Заветы старой травницы

               
Тем летом мы задумали троиться. Уже и лес был приготовлен, и доски напилены, и мох надран по болоту. Дело оставалось за малым : начать да кончить — старую избу развалить, а новую поставить. Подобное не всякому здоровому мужику под силу, а уж моему отцу, сухорукому инвалиду,  тем паче. Однако отец, оказывается, давно всё обмозговал: решил выехать на помочах. Это что-то теперешних субботников, только с угощением. Созывается народ — и всем миром наваливаются на работу. Многие после войны отстроились именно таким манером! Много был переделано разных дел!..

И вот в один из воскресных дней июня с раннего утра у нас во дворе собрался народ. Были тут и родственники, и отцовы друзья, вдоволь понюхавшие фронтового проха, и просто односельчане, прослышавшие о помочах.

Работать артелью — одно удовольствие! Каждый старается свою удаль выказать, других перещеголять. Отовсюду только и слышны  звонкие перестуки топоров, повизгивание пил, скрежет выдираемых гвоздей, веселые смешки и подзадоривающий говор. И над всем этим - облако седой потолочной пыли. А ещё щекочет ноздри моховой тлен старых брёвен и шибает в нос горький запах ошкуренных лесин.

В разгар дружного  работного шума дядька Яков, разбиравший наверху стропила, сбросил с чердака связки изнывшего от времени зверобоя, а вместе с ним выгоревшую школьную тетрадь, свернутую трубочкой.
- Держи, грамотей! - крикнул он.

- Чего там такое? - сразу же насторожился отец, опасаясь, как бы я не увильнул от дела, к которому был приставлен.

Мне было поручено ошкуривать жерди плотницкой железной скобой. Над ними и тешился, не разгибая спины. Рядом лежало уже  готовых лесин. Сверкающих своей белой древесной наготой.
 -Да так, - засмеялся дядька Яков. - Какие-то заговорные листы нашел с его каракулями. Черную магию.

Он железной лопай поддел откосину стропилины, она жалобно крякнула.

 Отец мельком взглянул на тетрадь и ушел, успокоившись. А развернул её, увидел свои трехлетней давности письмена и заносчиво хмыкнул, потешаясь над своей былой неумелостью. Признаюсь, всё же любезно было читать собственные каракули. Жалость и легкое щемление охватило душу.

«Пастушья сумка, - читал я, - кровь останавливает...»
 А дальше вот что:
«Подмаринник — пр  катаре желудка с пониженной кислотностью...»
Следом описание, как готовить отвар, в какое время и в каких дозах потреблять.
«Синеголов — от золотухи младенцам под подушку класть...»
До сих пор не возьму в толк, почему золотушному ребёнку надо класть под подушку синеголов? Может, он какие-то  целебные флюиды испускает?

А ещё вот что: «Корень девясила  пользителен, у кого слабые лёгкие... Жабник — для выведения бородавок...»
Много чего было в той тетради понаписано: на двенадцати страницах крупными буквами плохо заточенным фиолетовым карандашом , который у нас почему-то называли «химическим». А записано всё это было со слов бабушки Акулины, деревенской травницы.  Её образ до сих пор светлым венчиком стоит в моей памяти. Даже голос её помню: тонкий, жалостливый, просяще ласковый.

...Впервые она у нас появилась нежданно-негаданно  среди лета в стоптанных  тапочках, пошитых из солдатской шинели, в черном не единожды  штопанном платье, с холщовым передником и с такой же холщовой котомкой за плечами.
Подошла к сенной двери и сказала:
 - Пустите, люди добрые, странницу в свой приют.
И засмеялась.
 -  Теть Акулина, - удивилась мать. - ты чего нас пугаешь?
 -Это чем же я вас напужала? - сваливая на приступок порога с себя котомку, отвеила старушка. - Странниками не пужают. Странник — божий человек. Вот ежили бы я сказала «пустите разбойника»... Тогда другое дело, - засмеялась и подошлак матери поцеловаться.
Несмотря на убогость своего наряда , показалась она мне и живой и статной. Этакая светлая свечечка в чёрном коленкоре.
Её тогдашнее появление в нашем доме, надо сказать, принесло мне немало огорчений. Я только что окончил четвертый класс, с грехом пополам перешёл в пятый. Бы самый разгул наших каникул, самый лёт наш, самое мальчишеское пиршество. Мы целыми днями заполыскивали в клёк, играли в кулички и бегали купаться под железнодорожный мост. А ещё вольно бродили по лесам и долам, помышляя грибы и ягоды, вылавливали  сусликов, чтобы потом повыгоднее сбыть шкурки нашему плутоватому старьёвщику в обмен на обливные глиняные свистульки.
А тут она свалилась на мою голову. Доводилась бабушка нам родственницей. Правда, седьмой водой на киселе, троюродной теткой моей матери. Дальняя, но всё равно родня. И мать, сколько помню, всегда тепло привечала старушку. А те послевоенные годы, надо сказать, были голодными для деревни. Каждый кусок на учёте.
Вообще-то бабушка Акулина  не была безродной. Обреталась она у сына, работавшего на железнодорожной станции километрах в двенадцати от нас. Когда-то у неё было пятеро сынов. Четверых побила война, «самых умных», говорила она. Остался один и тот непутёвый. А тут ещё сноха настоящая ведьма: ест поедом, никакого продыху. Вот и мыкала она свои дни, перебиваясь с кваса на воду. Пенсию за колхозную работу тогда не давали, и старушка кормилась тем, что собирала травы для аптек. Ну и людской милостью. На травы-то не больно проживешь.

