Тень

Пила легко, с басовитым подвывом входила в молодое тело сосны, избалованной  солнцем и водой проходящего рядом арыка. Раскорячив для упора ноги,  Аким водил пилой вперед-назад, вперед-назад, радуясь трепетной податливости дерева, еще не чуявшего своей погибели. Ему даже наклоняться не надо, так ловко он сообразил – срезать деревья на уровне груди. Есть в том и еще одна хитрость. Оставленная часть ствола облегчит выкорчевку: навалился на нее, предварительно подрубив основные корни, – и ни пенька, ни малейшего следа от произраставших здесь некогда сосен, кленов и берез. Пусто, голо, как будто ничего вовсе и не было. Буйная травка, для которой теперь раздолье, все покроет, сгладит, придаст законченный вид. Заместо аллеи появится лужайка. Чем плохо?
Аким не очень-то широк в кости, но сбит плотно да и высок, пожалуй. Руки длинные, жилистые, загорелые до локтей. А дальше не видать, дальше на нем полосатая рубашка-безрукавка, заправленная в потертые вельветовые брюки. На широкий четырехугольник лба надвинута кеп¬ка защитного цвета с большим, как крыло тропической бабочки, козырьком.
Пилу стало зажимать, она уже с трудом ходила меж рассеченных краев ствола, словно сосна наконец-то спо¬хватилась и пытается сопротивляться. «Ну и дура, – со смешком ругнулся Аким, – я ж тебя все равно доконаю». Он вытащил пилу, обошел дерево, приладился пилить с противоположной стороны.
– Папа, чем тебе помочь? – это его сын Пашка, кареглазый, шустрый пацан лет пяти, стоит и с обожанием смотрит на отца, рослого и сильного, который запросто валит одно дерево за другим.
У них разделение труда: спилив дерево, Аким обрубает ветки, а Пашка подтаскивает их к обрыву, осторожно спихивает вниз, где мчится, гремя каменьями, горная река Ак-Су. Веткам помельче удавалось зацепиться за неровности крутого обрывистого склона, и они, распластавшись, прижавшись к земле, оставались лежать, как солда¬ты под шквальным огнем противника; остальные же скатывались в реку и мгновенно, лишь взмахнув прощально зелеными игольчатыми лапами, исчезали в бурных водо¬воротах.
Аким достает из кармана платок, вытирает пот с раз¬горяченного лица и, запрокинув голову, окидывает ехид¬ным взглядом красавицу-сосну, которой считанные мину¬ты осталось доживать свой короткий век, дарственно рас¬пушив великолепные мохнатые одежды.
– Погоди, Пашка, – сказал он, примеряясь, куда лучше повалить сосну. – Вот управлюсь с этой дурехой, ра¬ботенки тебе сразу прибавится. А пока дуй отсюда, не дай бог зацепит.
Пашка отбежал к дому, примостился на скамейке, за¬мер в ожидании.
Подпиленное со всех сторон дерево каким-то чудом держалось в тихом, безветренном пространстве, но едва Аким хлопнул по стволу обухом тяжелого топора – и оно вздрогнуло всем своим беспомощным телом, покачнулось, накренилось и стало безудержно и все быстрее падать на землю. Мягкие разлапистые ветви спружинили, и оно было принято землей без грохота и треска.
Испуская дух, сосна насыщала воздух острым смоли¬стым запахом хвои, который забирался глубоко в легкие, очищал их от городской скверны. Странное дерево, поду¬мал Аким, оно равно щедро отдает запахи при благостном весеннем дожде, омывающем его крону, и собственной смерти. И ему на какой-то миг даже стало жаль, что так получилось. Ведь мог бы он и не трогать эти деревья. Нет, не мог! И смахнув сомненья, как прилипшие к ладони опилки, Аким пошел вдоль сваленной сосны, помахивая топором, очищая ствол от веток. Пашка пристроился сле¬дом, сноровисто сгребал сосновые лапы в охапку и волок их к обрыву.
