день седьмой

И БЫЛО УТРО

И было утро. День Седьмой. И притомился Создатель от трудов своих в прежние Дни сотворения и решил этот день сделать Днём отдыха. И сказал Создатель: «Это хорошо!». И стал Создатель отдыхать. Да отдых как-то не задавался. Чувство чего-то незавешённого не давало ему покоя. И сделалось ему вдруг нехорошо, и даже очень тревожно: «Это что же я такое натворил? Что же я тварному миру-то меры не положил? Этак станут они по моему завету плодиться да размножаться, да и заполнят собою весь созданный мною мир, да и потравят всякие травки да дерева, да плоды от них! Да и загадят, ох,  как же они тогда загадят мир мой сотворённый! Сами утонут в дерьме! Не хорошо! Не хорошо это! Надобно бы каждой твари меру жизни положить! Завтра же!». Тем и успокоился. И отправился опочивать. И был день. И был вечер. День Седьмой.

И было утро. День Восьмой. И вышел Создатель из опочивальни, и поглядел на мир, что он создал, и понравился он ему, и сказал Создатель: «Хорошо!». И вспомнил Создатель мысль свою вчерашнюю и решение своё. И велел тогда Создатель Сороке оповестить всякую тварь земную, чтобы прибыли к нему для воздаяния меры жизни. Первой же явилась Черепаха.
О! - удивился Создатель, - эко ты скоро! Уважаешь, поди, меня?
Уважаю, уважаю! Да только я и не уходила никуда, не успела, тяжек домик мой.
Экая ты домовитая! За то домику твоему всякий год прирастать, чтоб уютно и покойно было. Ну, за то тебе и меры жизни не положу, а только будешь ты жить, пока будут в тебе силы домик свой носить. А теперь ступай!
Хвала тебе, Создатель! - молвила Черепаха и потащила свой домик в сторону моря-океана через долгие райские кущи, сквозь которые брели, ползли и реяли  вызванные уже Сорокой твари.


И был день. И было много труда у Создателя. Ибо много тварей земных и водных, и подземных и подводных, и тварей поветренных, и тварей иных мест земных было создано. И был Создатель по-перву щедр ко всем. Прилетели Мотыльки, а Создатель и говорит:
А вот вам по ста лет, как прилетевшим в первых числах!
О, нет, Создатель, - взмолились Мотыльки, - это что же нам по тридцать три года в яйце пребывать, тридцать три года личинками ползать, тридцать три года куклиться, и только годок порхать беззаботно? А как холода? Не вынесем, вымерзнем! Нам уж лучше бы от весны да к осени, вот в год и уложимся.

Удивился Создатель столь разумным речам и согласился.
Вот в таком кропотливом труде и протекал день, день Восьмой. А только к вечеру, как поредело  в числе пришедших,  встревожился Создатель:
А где же этот бездельник? - ласково озаботился Создатель, - Где венец трудов моих?
Да не встречался, не встречался! - застрекотала Сорока.
Так поди же, сыщи!
Вспорхнула, беспокойная, и пошла вить круги над кущами. И через короткий час: 
Сретила, сретила, сретила! Сей же час будет! - огласила мир белогрудая, острохвостая, беспокойная.

