М. М. Кириллов Кабульский дневник военного врача 1

КИРИЛЛОВ
Михаил Михайлович





КАБУЛЬСКИЙ ДНЕВНИК
ВОЕННОГО ВРАЧА

(октябрь—декабрь 1987 г.)







Саратов
1996









КИРИЛЛОВ
Михаил Михайлович





КАБУЛЬСКИЙ ДНЕВНИК
ВОЕННОГО ВРАЧА

(октябрь—декабрь 1987г.)





Издательство Саратовского медицинского университета



САРАТОВ
1996


УДК 356.331: 82-94 (581) 1987.10/12

         В «Кабульском дневнике военного врача» о работе и жизни госпиталя советских войск в Афганистане его автор — в то время профессор, терапевт Саратовского военно-медицинского факультета — анализирует военно-политическую ситуацию осени и зимы 1987 г., напряженный ритм работы 1000-коечного фронтового госпиталя, неразрывно связанного с боевой практикой, и жизнь людей в экстремальной обстановке войны и разлуки с Родиной. Автор в своих записках выступает как врач-гуманист и интернационалист. Кабульский дневник военного врача» может быть интересен врачам многих специальностей, военным историкам, широкому кругу читателей, бывшим воинам-афганцам.

Рецензенты: доктор медицинских наук М. Н. Лебедева; писатель член Союза журналистов Российской Федерации В. Ф. Бойко.

Утвержден к изданию Ученым советом СГМУ.

Сведения об авторе. Автор «Кабульского дневника военного врача» — Михаил Михайлович Кириллов—зав. кафедрой внутренних болезней СГМУ, доктор медицинских наук, профессор, известный военно-полевой терапевт, пульмонолог, специалист в области медицины катастроф. С октября по декабрь 1987 г. находился в республике Афганистан в качестве профессора-консультанта Кабульского госпиталя советских войск.

4125000000—141
К    И49 (03)—96
ISВN 5—7213—0144—9
© Саратовский медицинский университет, 1996 г.
© Михаил Михайлович Кириллов, 1996 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

        Записи впечатлений, размышлений, научных наблюдений, сделанные автором в период войсковой стажировки в Кабуле осенью и зимой 1987 г. и составившие содержание публикуемого «Дневника врача», отражают видение им той военно-политической ситуации, которая сложилась на рубеже 1988 г. и предваряла решение о выводе наших войск из Афганистана, показывают результаты анализа деятельности Кабульского фронтового госпиталя, и в особенности его терапевтической службы в ходе крупных войсковых операций, а также оценку отношений людей, которых объединяли тогда служение профессиональному долгу и искренняя вера в необходимость интернациональной помощи народу молодой Республики Афганистан.
         Прошло около девяти лет с тех пор. Многое изменилось в оценках событий того времени. Но содержание дневника не подверглось каким-либо изменениям. Несмотря на трагизм афганской войны, унесшей десятки тысяч жизней советских людей, несмотря на последовавший вскоре после нее известный пересмотр взглядов на целесообразность самого ввода наших войск в Афганистан в 1979 г., автор считает, что не могут быть пересмотрены бескорыстие, интернационализм, преданность воинскому и профессиональному долгу и самоотверженность тех, кто служил там, и кто погиб, и кого народ нарек воинами-афганцами. К их числу по праву относятся и военные медики 40-й армии. Этот «Дневник» прежде всего о них и для них.









Моей жене —
Кирилловой Людмиле Сергеевне
 посвящается.

          25.10. Ташкент. Пересыльный пункт. «Тихий перекресток». Начало системы.
          Утро. Льет дождь. Если и там нет погоды, - хорошо: меньше неба, меньше целей... Перед отъездом говорили: «Нет погоды — радуйся; не включили в список на вылет — радуйся; задержали вылет — радуйся...»
          Мне — в Кабул, в Центральный военный госпиталь. Еду, как и до меня многие мои товарищи по Саратовскому военно-медицинскому факультету. Преподающему военно-полевую терапию уже более 20 лет необходимо хотя бы прикоснуться к правде своей профессии.
          26.10. Похолодало. Выпал снег. Рейс отменен. Завариваем чай. Вечером в гостинице рассказы бывалых людей, фронтовые побасенки.
          27.10. Попытались отправить. Привезли в Тузель. Продержали 5 часов и... вернули на пересылку. Непогода. Скорее бы. Нервы напряжены до предела.
          28.10. 5.00. Подъем. Едем в аэропорт. В кабине рядом со мной медсестра из Кабульского инфекционного госпиталя Надя Бурлакова. Приехала в одном платьишке, а в Ташкенте снег и —3°. На плечиках у нее чей-то китель. Авиаторы не спешат. Бродим по двору. В магазине «Березка» на нас, неимущих, смотрят волком. Хранители чужих сокровищ... Чеки, чеки. Некоторые на них просто помешались.
         Наконец — перекличка, раздача паспортов. Переход границы и посадка в самолет. ИЛ-76 забит людьми до предела. Летим.
         Моя соседка — полненькая брюнеточка. По ее словам, она у «...всего батальона мочу на гепатит смотрит». В отпуск ездила под Выборг, к маме. Везет брусничное варенье... Лейтенант что-то весело рассказывает девушке. Тянутся друг к другу. Молодость, которой и Афганистан не помеха.
          Лететь недолго: час двадцать. Снижаемся как-то странно, по крутой спирали. А вот и афганская земля. Раскрыт хвостовой отсек: солнце и горы. Кабул.
         Проспект от аэродрома до госпиталя многолюден. На каждом углу — солдаты цирандоя (афганской милиции). На заборах лозунги Народно-демократической партии Афганистана (НДПА) — следы недавней конференции. На лужайке за арыком группами — мальчишки. Играют в денежку, в стукалочку, в кости... Как мы когда-то в эвакуации, в Казахстане, в 1942 г. Та же нищета, война, грязь и неистребимое детство.
       Принят начальником госпиталя — Андреем Андреевичем Люфингом. Устроен. Отдан приказом. Одет в полевую форму... Должность моя отныне — профессор-консультант.
        Госпиталь — за высоким каменным забором. Охрана — цирандой (снаружи) и наши гвардейцы (изнутри). Территория 350Х350 м. Службы, лечебные отделения и жилые помещения в одно- и двухэтажных модулях. В центре — сквер. Дом афтано-советской дружбы, стела. Строится столовая. На стройке — сотня афганцев, в том числе мальчишки 10—15 лет. Какая тут охрана! Обычная сценка: на земле — старик с коричневым морщинистым лицом, корявыми руками, в старом зеленом кителе и чалме. Рядом лопата. Отдохнул, поднялся, поднял лопату и стал копать. Жесткая каменистая земля. Их земля.
         Встречаю знакомых из Военно-медицинской академии и факультетов... И тех, кто здесь на 2 года, и вроде меня — в краткой командировке. Люди деловые, с методиками, медикаментами. Набираются опыта.
         В столовой уютно. Гороховый суп, гречневая каша с бараниной, горячий компот. Хлеб белый, крупно нарезанный. Официантка — кареглазая, улыбчивая украинка Маша. «Чудо наше ласковое!» — говорят о ней. Выходя из столовой, слышу задиристое: «А, еще один «недоношенный» приехал!» Так называют здесь тех, чья командировка коротка.
        После обеда ознакомление с терапевтическим отделением.
        Солдат. В госпитале уже дней десять. Их - отделение ждало вертолеты в горах. Спали на холодных камнях. На 3-й день ангина, еще спустя 5 дней — бурное поражение суставов. Отеки лица, живота, бедер, мошонки. Увеличение сердца и печени, пневмония, жажда. От преднизолопа, бруфена и лазикса стало лучше. Подготавливается для эвакуации в Ташкентский госпиталь. Еще двое больных. И здесь — ангине, артриту и миокардиту предшествовали преодоление горных рек, езда на холодной броне. Забытая классика.
        Надвигается ночь. Заканчивается мой первый день на здешней земле. Темные аллеи, свет фонарей и окон в ветвях деревьев. Журчание арыков, прохлада. На темном небе — кроны сосен. Санаторий,... в который едут не по путевке, в который не загонишь и из которого раньше времени не уедешь. Воет электростанция — без нее все бы утонуло во тьме. Из окна за забором видно огнями украшенное здание. Над его воротами большой серп и надпись: «Афганское общество красного полумесяца». Модули-бараки. Женщины в окнах, в коридорах, мытье полов, стирка...
          За госпиталем кишлак — горка горящих углей, далее — темное тело высокой горы, на вершине которой светлая ротонда РЛС. В звездном небе яркая луна. Включил приемник: восточные мелодии заполнили эфир, забивая Москву.
         29.10. Утро. Воздух в пыльной дымке. В кишлаке вверх по витым тропкам и улочкам идут женщины с канистрами на голове, несут воду. Сбегают стайками мальчишки с портфелями. 7.00, а все уже на работе.
         Город в котловине. Четко видны детали гор, по склонам—мазанки кишлаков. Много и современных домов. Лоскутное одеяло на пыльных камнях.
          Афганцы-строители трудолюбивы. Многие похожи на цыган. Утром от холода, днем от жары пробавляются они чайком. В перерывах старательно собирают в мешки обрезки досок, бумагу. Дерево здесь на вес золота. Юркие мальчишки деловито возят цемент. Тачка — в одну четверть обычной, а цементу — горка, килограммов на пять. Никакого баловства, но работают весело. Ребята-цыганята — живые глаза, живой интерес. Подойти бы, потолковать, а мы — как чужие. Как-то обидно и непривычно не общаться с бедными.
           Горы, кое-где со снегом на вершинах. Небо голубое, без облачка. Но даром оно не дается: самолеты, снижаясь на посадку и поднимаясь до 5—6 км, отстреливаются. Это дорогое удовольствие — до 2 тыс. руб. за взлет... Отстреливаются на всякий случай — от стингеров. Сколько в небо не смотри — Саратов ближе не станет...
         Несомненны явления привыкания: одышка при небольшой нагрузке, головная боль, легкое першение в горле — много взвешенной мелкой пыли.
         Потихоньку вхожу в рабочий ритм. Первое посещение реанимационной: раненый с обширным дефектом мозга на ИВЛ, спинальная травма, больной лептоспирозом, истощенный солдат с крупозной пневмонией... Сразу трудно усвоить всю информацию, трудно даже смотреть на все это.
        В терапевтическом отделении посмотрел солдата с изматывающей лихорадкой. Очевидны изменения крови: лимфобласты в костном мозге и в крови. Увеличение селезенки. Лейкоз? Прибегает лаборантка: «Плазмодий!» Малярия с лейкемоидной реакцией. Подводит отсутствие инфекционной настороженности, необходимой здесь на каждом шагу. В женской палате прапорщик 20 лет, Ирочка. Полиартрит. Веселое веснушчатое существо. Пишет стихи. «Я — только афганские, все остальные дома оставила». — «А вы богатая, если было, что оставить». — «Конечно!» — не задумываясь. «Приходите на концерт — буду читать солдатам». «А про любовь и цветочки — это дома...». Она сама — стихи.
          Позвали в реанимационную: больному лептоспирозом стало хуже. На фоне уремии появились шум трения перикарда, мерцательная аритмия, анемия. Высокая СОЭ. Мочи нет совсем. Он все просился походить, ему казалось: стоит встать — и моча пойдет... Начали очередной сеанс гемодиализа, но развилась фибрилляция желудочков. Попытка реанимировать оказалась безуспешной. Трудное обсуждение: лептоспироз или сепсис? Остановились на первом.
          Во второй половине дня — поездка в патологоанатомическую лабораторию (ПАЛ), расположенную у аэродрома. На вскрытии у умершего большие бледные разваливающиеся почки с громадным слоем коркового вещества, «бородатое» сердце, «вареный» миокард, селезенка в 2 раза больше нормы. Некроз и нагноение подчелюстной железы. Прозекторы в замешательстве — возможно, лептоспироз, уж слишком необычен вид почек.
          У входа в ПАЛ, под брезентом, ярусы белых струганных гробов, заготовленных впрок. И здесь чувствуется система.
         Посетили инфекционный госпиталь. Модули различного предназначения: диагностический, лечебные, в том числе, интенсивной терапии. Жизнь показала целесообразность этого отделения. Его начальник — Геннадий Иванович Гладков. Немногословен. Опытен. Что ему отечественная патология энтероколитов после увиденного?!
         Молча возвращаемся. Впереди пылит автобус... У стен пересыльного пункта новобранцы — серые новые шинельки, стриженые затылки. Колоннами ведут: долго, знать, еще воевать. А рядом — в голубых беретах и значках—«дембеля». Над головой барражируют боевые вертолеты, обеспечивая безопасность взлета и посадки самолетов.
        За ужином беседую с завклубом Катей. Бедовая женщина. По говору — одесситка. «Что на дискотеку не приходите?» (По вечерам иногда для служащих устраивают танцульки.) «Так я ж старый», — отвечаю ей в тон. «Чтоб я больше не слышала про старость! Здесь старых нет!»
        В ночном небе гудят самолеты: привозят и увозят солдат. Раненых чаще всего отправляют в ночь.
        Над модулями — на фоне горы — привычная горка тускнеющих углей. Все залито лунным светом. Горы оживают, видны тени, расщелины, светлые гряды.
       30.10. Зарядка и душ — бодрят. Затем завтрак, обход больных в реанимации, консультации. Работа над отчетами, архивом. Обед. Сон. Работа в отделениях и вновь — к здешним скупым литературным, отчетным и      клиническим материалам. Работа до 23.00.
          Готовлю лекцию для слушателей интернатуры. Здешние интерны — от лейтенанта до подполковника — это офицеры-медики, прибывшие в Афганистан на различные должности и обязанные в течение 1—1,5 месяцев пройти рабочее прикомандирование в соответствующих отделениях госпиталя. О чем им, таким разным, прочесть? О том, что Афганистан — это сейчас, в сущности, отечество военно-полевой терапии. Все, что мы видим здесь: обычные заболевания, болезни у раненых, инфекции, истощение, психологический гнет, — и есть военно-полевая терапия.
        То ли время пришло, то ли времени стало достаточно, чего никогда не было дома, но словно появилась возможность качественной работы. Меня многому научили мои учителя. Хочется думать, что угол зрения, выбор существенного, манера работы с людьми, источники неудовлетворенности у нас окажутся сходными.
        Много бед от безалаберности и разгильдяйства. Что это — «афганский синдром»? Внешняя расхлябанность — как компенсация постоянного напряжения и реальности угрозы, помноженная на отечественное воспитание?
         Солдат упал с гимнастического снаряда. Перелом грудины, гемоторакс, ушиб сердца... Двух других били «деды» за непослушание. Били прямо в область сердца. ЭКГ-картина — как паспорт: «трансмуральная ишемия» всего левого желудочка. Эти изменения — следствие крупноочагового рубцевания — держатся необыкновенно устойчиво. И за этим следует негодность к службе. Говорят, практикуется и такое: подойти к спящему и ударить в область сердца: остановка. Второй удар—запуск. А если не удалось — утром находят мертвого. Объяснение — внезапная смерть. Вот и сегодня: старослужащий избил молодого соседа по палате. Сначала гонял за водой, а когда тот отказался, избил. Избиение случайно прервала сестра, услышавшая сдавленное рыдание. Случись такое в Великую Отечественную войну — задушили бы выродка.
         Привезли семерых обожженных. Троих — наиболее тяжелых — поместили в реанимационное отделение (25—30% глубокого поражения). Шок. Ожоги лица. Их машина в горах подорвалась. Все успели выскочить и были бы. целы, но стали выкатывать бочку с бензином, а та и взорвалась. Крестьяне-афганцы довезли их до медпункта. Вертолет подбили из ДШК. Но погибло не двое, а четверо. Друзья попросили перед увольнением покататься, горы посмотреть...
         Как бы там ни было, бесконечно жаль ребят — подорвавшихся, обгоревших, спинальных, с дырками в черепе, хромых и истощенных.
         Кишлак вечером, когда в окнах зажигают огни, выглядит так, как дети рисуют город: дома падают, окна вкривь и вкось, но очень похоже на правду, и, главное, все светится и живет.
         31.10. Утренний обход отделения интенсивной терапии обычно возглавляет начмед Никитин Александр Алексеевич. Он очень бережется и по двору госпиталя ходит в бушлате в любую погоду. Здесь, в реанимационной, мы и встречаемся каждое утро.
        В отделении лежит прапорщик двадцати лет Ренат Киямов, раненный снайпером - душманом в позвоночник. Обездвижен. Он здесь давно, уже пролежни появились, пневмония. Двигает правой рукой — от груди до рта — и дышит самостоятельно, без аппарата, почти по 40 минут. Подходим к нему, заговаривает сам, улыбается — держится парень. Хорошо бы в Ташкент отправить — хоть на руках у матери умер бы. Но долетит ли?
          В терапевтическом отделении много больных, традиционных для госпиталей мирного времени. Есть и местная патология. Командир бригады спецназа — кожа да кости. Жилистый и дюжий. Курит по 2—3 пачки сигарет в день. Бронхит и эмфизема в 35 лет. Ходит в рейды, напряженные и опасные. «Как только эту коломенскую версту еще не подстрелили, — шутят соседи по палате. — Его ведь из-за любой скалы видно». Физиологические резервы человека, по-видимому, очень велики, и дело не только в истощении.
          Побывал у психиатров. Все здесь тихо и под замком. У них свои проблемы: война особая, взрывает психику. Начальник отделения Литвинцев Сергей Викторович — приветливый доктор с прищуром и озорными огоньками в глазах — здесь уже 26-й месяц. Нервы его размочалены вконец. Ждет смену.
          Госпиталь работает напряженно, пропуская тысячи раненых и больных, обучая врачей и сестер, оказывая консультативную помощь. Фронтовой госпиталь.
         Жизнь здесь приучает к аскетизму: еда — только в столовой. С 6 вечера до 7.30 утра в рот росинки не положишь. Втянешься в этот режим — и ничего. Крепче спишь. Высокий забор, охрана, поглощенность работой приучают и к территориальному аскетизму. А рядом шумит двухмиллионный город, практически неведомый. Живешь как в островной крепости посреди громадной реки. «Река» зовет.
        Вечером легко простыть: большие перепады температуры.
Беспокоят мысли об оставленной клинике. Скучаю по своим, ведь писем, судя по здешнему опыту, долго не будет.
       1.11. В утренней тишине раздаются причитания муллы — мелодичные, зовущие куда-то. Это продолжается минут пять. Люблю ранний подъем. Раньше встал — больше успел. Сегодня на завтрак манная каша с сыром. Не хватает кислой капусты, жареной картошки, то есть тех продуктов, которые были привычными дома.
        По дороге из столовой сценка: прапорщик гонит от себя пса. Мальчишки-афганцы помогают ему, тискают собаку и весело смеются. Все смеются: забылись.
       Обход в реанимации. С ночи лежит солдат Щукин. Подрыв на мине. Закрытая черепно-мозговая травма, травма живота с разрывом селезенки, ушиб левого легкого с развитием ателектаза и начинающейся пневмонией. Селезенка удалена еще в медроте. Хирурги спорят по поводу природы изменений в легких. Называют все это почему-то «пульмонит» (?!).
         Нужно исправлять положение с доморощенной классификацией болезней у раненых, бытующей здесь. Порекомендовал дренировать левый бронх — единственный способ уйти от ателектаза и пневмонии.
        Говорят, что ожоги здесь лечатся плохо. Сказывается высокогорье, кислородная недостаточность, поэтому обожженных еще до развития токсемии стараются отправить в Союз. И нынешних готовят. Странно, что в таком госпитале, как Кабульский, нет комбустиолога. И хотя частота ожогов среди всех случаев травмы не превышает 4—5%, у погибающих - их доля достигает 18%.
          Хирурги и реаниматоры мне по душе. Народ простой, сплоченный, любят пошутить и посмеяться. Черствость? Втянутость в дело? Корка? Наверное, так надо: ведь каждый день у ран, у повязок, у капельниц и трубок. Все обострено и вместе с тем привычно. Но очень важно воспитание молодых, у которых руки уже хороши, ум — догоняет, а сердце — отстает.
         В терапевтическое отделение поступил новобранец из Ашхабада. На фоне повторного охлаждения яркая вспышка артрита с геморрагической пурпурой на голенях и стопах. Болезнь Шенлейна — Геноха здесь не редкость. Начало бурное, а течение затяжное, рецидивирующее. Часты реактивные (видимо, постдиарейные) артриты. Как правило, захватываются только голеностопные и коленные суставы. И обычно — без значительной реакции крови и температуры. Грамотное обобщение этих наблюдений представляло бы большой интерес.
        В женскую палату поступила Наташа—фельдшер батальона, который держит оборону по дороге Кабул—Джелалабад. Раза два в неделю она ездит с колонной на броне по заставам и лечит солдат. Днем—жара, пыль несусветная, ночью — холод. И конечно, бронхит с астматическим компонентом. Как теперь говорят, ирритативная бронхопатия. К тому же тысячелетняя лёссовая пыль с органическими примесями — аллергенна. На 3-й день ей применили гемосорбцию, на 5-й повторили, и обструкция почти исчезла. А может быть, проще — пыли не стало? Надо ее переводить с этой работы.
          И я замечаю, и сами госпитальные говорят об обнажении здесь сути человека. Хороший человек — хорошее светится, плохой — спрятаться некуда. Здесь иные критерии: простота, безотказность — это главное. Спесь слетает быстро. Но есть и белые вороны. Жуирчики, игрунчики, пустышки. Пьяницы и стяжатели. В метре от несчастья. Таких и Афганистан не исправляет.
         Есть и «люди-гильзы», выпотрошенные, растерявшие себя. Поза, бравада, должность, демагогия, то есть еще сохранившаяся форма утраченного дела, необязательность, отсутствие инициативы и идеалов, пьянство и успех у женщин, внимание которых завоевывать не нужно. «Я — практик! Это вы — интеллигенция, вам...». В том-то и дело, что все в нем было раньше: и здоровье, и молодость, и идеалы, и интеллигентность. Он их растранжирил.
         Кладбище на горе, рядом с кишлаком. Столбики торчат. Развеваются знамена: зеленые — умер своей смертью, красные — не отомщен. Множество красных знамен — прямо демонстрация мести павших.
        Месть. Жестокость. Рассказывают: команда в 19 человек во главе с прапорщиком, вооруженным только пистолетом, на грузовике отправилась в ближайший карьер за гравием. Дело было не новое, но их подстерегли. Какая беспечность! Издевались вдоволь. Одному, живому, кол забили через рот в живот... А сколько душманов среди своих, в прошлой жизни! Сколько красных знамен в душе, не отомщенных...
        Ирочка Морозова прочла мне стихи про Афган, про горы и кишлаки, про раскаленную броню и плавящуюся резину, про то, как пули свистят, про то, как умоляет, чтобы любимый приснился, а он не снится, и только автомат оттягивает плечо и металл в карманах. Какое чистое существо! Душа ее не очерствела в горах среди мужиков.
           2.11. Щукину получше. Отсосали пробку из бронха, и смещение средостения уменьшилось. Упорно занимается дыхательной гимнастикой. А ведь он ждет меня, этот Щукин.
          В терапевтическое отделение поступил больной. Упал с брони БТР на ухабе ночью, не удержался. Долго лежал на камнях... Сотрясение мозга, ушиб грудной клетки, пневмония. Больные с последствиями травмы груди и живота обычны для терапевтических отделений. Идея использования терапевтических палат в лечении и реабилитации раненых, привлекала мое внимание еще в Саратове. Это — важный резерв совместной работы хирургов и терапевтов. Систематически смотрю раненых в реанимационном отделении. Иногда ловлю на себе недоуменные взгляды врачей и сестер. Для многих это так необычно — терапевт у постели раненого. Постепенно вырисовывается существенное в прогнозе травмы с позиций терапевта. И об этом нужно читать лекцию для интернов и врачей госпиталя.
          Интересна психология коллектива, работающего в экстремальных условиях. 'Какова цена длительной замкнутости? Каковы меры психологической защиты людей? Какой должна быть позиция личности здесь? Хорошо, если ее характеризуют творческие интересы. Занятость — главное. Надо иметь 2—3 плана работ, сменяющих друг друга. Жизнь в изоляции — это хоть и особая жизнь, но жизнь. Хорошо бы, конечно, уметь играть на музыкальном инструменте, мастерить, рисовать... И это только кажется, что ежедневно повторяешься ты и мир вокруг тебя. Нет! Все изменяется: облетает лист, холодеет вода в фонтане, поправился и выписывается больной, врывается порция информации из дома. Это как самолет на большой высоте: вроде бы замер, а ведь как летит! А пока что (уже неделя!..) кажется, что смотришь на мир, лежа на дне глубокой ямы...
          3.11. Афганцы работают и обедают дружно: когда им привозят пищу, толпой стоят с мисками за шурпой и пловом. А потом, сидя группами, запивают тяжелую пищу крепким горячим чаем. В обед некоторые, чаще всего старики, молятся. Постелят коврик, снимут обувь, встанут на колени, отвернутся к дереву или к стене в сторону солнца (днем оно светит над Меккой) и что-то бормочут, кланяясь. Делается все это очень сосредоточенно, невзирая на наблюдающих за ними людей.
          Сегодня, выступая в Москве, Наджибулла поклонился нашим матерям, чьи сыновья погибли в Афганистане, упомянув, что революция не Невский проспект...            
          Интернатура. В классе 35—40 врачей. Лекция. Где еще поговорить о военно-полевой терапии (ВПТ), как не в воюющей армии? Великая Отечественная война шла 5 лет, боевые действия в ДРА—уже 8, но какая разница в обобщении опыта. Над этим нужно работать сейчас, пока живы те, кому этот опыт принадлежит.
          В 30-е – 40-е годы именно практика боевых действий потребовала создания и оформления военно-полевой терапии как самостоятельного раздела клиники внутренних болезней. В наше время активной работы военных терапевтов потребовал Афганистан. Военно-полевой терапии в большей мере, чем общей терапевтической клинике, удалось сохранить единство и преемственность своей школы—молчановской/* школы. Это должно послужить основой успешной работы терапевтов и в афганских условиях.

