Рыцарь

Солнце уселось на верхушку склона и по пояс провалилось в снег. Мы с Таней находились внизу, и вихрь золотых искр, взметнувшихся от солнца, посыпался прямо на нас. Даже темные очки не выдержали натиска, пришлось зажмуриться.
– Вот слепит! Зажмурилась – не помогает.
– А ты отвернись.
– От солнца грешно отворачиваться.
– Ну, ну.
Любит заливать, подумалось мне. Сама какую-то марлевую маску на лицо с утра нацепила, чтоб не загореть, ворот свитера чуть ли не до подбородка вытянула – а тут ей, видите ли, грешно.
Искры рассыпались, и по снегу, по его белой пушистой поверхности заскользили мерцающие холодные змейки.
– Пора домой.
– Уже? Побойся бога, – она сняла (наконец-то) марлю, бросила ее вместе с вязаной шапочкой в рюкзак.
– Сейчас только кататься. Пекло кончилось, скольжение будет – держись.
Отталкиваясь краями лыж, она поехала к подъемнику.
– Но ты же знаешь!.. – крикнул я, догоняя ее.
– Успеется! – она повернула на ходу голову и ослепительно улыбнулась.
Что и говорить, она была чертовски хороша. Смотришь на нее – музыка да и только.
Зацепившись бугелем за ползущий трос, откинулась вся назад – мохнатый черный свитер, белые брючки; шнур, за который она держалась, напрягся, и ее потянуло-покатило вверх по склону. Махнула рукой:
– Пошли!
Я последовал за ней.
Ловко она вырывается вперед. Что бы я ни предложил, глядь, Таня уже у руля. Вчера вечером, когда у меня воз¬никла идея забраться сюда на денек, она поначалу и слу¬шать не хотела. И далеко, и автобусы редко ходят, и толчея на подъемнике. Но я-то знал, что это не так! И бросился убеждать ее, как бросаются врукопашную: пан или пропал. Мне очень, очень хотелось забраться с нею в эти места, где все овеяно тишиной, морозными хвойными запахами да грезами, хотелось посмотреть ее глазами – и на хижину, и на подъемник, что мы с друзьями соору¬дили, хотелось соединить ее со всем этим – столь дорогим для меня. И я уговаривал, умолял с жаром, в общем-то мне не свойственным. Она молчала, на лице застыла гри¬маска, выражавшая то ли безразличие, то ли снисходи¬тельность, – у нее не разберешь. Когда мой запал начал иссякать и я уже потерял надежду, она вдруг сказала:
– Завтра утром едем.
– Как завтра? Завтра пятница, рабочий день. Я ведь про субботу толкую.
– Отпросись, – повела бровью. – У меня вон лекции, зачеты на носу. Жертвовать надо, милый мой, жертвовать. Помнишь песенку: «Что-то теряешь, что-то находишь». Всегда так. А тебе и то хочется, и другое. Поедешь или нет? Отвечай!
Я даже растерялся. Хотя, пожалуй, пора было при¬выкнуть: знакомы-то мы не первый месяц. Пробормотал что-то о своих неполадках с шефом, ужасным занудой, который о человеке судит не по тому, сколько он сделает, а по тому, сколько высидит на работе.
– И потом, – я помедлил, раздумывая, как бы лучше ей объяснить. Сказал напрямик: – Вечером у мамы юбилей. Я непременно должен быть...
– Ну и что? Это же вечером. К тому времени мы вер¬немся. Накатаемся всласть и вернемся. Чего там еще де¬лать? Впрочем, если ты колеблешься... Смотри, у меня дел хватает, скучать некогда.
Ну как тут было не согласиться? Ладно, сказал я, завтра, так завтра. С шефом удалось уладить довольно быстро. Он оказался не таким уж олухом, как я предпо¬лагал. Похмыкал в ответ на мою завиральную историю, посопел в телефонную трубку, да и отпустил на все четы¬ре стороны. А матери... Ей сказал, что приеду пораньше, конечно, приеду, напрасно она вздыхает, все будет вели¬колепно.
...Мы катались, играли в снежки, снова и снова ката¬лись. Таня была неутомима. Едва поднявшись на склон, она тут же устремлялась вниз, вздымая на поворотах бе¬лые буруны. Я мчался рядом. Мы то сближались, то удаля¬лись друг от друга, и в этих молниеносно меняющихся ситуациях было что-то волнующее, роковое. Иной раз ме¬ня обдавало ее смехом, как шальным ветром, кровь вос¬пламенялась, я кидался наперерез, норовя хотя бы кос¬нуться ее летящего тела, но она легко ускользала, как ускользает рыба от расставленной сети.
