Граф

Граф был храбр и умел постоять за себя. Стоило ему  рассердиться, и всякий, кто оказывался поперек дороги, пускался наутек. Окружающие знали: Графа лучше не злить. Защищая свое достоинство, он может натворить бед. И потому обходились с ним деликатно. Впрочем, не только потому, что опасались его. Народ обычно попадался дружелюбный, и Граф с удовольствием на добро отвечал добром.
Сложенный под стать своей благородной породе, высокий, поджарый, с маленькими ушами, крутой грудью и живыми, как ртуть, черными глазами, он привлекал внимание, вызывал восхищение, а порой и зависть. Все это льстило ему, щекотало слегка самолюбие, но чванливостью, надменностью он не страдал. Сильно привязанный к своей Хозяйке, понимающий ее с полуслова, полужеста, готовый опрометью мчаться, лететь хоть на край света, чтобы исполнить малейшее ее желание, Граф находил усладу в верном служении женщине, и она становилась для него тем единственным, откуда исходят и настоящая радость, и настоящая боль.
В ту ночь Графу долго не спалось. Он ворочался, мотал головой, дивясь тому, что сон не идет. Такое с ним приключилось впервые. Прежде, едва он ложился, уткнув морду в лапы, – тихие блаженные ощущения обступали его, смыкались плотно, умиротворяюще.
Осторожно ступая, прошел Граф в комнату, где спала Хозяйка. Яркая, пронзительная, густая луна прилипла к оконной раме. Оранжевые полоски света, раздробленные легкой тканью штор, падали на безмятежную гладь лица, путались в темных, отпущенных на волю волосах. Граф полюбовался своей Хозяйкой, послушал неспешное ее дыхание. Почувствовав, как к самому сердцу прихлынуло тепло, лизнул лежащую поверх одеяла руку. Он гордился этой женщиной. Ночью она была особенно красива. Днем лицо уставало, блекло, зоркие глаза Графа различали в нем тонкую вязь намечающихся морщинок. А вот ночью оно разглаживалось, распрямлялось, выглядело помолодев¬шим. Постояв у постели, Граф повернул
назад.
В глухом лестничном проеме за дверью раздались крадущиеся шаги. Могли, конечно, идти в другую квартиру, вон их на каждом этаже сколько, но эти шаги он распознал сразу, они неприятно резанули, возмутили слух, как воз¬мущает слух музыканта фальшивая нота. Встревоженный, он притаился, стал ждать, надеясь все-таки, что спутал, ошибся, что поднимается вовсе не тот, кто поднимается, кого он люто ненавидел, с кем вынуждал себя смиряться.
Шаги придержались у двери. Звякнул, завозился ключ. Надежда лопнула – снова пожаловал Гость. Недавно Хо¬зяйка дала ему ключ, и он притаскивался, когда ему взду-мается. Граф поразился, узнав об этом. Было что-то обид¬ное, ущемляющее в поступке Хозяйки. Слишком она дове¬рилась Гостю, принимает любые его условия, хотя ведь знает, насколько ее уступчивость угнетает Графа. Он не сердился на нее, он не мог на нее сердиться, поскольку бо¬готворил, обожал ее, считал существом высшим, которому чужда несправедливость, а если что-то ему и огорчительно, так из-за того только, что недоступно его разумению.
В квартире было темно. Гость чертыхнулся, зацепив ногой за половик, лежавший у порога, но нашаривать на стенке выключатель, зажигать свет не стал. Граф завор¬чал, когда он, не разуваясь, шагнул в комнату. От поно¬шенных ботинок несло потом и пылью, хозяйка завела по¬рядок: входишь – снимай обувь. Она завела порядок, а Граф требовал исполнения. Все безропотно подчинялись. А вот Гость...
Граф заворчал, ощерился, с трудом сдерживаясь, чтобы не броситься на Гостя. С каким бы наслаждением он со всего маху саданул бы его грудью, навалился, подмяв под себя, бил крепкой когтистой лапой, приблизив к белому плоскому лицу свою жаркую и страшную пасть.
– Заткнись! – Гость зашел в комнату, где спала Хо¬зяйка.
Гнев клокотал, душил, рвался наружу. Ни одно жи¬вое существо не вызывало в нем такой жгучей неприязни, как Гость. Родившись сразу, месяца три тому назад, когда Гость впервые появился в квартире, это чувство бесило кровь, то ослабевая, то вспыхивая с новой силой, но не покидая его насовсем. Граф терзался, метался, скулил, оставаясь один в квартире, старался за-глушить в себе не¬приязнь, обрести желанный покой, чтобы относиться к Гостю со сторонним безразличием, как к случайному про¬хожему, который мелькнул и скрылся навсегда. Но Гость приходил часто, слишком часто, сам выказывал к нему презрение, брезгливо кривил пухлые губы, норовил оскор¬бить, задеть его.