* Николай  Семенович Молчанов — генерал-лейтенант медицинской службы, академик, в годы войны главный терапевт Волховского фронта, в последующем — главный терапевт Советской Армии. Один из создателей военно-полевой терапии, мой учитель.

         Интерны слушали лекцию внимательно, обдумывая свою будущую деятельность как часть большого дела.
         4.11. Из Кабульской городской больницы привезли сорокалетного афганца. Смотрели мы его вместе с ведущим терапевтом В. Г. Новоженовым прямо в санитарной машине. У нашего пациента на фоне сахарного диабета обострился пиелонефрит: лихорадка, азотемия, рвота, обезвоживание.      Пришлось госпитализировать.
          Работаю много, но нужен выбор главных интересов, и это — наблюдения за ранеными с позиций терапевта и жизнью людей в этих своеобразных условиях.
         Общий фон боевых действий, насколько можно судить об этом по рассказам раненых, больных и командированных, — весьма хаотичен. Душманы «кусают» нас, где могут, пользуясь обстановкой перемирия и нашей безынициативностью. С насыщением банд стингерами увеличивается слабость коммуникаций («вертушки»— и то с боями). Нередко защищаем только самих себя. Бессмысленность нашего пребывания здесь, к сожалению, растет, несмотря на его интернационалистскую основу. Устранить ее можно, либо добившись крупного военного успеха и сместив, таким образом, чашу весов, либо продуманным уходом, обеспечивающим программу спасения демократического режима.
          Понемногу начинаю разбираться в афганских делах.
          У душманов — две партии: исламская партия Афганистана (ИПА) и исламское общество Афганистана (ИОА). Есть и правительство... У каждой партии свои воинские формирования, объединяющие не много не мало более 100 тыс. штыков. Рассказывают о распрях вожаков банд, неспособных подняться выше денег, о хитростях иностранных советников, о моральных ловушках, провокациях, формирующих у населения антисоветизм, о двурушничестве представителей центральной власти в ряде провинций и т. п. Нужна бдительность. В стране — мелкобуржуазные приоритеты, традиции, по которым бедняк лидером стать не сможет. Говорят о доминирующем положении среди народностей Афганистана таджиков, населяющих Бадахшан. Здесь—средоточие сырьевых богатств, торговый перекресток и относительная неприступность — горы высотой за 5000 м. Подчеркивается высокомерие таджиков по отношению к южным, более бедным и менее развитым кочевым народностям (пуштунам, белуджам, туркменам).
          Что для нас эта война? Для нашей громадной страны? Война через форточку. И не страшно, и не удобно. Только уж очень в той форточке ветер свищет, как бы не простыть... Здесь все это понимают однозначно — от солдата до генерала. Но никому, кроме нас самих, невыгодно, чтобы мы ушли отсюда, — ни американцам, истощающим нас, ни бандитам — денег лишатся, ни НДПА — трудно им придется.
            5.11. С 6 по 10 ноября небо опустеет: праздники, особые меры предосторожности. Даже раненых не повезут, и писем не будет. Все управление армией разъехалось по гарнизонам. Армейский терапевт «сидит» в Пули-Хумри. Это — на севере. А пока, с утра, тяжелые-претяжелые ИЛ-76, отстреливаясь, взлетают над Кабулом. Духи зовут их «горбатыми». Похоже. Плохо только, что бандиты поклялись на праздник сбить «горбатого».
          В ординаторской реанимационного отделения в любое время народ. Раненые из различных отделений, и ответственность — фактически коллективная. Сегодняшний день за реаниматорами, а завтрашний — как повезет. На праздники всё наготове: службы крови, биохимии, электрокардиографии, рентгена... Наготове и люди.
          Ведущий хирург — Леонид Григорьевич Курочка. Хлопотлив, прост в общении, внешне как-то бессистемен, но опытен и в трудную минуту всегда на своем месте. За начальника отделения анестезиологии — Сергей Витальевич Науменко — худощавый, энергичный, вдумчивый и немного увлекающийся. Ему моя старомодность особенно полезна, и он рад моим «тихим» визитам. Он умеет слушать, хорошо видит ситуацию, занимая немного места в коллективном пространстве. Это интеллигентность. Враг ГБО — Барсуков. Старшая сестра отделения — маленькая, худенькая, легонькая сорокалетняя женщина — Тамара Степановна Васильцова. Волосы — воронье крыло, короткие. А глаза — карие, и грустные, и лукавые, и ласковые, а с санитарами - и строгие. Санитарка Лиличка. Это и есть мои друзья.
         Из штаба армии передали, что из Москвы звонил Е. В. Гембицкий*, передавал мне привет.

* Евгений Владиславович Гембицкий — член-кор. АМН СССР, генерал-лейтенант, главный терапевт Советской Армии ('1977—1988 гг.), один из создателей военно-полевой терапии, мой учитель.

