О праве религии называть грех грехом

Администратор нашей буддийской общины (тот самый, который на момент опубликования статьи сложил полномочия, и был избран другой) недавно не без юмора заметил, что у вашего покорного слуги есть такое свойство: быть источником раздражения для других людей, и это даже в том случае (и особенно в том случае), если всё, сказанное мной, правильно. Это свойство лично мне не доставляет никакого удовольствия. Тем более мне не доставляет удовольствия мысль о том, что эта статья в очередной раз для кого-то из членов общины может оказаться источником раздражения. Всё же, рискуя его вызвать, я хочу коснуться очень сложной темы: сложной не самой по себе, а именно потому, что в наше время она является чувствительной для очень многих людей. Речь идёт о праве религии называть грех грехом.

С буддийской точки зрения точнее использовать термин «дурное деяние» или, в отдельных случаях, «омрачение», но я прошу прощения за то, что буду в этой статье использовать слово «грех» в силу его экономности. В этом тексте оно тождественно выражению «дурное деяние», даже если в христианском мире имеет несколько иные значения. В любом случае, здесь не вполне уместно отвлечённое сравнительное богословие.

Религия, причём любая, испокон веку занималась тем, что определяла для человека, чт; есть добро, а чт; есть зло. Это и есть одна из основных задач религии, точно так же, как одна из задач прикладной физики — содействовать техническим изобретениям, облегчающим жизнь людей. Никто не ожидает от священнослужителя изобретения нового принципа беспроводной связи, так же, как никто не ожидает от профессора физики проповеди на темы нравственности. Политическая светская идеология в XX веке регулярно пыталась у религии эту задачу отнять и взять её решение на себя, но мы все хорошо помним, что в одном случае это закончилось ужасами сталинизма, в другом — несчастьем гитлеризма, а в третьем — кошмаром маоизма, который от нас, русских людей, относительно далёк, но от которого монахи тибетских монастырей натерпелись в полной мере.

Но, оказывается, не только политики, не только товарищ Мао, товарищ Сталин или доктор Геббельс: само светское общество в нынешнем, XXI веке, настойчиво стремится устранить религию от решения моральных задач и лишить её права называть зло злом.

В какой именно момент у религии (а если быть точнее, то у клириков, у людей, занимающихся сохранением традиционной религии) может возникнуть потребность публично заявить о греховности того или иного поступка? Приведём два примера.

Эта потребность у религии возникает, во-первых, тогда, когда люди, хотя бы и далёкие от религии, но облечённые властью, оправдывают грех и на этом основании принимают решения, непосредственно влияющие на множество других людей. Возьмём для примера один из самых безобидных грехов, а именно чревоугодие, проще говоря, обжорство. Если министр образования страдает чревоугодием, он может рекомендовать школьным столовым разнообразное, но нездоровое меню для школьников. Если этим же пороком страдает более полновластный правитель, он может начать ущемлять права людей, лишённых своего пристрастия. Например, такой правитель введёт идею равенства и потребует, чтобы в общественных столовых люди платили за обед одинаково вне зависимости от того, сколько съели. Идея равенства сама по себе очень привлекательна, как говорил один высокий лама, но... Но в данном случае она будет ущемлять права тех, кто обжорством не страдает, потому что им то же количество еды выйдет дороже. Тут и настаёт религии время вмешаться, чтобы восстановить здравый смысл.

Во-вторых, такая потребность у религии появляется, когда человек, явно связанный с религией (публично заявляющий о своей религиозности и, может быть, даже сам являющийся клириком), вдруг принимается оправдывать грех, не считая его грехом. Казалось бы, нет необходимости говорить, насколько такая проповедь привлекательна и почему она пагубна. Но она, увы, есть, иначе бы и эту статью писать не пришлось.

Возвращаемся к нашим обжорам. У нас появилась та или иная причина называть чревоугодие грехом, и мы публично заявляем об этом.

И в этот момент люди (причём некоторые из них — люди хорошие, честные и искренние, причём даже искренне верующие) говорят нам: Стоп! Нет! Не нужно!

Почему? — спрашиваем мы. 

Тут те, кто сказали «Стоп!», обычно делятся на две части, и эти части каждая выдвигают свои соображения.

Первое соображение: нигде не доказано, что желание вкусно поесть на самом деле — такой уж грех.

Второе соображение: да, конечно, обжорство — грех, но лично мы знаем многих обжор, которые усыновили детей из детского дома. Если вы, церковники, публично скажете о том, что обжорство — грех, разгорячённое общество, пожалуй, ещё запретит людям, страдающим этим пороком, усыновлять детей, и огромное количество детей будут страдать в нечеловеческих условиях. Где же ваша гуманность, вы, Божьи люди?

Мы начнём сейчас со второго соображения, поскольку ответ на первое более очевиден.

