Роальд и я мое однажды

Практически каждая история любви начинается с "однажды" и развивается отрезками: "Однажды встретились", "однажды поняла, что любит...". И в моем случае было тоже "однажды". Однажды я поступила в московский литературный институт и сразу же влюбилась... в его атмосферу - творчества, интеллектуального общения, мне казалось, что попала в какой-то поразительный сказочный мир, чарующий еще и потому, что трепет вызывала мысль: здесь же учились и преподавали многие поэты, драмотурги и прозаики, ставшие классиками... А потом сказка рухнула и начались проблемы, прежнее мировоззрение стало ломаться под напором обстоятельств, а новое еще только зарождалось. Я была растерянна, опустошена и вымотана затяжной депрессией и проблемами личного плана. Вот в один раз из разряда "однажды" мне встретился он... Нет, не  Роальд - Дима, студент-заочник, поэт и просто очень глубокий человек, с которым было интересно общаться. Мы с ним каждый вечер гуляли по литературным местам Москвы, беседовали... И снова напрашивается "однажды", пусть будет так, однажды он спросил:
- Как ты относишься к поэзии Роальда Мандельштама?
- Ты имеешь в виду Осипа? - решила, что он оговорился.
- Нет, Роальда.
- Никак, потому что впервые о нем слышу. А что в нем такого примечательного?
- А вот что...

...Лунный город фарфоровым стал,
Белоснежным подобием глин,
Не китаец в лазурь расписал
Сероватый его каолин.

Не китаец, привычный к вину,
Распечатал его для людей,
И лимоном нарезал луну
На тарелки ночных площадей...

- Как красиво! - я действительно была в восторге, пытаясь подобрать слова, чтобы дать определение поэзии этого незнакомого мне до сего момента поэта Роальда. - Он пишет, как... художник.
- Ты права. Он входил в объединение художников-авангардистов, хотя и был пишущим, а не рисующим.
Вернувшись к себе в комнату, поняла, что должна об этом Роальде узнать как можно больше, уж слишком его стихи легли на душу, а красота образов покорила с первой строчки. Я тут же набрала его Имя в яндексе. "Это был гениальный, не недоощененный (так часто бывает в истории) ленинградский поэт". "За всю жизнь он не напечатал ни строчки". Но, Боже, какие у него строчки! Насколько живописные и яркие образы! "Скоро в небесные раны алая хлынет заря...", "Небеса, как огромная роза, отцветая, склонились ко мне", "Розами громадными увяло неба неостывшее литье", "В тяжелом дредноуте ночи взорвалась торпеда зари, разбита чернильная глыба и в синем квадрате окна всплывает, как мертвая рыба, убитая взрывом луна". С каждым словом, ритмом, рифмой я влюблялась все больше в поэзию этого талантливого и таинственного Роальда, или Алека, как называли его друзья. Его поэзия похожа на живописное полотно, которым можно любоваться, как закатом или цветком.
Жизнь Роальда была короткой и нелегкой. Отец поэта - инженер с еврейскими корнями, человек энциклопедических знаний - был репрессирован просто за то, что как-то в компании сказал: "Тротский был неглупым человеком". Мать - инженера-химика, потомственную дворянку - тоже чуть не посадили, по кляузе, что она родственница другого опального поэта - Оспа Мандельштама (что было не так). Не зря стихи Роальда звучат так трагически и надломлено:

— Почему у вас улыбки мумий,
И глаза, как мертвый водоём?
— Пепельные кондоры раздумий
Поселились в городе моём.

— Почему бы не скрипеть воротам?
— Некому их тронуть, уходя! —
Золотые мётлы пулемётов
Подмели народ на площадях.

А сам Роальд тоже был обречен - с детства тяжело больной астмой и костным туберкулезом, он не мог ни работать, ни учиться - так слабо было его тело. Боль была такой сильной, что он пытался спастись от нее уколами морфия, и незаметно лекарство от недуга стало наркозависимостью. Он принимал наркотик большими дозами, иначе боль просто не позволяла ему думать:

...А мне ничем уж не поможешь,
И вянет, тоньше лепестка,
Моя шагреневая кожа
В твоих тоскующих руках...