Человек же, сладко спавший в кущах, пробудился от того стрекота сам, пробудил и подругу свою, и стали они выбираться. А как выбрались, то и повстречали Черепаху.
Эй, Черепаха, а что это там происходит?
Да Создатель меры жизни всякой твари определяет.
И каково-то щедр? Помногу ли даёт?
Да всяко. Мне вот и вовсе сказал: «Живи, сколь хватит сил домик свой носить».
Ну коли так, так нам-то и вовсе вечная жизнь уготована!
И обрадовались они, и поспешили они к Создателю. А явившись, стали виниться, мол,  не слышали стрекота сорочьего, а то  уж первыми были бы.
А вот только пришли-то вы последними. А меры-то у меня и осталось всего шестьдесят лет. Вот вам по тридцать лет жизни и назначаю.
Создатель! - Возопил Человек, - да как же так? Ведь я и венец трудов твоих, и по подобию! Да и ей-то, ей-то за что?
Много ты знаешь!  - возмутился Создатель, - или мудрость мою постиг? Знаю я вас, вот и дня не пройдёт, как совершите … Впрочем, что это я наперёд? Всякому времени свой час.
И что же теперь? - совсем огорчился, поник главою светлой Человек, -  уж и сделать ничего не возможно?
Ну, отчего же невозможно, на всё воля моя. А только вот воля-то  у меня есть, а  меры боле нету. Так ты поди, потолкуй с тварями иными, ежели какие захотят с тобой поделиться, так приходи, сговоримся. 
Бросился Человек опрометью на поиски жизни, в спешке и Создателя не возблагодарил, подруге ничего не сказал, не попрощался, такой уж задался, шебутной, непутёвый. Бежит, шебутной,  и видит Лошадь. Ходит, голову свою гордую до земли склонив, травку щиплет, а глаза-то, тёмные, глубокие, ресницами как снегом опушенные, а влажные, да грустные такие.
Ты чего это, Лошадь,  понурая такая? - живо полюбопытствовал Человек. Ну, это он такой по природе, участливый, заботливый.
Да как не грустить? - Тяжко вздохнула Лошадь, - Даровали мне вот пять десятков лет жизни! И что же мне? Всей то молодости, что три года, чтобы порезвиться да погулять, да пораскатываться на лугах зелёных. А дале что? Это сколько же ещё  тогда сохи да плуги для тебя тягать, тебя, умника, по белу свету раскатывать, тяжестями хребет свой  корёжить?
Так-так-так-так - обрадованно затарахтел Человек, - А может мне сколь-либо отдашь? Сколь не жалко-то?
Да трёх десятков  и не жалко.