Моё личное отношение к людям, которые страдают тем или иным недостатком, но при этом занимаются благородной общественной деятельностью, очень сложное. Чисто теоретически в желании запретить порочному человеку воспитывать детей нет ничего абсурдного. Но, по всей вероятности, такое желание должно высказывать только общество, само «убелившееся праведностью», достигшее высокой ступени нравственного развития. Можем ли мы быть уверены, что после исключения «чревоугодников» (причём читатель понимает, что речь идёт не только о них) оставшиеся воспитатели все будут людьми, не имеющими ещё б;льших и ещё худших пороков?

С другой стороны, ведь речь идёт не только о нравственности. Мы можем представить себе ситуацию, когда страна стоит на пороге войны. А так как яблоко от яблони всегда падает недалеко, воспитанники чревоугодников сами вырастут чревоугодниками, людьми физически слабыми, и не смогут защищать свою страну перед лицом сильного и опасного врага. То есть в некоторые исторические моменты речь идёт не только и не столько о требованиях религии и высокой духовности, а об элементарном выживании народа.

Итак, это отношение неоднозначное, да и вообще не бывает простых и однозначных истин. Но представим себе самое худшее. Представим, что нам не грозит никакая война, что б;льшая часть чревоугодников действительно хочет взять сирот на воспитание (что всё-таки не совсем правда, не надо преувеличивать достоинства и благие порывы грешников), что если религия публично назовёт чревоугодие грехом, общество лишит обжор этой возможности и очень многие дети пострадают.

Это весомый аргумент, разве нет? Ещё бы. Особенно он вес;м для буддиста, который должен уменьшать, а не увеличивать страдания живых существ и стремиться к тому, чтобы все живые были счастливы.

Но давайте посмотрим, что с другой стороны: что произойдёт, если религия промолчит.

А если она промолчит, тогда все верующие (и, шире, все люди, живущие в стране, где эта религия является традиционной) увидят, что религия не осудила грех. Значит, это действие и грехом-то, строго говоря, не является. И значит, можно!.. И тут, как выразился Николай Васильевич Гоголь, пошла писать губерния. Потому что в этом случае пострадают не только дети из детского дома, но все граждане страны. Пострадают тем, что, оправдав для себя грех, будут всё дальше и дальше удаляться от идеала человечности, устремлять человека к которому есть задача не только буддизма, но вообще всех религий. Дети из детского дома в этом случае пострадают тоже, потому что и во взрослом возрасте некому будет им сказать, что нехорошо обжираться.

На обоих чашах весов здесь страдание. Только в первом случае это страдание явное, очевидное, просто кричащее о себе (потому что в детском доме холодно и голодно, а мучения детей — это ужасно), страдание цивилизационное, материальное. А во втором случае — страдание незаметное, культурный ущерб, потому что требуется иметь особенно возвышенный склад ума или чуткую совесть, чтобы страдать от того, что ты далёк от идеала совершенной человечности. Но последнее страдание более страшное, потому что сама по себе нехватка хлеба (с маслом или без) ещё не лишает человека возможности достижения идеала человечности (который мы называем Освобождением, христиане — спасением, и так далее), но вот грех, но вот порок — он, когда нет раскаяния, этой возможности человека лишает. Его (страдания от неведения того, чт; есть зло) — больше, и в смысле количества пострадавших, но и в смысле окончательного объёма — больше. И если вы буддист, вы не должны забыть о том, что ребёнок, сменивший холод и голод детского дома на тепло и сытость семьи чревоугодника, будет жить и дальше, что эта жизнь для него не последняя; что чем больше в жизни этого ребёнка будет совершённых им дурных деяний, тем дальше он окажется от окончательного Освобождения, тем больше будет этих жизней и с ним тем значительней будет масса его страдания, уныния, мук и несчастий.

Всё это прекрасно, но тут мы сталкиваемся с вполне уверенными в себе людьми, которые ничтоже сумняшеся говорят нам: «А кто вообще сказал, что чревоугодие — такой уж ужасный грех?»

И вот здесь вы в первую секунду оказываетесь беспомощны. Вы начинаете лепетать о том, что это указано в священных писаниях средник веков…

А ведь действительно указано, в частности, в «Большом руководстве по этапам пути к Пробуждению» благого Дже Цонкапы среди одного из десяти дурных деяний называется алчность, следствием которой является чревоугодие.

Но на это вам возразят: для нас средневековые писания — не авторитет. Возможно, мыслители и схоласты средних веков исказили учение нашей религии (обратите здесь внимание на использование слова «нашей», которое ваши оппоненты выговаривают с абсолютной уверенностью). А ведь Основатель (Будда, Христос, Магомет, Кришна, подставьте нужное имя) ни словом чревоугодников не осуждал!