В ней, такой хрупкой на вид, обнаружилось столько лихой неистовой отваги, она выписывала настолько риско¬ванные виражи, что я просто диву давался. Догонял у подъемника и глазел на нее, как на чудо. Она откликалась горящим взглядом, и мы отправлялись наверх, чтобы вновь ринуться в восторженно-вихревое пространство.
И вот уже день близится к исходу, нам пора возвра¬щаться. До чего же кратки мгновения, когда все в нас ликует, наслаждается жизнью, когда задыхаешься от ощу¬щения всеохватного счастья и недоуменно вопрошаешь се¬бя: за что, за что оно к тебе привалило?
Трос подполз к последней опоре, мы отцепили бугеля и выкатились на трассу. Оставшийся без солнца склон пе¬ременил тона. Его очертания стали сдержанней, резче.
Наст прихватило морозцем. Он хрустел под лыжами, как хрустят сухари на зубах.
– Вот это да! Теперь можно показывать класс.
– Под занавес?
– Ну что ты! Еще разочка три. А?
– Лады.
Она, словно вальсируя, пошла вниз под какую-то свою, ей одной звучащую мелодию. Похрустывал снег, лыжи послушно скользили, скользили... После очередного пово¬рота она приостановилась и вдруг резко понеслась вниз.
– Догоняй!
Я тоже взял напрямик. В лицо шибанул ветер, прос¬транство сжалось, сплющилось, оставив перед глазами только мелькающую фигурку в черном свитере. Я даже прикинул, где ее настигну, когда внезапно она словно бы переломилась и, кувыркнувшись в воздухе, упала на снег. «Как подбитая на лету белка», – подумал я, устремляясь к ней. Она лежала неподвижно, и только одна лыжа, от¬стегнувшаяся при падении, продолжала свой стремитель¬ный бег.
Я остановился подле нее, спросил:
– Что стряслось? Небось, лыжа на лыжу, а?
Она молчала, лишь глаза открылись и закрылись, озна¬чая, видимо, что так оно и произошло.
– Вставай, – я протянул руку, – снежные ванны тебе ни к чему.
Она даже не пошевельнулась; смотрела на меня, о чем-то мучительно думая.
Я встревожился. Отстегнул лыжи, присел на корточки. Волосы, одежда – все у нее в снегу. Сверху метров семь тянулся глубокий неровный след – так она съезжала после падения. Немудрено при этом обснежиться с ног до головы. Одета она была довольно плотно, холоду до нее не скоро добраться; но в выражении лица – тихом и скорб¬ном, в самой позе – Таня лежала на боку, колени подня¬ты почти к подбородку – во всем этом таилось ощущение беды.
– Ногу ушибла? Сильно?
– Угу.
– Где?
– Вот тут, – она коснулась ладонью голеностопа.
– Подожди, я сейчас.
Спустившись, достал из рюкзака эластичный бинт. Она даже вскрикнула, когда я стал бинтовать ей ногу.
– Больно!
– А ты терпи!
– Тебе хорошо говорить.
– Поверь, ничего страшного. Хотя я и не лекарь, пе¬релом бы углядел. Растяжение связок, не более.
– Что же делать? – она попыталась приподняться и, вскрикнув, опять опустилась на снег.
– Выкрутимся. Главное – надо на последний автобус успеть.
Забросив за плечи рюкзак, подхватил ее на руки и по¬нес. Вскоре я понял, что придется несладко: до остановки далековато. Я предложил Тане такой вариант: она наденет мои лыжи, а я беру ее на буксир.
– У меня же нога...
– Опирайся на здоровую. Иначе мы опоздаем.
– Нет, – качнула она головой, – не получится. Я боюсь.
– Кататься по-сумасшедшему не боялась, а тут бо¬ишься. Чепуха, надевай лыжи!
Она посмотрела на меня осуждающе, вздохнула.
И я отступил. Да и к чему терять время на уговоры? Может, и так удастся успеть.
Я надеялся, верил в то, что успею. Знал, мама будет волноваться и ждать. Больше ей некого ждать в день своего пятидесятилетия. Отец оставил нас полгода назад. Вместе с ним исчезли из нашей жизни и его друзья, встре¬чавшие до этого с нами чуть ли не каждый праздник. А своими подругами мама так и не обзавелась: то на работе, то в домашних хлопотах... Ушел один человек, а дом опу¬стел. В будни еще ничего, стоило же подойти празднику...