           Дни идут медленно, особенно у тех, кто прожил чуть больше недели. Писем ждут, а получив, ходят именинниками.
           6.11. 70-летие Октября. В назначенный час в клубе собрались все, кроме дежурной службы. Замполит прочел доклад, в котором умудрился не обмолвиться о самом госпитале... Отличившихся в приказе отметили, шутливо комментируя заслуги каждого.
          Традиции живучи: многие разживаются спиртным. У дуканщиков литр водки стоит 1000 афгани... Для большинства это дорого. Кое-где исчезают наволочки и простыни. И даже матрац летит за забор под боком у охраны в бронежилетах...
          Народ работящий, трезвый, живущий на работе, в праздник все же собирается, жарит картошку с салом, открывает заветные банки... На ужин в столовую почти никто не идет. Ну, а уж если и зайдет кто, Машенька накормит, как родного братишку. Красивая, ласковая с грустинкой, заботливая женщина.
          В тесном кубрике набивается столько друзей, что не всем удается сесть и даже кружек не хватает... А немного поддать в праздник — хорошо, взрывает однообразие. Несмотря на простоту, у всех подчеркнутое чувство достоинства и даже превосходства над теми, кто остался в Союзе. Такие, как я, «недоношенные», только прикоснемся к их тихому врачебному подвигу. Поднимаются тосты. Третий—за погибших в Афгане, четвертый—за то, чтобы не погибнуть. Разошлись поздно. Долго бродил по госпитальным дорожкам. Прошло всего 13 дней, но уже сказывается давление реальности боевой патологии, подчиненность делу. Здесь выше цена труда. Дома забываешь себя, зарывшись в мелочах. Здесь больше в ладу с собой, больше возможности размышлять, меньше места мелочности. Здесь все крупно: мысли, дело, польза.
         Люди здесь во многом меняются. История и для нас не остается на месте. Возвратившись на родину и чего-то уже не находя дома, они находят это в афганской памяти своей.
          7.11. Праздничное утро — малолюдно. Утром здесь обычно, тихо, ветра не бывает. Но даже легкий ветерок приносит пелену пыли, постепенно закрывающую ближайшие горы. Перед модулем зеленая лужайка, маленький ботанический сад. С особым старанием ее, ежедневно поливает солдат, узбек Шараф. Вода здесь—всё. Щебечут птицы: воробьи, скворцы, голуби—не наши сизари, а миниатюрные южане. В России уже морозы, а здесь для птиц — рай. В госпитале три-четыре кошки. Их любят. И две собаки, которые не ходят только в операционную. Тоже — очень просоветски настроены. Говорят, как-то один врач застрелил собаку и освежевал шкуру. Шапку хотел сделать. Это вызвало бурю негодования у персонала и больных. Пришлось ему уехать в Союз.
          Взял в библиотеке томики Моэма, Вересаева и Пушкина. Сказки Пушкина успокаивают и греют душу.
          Заглянул в реанимационную. Новые не поступали. И у терапевтов сегодня тихо. По особому распоряжению положили пожилого афганца. По-русски не говорит. Пришла врач-таджичка, и кое-что прояснилось. Оказалось, он из-под Шинданда. Судя по пленке, дней двадцать назад перенес инфаркт миокарда. Сейчас у него сердечная недостаточность... Интересно: за что этому таджику в длинных национальных рубахах высочайшее внимание. Наверняка, либо полезный нам бандит, либо отец полезного «духа». Зовут его Вакиль Басир.
          Днем на уличной сцене перед больными и персоналом выступает ансамбль Мосгосконцерта «Диск». Зрители сидят плотно. Вынесены стулья из отделений, выкатили каталки с ранеными. Сцена на солнышке. Поет, заслуженный артист. Про любовь. Молодец — приехал к раненым. Как понять Евтушенко, Паулса, Пугачеву, Скляра, отказывающихся ехать в Афганистан из «политических соображений»? А как же солдаты? Они-то не могут отказаться...
          Вечер, Солнце садится. Четкий темный профиль гор на бирюзовом, печальном небе. Краски гаснут, зажигаются звезды. Горы постепенно сливаются с небом, и высокие огни заставы, затерявшиеся среди звезд, начинают казаться межпланетным кораблем. Здесь его зовут «тарелкой».
         8.11. Ранним утром за забором долго кричал ишак.
         Праздники. Событий немного, но все же чувствуется напряженность.
         Привезли солдата с черепно-мозговой травмой. Агональное состояние. Решили, однако, а ну — попробуем... Попробовали — лучше стало: зрачки узкие, самостоятельное дыхание, мочи три литра...
         Люди никогда не были слепы и глупы. Но они молчали слишком долго. А теперь... Рассказы о коррупции, о «боевых» штабных подругах, о культе силы и жестокости — в какой-то мере ответной, о всякого рода человеческих помойках, самострелах, порождаемых трудностями взаимоотношений и сознанием бессмысленности или неопределенности происходящего. Говорят о рашидовщине, о тюрьмах в скалах, исчезновении людей. У некоторых эти отрицательные факты застилают зрение: все им кажется «мафией».
        Другие по-своему додумывают историю 30—50-х гг.: «Жлобы уничтожили чистых людей и создали жлобью власть. На смену высокому уму пришла жестокая ограниченность и комплекс неполноценности: диктатура кучки жлобов...» «Мы не инициативны. Нас нужно здорово избить, чтобы возникший все-таки протест породил какую-то инициативу». «Сейчас нужна реальная демократия, то есть демократия, располагающая властью, а не только гласностью. Нужна энергия высокого интеллекта и справедливости».
         Люди переживают, думают, говорят. И это — печать времени. Важно только, чтобы гласность из средства не стала целью, чтобы море разлившегося дерьма не скрыло фарватер очищения нашей жизни.
         У ворот — всегда народ. Новички, больные на консультацию, выздоравливающие на костылях, рабочие-афганцы, дежурные, свободные от работы сотрудники, отъезжающие, ожидающие попутной машины, да и просто — пятачок.
           Вечером кино — «Хроника пикирующего бомбардировщика». Очень созвучно здешней обстановке: у всех войн — одно лицо. Фильм не прерывался, раненых не привозили.
           9.11. Наконец удается посетить город, имея возможность на короткое время выйти из машины. Это не очень много, но все же позволяет оглянуться. Впечатления стахийны, но их сумма закономерна.
           Едем на уазике. Над городом господствует высокий горный хребет — Пананг. Гребень его в снегу. Это — как визитная карточка. В Кабуле троллейбусы. Ходят они так же редко, как и в Саратове. Автобусы переполнены. Люди висят на подножках, держась за рамы окон и, кажется, даже за колеса. На бешеной скорости едут ярмарочно разукрашенные большие грузовики с ободьями на кузове для тента. В них набиваются десятки людей. В центре города полно повозок, велосипедов, грузового транспорта. Движение суетливое: машины мчатся, ишаки идут медленно, перейти улицу или площадь сложно. Несмотря на то, что везде регулировщики, часты заторы. Нередко можно видеть, как молодой мужчина подхватывает на руки девушку, женщину или девочку и переносит сквозь уличный поток.
          Кабул разнопланов: от фешенебельных ресторанов и отелей, мечетей и дворцов—до лачуг, за глинобитными стенами которых ютятся грязные дети. С кишлаком соседствует современная улица с витринами, богатые дуканы, рынки. В стороне — тихий, чистый квартал, целиком состоящий из богатых вилл. Два советских квартала, застроенных пятиэтажными домами с верандами и центральным отоплением.
         В старых кварталах—дуканы, жаровни, лотки с фруктами. Город торгует, копошится, бедствует. Удивительно: каждый плод, каждая морковина — один к одному, — вымытые и будто лаком покрытые. Зелень разложена на земле, на циновках. Кое-кто из продавцов, сидя тут же, моет ноги, поливая из чайника. Не удивительна колоссальная инфекционная и паразитарная заболеваемость населения. В Кабуле все промышленные и хозяйственно-бытовые воды сбрасываются в единственную здесь речку, без очистки и обеззараживания. Лишь 30% городского и 10% сельского населения имеют доступ к доброкачественной воде.
          Люди в большинстве случаев одеты бедно. Видишь: обмотает один такой шею и голову грязным шарфом до бровей и бредет вдоль улицы без дела. Душман? Безработный? Бездомный? На улицах много калек. Романтическому восприятию Востока здесь нет места.
         То, что здесь происходит, напоминает медленную разновидность мелкобуржуазной революции, да и то — только в городах. Революция «дуканная». Только «до дукана». Следующей — пролетарской — волны нет. И дождаться этого невозможно. А более короткий срок может иметь лишь тактическое значение, значение торга и обеспечения вывода наших войск.
         Шофер-цирандой просит разрешения остановиться. Выйдя из машины, почтительно подходит к седобородому старику, степенно идущему по тротуару. Заговорив с ним, целует ему руки. Это учитель его, давший ему навыки ремесла. Стариков здесь уважают.
         В городе—голубятни. Над крышами домов и мечетями весело, по-весеннему и как-то совершенно знакомо кружат стайки сизарей. Мальчишки обегают с горы и запускают змеи. И кружат они, незамысловатые, разноцветные, в безоблачном небе. Мир просится в этот каменный город. Но уже в километре от Кабула по дороге на юг — духи. Окружили кишлак, блокировали все выходы. Цирандой (афганская милиция) держит оборону, но сил мало. Значит, нашим идти.
          Возвращаемся в свою госпитальную крепость, чуть-чуть приподняв занавес над неизвестным.
          Вечером в программе «Время» — Кабул, хлебный дукан. Приготавливающий лепешку натягивает ее на форму и прилепляет к стенкам подземной печи. Другой, глубоко нагибаясь, вытаскивает. И так — каждые 10—15 секунд. За день накувыркаешься. Продажа лепешек. Мука советского производства, высшего качества. 5 тонн муки в день приходят из Союза. Это — 1 млн. лепешек, выпускаемых только в государственных пекарнях. 1 лепешка — 1 афгани, в частном дукане - 6. Тем, кто из этого района, могут продать и без денег, но оставят зарубочку на специальной палочке — должок. Едят горячий хлеб с чаем. Это основная пища кабульцев. Телепередача сделана с теплотой.
          10.11. Время завтрака в отделениях. У заднего входа в раздаточную — афганская ребятня — бачата. Солдат-хлеборез сует им из двери буханку хлеба с куском масла на горбушке. Налетели, вмиг растащили по кускам — во рты и по карманам: воробьи, «голодающие индусы», как сказала бы моя мама.
         В реанимационном отделении присутствовали на сеансах гемосорбции и гипербарической оксигенации (ГБО). Все работает четко. Щукина готовят на эвакуацию в Ташкент. Сам он из Душанбе, так что скоро будет дома.
         Окунулся с головой в работу над историями болезни раненых, особенно с минно-взрывными повреждениями, наименее известными мне. Это, несомненно, качественно новый класс патологии. Уже только чтобы познакомиться с этим, нужно было ехать в Афганистан. Сейчас главное — успеть взять как можно больше здешнего опыта, продумать все, выверяя на собственных наблюдениях.
         Вечер. Солнце закатилось за горы. Вслед за ним тянутся фиолетовые плащи-облака.
         Наконец-то пришли письма из дома.
         Вечером поступили раненые: их обстреляли на «точке» (заставе) по дороге в Кабул. В реанимации в бессознательном состоянии лежит грузин-лейтенант. Красивый, как мой сын. Сидел на броне. Вражеская пуля, срикошетировав, пробила грудную клетку, рванула левое легкое, поранила подключичную вену и «упала» в задний синус. Взяли на операцию. Потерял много крови, столько же ему было влито и реинфузировано. Легкое частично удалили, и рану ушили. К сожалению, поздно вышли на раненую вену. Хорошо хоть, что подключичный катетер стоял справа. Бригаде пришлось поработать. Привезли из операционной в полночь. Устало и молча разошлись. Выживет ли? Глядя на страдания раненых и усилия хирургов, ясно: ни одна минута здесь не должна быть праздной.
           11.11. Не выжил, погиб этой ночью лейтенант Топуридзе.
            В дальней палате все еще лежит спинальный раненый — Ренат Киямов. Дышит самостоятельно только по полчаса, остальное время — на ИВЛ. Спрашиваю в ординаторской — как его дела? Ответ: «Живая голова». Какая «живая голова»? Живая душа!
           Каждый день подхожу к нему, осматриваю, спрашиваю. Перемен к лучшему нет. Глубокие пролежни. Что его ждет? Сепсис. А он рассчитывает долететь до Ташкента. Спрашивает: «Что же это со мной? Чего ждать? Есть ли надежда? Наверное, мне не выкарабкаться...». Слезы в глазах. Безнадежность при полном ее осознании. Уже более двух месяцев нет ему писем из дома, и сам он не попросит написать. Почему? Не хочет огорчать своих? Почему никто не предложит ему написать домой? В Великую Отечественную войну это было принято: друг ли, сосед ли по койке, санитарка, кто-нибудь да отписал бы фронтовой треугольничек. Почему сейчас все, что с ним происходит, представляется анестезиологической проблемой, когда это уже давно — проблема человеческая, только человеческая, страшная, как весь этот Афганистан!
          А с другой стороны, предложи ему написать письмецо на родину, предложи даже в самой деликатной форме, кто знает, может быть, это убьет его, и умрет он от жалости, как от еще одной пули — только уже в самое сердце.
          Архисложная штука—деонтология безысходности. Смотрит парень в белый потолок днями, три раза в день глотает с ложечки суп, видит, как мелькают рядом люди-тени в белых халатах, такие же далекие от него, как его бесчувственное тело... Один только и есть спаситель—аппарат, который гонит воздух. Как перешагнуть грань между ним и собой, если ему уже ничего не осталось, а тебе — весь мир. Ты только на «порог», а тебе навстречу полные слез глаза и искривившееся в рыдании лицо. «Живая голова»? Нет! Живая душа!
          Рядом умирают бойцы. Сегодня ушли Ветров и Шипилов.
        12.11. Небо закрыли низкие плотные облака. Здесь это редкость.
         Вернулся из поездки в Пули-Хумри, Файзабад и Кундуз армейский терапевт Николай Миронович Коломоец. Маленького роста, немногословный и неброский, но особенный какой-то крестьянской трезвостью и радикализмом. Скупо и коротко, как бы вспоминая и всматриваясь во что-то, рассказывает детали увиденного в ходе своей командировки. «В Файзабад — только самолетом, и то обстреливают. Там — все на учете: мука, соль, солярка, снаряды — как в блокированном Ленинграде». «С высокой заставы над Файза бадом в бинокль хорошо видно, как на одной из сопок копошатся вооруженные духи... Зарядили гаубицу и долбанули по ним: только пыль и груда камней. Артиллерия — страшная сила. Снаряды — вдвоем не унесешь. Здесь так: не мы их, так они нас». «Заставы с жилыми солдатскими помещениями в «лисьих норах», где не только порядок, но и обязательно — Ленинская комната». «Кино в Файзабаде — на аэродроме. Ночь, прожекторы, взлетают и садятся вертолеты. Рев моторов, на заставах постреливают. Нырнешь в клуб, а там кино — про войну. Снаружи война и внутри война...»
        «Колонны, пробиваясь в гарнизоны, растягиваются по серпантинам, бывает, на многие километры. И кажется, все тихо. Духи попрятались, а может быть, даже чай пьют в Пешаваре. Но как пройдут основные силы, последние машины начинают взрываться. Радиоуправляемые устройства взрывают зарытые в землю мешки тола: танк подбрасывает на несколько метров, башни отлетают. Кто внутри—насмерть, с брони — кто куда и кого обо что. Иногда катки катят впереди, так и их скручивает и отрывает».
«Уйти отсюда будет непросто. Нужно хорошо знать эти места, эти горы и племена, чтобы сохранить людей и технику. Нынешний командир, очень талантливый военный, уже второй срок перехаживает здесь—если придется уходить, он будет незаменим». «Когда взлетали, видели, как вслед нам шел стингер. Ушли, но с жизнью уже можно было попрощаться». Жестокая война.
        Пришли письма — и мне, и соседу. Праздник. Ему пишут из Ленинграда, с Бронетанковой улицы, и непременно залпом — сразу писем по пять... И мне - жена, сестра Любушка из Москвы да дети из Белоруссии.
        На ужин — кабульско-бразильский кофе: происхождение неизвестное, но сердце бьется... Вечером в клубе —  фильм «Курьер».
         13.11. Целый день — в людях. Только в номере своем остаешься один. Госпиталь за час можно обойти. Дорожки коротки—не разойтись. «М. М.! Как живете?» — спрашивают лукавые сестры, совсем не паиньки. Я—конечно: «По плану, девочки...» Дружный хохот.
          Медестра в терапии. Приехала из Ленинграда. Остатки милоты, простодушие и, мягко говоря, прямой характер. Но что-то хорошее проглядывает. Я ей — «Наташечка!» Мое ласковое обращение ее изумляет, так как вообще-то в жизни либо она посылала, либо ее... Но проходит время, и сегодня, щуряеь на солнышко, она доверительно сообщает мне: «Надо домой возвращаться: сыну 5 лет и перестал бабушку слушаться...» Люди раскрываются лучшим, нужно только подождать и верить в это.
           Маша — электрокардиографистка. Ходит, прямая как свечечка. Собранная, сдержанная, сама по себе. Она не недотрога, в общении ласкова и доброжелательна, но при этом удивительно чиста и полна достоинства. В отличие от большинства женщин ее нельзя пожалеть.
           Хирург — рыжий здоровяк. Прямой, но немногословный. Практик. Долго присматривается ко мне, принимая мои замечания ворчливо. «Конечно, что мы здесь? Серость». Чудак! Какая же серость, на вас весь Союз смотрит — фронтовая хирургия!
           Заглянул в госпиталь Валерий Иванович Комаров — советник главного терапевта народной армии ДРА. Он здесь уже третий год. Работает над интереснейшей темой, исследуя - ранний период боевой травмы. Глубокая работа. Так хочется, чтобы он ее «дотянул». Договорились с ним, что на днях посетим афганский госпиталь.
           В реанимацию поступил раненый. Пилил трофейный снаряд, чтобы достать порох. Взрыв: нет глаза, нет яичка, может быть, и еще чего-то. А остальное—вполне... Саша, Саша.
           Реанимационная. Ренату принесли маленький приемничек, поймали «Маяк», пододвинули к уху. Музыка, русские песни. Благодарно кивает и сквозь слезы, которые не может вытереть, шепчет: «Спасибо». Нужно упорно заниматься деонтологией. Нужна лекция для молодежи о человечности на войне.
           Люди, встречи, разговоры, а пойти не к кому.
           14.11. Суббота. Спокойные горы, освещенные ровным солнечным светом. Неслышная медленная жизнь в кишлаке. От косых лучей солнца щурятся больные, сидящие на скамейках, врачи, идущие в ординаторские. Люди нехотя начинают свои субботние дела. Утренняя афганская солнечная ванна. Страшно подумать, что кто-то именно эту минуту гибнет.
          Приехал В. И. Комаров. Едем в ЦВГ ДРА. Красавец госпиталь. Построен нашими при Надир-шахе еще в 1976 г. Мраморный дворец посреди громадного сада. Смотрится величественно на фоне гор и голубого неба. Сейчас в нем 1100 коек, в основном хирургических. Терапевтические больные занимают лишь одно отделение. Знакомимся с госпиталем. Повсюду контрасты: мрамор, лепка и — койки в холлах, великолепие лестниц, лифты и — масса худых, плохо одетых больных, сидящих прямо на полу. Вместе с тем более или менее чисто: полы постоянно моются — работают либо сами больные, либо ухаживающие за ними женщины. Моют, ползая по полу.
          Реанимация переполнена. Стоит глухой стон. Стояков нехватает, и ампулы подвешены к протянутому бинту, как во фронтовом медсанбате. Капельницы, капельницы, подключички... Катетеров и растворов недостает. Начальник отделения — молодой афганец — с горькой иронией говорит, что есть только «сладкая» и «горькая» вода, то есть глюкоза и физраствор. Медикаментов мало. Тяжко анестезиологам. Летальность — 40%, в 4 раза больше, чем в нашем отделении реанимации.
        Во дворе—реабилитационное отделение с сауной и бассейном. В коридорах и ординаторских встречаем врачей-афганцев. Все они — выпускники ВМА им. С. М. Кирова. Трудностей в общении нет, гостеприимство и дружелюбие. Меня сопровождает полковник Торукай — главный терапевт госпиталя, симпатичный, серьезный и вежливый афганский узбек лет 45.
           На базе госпиталя функционирует Военно-медицинская академия ДРА. В связи с этим и функции наших советников более сложны и включают педагогическую нагрузку. Система советников пронизывает всю должностную иерархию: от начальника госпиталя до старшей сестры лечебного отделения. Работать здесь непросто. Субординация затруднена на чисто восточный манер — популярность часто важнее должности. Зарабатывают они все не очень много, недостаточно, чтобы прокормить семью. Да и этой работы надо добиться, поэтому она ценится. Но после окончания рабочего дня у многих частная практика. Жить надо, а нужда в медиках колоссальная.
           Поднялись на верхний этаж здания. Здесь—веранда и зимний сад. Вид на Кабул потрясающий. Видны кварталы вилл, дворцы, мечети. Город низкий, занимает все пространство плоского дна громадного каменного мешка. Зимний сад охраняет солдат, вооруженный пистолетом. Здесь тихо, сумеречно, деревья, кустарники — в кадках, цветы — в горшках.
           Оранжерея — все полито, все свежо, какая-то японская тщательность. Замечаю: солдат профессионально поправляет инвентарь. Оказывается, он и садовник, причем с соответствующим образованием. Оазис мира и сосредоточенности. Благословенный Афганистан, когда же ты обретешь спокойствие королевского зимнего сада?!..
          Спустились в ординаторскую. Час с восточными сладостями, изюмом с жареным горохом. Кстати, трехчасовая экскурсия утомила.
         Комаров пригласил к себе, в советский квартал. Выезды из него охраняет цирандой, во дворах в песочек играют дети, по дорожкам ездят на детских велосипедах так же, как где-нибудь во дворах на Петроградской.
          У него трехкомнатная квартира с лоджией. Тепло. Стол уже накрыт. Посидели вчетвером до самого вечера. Были еще Торукай и Анатолий Анатольевич Рындин, советник в терапевтическом отделении. Забытые домашние блюда. Водка — маленькими стопочками, кофе. Разговоры, разговоры. О Ленинграде, об академии, о старых, послевоенных мастерах, об их манере чтения лекций, о нынешнем «ветре», который гонит долгое бесталанное время... Об экстрасенсах и еще бог знает о чем, когда забудешь на часок, что ты не в Союзе.
          Торукай — из деревни у границы с Пакистаном. Когда при короле открыли офицерские колледжи и стали набирать молодежь, пошел и он, так как жить было голодно. Потом — Ленинград, ВМА. Хорошая — добрая и грустная — у него улыбка. Разделяет наше опасение, что туго придется новой интеллигенции, если в Кабул войдут душманы. Есть и такие, которые уже сейчас готовят отступного...
         Дочке В. И., Танечке, 6 лет, скоро в школу. Спрашиваю: «Какая речка течет в Ленинграде?» Не помнит — уже третий год здесь. Пора возвращаться на невские берега.
         Ночные улицы Кабула. Фары, темень, руки деревьев, заборы. В свете фар — струи пыли. В госпитале — тихо, чистые дорожки. Звезды над головой. В гостях хорошо, а дома лучше.
         15.11. В интернатуре перемены: прежний состав начинает разъезжаться. Лейтенант Кислица, наш выпускник 86-го г., едет в Руху, что под Джелалабадом. Известное пекло. Говорят, живут в земле, задавили обстрелами. Серьезен мой Кислица, неулыбчив. Понятно, не к теще на блины. Попрощались, договорились, что напишет.
        Новенькие поселились. В их числе и наши, саратовские.
         Кощеев — этот сразу исчез в хирургии, он и на факультете ей всерьез отдавался. Арабидзе — приглядывается: что это за Афганистан такой... Разные они. По-разному мотивированы и подготовлены профессионально. Интернатура важна и в психологическом отношении. Можно собраться, «оценить противника и себя».
           Со мной в комнате живет интерн — анестезиолог Сережа из Шинданда. Деликатный и толковый парень. Торчит в реанимационной. Им довольны. Много читает. Он уже год отработал и побывал в разных переделках. Спрашиваю: «Ну, а герои среди медиков есть? Расскажи!» Задумался. «Вы знаете, люди очень сложные. Посмотришь — плохой человек, мелочен, даже жаден, а трудная минута подошла — такой пользой для людей вдруг повернется, себя не помнит — весь в деле... И — наоборот. Героев не видел. Трудяги — есть».
         Пыль. Мельчайшая. Стоит подуть ветру — горы скрываются в дымке. Вкус ее в горле, на губах. Ночью иной раз и звезды прячутся. И ветер стихнет, а пыль все стоит и стоит.
         У госпиталя, за воротами, остановилась колонна. Забежал Хренов, наш выпускник 85-го г. Из Кундуза движутся в Хост. Началась операция по освобождению заблокированных гарнизонов в Гардезе и далее — в Хосте. Летом, как и до - этого в течение многих лет, туда не удавалось пробиться. Сейчас, похоже, готовится что-то очень мощное. Собираются хирургов послать в помощь медротам. Ничего хорошего: холодно в горах—ноябрь. Говорят, если с «Джавдетом» договорятся — пройдут в Гардез без крови, иначе — бои. Но у «Джавдета» 4 тысячи стрелков, ему хорошо платят в Пешаваре, и он несговорчив.
         В клубе через день кино. Вход свободный. Звук то и дело вырубают, и в микрофон звучит: «Командир взвода обеспечения — на выход. Подполковник Гафаров — в отделение срочно. Эвакуация». Дело привычное: встают и идут работать.
          16.11. Началось. Доставляют раненых. В Кандагар улетел Морозов, в Гардез—Портенко и Тимофеев. Готовятся Дроздов и Рудаков. Только хирурги, терапевты — не нужны.
         В Армии «сидит» Ставка. Большие генералы ездят и летают по гарнизонам, мотаются на броне по заставам. Совещания за совещаниями. И медицинский генерал есть — С. А. Попов. Собрал нас, стажеров, «мозговой трест», выслушать и поделиться своими наблюдениями. И правильно, теперь только своим умом не проживешь... Поговорили. О спаде инфекционной заболеваемости (в госпиталях сейчас вдвое меньше больных гепатитом, чем обычно в это время), о неполноте оснащения, о пайках при дефиците массы тела, о необходимости в комбустиологах, о слабой преемственности опыта, о возможности его утраты в связи с недостаточным обобщением.
          В армии проводится проверка. Проверяет Ставка и в госпитале качество врачебного мышления, готовность успешно уйти, когда придется уходить?
         У афганца, что десятый день лежит в терапии, периодически усиливаются одышка и кровохарканье, снижается давление. «Подсыпает» тромбоз легочной артерии. С докторами В. Г. Новоженовым и В. А. Черкашиным пытаемся откорригировать лечение, но дело не идет. Сидит он в подушках, Тахикардия, глухие тоны и гипотония. Он уже привык, что я подхожу к нему ежедневно, — подает руку, грустно улыбается и покачивает головой. Ни я, ни он ни слова не понимаем, но контакт неплохой. Иногда он кажется мне олицетворением его измученной страны, оказавшейся не готовой к решению обрушившихся на нее проблем.
           Из Саратова сообщили: мое первое письмо достигло дома на 15-е сутки.
           17.11. Утро. Впервые замерзли лужи. Лопнула труба, и задержали завтрак. Пыль на ветру вьюжит, бежит по земле, стелется. Как у нас в поземку. А днем вновь припекает солнце. Горы да заборы. Строения низкие, оттого неба над головой полно. И оно шумное.
          Много работаю с архивом. Поразительно: истории болезни выживших раненых отправлены в Ленинград. А умерших — самые драматичные и полезные для обобщения — здесь пылятся. Рентгеновского архива нет. Рентгенолога, унылого технаря, у которого диагноз «застойные легкие»— означает почти все, пропажа научных сокровищ не тревожит.
          18.11. Ночью слышалась одиночная стрельба. Это всего лишь отголосок, того, что происходит в Гардезе.
          Из медроты доставлен раненый, санинструктор. Ночью на заставу, расположенную на высоте 4300 м, напали духи. Отбиваясь, зацепил растяжку мины. Взрывом отбросило и обожгло лицо, глаза. В бою никто этого не заметил, и пролежал он до утра без сознания на холодных камнях. Сотрясение мозга, переломы костей стопы и голени, ожоги, общее замерзание. И все это на фоне высотной гипоксии и обезвоженности. Какая комбинация повреждений! Сейчас его состояние удовлетворительное, лишь небольшая пневмония. В лекции о болезнях у раненых, которую готовлю, необходимо упомянуть и об этом наблюдении.
