Тайган

В субботний августовский вечер мы сидели на веранде дачи, наслаждались плывущей с близких гор мягкой прохладой и рассуждали, помнится, о том, что под напором грохочущего, раскаленного века постепенно утончаются,  а то и вовсе утрачиваются прочные некогда человеческие привязанности, непокорное свободолюбие подменяется обособленностью, отзывчивость – отчужденностью… Вдали от сутолоки, телефонных звонков мыслилось неторопливо, привольно. Под стать шла и беседа – без едких реплик и вздорных речей. Каждому хотелось расслабиться, не дергать нервы, тихо и покойно дождаться ужина, а затем уснуть под неумолчный глубокий гул реки.
– Какие уж нынче привязанности, – заговорил Евгений Григорьевич, когда до него дошел черед. – Из-за любой мелочи, любого пустяка люди готовы рассориться... Иной раз любо-дорого смотреть: годами в друзьях ходят, куда один – туда и другой. И взгляды у них совпадают, интересы тоже, словом, встречайся и радуйся. Но вдруг ни с того, ни с сего – в разные стороны. Будто черная кошка меж ними пробежала. Да что там кошка... Знаете, мо¬жет, неподалеку отсюда были дачи Герасимова и Майоро¬ва. Были, да сплыли. Сейчас у них другие владельцы. Так вот, тогда всем казалось, что лучше друзей не сыскать. Оба известные ученые, с именем. Чуть ли не с детства все вместе и вместе. И дачи-то строили рядом. Но у одного огород чистенький, без порчи, а у друга-соседа хоть ка¬раул кричи. Оказывается, прижилось на участке Гераси¬мова семейство жаб. От них вредителям никакой пощады. Узнал Майоров, в чем секрет, и переманил жаб к себе. Вражда меж соседями началась лютая. Оба даже дачи продали, чтоб не видеться больше. А из-за чего? Из-за какой-то твари.
– Прошу прощения, но тут нет ничего странного. Еще Гоголь таких описывал. А ведь чего, вроде, проще: читай классику да мотай на ус, учись у своих сограждан и зверушек всяких, что пока еще здравствуют. Нет, мало мы перенимаем доброго, ох, как мало! А ведь примеры на каждом шагу, как росинки по утренней траве рассыпаны.
Николай Васильевич, хозяин дачи, покачал крупной седой головой, с едва заметными пролысинами. Всю жизнь он проучительствовал то в сельской, то в городской шко¬ле, и его склонность к сентенциям была нам знакома. Знали мы также, что будучи человеком скромного, даже за¬стенчивого нрава, Николай Васильевич редко вступал в наши разговоры, посиживая где-нибудь в дальнем углу стола, поглядывая на нас глазами выцветшей голубизны. И лишь когда что-то сильно его заденет, встревожит, от¬важится привлечь к себе общее внимание. С ним или подле него приключалось немало любопытных историй, и слушать старого учителя было удовольствием. Вот и сейчас чувствовалось, что одна из таких историй просится наружу, и он сдерживает ее, боясь показаться навязчивым.
– Продолжайте, Николай Васильевич, – заговорили мы наперебой. – Ну, пожалуйста!
Он откашлялся, глаза его как-то враз помолодели.
– Может, это не совсем по теме... Но ведь все вокруг настолько переплетено, взаимосвязано, что трудно отделить одно от другого, не оборвав живую нить... Случай, о котором я хочу вам поведать, произошел давно, лет сорок тому назад, когда председатели колхозов не пылили по дорогам на машинах, а единственным и надежным транспортным средством у них была лошадь. Жили мы тогда в Белогорке. Я не большой знаток животных, но лошадей, что были как бы приписаны к селу, знал наперечет. Среди прочих выделялась «водовозка» – кост-лявая, широкая, неповоротливая кобыла. Жена конюха Марфа разводила однажды опару в горшке, который на сельский лад макитрой зовется, увидела водовозку и говорит: «Та гляньте, она ж як моя макитра. Ей-богу, макитра и есть!». С тех пор и прилипло к ней – Макитра.
Ходила она себе от колодца или родинка по бригадам, к столовой да обратно, кляла свою тоскливую участь и ведать не ведала, что и для нее наступит звездный час.
