Мишурник

Он был вовсе не стар и мог еще отменно послужить Отечеству. А когда летом, раздевшись по пояс, работал на даче – строгал доски, намереваясь под¬новить сарай, чистил арыки, рыхлил землю вокруг деревьев – соседи видели, сколь круты его плечи, как гуляют мускулы под темной от загара кожей. Да и лицо Примакова, широкое, улыбчивое, оставалось по-юношески гладким, без морщин и складок, не то, что у его сверстников.
– Катя, – подзывал он свою жену. – Нарви, по¬жалуйста, укропа и петрушки. Вон какие они яркие, свежие. Приправа для супа – пальчики оближешь.
И голос у Примакова мягкий, ласкающий слух, и слова приятные, обходительные. Кто его услышит, аж глаза от удовольствия зажмуривает, будто меж ло¬патками почесали.
Катя, или полней – Екатерина Петровна, была лет на пять моложе мужа. А посмотреть – так все наоборот. Она грузна, производит впечатление нату¬ры замкнутой, сосредоточенной на самой себе, и ря¬дом с ним кажется старшей сестрой, которая мучи-лась, тратила на него силы, чтобы он, не зная нужды, получил образование и выбился в люди.
Соседи по даче и по городской квартире считали его милым человеком, которого сам Бог послал в ра¬дость, в утешение. Все с ним раскланивались, спра¬шивали о здоровье, делах, хотя не сомневались, что кругом у него полный ажур. Да и как может быть иначе при таком обаянии, способности нравиться людям.
Одна Екатерина Петровна кое-что знала, кое о чем догадывалась, но по сложившейся за долгие го¬ды совместной жизни привычке никому ничего не рассказывала о тех печальных, огорчительных собы¬тиях, которые нет-нет да и касались своим черным крылом судьбы ее благоверного. А в последнее вре¬мя – особенно. Сам же он, казалось, переживал, вол-новался в таких случаях не за себя, а за тех, кто пе¬реставал к нему благоволить, пренебрежительно го¬ворил о талантах, а то и вовсе поступал опрометчи¬во, снимая его, Примакова, с работы. Ему будто бы жаль было этих людей, обеднявших свое житие: глу¬хой может возделывать ниву, но лишенный возмож¬ности слышать пение птиц, шелест трав, он никогда не ощутит сладостного единения с природой.
– Ты не очень-то горюй, – советовала Екатери¬на Петровна, приметив легкую зыбь грусти на его лице. – Обойдемся мы и без всяких там льгот. Будем как все. Много ль нам с тобой надо?
– Ты права, Катенька, тыщу раз права, – отзы¬вался Михаил Николаевич. – Но только не о нас я горюю. Мы действительно не пропадем. Но вот они как? Им без меня труба.
Екатерина Петровна сдерживалась, чтобы не улыбнуться. Ну и достался ей муженек, странный какой-то. Возомнил из себя ангела-чудотворца. Это без него-то не обойдутся? И где? В обкоме партии.
– Дурак ты, Миша, – говорила она ласково. – И чего тебя заносит? Им пол-аппарата сократить – и хоть бы что. Пойдут дальше, не оглядываясь. Ты работал, работал, а они тебя за дверь выставили – зачем же о них тужить?
– Ошиблись они, заблуждаются – вот что надоб¬но разуметь. Потом спохватятся, непременно спохва¬тятся, но дело ведь пострадает. Без любого там мож¬но обойтись, справиться, кроме меня. Поверь, я им необходим.
Жена только вздыхала, встряхивала головой, слов¬но желая отогнать насмешливую фразу, что так и просится с языка. Не хотела она обижать Михаила Николаевича. Нелегко ему нынче. Уж коли тешит себя мыслью о незаменимости своей, то пусть тешит. Понимала, не от гордыни или зазнайства у него это, тут что-то другое, а что именно – ее уму было не до¬тянуться.
Одно она внушала ему с твердостью:
– Поворот на данный момент взят крутой. Ты же видишь, только о работе речь идет. Везде конечный результат важен, лишь ему – низкий поклон, а вся сопроводиловка, шумиха на слом отправлены.
– Милая моя! – в свою очередь дивился ее на¬ивности Михаил Николаевич. – Да ты словно сегод¬ня на свет белый народилась. Ну это ж всегда так – слова партийные, а музыка народная. На чем дер¬жимся, на чем стоим? Народ верит своей партии, партия опирается на народ. И вот чтоб единство это было во всем позаметней, чтобы его, как говорится, можно было на зуб попробовать, нужны такие, как я.
