Экзюпери

Идейное содержание знаменитой сказки А. де Сент-Экзюпери заложено в секрете лиса: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». Французская исследовательница Л. Де Галамбер увидела здесь непосредственное влияние паскалевской проблематики и соглашается с Дево: «Очевидно, что в этих выражениях слово «сердце» не обозначает пустую эмоциональность или неопределенную сентиментальность, но силу интуиции в перспективе мыслей Паскаля» (Devaux, 1956; цит. по Galembert L. De La grandeur du Petit Prince. Memoire de DEA de Lettress Mondernes — 2001 - P. 43 // URL: http://nitescence.free.fr/DEA.pdf). В последовательности этих двух принципов видится вертикаль восхождения субъекта посредством сердца (интуиции) к абстракциям, не видимым для глаз, то есть к абсолютному, трансцендентному.
По точному замечанию О.Тиуновой, сказка Экзюпери - «это переосмысленный сюжет притчи о блудном сыне, в котором заблудшие взрослые люди внимают словам ребенка» (Тиунова, 2000: URL: http://www.skazki.org.ru/articles/smallprince.php). Библейская история повествует о сыне, забравшем свою долю наследства у еще живого отца и покинувшего родной дом. С течением времени нищета и раскаяние приводят его обратно в отчий дом. Блудный сын у Экзюпери - символ заблудших взрослых: в ХХ веке взрослые ведут себя беспечно, эгоистично и легкомысленно. Истинной мудростью наделяется ребенок, готовый, как и отец из библейского рассказа, с любовью и радостью принять обратно нищих и обездоленных, но уже в духовном плане, взрослых. Здесь имеется в виду возврат к источнику моральных истин. Персонаж-ребенок напоминает о сущности жизни, констатирует потерю души. В образе воплощен идеал индивидуального бытия, заключающийся в умении видеть вещи в истинном свете, не считаясь с их утилитарностью. Маленький принц учит пилота: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».
Сам факт того, что принц этот живет один, а взрослые населяют другие планеты, свидетельствует о непонимании и между взрослыми, и между детьми и взрослыми. Н. Ефимова пишет: «Сент-Экзюпери четко отделяет мир взрослых от мира детей. Эти миры практически не соприкасаются, можно сказать, враждебны друг другу. Их разделяет незаполненное пространство памяти: взрослые забыли, что были детьми, дети не знают, что будут взрослыми». (Ефимова Н. Постижение тайн бытия через детское сознание: А. Платонов и А Сент-Экзюпери // Улица Революции. Литературный сборник. Выпуск 1. - М. - 2004 - С. 88). Противопоставленность и враждебность мира детей и взрослых обусловлены забывчивостью взрослых, озабоченных лишь самими собой. Им не хватает открытости по отношению к другому. Ущербность взрослых сводится Сент-Экзюпери к утрате поэтической целесообразности их жизни, ведущей к потере духа. Под поэтической целесообразностью жизни понимается наделение жизни не только утилитарным смыслом, но и изначально заложенной в ней эстетикой, невосприимчивость к которой несовместима с явлением жизни как таковой.
Надежда у Сент-Экзюпери все же не потеряна, потому что Маленький принц передает перед своим уходом секрет, поверенный ему лисом, пилоту, который в свою очередь не узурпирует эту тайну, но в виде произведения открывает ее каждому. На этот факт обращает внимание еще один французский исследователь Пьер Паже, все же не отменяя общей пессимистичной тональности повествования: «Маленький принц уносит с собой секрет лиса, но прежде передает его своему другу-пилоту, который также является и писателем» (Page  P. Saint-Exupery et le monde de l`enfance. - Montreal et Paris - 1963 - P. 117). Однако привлекает внимание то, что Маленький принц все-таки покидает Землю, а, следовательно, выходит, что миру детства в мире взрослых места нет. Пилот является свидетелем, передатчиком, но не источником чистого, незамутненного сознания. В отличие от Сент-Экзюпери, у Э.-Э. Шмитта в «Цикле Незримого» детское сознание остается на Земле, в мире людей, но, чтобы остаться, приобретает новое качество, становится религиозным сознанием. Потому в этих повестях цикла искренние, доверительные отношения возможны лишь между детьми и верующими в Бога взрослыми (хотя все это, конечно, очень спорно, «Бог», «вера в Бога», и все такое). Ребенка не интересует внешнее, видимое, но скрытое от глаз, его взгляд устремлен к сущности явлений, его цель дойти до незримых истоков, минуя зримое. Если у Экзюпери область незримого имеет лишь смутную надежду на воплощение в мире, то Шмитт эту надежду делает реальностью. «Незримое» в цикле «социализируется», становится видимым в отношениях героев. Отсюда и оптимизм шмиттовских повестей. Источник высших ценностей и истины не утрачивается, но остается среди взрослых, между миром взрослых и детей что-то есть. Сент-Экзюпери напомнил взрослым о красоте мира, восходов и заходов, о мощи дружбы и любви. Шмитт претворил эту эстетику в жизнь.
Эрик-Эммануэль Шмитт - убежденный оптимист: «Сегодня оптимизм страдает от плохой репутации. Когда он не воспринимается как глупость, его расценивают как недостаток здравомыслия. В некоторых кругах доходит до вручения интеллектуальной премии за нигилизм тому, кто плюет на существование...» (Schmitt E.-E. Ma vie avec Mozart - Paris - 2005 - P. 65).
Пессимизму постмодернизма, оформленному в искусстве под видом иронического дискурса, принципа игры, неустойчивого универсума Шмитт противопоставляет программу жизни, питающуюся идеалами эпохи Просвещения и идеями религиозной экзистенции. Содержанием такой программы является аксиологическая реабилитация.
Проза Шмитта не может быть однозначно отнесена к массовой литературе по причине масштабности затрагиваемых вопросов и глубокого этического содержания произведений.
В цикле обнаруживается родство детского и мифологического сознания. Их объединяет синкретизм восприятия и функциональная направленность на установление гармонии в мире. Ребенок не расчленяет мир, а наоборот, собирает из фрагментов реальности гармоничный универсум, в то время как взрослые постоянно стремятся к выделению отдельных элементов бытия, считая одно более важным, нежели другое.
Мифологические корни детского сознания служат фундаментом его сближения с религиозным сознанием. Мифология есть «праматерь» религии как таковой и содержит базисный субстрат всех вероисповеданий. То есть на уровне мифологического мышления снимаются различия между религиями. Аналогичность механизмов детского и мифологического сознаний дают ребенку исключительную способность нивелировать различия, выходя на интуитивном уровне на высшую ступень обобщения. Ребенку оказывается под силу увидеть то общее, что объединяет основные религии, то есть их стремление к достижению гармонии в мире, в то время как взрослый целенаправленно устремлен на выявление отличий. Мифология становится общим знаменателем для детского и религиозного сознания.
Мир детства выступает в качестве переходной ступени между миром трансцендентным, божественным и миром людей. Потому дети в мире, где взрослые не могут разрешить конфликты, взаимные притязания, обеспечивают взгляд на проблемы взрослого мира с высшей, надындивидуальной точки зрения. Благодаря этой особенности ребенок приобретает статус мирового судьи.
У Шмитта детское сознание очень близко религиозному и с течением времени перерождается в сознание взрослого. Естественная религиозность отступает перед логикой разума. В результате между миром взрослых и детей образуется пропасть. У Шмитта этот разрыв преодолевается. В его повестях вера в Бога является естественным продолжением детского сознания, то есть обеспечивает дальнейшее существование детского начала в сознании взрослого.
Диалогический тип мышления детского сознания демонстрирует готовность не просто высказываться или задавать вопросы, но и услышать ответы на них. Дети не вступают в сговор со своей совестью там, где взрослые блуждают в лабиринтах возможных решений, дети выбирают единственно верное решение без всяких колебаний.
Между романтическим художественным воплощением детства и образами Шмитта в «Цикле Незримого» прослеживается много общего: связь детских образов с мистическим мироощущением, «мерцающее» познание бытия, мудрость ребенка, двухчастное построение художественного пространства, связанное со способностью к фантазированию. Главное отличие шмиттовских детских образов от романтических: в «Цикле Незримого» не эстетизируется образ ребенка с возведением его в статус отвлеченного идеала, а вписывается в проблематику межличностных отношений.
Становление системы детства Шмитта сложилось не без влияния отдельных авторов. Очень явные корреляции прослеживаются между сказкой «Маленький принц» А. де Сент-Экзюпери и романом «Вся жизнь впереди» Э. Ажара. В первом случае точкой соприкосновения является обращение к проблематике незримого и естественной способности к его его восприятию детским сознанием, во втором - мощная привязка к социальным отношениям.
Детство в повестях Шмитта функционально и создает видение мира, делающее возможным воплощение многосторонней программы  сущего.