Дачный поселок, раскинувшийся в высокогорном уще¬лье, был безлюден. Оно и понятно: город километров за сорок с гаком, посередке недели не очень-то сюда наез¬дишься. Соседние дачи еще с воскресенья опустели, Аким точно приметил. Может, лишь где-нибудь поодаль, откуда звук пилы слухом и не достать, копаются на своих участ¬ках или дрыхнут в беседках пенсионеры. Так что помехи для него никакой, от деревьев, составлявших до сего дня аллею – предмет особой гордости дачников, пшик остал¬ся. Еще немного – и он всю ее прикончит. А то ходят здесь всякие, толкутся, охают и ахают, восторгаясь благо¬родством известного Конструктора, его, Акимовского, те¬стя, который давным-давно посадил за чертой своего уча-стка десятка три сосен, кленов и берез для общего удо¬вольствия, а меж ними проторил тропинку до самой речки... Конечно, мало кому взбрело бы в голову зани¬маться таким благотворительством, и все же зачем, спра¬шивается, поливать аллею жидкими слезами восхищения? Муторно бывало Акиму, когда кто-нибудь из соседей или их гостей нырнет в зеленые кущи аллеи, присядет на трав¬ку неподалеку от него, занятого во саду-огороде, и давай восхвалять Конструктора, умершего несколько лет тому назад, за его талантливую, щедрую натуру, умение и ра¬ботать самоотверженно, и красоту блюсти. Аким, чья жена унаследовала этот участок, чувствовал себя прескверно. Его самого мало кто замечал, будто Акима Крючкова и не существовало вовсе, так, некий двуногий экземпляр об¬ретается на участке знаменитости, а коль речь идет о воз¬вышенных сферах, он тут ни при чем.
Иной раз, едва в аллейной благодати заведется подобный разговор, Аким начинает песни горланить, а то заверещит под белку или птахою вдруг засвистит-зальется, чтоб внимание к себе привлечь, но народ здесь снует бесчувственный, никак не признает, что вместо умершего Конструктора нынче он, Аким, хозяйствует, и к нему надобно обращаться, его при¬вечать.
В конце концов это ему надоело и он решил продать дачу на берегу горной реки и купить другую, у кого-нибудь попроще, чье имя не закрывало бы его своей тенью. Но жена, коей акимовские настроения казались сумасбродны¬ми, воспротивилась, да так твердо, что ему пришлось от¬ступиться, не смириться, нет, а отступить, затаиться. А вскоре его осенило: не будь этой проклятой аллеи, люди бы перестали при живом хозяине участка расточать по-хвалы Конструктору. Тогда-то и замыслил он пустить ее под топор. Жену посвящать в сей замысел не стал. Пусть потом возмущается себе на здоровье, он объяснит, растол¬кует ей, что делал это из благих побуждений, стараясь избавить участок от сильной тени, которую отбрасывала аллея, и открыть дорогу солнцу. Само по себе это ерунда, чушь на постном масле, света и тепла его плодовым дере¬вьям было достаточно, но зацепку нужно иметь, а ежели она на материальном фундаменте, то женским принципам хана, тут уж позвольте не сомневаться.
Топор  проворно гулял по веткам поваленной сосны, Пашка подхватывал их, сбрасывал в реку.
– Молодец, сынок, – похвалил его Аким, – хорошо ра¬ботаешь.
Отец был крутоват, скуп на доброе слово, и Пашка, польщенный нежданной похвалой, закрутился еще шустрее.
Береза стояла на самом краю обрыва. Аким примерил¬ся, с какой стороны ее удобней пилить. Ровный белый ствол мог сгодиться в хозяйстве, и, чтобы он не упал вниз, Аким обвязал его веревкой, другой конец которой был прикреплен к островерхому валуну, что лежал, утонув в траве, сбоку аллеи.