– Слушай, – говорил он Хозяйке, – ты же интеллигент¬ная женщина, как ты можешь терпеть, чтобы у тебя в квартире псиной воняло. Псарня тут, что ли?
Граф не разбирал отдельные слова, но общий смысл, особенно интонация, доходили до него сразу.
Поначалу Хозяйка возмущалась тем, что говорит Гость.
– Да ты посмотри, – она наклонялась к Графу, про¬водила ладонью по его переливающимся, поблескиваю¬щим короткой черной шерстью бокам, почесывала за ухом, отчего глаза Графа непроизвольно зажмуривались в довольстве.
– Да ты только посмотри, какой он краса¬вец! А умница, а чистюля какой! Нет, ты определенно ни¬чего в этом не смыслишь.
Гость фыркал, словно ему в ноздрю мошка попала.
– Будь у тебя частный особняк, для пса можно было бы построить будку, пусть гремит цепью да охраняет от хулиганов и ворюг. Их сейчас дай боже развелось. В квартире же, пойми, собака противоестественна, сколько ни проветривай, дух псиный ничем не выбьешь. Я пони¬маю, сейчас мода такая завелась – псов по квартирам дер¬жать, но на кой она тебе, эта мода? Иные бабы рожать бросили, все с ними, псами, потешаются. Ей-богу, тошнота берет. И заместо мужиков, и заместо детишек...
– Хватит! – прекращала она разговор. – Не нравит¬ся – не приходи. Я, по-моему, тебе не навязывалась. Жи¬ла до этого, проживу как-нибудь и дальше. А Графа не тронь.
– Зачем ты так? – Гость привлекал ее к себе, ласкал, что-то шептал заискивающе, обещающе.
И она отмякала, переставала сердиться, будто с прикосновением его рук теряло смысл все то, что было сказа¬но прежде.
В такие минуты Граф жалел Хозяйку, переживал за нее, спешно покидал он комнату – ибо не хотел быть свидетелем слабости своего божества.
...Из темноты возник Гость. Странное дело. Граф пола¬гал, что он останется до утра. Обычно так и было. Хозяй¬ка не очень-то противилась этому... Чего ему вздумалось торопиться? Хозяйка повелела? Впрочем, Граф не слышал, чтобы они о чем-то говорили. Хотя... люди чаще тонут в словах – при встречах, а расстаются молча.
Гость приблизился к нему вплотную, в руках у него был намордник. Ах, вот чем он занимался в комнате! Наверное, весь шкаф перерыл, пока нашел. Хозяйка редко надевала Графу намордник, клала подальше, чтобы не мешал. Ей вообще казалось оскорбительным втискивать голову Гра¬фа в эту паучью сетку. Ведь он не какой-нибудь безмозг¬лый пес, бросающийся на каждого встречного. Но разве всем объяснишь? Тысячу раз она, бывало, извинится перед ним, когда, ведя его на поводке, гуляла по центру города, садилась в автобус или троллейбус. В ответ Граф только озорно помаргивал глазами: чего, мол, тут, понимаю.
Гость с ним не церемонился. Обхватив цепкой жест¬кой пятерней его голову, наощупь неловко напяливал на¬мордник. Запротивься Граф хоть чуточку – и ничего бы у Гостя не получилось. Но он подчинился, трепеща и не¬годуя, и еще не чуя нависшей над ним беды. Все-таки куда легче угадывать близость землетрясения или навод¬нения, нежели то, что замыслил человек.
У подъезда стылым черным пятном завиделся мото¬цикл с коляской. Гость не раз приезжал на нем. В таких случаях Граф, встав передними лапами на подоконник, смотрел, как Хозяйка, спустившись вниз, надевала красный шлем, садилась в коляску, и мотоцикл срывался с места. Тоскливо ему было глядеть вслед красному шлему, раска¬ленным шаром мелькавшему средь зеленой кутерьмы де¬ревьев.
Сразу от дома начинался молодой редковатый лес. Те¬перь в ночи, пронизанной седоватым светом луны, он ка¬зался емче, слитней, только смугло поблескивал разгуляв-шейся листвой. Граф знал, что лесок весь пересечен боль¬шими и малыми тропами. Именно здесь бродили они с Хозяйкой, играли в догонялки, прятались друг от друга, а потом, столкнувшись нос к носу, падали в траву, перека¬тывались, наполняя воздух радост-ными вскликами.