Я пошел быстрее, делая короткие передышки лишь тог¬да, когда уже было невмоготу. Порой оскальзывался, Та¬ня испуганно ойкала, еще крепче обвивая мою шею рука¬ми. Меня бросало в жар, все во мне пламенело, но я про¬должал идти.
Наконец мы спустились в лощину, откуда были видны и дорога, и автобусная остановка. Лощина тесная, с изви¬листыми краями, рассечена поперек горной речушкой, ко¬торая по весне вздувается, мчит вниз с бешеной силой, грохоча валунами, слизывая куски песчаного берега, а сейчас тихо и смирно струилась подо льдом, как позабро¬шенная на зиму дорога на джайлоо. Вдоль речки черная широкая полоса – дачный массив, своими размерами, вну¬шительностью строений не уступающий окрестным селам.
Нам уже оставалось совсем ничего, передышек пять, как я прикинул, когда показался автобус. Развернувшись на остановке – она была конечной – и высадив двух пас¬сажиров, которые сразу же ушли в сторону чабанских зи¬мовий, автобус покатил назад. Я свистнул, закричал что было мочи – но поди услышь на таком расстоянии. Чер¬тыхнувшись ему вслед, я спросил Таню:
– Что ж теперь делать? Это последний автобус, будь он неладен.
– Смотри сам, – дернула она плечиком.
– Ясно. Тогда потопаем до дороги, а там вниз, к бли¬жайшему селу. Если и не уедем оттуда, то хоть будет где ночь скоротать.
Я решительно зашагал дальше.
– Постой, – сказала она, когда мы поравнялись с да¬чами. – Я передумала.
– О чем ты?
– Не надо в ближайшее село.
– Это уже интересно. Может, прикажешь располагать¬ся прямо вот здесь вот, на снегу?
– Поворачивай влево, по тропе.
– И что?
– Там дача одной моей приятельницы. Где ключи и все прочее, я знаю.
Дачи были пусты и молчаливы, словно их обитатели вымерли. Одна-единственная тропа вела к домику сторо¬жа, светившемуся окном средь скопища черных строений. Дача Таниной приятельницы оказалась неподалеку от сто¬рожки. Сделана она была добротно – как для постоянно¬го жилья, а не коротких летних наездов. В комнатах, куда уже несколько месяцев никто не заглядывал, стояла жуткая стынь, почище, чем на улице. Но едва плеснулось в печи, загудело и забурлило пламя, к нам поползло блаженное тепло.
– Ставь чай. – Она лежала на кровати под толстен¬ным одеялом, куда запряталась сразу же по приходу. Толь¬ко торчал прямой, чуть посиневший носик и поблескивали зеленоватые глаза.
– А заварка есть?
– Пошарь на полке. Где-то была среди банок. Помню, в металлической коробке от конфет.
Я перерыл все, но безуспешно. Соль была, перец, лав¬ровый лист, даже горчица была, а вот чая не обнаружил.
– Мыши съели, – невесело пошутил я. – Ведь здесь без чая околеть можно.
– Эх ты! – она выскользнула из-под одеяла и пробежала через комнату ко мне. Я ошалел, как у нее это легко получилось. Переворошила все на одной полке, на другой, нашла чай и... встретилась со мной взглядом.
– Ты чего? Как будто тыщу лет не видел.
– Но ведь у тебя нога! – я выглядел, наверное, таким дураком, что она рассмеялась.
– А, вон ты о чем! Какие пустяки. Это я пошутила. Взяла и пошутила. Ну что ты на меня так смотришь? Шлепнулась-то я сильно и нога поначалу разболелась. А потом решила разыграть тебя, проверить, какой ты рыцарь. Хватит ли у тебя духа выкарабкаться из этой ситуации и не раскиснуть. А то на словах иные храбры, когда же кос¬нется дела... Да не смотри на меня страшенными глаза¬ми. Напрасно ты сердишься, я же в тебе не разочарова¬лась, наоборот, ты вел себя по-рыцарски. Правда, один раз чуть было не заставил меня топать ножками, да пере-думал. Молодец, что передумал.
Приподнявшись на носки, она чмокнула меня в щеку.
– Ну и холодина! Подбрось еще дровишек.
Не успел я и глазом моргнуть, как она опять очутилась под одеялом.
– Слушай, – сказал я наконец, – а не могла ли ты перенсти всю эту ерунду на другой день? Ты же знаешь: у мамы сегодня юбилей. В каком положении, по твоей мило¬сти, я оказался?