Все-таки Аким удачно выбрал день для своей затеи. Никого вокруг, ни одной души. Порадовавшись сызнова этому обстоятельству, он взял пилу, ощупал пальцами ее свежеотточенные зубья и без усилий разрезал тонкую и хрустящую, как накрахмаленная простыня, кожу березы. И сразу темно-золотистой кровью побежал, засочился сок. Пила, углубляясь, затыкала сделанную ей же самой рану, однако ж березовая кровь неостановимо текла, струилась, нанося на нижнюю часть ствола густые янтарные полосы. Аким заторопился, замельтешил, пила пошла рывками, он стал нервничать, и даже услышав где-то рядом надрывный сигнал машины, дерганно продолжал пилить, хотя сообра¬зил, что сигнал этот впрямую касается его.
Из старенького «Запорожца», вставшего подле остан¬ков аллеи, вылез худощавый, щуплый мужичишка, чей дачный участок находился напротив Акимовского, как раз по другую сторону спиленных деревьев. Теперь их участки разделяла не пышная зеленокудрая аллея, а голые пеньки, торчащие подобно печным трубам спаленной деревеньки. Аким знал, что окружающие просто и уважительно зовут соседа Петровичем, но у самого для общения с ним не бы¬ло ни повода, ни желания. Да и появлялся сосед в послед¬нее время редко. А тут, на тебе, принесло!
Аким вытащил  пилу, положил ее на землю рядом с не¬допиленной березой. Сосед, видимо, еще пребывал в шоке: привалившись плечом к машине, он молча озирал устроен¬ное Акимом побоище. Его сморщенное маленькое лицо вы¬ражало душевную муку. Когда-то он работал водителем у Конструктора и хранил чуткую и ясную память о нем. Но вот взгляд его попал на Акима, и тот содрогнулся, поняв, что будь в руках Петровича автомат, он бы, не колеблясь, выпустил в него всю обойму.
– Ты что ж наделал, – начал Петрович тихим, сры¬вающимся голосом. – Какую красоту загубил! Разве ж у человека рука на это поднимется? Как же ты мог, как посмел? – он отлепился от машины и двинулся на Крюч¬кова. В его сузившихся глазах было столько ненависти, что Аким  чуток попятился. Именно чуток, потому как сза¬ди поджимал его обрыв, да и сам Петрович без автомата в руках был вовсе не страшен. Аким – бугай бугаем в сравнении с ним. И все-таки растерянность, испуг, возникшие при внезапном появлении соседа, не проходили. Он стоял и смотрел на Петровича, который приближался, понося его на чем свет стоит.
– И откуда же ты вылупился, паскуда? – вопрошал сосед, выбирая по пути палку потолще. – Сколько  всяких злыдней перевидал, но ты их всех  затмил. Ну, чем, скажи, тебе помешали деревья, чем?
– Растарахтелся, дедок, – спокойным тоном Аким хо¬тел остудить соседа. – Затеняли они участок – вот и весь сказ.
Но Петрович только усмехнулся недобро:
– Врешь, гад! Я давно замечал: черное у тебя нутро, черное. Но чтоб до такой степени... На, получай! – и он швырнул палку ему по ногам.
Аким успел подпрыгнуть и палка, пролетев понизу, вре¬залась в кусты. Набычившись, Аким прыгнул на мужи¬чишку, повалил, придавил к земле своим тяжелым, взо¬превшим от работы телом. Сосед был слаб и стар, чтобы сопротивляться, он лишь хрипел и посылал на голову Акима проклятья – одно страшней другого, Аким при¬крыл ему рот широкой ладонью и тот замолк, затих, не имея возможности ни высвободиться, ни кричать.
– Папа, не надо, дяденьке больно, – услышал Аким голос сына, который куда-то убегал по своим детским на¬добностям, а вернувшись, увидел, как отец сидит верхом на Петровиче, который весь сжался, скрючился и стал меньше обычного.
– Пусть не лезет, – сказал Аким. – Я его и так по¬жалел. Мог схлопотать и покруче. – Он легко встал, отряхнул прилипшую к брюкам листву, победительно бро¬сил соседу: – Поднимайся, хватит разлеживаться.