Гость вел мотоцикл уверенно; обогнув дома микрорай¬она, свернул на шоссе. Прибавилось ветра. Короткая шерсть не спасала Графа, его продувало насквозь. Он мо-ментально продрог, съежился, подобрал под себя ноги и улегся на дно коляски; только морду иногда выставлял наружу, чтобы запомнить, если понадобится, обратный путь.
Пятое лето Граф неразлучен с Хозяйкой. Считай, всю жизнь свою. Проводив ее на работу, он усаживался у две¬рей, дожидался, то вскидывая, то опуская уши, и заранее определял по Хозяйкиному топотку, с каким настроением она возвращается.
Больше всего ему нравился шальной, дробный перестук ее каблучков – будто град из весеннего неба. Она вбега¬ла ясная, неутомленная дневной суетой, одной рукой гла¬дила его, другой доставала из сумки кусок колбасы или шоколадку – Граф был еще тот сластена! Быстренько перекусывала сама, влезала в тугие, спортивные брюки и:
– Айда, Граф!
Многое из жизни Хозяйки было ему неизвестно. Он знал лишь то, что происходило при нем. Ее прошлое для него не существовало. Почему она одна? Давно ли?.. Сколько он себя помнит, столько она одна. Может быть, его бы и удивило это обстоятельство, не будь Хозяйка окружена такими же, как и она, подругами. Только у них дети, а у нее он, Граф. Возни с ним, конечно, поменее, да и взрослеет – куда до него тем детям. Хотя забот она хлебнула тех же: поила-кормила через соску, под бла¬женное его повизгивание купала в ванне, без конца меня¬ла мохнатые беленькие полотенца, на которых маленький Граф отдыхал. А однажды, когда он второпях проглотил косточку и ощутил резкую боль внутри, она всю ночь просидела рядом, водила мягкой ладонью по его животу, пичкала маслом, чтобы смазалось у него вокруг той прок¬лятой косточки, чтобы она как-нибудь проскочила... Хозяй¬ка то задумывалась, то говорила-говорила; вообще она любила порассуждать при нем, словно проверяя свои мысли на слух. Сам с собой не очень-то разговоришься, а тут как-никак живое существо...
Граф понимающе помалкивал, не прерывал ее тихую затейливую речь, в которой перемешивалось множество разноречивых чувств, но преобладала печаль. Она легка и необременительна эта печаль, точно белоснежная пеле¬на облаков, однако ж солнце слабеет, проходя сквозь них, теряет свою силу и красу. Хозяйкина печаль передава¬лась, обволакивала, опутывала его, Графу хотелось завыть протяжно и долго, но он сдерживал себя: королев¬ский дог не какая-нибудь дворняжка, ему полагается владеть своими порывами.
А мотоцикл все мчал и мчал, унося Графа от знакомых мест. Ночь постепенно рассеивалась, растворялась, выс¬вобождала огромные пространства для занимавшегося утра. Вон и луна побледнела, истончилась, ищет спасения за кромкой горизонта; тонут в светлеющей бездне звезды. Только земля, как дно колодца, долго удерживает скопив¬шуюся тьму. Мелькают слипшиеся в две цепочки – слева и справа – низкорослые дома, погруженные в сонную ти¬шину. Трудится и трудится мотоцикл...
Что ж надумал Гость, напряженное лицо которого ви¬делось сбоку? Решил завести подальше и оставить, чтобы Граф не вернулся назад? Чтобы он блуждал по белому свету и не мешал Гостю чувствовать себя в квартире Хо¬зяином?
Между прочим, Граф сам уже давно склонялся к побе¬гу. Не сложно это – убежать. Ноги у него быстрые. Рва¬нулся во время прогулки – и поминай как звали. Но мед¬лил Граф, колебался, откладывал. Он на что-то надеялся, как надеется все живое, боясь уйти, порвать с той жизнью, которая еще недавно была близка сердцу, но вдруг нару¬шилась, исказилась, словно река, размывшая прежнее русло – мечущаяся, неустойчивая.
Нет, Хозяйка не переменилась к нему, была добра и ласкова. Но он замечал, он видел, как трудно ей делить, располовинивать себя, как тягостно отражается на ней его вражда с Гостем. Она всячески старалась примирить их, но ничего не получалось. Ради нее Граф порой тоже ста¬новился уступчивым, подходил к Гостю, клал ему на ко¬лени продолговатую морду, заглядывал в глаза, пытаясь прочесть в них хоть что-нибудь сносное. Но Гость брезгливо морщился, больно щелкал его по носу, отряхивал брюки, словно от падали. Он считал себя единственным, кто дос¬тоин внимания Хозяйки, и ему, видите ли, претило, когда в квартире находилась собака.
