Святая простота

Дрозд вел свою мелодию с отчаянием провалившегося на конкурсе музыканта, который теперь, очутившись в кругу друзей, изливая пред ними израненную душу, старается доказать, что не такой уж он бесталанный, что он еще возьмет свое. И от этого отчаяния, от желания оправдаться столько пронзительной тоски и боли было в его мелодии, так забирала она высоко, шла по самому краю его возможностей, что, казалось, вот-вот сорвется. Анна Михайловна вслушивалась в нее, напрягалась всем существом, боялась пошевелиться, встать с постели, хотя пора было вставать и заниматься делами.
Внезапно дрозд замолк. Образовался провал, зияющая тишина, и в эту тишину вошел мерный, обстоятельный стук.  Стучали в дверь.
«Кто бы это мог быть?» – мелькнуло в голове. Мелькнуло и отодвинулось, исчезло, растворилось в той самой жгучей мелодии, что, даже смолкнув, продолжала бить¬ся в ней упругими тревожными волнами. И пусть последние годы в жизни Анны Михайловны не теснились беды и огорчения, пусть возникшие чувства не будили дальних воспоминаний, она все-таки вдруг ощутила какой-то безотчетный страх, какое-то смутное беспокойство защемило сердце.
Стук повторился.
Анна Михайловна приподнялась осторожно, чтобы не разбудить мужа, сунула ноги в шлепанцы, накинула ха¬лат и вышла в коридор.
– Здравствуйте, Анна Михайловна! – Приземистый, полный человек в светло-сером костюме стоял на пороге и улыбался. – Разбудил? Вы уж простите. Боялся, не за¬стану. – Он выглядел бы, пожалуй, квадратным, если б не длинная, худая шея, которая нежданно-негаданно вытягивалась, словно антенна транзистора, стоило ему заговорить или прислушаться.
Не спрашивая, что за дела заставили незнакомца тащиться в этакую рань, Анна Михайловна провела его в гостиную, а сама стала хлопотать на кухне.
Незнакомец чувствовал себя в чужой квартире совершенно свободно. Видно, сказывалась привычка к частым командировкам, разъездам, когда обстановкой не уди¬вишь. Он прошелся по комнате, рассматривая висевшие на стене фотографии. Иные из них пожелтели, потускне-ли от времени, иные сохранили четкость и яркость, словно их только что отглянцевали. На давней фотографии молодая круглолицая женщина держит под руку задумчивого вида мужчину, старше ее лет на пять, у которого над крупным лбом торчат редкие волосы, а плечи выпирают из старенького свитера. Дальше все шло, как и заведено на свете. Вот рядом с теми, двумя, появилась крошечная девочка, пухленькое создание, своей беззащитностью похожее на собачку-болонку. Она успела малость подрасти, щечки опали, смешной хохолок заменили две тоненькие косички, когда около нее возникло другое существо, уже не столь забавное и беззащитное, с острым подбородком и резким, как у отца, носом. Так и вершилось: маленькие становились все больше и больше, – а у взрослых прибавлялось морщин да усталости.
Обычные семейные снимки, каких полно почти в каж¬дом сельском доме. Незнакомец пожевал губами, неодоб¬рительно дернул плечом. Прищурившись, еще раз обвел взглядом фотографии. Нет, ему определенно что-то не нравилось.
Анна Михайловна накрыла на стол, и они сели друг против друга. Помешивая ложечкой в стакане, он ска¬зал как бы мимоходом:
– Извините, я не представился. Моя фамилия Бородин, Юрий Андреевич Бородин. Корреспондент областно¬го телевидения.
Помолчал, вероятно, ожидая, как его слова подействуют на Анну Михайловну. Но она никак не прореагировала на то, что перед ней корреспондент областного телевидения. Только кашлянула, прикрыв рот ладонью, да посмотрела без должного интереса: ну, и что, дескать, с того? Можно было подумать, будто она ежедневно беседует с представителями прессы.
Всякого постороннего человека ее манера удерживать в себе волнение, не позволять ему проскользнуть на по¬верхность нередко вводила в заблуждение. Попробуй разгадать, какие затаились в ней мысли и настроения, если ни словом, ни жестом она не выказывает их. Лю-бая весть, будь то сообщение о внезапной болезни матери или о том, что ее, Анну Михайловну Селезневу, на¬граждают орденом, воспринимаются ею вроде бы оди¬наково – с незамутненным спокойствием глаз, с детской наивностью и безропотностью. Казалось, ее ничто не трогает, ничто не вызывает сильного душевного броже¬ния. Лишь те, кто могли судить о ней не по первому впечатлению, а по поступкам, знали, насколько она чув-ствительна, насколько резко отражаются на ее состоя¬нии малейшие превратности бытия.
Бородин, конечно, не знал этого. Но все же чутье под¬сказывало ему, что «разговорить» Анну Михайловну  – записать на пленку ее голос, в котором сквозило бы волнение, не так-то просто.