Петрович страдал от унижения, от того, что какая-то сволочь, испоганившая аллею, оказалась сильнее, что все его негодование выглядит жалким и пустым. Уйти сей¬час, поджав хвост, означало бы полное поражение. Нет, этого он не допустит. Последнее слово должно остаться за ним. Иначе справедливость будет совсем потоптана. Он изловчился и внезапно ткнул сухим кулачком Акиму в челюсть. Аким было вновь кинулся на соседа, но Пашка ухватился за край рубахи, затянул плаксиво:
– Не тронь его, пап, ну, пожалуйста, он старенький, его обижать нельзя.
Аким остановился, махнул рукой:
– Ладно, дед, живи, Пашке скажи спасибо. Не встрянь он, зашиб бы, ей-богу, зашиб.
– Кишка тонка, – сплюнул в его сторону Петрович. – Напакостить ты горазд, а чтоб решиться на сурьезное, где отвечать придется, у тебя духу не хватит. От страха в штаны наложишь. Пыжишься только. Я тебя насквозь вижу.
– Катись отсюда, – прошипел Аким. – Не доводи до греха. Я ведь терплю, терплю, а потом...
– А ты не пужай. Я тебе вот что скажу. За порублен¬ные деревья ты поплатишься. Перед людьми синим пламенем гореть будешь. Но ежели посмеешь еще пилить, бе¬регись. Я тебя убью.
Он сказал это так просто и буднично: «Я тебя убью», что Аким сразу поверил этому и похолодел, представив почему-то, как автоматная очередь располосует его от пле¬ча до плеча, и он грохнется на землю вот здесь, у самого обрыва, а, может быть, скатится вниз, в бурную реку, ко¬торая, пропустив его через жернова могучих камней, не оставит от Акима Крючкова даже крохотного следа. На его лице появилась робкая, заискивающая полуулыбка.
– Ну зачем уж такие крайности, – сказал он. – Я по¬лагал, что от этих деревьев никакого проку. Одна тень. Клубника медленно спеет. Пашка весь изведется, пока она красноту наберет. Правда, сынок?
Пашка кивнул.
– Ты на ребенке не спекулируй, – отрезал Петрович. – Разве ж он понимает, что ты натворил.
У Акима вдруг вспыхнула спасительная идея.
– Если надо, я новую аллею посажу, еще лучше преж¬ней. Выкорчую к лешему все эти пни, а туда деревья раз¬ные... Вот и решение проблемы.
– Ну, ты даешь! Ре-ше-ние! – передразнил Петрович и продольные морщины на его щеках сгустились. – Сколь¬ко твоим прутикам – козьим хвостикам расти, чтобы кро¬ну заиметь и людей радовать? Ты хоть считал?
– У меня в зеленстрое дружки есть. Так что ели и сосны-многолетки я по весне раздобуду. А ямки для них вырою загодя. Без обмана.
Он продолжал оправдываться, обещать, виноватиться перед соседом, что, дескать, не совладал с собой, взбесил¬ся, набросился на него, человека в летах, и теперь ему стыдно, он раскаивается и просит простить его. Петрович медленным, усталым шагом шел к своей даче, слушая вполуха жалобное бормотанье Акима и испытывая какое-то гадливое чувство. Ну и подонок же все-таки этот Крюч¬ков. Не уничтоженная красота его гнетет, а боязнь воз¬мездия. Хотя сам наверняка надеется выкрутиться, спас¬ти свою шкуру.
Резкая острая боль полоснула сердце. Фу, черт, только этого еще не хватало, горько усмехнулся Петрович. Он приостановился, задышал глубоко и часто. Боль чуточку отпустила, но стоило ему двинуться дальше, как она сно¬ва вцепилась когтями в его старое дряхлое сердце. Больше всего на свете Петровичу не хотелось сейчас свалиться с сердечным приступом перед этим варваром. Дудки, он не доставит ему такого удовольствия. Как-нибудь выдю¬жит. Вот добраться бы до веранды, глотнуть лекарства, прилечь... Впрочем, нужен передых, пусть маленький, но передых. По пути попалась дощечка, он пристроил ее на бугорок, сел, притворившись, будто так и было задумано. И все-таки Аким разгадал его состояние.