– Демагог! – в сердцах ругалась Екатерина Пет¬ровна и тут же, стараясь загладить свою вину, под¬ливала ему чай, подкладывала в блюдечко малино¬вое варенье, которое он очень
любил.
Дачный домик Примаковых состоял из маленькой комнаты и веранды. Внутри было тесновато, стены оклеены дешевенькими обоями, зато снаружи вид был сказочный. Стены дома покрыты узорчатой рей¬кой, наличники окон, деревянная часть кровли украшены искусной резьбой, что создавало впечатление легкости, изящности. Михаил Николаевич еще во времена застоя купил простенький станок, который с тех пор вздорожал втрое, наловчился на нем стро¬гать, пилить, резать, а фантазией природа его не обошла, вот и получилось, что такую красоту он сот¬ворил собственноручно. Полюбоваться, поглазеть на примаковскую дачу приходили отовсюду, иначе как теремом ее не называли. Восхищенно цокали язы¬ком, нахваливали хозяина-умельца, обращались к нему с просьбами посоветовать, подсказать, как и чем украсить свои дачи, чтоб не гляделись они скучно и обыденно.
На совет он не скупился, охотно предлагал ва¬рианты, и все были довольны.
Но Михаил Николаевич знал, что это лишь отго¬лосок, отблеск его истинного дара. Да и масштаб не тот. Легкая разминка – и только. Уж свои-то воз¬можности ему были известны, тут нечего скромничать. Перед собой-то Примаков нараспашку. Не всякому это объяснишь, да и объяснять он никому не соби¬рался. Та же его милая супружница Екатерина Пет¬ровна разве может представить и подетально и в совокупности, на какие высоты духа его заносило? Только пустячки он порою выбалтывал, полагая, что ежели Катя и разнесет ненароком дальше, то вряд ли тем самым характер его деятельности будет раз¬гадан. А чуть дело посерьезней – молчок, клещами из него не вытянешь. Все предложения, кои он вносил на своей прежней работе и кои, как правило, прини¬мались, он держал в строжайшей тайне. Неприступ¬ная стена секретности, окружавшая деятельность Примакова, придавала ему некую значительность в глазах знакомых, способствовала возникновению во¬круг него слухов и легенд. Мелькнет Примаков в ма¬шине первого руководителя области, а попросту – хозяина, подойдет на секунду к нему в президиум во время совещания – и уже пошла гулять молва о ка¬кой-то особой миссии, которую в обкоме партии он якобы выполняет.
Да что знакомые, приятели и прочие! Сослужив¬цы и те не могли толком сказать, чем занимает¬ся Михаил Николаевич. На верхнем этаже, где на¬ходилось руководство, ему отведен кабинетик в не¬посредственной близости к хозяину. Нет, Примаков не писал ему доклады, статьи, не ведал приемом по¬сетителей, не связывал его по телефону с теми, кого он искал или кому сам был позарез нужен. Для это¬го есть обычные службы, они на виду, а Михаил Ни¬колаевич... Все обкомовские бумажками обложены, головы не поднимают, постановление за постановле¬нием сочиняют. Михаил Николаевич либо сидит в своем дерматиновом кресле, снисходительно погля¬дывая в окно на городскую суету, либо прохаживает¬ся по кабинетику – четыре шага вперед, четыре на¬зад. И все-таки он не просто сидит или прохаживает¬ся мимо пустого стола, на котором в лучшем случае газетки разложены. Он думает. Да так думает, что всякий, кто из любопытства сунет нос в кабинетик, увидит его мыслящее чело и сразу с почтением дверь притворяет.
Однажды он тоже ходил-ходил, думал-думал, а потом бац – к первому!
Секретарша было взвилась: хозяин занят, у него выступление по телевидению! Но Михаил Николае¬вич улыбнулся ей многозначительно и весьма крас¬норечиво, и она, ощутив свою ничтожность, сникла, затерялась средь телефонов. А он свободно вошел в кабинет, куда даже прокуроры входили на цыпоч¬ках, уселся напротив хозяина, дождался, покуда тот оторвется от бумаги, и выложил ему свою идею. Скупой на похвалу первый секретарь поднялся, удовлетворенно потирая руки, воскликнул:
– Ну и молодец! Ну и голова! Сколько ты мне времени сэкономил!
Идея Примакова, как и все гениальное, была проста. Сидеть хозяину пред экраном, уткнувши глаза в текст, неудобно, несолидно. Выучить все, что ему по¬написали помощники, – значит, принести в жертву массу других неотложных дел. И Примаков предло¬жил: набрать текст крупными заголовочными буква¬ми в типографии, поместить его рядом с телекамерой, которая хозяина показывает. Фразы будут двигать¬ся по мере прочтения, а у телезрителя создастся впе¬чатление, будто руководитель области смотрит ему в душу и произносит то, что там, в душе, должно быть напи¬сано. Правда, смотрит с малой, едва приметной косиной, ибо текст находится чуть ниже глазка теле¬камеры, но от этого гипноз срабатывает еще силь¬нее, зрителю так и чудится, что руководитель до са¬мых заповедных уголков души добирается.