Как-то мимо Белогорки в сторону Мерке прогоняли ко¬ней английской породы. В школе занятия прервались, так  ребятишкам захотелось посмотреть на чистокровных вер¬ховых лошадей. Длинноногие, поджарые, нетерпеливые, в каждом по ветру сидит – залюбуешься. Дело было под вечер, а путь им предстоял дальний. Решили:  пусть они переночуют в селе. Привели в порядок конюшню, задали  корм по первому классу... Ночью жеребец Гектор, самый отчаянный, сорви-голова, освободился от пут, выбрался из конюшни и давай разгуливать по двору. Тут Макитра ему  и подвернулась. Была она в самой поре. Не раздумывая долго, Гектор покрыл ее. А утром ушел на английский манер – не прощаясь.
Следующей осенью родила Макитра жеребенка. Позд¬ний он получился, забавный. Длинная шерсть на тощих боках лохматится, уши торчком, а резвый какой – ни минуты на месте не простоит. Макитра довольна, так блажь  по морде и струится. На него горделиво поглядывает, а  на других матерей – с превосходством.
Проходил жеребенок зиму при Макитре, подрос, гла¬же стал. Пришло время, начали отбивать жеребят от ко¬был, а он ни в какую. Мечется, бегает, не дается. Уже тогда пастухи окрестили его Тайганом – киргизской борзой. В конце концов от Макитры отлучить сумели, зато в свой жеребячий табун, где сплошь одни юнцы, влиться не по¬желал. Сколько ни бились – все напрасно. Бродит в сто¬ронке, сам по себе. Дичится общения со сверстниками.
Попытались его заарканить. Куда там! Только приблизятся – он в бега. Стремительный, от всех уходит. И хит¬рый: заметит верхового, сразу смекнет, что кругом обло¬жить могут. Задерет хвост трубой и айда в горы.
В тот год холода подкатили к нам рано. Пожухла на склонах трава-мурава. Землю прихватило морозцем, она отвердела до звона. Тайгану это не по душе пришлось, спустился он пониже, туда, где скирды сена. Подой¬дет, наестся вдоволь, а потом гуляет себе по полям да долам.
Особенно приладился он ходить к скирде, что у Зеле¬ного ручья. Удобно все-таки: и сено жевать, и водичку сту¬деную тут же хлебать. А все живое, подобно человеку, тя¬нется к удобствам. И никак этого не переменить.
Заприметив, когда Тайган появляется у этой скирды, конюх Потапыч вместе со своими ребятами спрятались в  сене. Теперь, думают, никуда ты, голубчик, от нас не де¬нешься. Приготовили аркан, ждут. Вскоре он пришел. Ты¬чется мордой в сено, а у самого ушки на макушке, чует неладное. Метнули аркан, да только Тайган в этот миг как раз головой тряхнул, будто муху отгонял. Слетела петля, едва головы коснувшись. Он как прыгнет в сторону и сра-зу вскачь ударился. Копыта бьют барабанную дробь, во¬роная грива флагом развевается. Глазом не успели морг¬нуть, как он уже скрылся за взгорками, в глухом арчовнике. Долго его не видели. Напуганный людьми, Тайган старался держаться подальше от них. Питался чем при¬дется, но гор не покидал.
И все-таки когда упали большие снега, ему пришлось возвратиться к стогам. Ступает он осторожно, чутко при¬слушивается к шорохам, тонкие вздрагивающие ноздри на лету ловят запахи. Весь как натянутая тетива. Видно, помнит, что подстерегали его, пытались поймать.
Но только короткой оказалась у Тайгана недобрая па¬мять. Да и мог ли он знать, что беда наваливается имен¬но тогда, когда ее перестаешь ожидать?.. Ходил он к скир¬де одной тропкой. Там Потапыч и поставил ловушку. Как-то Тайган стал сеном лакомиться и угодил ногой в пет¬лю. Рванулся что было сил, но веревка, обвитая вокруг вбитого в землю березового кола, держала прочно. Долго Тайган метался, не желая примириться с поражением, по¬ка, наконец, не упал, обессилев, на взрытый копытами снег.
Николай Васильевич замолчал, отвернувшись к окну. Может, заново переживал то, о чем рассказывал, а, может, припоминал, как же дальше-то было. Мы не торопили его. Вечерний воздух густел, наливался тишиной.