– Что случилось? – спросил он. – Может, какая по¬мощь
нужна?
– Оставь меня в покое. Уйди, сгинь, не попадайся мне на глаза, понял?
Аким отошел на десяток метров, ждал, авось, он по¬надобится и его позовут.
«Как ворон поджидает свою добычу», – мелькнуло в голове Петровича, и от этой мысли ему стало совсем худо. Казалось бы, чего проще: дай знать, где лежит ле¬карство – на даче или вон там, в автомобильной аптечке, и его принесут, ты глотнешь и тебе наверняка полегчает. Но просить Крючкова было свыше его сил. И он сидел, корчась от боли, и молчал.
Аким тем временем переживал. Окочурится сосед, что тогда делать? И дернула его нелегкая схватиться с ним. Да и дед тоже хорош. Пуда четыре веса, а гонора на тон¬ну. Уж больно ершист, задирист, сам в драку лезет. А теперь вон мучается, держится на волоске, но ставит из себя разобиженного
джентльмена, который лучше погиб¬нет, чем примет помощь из рук врага. Что ж, спасение утопающего – дело рук самого утопающего. Приехал, раскричался, палкой начал махать – вот и скрутило его, бе¬долагу. Допрыгался.
А жизнь все-таки держится на детях и доброте. Пашка, еще ни разу не видевший, как умирают люди, почуял близкую беду, подошел осторожненько к Петровичу, спросил:
– Дедушка, вам плохо, да? Я сейчас водички вам при¬несу и все пройдет.
– Постой, малыш, – Петрович поднял на Пашку по¬мутневший взгляд. – Достань-ка мне сначала из машины аптечку. Она в белой пластмассовой коробке, у заднего стекла.
Приняв сразу три таблетки, Петрович почувствовал, как уходит, истаивает боль – подобно черной туче, рас¬сеянной по небу порывом ветра.
– Спасибо, Паша, – сказал он, вставая. – Дай бог тебе здоровья и радостей. – Затем повернулся к Акиму. – А тебя я предупредил. Как видишь, терять мне нечего.

Ночью Акиму не спалось. Могучий, неумолчный гул реки, которой тающие днем ледники добавляют силу, на¬стырно лез в уши, давил на психику, лишая сна, навевая тяжелые думы. Вспомнились слова тестя, сказанные им как-то в шутливом тоне, что, дескать, шум реки убаюки¬вает, успокаивает нервы нормальным людям и заставляет мучиться, изматывает тех, в ком совесть нечиста. Повод, по которому это было сказано, выветрился, а слова оста¬лись. Вероятней всего кто-то из гостей, а их тогда, при жизни тестя, наезжало полным-полно, затронул эту тему, и Конструктор, склонный к разного рода обобщениям, не преминул откликнуться шутливой фразой, воспринятой каждым по-своему. Во всяком случае, нынче Акиму каза¬лось, что фраза та бьет прямо в точку, и он поежился, ощутив над собой парящую тень Конструктора: она за¬слонила окно, куда проникал до этого бледный лунный свет, глыбисто нависла над ним, вжимая его тело в толс¬тые, не знающие сноса доски топчана, придавливая свер¬ху – как сам
он еще недавно притискивал к земле тще¬душного старика-
соседа.