– Только ты никому ни гу-гу, понял? –  говорит хозяин.
Примаков сдержанно кивает. О таких вещах его можно и не предупреждать.
Наблюдая за телевизионными выступлениями хо¬зяина, который при чтении наловчился делать глу¬бокомысленные паузы, Михаил Николаевич с гордо¬стью думал: «Не зря ем хлеб, право слово, не зря!». Спустя год-другой он обратил внимание, что кое-кто из областного и республиканского руководства тоже слегка косит глазом. Стало быть, по каким-то кана¬лам и до них дошло. А уж коли повсеместно его идеей начинают пользоваться, знать, Примаков и впрямь в цене.
Да это еще что, у него бывали предложения куда смелее. А все почему? Проницательностью, природ¬ным даром он обладал исключительным. Причем, в той сфере, куда ни политики, ни физики и лирики своим умом не проникали. Или недосуг им, или без интереса, или не на ту волну их таланты настроены. Но если уж честно, Михаил Николаевич не в претен¬зии. Каждому свое. Законы творчества неисповеди¬мы, как и пути господни. Кому что выпадет. Важно не прозевать.
Но ведь он сам-то был на грани зевка! Если бы не счастливый случай, куковать бы ему до самой пенсии в каком-нибудь доме отдыха. Он и сейчас нет-нет да и завспоминает, как все произошло, переме¬нив, переиначив в один миг его судьбу.
А работал Михаил Николаевич после окончания института культуры организатором досуга отдыхаю¬щих. Или попросту – культмассовиком. Обычно культмассовики шумливы и бестолковы, объединить отпускников им не под силу. У Примакова люди хо¬дили если не строем, то слаженной толпой. Очень много пели, смеялись. И всегда дружно, всегда вме-сте. А какие он устраивал вечера вопросов и отве¬тов!.. Кстати, после одного из этих вечеров его и ос¬тановил тот человек, который впоследствии станет командовать областью.
Был он молод, чуть постарше Примакова, но уже тогда держался солидно, с достоинством, словами не сорил, если уж что вымолвит – так тому и быть. Чув¬ствовалась в нем руководящая хватка. Сощурится эдак оценивающе, поманит кивком головы или бро-вью шевельнет – и человек обмяк, готов, в его вла¬сти, только что хвостом еще не виляет. Примаков де¬лил всех людей лишь на две категории: тех, кто по¬велевает, и тех, кто повинуется. А ежели повинуется, значит, и поклоняется. Это уже, говорил он, не нами придумано, не нам и отменять. Нюх у него по части повелителей был безошибочный. И потому едва Ра¬гозин поднял подбородок, чтобы затем кивком по¬дозвать к себе, как Михаил Николаевич оказался подле...
– Мне нравится, – без обиняков начал Рагозин, – что отдыхающие у тебя все вместе, настроение у них бодрое. Это поодиночке люди закисают, ибо только о недостатках и думают. Но как тебе удается дер¬жать их в кулаке? Они не отмалчиваются, не отси-живаются, вскакивают с таким видом, будто всю жизнь мечтали отвечать на твои вопросы.
Примаков был скрытен, когда речь заходила о существе его работы, о тех пружинах и рычагах, ко¬торые он использовал. Как только коллеги из других домов отдыха к нему не подкатывали, чего только не сулили, он лишь улыбался и ссылался на активность и сплоченность самих отдыхающих. Но тут был дру¬гой случай. Примаков уловил это. И он раскрыл свои маленькие хитрости.
В каждой группе отдыхающих Михаил Николае¬вич заводил человека, который бы ему во всем по¬дыгрывал. Штука в том, что человек этот, будучи как бы из масс, имеет кое-какие преимущества – он ведь такой же, как и все. Предлагает, допустим, Примаков поехать на экскурсию. Если каждый будет раз¬думывать, прикидывать: ехать или нет? – сколько времени уйдет, сколько сил понадобится, чтобы наб¬рать для поездки нужное количество пассажиров. Когда же с мест следует мгновенный отклик нескольких человек: «Великолепная идея! Едем, едем!» – сомнения у остальных долой, срабатывает инстинкт толпы, мнение единиц подхватывается и становится общим мнением. Своих людей Примаков заранее подготавливал, они у него были в курсе любых ме¬роприятий, знали, когда и каким образом исполнить свою роль. Понятно, их следовало всячески поощрять. Примаков отдавал им львиную часть призов, пред¬назначенных для отдыхающих, по договоренности с директором сажал их в столовой за те столики, ко¬торые обслуживались по высшему разряду. Игра стоила свеч. В доме отдыха его поддерживали. Ад¬министрация регулярно получала премии и благодар¬ности.