– Да? А я и забыла, – губы приоткрылись, брови ушли верх, и лицо ее приняло смущенно-растерянное вы¬ражение. Но ненадолго. Все вернулось на свои места. – Сколько можно просить, подкинь дров.
Березовые дрова были сухие, промерзшие насквозь, ли¬ловый язык пламени лизнул их, они запылали, оглушитель¬но потрескивая.
Я молча стал собираться: сменил домашние тапки, в ко¬торые успел влезть, обнаружив их у порога, на свои тя¬желые и прочные ботинки; натянул куртку, прихватил рюк¬зак и подался к выходу.
– Постой, ты что, всерьез обиделся? – она уже сиде¬ла на кровати, уперев подбородок в колени и искоса наб¬людая за мной. – Теперь все равно ты опоздал. Отпразд¬нуют юбилей и без тебя.
Что опоздал – тут она права. За окном стемнело, прон¬зительно яркие близкие звезды устлали небо. Я предста¬вил, как мама сейчас накрывает на стол и поглядывает на часы. Ей некого ждать, кроме меня. Она, конечно, в своем любимом сиреневом платье, которое сильно молодит ее. Да в общем-то она и не старая, моя мама. Кое-кто из наших знакомых ей и сорока не дает. Та, к которой ушел отец, выглядит постарше... И чего он ушел? Вот чудак! Я не понимал его. В доме у нас все шло нормально, без кри¬ка и шума. Если отцу что-то вдруг было не по нраву, мать из кожи лезла, стараясь угодить ему. Теперь у отца с той – дым коромыслом. А встретишь его – сияет. Чудак-человек!.. Нет, все-таки лучше идти. Ну и пусть поздно. Хоть ночью, хоть даже под утро доберусь, она простит. Пока я мялся у порога, собираясь с духом, чтобы пе¬реступить его, Таня молчала, но когда я все-таки собрал¬ся, она, не меняя позы, сказала:
– Зря ты это затеял. Я же вижу: тебе ужас как хо¬чется быть положительным. Ну и ладно, бог с тобой. Толь¬ко почему же ты меня одну бросаешь? Одну, в глуши, но¬чью? Разве это благородно?
– Тогда пойдем со мной.
– Но я не осилю! Мороза боюсь, да и глупо – тащить¬ся в этакую даль прихоти ради. Утро вечера мудренее: утром автобус ходит. Поздравишь свою мамочку завтра. Какая разница?.. У вас много бывает гостей?
– Полный дом, – соврал я. – Как сойдутся – повер¬нуться негде.
– Тем более. Снимай рюкзак, чай пить будем. Стол пододвинь поближе к постели, чтоб я тепло не растеряла. Да поживей, а то и так наш ужин задержался.
От моей прежней решимости не осталось и следа. Спу¬стя несколько минут мы сидели рядом и пили чай с ва¬реньем из красной смородины, которое я, по Таниной под¬сказке, обнаружил на тех же полочках. Она косила на меня длинным зеленоватым глазом. Ее близость действовала медленно и неотвратимо. Я не выдержал. Обхватил Таню за талию, прижался к ней, задыхаясь от дурманящего за¬паха ее тела. Но чем сильнее я шалел, тем сдержанней, холодней становилась она.
– Пусти! – оттолкнула меня, высвободилась, презри¬тельная гримаска мелькнула и исчезла. – Неужто ты по¬думал, что я для этого попросила тебя остаться? Нет, ми¬лый, жертвовать надо бескорыстно. Если ты не попал на юбилей своей любимой мамочки, то это еще не значит, что здесь тебе все позволено. И, пожалуйста, займись лучше печкой. У огня ты, может, образумишься. Поверь, настоя¬щим рыцарем быть нелегко. Привыкай обуздывать себя...
Я подложил дров и вышел на улицу. Звездно-лунное сияние заливало землю. Из печной трубы прямехонько в небо тянулась коричневая струя дыма, обещая на завтра ясный день. А на душе моей было неразборчиво и шатко, и в голову почему-то лезли последние слова отца, которые он, уходя, бросил матери:
– Ты всегда подстилала мне соломку, чтоб не сильно ударялся. Но она забивала мне уши, колола глаза. Посте¬пенно я ослеп и оглох ко всему, что было когда-то дорого. Нет уж, теперь я предпочитаю здоровые синяки, ушибы. Они хоть заживают. Вот так.
Я зачерпнул ладонью снег, мелкий и сухой, помял его в руках и запустил в струю дыма. Но он рассыпался, не пролетев и половины пути.