Аким не спал, а потому сознавал, что это бред, мисти¬ка чистой воды, но избавиться от некоей придавленности, приплюснутости, от изнуряющей духоты никак не мог. Он бочком слез с топчана, чтобы не разбудить Пашку, босоного, на цыпочках прошел в дальний угол комнаты, зачерпнул ковшом воду из ведра, торопливо выпил, затем открыл окно, надеясь изгнать духоту летящей с гор ноч¬ной свежестью. Но вместе с прохладой, опережая ее, вор-вался неистовый, всезаглушающий рев реки, которая слов¬но ждала мгновения, чтобы наполнить комнату громовы¬ми раскатами. И хотя Аким тут же затворил окно, грохот не исчез, не отодвинулся, он вошел в слух, мысли, кровь Акима, будто живое существо, яростное, ненасытное, тре¬бующее к себе беспрестанного внимания.
Аким ворочался, забирался с головой под одеяло, но река продолжала бушевать, протяжно греметь валунами, не позволяя забыться даже зыбким коротким сном.
Лежа в гулко ухающей ночи, изнывая от стоящего в ушах канонадного грохота, Аким возвращался беспокой¬ной мыслью к тому времени, когда, породнившись с Кон¬структором, стал замечать вскоре, как тот незримо и повсеместно присутствует рядом с ним. Встретится Аким с друзьями – разговор пренепременно коснется его знаменитого тестя, а сам Аким волей-неволей отодвинется на второй план. Зайдет ли в цехе, где он работает токарем, речь о технических новинках – и тут уж все на Акима пог¬лядывают: мол, родственник Конструктора, ему и карты в руки. И надо ж было случиться, что именно в ту пору его потянуло на изобретательство. Образованием, правда, он не взял – лишь профучилище за спиною, однако ж пытлив, смекалист от природы, по молодости за все с жа¬ром хватался. Придумал он приспособление к станку, чер¬тежик набросал – в цехе охают, ахают, нахваливают Акима, а меж собой шепчутся, что-де Конструктор, знать, идейку ему подкинул. Когда же он предложил усовершен¬ствовать программное устройство, начальство быстренько вознесло его на завод-
скую Доску почета, а товарищи ста¬ли открыто посмеиваться: не слишком ли рьяно эксплуа-тирует он талант своего тестя?.. Много потом всякого поднакрутилось. Переругался с одними, порвал с другими... Страсть к изобретательству заглушил, за-гнал так глубоко в себя, что она навек под пеплом похоронена. Собрался было податься куда глаза глядят, от этих мест подалее, но как-то все не сложилось, и он остался, внешне мирясь с выпавшей ему ролью, но внутренне бунтуя против нее.
Конструктор умер как-то вдруг, на ходу, утром еще смеялся с домашними, строил планы, а вечером его не стало. Аким шел за гробом в ряду самых близких ему лю¬дей, плакал вместе со всеми, потому что это был действи¬тельно замечательный, большой человек, и все-таки, как ни странно, испытывал некое облегчение, какое-то про¬светление в пространстве своей жизни – будто приотвори¬лись наконец зашторенные наглухо небеса и нежный зо¬лотой лучик упал на его плечо.
Теперь уже Акима привечали не ради кого-то, а ради него самого. Бывало это, правда, пореже, зато самолюбие Крючкова, страдающее, ущемленное ранее, расцвело пыш¬ным цветом. Однако ж за долгие лета, прошедшие под крылом Конструктора, характер его переменился, в нем произошло смещение качеств, позволяющее напористости сживаться с робостью, смелости и решительности – с не¬уверенностью, знобкой трусостью. Вот и на этот раз, взявшись за вырубку посаженной Конструктором аллеи, он испугался соседа, невзрачного, дышащего на ладан старика, едва тот пообещал расправиться с ним. Пустые угрозы! Напрасно он побоялся, не допилил березу. Всяк будет видеть шрам на ее теле, возмущаться и тыкать паль¬цем в сторону Акима. Пеньки-то он поутру выкорчует, с голого места взгляд скатывается и гнева не народит. А шрам на березе – это прицельный укор, от которого не отворотишься. Хотя бы буря поднялась или ветер задул покрепче, чтобы доломало, свалило ее. Тогда бы и он был чист, и с березой покончено, и старику не к чему придрать¬ся. Стихия все
спишет.