Рагозин выслушал Примакова, усмехнулся и по¬шел прочь коротким и твердым шагом. Больше они ни о чем не говорили. Иногда, проводя свои культмероприятия, Михаил Николаевич ловил на себе его задумчивый взгляд. Перед окончанием отпуска Рагозин сказал ему:
– Собирайся. Поедешь со мной.
Примаков был бы не Примаковым, если бы поин¬тересовался:  куда и зачем?
В середине семидесятых звезда Рагозина только всходила. Как молодого и подающего надежды, его направили поднимать захудалый район. То тут, то там он встречал противодействие, которое во что бы то ни стало надо было заглушить. Примаков пока-зался Рагозину фигурой, вполне способной помочь ему в этом. Так Михаил Николаевич очутился в рай¬коме. Он  не имел четких должностных функций, как и после, в обкоме, куда через несколько лет перебе¬рется вслед за Рагозиным. Да и значился он весьма неопределенно – ответработником партийного коми¬тета. Впрочем, его это устраивало. Устраивала и зарплата – вдвое больше домотдыховской. Но главное, ему нравилось дело, в которое он вникал с удоволь¬ствием и которое питалось теми же истоками, что и прежнее его занятие.
Наблюдая за собранными вместе людьми, Прима¬ков замечает, что стоит одному захлопать, подняться в приветствии, как находящиеся с ним рядом спе¬шат тоже захлопать, дружно встают, приветствуя руководителя и его соратников. Все происходит помимо их воли, как бы само собой, под действием чувства стадности – самого сильного и стремительного, охватывающего людей, как пожар.
В зале, где Рагозин выступал с докладом, При¬маков таким образом располагал верных людей, что создавалась иллюзия их великой множественности. Едва они ударяли в ладоши – и весь зал взрывался  аплодисментами. Едва они кричали что-либо в под¬держку – и весь зал, словно мощное эхо, повторял их слова. Тот же принцип, только с иной начинкой, использовался Примаковым, когда надо было выка¬зать общее недовольство чьей-то речью, возмущение какой-то возносящейся, неугодной Рагозину лично¬стью.
А какие здравицы он сочинял! И не просто сочинял, но и перекладывал как бы на ноты. Чтобы весь зал неистовствовал в восхищении, восклицая: «Да здравствует наш дорогой и любимый!..». И все долж¬но быть сработано чисто, на грани между восторжен¬ностью взахлеб и осознанием величия момента.
Да, в минувшие десятилетия Примаков потрудил¬ся на славу. Ему есть что вспомнить, есть чем гор¬диться. Конечно, мало кому известны его заслуги пе¬ред Отечеством. Руководство, да и он сам, предпочи¬тали делать вид, будто бы полное одобрение осуще-ствляемой Рагозиным политики исходит от самих народных масс, коими он повелевает. А Примаков с его тонко рассчитанной фантазией вроде бы и имеется в  наличии, а вроде бы его нигде и нет.
Михаила Николаевича это не обижало. Хоть и любил он свою работу, хоть и находил в ней усладу всей жизни, но при всем при том  не питал никаких надежд на собственное возвышение, а тем более,  что останется в памяти потомков. Он был тем ред¬ким человеческим экземпляром, коему удается при¬водить в соответствие свои желания и возможности. И годы его текли незамутненным ручейком, потому как миновали сию судьбу гнетущая зависть и роко¬вая, испепеляющая страсть, несбыточные устремления и ощущения полного своего ничтожества. Вместе с Катей, Екатериной Петровной, он нафантазировал двух полновесных сыновей, вырастил их здоровыми, тихими и опрятными, чем был премного удовлетво¬рен. Иногда Михаил Николаевич сравнивал себя с контрразведчиками, с учеными из военной сфе¬ры, чьи имена, чья деятельность строго засекречены. Во всяком случае при жизни. Но им все-таки свети¬ло попасть когда-нибудь в книги, кинофильмы, ему же нет. Ну и ладно, легко соглашался он. Даже при¬ятней быть неразгаданным.