          Афганский опыт изучения патологии внутренних органов у раненых во многом особенный, но в принципиальном отношении он — лишь продолжение опыта Великой Отечественной войны. К сожалению, мало разработан.
          Вечером едем в сауну, в афганский госпиталь. Какое удовольствие! Пробило бронхи. В перерывах пьем чаек у камина. Разговоры.
         «С раннего утра в центре города, у дукана, на земле сидела женщина в парандже и громко просила милостыню. Прохожие бросали афошки. Где-то в 5 вечера обратили внимание, что, несмотря на большое количество денег, валявшихся у ее ног, женщина все просит и просит, а денег не забирает. Заподозрив неладное, вызвали цирандой. Сняли паранджу, а там кукла с магнитофоном на бомбе. Оставалось 7 минут до взрыва».
         «На людном месте стоял ишак, запряженный в повозку, полную яблок. Поскольку хозяин не появлялся ни час, ни два, соседи-торговцы заволновались. Осмотрели повозку и под яблоками нашли мину.. Повозку распрягли, с помощью цирандоя мину обезвредили. Но как найти бандита? Кто-то подсказал: пусть ишак идет домой... Ишак потоптался и побрел к родному дувалу. Тут бандиту и конец».
          19.11. Длинный день. Долгая работа. Однообразие притупляет яркость впечатлений, тем более что перемен и не ждешь. Это испытывают здесь многие. Как-то официантка Таня, немолодая уже женщина, сказала в сердцах: «Два дня работа в столовой, два дня отдых. Перестираешь все, перегладишь. Но много ли одной нужно? Все кипит внутри, не знаешь, куда себя деть». Проблема «консервной банки». А для темпераментных людей — просто казнь. Иногда, посмотрев передачу, по телевизору, увлекшись, вдруг с горечью и удивлением обнаруживаешь, что ты все еще здесь, в этих стенах, среди этих сосен, среди все тех же людей... Тогда однообразие особенно бьет. в глаза, так же как однообразие причины, которая делает наше присутствие здесь необходимым, как однообразие страданий людей.
          Это уже область психиатрической службы. Здесь она ещё только пробивает себе дорогу, оставаясь такой закулисной, такой не показной для медицинских начальников...
          Люди по-разному обеспечивают себе душевное равновесие и сдержанность. Кое-кто копается в проигрывателях, кое-кто отращивает бороду, кое-кто, как персидский шах, потягивает длинную восточную трубку с благовонным табаком... Ну что ж, на здоровье!
          20.11. Специальный пропуск на переднем стекле вывел нашу машину на шоссе, ведущее на холм, на котором над всей округой возвышается бывший дворец Амина — ныне штаб армии. Все здесь угадано зодчими: и высота холма, и высота дворца, пропорциональная месту, и вертикальный рисунок окон.
          Машина мягко останавливается у бортика, за которым обрыв. Мраморные лестницы, колонны, одетые в камень, похожий на малахит. В спокойные коридоры выходят двери, за каждой — службы. Здесь — мозг армии.
          С широкой смотровой площадки виден весь город. А за горой — окраина Кабула, дорога на юг, тесно сжатая вражьей силой.
          Спускаемся с холма и едем в госпиталь. Расстилаются улицы. Поток машин, ободранных, самых разных марок, особенно много «топот». К тротуарам жмутся повозки, которых нередко толкают и тащат сами владельцы. Людей много: на остановках; у верениц автобусов, у дуканов. Старое с новым перемешалось. Нет степенности, неторопливости, столь характерных для старого Востока. Общество всколыхнулось, оно уже не то, что 8—10 лет назад. Молодежь уже не верит в аллаха, возник вкус массовой политической жизни  — симпатии и антипатии. Резко возросла информированность населения: радио и телевидение в городах уже делают свое дело. Вздорожала жизнь — война: некому обрабатывать и убирать поля. В самом Кабуле используется всякий свободный кусок земли. Народ голодает, зимой идет в город, где хоть как-то торговлишкой можно продержаться. Торговлей и спекуляцией пронизана вся экономическая и общественная жизнь, более того, это основа жизни. Расслоение общества нарастает. Монолит отношений дал такие трещины, которые предвещают распад. Растет и рабочий класс, которого еще ничтожно мало, но это уже — носители пролетарского сознания. Эволюционирует и НДПА. И в ней нет единства, слишком разнородна ее социальная основа. Руководить ею так, как 5—7 лет тому назад, просто невозможно. Афганское «молоко» еще не отдало своего «масла». Но история неумолима: дважды в одну реку войти нельзя.
         «Нужно сразу белыми стихами записать то, что память сохранить не сможет» (Шекспир. Кабул, фильм «Курьер»).
          21.11. В отдельном отсеке приютилась лаборатория военно-полевой хирургии. Сюда поступают материалы из хирургических отделений. Исследуются иммунология и биохимия современной боевой травмы. Ребята торчат в операционных, потом за аппаратами. Их работа связана с систематическими поездками в Баграм и обратно. В последний раз перед их БТР-ом, едва не задев, прошипела граната, пущенная в упор из «зеленки». Так что ребята боевые (А. А. Беляев, Петя Алисов и др.). Они близки к тем проблемам, которые решает терапевт, работающий с ранеными. Стоим у одной койки и говорим на одном языке.
           В терапевтическом отделении долгое время лежит 12-летний мальчик-афганец. Бледное личико, задумчивые грустные черные глаза. Все больше один, хотя по-русски говорит так, что понять можно. Сверстников нет. У него астеническое состояние после малярии. Дядя его в Кабуле в каком-то институте, а отец на учебе в Москве. Он благодарен мне, что я его привечаю. Это уже новый человечек.
          Как там Санька—внучка моя? Я знаю, что 7 ноября ее приняли в пионеры. А Димка? А Мишенька?
          22.11. Психиатрической службы в ДРА практически нет. Следовательно, нет и условий для анализа заболеваемости, хотя известно, что она здесь невелика.
          Рассказывают, что духи-мужчины обычно спокойно идут в бой и на смерть: бог дал, бог взял. А женщины, когда бой идет в кишлаке и выбирать не приходится, остаются женщинами и матерями: плачут, тащат скарб, тряпки, закрывают своими телами детей.
          Война ожесточает. И их, и нас. Ведь на глазах гибнут друзья. И Афганистан не только закаляет. Особенно растет количество тяжких преступлений. Есть случаи немотивированной жестокости: у человека гепатит, а его свои избивают до разрыва селезенки и острой кровопотери. Самое поразительное, что пострадавший молчит, почти погибает, но молчит.
          Идут бои за Гардез. Сведения скудны. Мы судим по числу доставляемых раненых. Потерь немного. Людей берегут, активно используя тяжелую артиллерию и авиацию. Противника же просто подавляют. Кто-то из приехавших с места боев сказал, что ни одного живого духа не видел.
          Что означает это стремление освободить Хост, если в воздухе носится идея скорейшего вывода наших войск не только из этих, приграничных, районов? Вряд ли эта операция носит частный характер, не исключено, что с ее успешным решением связывается возможность радикальных перемен, в том числе постепенного, последовательного вывода наших войск из этой страны. Укрепление центральной власти, нейтрализация целых провинций на коалиционной основе сдержат резню, которую будут навязывать Гульбеддины. Огромная масса народа устала от войны.
         Приснился страшный сон: много змей, больших, но занятых своим делом, быстро ползущих и вроде бы не ядовитых. Одна из них оказывается совсем рядом. Голова — с голову ребенка. Я даже погладил — теплая. И жутко и жалко. А глаза — большие асимметричные, разные, синие и печальные, такие, как у детей на рисунках, — в пол-лица. Очень беззащитные глаза... Аллегория Афганистана.
         23.11. Мой сосед по койке — доцент Луфт Валерий Матвеевич занят в инфекционном госпитале и в медсанбате десантной дивизии. Он изучает проблему истощения больных и раненых, вводя в рацион особые белковые смеси, пытается улучшить процессы реабилитации. Когда его подолгу нет, мне уже чего-то недостает.
         24.11. Последние дни в госпитале, в ЛОР-отделении, лечится известный артист Винокур. Выступая на встречах с солдатами, сорвал голос. Маленького роста, толстенький, подвижный, с коротенькими ножками, легко узнаваем. Сегодня его концерт.
         Удивительное сочетание таланта и пошлости... В Афганистане сочиняют и поют песни, несущие печать напряжения, усталости, самоотверженности, тоски, любви, но никогда — ни в одной строчке и ноте — ни следа пошлости. Отчего нынешние эстрадники в нравственном отношении так уступают своей аудитории? Исключения, конечно, есть: к примеру Иосиф Кобзон. Говорят, он поет даже на заставах и в окопах.
         В терапевтическое отделение поступил прапорщик-музыкант из оркестра. Прослужил здесь уже почти четыре года, ничто не предвещало беды, и вдруг — боли в подложечной области, похудание, появление каменистой плотности узелков под кожей. Опухоль поджелудочной железы с метастазами? Вообще обычная патология, не связанная непременно с условиями жизни и быта военнослужащих в Афганистане, явно преобладает в структуре заболеваний. Первые впечатления, высветившие особенности местной заболеваемости, постепенно занимают более скромное место.
           25.11. Завтра моя лекция врачам госпиталя и интернатуры. Тема: «Патология внутренних органов при современной боевой травме». Лекция получится, если удастся отразить именно современный, здешний опыт, а это особенно сложно.
          Гардез разблокирован, наши войска развивают успех. Подавление бандитского сопротивления настолько полное, что «на штыках», кажется, можно было бы быстро прорваться и к Хосту... Потери не велики и не сравнимы с теми, которые терпит враг.
         Живя в госпитальной крепости, как-то привыкаешь к опасности. Вспоминаешь о ней лишь тогда, когда где-то в городе начнется стрельба, или с ревом и отстрелами пролетят истребители, или громыхнет по улице танк...
Вечером пьем чай. Здесь принято: зайти в гости и за разговором выдуть чаю стакана два или — для любителей — чашечку кофе. Когда еще в Союзе вот так запросто забежишь к другу или к соседу чайку попить — и некогда, и стеснишь, и не принято. А здесь — обычай.
           26.11. В письмах все мои волнуются за меня, просят быть осторожным. Чудаки милые, я-то с краюшку, за меня волноваться не нужно.
          Здесь убеждаешься, что представление об Афганистане у нас, на родине, очень неточно, и это во многом связано с фрагментарностью, недосказанностью и бесталанностью передач по телевидению, по которым можно судить главным образам о состоянии здоровья журналиста М. Лещинского. Афганистан — это особая форма позиционной войны без четкой линии фронта, но с постоянной угрозой нападения из-за угла, это полная лишений бивуачная жизнь в горах, это реальная опасность инфекции, кишащей вокруг, и вместе с тем это относительная защищенность для подавляющего большинства, эпизодичность тяжелых и кровавых схваток, массовая разновидность караульной службы с довольно высокой гарантией спокойной работы.
         На лекцию пришли многие, слушали внимательно. Обращение к опыту конкретных людей, живым примерам, только что пережитым теми, кто сидит в зале, помогло сопоставить каноны учения и проблемы боевой практики. Война расширила круг специалистов, заинтересованных в данной теме. Это объясняет присутствие на лекции и анестезиологов, и хирургов, и лаборантов, и психиатров, и, конечно, терапевтов. Отчетливо формируются направления исследований, проводимых в Афганистане: иммунология и биохимия травматической болезни, диагностика и лечение патологии внутренних органов в раннем периоде минно-взрывной травмы, особенности ее течения в условиях горно-пустынной местности, огнестрельные ушибы сердца, влияние больших инфекций, прогноз и профилактика пневмоний в дооперационном периоде травмы. Важно, что за всеми этими направлениями стоят конкретные люди: Е. В. Гембицкий, А. А. Новицкий, В. В. Закурдаев, Н. В. Матюшкин, А. А. Стороженко, В. И. Комаров, П. О. Вязицкий, Ю. И. Ляшенко. Опыт накапливается и требует крупных обобщений. Он должен быть на острие внимания академии и факультетов.
           Лекция удалась и потому, что я никого не повторял.
           Зеленые кроны сосен застыли в бирюзе неба. Природа здесь действительно благословенна. Утро — как щека ребенка, день — как горка апельсинов, ночь — как цыганка с серьгой в ухе. А по дорогам, дувалам и пещерам ползет гадина - война, сея горе. Раздавить бы ее, да не просто.
           27.11. Облетел лист, и солдатам, убирающим территорию госпиталя, стало меньше работы. Светло теперь только с 6 до 17 часов. Холодновато даже днем. Звезды стали дальше и холоднее. Декабрь на носу.
           Всю эту ночь по соседней с госпиталем улице с пронзительной скоростью и грохотом носились патрульные афганские танки и бронетранспортеры. Профилактика: скоро джирга, в ходе которой должны принять конституцию, выбрать президента и переименовать республику.
Гардез взят, но напряжение растет. Духи неплохо подготовились в предыдущие месяцы перемирия: сидят на вершинах, все серпантины и расщелины ими пристреляны. Конечно, господство нашей артиллерии подавляющее, но и нам перепадает. Под Джелалабадом обит вертолет. Летчики, выбросились, но приземлился только один, у другого парашют не раскрылся.
           В реанимации двое новых. Привезены из Гардеза. Оба пострадали от снайперских пуль. Командир роты Шлак. Проникающее ранение грудной клетки, ушиб легкого, гемоторакс. Дышать ему тяжело, лихорадит, на лбу капельки пота, но уже пытается шутить... Еще пару дней — и ему станет легче. Солдат Смолин. Торако-абдоминальное ранение, гемопневмоторакс. Лежит тихо, дышит еще тише, а надо бы дышать глубоко, и особенно животом. Учу его. Получается. Назначены антибиотики. Важно, чтобы не возникла пневмония.
         В дальней палате уже несколько дней лежит солдат К-в, 18 лет. Тяжело ему служилось, и разрядил он себе в живот автомат: три входных и три выходных отверстия. В медроте удалили почку и селезенку, ушили рану в диафрагме и раны желудка. Слабый, лихорадит, кровь плохая. Хирурги суетятся. «Не пневмония ли?» Смотрим снимки: не пневмония. Нужна ревизия брюшной полости. В течении раневого процесса все закономерно, и оценка рецидивирующей интоксикации должна идти от закономерного, а не от случайного. Если в брюшной полости — гной и кал, нечего пенять на сомнительную пневмонию.
           Хирургов шлют в медроты. Б. Я. Рудаков убыл в Газни.
           Вечер. 17.00. Может быть, придут письма. Они - приходят как волны, именно в это время.
          Ночь. Небо черное с серебром. Краюха луны над головой. С заставы, на которую смотришь, задрав голову, рыщет луч прожектора. Хоженые-перехоженые темные аллеи. Кроны высоких сосен украшены звездами. Морозный воздух, парочки в обнимку. Маленькие шалости одиноких взрослых людей.
           28.11. В реанимационное отделение поступила афганка Вайда, 25 лет. Крупозная пневмония. Высокая лихорадка, больно дышать. Привез ее сам мэр Кабула. Она — жена одного из крупных строителей. Смуглая статуэточка. Охает от уколов и с ужасом смотрит, как перевязывают голого старшину, лежащего напротив.
          Вакилю Басиру после применения антикоагулянтов несколько лучше, но к возвращению в его родной Шинданд он еще не готов.
          В городе оживление: открылась Лоя-Джирга. В связи с этим объявлено временное перемирие. Как нарочно, именно тогда, когда наше наступление достигло максимального успеха и в Хост, казалось бы, можно было ворваться на штыках. Все это наводит на некоторые неприятные размышления... Продажность трудно измерима, в том числе в войсках ДРА. Говорят о значительном влиянии Ахмет-шаха, подкупающего всех и вся. В свое время он окончил Рязанское воздушно-десантное училище. Землячок... Сидит в Паншере, богатейшем районе Афганистана. Сидит прочно. Возможно, что он может стать решающей силой, когда мы уйдем. Если случится самое худшее, с нами уйдут до миллиона человек, чье уничтожение может стать неизбежным. Где их будущий дом? Таджикистан? Северные районы Афганистана? Теоретически, на картах, вывод наших войск, по-видимому, уже «проигран».
         По телевидению передали: не ДРА, а РА. Почти УРА!
         У К-ва мыли кишки. Прямо в реанимационной. Выглядело это так, как хозяйка моет куски курицы — осторожно, тщательно, в большой воде. Потом сушили. Потом закрыли перфолентой и марлевыми салфетками. И лежит он как лягушечка с разрезанным и раскрытым животом. Но самочувствие лучше, и почка мочится.
         А рядом лежит недвижимый Киямов. Былые надежды и воля сменились неуверенностью и слезами, а теперь он даже не плачет, лежит молча, закрыв глаза. Прекратил сопротивление. Тяжело все это — хоть беги. А выйдешь из реанимационной во двор — все на месте, все спокойно. В спокойной дали — снегом покрытый хребет, как белая занавеска на голубом окне, вышитая черной гладью.
         Живу как солдат. Все — в рамках целесообразности, как будто идет экзамен или придет экзамен. И так — всю жизнь, и не у меня одного. Хлестнули война и сиротство, измучил культ руководящей посредственности. Но все это научило терпению. Вот и живешь как в караульной роте перед заступлением на пост государственной важности. Сам себе отец, мать и сонмище учителей. Но разве это сравнимо с тем, чем живет сейчас Ренат Киямов?
          29.11. Уже прошла осень— и ни одного дождя. Так хочется, чтобы послышался шум деревьев и по окнам забарабанил дождь... И вот — пасмурное утро, небо покрыто толстыми дождевыми облаками с желтоватыми оттенками. Их бахрома задевает горы, висит над городом. Порывы ветра подхватывают пыль и листья. Идет мелкий снег, снежной пеленой закрыло гору и кишлак. Снег плывет в окна. Мусульмане кутаются в свои длинные грязные одежды и застывают в неподвижных позах. Длится этот мираж ленинградского Васильевского острова около часа. Туча постепенно уходит на северо-запад, обнажая голубое небо.
          Джирга продолжает свою работу. Провозглашена конституция республики. Наджибулла довольно популярен в эти дни. При всей поверхностности происходящего упрочение центрального режима очень важно. Утром отчетливо слышалась перестрелка. Стреляли где-то недалеко от госпиталя. Автоматные очереди и отдельные выстрелы продолжались минут десять. Джирга спокойно не пройдет... Перестрелка возникла с людьми губернатора Кандагара — человека, не пользующегося авторитетом ни у своих, ни у бандитов. Их задержали, когда он и его свита пытались пройти на заседание джирги вооруженными. В возникшей перестрелке были - убитые с обеих сторон, губернатор ранен в ногу. Его отвезли - в ЦВГ, перевязали и отпустили... Уехав к себе на виллу, он забаррикадировался там со своими сторонниками, и позже, чтобы взять его, пришлось использовать артиллерию.
Ветер гонит пыль. Подсыпает ледяная крупка, похожая на гранулы глицерофосфата. Каково-то нашим на заставах и на горных дорогах в такую холодину?
          А в Татарии зима уже давно... Сегодня умер Ренат Киямов—живая душа. Два месяца сражался солдат с безнадежностью, сражался до последнего вздоха.
          Всю ночь танки утюжат улицы. Тишина каждые полчаса сменяется грохотом, грохот нарастает, становясь предельным, и постепенно исчезает. Завтра—последний день джирги.
         30.11. У батальона специального назначения — трудная работа. Против 400 человек—целое оперативное направление, 15—20 тыс. бандитов. Спецназовцы ходят в рейды, уничтожают караваны, доставляющие из Пакистана боеприпасы. Работа опасная, в том числе и для вертолетов поддержки. Да и на базах подчас приходится жить, не поднимая головы из бункера. В Рухе, например, бандиты сотни снарядов в день «кладут». Приходится и врукопашную ходить. Как-то там наш доктор—лейтенант Кислица?
           Спецназовцы рассказывают: «В горы бойцы берут по 6 литров воды, оружие, боеприпасы, продукты. Раненого в вертолет не посадишь, если нет подходящей площадки, а это бывает часто. И приходится тащить его к сборному пункту иногда несколько километров. Это только в учебниках — два носильщика на одного раненого, а в жизни пол-отделения, меняясь, тащат, а другие пол-отделения прикрывают. Гибель санинструкторов очень велика — до 50%. В сущности, работа, в рейдах — ежедневный риск. Но не быть взятым на операцию — трагедия. Врачам в этом отношении трудно — больного не пошлешь».
        «Шины Дитерихса, лестничные шины никто не берет. По возможности используют американские, надувные, портативные — из караванных запасов. И носилки—не наши, тяжелые и неприемлемые для условий эвакуации в горах, а американские—легкие, прочные, складные».
        «Опасная работа в батальонах спецназа. Есть даже анекдот по этому поводу. Кащея Бессмертного послали в спецназ, а Змея Горыныча — в вертолетную поддержку. Через день оба прибежали назад: надоело быть бессмертными, без конца умирать и воскресать...»
         «Выследить и уничтожить караван, везущий боеприпасы, сложно. К этому долго готовятся, используя все виды разведки. Сутками ждут в засадах, связываясь по рации. И у каравана своя тактика: километрах в пяти идет кочевник с посохом (его нужно пропустить), а за ним тащится цепочка верблюдов (и это еще не то), а уж потом движутся машины-тойоты, доверху груженные, с людьми, в любой момент готовыми обороняться. Не вовремя выйти из-за камней — значит, выйти на верную смерть. Сообщают авиации, вертолеты с малой высоты «раскрывают» караван, он становится уязвимей, и тогда уже начинается атака...
         Войска спецназа более самостоятельны в выборе тактики и более оперативны, чем обычные части, скованные вязкой системой согласования с штабами даже в мелочах, что делает их неподвижными и уязвимыми для привычных к горам, маневренных душманских отрядов, применяющих тактику партизанской войны».
          Жизнь в госпитале идет своим чередом.
          К-ву получше — даже бульончику поел. Слабая улыбка и надежда в глазах. Хочет выжить.
          На крылечко, освещенное ярким солнцем, выбежала официантка в белом фартуке. Старший лейтенант — дружок ее — приехал на минутку. Так и стоят, взявшись за руки: он в десантной куртке и ремнях, высокий и грузный, и она — маленькая оладушка с припухшими губами...
          Она — из Ташкента, здесь — третий год. «Зарплата идет,- рассказывала она мне. — А Ташкент — рядом, так что я здесь—почти дома».
         Сестры в терапевтическом отделении разглядывают и обсуждают купленное в дукане детское бельишко. Одна из них даже примеривает его на себя, и по лицу ее скользит нежность. А меня черт угораздил спросить — кому она это купила — девочке или мальчику? Радость была испорчена. Лицо — как выключили. Мне сухо ответили: «У меня нет детей, здесь нет мам». Верно, едут сюда, как правило, женщины незамужние.
        Джирга продолжает работу. Наджибулла — президент.
         Вечером фильм. Во время сеанса выключается звук, и в микрофон буднично объявляется: «Старший лейтенант Нестеренко — на эвакуацию! Завскладом—на КПП! Майор Науменко срочно пройдите в реанимационную» и т. д. И вновь любовный шепот фильма. Суровая реальность, окружающая этот темный зал с выдуманной жизнью, очень деликатна. «Пусть солдаты немного поспят...»
         1.12. Объявленное перемирие действует, а раненых везут и везут: освобождаются медроты и медсанбаты. Привезли раненного в грудь из Гардеза. Большая кровопотеря, дыхательная недостаточность. Их самолет на взлете обстреляли, и было хорошо видно, как горящая комета—стингер—рыскает в поисках цели. Летчики, особенно ночью, уже научились уходить от ракет, если их удается вовремя заметить. Запуск на звук ночью обычно не точен. Ушли на высоту более 5000 м. Гипоксия у раненого усилилась, хотя и дышал кислородом. Возникла тяжелая подкожная эмфизема. Через три часа после доставки в госпиталь, уже в реанимационной, умер.
         В нейрохирургии — солдат-танкист после минно-взрывной травмы с сотрясением головного мозга и ушибом сердца. Это уже третий его подрыв на фугасах. После второго и третьего—последнего—подрыва терял сознание, позже появлялись боли в области сердца, быстрая утомляемость, одышка при обычной физической нагрузке. При обследовании на ЭКГ выявлены характерные признаки ушиба сердца...
        Второй месяц — ежедневная работа с ранеными. Это то, что я хотел. Эти наблюдения послужат основой учебного пособия для врачей армии.
         Сколько лишений, крови, преодоления, а песен о солдате нет! Где афганские «Соловьи», «Давно мы дома не были», «Эх, дороги, пыль да туман»? Только сама армия, как может, и компенсирует этот дефицит духовности и народного признания. Говорят, здешний армейский хирург (Костюк) сочиняет хорошие стихи и музыку к ним. Его выступления пользуются популярностью: армейский бард.
          2.12. Ночью каждые два часа за окном слитно и угрожающе раздается: «Стой, кто идет!»... Смена часовых.
          Морозец. Вновь замерзли трубы. Завтрак отодвинут.
           В хирургическое отделение поступил командир одного из полков, сорокалетний полковник. Близким взрывом был отброшен на скалу: перелом хирургической шейки плеча. К счастью, рядом стоял вертолет, и через 1,5 часа раненый уже лежал на госпитальной койке. Рука в гипсе, отведена. Мается, но счастлив, что легко отделался.
          Съездил в медсанбат десантной дивизии. Все дороги в районе аэродрома, инфекционного госпиталя и медсанбата покрыты толстым слоем жирной ленивой пыли. Непрерывно идут машины, и вся эта пыль поднимается тучей и висит в воздухе. Солдаты старательно ее метут, но она тут же ложится вновь. Так и живут здесь.
         Вертолеты, как гигантская саранча в темно-зеленых пятнах, как-то боком, с выгибом, низко пролетают над городком, аэродромным полем, горами, прикрывая полосу для взлета и посадки больших самолетов. Над головой на стометровой высоте пролетает «корова» — ИЛ-76. Эти машины и так называют. Очень похоже.
        В медсанбате — порядок. Дивизия частично в районе Гардеза, и медсанбат поредел. Но командир — здесь. Виктор Иннокентьевич показал мне госпитальное отделение, изолятор, хирургический блок, столовую, пол в которой при нас мыли лизолом так, как матросы моют палубу. Командира слушаются с одного слова. Поговорили об особенностях десантной службы здесь — в горах, вспоминали о работе в Союзе.
         На обратном пути заехал в медпункт к авиаторам. Типовой модуль, окруженный тонкими пожухлыми деревцами, утонувший в пыли. В авиационных частях врачи почти все — саратовские выпускники, и этот медпункт не исключение.
        В интернатуре меня ожидал немолодой уже человек в гражданской одежде—советник по типографиям республики. Заболел, товарищи и посоветовали ему обратиться ко мне. Нужно сказать, что и сам я который день мучаюсь от кашля. Получилось, как в рассказе у О Генри: ночью встретились два ревматика — вор и хозяин квартиры... Послушал я Юрия Васильевича, поделился лекарствами. У него, как и у меня, бронхи подавились пылью.
         Прожил он здесь уже три года. Мотается на служебной «Волге» по типографиям. Полиграфическая база в Кабуле невелика, но дел полно—не хватает местных кадров. Был он по долгу службы во всех городах и провинциях Афганистана, в том числе и там, где народная власть имеет лишь условный характер. «В последнее время ездить стало страшновато, — рассказывает он. — Одна посадка и взлет в Хосте чего стоят, даже ночью: все пристреляно». В доме, в котором он живет (теперь без семьи — в четырехкомнатной квартире), еще только один сосед русский, остальные — афганцы. Ни поговорить, ни время скоротать. В двух комнатах даже окна забил: надоело пыль убирать. «В госпитале - Россия, хоть вам и кажется, что вы в консервной банке». Зовет: «Может быть, махнем ко мне, утром доставлю в госпиталь. Чайку попьем, полечимся, в шахматишки сыграем... Тоска зеленая». А в родном его Ярославле сейчас морозище, поди, под тридцать.
         Сегодня уже 40 дней, как из дому. На два месяца вырвать себя из плотной кафедральной работы—это даром не обойдется. Конечно, те, кто остался там, «сомкнули ряды» и трудятся. Думаю, что понятие интернационального долга шире, чем только участие в боях.