И вдруг перед Акимом возникло другое, молодое лицо Петровича, снятого армейским фотокорреспондентом в самом пекле боя: сощуренные до щелочек глаза, в руках автомат, из которого он бьет с ходу по отступающим фа¬шистам. Этот снимок, вырезанный из фронтовой газеты и наклеенный на прямоугольник картона, Аким когда-то видел в семейном альбоме Конструктора. Его не удивило, каким образом снимок очутился средь семейных фотогра¬фий. Конструктор необычайно привязывался к людям, с которыми подолгу работал, интересовался всем, что про¬растало в них корнями дел, борьбы и устремлений, и запе¬чатленные яркие моменты их жизни он хранил пуще своих собственных.
Вон, значит, почему Петрович представился ему с ав¬томатом, когда вышел из машины и опалил его яростным взглядом. Может, и прав Аким, что перестал перечить со¬седу, пошел на мировую, предложив вариант с новыми посадками. Чего лезть на рожон. К тому же посадить свою аллею, прогуливаясь по которой будут говорить о нем, Акиме Крючкове, – мысль весьма и весьма недурственная. Всему помехой сейчас береза, располосованная пилой до середины; ее умирание протянется многие-многие месяцы, скапливая вокруг Акима людскую смуту и недовольство. Любое дело, как он ни старайся, во грошик не поставится, пока чертова береза торчит над обрывом.
Та ночь была для него подобна бесконечно длинному товарняку, чьи загруженные до краев матово-черным уг¬лем вагоны тянутся от континента до континента, напол¬няя пространство жутким грохотом и темнотой. Томимый бессонницей и неясными тревожными предчувствиями он вставал, выходил на крыльцо, смотрел на погруженную во тьму и покой дачу соседа; однажды все-таки не выдер¬жал, отвязал веревку, которой накануне стягивал ствол березы с островерхим валуном. Возвратившись на свое ложе, ворочался, ждал рассвета, кликал ветры на голову березы.

Утро выдалось ясное, росное. Облепившие ноги влаж¬ные стебли трав несли прохладу и умиротворение. Акиму хотелось поскорей избавить, освободить землю от нахально и тупо, торчащих из нее пней, дать ей возможность рас¬слабиться, подготовиться к приему других деревьев. Ору¬дуя где лопатой, где топором, он распалял свое воображе¬ние, рисовал картины посадки новой аллеи. Что ж, он, ко¬нечно, виноват, наломал здесь дров, но весной все попра-вит, не поскупится, пойдет на любые расходы, завезет пятнадцатилетние сосны с их родной землицею, и они за¬шумят, насытят воздух смоляным крепким духом. Вче¬рашнее мнилось ему чуть ли не потусторонним кошмаром, из коего он каким-то немыслимым чудом вынырнул, выка¬рабкался.
Вышел Петрович, бросил на Акима мимолетний взгляд, направился к машине. Вид у него был усталый и мрачный. Аким положил лопату и выпрямился.
– Доброе утро, Петрович, – сказал он. – Прости, ра¬ди бога, за вчерашнее. Сам не могу понять, откуда вся эта злоба на меня накатила. Право, не ведал, не сообра¬жал, что творил.
– Чего уж там, – вздохнул сосед. – Ты только пом¬ни, что тебе было сказано и что ты сам пообещал.
– Ясное дело. Разве ж я враг какой.
– Эх, Аким, Аким, я-то думал у нас с тобой, – он не договорил, опять вздохнул. – Ладно, время покажет.
Когда сосед уехал, Аким поработал часок, а потом стал готовить завтрак. Пашка едва протер глаза – сразу за стол. Спал сладко, проголодался, бутерброды уплетает, аж щеки трещат. Аким улыбнулся: – Не торопись, никто не отнимет.
Пашка убавил темп, поинтересовался:
– А мы сегодня работать будем?
– Ага.
– Снова деревья пилить?
– Хватит, напилили... А тебе что, понравилось?
– Интересно. Только вот дедушка-сосед ругается. И ты, папа... Не надо больше на старенького нападать, хорошо?