Примаков, как и положено истинному профессио¬налу, искал свои корни. И когда читал описания ли¬кующей толпы, встречающей Цезаря, Чингисхана или Наполеона, его так и подмывало воскликнуть: «Вот наши там поработали, право слово!..». Проце¬живая любопытствующим оком страницы биографий властелинов разных стран и народов, он не встречал где-нибудь рядом с ними, даже промельком, имен своих коллег и понимал, почему это происходит. Всем нравится, когда их любят и превозносят, но никому неохота, чтоб заметилось – кем и как такая любовь организуется.
– Миша, пойдем, фильм начался, – звала его к телевизору Екатерина Петровна.
Он вставал с крыль¬ца, на ступеньках которого любил посидеть перед за¬катом солнца, и шел в простенькую комнату своего дачного терема. Показывали хронику времен Сталина и Хру¬щева. Диктор говорил о культе одного, о волюнтаризме другого, о том, сколько люди хлебнули горя, каких высот могла бы достичь страна, не будь столь вла¬столюбивы наши вожди, воспринимай они с внимани¬ем глас народный. А Михаил Николаевич, подавшись вперед, наблюдал, как этот самый народ, лучшие его представители, идут мимо трибуны, на которой стоит Сталин, и лица их полны восторга, преклонения, а сами они, приподнявшись на цыпочках, так и тянутся к нему, как подсолнухи тянутся к солнцу. Прямо нерушимое единство. Монолитная сплоченность. Зор¬кий глаз Примакова, скользя по толпе, выхватывает – или ему это кажется? – тех, кто особенно неистов¬ствует, кто изнутри побуждает рукоплескать и схо¬дить с ума от счастья всю массу народа! События разворачиваются драматично. Сталин умер, культ низвергнут. Но вот на экране новые праздничные ко¬лонны, в центре трибуны новый вождь, и все ему ру¬коплещут, все тянутся к нему, вылезая из собствен¬ной кожи...
– Странно, – недоумевает Екатерина Петровна, – пусть Сталин тиран, злодей и гений, как о нем нын¬че толкуют, но Хрущев ничем особенным не взял. А поди ж ты, поклонялись не меньше.
– Уметь надо.
– Ты что имеешь в виду?
– А то! – и он многозначительно умолкает.
Екатерина Петровна не торопится для утоления любопытства выведывать, вызнавать мысли мужа. Он сам о чем можно расскажет. А ежели нельзя или нечего, какой толк приставать? За многие лета, про¬житые вместе, она привыкла к его нраву, к той загадоч-ности и таинственности, которой он окружил свою ра¬боту. Хотя... ну, служи он в каких-нибудь секретных войсках или на оборонном заводе, куда ни шло, а то ведь в партийном комитете, но о чем ни спроси – сплошные недомолвки. И все-таки она, будучи жен¬щиной терпеливой и любящей, легко смирилась с причудами мужа и не надоедала ему расспросами. А Михаилу Николаевичу вспомнился вдруг Гри¬нев, заведующий отделом обкома, который по пору¬чению хозяина помогал иногда осуществлению его, Примаковских, замыслов. Знать, умел он держать язык за зубами, коли Рагозин доверял ему столь важ¬ные дела. Высокий, с абсолютно голым черепом и печальными глазами в обрамлении пушистых рес¬ниц, Гринев был умен и язвителен. Он уже тогда предчувствовал перемены в обществе, рассуждал о демократизме и открытости, но, как истинный аппа¬ратный работник, беспрекословно выполнял указа¬ния сверху.
– Ты, Михаил Николаевич, небось, думаешь, – го¬ворил он, – будто польза от тебя великая. Ведь ду¬маешь, сознайся, а? – Не дождавшись ответа, продолжал: –  Все это чистой воды мишура. А ты, Миша, сын Николая, – Мишурник. Помогаешь делать ис¬кусственное дыхание тому, что должно отмереть, да¬бы народилось новое. Затягиваешь процесс, который без того затянулся. Чем лучше мы служим обществу в теперешнем варианте, тем хуже для всех нас.
Примаков, слушая Гринева, качал головой. Его все вполне устраивало. Но даже в случае перемен – при чем тут он? Кто бы ни встал у руля, какую бы политику ни повел, все равно в нем будут нуждаться.
– Самодовольство, Мишурник, и не таких людей губило, – усмехался Гринев. – Придет время, и все, что ты понапридумывал, покажется людям дурным сном.