(Прим.: шагреневая кожа - волшебный предмет из романа О.Бальзака, за каждое желание, которое исполняется, она берет взамен годы жизни)

Но мне смешна твоя тревога –
Один в сверкающем аду –
Я – сын и внук распявших Бога,
В безвестных сумерках иду.
И так всю ночь: не зная брода,
По пояс в лунной синеве –
Осколок проклятого рода
С горячкой ритмов в голове.

Если в наше время исследователи видят в поэзии Роальда Мандельштама чуть ли не гениальность, то в середине прошлого века, когда он жил и творил, к нему относились как к изгою, асоциальному элементу. Впрочем, это было не удивительно: власть одаривала милостью только тех авторов, которые вторили ей и не выделялись из толпы. Роальд был другим - он не боялся критиковать политику, высказывал свое мнение резко и однозначно. И даже в стиле одежды - накрахмаленных рубашках, которые он носил - тоже проявлял своеволие (стиль денди-стиляг, как выражение протеста). Тогда вопрос: почему же компетентные органы не занялись им, отправили бы в психушку или как заключенного в лагерь? У них был простой ответ: "Сам сдохнет".
Он жил в глубокой нищите на деньги, что присылал ему из ссылки отец или выделяла мать из своей скудной пенсии. Ни пенсии по инвалидности, ни каких-либо других соцпособий у него не было.
При всем этом стихи Роальда очень близки по своему звучанию поэзии Серебряного века - те же романтизм, образность, надлом. Особенно ярко и чарующе звучит в стихах Роальда тема города, с которым лирический герой наедине. На его улицах не встретишь людей, а если они и появляются, то лишены каких-то личностных черт: "Мой шаг тяжелый, как раздумье безглазых лбов, безлобых лиц...". Город живет своей жизнью, здесь нет живой и неживой природы, все одушевлено и наполнено светом во тьме:

Запах камней и металла
Острый, как волчьи клыки,
— помнишь? —
В изгибе канала
Призрак забытой руки,
— видишь? —
Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В Новой Голландии
— слышишь? —
Карлики листья куют.

И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.

Время действия в его поэтическом мире - от заката до рассвета. Город порождает кошмары (например, каменный лай командора в стихотворении "Алый трамвай"), но здесь же существует некая гармония и завораживающая красота:

Ярче глаз под спущенным забралом
Сквозь ограды блещет листопад –
Ночь идет, как мамонт Гасдрубала –
Звездоносный плещется наряд.

Впрочем, эта красота, предгрозовая, некое затишье перед бурей.
Роальд Мандельштам умер в 28 лет от голода и болезней. В последний путь его провожало три-четыре человека. Думаю, он очень удивился бы, узнав, что в 21 веке его поэзия найдет своего читателя, выйдут сборники с его стихами (напоминаю, при жизни не было напечатано ни строчки), а ведущие литературоведы заговорят о гении этого непризнанного при жизни поэта. В настоящее время могила Роальда Мандельштама постепенно становится "местом паломничества". Непризнанный и не услышанный в свою эпоху. он неожиданно стал созвучен нашему времени.

...Не надо умерших будить,
Грустить не надо.
Проходит вечер, ночь пройдет -
Придут туманы,
Любая рана заживет,
Любая рана.

Зачем о будущем жалеть,
Бранить минувших?
Быть может, лучше просто петь,
Быть может, лучше?...

Со времени моего знакомства с творчеством Роальда Мандельштама прошло несколько лет, но я до сих пор беру распечатки его стихов и окунаюсь в мир полный мрачной красоты и светлых идеалов:

Помнится, в детстве, когда играли
В рыцарей, верных только одной, -
Были мечты о святом Граале,
С честным врагом - благородный бой.

Что же случилось? То же небо,
Так же над нами звезд не счесть,
Но почему же огрызок хлеба
Стоит дороже, чем стоит честь?

Может быть, рыцари в битве пали
Или, быть может, сошли с ума -
Кружка им стала святым Граалем,
Стягом - нищенская сума?

- Нет! Не о хлебе едином - мудрость.
- Нет! Не для счета монет - глаза:
Тысячи копий осветит утро,
Тайная зреет в ночи гроза.

Мы возвратимся из дальней дали
Стремя в стремя и бронь с броней.
Помнишь, как в детстве, когда играли
В рыцарей, верных всегда одной.