– Хорошо. Вчера сдуру я столько всего наворо¬тил... – Аким покачал головой. – Нынче нам с тобой на¬до пни корчевать. Попотеть придется, это уж точно. Ты давай со стола убери, а я в родник за водой сгоняю.
До родника было метров пятьсот. Проще, конечно, воспользоваться водопроводом, он совсем рядом. Но раз¬ве сравнить воду, лениво текущую по металлическим тру¬бам, с той, что бьет из тайных земных глубин? Кто-то пустил слух, будто в родниковой воде немалая примесь серебра, целебного для организма, и дачники, возвраща¬ясь в город, везут полные
канистры, бутылки воды, чтобы потчевать ею родных и
знакомых.
Поставив ведра под родниковую струю, Аким засмо¬трелся на небо. По голубой глади безмятежно брело солн¬це, а у горных вершин, куда оно направлялось, клубились, стягивали свои летучие войска крутобокие облака, испод¬тишка готовя светилу засаду. К вечеру, чего доброго, дождь соберется.
Ведра приятно тяжелили руки, покачивались при ходь¬бе, но вода не проливалась. Сейчас он поставит их на ве¬ранде, а сам опять вооружится лопатой и топором.
– Папа, ку-ку!
Продолжая идти, Аким повернул голову в ту сторону, откуда донесся Пашкин голос. Но Пашки не было. Спря¬тался, хитрец, с улыбкой подумал Аким, ничего, обнаружится. Он знал, что как бы сын ни прятался, он вскоре не утерпит и откроет свое убежище.
– Папа, ку-ку!
Аким для порядка еще повертел головой.
– Да здесь я, здесь, на березе!
У Акима екнуло сердце. Пашка сидел на самой вер¬хушке березы, подпиленной им в полуторе метров от зем¬ли. Шрам на ее теле расширился, словно рот человека, вопящего от
ужаса.
Ах, если бы не бессонная ночь, если б Акиму прибавить спокойствия... Все бы обошлось, вполне могло обой¬тись. Но его вдруг затрясло, да так, что вода в ведрах, которые он продолжал держать, плеснулась через край.
– Пашка, слезай, сию минуту слезай! – страшно закричал он.
Пашка перепугался, дернулся, тоненькая ветка под ногой обломилась, он вцепился руками за верхушку, повис на ней, ствол резко качнуло, он наклонился, накренился, подламываясь у подпила.
Словно зачарованный смотрел Аким, как береза вместе с его сыном падает в обрыв. И лишь в последний момент он побежал, метнулся туда, где раздавался надрывный треск лопнувшей древесины, как будто бы у него хва¬тило сил удержать ствол от падения, не дать ему рухнуть вниз, в реку. Но он опоздал: ствол березы уже подхвати¬ло течение. И тогда он прыгнул, прыгнул с разбега в кофейное, кипящее водоворотами чрево реки, чтобы догнать, спасти сына. Могучие волны, играющие, как погремушкой, огромными валунами, подхватили его, подбросили и, словно сомкнув челюсти, поглотили, поволокли по острым ка¬меньям дна...
А Пашка, угодивший при падении на поросший кустарником склон обрыва, не скатился в реку, а застрял средь колючих веток шиповника и мягких сосновых лап, которые он охапками сбрасывал накануне, помогая отцу. Посидев там какое-то время, он потихоньку стал выби-раться наверх. Отдельные осыпные участки ему приходилось одолевать ползком. Наконец, весь исцарапанный, ис¬колотый, он очутился на твердой земле. Не позволяя себе разреветься и еще не зная, что же стряслось, он ходил по бывшей аллее, по тропинкам сада, заглядывал в дом и все громче и настойчивее звал своего отца. Странно, отец, никогда не прятавшийся от него, исчез, пропал и даже го¬лоса не подает. А, может, и подает, просто Пашка не слы¬шит – уж больно громко гремит река, перекрывая все остальные звуки...