– Отвели Тайгану в конюшне стойло получше, – продолжал Николай Васильевич. – Фыркает, никого к себе не подпускает. А как с кормом-то быть? Потапыч затылок  чешет. Наконец осенило его: сделать в крыше окно и бросать корм сверху. Дня три Тайган так ни к чему и не прикоснулся. Но голод не тетка. Помаленьку стал брать. По¬тапыч наблюдал за ним, ждал, пока он пообвыкнет. Бы¬вало, встанет чуть поодаль и разговаривает: «Не серчай, Тайган, что спутали твои планы. Поживешь,  увидишь:   здесь и еда слаще, и подстилка суше. Воля она тоже, брат, не всякому подходит. Нынче снег вон как глубок, по нему ты не очень-то разбежишься, волки быстренько достанут. А у нас тебе хорошо будет, не пожалеешь...».
Тайган поначалу диковато вздрагивал, косил глаза, слушал с неохотой, недоверчиво, но постепенно доброже¬лательная настойчивость Потапыча одержала верх. Те¬перь как только Потапыч войдет в конюшню, заговорит с ним, он поворачивает в его сторону голову, прислуши¬вается, будто понимая, о чем идет речь. А у Потапыча своя тактика. То хлебом, то сахаром его балует. А сам в это время легонько поглаживает ладонью по спине, за¬держивая ее там, где седлу быть: пусть, дескать, навык образуется.
Многие в Белогорке интересовались, как приручается Тайган. Но пуще всех интересовался председатель нашего колхоза, решивший приспособить этого красавца для сво¬их повседневных поездок. Он частенько наведывался в ко¬нюшню, прихватывая что-нибудь лакомое. Тайган видел его рядом с Потапычем, смягчался, позволял приблизить¬ся к себе, брал из рук председателя лепешку. Один смель¬чак поспорил, что запросто войдет в стойло к Тайгану и накормит его. Крепко он поплатился за это. Тайган так резанул зубами плечо, что не будь он в тулупе, остался бы калекой.
Летели дни, проходили недели.
– Объезжать пора, – сказал как-то председатель. – Готовь, Потапыч, Тайгана. Самолично поеду.
– Не рано ли? – засомневался Потапыч.
– А чего тянуть? Пора...
– Оно-то вроде и так... Боюсь, зашибет он тебя, председатель.
Но тот лишь посмеялся в ответ. Был он хоть и грузно¬ват, но силен, цепок, верхом ездил с малолетства, можно сказать, родился в седле. Предостережение Потапыча показалось ему вздорным.
– Готовь на завтра. Увидишь, какой я джигит.
Конный двор большой, есть где разгуляться. Тайгана держат на двух арканах, по пять человек с каждой сторо¬ны. Он перебирает тонкими ногами, всхрапывает, нервни¬чает, догадывается, знать, что не обычная прогулка ему предстоит. А когда седло надели, напрягся, дрожит, голо¬вой потряхивает.
Председатель не зря считался хорошим наездником. Мгновение – и уже в седле. Что тут началось! Тайган рва¬нулся вправо, влево, взвился на дыбы, стал брыкаться, пытаясь сбросить седока. Но тот словно слился с ним, ничем его не возьмешь. Пыль кругом, крики, топот. Мы уже думали, что одолел председатель, вот-вот выбьется  Тайган из сил, присмиреет, как он вдруг со всего маху упал на бок. Еле председатель успел освободить ногу из стремени. Только случайно его не придавило. Все сразу кинулись к нему, арканы ослабили, Тайган и воспользовал¬ся этим. Вскочил и через ворота прямиком в горы. Бро¬сились было догонять, но куда нашим лошаденкам до не¬го! Они по земле топают, а он словно птицею мчит. Кра¬сиво, сильно мчит, впору не ловить его, разбойника, а лю¬боваться. Версты через три, поняв бесполезность своей за¬теи, мы остановились. Он тоже придержал на мгновение бег, повернул голову, глянул на нас презрительно: мол, эх, вы, недотепы, и полетел-понесся дальше, к сине-зеленой горной гряде.
Помню, я тогда порадовался за него. Свобода доступна далеко не всем, кто ее достоин. И уж если Тайгану  удалось вырваться из сытной кабалы, то пусть вдоволь хоть нагуляется, надышится привольем. Потапыч огорченно вздыхал: «Эх, теперя до самой зимы, считай, не поймаем. Одичает, сызнова ублажать, подход искать придется».
Тогда мы и предположить не могли, что спустя каких-то три дня вновь свидимся с Тайганом и не где-нибудь, а в конюшне. Исхудалый, шерсть на боках всклокочена, хвост в репьях, морда исполосована колючками – боже мой, до чего он был непохож на того выхоленного обласканного Тайгана, которым мы привыкли восторгаться. Оказывается,  блуждая в горах, он зацепился концом аркана за корявую арчу, стал рваться, метаться, пока не запутался совсем. Он уже хрипел, изнемогал от жажды и голода, когда на него наткнулся чабан. Случись это зимой, съели бы его волки.