Леса наши она знала плохо. К тому же зрение у неё стало садиться: видимо, катаракта была. Да и возраст: как-никак восемьдесят шестой шел. Мои родители и решили ей услужить. Решили, быть мне её поводырем.

 - Всё одно без толку бегает, - сказа отец, - А тут и догляд за ним будет.

Я чуть не ревел от досады: на какую каторгу  обрекают, возиться с этой подслепой старухой!..

Поднимались мы рано: ещё роса мерцала на листьях. Вел эту свалившуюся на мою голову старуху луговой дорожкой в дальние урочища, где и трава была высокой и цвты нетронутыми.
 
До того тошно было поначалу, что сбежать хотелось. И сбежал бы, если впереди не маячил отцовский солдатский ремень. Но постепенно втянулся, стало уже нравиться бродить с бабушкой Акулиной в поисках целебных растений.

Она вначале слепо рассматривала, поднося близко к глазам цветок и травинку, а затем уже принималась собирать . Мы набивали травами  свои котомки и  под палящим солнцем тащились домой. Затем сушили свои лекарственные сборы,  вялили под навесом сарая, на погребице, развешивали на чердаке и в сенцах. Куда ни повернись, везде цветы и травы,  кора да коренья. Аромат во весь двор!

Вот тогда и завёл тетрадь и всюду таскал ей с собой за поясом под рубахой. Только начнём какой-то новый сбор, я сразу же с расспросами к бабушке Акулине: для чего да почему? Она, кажется, рада была моему
любопытству.

- Ты аккуртней пиши, - поучала она. - Ничего не пропускай. Вот помру, а ты вроде заместо меня будешь. Поможешь хворому человек, меня помянешь — вот и хорошо  будет мне на том свете! Вот и покойно душе!

 Как-то я спросил:

 - Бабань, а ты кто? Знахарка?

 -Ты что? Ты что, господь с тобой!1 Вот выдумал!! - испугалась она и пояснила своим певучим голосом: - Нет, сынок, не знахарка. Знахарки — это когда всякими наговорами лечат, черной  ворожбой да картами. А я никакой ворожбы не знаю. Я, слава Богу, травница. Я травами унимаю боли.
 
 - Бабань, а как это ворожить?

 - А тебе-то зачем? - осердилась она. - Вот глупый.
 
 Но, встретившись с моим требовательным взглядом, пояснила:

Ворожба она и есть ворожба. ОТ лукавого это. От демонов черных...Для отвода глаз всё. Болезнь надо не заговорами, а пользительной травкой милостивить. В траве да кореньях вся здоровая сила! Потому как от земли идёт. От солнышка, нас согревающего. От дождика моросистого, зорек росных. А ты — ворожба...Спаси, сохрани нас, господь, грешных!

Однажды в лесу нас застала гроза. Мы укрылись за стволом сухого коряжистого  дерева,  Но дождь всё прибавлял, голое дерево уже не могло  защитить нас от  его пронзительных струй. Мы пробежали полянку и юркнули  под густую молоденькую липу. И здесь над нами сверкнула, аж в глазах зелено стало, ахнуло вверху, пронзительно зазвенело, и я с ужасом увидел, как дерево, под которым только что стояли,  развалилось на куски и занялось голубоватыми языками.

Видишь, - спокойно сказала бабушка, - могло бы и нас громом убить, а мы вот целы. Хоть намокли, но живы с тобой! Это нас Господь уберёг! Опятьтраву собирать, пташек слушать. Что нам ещё? Жизнь коротка, сынок, всё в ней должно быть и сладко, и пригоже.
 
 В июле бабушка Акулина поехала в район сдавать траву.  Заработала она небольшие деньги, но осталась довольна. Купила мне рыжие сандалии.

 - Держи, - сказала, - за свою беготню! Сколько мы с тобой ножками-то изрыскали! А? - И глаза её, высветленные старостью, радостно поблескивали.

В тот же день она ушла от нас. Сказала, что пойдёт мыть корни девясила по Сухой Язёвке. Потом сразу же  - доой, А это всё по пути, провожатого ей не надо. Обещалась на будущее лето быть.

 Я всё-таки проводил её немного. На прощанье она полохматила мою голову и весело наказала:

 Береги свою тетрадочку-то! А лучше, сынок, когда не по записи. Лучше, когда умом да сердцем до всего дойдёшь. Во и старайся. А бумага, она и есть бумага.

 С тем и ушла, постукивая палкой о сухую, набитую телегами дорогу.

...Больше я не увидел. Весной она умерла, рассказывают, прямо в лугах . Нашел её будто бы коровий пастух. Бабушка Акулина лежала среди травы, уткнувшись лицом в свою холщовую котомку. В руке у неё был зажат пучок красного клевера. Виидимо, клевер собирала.

А тетрадь моя где-то потом затерялась. Но я не все забыл завты бабушки Акулины. И травы иные до сих пор помню, И знаю, от чего они...