать можно? - спросил я.
Всеволод Николаевич улыбнулся.
-Пиши. И тебя за ненормального сочтут.
Я попросил Всеволода Николаевича рассказать еще что-нибудь.
-Погоди, сейчас, - сказал он. - Ага, вот. Вспомнил. Это случилось там же, в нашей деревне. Рассказ, может, и не такой эффектный, как первый, но испугался я сильно - до сих пор в дрожь бросает.
- Я тебе говорил, что семья у нас была большая. Так вот: бабушка, мать моего отца, преставилась. Нас шестеро детей да покойница на столе. Не помню, где были отец с матерью, наверно, задержались у соседей. А уже ночь на дворе. Мы не спим, перешептываемся. На стол, где бабушка лежит, посматриваем. У стола керосиновая лампа горит,  бабушку мертвую освещает. Тени черные ползают по бревенчатым стенам. Тихо. Никто не смыкает глаз. И тут мне слышится звук, лязгающий такой: будто кто-то в сени вошел. Петька, брат мой, наклонился ко мне, голос у него дрожит:
"Может, - говорит, - мамка с папкой пришли? Ходит кто-то. " "Не знаю," - отвечаю я, - а сам все на стол смотрю. Показалось, что простыня, которой покойница накрыта, шевельнулась - нет,
думаю,  быть не может! А в голове голос: может, может...
- Прошло несколько секунд. Вдруг: шарах! - дверь в нашу комнату открылась, да так,  словно по ней ногой пудовой шибанули. Мы все повскакивали, да так и застыли на месте. Слышим: тяжелые шаги к столу направляются, половицы трещат под кем-то невидимым. Остановился этот невидимый  у самого стола и вдруг как гаркнет низким голосом -  аж стекла задрожали: Свободна!
- И тут же лампа керосиновая погасла, словно кто-то дунул на нее. Помню, у меня чуть сердце из горла не вылетело. Сидим во тьме и дышать боимся. Сладковатый трупный запах по горнице разливается, и тишина шейки наши детские черными пальцами сжимает...
- Ну, ничего: все живы остались... Слава Богу! Хотя…- Всеволод Николаевич грустно вздохнул.
- Не знаю, Миша, как-то и вспоминать об этом не хочется… Так вот: не все мы, не все живы остались. Противоречу, выходит, я себе. Придется тебе рассказать, что произошло дальше.
Как схоронили мы бабушку,  через несколько дней с одной из моих сестер случилось несчастье. Подходит однажды она ко мне вся белая и слова вымолвить не может, губы дрожат. Я ее спрашиваю:
- Что стряслось с тобой?"
Она повторяет:
- Всё, Сева, всё!
- Господи! -  да что значит "всё"?  Чем ты так напугана?
- Только поклянись, что маме с папой не скажешь, - говорит  сестра.
- Вот те крест! - я осенил себя крестным знамением.
Моя сестра расплакалась
- Глупость я сделала, Сева, ой какую глупость!
- Какую глупость? - спрашиваю я.
- А такую… Пока бабкин труп лежал в нашей комнате, я… отодвинула занавеску на зеркале и посмотрела… Хотя знала ведь, знала, что делать этого нельзя! Боюсь я, Бог меня за это накажет!
Всеволод Николаевич помолчал.
- Так оно и случилось… Начались у нее головные боли страшные, слабость... Тоска такая нашла, что и кусок в горло не лез.  Все  плакала да вздыхала, словно упрекая себя в чем-то.
А еще до этого собрались они как-то вечером с девчонками  и стали гадать на судьбу. Есть, Михаил, такое старое русское гаданье. Берешь свечку, бумагу и блюдечко. На бумаге имя-отчество свое пишешь и год рождения. Заворачиваешь в нее свои волосы, кладешь  на обратную сторону блюдца и поджигаешь, загадывая при этом  желание. Направляешь свечку так, чтобы тень от сгоревшей бумаги падала на стену.
Разные причудливые фигуры отражались на стене, а у моей сестрички - гроб. Гроб. Как ни крутили, как не вертели они блюдечко - одно и тоже. До сих пор слышу ее слабый голос: "Всё, Сева, всё!" Я, однако, успокоил сестру, как мог. Только в душе у меня, словно оборвалось что-то.
- Прошло два или три дня. Как-то слышим во дворе крики: "Ребёнок провалился!" Все бросились к месту, где стояла уборная. Боже мой! какая жуткая смерть:  подгнившие доски, видать, не выдержали - и провалилась моя сестренка!  Мы не успели ее спасти... Те, кто был поближе, слышали,  как она кричала: "Пусти, пусти, старая! Не хочу умирать, не хочу!" - словно бы это мертвая бабка  тащила ее в зловонную бездну…
Всеволод Николаевич откупорил бутылку вина, наполнил наши стаканы, и мы выпили за упокой души его родной сестры.