Да, много лет минуло с тех пор. Предсказания Гринева кое в чем сбылись. Но Примаков не теряет надежды, что его таланты сгодятся новому руковод¬ству области. Когда вскоре после снятия Рагозина ему предложили уволиться по собственному желанию и подыскивали местечко, где бы он мог работать как специалист культфронта, Михаил Николаевич, поб¬лагодарив, отказался. Ему не нужно было временное пристанище. В нем жила уверенность: все образует¬ся, вернется на круги своя. Узнав, что прежний сто¬рож дачного товарищества окончательно спился, он подался в сторожа. Не надо ничему учиться, переучи¬ваться. Утром и вечером обошел все дачи, а потом два дня свободен. Хочешь – свой участок облагора¬живай, хочешь – гуляй или смотри телевизор. Отсю¬да, как он только понадобится и его позовут, проще всего воротиться к своим делам.
Что его рано или поздно пригласят, Примаков не сомневался. Желая поторопить события, он отпра¬вил в обком письмо, в котором со всей прямотой и непосредственностью предлагал свои услуги на близ¬ком ему и ответственном поприще. Жаль, думал он, Гринев там остался, может и воспрепятствовать. Те¬перь ему, наверное, еще вольготней. Екатерина Пет¬ровна встретила его однажды на улице, так он, по ее словам, прямо цветет и пахнет. На его голом черепе уже проклюнулись волоски. Раскланявшись с Екатериной Петровной, он придержал шаг и, хитро¬вато прищурив свой некогда печальный глаз, вос¬кликнул:
– Большой привет Мишурнику!
Екатерина Петровна поначалу даже не поняла, кого это он имеет в виду. Однако ж после смекнула и пожаловалась мужу на его бывшего сослуживца. Но тот лишь хмыкнул:
– Язва! – и больше никак не прореагировал.
В своих делах Примаков был человеком сведу¬щим, имел чутье безошибочное. Потому он и позво¬лял своей персоне весьма смелые поступки, на кото¬рые отважился бы далеко не всякий. Как-то выпал год превесьма щедрый на торжества. А под занавес каждого из них, после многих речей и поздравлений с успехами, пели «Интернационал». Весь зал вставал и пел. Но начинали члены бюро. Остальные подхва¬тывали. У членов бюро был свой ориентир – первый секретарь. По негласному правилу, он – и первый запевала. Иначе и не мыслится. Первый – завсегда и везде первый. Хозяин в любом положении. Но в том-то и штука, что петь Рагозин не умел. Более то¬го – не любил. Его едва хватало на «Вставай, про¬клятьем заклейменный». Поведя гимн дальше, но не слыша хозяина, члены бюро спохватывались и умол¬кали на полуслове. Следом умолкал и зал. Получал¬ся конфуз.
Примаков ломал голову, ночами не спал, ища вы¬ход из, казалось бы, кромешной ситуации. Спрятать неподалеку от Рагозина суфлера, как это делается в театрах? Но хозяин в центре президиума, среди сво¬их сподвижников, суфлер будет одновременно слы¬шен всем, пойдет разброд, путаница. Размножить текст гимна и раздать его участникам торжества? Нечто подобное бывает в церкви. Это облегчит поло¬жение, но лишь наполовину. Рагозину придется каж¬дый раз петь от начала до конца. Может быть, ор-ганизовать через Гринева так, чтобы кто-нибудь из членов бюро, не прислушиваясь:  поет ли хозяин? – повел за собой зал? Однако ж хозяин в роли стати¬ста, сбоку припека – об этом даже подумать грех. Никто не рискнет его подменять. И вдруг сверкнуло: а что ежели записать его голос на пленку, подчис¬тить и включать, когда надо? Один-единственный раз, да еще с возможными перерывами, он, пожалуй, согласится, сумеет пропеть.
Свою идею Михаил Николаевич изложил хозяину. Тот было вскипел, нахмурился, но вскоре отошел, истолковав предложение Примакова, как своего ро¬да игру, где отнюдь не все надобно воспринимать всерьез. Уставился на него с любопытством.
– Я ведь не с потолка беру, – объяснял Михаил Николаевич. – По телевизору я наблюдал за Магомаевым, Кобзоном и Лещенко. Сдается мне, под фо¬нограмму они поют. Причем, патриотические и поли¬тические песни.
– Нашел с кем сравнивать. – Рагозин, будто на него давила незримая тяжесть, повел плечами...
– Видите ли... Уж коли профессиональным пев¬цам дозволяется, то вам вместе со всеми сам бог ве¬лел.
– Тут другое, – Рагозин еще какое-то время сом¬невался.
Все-таки «Интернационал» поют не для де¬монстрации певческих способностей. Впрочем...
– Ладно, – сказал он, – почему бы и не попробовать, а? Пусть запишут на пленку. Поглядим, как полу¬чится.