Несколько раз, указывая на него, Хозяйка говорила Графу:
– Твой Хозяин. Хо-зя-ин! Понял?
Граф свирепел, рычал, и она оставляла это бесполез¬ное занятие.
Он сам был не прочь убежать, чтоб не надрывала свои чувства Хозяйка. Но стоило ему представить, как забеспо¬коится, загорюет она, как бросится искать, поднимет на ноги знакомых – и откладывался, вновь откладывал¬ся побег.
Теперь же его везут за город...
С самого начала, едва Гость подошел к нему с наморд¬ником, Граф почему-то решил, что такова воля Хозяйки. Засомневайся он в этом – и Гостю бы несдобровать. Но он не сомневался. Привык, что без нее никто не смеет им распоряжаться.
Когда цепочки домов оборвались, с обеих сторон по¬тянулись поля, мотоцикл пошел медленнее, а потом и во¬все остановился. Граф ожидал: сейчас Гость выпустит его из коляски, развернется и укатит восвояси. И отсюда, понятно, можно найти дорогу, но Граф не станет искать. Зачем досаждать Хозяйке? Пусть она отдохнет, поживет, как желается. Правильно или неправильно – не ему су¬дить. На то она и Хозяйка, чтоб выбирать и за себя, и за него, Графа.
Гость расстегнул ремешок, освободил Графа, и он спрыгнул на прохладную, поросшую густой влажной тра¬вой землю. Голова его, жителя насквозь городского, за¬кружилась от обилия запахов и звуков, витающих над предутренней степью. Он ощущал их великую множе¬ственность, таинственную глубинную силу, но не находил пока связи с собой; открывающаяся даль не казалась ему привлекательной. Да и вправду: разве всякому по нутру воля-волюшка?.. Разве всякому дано совладеть с нею?..
Пугающая необъятность степи, неведомые запахи и звуки отталкивали, настораживали Графа. От земли тяну¬ло сыростью, он быстро озяб, собрался было пуститься что есть духу, однако напоследок оглянулся, удивленный тем, что Гость до сих пор никак не уедет на своем тарахтящем мотоцикле.
Гость стоял и смотрел на него. А вместе с ним на Гра¬фа жутко и немигающе уставились два ружейных ствола. Было что-то завораживающее, гипнотизирующее в этом холодном, бесстрастном взгляде в упор. Не оторваться от него, не скрыться. В какое-то мгновение Граф понял, что ошибся, что Хозяйка тут ни при чем, Гость сам решил рас¬считаться с ним. Догадка пробудила ненависть, ожгла кровь, он молча кинулся, прыгнул вперед, туда, где за черными зрачками стволов белело широкое и плоское, как лепешка, лицо.
Ударила молния, громыхнул гром, и Граф упал, не до¬летев до цели какой-нибудь шаг. Земля приняла его мяг¬ко и бережно, к разверзшейся ране на груди прильнули пахучие лепестки мяты. В ушах стоял неумолчный, на¬стойчивый, убаюкивающий гул. Как будто степь сожале¬ла о несостоявшейся для него воле и пела свою про¬щальную песнь.
Кто знает, сколько длилось это неспешное и страшное забытье. Но когда приступ боли и слабости приотпустил и Граф открыл глаза, перед ним на корточках сидела Хо¬зяйка, а чуть поодаль стоял Гость. Завидя своего врага, Граф хотел было вскочить, однако ноги уже не слуша¬лись. Он только беспомощно взвизгнул, как тогда, когда косточка застряла у него в животе. Хозяйка крикнула резко и зло, махнула рукой – и Гость поплелся, сгорбив¬шись, к мотоциклу, сел и уехал.
Они остались вдвоем, он и Хозяйка. Да еще боль, ко¬торая наступала неумолимо и беспощадно, разрывая грудь, забивая дыхание. Напрасно Хозяйка промывала рану, накладывала бинты... Последние силы покидали Графа. По щекам Хозяйки текли слезы. Она вновь и вновь принималась гладить его черное блестящее тело, словно пытаясь нащупать застрявшую внутри кость, про¬клятую кость, лишавшую его жизни. Но ладонь каждый раз соскальзывала, растерянно металась, затихала, а по¬том опять принималась за свое.
А по степи уже гулял день – солнечный и ветреный. Распрямлялась земля, жадно впитывая льющееся с не¬бес тепло. Подсохшие травы тянулись ввысь, спешили тянуться и приближали тем самым пору сенокосную...