Вытянув шею и склонив голову набок, словно к че¬му-то прислушиваясь, он некоторое время оставался не¬подвижен. Потом кивнул в сторону фотографий:
– Ваша новая семья?
– Почему новая? – не поняла она.  – Уж больше двадцати лет как вместе.
– Ну, ну, – усмехнулся Бородин. – Хоть сто лет. А ведь первый ваш муж – Петр Иванович Селезнев. Или забыли?
– Нет, – чуть слышно молвила она.
– Вы меня удивляете, Анна Михайловна, – и заме¬тив, как едва уловимо дрогнули ее губы, поспешно доба¬вил: – Только не обижайтесь. Но, право, все это выгля¬дит весьма странно. Петр Иванович – герой войны. За нашу землю жизни не пощадил. В областном центре его именем улица названа. Здесь, в селе, установлен памят¬ник. А дома – ни одной фотографии. И еще утверждае¬те, что не забыли. Откровенно говоря, я даже не думал, что вы сейчас замужем. У вас же его фамилия!
Влетевший в форточку ветер колыхнул занавески, и по лицу Анны Михайловны заметались тени. Но само ли¬цо оставалось по-прежнему непроницаемым.
– Я уже прикинул, – не встречая сопротивления, продолжал Бородин, – куда лучше всего повесить порт¬рет Петра Ивановича. Вот сюда, – он показал на заня¬тое фотографиями место в центре стены. – Все остальное можно сдвинуть к окну или переместить в фотоальбом. Ради нас он собой пожертвовал, неужели мы для него такой малостью пожертвовать не в силах?
Деятельный, энергичный, стремящийся все приводить в соответствие с теми нормами, которыми сам руковод¬ствовался, он готов был тут же осуществить свой замы¬сел. Но случайно глянул на часы, вспомнил, зачем при¬ехал, вздохнул и заторопился.
– У меня вот какое дело, Анна Михайловна. Гото¬вится телепередача о героях войны, наших земляках, ну и о Петре Ивановиче, значит. Подобные передачи уже были. Вы смотрели, наверное. На сей раз задумка у нас весьма оригинальная. Предполагается создать монолог о человеке, чей подвиг подготовлен всей прежней жиз¬нью. Кому, как ни вам, известно, какой сильной и яр¬кой личностью был Петр Иванович. Помогите и другим узнать и понять это. Пусть учатся у него. А теперь, – он наклонился над сумкой, объемистой, темно-коричне¬вой, лежавшей преданно, как сторожевой пес, у его ног. Вытащил диктофон, настроил на запись, – теперь рассказывайте. Постарайтесь припомнить случаи, такие, что поинтересней, где его качества – как на ладони.
Анна Михайловна медлила, собиралась с мыслями, старалась, но никак не могла попасть в такт тому, что ждал от нее Бородин.
– Не знаю, как и начать, Юрий Андреевич, – произнесла нараспев она. – Давно ж это было, ох, давно! Кажется, тыща лет минула. Точно – целая жизнь. – Анна Михайловна отошла к окну, привалилась плечом к оконной раме, засмотрелась, как над расцветшими вишнями кружат мохнатые пчелы, а понизу, у самой земли, черной и комкастой, скачут с сучка на сучок дроз¬ды. – Вот вы фамилию упомянули. Селезневой, мол, осталась. Все правильно. А почему? Когда за Васю я вы¬ходила, порешили мы, что запишусь на его, Васину, фа¬милию. А в сельсовете говорят: не будем ничего менять, самого Петра нет, пускай хоть что-то от него сохранится. Ладно, если б рядовой, а то ведь герой! Вася поначалу серчать стал, доказывать, но потом поостыл, согласился.
Бородин нетерпеливо махнул рукой.
– Не о том вы говорите, не о том! Какой был Петр Иванович в семье, как он работал, чем привлекал, при¬тягивал к себе друзей, родных – вот что надо!
–– Семья-то у нас получилась короткая. И года не наберется. Даже детей не успели завести. На фронт Петр отправился с первым призывом... А жили мы ничего, не хуже других – может, и лучше. Незлобив Петр по натуре, чтобы там пить или руки распускать – упаси боже. Всегда спокойный, тихонький, зря дурного слова не скажет. Иные ухари над ним посмеивались: какой, дескать, мужик, ежели без драки да балагурства. А он отвечает: по мне дело – так сурьезное, драка – так крупная, на пустяки себя тратить жалко.
– Превосходно, Анна Михайловна, превосходно! А кем работал Петр Иванович?
– Да вы ж, небось, знаете. Бригадиром-хлеборобом, как и я сейчас. Земля его понимала, слушалась, умел он с ней обращаться. Идти бы ему в гору, не произойди война.
– Вижу, любили его...
– Возможно, и любила, да времечко все смыло. От Васи у меня вон дети какие, институт скоро закончат, глядь, и внучата пойдут. Душа здесь установилась проч¬но, не стронуть.
– Что вы все – Вася да Вася, – поморщился Боро¬дин. – Вот уж поистине – святая простота!