Когда его записали, очистили пленку от хрипов, шумов, заиканий и прочих несуразностей, Примаков несколько раз прослушал ее и остался недоволен: исполнитель был туг на ухо, его то и дело подводил слух. А у хозяина все должно быть совершенно, без малейшего изъяна. После долгих поисков Примако¬ву удалось найти певца, чей голос был похож на рагозинский. В остальном сработала техника. Никто не заметил подделки. Теперь под занавес торжеств включалась пленка. Массы внимали завороженно. Многократно усиленный голос их лидера позволял не только ему самому, но и тем, кто находился в зале, просто открывать рот, создавая впечатление друж¬ного всеобщего пения революционного гимна.
– Смотри-ка, неплохо у меня вышло, – Рагозин не то с подозрением, не то с одобрением покосился на Примакова.
– Преотлично, – похвалил Михаил Николаевич, скромно уводя глаза в сторону. – В зале больше нет разнобоя, все поют слаженно, как и полагается. При¬ятно слушать.
– Все-то ты знаешь – и что кому дозволяется, и что кому полагается. Но не за это ценю. Умеешь быть полезным там, где другой бы от безделья и тоски повесился. Умеешь зреть в корень – вот главное.
Ах, Рагозин, Рагозин!.. С особой остротой он по¬чувствовал, как худо без Примакова, когда расстал¬ся с ним. В ту пору его выдвинули на более высокую должность – первым секретарем обкома, и при всей своей проницательности он вдруг возомнил, будто в неуклонности восхождения играют роль только его личные достоинства. Примакову он ничего не сказал, укатил в областной центр, а Михаил Николаевич ос¬тался на преж-нем месте. Чуть было не подвела Ра¬гозина самонадеянность, благо, опомнился он вовре¬мя. А то работал как вол, дело вроде бы пошло, ко¬лесо закрутилось, а единодушного одобрения нет, массового ликования и вовсе. Словно какой вакуум образовался меж ним и всеми остальными. Исчезло ощущение, что будни – это и есть настоящие празд¬ники, что его кругом любят, чтут, поклоняются его трудолюбию, умению вести людей за собой. Терялся, утрачивался смысл большой работы, огромных уси¬лий, которые он затрачивал.
И тогда Рагозин послал свою персональную чер¬ную «Волгу» за Примаковым.
Не зря говорят, что восстанавливать сгоревшие мосты куда трудней, чем сооружать новые. Прима¬ков убедился в этом, по крохам восстанавливая ту атмосферу неиссякаемого воодушевления и энтузиаз¬ма, в которой должен жить и работать хозяин. Запу¬щенность здесь была страшная. Сгодились не только собственные методы и приемы, но и опыт его коллег из других регионов страны. На пленумах и собра¬ниях, где выступал хозяин, его непременно приветст¬вовали пионеры. Вызванные этим овации соотноси¬лись людьми с их первым руководителем. Телеви¬зионная эра для таких, как Михаил Николаевич, по¬добна божественному дару. В областном центре бы¬ла своя телестудия, он постепенно вник в работу ре¬жиссеров и операторов, а позже вовсю командовал ими. На улицах, в магазинах, на заводах хозяин за¬просто встречался с народом, а Михаил Николаевич внимательно следил, чтобы телекамеры отбирали для показа наиболее выигрышные, впечатляющие кадры:  хозяин дает ценные советы, его встречают восторженные толпы, к нему обращаются с благодарностью за почти отеческую заботу.
Бурные, любопытные годы минули, канули в без¬дну. Но мысли о них так и текут потоком по кругу, придавая существованию Михаила Николаевича не¬кую значимость, возвышающую его в собственных глазах. Повспоминает он, сидя на дачном крылечке, вздохнет загадочно, и Екатерина Петровна уже спешит заварить свежий чай из душицы и зверобоя, ко¬торыми по осени усыпаны окрестные склоны, и пригласить его к столу. Она знает, что сейчас ему хо¬чется поболтать, что удастся услышать хоть чуточку из того, чем живет, мается мужнина душа.
Михаил Николаевич усаживается в плетеное кре¬сло и мелкими глотками пьет чай с оладьями, жму¬рясь от удовольствия. Спустя какое-то время он спра¬шивает:
– А тебе, Катюша, известно, за что Рагозина сняли?
– Да это каждый знает. В газетах же было на¬писано: за ослабление руководства, чехарду в кад¬рах... И потом... область не выполняла план.
– Ерунда на постном масле, – сияет улыбкой на гладком лице Примаков. – Тогда в стране половину областных лидеров пришлось бы заменять. Рагозин переступил грань дозволенного в его положении – вот причина. На территории правительственной дачи он позволил установить свой бюст из гранита, к нему ежедневно живые цветы возлагались.