Обрадовался, непутёвый, бросился дальше на поиски доброхотов, к дележу охотых. Глядь. - лежит Собака в тени под Древом познания, башка тяжёлая на лапах. Увидела Человека, башку тяжёлую-то подняла: «Гав!» -  лениво, - и опять башку на лапы. А из глаз-то слеза чистая да горькая, а в газах-то тоска такая, просто собачья такая тоска, того и гляди завоет.
Здорово, Собака! - ободренный предыдущим успехом, заорал Человек. - Ты чего тоской тут заливаешься? Али обидел кто? Да я ему! За моего верного друга-то ...
Не по силам тебе с бедой-то моей, и обидчик мой тебе самому батюшкой родным является. Так, что уж … А вот дурно да тоскливо  мне от того, что веку мне дадено аж тридцать лет. Выходит всего-то мне счастливой поры год детства резвого, а то всё по лесам да степям добычу тебе выискивать, да на цепи дом твой стеречь. А ты ж у нас неугомонный, нет бы в райских местах жить, нет, - тебя в тайгу да тундру потянет, и вози тебя нам на саночках по вымороженным снегам, ломай там пальцы-когти об наст, кровушкой своей след выстилая. Да и сейчас, вот смотри: все, как годами-то озаботились, так и пошли себе жить-поживать. А мне велено вот тут Древо стеречь. А чего его охранять? Вон падалицы сколь валяется и никто не покушается. А и чего покушаться-то? Понюхала вот — не пахнет ничем, кроме гнильцы; полизала — и вовсе вкуса никакого.
А те-те-те-те — в предчувствии поживы запричитал Человек, про плоды от Древа сего и не помышляя, - так как же мне верному моему другу не помочь! Помогу! Тебе-то самой, сколько веку бы хотелось?
А мне бы и одного десятка хватило, пока зубы да когти крепки.
Ну вот и хорошо. Вот и ладненько. Беду-то твою я разведу, у меня с Создателем отношения приятельские, сыновне-отеческие, можно сказать. Так я ради тебя, друга моего верного … - скомкав в спешке речь свою, побежал, заторопился в новом поиске Человек. 
Бежит, ломится через кущи, через райские джунгли, - не видать никого, - «Попрятались, что ли, от меня? - опасливо мыслит, - Во жадобы, скупердяи!». Ан, глядь, -  Обезьяна на лианах качается и хохочет.
Эй, родимая, ты что это разрезвилась? Над моей бедой, что ли, потешаешься? Не к лицу тебе надо мной смеяться! Ты-то кто? А я во какой! Венец!
Да что ты, родственничек! Венец ты мой ненаглядный, ненадёванный! И в мыслях не было. А вот, слышь, чё Создатель-то учудил? Намерил мне три десятка. Ну, умора! А что мне с ними делать? Уж к десяти годам-то и все четыре руки пооборвутся, зубы, ногти повыпадут. И что мне ещё два десятка годов делать, как жить-то без рук-ног, зубов да ногтей? Самой ничего не добыть, а чужой добычей стать легко, да не ладно как-то. Обидно.
Ну, экое горе! - ухватился за надежду Человек, - уж так и быть, помогу тебе по-родственному.
А вот и ладно, вот и ладно, я с радостью! - заверещала Обезьяна и с хохотом  унеслась по верху джунглей, подале от родственничка.  А то, гляди, ещё чего отпросит, по-родственному то.
«Да, хороший я поход совершил, удачно, - поласкал себя радостной  мыслью  Человек, - пора и к Создателю».
Прибежал, возбуждённый, обнадёженный, и с разбегу:
Нашёл, нашёл! Нашёл я обменщиков, нашёл доброхотов! Вот Лошадь тридцать лет даёт, Собака двадцать,  да Обезьяна двадцать!
Ну, что нашёл, то и твоё. И веку твоему  отныне быть в сотню лет, а только  тридцать лет жить тебе жизнью человеческой, как мною задумано было. Тридцать лет других будешь ты в трудах да заботах добро наживать, подобно  лошади пахать-трудиться, как ты её приручишь. Двадцать лет затем  сидеть тебе, как собака, над добром своим. А ещё двадцать лет жить тебе по виду обезьяны, морщинистым, безобразным и гонимым.
А что же подруга-то моя? - вспомнил наконец Человек, - Давай поделим!
Ну, вы вот только гляньте! Во каков! Как шестьдесят человеческих, так всё себе! А как скотских, так пополам! Во!
А это не твоя забота, - задумался Создатель. Задумался да и вынес решение, -  будет ей от меня служба великая, пока не скажу какая. А от той службы будет ей и забота моя.
И был день. И был вечер. День Восьмой.

И что же? А вот то. Есть тому событию и свидетельства и доказательства. Поручил Создатель после грехопадения (знал ведь наперёд!) подруге продолжение рода человеческого. И дал ей имя великое и светлое — Мать. Через то жизни ей сроку не устанавливал, а так,мол, живи, пока живёшь.
А ещё с тех пор день восьмой всегда почитается днём тяжёлым, и дали ему имя: «понедельник». Оттуда и пошло: Понедельник — день тяжёлый. 
А ещё вот: сведущие люди ныне выявили, что черепаха да слон не имеют способность к старению (ген такой это у них, то ли отсутствует, то ли напротив имеется) и потому живут, пока способны носить свои тела. Вот.
А лошадь из всех животных одна только и  потеет, как человек, ибо велено было ему, человеку, после грехопадения: «В поте лица своего будешь ...».
А собака, как на цепь-то её посадят, так и злится: «Обманул! Друг называется! И годы забрал, и на цепь...». От того и пословица пошла: «Сам не гам и другому не дам».
      А что же обезьяна? Ну, обезьяна — она и есть обезьяна. А только, как подрастёшь, погляди в зеркало, вот и будет тебе ...