         Замечаю, что нервишки— никуда. Может быть, оттого, что нездоров? Нужно полечиться. Пошел в котельную, в душ. Хорошо постоять под кипяточком: хоть в душевой, хоть в котельной, хоть в королевском госпитале.
         За мой кашель тоже взялись: приглашен в гости к знакомым женщинам на чай с мятой. Прихватив кое-какие свои холостяцкие припасы, вечером направился в женский модуль к Тамаре Степановне и к Маше. Пройти вечером по длинному коридору женского модуля — все равно что взлететь с вражеского аэродрома... Стоят ведра, в которых кипятится белье, кто-то с кухни тащит кипящую сковородку, кто-то, по-русалочьи распустив волосы, сушит их после бани. Мать честная, женщины-то какие—натуральные, не накрашенные, сами для себя! Но только я, весь «десантный», прошел первые десять шагов, как все эти ведра, сковородки и локоны, как по команде, повернулись в мою сторону, а сестра из неврологического отделения, всплеснув руками, громко произнесла: «М. М.! К кому это вы?!»
          В кубрике у моих знакомых — прихожая и комната на четыре койки с тумбочками. Койки аккуратно прибраны. Салфеточки, фотографии. Над столом в прихожей — абажур. Светло, тепло и уютно: женщины живут. Но каково им, разным и взрослым, два-три года прожить вместе вчетвером в тесной комнатке, в полуметре друг от друга...
         Такой теплый вечер вышел. Маша—львовянка, Таня из Севастополя, и я в тех местах бывал. Разговоры и воспоминания до полуночи... Нежное мясо в сметане, блинчики-оладушки, чай с мятой и вареньем и обаяние молодых женщин лечат лучше горчичников и банок...
         3.12. Вокруг Хоста—племя пуштунов. Говорят, Наджибулла, а он — пуштун, обратился к вождям племени с просьбой пропустить войска без крови. Те - ответили отказом. Перемирию, видно, конец. В возобновляющейся операции расчет вновь будет на артиллерию. Установки, стреляющие с закрытых позиций за десятки километров, особенно мощное средство при ведении боевых действий в горах. Успех стрельбы во многом зависит от корректировщиков, от точности наводки. Духи, как говорится, — ни сном ни духом, русские далеко, и вдруг — шарахнет, и банды нет. Сила страшная! Часто духи стреляют по колоннам и вертолетам прямо из кишлаков. И местные жители знают: в этих случаях смерть всем. А что делать, война: гибнет и население. Командиров трудно удержать, когда насмотрятся на зверства душманов. Что только не делают эти звери. Распарывают животы у попавших в плен, у раненых кишками обматывают тело, отрезают яички, затыкают ими рты и оставляют умирать...
         Я вижу, нервы у всех на пределе: и у тех, кто приезжает из района боев, и у здешних. Ожесточение, нетерпимость, эйфория, цинизм...
         Привезли офицера из-под Кабула. Вечером работал, вдруг плохо стало. Вышел во двор посидел, на скамейке — не легче: перед глазами плывет, сердце бухает, потом покрылся, появилось чувство страха. Позже все это повторилось. Гипертонические кризы с диэнцефальными и психотическими нарушениями, причем никаких особых причин, обычная обстановка постоянного монотонного напряжения и — срыв. «Резьбу сорвал».
         В реанимационную поступил здоровенный солдат с толстыми окровавленными повязками на голове. Агрессивен, сквернословит нещадно. Сестры, привязывая его к койке, покрикивают: «Молчи, выродок! Добрые люди гибнут, а таким везет!» Дело необычное. Оказывается, он и раньше издевался над молодыми солдатами, издевался как-то особенно изощренно. Один из солдат повесился. Прямых улик не нашли, и садист остался в, подразделении, а переждав время, вновь занялся прежним. Стал заставлять молодых пить раствор хлорамина. В конце концов 'кто-то из них не выдержал и, когда тот заснул на койке, схватил топор и нанес ему шесть рубленых ран на голове... Ухо разрубил, щеку... но ни одна рана не оказалась проникающей. Вывернулся, бандюга. И самое главное — еще неизвестно, кого судить будут.
К-в — слабый, рвет его. А афганка Аида поправляется, кокетничает, сегодня ее переводят в женскую палату терапевтического отделения.               
         Сижу над архивами, пишу пособие, готовлю лекцию о природе врачебных ошибок для врачей госпиталя.
         4.12. Первый месяц мои бронхи справлялись с пылью, позже простуда и бронхит усугубили дело. Кашляю, без конца отплевывая пыль. Говорят, за год человек в Кабуле пропускает через свои легкие ведро пыли. Болеть здесь нельзя: пропадешь, царапина и та — гниет.
         В терапевтическом отделении уже давно лежит солдат, переведенный сюда через какое-то время после операции по поводу ранения живота и перитонита. Был ранен в засаде. С первых дней в анализах мочи белок, кровь, цилиндры. Этому сопутствует умеренная гипертензия. Гломерулонефрит? Однако спустя три недели изменения исчезают. Огнестрельный ушиб почки? Здесь нередко убеждаешься в сопутствующем контузионном эффекте тяжелой огнестрельной травмы.
          К-в, перенеся 6 операций и 10 дней пролежавший с распоротым животом, этой ночью умер. Несчастный упрямый мальчик, поигравший со смертью, не зная, что она насовсем.
         Теперь и терапевтов — нарасхват: кого в Кандагар, кого в Хумри. Умри, а ехать надо. Выдерживают не все. Доктор из гастрологического отделения сказался больным: бессонница, боли в сердце, экстрасистолия и т. п. Понять можно — осталось три месяца до возвращения в Союз. Замечено: за два-три месяца до окончания службы здесь многие своеобразно меняются — финишный синдром. Перестают есть в столовой, не здороваются за руку—боятся заразиться напоследок, не спят ночами и еле ходят днем, судорожно покупают японские шмотки...
        Заехал В. И. Комаров и уже в который раз забрал нас, пропыленных терапевтов, в королевскую сауну... Жарища. Разговоры и побасенки. Затем рывок в мраморный бассейн с чистой холодной водой, и снова — в жару. А в перерывах — чаек с сахаром вприкуску. Десять потов сойдет — тело легкое, хоть лети.
        Народ делится противоречивыми известиями о кадровых переменах, ожидаемых в военной медицине. Здесь многое неизбежно и своевременно, но не слишком ли радикально? Меня волнует будущее, возможная интеллектуальная и нравственная мощь грядущей смены. Боюсь, что она еще не подошла и освобождающееся пространство займет жалкая течь. Смену нужно готовить.
         Возвращаемся затемно. Ночной Кабул. Мелькают уже знакомые пыльные, тоскливые, одинокие улицы. Канавы, Заборы. Лавки. В плошках — бензиновые лампы, тускло освещающие полки с товарами. На центральных торговых улицах—шашлычные, горы фруктов. Торгашей больше, чем покупателей, Но ведь кто-то съедает эту гору шашлыков.
          5.12. Суббота. Госпиталь работает, как обычно: непарадно и слаженно.
В реанимационную поступил солдат Букин. Оторвало ему миной ногу по бедро. Ампутацию выполнили в медроте. Доставили сюда. Рана внушала опасения: гангрена. Пришлось делать реампутацию в верхней трети, выше уже некуда. С виду казах, но фамилия русская, живет в Курганской области. Он полусидит в кровати — так ему удобнее. Чистенький такой и спокойный. Фенимора Купера читает. Температура еще есть, но сердцебиения и одышки нет. Сеансы ГБО ему на пользу. У сестричек кисленького чего-нибудь просит, аскорбиночку.
         В продолжение вчерашних разговоров в сауне вспомнил академию 50-х гг. За забором — вдоль по Боткинской — зеленел ботанический сад, на грядках его копошился ботаник Шпиленя, и мы — первокурсники—знали, что он ученый. Тогда там можно было встретить Тонкова, Павловского, Орбели, Гирголава, Владимирова, Шамова, ходивших пешком и занятых своими мыслями. Каждый день через Литейный мост шлепал старик Воячек. Шевкуненко возили — он был слепым. Мы знали, что это — ученые. С ними были связаны большая наука и приоритетные позиции нашей страны в ведущих областях медицины. Их молодые сотрудники - фронтовики учились основательно, а лучшие — превращались в ученых и становились личностями. Прошло время, и уже они составили новую высокую волну академической науки. Какие музеи, труды, школы оставило то время, какую преданность делу, трудолюбие и культуру!
          Были тогда и начальники, были и не ученые, но каждый был тем, кем он был. А что теперь? «Ученые» косяками ходят, поражая нас «индивидуальностью» куриных яиц, мучительным участием в каких-то бесконечных усилиях, не дающих результатов, массовостью культуры, не позволяющей отличить учителей от учеников. Какие школы, какие музеи и какие труды?! Исключения из правила, конечно, есть, но это редкая поросль. Зато какая прорва медиков-полководцев всех возрастов! Какая армия исследователей, эрудиция которых ниже возможностей тех- приборов, на которых они работают!
          Я понимаю — это крайняя точка зрения, и в старой академии были «пустыри», и идеализировать ее не нужно. И все же что-то важное утрачено. Что-то случилось и не сразу. Породы не стало, Обмелело и заросло разлившееся академическое море, причем настолько, что административно-кадровый аппарат (технический по своим возможностям) заменил тот великий мозг, который когда-то бродил по дорожкам академии.
          Опыт работы в Афганистане показывает, что здесь, как и в годы Великой Отечественной войны, очень нужны грамотные врачи, и в целом их достаточно, нужны ученые, способные к крупным обобщениям, их не хватает, но вряд ли нужны «врачи-полководцы». Молодец Люфинг, командует таким госпиталем, как Кабульский, и хоть редко, но оперирует. Это хорошо, это и других учит. Афганский опыт должен обновить военную медицину...
          Жена пишет, что быстро седеет. Это плохо.
           6.12. Периодически, кое-где, обычно с субботы на воскресенье, подбивается «компашка» с участием женщины. Пьют, музыку заводят японскую, визжат, бродят до глубокой ночи туда-сюда. А утром встают еле-еле, с мятыми физиономиями и прическами. Кошачья любовь. В этих отношениях нет поиска человека. Я знаю, все они обделены жизнью.
         Сохранить цельность памяти и привязанностей удается не всем. Я это понимаю, но видеть не могу откровенную дешевку.
         7.12. За ночь поступил один раненый. Сапер. Шел по кишлаку в каске, и бронежилете, автоматом зацепил растяжку мины — взрыв, и осколочное проникающее слепое ранение грудной клетки слева. Через минуту была наложена повязка, через пять—сделан обезболивающий укол, через двадцать — отправлен вертолетом в медроту. Гемоторакс, ушиб легких и сердца. Вот тебе и бронежилет...
         Наши вновь пошли в наступление на Хост. Нужно ожидать больших потерь. Госпиталь ждет.
         Что такое Кабульский госпиталь? Иногда кажется, что это большой околоземный спутник, запущенный на «высоту» в 300 км. На борту его—1000 человек. Здесь своя жизнь, своя философия, определенный ритм радио (письмо) - обмена, периодический, разной сложности и опасности, выход в «космос», регламентированная смена экипажа... Основные жители спутника—жертвы «космоса». «Космос» стреляет, взрывает, жжет, истощает. Каждому расставлены ловушки. На станции работает и группа жителей «космоса» — строители. И это — реальность, а не проделки лемовского Океана в поисках контактов. Аллеи станции — коридоры, модули (лабораторные, энергетические, продовольственные, лечебно-диагностические, жилые) — ее отсеки, ворота — шлюзовая камера...
          Люди  живут околоземной жизнью — работают, рискуют, спасают, ведут научную работу, скучают по дому, любят, беременеют, выходят замуж, брандахлыстничают, охраняют. Образ Родины-Земли через два года разлуки становится и далеким, и желанным. Но что-то «околоземное» остается в сердце, в отношении к жизни, в памяти. Здесь особенно дорого небо. Это — путь домой. Каждый день от станции отстыковываются и пристыковываются к ней в аэродромном отсеке могучие корабли многоразового использования. Дорога жизни.
          8.12. Тихое ласковое утро. Жизнь начинается неторопливо— и у нас, и у жителей соседнего кишлака. Надо идти в реанимационную.
         Там уже сутки лежит солдат Алешев. Закрытая травма грудной клетки, ушиб сердца и легкого — кровоизлияние в легочную ткань и, возможно, пневмония. Травму получил при выносе раненого, рядом взорвалась мина. Слабость, кровохарканье, повышение температуры уже в течение пяти дней, тахикардия. При рентгенографии — инфильтрация нижней доли левого легкого. Операция не понадобится, и, как только ему станет получше, будет переведен в терапевтическое отделение. Это рационально: экономится дефицитная хирургическая койка и раненый лечится у того доктора, который ему нужен, — у терапевта.
         Люди по-разному оценивают сваю роль здесь. Парикмахерша. Стрижет и завивает. Улыбчивая, с ямочками на щеках, простая девушка. Не сознает, что она — единственная в СССР парикмахер, работающая в Кабульском госпитале.
         Комбрига, два года проведшего в рейдах, грозятся снять: в бригаде — большие потери. Сетует: «Из-за чего потери? Желание осмотреть поле боя. Надо уходить, а наши вылезают, несмотря на запрет, тут кое-кому и конец. Бандиты на это рассчитывают...» Хирургам трудно, комбригам — тоже.
«Кто мы здесь?! Нас — сюда, а сами — на 180°. Диссертации за нашей спиной пишут. Мы—вычеркнутые люди, люди, у которых после возвращения служба уже не идет… И так думают, и так говорят...
          Люди разные. Слабо подготовленные работают вперемешку с мастерами-практиками. Слабость не порок, если она сменяется силой, и подлесок становится лесом. Здесь, как и везде, опасны только пни. Думаю, что любому из моей родной 8-й саратовской больницы здесь было бы также и трудно, и одновременно легко. Трудно потому, что привыкли откликаться всем сердцем на чужую беду, а легко потому, что нашим этому не нужно было бы учиться.
          Завтра прочту лекцию «Врачебные ошибки, проблемы деонтологии и человечности на войне». Что-то от Эльштейна, что-то от себя — из прошлого и из кабульского опыта, но боюсь, что я сам еще не вполне созрел для этой темы, хотя и пережил уже многое.
         9.12. Пасмурный, хотя и не холодный день. Небо в желто-грязных клочьях, горы, еле видимые в желто-грязной завесе пыли, унылые грязно-желтые дувалы и дома, заборы, модули, земля. Пыль на обуви, на постельном белье, в легких. Тяжело дышать и трудно работать.
         А в Джелалабаде — афганские субтропики, купаются в открытых водоемах. Рассказывают, что живет там довольно большое стадо обезьян мелкой породы. Живет и живет себе. Однако наши стали их усердно «выводить». Во-первых, они бросаются с веток на женские прически, а во-вторых, демаскируют минные поля. Заберется обезьянка на поле, найдет «штучку» и ну давай ее исследовать, пока не взорвется. Условный рефлекс в этих играх не вырабатывается. Неуправляемое соседство.
         Глухие данные о возобновлении боевых действий по дороге на Хост. Поступают раненые. Но вместе с тем все явственнее и признаки ухода наших войск из Афганистана: трудности со сменой, нет лаборантов и не предвидится, военкоматы сокращают набор, кому срок пришел—задерживают «до мая»; жен советников, уехавших в отпуск в Союз, обратно не пускают; в дуканах дешевеют чеки... И тем не менее у Хоста должны долбануть крепко прямо на днях. Впрочем, успехи эти никого не радуют — уходить надо.
         Прочел лекцию врачам госпиталя. На их же примерах показал, как важно видеть человека в солдате, независимо от того, болен он или здоров, за врачебной технологией не потерять этого, главного, критерия, быть милосердным практически... Рассказал об ошибках молодых врачей и старых, о своих ошибках, о важности анализа ошибок, о том, что подчас некуда деться от старящей нас душевной боли за больного, но что без этой боли и врача нет. Слушали хорошо, думаю, что был особенно полезен молодежи, тем более, что обращение к ней для меня, как для педагога, привычнее.
         Посмотрел Наджиба—того афганца, которого когда-то мы положили в госпиталь прямо из машины «скорой помощи»... Удалось снять тяжесть почечной недостаточности, посвежел, рвется домой. Интересно: по-русски не говорит, а по-польски может (трохи пшикае, пан доктор...). Смесь таджикского с польским... Оказывается, он три года учился во Вроцлаве. А сейчас работает в ЦК ДОМА (их комсомол).
          Пошли с моим соседом В. М. Луфтом в штаб и «вырвали» у начпрода паек за декабрь: 3 банки баклажанной икры, 3 — сгущенки, 3 — с сыром, 4 пачки печенья и кулек конфет каждому.
         Коротко записываю каждый день: образы; мысли, факты. Все, что я вижу здесь, в госпитале, мне обычным не кажется. Более того, я ощущаю себя участником этого сумасшествия пятачка. Это — слившиеся струи, жгуты чувств любви и тоски, памяти и забвения, гипербола настоящего и редукция прошлого и будущего, искажение и прозрение и даже момент истины. Вот почему тот, кого афганская боль не меняет, кого сумасшествие пятачка оставляет спокойным, — кабульский шизофреник. Пусть мой дневник будет свидетелем этого беспокойства души.
         10.12. В штанах (рыжий вельвет) ведущего хирурга Л. Г. Курочки и в плаще хирурга Пети Алисова, с трудом добытых, так как таких толстяков, как я, в госпитале оказалось немного, я, мой сосед Луфт и Машенька Шипка—официантка из столовой, поехали в город на торговые улицы побродить по дуканам и купить себе кое-какие сувениры. Повез нас, как и обещал, советник по типографиям Юрий Васильевич на своей служебной «Волге». Припарковались за углом, у большого магазина, и пошли по дуканам.
           Вид у нас был тот ещё. У меня — желтый низ, темный верх, рукава плаща закатаны, так как он оказался мне слишком большим, но пуговицы застегнуты все до последней, седая голова, а в руках авоська... Луфт—стройный и высокий, как корабельная мачта, беспардонно щеголял в спортивном костюме, и его видно было за километр на всю центральную дуканную улицу. Мы напоминали Счастливцева и Несчастливцева. Наш вид настолько шокировал окружающих, что даже комендантский патруль все время, пока мы посещали дуканы, простоял с открытым ртом...
          Дуканы — вроде магазинчиков в Цхалтубо, в Кутаиси, на ВДНХ. Полки, витрины, особенно те, что выходят на улицу, завалены всевозможными товарами. Чего там только нет: ткани, сувениры, микроЭВМ, ножи, рейсфедеры, трубки, чулки, носки, платки... Японское, американское, тайваньское, китайское, индийское и наше производство. Продукты—наши (?!). В самих дуканах было бы темно, но бензиновые лампы светят хорошо. «Вытаращились» магнитофоны всех систем. Вещей больше, чем покупателей. Все дорого. Наш «красный» чек идет уже не за. 30, а за 26—27 афошек, то есть видно, скоро уходить...
         У дуканов припаркованы автомашины разных марок, повозки с фруктами, привязаны ишаки... Народ спешит, все при деле, все заняты. У входа в дуканы — мальчишки-зазывалы. Кланяются, показывают руками и даже тянут за рукав. Прекрасно говорят по-русски (и, наверное, по-английски...). За прилавками — тоже мальчишки (редко взрослые). Толковые, быстрые, вежливые, деловитые, смышленые. Индийская красота, цыганская хватка и хитрость, японская корпоративность, согласованность цен, точное знание возможностей покупателя, вкрадчивость и сдержанность, вежливость и культура восточных людей. Ты еще только вошел и осматриваешься, а он, молниеносно оценив твои возможности, - уже знает, что ты купишь.
          Многие продавцы—индусы. В чалмах, волосы - все собраны в пучок наверху. Особой любви не чувствуется, но дружелюбие определенное, да и иначе какая же торговля. Кое-кто лежал в нашем госпитале. Магазин «Шурик». Так и называется, по прозвищу хозяина. По-русски: «Заходите! Покупайте! Водка, шампанское, пиво -— дешевле, чем везде...». Ни на копейку не дешевле.
Без Маши я бы ничего не купил, или меня надули бы. Там, где просят, к примеру, 550 афгани, она, поторговавшись, уходит, заплатив 400, и они довольны. И хотя это близко к недопустимому уровню, они не в накладе. Во-первых, их покоряет ее красота, и только за это сбавляют на 100 афгани. Во-вторых, ее знают, знают ее хозяйственную зоркость и умение торговаться, не уступающее их умению. И только за профессиональное удовольствие участвовать в турнире украинской и афганской торговли сбавляют цену еще на 50 афгани, остальное зависит от выдержки партнеров. Мне кажется, они готовы были бы даже украинский выучить, только бы иметь с ней дело. Талантливый человек—Маша.
         Купив платки и кассеты и еще кое-какую мелочь, мы вернулись в госпиталь. Маше не удалось развернуться, и она была этим огорчена — у меня было мало чеков.
         Поздний вечер. Звезды так правильно размещены на небе, что невольно эту неожиданную «правильность» воспринимаешь как проявление разума и смысла.
         11.12. Из Гардеза поступил солдат по фамилии Петрович. Возник у него подпяточный абсцесс. Днем еле ходил, ночью били потрясающие ознобы, а обратиться боялся. Обратился, когда уже развился сепсис. Высыпали пустулы на теле, появилась желтуха, развилась нефропатия, в легких возникла деструктивная пневмония. Страдал он очень, мучили лихорадка и рвота. Но картина сепсиса все же неполна: нет анемии, нет увеличения селезенки, нет признаков эндокардита и порока сердца... Это обнадеживает. Применили 80 млн. единиц пенициллина в сочетании с гентамицином — спустя два дня стало лучше. Исчезла высокая лихорадка, уменьшилась желтуха, билирубин снизился, появился аппетит, пустулы подсохли и отпали. И все же кровохарканье и деструктивные изменения в легких держатся, иногда рецидивирует озноб... Надо действовать и ждать.
         9-е сутки в реанимации лежит казах из Джамбула Мирзаханов. И ему трудно служилось. Взял и выпил стакан антифриза. На фоне ежедневных сеансов гемодиализа биохимия нормальна, по органам — без изменений, ходит по палате, а мочи нет ни капли. «Размочится» ли?
         И еще один поступил. Неделю маялся с животом. От боли согнулся пополам, но к врачу — не обращался. Первогодки всего боятся. Доставили его в госпиталь уже почти синего. В животе полно гноя, отросток расплавлен. Но послеоперационный период идет неплохо. Как бесправен солдат в той конкретной среде, в которой он живет, если никто не видит его страданий: ни командир, олицетворяющий советскую власть, ни политработник, ни врач!
         Сестры реанимационной—сестры милосердия. Незаметный контроль за пульсом, давлением, капельницей. Записи в листах интенсивного наблюдения. Ласковые руки. Заглянуть в глаза, подбодрить, заставить, а когда внезапно станет плохо — быстро-быстро включить, принести, подать, достать, спасти. А утром, после смены, прийти в модуль и, еле сняв одежду, рухнуть на постель - без сил.
         Хирурги активно работают. Петя Алисов сидит над темой «Огнестрельная травма живота». Хорошая тема. Великое разнообразие патологии, тактики и исходов. Клинические явления всегда подвижнее и разнообразнее патогенетических реакций, лежащих в их основе.
          Кое-кто из друзей на письма мои не отвечает. А ведь письма из Кабула, как автоматная очередь.
          12.12. Вакиль Басир поправляется, самостоятельно ходит на ингаляции...
          Афганка Айда, чуть поправившись, буквально утонула в солдатских объятиях. Тоненькая, как шахматная фигурка, с точеным личиком, белозубой улыбкой, она весь день торчит в коридоре среди коричневых халатов. Вот где афгано-советская дружба! Что значит молодость!
          Днем тепло. Все, кому разрешено, выходят в скверик, на скамейки перед модулями. Выкатывают раненых и на каталках. На воздух. Под небо. Психологическая реабилитация.
          И Букин — казах из Кургана с ампутацией бедра уже осторожно ковыляет на костылях, в сопровождении друзей. Худенький, прозрачненький, но веселый. И уже не узнает. Реаниматоров никто не узнает: ни те, кто выживает, ни те, кто помирает...
         Выздоравливающие офицеры из терапевтического отделения греются на солнышке, покуривают и «травят баланду». Фольклор. «НачПО дивизии на совещании: «Стыдно, товарищи офицеры, по внешнему виду вас не отличишь от солдат!» Комдив бросает реплику: «Если я еще хоть раз смогу отличить офицера от солдата на расстоянии в 100 м, пеняйте на духов».
        «Был у нас в полку врач. Амбулаторный прием он проводил своеобразно. В кабинете у него были аккордеон, гитара и балалайка. Когда народ собирался, он приглашал всех в кабинет, усаживал на стулья поплотнее и предлагал умеющим сыграть на инструментах кто как может. Если таковых не оказывалось или нездоровье не позволяло, он играл сам — сначала на аккордеоне, потом на гитаре и, наконец, на балалайке... Дело подходило к ужину, больные расходились: не поешь — до утра ходи голодный. А трех-четырех оставшихся, тех, кто был действительно болен, он передавал фельдшеру. Заболеваемость в части была на редкость небольшой. И врач — каждый день был на приеме...»
         Проконсультировал лежащего в терапевтическом отделении генерала. Высокий, спокойный, чем-то похожий на артиста Жженова, может быть, неторопливыми, но уверенными жестами, умными глазами и располагающей улыбкой. В общей сложности он здесь уже восемь лет. Все, что происходит здесь с нашими войсками, прямо связано с ним... Гипертонический криз с явлениями пароксизмальной мерцательной аритмии, успешно купированный. Мы долго беседовали, В частности, и о ближайшем будущем здешней ситуации. Он немногословен, но достаточно точен в своих суждениях. «Финиш неизбежен, но это процесс, причем трудный, и ни в коем случае не декрет. Финиш потребует усилий и крови. Придется еще поработать». Одинокий он какой-то, медленно бродит по дорожкам, серьезный и задумчивый... Люди говорят: на втором году исчезает ощущение «крыши», общей судьбы, что-то более хрупкое, более индивидуальное приходит на смену толщи событий, неизвестности, массовости ее преодоления. Да и болезни настигают. А этот генерал здесь уже восемь лет. Сколько же нами вложено в эти горы, в судьбы этого народа!
          Вечером по телевизору ведут передачу с дороги на Хост. Демонстрируют нашу мощную артиллерийскую технику. Значит, и у нас будут потери.
         13.12. Еще одна, возможно последняя, поездка в город.
          Всего лишь год назад ездить и ходить по городу было сравнительно безопасно, а теперь это не рекомендуется, все насторожено, вид тельняшки их раздражает. У шофера возле сиденья — автомат.
         Уже знакомые улицы. Дом-музей афганских архивов. Дуканы. Дуканы дуканам рознь. Есть и такие, которые умещаются в больших железных ящиках. Но если на крюках висят велосипедные колеса или ободья, или лежат кучи хвороста, или горками насыпаны зелень, дыни или апельсины — это уже дукан. И ты — грязный, оборванный, босой даже зимой — дуканщик — уважаемый человек. Неподалеку от такого железного ящика в пыли на маленькой скамейке сидит мусульманин в чалме. Напротив на корточках другой мусульманин с намыленным лицом. Брадобрей священнодействует. По тротуару быстро-быстро идет мальчик. На голове у него большое блюдо с фруктами. Голова—подставка: глаза смотрят, рот смеется, а шея работает.
         Одежда и поведение современных молодых женщин подчинены определенному стилю. Многие из них ходят в кожаных куртках и юбках, в сапожках на высоких каблуках. Черные прямые волосы откинуты назад, чернобровые, по-восточному яркие, громко смеются. Все это контрастирует с закрытой паранджой старостью.
         Декабрь—зелени мало, наверное, и летом ее здесь немного. Все утопает в пыли. Пыль такая, что бывший дворец Амина на горе, кажется, плывет в воздухе...
       Гульбеддин Хекматиар—наиболее ярый противник политики примирения, самый «бешеный» из исламистов. Он запятнал себя народной кровью настолько, что не смог бы быть приемлемым даже для реакционного режима. Это его люди нарушили госграницу с СССР в 1986 г. Интересно, что осторожный и дальновидный Басир, контролирующий северные районы Бадахшана, узнав об этой провокации, немедленно отмежевался от банды Гульбеддина и, более того, поймав; двух его бандитов, публично казнил их, уведомив об этом советское командование.