Вид у Тайгана был измученно-пристыженный, как у школьника, сбежавшего с урока и попавшего в дурную историю. Словно заглаживая свою вину, он позволял Потапычу делать с собой все, что понадобится, – и мыть, и скрести, и расчесывать, заискивающе тыкался губами ему в плечо, посапывал доброжелательно, всячески норовил выказать горячую лошадиную симпатию.  Потапыч рад-радешенек, что Тайган нашелся, сам готов лезть целовать¬ся, но держит его в строгости, покрикивает: «Набедоку¬рил, чертяка, а теперя подлизываешься? Ном-мер не прой¬дет!».
Через неделю Тайган был уже в форме. Все в нем разгладилось, горделивая стать опять появилась. Ходит пружинисто, игриво, кто посторонний подступится, того и гляди куснет или шибанет ногой. Председатель говорит:
– Пока он совсем не забыл, чем его дурь оборачива¬ется, надо объезжать. А то слишком вольготно живет. Когда жратву горбом зарабатывать станет, сразу поумне¬ет. Мне вон сколько по хозяйству мотаться надо. Не вся¬кий конь выдержит. А этот, чувствую, выдержит. Двужиль¬ный. Нечего тянуть, давай начнем объездку.
Потапыч колеблется: вроде бы и вправду пора и все-таки боязнь берет. Еще прибьет председателя. Предложил:
– Может, лучше я поначалу попробую?
Подумал председатель, согласился.
– Что ж, попробуй.
Тайган, видно, крепко уважал Потапыча. Принял его в седло, даже не шелохнувшись. Вскинул голову, прошел¬ся по двору сначала шагом, потом легкой рысью, не скры¬вая, что ему приятна эта ноша. Да и худое, морщинистое лицо Потапыча прямо цвело. Что ж, когда такой краса¬вец покорился, под тобой вытанцовывает, к каждому тво¬ему движению прислушивается, как тут не порадуешься.
Председатель тоже доволен.
– Слезай, – кричит, – Потапыч, мой черед. Есть се¬годня повод – бешбармаком угощать буду.
На сей раз Тайган отнесся к нему спокойно. Поездил председатель кругами по двору и командует:
– Снимайте арканы, никуда он не денется, смирился.
Но только развязали арканы, Тайгана как подменили. С места в карьер взял, умчался с седоком неизвестно куда. Мы растерялись, не знаем, что делать. Кидаться вослед – смысла нет, стоять и ждать – а чего, собственно? Недоб¬рые предчувствия теснились в душе. Казалось: худо, очень худо придется председателю, сбросит, затопчет его Тайган. Потапыч, черней грифельной доски, головой трясет: «Ох и осел я, старый болван, как я не разгадал его замысел, как допустил председателя...».
Весеннее солнце бодро катилось по небу. Время подходило к обеду. Молча мы разошлись по своим делам. Только Потапыч остался. Я вел уроки в пятом классе, рас¬сказывал о катетах и гипотенузах, а сам неотступно ду¬мал о председателе. Как он там? Удастся ли ему удер¬жаться в седле или, если свалится, хотя бы уцелеть?
Воздух мутнел, длинные тени ложились на землю, ког¬да я опять очутился подле конюшни. Здесь готовились к поиску председателя. Стояли оседланные кони, Потапыч, мрачный, еще более осунувшийся, распределял, кто в ка¬ком направлении поедет. Завидя меня, он спросил, могу ли я отправиться на поиски. Не успел я ответить, как раз¬дался чей-то радостный крик: «Председатель, председа¬тель вернулся!».
Тайган шел медленно, вся морда была в хлопьях пены, бока потемнели, лоснились от пота. Посередине двора он остановился, низко опустил голову, словно признавая свое поражение. Но и победитель выглядел ничуть не све¬жее. Руки и лицо исцарапаны, исхлестаны ветками, от пид¬жака одни клочья остались, фуражка где-то слетела, чер¬ные длинные волосы были спутаны, посеребрены пылью. Высвободив ноги из стремян, он с трудом спустился на землю. Достал из кармана носовой платок, вытер Тайгану морду, легонько похлопал его по холке: «Силен, бродя¬га!» – и, передав Потапычу поводья, пошел, тяжело сту¬пая, домой.