Гоголь в своих драматических произведениях рассматривает детскость, инфантилизм взрослого причиной пороков, ведущей к безответственному отношению к жизни, к душе, к своим близким («Ревизор»). Счастье и безопасность детей - в их отказе участвовать во взрослых играх, в отсутствии у них корыстных мотивов, делающих любого игрока возможной жертвой мошенника («Игроки»). Духовная незрелость является причиной того, что субъект совершает не те поступки, которые сам желает и ободряет («Отрывок»).

Кстати, никогда в истории отечественной литературы — ни до Серебряного века, ни после него — не наблюдалось столь искреннего стремления к постижению феномена детства, как это было на рубеже  XIX-XX веков. Ф. Сологуб, З. Гиппиус, К. Бальмонт и их соратники говорили о его непреходящем значении для судеб мира. «Мы должны помнить, что у наших ног играет история, и в объятиях своих мы держим будущее» (Айхенвальд Ю. Предисловие к русскому изданию // Кей Э. Век ребенка... - С. 18). Постижение вселенской миссии детства стало фактором пророческой сути символистских художеств.

Л.Н. Стрельникова (Творчество А.С. Шишкова в области детской литературы - дис. к. ф. н. - М. - 2006) констатирует, что в конце XVIII века - начале XIX века русские писатели часто ограничивались переводами из зарубежной литературы, что очень обедняло свою собственную. Настоящих детских писателей не было. А.С. Шишков одним из первых (после Н.И. Новикова) обратил внимание на важность создания для детей специальной литературы.