        Среди медсестер — много ленинградок. Старшая медсестра неврологического отделения — со Ржевки. Там похоронены на Пороховском кладбище в братской могиле мои дед и бабушка, умершие от голода осенью 1941 – весной 1942 г. И у нее что-то тяжелое связано с тем временем. Это только с первого взгляда мы — разные, а корешок-то общий.
         Медбрат-фельдшер из Кундуза кончает интернатуру для среднего медсостава по профилю «операционная медсестра». Стриженый, мальчуганистый, удивительно для этих мест наивный. Нехорошо, что его заставляют мыть полы: операционным сестрам полы мыть не положено. Вечерами беседуем с ним: «Закончу службу, буду поступать в мединститут». После Афганистана его желание более чем закономерно и вполне заслуженно.
          Пришли письма из Саратова. Людмила совершенно измоталась с малыми и старыми, напоминает тяжелораненого, медленно ползущего к спасительному лесу... Какой же я ей помощник и «костылик», если я сам себе не принадлежу? Ничего, родная, доползем.
          14.12. Осталось 10 дней. Дата отъезда определена: 24 декабря. Работаю как обычно: смотрю больных, завершаю работу с архивом.
         Последние дни, помогая терапевтам, коих осталось трое на 110 больных, веду солдатскую палату. Труд палатного врача монотонен, требует больших организационных усилий, но имеет неоценимое преимущество наблюдения за ходом болезни и влияния на него. Попробуй полечи сразу 15 человек, если у 10 из них выраженный трахеобронхит. Большой соблазн лечить оптом, а нужно — в розницу, так как, кого ни возьми, у каждого свой бронхит. Трудно быть профессором, но и палатным врачом — очень не просто.
          Госпитальные будни, непрекращающееся напряжение, круглосуточная подчиненность делу изменяют людей. Я смотрю — и Владислава Григорьевича Новоженова Кабул изменил: расположил ближе к делу и к людям, сделал проще, терпимее, видение жизни у него теперь объемнее и сложнее, а самого — грустнее, что ли, то есть глубже. А ведь впереди еще полтора года тянуть лямку ведущего терапевта...
         Заглянул в реанимационную. Лежат несколько новых — после операции. Петровичу, солдату с септикопиемией на фоне подпяточного абсцесса, намного лучше. Он, несомненно, выходит из септического состояния: полностью отпали корочки на тех местах, где были пустулы, исчезла желтуха, уменьшилась селезенка, прекратилось кровохарканье, он охотно ест. И только в легких «застряла» деструкция, хотя процесс утратил энергию и уже не мигрирует. Над пораженными участками отчетливо выслушивается шум трения плевры. Он попросил у меня конвертов и бумаги. Будет писать письма. Я все время внушаю ему мысль, чтобы даже в этом состоянии он не был жертвой, а был участником борьбы за его жизнь. «Я-то постараюсь», — говорит он мне, улыбаясь, и с аппетитом посматривает на принесенные котлеты.
          Под Хостом идут бои. Один из поступивших был ранен в кишлаке: вышел из-за дувала и в него выстрелили прямо в упор. Три ранения, но все — в мягкие ткани, только крови потерял много. Рассказывают, что уже над освобожденным Гардезом сбит наш вертолет. В районе Хоста нашей артиллерией уничтожена американская миссия информации.
          Вечером дважды объявлялась команда: «Поток!» Привозили раненых. После сортировки их переводили в соответствующие отделения. Нужно повнимательнее присмотреться к этой работе. Какова здесь роль терапевта?
         Часа в четыре ночи часовой кричит: «Стой, кто идет!» В ответ раздается тихое: «Разводящий». «Разводящий — проводи, остальные — на месте!» А мне снится или слышится: «Кириллов — в Саратов, остальные — на месте...»
         15.12. Собери людей и скажи: «Война кончилась, вы свободны». Думаю, что, кроме недоумения, это вызовет ощущение боли из-за невозможности расслабиться, таким долгим было напряжение. Но есть здесь и такие, которым расслабиться ничего не стоит, которые и здесь с жиру бесятся... Они и сами говорят: «Здесь служить можно».
         Кабульский госпиталь—своеобразная форма фронтового лечебного учреждения, организация, достаточно устойчивая, сложившаяся за восемь лет. В принципе у нее нет аналогов, и работ, в которых научно исследован, этот своеобразный организационный опыт, нет. Хорошо, если бы нашёлся такой исследователь.
         Вечер. «Поток». Раненые в сортировочной. Работает бригада: травматолог, офтальмолог, терапевт. Угрожающих ситуаций нет. В одном случае снаряд разорвался в метре: травма головы и глаза, ожог лица. Предстоит работа. Ночью привезут еще.
          Здешнюю врачебную молодежь я глубоко уважаю. За причастность к большому делу. За готовность к одиночеству и терпению. За вынужденный аскетизм — без гастрономии, театров и элитарности общения. Думаю, что для многих их боевое начало окажется определяющим в жизни.
         Хорошо, когда совсем стемнеет, забраться по лестнице, прислоненной к модулю, на его крышу. Вокруг расстилаются огни города, а над головой — море звезд. Так бывает, когда лежишь на копне, а над тобой ночное небо. Тихо, чуть дышит сено, покалывают травинки. Звезды мигают, и от свежего воздуха и простора кружится голова. И на душе легко так, что ни говорить, ни думать не хочется, летишь и летишь себе прямо в звезды... Слезаю осторожно, чтобы часовой не застрелил и интерны не заметили. Нехорошо, если все начнут лазить по крышам...
          16.12. Прибывают раненые, уезжают и возвращаются с места боев хирурги. Второй этап наступления на Хост идет труднее, с большими потерями. Становится очевидным, что размеры военной (военно-политической, как ее официально, именуют) акции Гардез—Хост, занявшей ноябрь—декабрь, гораздо шире и сокрушительнее, чем только деблокирование Хоста. Применение крупной артиллерии позволяет последовательно уничтожать громадные склады боеприпасов, продовольствия, медикаментов, заложенные здесь душманами за долгие годы господства над этой зоной, простирающейся до границы с Пакистаном. Миллиардному НЗ душманов приходит конец. Чтобы не досталось нам, они и сами что-то взрывают, увозят, используют, но в горах много сразу не увезешь. Это очень серьезно. Даже если мы уйдем отсюда, этого быстро не восстановишь. Это важно еще и потому, что сделает кое-кого покладистей. Все здесь ждут финиша.
         22.00. Команда «Поток». Вызываются урологи, хирург Середенко, дежурный терапевт, невропатолог... Пошел в приемный покой.
        Светлая комната площадью примерно 50 км. метров. Это — сортировочная. «Пироговские ряды». На носилках двое раненых.
       Один молоденький, усишки пробиваются. Привезен из Гардеза. Минно-взрывная травма: отрыв голени в нижней трети. Состояние после ампутации. Вертит головой, много говорит. Больно ему, но терпит. Сняли спальный мешок, обнажилась забинтованная короткая нога. Переложили на носилки и на каталке по длинному коридору повезли в травматологическое отделение.
         Второй выглядит постарше. Доставлен вертолетом оттуда же. Фамилия его — Гостев. Служил в разведроте. При обстреле мятежников менял огневую позицию и наступил на мину. Разрушение пяточной и таранной костей. В медроте - ампутация в нижней трети голени. Подошел к нему поближе. Лежит высоко, что-то подложили ему под голову. Бледный, с зеленоватым оттенком, как это бывает при большой кровопотере. Беспокоен. Лицо страдальчески искажено: сардоническая улыбка, не то усмешка, не то рыдание, не то мольба.. Руки в постоянном координированном движении: либо обеими руками в носу ковыряет, либо скрючивает их вместе, либо выворачивает, показывая «фиги». Зрачки расширены, глаза «плавающие». Не контактен. Подумалось: шок? Но теплый, кожа даже в испарине, и пульс полный и не частый. Травматолог Середенко, подумав и оценив ситуацию, высказывается за жировую эмболию сосудов головного мозга. Тщательно выясняется у других раненых и у сопровождающих его — каким он был в Гардезе при погрузке в самолет. Оказывается, разговаривал. В дороге, при подъеме на высоту, начал кашлять, а когда выгружали в Кабульском аэропорте — был уже без сознания. Извлекли из спального мешка, положили на носилки и — в рентгенкабинет, что напротив. Сняли грудную клетку. На рентгенограммах — «снежная метель»: то ли застойное легкое, то ли жировая эмболия. Скорее — последнее.
         Нужно сказать, что работа в сортировочной идет довольно спокойно, обстоятельно и коллегиально (бригадно...). Никакой позы - не перед кем, никакого формализма исследования учебной догме — незачем. Середенко в десантной куртке, медбратья — в нижних рубахах, так удобнее.
        На каталке отвезли раненого в реанимационную, привязали. Большой одышки и лихорадки нет. Нужно посмотреть его сразу утром. И нужно все подробно записать.
        17.12. Утром Гостев контактнее. В ответ на вопрос поднимает глаза, долго вглядывается и медленно и – односложно отвечает. Зрачки обычной величины. Лихорадки нет. Но есть тахикардия. Дыхание ослаблено. На утренних рентгенограммах своеобразные изменения стали еще обильнее и плотнее.
          Поражает сравнительная бедность аускультации при таких изменениях на рентгенограммах. Однако одышки большой нет. ЭКГ улавливает перегрузку правых отделов сердца. Мне не приходилось видеть больных с жировой эмболией лёгких, но это «улучшение» кажется мне затишьем перед бурей.
          В реанимационной Петровича уже нет, переведен в отделение гнойной хирургии, пошел на поправку. А Мурзыханова, отравившегося антифризом, ввиду отсутствия заметного эффекта от диализа (последний раз выделил 100 мл темной мочи), готовят в Ташкент.
         Посмотрел свою палату. Дело идет медленно, особенно при обструктивном бронхите. В терапевтическом отделении развернут небольшой физиотерапевтический кабинет, однако его пропускная способность невелика. Хорошо бы заполучить сюда ультразвуковые ингаляторы.
        За красавицей Айдой приехал муж. Рядом с ним она сама строгость, но, улучив момент, когда контроль исчез, шлет нам лукавую улыбку.
        Маше—официантке — только что пришло письмо из дома. Пишут, что ее родной брат уже две недели лежит в нейрохирургии. Это — на Львовщине. Две недели, и письмо шло две недели. На Машу больно смотреть. Угнетает ситуация бессилия: невозможность что-нибудь узнать и чем-либо помочь. Пошла к Люфингу: иногда разрешают по ВЧ выйти на Москву. Там у нее друзья, они дотянутся... А ведь ей завтра к шести в столовую на целый день. И нужно все спрятать в себе, чтобы никто не догадался о твоей тревоге. Здесь ведь у каждого свои беды.
         В темноте у входа в модуль - покуривает приезжий стажер хирург. Днем работает, вечером покуривает, ночью спит. Скоро уже и уезжать. Но время движется медленно. Огонек его сигареты то вспыхнет, то погаснет...
         В простенке между модулями у техников вынесенный на улицу ярко освещенный стол. За ним сидят парни и забивают домино. Вокруг — болельщики. Страсти кипят. Костяшки ударяют о стол одиночными выстрелами.
         В библиотеке интернатуры — посетители. Из больших окон льется свет. У книжных полок суетится зав. библиотекой маленькая, худенькая женщина, похожая на мальчика. Она давно уже кашляет. Я недавно смотрел ее и послал на флюорографию. Нужно будет поинтересоваться результатом.
        Заглянул в реанимационную. Дежурит Таня Куликова — анестезиолог из Рязани. Работы немного, но «загрузился» Гостев, вновь — в коме, тяжелая одышка, цианоз губ. Нарастает легочно-сердечная недостаточность. Утренние опасения оправдываются.
        18.12. Гостев умер ночью в гипоксической коме. Тяжелые случаи жировой эмболии здесь не часты: 2—3 в год.
         В терапевтическое отделение поступили два солдата с ушибами грудной клетки, полученными при взрывах. Боли в груди, одышка, субфебрилитет и уже в первые дни — характерные ЭКГ-симптомы: высокие зубцы Т в области передней стенки лево желудочка. Появились, «вспыхнули» и через неделю исчезли.   
          Сотрясение сердца — малая, быстротечная и наиболее благоприятная форма его закрытой травмы. По-видимому, ее часто пропускают.
          В библиотеке госпиталя толпится народ. Здесь неплохо с классиками, но современных журналов мало: за «Детьми Арбата» очередь. Вопросы переоценки истории волнуют многих. Наша армия здесь—часть населения страны с особенно широко открытыми глазами.
          Все ждут радикального решения о выводе наших войск из Афганистана, тем более что он не является плацдармом быстрого реагирования. По 5—6 проходам в горах невозможно быстро ни ввести, ни вывести войска — ни нам, ни нашим противникам.
           19.12. Наши войска и афганская армия уже на подступах к Хосту. Напряжение нарастает. Об этом свидетельствуют поток раненых и возросшая интенсивность использования специалистов.    
          У каждого здесь внутри заведен своеобразный часовой механизм: у кого на два месяца, у кого на три, а у большинства — на два года. Механизм работает четко: все размерено, подсознательно выверено. Иначе нельзя, иначе срывы, нервы, тоска, истерия. Здесь и воля, и следование примеру, и подчинение необходимости, и чувство самосохранения. Я это почувствовал: всего два месяца, а словно целая жизнь.
         Время проходит, и меня все более тревожит мысль: а где же герои? Из обрывков разговоров складывается кое-какая картина.
           Подорвался БТР, загорелся, никто не вылезает. Доктор рывком поднялся и, не обращая внимания на автоматный огонь, бросился к БТР, влез в него, вытащил командира, вывалил его на землю и дотащил в безопасное место. Все это - за десять минут и совершенно благополучно. А потом толком не мог объяснить, как решился...
            Один из таких отчаянных и толковых боевых офицеров был представлен за подвиги к высокому ордену... Но «пропал» у какой-то девахи, а без него донесения послать не могут, ключей не найдут... Пришлось награждению отбой давать. Живые, конкретные люди, которым храбрости не занимать, но которым не везет. Но разве дело в орденах?!
         Ну, а кто же герои? А они — вокруг. Спокойные и размеренные, надежные, как волы в упряжке, терпеливые — они и герои. Вот — «усредненный» образ госпитального хирурга в манере Жванецкого: встал, «накувыркался», лег. Не дали. Поток. Операции. Первый стол....К утру лег. Чуть-чуть поспал. Опять «накувыркался». И опять не дали... Такие, в основном, герои. И, как сказал сосед Сережа из Шинданда, все — в полосочку, не то черненький, не то беленький... И обычно никакого лицемерия: «С одной стороны, каждая скала — рейхстаг, а с другой — зачем к ним прорываться, если все это,— никому не нужно. Вот кому ногу оторвало, а он скрипит, но  молчит, не думает даже о том, что инвалид, — еще не понял, вот это — герой. Это — точно».
         Ночь. Тихо в госпитале. Тусклые огни. Одинокие тени. Ворчание собаки в роте охраны. Сверху из водонапорной башни, барабаня по железу, падает невидимая струйка воды. Скоро все это будет только сниться...
         20.12. Засел за официальный отчет о командировке. В нем будет дан краткий анализ особенностей патологии и организации терапевтической работы здесь, в Кабульском госпитале. Но станет ли этот отчет предметом заинтересованного чтения? Каким компетентным должно быть учреждение, впитывающее все, что касается афганской практики. А восьмилетний анализ мог бы дать многое.
         Дело сделано — два месяца совершенно особой работы и какой-то особенной жизни. Впечатления накапливались, выверялись, отстаивались, ассоциировались, в чем-то трезвели и крепли, постепенно превращаясь в убеждения. Полагаю, что задачи, которые я предвидел, — я выполнил.
        Уже скоро уезжать. Меня то «носит» над этой землей, и я потихоньку расстаюсь с делами, привычками, людьми, то «приземляет», и я во что-то еще вхожу, вспоминаю, что не сделал. Мне то радостно, то тоскливо, но финишного синдрома нет: ем по-прежнему с аппетитом и сплю нормально.
       Сегодня в Союз уезжала пара: отслуживший два года капитан и закончившая срок своей работы здешняя медсестра. Они неделю назад расписались, сыграли свадьбу, пожили немного и собрались. Счастье их как на тройке прокатилось по госпиталю, вызывая и зависть, и радость. И злопамятные дорвались: поперемывали косточки молодой...
       21.12. Госпиталь на протяжении всех этих двух месяцев находится в состоянии непрерывного ожидания приезда проверяющих. В целом — это как хронический стресс, к напряжению которого чувствительность либо уже утрачена, либо, напротив, взвинчена до надрыва.
         У меня сложилось впечатление, что лечебно-диагностический опыт коллектива Кабульского госпиталя настолько высок и устойчив, несмотря на смену его работников, что не всякой комиссии можно было бы поручить его оценку.
         Сегодня в Баграме сбит АН-26. Доставил командующего ВВС из Кабула, взлетел и на первом же витке, еще до того, как можно было начать отстреливаться, был сбит. Это случилось в 17.00. Все видели, как на фоне тускнеющего, неба с ближайшей горы к самолету полетел огненный шарик стингера и взорвал его. Четверо парашютистов выпрыгнули, чуть позже выпрыгнул и пилот. Спустя какое-то время четверка доплелась до аэродрома, а пилот был найден утром мертвым, лежащим на раскрытом парашюте... Что это—случайность? Или высокая осведомленность?
        Послевоенное время в жизни нашей страны — все на одно лицо. Официальная история 50-х, 60-х и 70-х гг. не имеет ярких черт, запомнившихся граней, устойчиво разного отношения к каждому из периодов. К сожалению, ее составляют лишь космонавтика, полярные исследования и правительственная геронтология. Не имеет истории и афганская война. 8-летний сплошной блок. Миллион участников. Жертвы, судьбы, трансформация в сознании громадного человеческого региона, школа интернационализма, проверка канонов, накопление военного и иного профессионального опыта в современных условиях. И здесь - пробуждение целого народа, рождение его государственности. А истории этого периода — нет. Только в течение последнего полугодия гласность прорвалась и в эти края.
         Писем уже не пишу, пришло время сборов. Но мне — приходят и приходят. И старые товарищи пишут. Поддержать вовремя — это, конечно, здорово, все равно что дозаправить в воздухе, чтобы до дому долетел...
         22.12. Последние дни: все как бы скользит. Все капитальное — в работе и в отношениях с людьми — становится уже невозможным. Рождается чувство сожаления: приближается прощание с людьми.
         Осталось менее двух суток. Зашел в реанимационную, в последний раз посмотрел больных в терапевтическом отделении. Сдал десантную форму.
Нужно сказать, что человек, переодевшись в «союзную» форму, здесь сразу становится и для себя самого, и для окружающих человеком из другого мира. И зависть, что ты — «уже», а мы — «еще», и доброжелательность — ты — «уже», и мы — «скоро». И вообще переодевшийся, до этого изрядно примелькавшийся и надоевший всем, вдруг становится заметной фигурой... Тебя изучают, осматривают, трогают—понимают, что ты—на пороге.
         Череда госпитальных дел, мелких забот и хлопот и неизбежных прощаний. Многие просят провезти в Союз сувениры: «кто — детское платье, купленное по случаю, кто — браслетики сестренке от гипертонии, кто — платок, перстенек и т. п.» Кое-кому пообещал, а большинству приходится отказывать: и некуда положить, и некогда потом заниматься отправкой.
         Раздал паек. Договорился на кухне, чтобы насыпали картошки: отварим для прощального ужина...
        Пересмотрел и завязал в папки все записи. В комнате остались койка да чемодан с портфелем. Пошел к людям тоску развеять.
       Темный, глухой вечер. Тускло теплятся огни кишлака. Что здесь будет лет через десять? Какое пламя возгорится из сегодняшних вспыхивающих, гаснущих и тлеющих углей афганской революции?
       23.12. День оказался неожиданно длинным и хлопотным. Выправил документы. Дали мне выписку из приказа, в которой значится, что с такого-то по такое-то я выполнял здесь свой долг... 
         Последний круг: прощания, обмен адресами, просьбы...
         Прощальный визит к начальнику госпиталя. Поблагодарил его за гостеприимство, поделился впечатлениями. Он попросил меня выделить недостатки в работе госпиталя. Вот они: слабая биохимическая и иммунологическая база, недостаточная обратная связь с научно-исследовательскими лабораториями, работающими здесь, отсутствие бронхоскопии, недостаточные возможности ингаляционной техники, отсутствие комбустиолога, ригидность в решении эвакуационных вопросов, низкий уровень научного обобщения, не соответствующий возможностям госпиталя (до десятка кандидатов наук), чрезмерный прагматизм, слабая преемственность поколений специалистов и, следовательно, растворение опыта.
          А. А. Люфинг поблагодарил меня и обещал к 7 утра выделить свою командирскую машину для отправки в аэропорт.
         Часов в 8 вечера в комнате собрались В. Н. Преображенский, В. Г. Новоженов, В. М. Луфт. Николай Миронович Коломоец не смог вырваться с совещания. Пахнет отварной картошкой, на столе нарезанное сало, холодные огурчики, тушенка. Водки не нашли, но спирту раздобыли. Выпил самую малость, но с соблюдением традиции: первую — за меня, третью — за погибших, четвертую—за то, чтобы не погибнуть. Луфт уедет через пару дней после меня, Преображенский — после Нового года, а Славе Новоженову еще трубить долго. Распрощались по-братски.
          Зашел, как и обещал, к Тамаре Степановне и Маше. Посидели, погоревали: им уезжать только в августе... Проводили они меня до интернатуры, дали баночку с медом, чтобы на ночь чаю горячего выпил (когда сидели у них, выяснилось, что у меня 38°, по всей видимости, ангина). Полюбил я этих женщин, да только весь мой мед давно уже в сердце моем...
Рухнул на койку. Последняя ночь. Завтра нашим в последний штурм на Хост, а мне в Саратов.
        24.12. Подъем рывком. Утро прохладное. В шинели — самый раз. Подошли Луфт, Новоженов, чуть позже—из столовой — Маша («что ж не поилы, голодные уезжаете...»). Постояли на «пятачке» перед воротами. Привыкаешь на чужбине друг к другу быстро, а уж если добряки встретятся, то и подавно. Подошла машина, забросили на сиденье вещи, обнялись на прощание, и я уехал.
        Ранним утром город еще пуст, улицы перед машиной расстилаются. Впереди аэропорт, а за ним высокий, заснеженный, залитый солнцем Пананг.
В аэропорте полно народу. Длинная очередь на оформление. Ясности с прибытием самолета — никакой. Должен прибыть из Кандагара, но когда? 8.00. В аэропорте—ни столовой, ни чайника с водой. Туалет на улице—не на всяком стройучастке можно такой увидеть. Народ: офицеры, солдаты, женщины, мужчины —. штатские. Нет только детей. Кто терпеливо сидит на скамейке под тентом, кто бродит по широкому двору и дороге, ведущей к летному полю. Едят консервы «Си-си», пьют захваченную с собой пепси-колу... Делать нечего, а деться некуда. Начинает припекать, и в шинели становится жарко. Среди ожидающих бродит пьяный старший лейтенант в мятой шинели, вывалянной в пыли и мелу. Рядом сидит знакомый хирург из госпиталя в теплом бушлате с портфелем и автоматом. Мается в аэропорте уже третий день. Никак не может вылететь в Гардез.
          Узкое это место — Кабульский аэропорт, узкое как игольное ушко. Взлетают и садятся самолеты афганской аэрокомпании... Наконец, где-то к часу дня, в небе появляется ИЛ-76 и, отстреливаясь, снижается. Может быть, наш? Садится, начинает разгружаться...
         Последняя неожиданная 'радость: мимо в город едет «уазик», а в нем наши из госпиталя. Останавливаются, выскакивает Сережа Науменко, анестезиолог. Обнимаемся. Уезжают...
         Ждем. Усталость берет свое: как жаль, что не позавтракал. Еще не раз вспомнишь Машу. Да и без глотка воды 7 часов тяжело. Жую галеты. Наконец раздают паспорта и посадочные талоны. Потянулись к борту. Очередь—человек двести. Вещей у всех—откуда сила берется тащить. Вползаем по трапу, оставляем чемоданы при входе, в хвостовом отсеке, и пробираемся между бортом и громадными контейнерами, размещенными в брюхе корабля. Теснота страшная.
          Кто раньше зашел, тот сидит, остальные — стоят. Кое-кто даже на крышу контейнера залез с чемоданом. Темно — иллюминаторов нет, душно. Майор, стоящий передо мной, вдруг довольно громко скомандовал солдатам, сидящим вдоль борта: «Подвинуться на одного человека, посадить полковника!» Народ подвинулся, и я сел, сжатый с боков соседями...
         Разный народ: кто в отпуск, кто—по семейным обстоятельствам, кто совсем домой. Есть и последние «дембеля». Неудобства все терпят, даже еще и подбадривают друг друга. Рады, что Афган остается позади.
        Задраивают задний люк, самолет выруливает и тяжело взлетает.
        Лету — полтора часа, почти половину времени — взлет и посадка. Летит неровно: вымотало вконец. Наплывают самые последние воспоминания: утро в госпитале, просторы улиц, солнце и пыль аэродрома... И над всем этим - голубое громадное афганское небо.
Наконец самолет тяжело касается бетонки. Спускаемся с трапа. Свежий ветер, темно, моросит дождик. Тащимся в здание таможни.
        Аэропорт Тузель. Тусклый душный барак. Накурено. Все стоят в долгой очереди. Унылый пограничный чиновник ставит штампики в паспорта. Олицетворение обыденности и безразличия к людям.
       Наконец мы — на советской территории, за визжащей задвижкой... Но за дверью еще одно тускло освещенное, тесное, душное помещение. Заполняем декларацию и по сантиметру движемся к еще одному служителю. Кто-то достал бутылку минеральной, так по глотку ее выпили за минуту десяток человек, передавая из рук в руки. Служитель-таможенник монотонно спрашивает о долларах, о золоте, о. порнографии... И женщин тоже. Смесь наглости, ложно понятого профессионального могущества, глубинного безразличия и неуважения к людям.
        20.00. Протискиваюсь в зал аэропорта почти без сил. Ни буфета, ни крана с водой, ни туалета... Люди, бросив вещи в зале, бегут в соседнюю воинскую часть, в потемках пьют из крана воду, которую, слава богу, уже можно не кипятить, ищут солдатские гальюны... А зачем заботиться о людях? Тузельский скот все стерпит. Деньги получай, фронтовички, тащи на горбу вещи до шоссе, садись в автобус и бери штурмом Ташкентский аэропорт! Восемь лет войны, сотни тысяч людей прошли через это игольное ушко, но ничего не изменилось. Единственный в стране фронтовой аэропорт — «перестройка» в действии!
           Вспомнив добрый совет, данный мне еще в Кабуле, я добрел до медпункта соседней воинской части... В комнате отдыха больные смотрят телевизор... Среди них поднимается, с удивлением глядя на меня, наш выпускник, доктор этого медпункта, Джалилов. Принесли мои вещи, усадили в кабинете, притащили из летной столовой тарелку горячей пшенной каши с маслом. Пища богов. Съел все, выпил чайник крепкого чаю, и, наговорившись, рухнул на койку в пустой солдатской палате и мгновенно уснув.
          25.12. За ночь я ожил. Утром прибыл начмед - Будников, тоже саратовский выпускник, и отвез меня в окружной госпиталь к Анатолию Антоновичу Резунову, главному терапевту округа. Разместили меня в люксе командующего округом.
        В госпитале мы вместе посмотрели до десятка больных и раненых, удалось выяснить и дальнейшую судьбу некоторых из тех, кто был направлен сюда из Кабула... Госпиталь за эти годы накопил большой опыт по диагностике и лечению патологии внутренних органов при травме, причем поздней — в отличие от Кабула. Но, похоже, что и эти кладовые не имеют хозяина, и эта гора пока что родила только мышь.
         В Ташкенте дождь, стучит себе по жердочкам, отмывая с ног афганскую пыль.
          Билеты взяли в Саратов только на 26-е. Расстроился, было, но что поделаешь. Пусть будут еще одна ташкентская ночь и один ташкентский день...
          К ночи подморозило, высыпали звезды. Те же, кабульские, но уже наши. Человек и звезды. Сейчас, наверное, только очень немногие свободно улетели бы к звездам, не испытывая земного, человеческого притяжения. Но и это когда-нибудь изменится. Многое более относительно, чем мы думаем. Афганистан учит этому, расковывая и обогащая.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