С той поры председатель стал ездить только на Тайгане. И так привязался к нему, что если, скажем, Тайган прихворнет, то он лучше пешком пойдет, но на другую лошадь не сядет.
Как-то, может, через год, может, через полтора, Пота¬пыч говорит мне:
– Слушай, Коля, на Сусамыре большие скачки объяв¬лены. Председателю охота Тайгана испробовать. Айда с нами, втроем оно веселее.
Помню, шла череда майских праздников, школа от¬дыхала, и я обрадовался, что удастся развеяться.
Место для скачек было подобрано удивительное. Средь яркой зелени – кумачовые полотнища тюльпанов, уходящих по склонам в пронзительную голубизну неба. Сереб¬ристые ручьи, пахнущие ледниковой колыбелью, были полны форели. И повсюду – юрты, табуны лошадей.
Тайган сразу привлек внимание. Подойдут к нему, языками пощелкивают, лезут потрогать... «Убьет!» – предупредил Потапыч. Любопытных стало ещё больше, но стояли они теперь поодаль.
Судейская коллегия, как и полагается, сплошь из аксакалов. В белоснежных чалмах, сидят на кошме, чай пьют. Тайгана к ним подвели, глаза у всех засверкали, но руками машут, протестуют: чистокровка, дескать, нельзя, не допустим к скачкам. Пришлось показать им свидетель¬ство, где Тайган официально значился сыном Макитры и Гектора. Против бумаги и аксакалы бессильны. Покрути¬ли-повертели ее и согласились.
Кони участников состязаний в расшитых, разноцветных попонах – красных, синих, фиолетовых, желтых... На солн¬це все это играет, создает приподнятый, праздничный на-строй. Выстроились всадники первого заезда. Смотрю, из толпы зрителей тычут пальцами в сторону председателя и хохочут, чуть ли не падают. Я никак не мог понять, в чем дело. Потапыч объяснил мне, что обычно стараются облегчить ношу скакуну; здесь вон тоже среди джигитов одни юнцы; и председатель, мужчина пудов на пять, для Тайгана, конечно, не подарок.
Выстрел кнута – и кони понеслись. Один за другим они обходят Тайгана. Потапыч волнуется, толкает меня в бок: «Ну, что он его придерживает, что не даст волю?.. Серый уже далеко ушел, не догнать... А теперь еще и Гнедой туда ж... О чем он думает, а? Эх!..».
Когда заканчивался первый круг, Тайган был чуть ли не в хвосте. Видно было, он сам недоволен, кусает удила, рвется вперед. И едва председатель отпустил повод – буд¬то пятидесятисильный мотор включился. О, как стреми¬тельно он набирал скорость, как вихрем проносился мимо тех, кто еще только что казался недосягаемым. Зрители повскакивали с мест, свистят, гикают, улюлюкают. Вот уже Тайган поравнялся с Серым, идет ноздря в ноздрю. Остается последний круг. Серый прямо распластался, сте¬лется по земле. Председатель легонько взмахивает камчой – и опять происходит чудо. Тайган оставляет Серого позади.
Пока судьи определяли остальные призовые места, председатель лежал на травке и оценивающе разглядывал скакунов, подготовленных для другого заключительно¬го вида соревнований – аламан-байги.
– Ты что, – спросил Потапыч, – и сюда метишь?
– А как же!
– Перестань жадничать. Тайган еще неопытен, пускай отдохнет.
– Э-э, нет! Такому коню одной победы мало. Зачем обижать. Да и мне разминка не помешает.
– Тогда возьми моего коня.
– Только Тайган. И хватит об этом.
Потапыч обиделся и замолчал.
Аламан-байга собирает всех, кто способен передвигать¬ся, кто хочет показать свою силу и ловкость. Метров за четыреста от старта бросается туша козла, ее надо схватить и доставить в условленное место. После сигнала к туше ринулась масса народа – словно камнепад обрушил-ся на долину. Председатель на этот раз не сдерживал Тайгана и сразу же опередил соперников. Низко свесив¬шись с седла, почти касаясь головой стремени, он подска¬кал к цели, рывком поднял козла и положил его перед собой. Оставалось каких-нибудь сто метров до юрты, когда ему наперерез выскочили три джигита. Они вцепились в тушу, стараясь перетянуть ее каждый в свою сторону. Но численное превосходство, используемое вразнобой, всегда бесплодно. Джигиты теснились, мешали друг другу, а тут еще Тайган так хватанул за ляжку одного из них, что он, взвыв от боли, ускакал куда глаза глядят. Остальные джи¬гиты замешкались, азарт сменился растерянностью, и председатель, конечно же, воспользовался этим.