– А как же! Столько прожито-пережито вместе. Раз¬ве от этого хоть чуточку в сторону отойдешь?
Бородин поднялся, подхватил сумку и, втянув свою шею-антенну в плечи, шагнул к порогу.
– Пойдемте, Анна Михайловна.
– Куда еще?
– На съемку! Для телевидения что главное – чело¬век в кадре. Хочу снять вас у памятника Селезневу и на его бывшем поле. Только орден свой наденьте. – И, ви¬дя, что она колеблется, легко сменил категоричный тон на просительный: – Пожалуйста, иначе никак нельзя!
Но ее не очень-то привлекала вся эта затея со съемками.
– Мне бы в правление зайти…
– Не беспокойтесь, с председателем обговорено.
– И потом, я обед не сготовила. Вася, считай, всю ночь проработал. Механик он, трактор или еще что сло¬мается – сразу до него бегут. Проснется – как же без обеда?
– Никаких возражений. – Бородин открыл дверь. – Часа через два будете свободны, тогда варите и жарьте.
...Спустя несколько дней, когда выпали подряд выход¬ные и праздники, из города приехали Маша и Андрей. Различие в их облике, что наблюдалось еще в детстве, стало заметней. Ростом Андрей сильно превзошел сестру. И размах плеч у него отцовский: ни обнять, ни обхва¬тить. После аудиторий и город-ских проспектов дома ему казалось тесновато, и он ходил как-то робко, бочком, словно боялся что-нибудь задеть и сломать.
У земли выходные и будни с людскими совпадают редко. Посеял зерно, а дождей нет и нет. Земля сохнет, по ней, как говорят, хоть тройню роди, а воду приведи. Вот бригадир Селезнева и носится, будто угорелая, от водохранилища к полю и назад, улаживает конфликт между землей и небом. Зато сама домой едва заглянуть успевает. Благо, Маша дома, сделает все, что надо.
Наконец собрались вечером за столом. Нарядные, как и положено в праздник. Отец с сыном при галстуках, мать с дочерью в голубых кримпленовых платьях. На¬полнили рюмки, чокнулись. Василий только хотел что-то сказать, как дверь распахнулась и в проеме возникла белобрысая, с прилизан-ными волосами и оттопыренны¬ми ушами соседская девчонка Нюра.
– Ой, тетенька Анна, вас по телевизору показывают, включайте скорей! – зыркнула глазами, спохватилась. – Ой, здравствуйте! – и шмыгнула, как мышь, за дверь.
По экрану, пока телевизор не прогрелся, мчали рез¬кие и стремительные, точно сабли в атаке, полосы. Но голос уже слышен. Не Анны Михайловны голос, чей-то другой. Этот женский голос говорит, что Петр Селезнев был самым ярким и светлым мгновением в жизни Анны Михайловны, что для нее он не погиб, остался в сердце навек. И каждое утро, прежде чем идти на работу, она подходит к памятнику Петру, делится с ним своими ду¬мами и заботами.
Анна Михайловна, подсевшая поближе к телевизору, загоревала, затаилась. Ей бы хотелось закрыть собой те¬левизор, чтобы никто ничего не видел и не слышал, или объяснить, что она тут ни при чем. Но сама оставалась тиха и неподвижна. Пред ней промелькнула картина не-давнего районного торжества. Как жену героя ее при¬гласили в президиум. Впрочем, так бывало и прежде. Но когда она, немея, шагнула от своего Васи на сцену, за спиной раздался шепот: «Чья ж это жена, Василь Антоныч, твоя аль не твоя?». Острый, едкий на язык Василий смолчал. Анна Михайловна обернулась, будто ко¬сынку на плече поправила, и ощутила в его взгляде жгу¬чий укор.
А на телеэкране Анна Михайловна идет по хлебному полю и словно бы разговаривает с Петром Селезневым, хотя губы ее плотно сжаты. Слышатся слова (ее слова!) о том, как он любил землю, умел обращаться с ней, как щедрым урожаем откликалась благодарная земля.
– Пойдем, сынок, покурим, – отодвинул стул Ва¬силий.
– Пойдем.
Что-то в ней дрогнуло, нарушилось, заметалось, как будто внезапно открылась дверь и тихий непрошеный сквозняк загулял по комнате, вороша и передвигая все вокруг. Глаза смотрели невидяще, отстраненно, обращен¬ные как бы в самое себя, то ли в надежде разобраться, что же все-таки происходит, то ли просто отдыхая от слишком яркого и плотного света экрана. В путанице мыслей, чувств ей становилось нехорошо, тоскливо, и она вдруг подумала, что, может, Маша хоть что-нибудь под¬скажет, хоть как-то поможет отвлечься.
– Машенька! – позвала она.
Никто не отозвался.
Анна Михайловна оглянулась. Оказывается, она и не заметила, как Маша вышла.
А по телевизору уже передавали концерт, и полная певица с пышной прической и гладким неулыбчивым ли¬цом пела: «Ты не печалься, ты не прощайся, ведь жизнь придумана не зря...».