          58 дней на афганской земле. Срок небольшой, но события не стандартные. «Дневник», написанный честной рукой, вобрал в себя все существенное, чем жил, что видел, о чем размышлял врач, работавший в Кабульском госпитале на финише 1987 г. Это касалось доступного неспециалисту анализа военно-политической обстановки, профессиональных наблюдений, различных житейских, нравственно-этических, человеческих проблем.
        «Дневник» всего лишь дневник. Он интересен автору; пережившему эти тревожные дни; его близким и друзьям. Однако подлинность материалов, особенно профессионального характера, может привлечь внимание и оказаться полезной и более широкому кругу читателей, прежде всего, военным врачам.
         Что такое Афганистан на рубеже 1988 г.? Каковы - перспективы? Для нас? Для афганского народа?
         Многомиллионный, религиозный, голодный народ, никогда ранее не имевший опыта государственности и демократии, и вместе с тем с хорошо развитыми торговыми традициями, своеобразной племенной дисциплинированностью, обязательностью и достоинством. На этом фоне: появление государства, первого опыта партийности, образования и здравоохранения народа, создания регулярной армии и милиции, демократических институтов, не имеющих еще достаточного авторитета, не отличающихся единством. Практическое отсутствие крупной промышленности, «рабочего класса», то есть реальной основы для пролетарской революции, а следовательно, и для пролетарской власти. Наше присутствие здесь ускоряет ход внутренних процессов развития Афганистана. Да, мы защищаем собственные границы, но основа нашего присутствия здесь — бескорыстна.
          Мы безвозмездно оказываем республике военную, продовольственную, промышленную и энергетическую помощь, готовим кадры, помогаем здравоохранению народа, наша помощь пронизывает весь государственный аппарат. Пора, пора этому посеву превращаться в урожай самообеспечения и самозащиты!
         Перспективы ситуации в 1988 г. в любом случае могут быть связаны с медленным, постепенным развитием событий, даже с учетом возможного успеха наших инициатив. Наиболее приемлемый вариант: укрепление центрального режима на основе разумной коалиционности, нейтрализация большинства племен провинций, раскол, ослабление извне финансируемых формирований и — на этой основе — насколько это возможно, скорейший вывод наших войск. Менее приемлемый вариант: вывод с боями наших войск, менее обеспеченное существование центрального режима, гражданская война, утрата части завоеваний. Неприемлемый вариант: вывод наших войск, экспансия контрреволюции, гибель демократии, реакционный режим.
           Каждый день здесь стоит нам крови и жизни, но каждый день обеспечивает будущее республики, а только это в конечном счете оправдает принесенные жертвы. Последние события не позволяют рассчитывать на приемлемый вариант перспективы. Военный врач уйдет отсюда в числе последних.
25.10.87 г.—3.01.88 г.
Саратов—Кабул—Саратов