Два приза в один день – это редкостная удача. Мы ликовали. Знатоки лошадей толпились возле нас, восхища¬лись Тайганом, спрашивали, за сколько мы могли бы его продать. Председатель посмеивался, пощипывал редень¬кие подковообразные усы и заламывал баснословную цену, от которой даже бывалых перекупщиков бросало в дрожь.
Под утро нас разбудили крики, выстрелы. Пулей мы вылетели наружу. Потапыч, спавший в юрте подле коно¬вязи, возбужденно размахивал руками, рассказывал, что произошло. Оказывается, группа джигитов пыталась вы¬красть Тайгана. Им удалось перепилить ему задние железные путы. Но Тайган хитер. Лягнул подвернувшегося джигита копытом в бок. Тот, постанывая, отлеживался теперь поблизости на траве. Его товарищ, рассвирепев, хотел пырнуть Тайгана ножом. Однако подоспевший Потапыч попотчевал его в интересное место зарядом соли. Короче, справедливость тогда восторжествовала.
Минуло несколько месяцев, и вдруг словно гром среди ясного неба: Тайгана забирает начальник райсельхозуправления. Мы опешили: как это забирает? Очень просто, говорят. Приглянулся ему Тайган, вот и надумал покрасоваться на нем. Сколько ни умолял его председатель, все без толку. Начальник был неумолим. Приказал, управление перечислило колхозу деньги, и Тайган перешел в чужие руки. Все, вроде, по закону, не придерешься, а получилось – хуже воровства. Потапыч, плакал от бессилия и досады. «Украли б его и то было бы легче», – говорил он. Впрочем, кто и когда знает, как распорядится случай…
Николай Васильевич замолк, уставив недвижимый взгляд на стакан остывшего чаю. По тому, как он ссутулился, потемнел лицом, было видно, что ему тяжело вспо¬минать эту давнюю историю.
– Ну и что? На том все и кончилось? – спросил Анд¬рей Максимович, крупный мужчина в светлом твидовом костюме и массивных очках. Слыл он среди нас, в общем-то мало знающих друг друга, человеком смелым и реши¬тельным. Он не терпел недомолвок: – Дальше-то как было, а?
Николай Васильевич вздрогнул, заторопился, точно хо¬тел поскорей избавиться, освободиться от груза воспомина¬ний и лишних вопросов. Потеряв плавность, слова пошли тряской рысью.
– Увезли Тайгана в район. Стал начальник приручать его. Но Тайган не дается. Крутой, властный характер у начальника. Привык всех в кулаке держать. Не слушает¬ся Тайган – он схватит палку и лупит его по бокам. День лупит, неделю... Замучил коня, в тень превратил, изверг!.. В конце концов подчинился Тайган. Поездил начальник неделю. Под праздник напился и погнал наперегонки с «Победой». Дорога шла прямо километра два. Потом рез¬ко поворачивала вправо, огибая овраг. Начальник хлестал Тайгана камчой. Машина отстала. Перед самым поворо¬том шофер засигналил. Тайган рванулся напрямик. В ов¬раг. Все ноги, ребра себе переломал. А начальнику хоть бы что. Ушибами отделался. Эх!.. Прирезали Тайгана, вот так-то.
– Безобразие! – возмутился Андрей Максимович. – Вы тоже хороши. Не надо было отдавать Тайгана в руки этого негодяя. Боитесь ослушаться каждого, кто чуток повыше взобрался, становитесь тестом в его руках. Да будь я на вашем месте, разве допустил бы такое варварство. Ни-ког-да! Жаль, что мне он не попался, а то я по¬казал бы ему кузькину мать...
Наверное, Андрей Максимович еще продолжал бы  свою гневную тираду, если бы старый учитель не назвал фамилию того, о ком шла речь. Это была известная в наших кругах фамилия, ее обладатель был сильной и влиятельной фигурой. За столом воцарилось молчание. Спустя некоторое время, с полуулыбкой на лице и ощущением неловкости мы стали расходиться. Только Николай Васильевич, тоскливый и потерянный, оставался на прежнем месте.  О чем он думал? О быстроногом и верном Тайгане? Или о нас? А, впрочем, какое это имело теперь значение...