– Фи-и, – разочаровалась Екатерина Петровна.
– Может быть, ты и права. Но общественное мне¬ние к этому еще не было подготовлено. В центр пош¬ли анонимки. Вдобавок он любовницу  завел, куда сам – туда и она.
– Ну, это уж слишком! – возмутилась Екатери¬на  Петровна. – Бюст из гранита или награду себе наивысшую – тут мы привычные. Но чтоб любовницу да напоказ!..
– М-да, явный перебор получился, – Михаил Ни¬колаевич допил чай, протянул пиалку Екатерине Петровне: – Будь любезна, налей еще.
С каким-то тихим, ненасытным интересом наблю¬дал Примаков  за тем, что творилось вокруг после его отстранения от службы. Ругань до хрипоты за каждый кусочек свободы. Вес тела власти переносится с одной ноги на другую при той же самой голове. Бестолковщина. Со смеха помереть можно. На пер¬вый план выдвигаются Советы, хотя они ничего не могут и не хотят делать, привыкнув под руководст¬вом партии выполнять роль статистов за вполне хо¬рошую плату. Прорвавшиеся к рулю теоретики без¬остановочно провозглашают идеи гуманного социа¬лизма, правового государства, всестороннего удовлет¬ворения потребностей своих сограждан. А куда ни глянь – прет преступность, подступает нищета... Мерт¬ворожденные законы заполняют пространство. Ра¬зорвано в клочья то монолитное единство, которое с таким упорством и тщанием создавалось при лич¬ном участии Примакова. Увы, ломать – не строить.
«Господи, – с тоской вопрошал он, – до каких пор ты будешь позволять рушить сложенное нами по кирпичику? Ведь тебе-то ведомо, что затея сия бес¬смысленна. Ужель надобно ввергать народ в столь долгие и тяжкие страдания? Безмерно его терпение, но мы-то на что?»
Говоря «мы», он не возносился дерзкой мыслию так высоко, чтобы иметь в виду себя рядышком с Бо¬гом. Отнюдь нет. Он подразумевал легион себе по¬добных, умеющих из разрозненных частиц делать нечто цельное, сплоченное, легко направляемое на осуществление важных предначертаний. Конечно – для собственного же блага.
Он приладился ходить на базар. Не за покупками, нет, этим занималась Екатерина Петровна, а для подтверждения своих предчувствий. Начинал всегда с мясных рядов. Подойдет к продавцу и спрашивает:
– Скажите, пожалуйста, сколько вы просите за килограмм?
– Зачем просить? – удивляется тот. – Сами дают. Пока по семь рублей.
В следующий его приход цена подскакивает до десяти, а спустя два-три месяца до пятнадцати рублей.
– Скоро, уже скоро повернется в нужную сторо¬ну, – глядючи в благоухающий дачный сад, с тайным торжеством ронял Примаков.
– Что повернется? – спрашивала Екатерина Пет¬ровна.
– Да все! Понимаешь, жизнь-то наша вон сколькими десятилетиями определялась. Она как река в узком горном ущелье: может отклониться малость влево или вправо, но потом опять пойдет по своему руслу. Непременно. Никуда ей не деться. Ясно?
Екатерина Петровна хотела было возразить, но передумала.
За дачным участком, где проходила дорога, пос¬лышался шум подъехавшей машины. Примаков по¬вернул голову. Сквозь широкое, омытое недавним дождем окно завиделся черный бок «Мерседеса». Хлопнула дверца. На тропинке показался Гринев, которого прочили в губернаторы области. Не дой¬дя до крыльца метров пять, он остановился подле аб¬рикосового дерева, сорвал спелый краснобокий абри¬кос, съел его и далеко зашвырнул косточку. Потом еще потянулся к ветке.
«Нервишки сдают, фруктами успокаивается», – по¬думал про себя Примаков. Поудобней устроившись в плетеном кресле, он замурлыкал какую-то песен¬ку. Екатерина Петровна разобрала только: «Отече¬ству я послужить готов, та-ри та-рам та-ри»... Она поднялась и направилась встречать гостя. Чуть погодя вышел и Михаил Николаевич.
Закатное солнце, отражаясь от голого черепа Гринева, било в глаза. Примаков отвернулся, кашлянул, давая понять, что он здесь, что он догадывается, с каким намерением прибыл к нему сей гость. Но Гри¬нев, казалось, не замечал его. Абрикосы были сочные, и он то и дело вытирал платком подбородок.
Примаков кашлянул еще раз, и только тогда Гринев, словно бы нехотя, оставил в покое абрикосовое дерево и взошел на крыльцо, где его ждал бывший сослуживец.