И вот вы, как защитник религии, начинаете внимательно перечитывать, например, Трипитаку, стремясь найти, чт; же Будда Шакьямуни говорил по поводу чревоугодия, и, как назло, ни одной подходящей сутры… Не тратьте труда, уважаемый коллега. Даже если вы отыщете древний священный текст, где чёрным по белому написано, что чревоугодие — грех и что сам Благословенный Будда Шакьямуни, Учитель Богов и людей, признал это, вам возразят, что этот текст — неаутентичен, что настоящий Будда такого сказать не мог ни в коем случае.

И что же делать, спрашивается?

А делать надо вот что: попросить сомневающихся в том, что грех есть грех, определиться, кем они являются на самом деле. Поскольку многие хорошие и добрые люди по недомыслию или недостатку знания могут в самом деле искренне не понимать, что не являются буддистами (христианами, мусульманами, подставьте своё).

Они, эти хорошие и добрые люди (а для справедливости скажем, что ведь не все из них хорошие и добрые) не принадлежат к религии просто потому, что считают её театром или массажным салоном. Ну, хорошо, не театром: чем-то вроде парламента. Они всерьёз полагают, что религия — это некий полезный социальный институт, который создаётся в результате общественного договора и поэтому должен приспосабливаться к требованиям общества и времени.

Но религия имеет мистическое измерение. Правда и то, что слово «мистический» очень неточно передаёт то, о чём религия говорит, а говорит она о сверх-реальности.

Каковую реальность она, религия, называет, в нашем случае, Нирваной или Дхармакайей, в случае христианства — Христом или, скажем, Царством Божьим (которое, как известно из Евангелий, не придёт приметным образом, поскольку находится внутри нас). Удивительное заключается в том, что знание об этой сверх-реальности не рождается в результате общественного договора.

Было не так, что царевич Гаутама провёл референдум среди жителей своего королевства, чтобы выяснить, чт; есть истина. А было так, что Учитель богов и людей достиг Пробуждения, постигнув то, что до него не постигали и не были способны постичь люди.

И было не так, что Иисус из Назарета, сам бывший раввином, собрал совет других раввинов, чтобы узнать от них, чт; есть истина. А было — по крайней мере, для христианина — так, что на земле воплотилось Слово, которое было Богом.

Религия стоит на признании Высшего начала и на том, что большинство людей это Высшее начало — источник духовной истины — не может воспринять непосредственно. Самое большее, что можем мы, люди большинства, лишённые мистических даров, не святые и не духовидцы, — это убедиться в правдивости религиозных истин, проверив их логическим путём и не найдя в них изъяна. (Это верно для буддизма, в христианстве же есть такие истины и откровения, которые логическим способом недоказуемы.)

А потому нет никакой необходимости стыдиться «ретроградных» и «несвоевременных» фигур благого Дже Цонкапы или, скажем, св. Франциска Ассизского. Почему? Потому, что если человек действительно является верующим своей религии, он признаёт провозглашённую этой религией сверх-реальность и (если только сам он ещё не парит над землёй по причине святости) скудость своего ума для непосредственного восприятия этой сверх-реальности. Он признаёт, что истины, возвещённые религиозными учителями, были проповедованы ими не просто ради удобства человеческого общежития и даже не просто ради увеличения гуманности, но имели своим истоком соприкосновение с духовной реальностью, с которой он пока соприкоснуться не может столь же чисто и прямо, как это делали великие наставники. Но, как минимум, он ощущает дыхание и действие этой реальности в текстах позднейшей (по отношению ко времени жизни Основателя религии) церковной традиции, а не только в Трипитаке, Коране или Евангелиях.

Если сказать то же самое совсем простым и несколько грубоватым языком: мы как буддисты не можем заявить, что Дже Цонкапа для нас — «не авторитет», потому что религия — это не тюрьма, не парламент и, наконец, не базар. И мы не можем заявить, что его мнение несвоевременно, потому что указание на то, что зло есть зло, а порок есть порок, своевременно всегда.

Последнее вовсе не означает того, что любая религия будто бы застыла в неизменных и косных догматах, покрытых вековой пылью. Религия способна к догматическому развитию. Но само это развитие совершается сознанием, как минимум, стремящимся к Пробуждению и к обогащению себя религиозной мудростью, а не в качестве малодушной уступки обжорам, которые крикливо заявляют о том, что они хотят изменить догматы на том основании, что они тоже верующие люди. Прекрасно, что верующие, но во что они веруют, спрашивается? Не в свой ли грех? И не таким ли образом, что вера в свой грех затмевает для них собственно веру?

Если же человек считает, что в религии нет никакой «мистики», ничего сверхобычного, что она есть просто удобный инструмент воспитания людей (или манипулирования ими) и что в религии все равны (настолько равны, что нет оснований для того, чтобы мнению Дже Цонкапы или святого Франциска не предпочесть мнение чревоугодника или защитника чревоугодников) — может быть, этот замечательный человек просто ошибся дверью? Может быть, стоит посоветовать ему идти в депутаты муниципалитета или в старосты дома? Там у него есть все шансы принести много пользы.

10 июля 2013 г.