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПОСЛЕСЛОВИЮ

           Прошло около девяти лет со времени окончания последней записи в «Дневнике». Позади афганская война. Очень многое за это время изменилось и в нашей стране, и не без влияния того опыта, который был «приобретен» в ходе бездарной реализации интернационалистской идеи. События и в Афганистане, и в нашей стране пошли по «неприемлемому варианту», что предвидел автор «Дневника» в конце 1987 г. «Гласность из средства стала целью, скрыв фарватер очищения нашей жизни».
        Вместе с тем профессиональный опыт оказания медицинской, и, в частности, терапевтической помощи в той войне в определенной степени получил развитие: вышли, при участии автора «Дневника», крупные монографии, защищены диссертации, опубликованы наиболее существенные материалы. Он оказался полезным при оказании помощи пострадавшим при армянском землетрясении и в ходе других катастроф и аварий последних лет. И здесь работа легла, прежде всего, на плечи медиков-афганцев, в том числе многих из тех, о ком упоминает автор в своем «Дневнике».
          Исторический оптимизм состоит в констатации того, что любое поражение содержит в себе зерно будущего прогресса. Афганистан сегодня в крови, но нужно верить, что добрые семена просвещения, народовластия и самостоятельности, которые были посеяны в те недавние годы советскими людьми, сохранившись в памяти народа, дадут всходы в будущем афганском обществе.

Май 1996 г.
         Отпечатано в С аратовской типографии «Полиграфист»