Диссидент

     А и весело было во времена оны. Больно, кроваво…, да вот то-то, что весело. Почему, любопытно знать, интеллигенция (известная часть ее) ну всегда в оппозиции к власти? Да от скуки, от безделья, от лености ума – ну а с чего б еще? От скуки да, в добавок, из инфантильного, изнеженной ментальности, неверия в наказание. Они ж не враги какие государю и мошне, не с кистенём на большаке же? Слово, безобидное слово их - кистень из теста и киселя. Ну а что есть слово супротив машины? Плетью обуха не… М-да. Ну а уж ежели дело до каторги, так и тут честь и слава в потомстве. Холодно, промозгло, гнойники под кандалами, пальцы обморожены, клопы в бараках…, но что все это ничтожное против чести да славы? Несогласный с властью по гроб жизни, загодя и после в почете, даже если власть та пусть в тысячу раз права. Уютнее было всякого рода Герценым и иже с ним, что за границею тявкали на Русь да к топору звали (кажется, такое Чернышевский писал Герцену, но в истории осталась только известная фраза «К топору зовите Русь»). Да и плакаться во мглу потомства, что, мол де, лишила их родины их убежденность, рдение об народе, который ближе им исподней рубахи собственной… Чертово семя. Чертово семя, я сказал, имея ввиду и тех и этих. Одни, денно и нощно об том, чтобы не расползлось, другие спят и видят, чтобы все расползлось, а там, как бог положит. Вот и в людях такое. Один, глядишь, все радеет о здоровье, травку пьет, бегом трусцою тело тренирует, а, глядь – вот уж и на погосте в расцвете лет (это, скажем, у нас государство будет). Другой же - всю жизнь свою - под откос, рубаху на груди, костяшки в кулак да об окаянное темя, а вон до сих пор небо коптит, уж не нужен никому вовсе, а все значимость свою фланелькой начищает (это, в нашем иносказании, диссидент).

     Тошнит меня, да нет, просто подташнивает слегка от диссидентов всех поколений и мастей. Он ведь, под флагом-то, что ради всех, не токмо даже из-за самого близкого – он ведь исключительно тщеславие свое тешит, одинокость свою во вселенной выносить не может, ненужность свою презирает.

     Голые слова на ветер бросаю, скажете вы? К мукам да тяжетям праведных мытников поклона не ведаю? Ну а давайте спросим себя, соседа, да хоть черта самого, куда это он исчез-то сегодня, диссидент этот, ну, как класс? Али государство наше такое ласковое да любезное вдруг с какого-то перепугу сделалось? Али дух русский мятежный поиссяк, извелся в нас? Али перевелись Тургеневы да Солженицыны в генах наших? Или действительно жить стало легче, богаче, безопаснее, безболезненнее? Без забот народился; как сыр в масле детство; учеба - только выбери; работа – изволь лишь пожелать; случись чего с сердцем, иль мигрень хотя бы – в очередь фельдшера с оксфордскими дипломами…. Да вовсе не так это. Просто теперь возможно говорить все. Я вот сравню сейчас (искренне сравню) президента нашего, на пару с премьером, с двумя сперматозоидами, что только и знают, что туго знают свое дело - поглубже в матку вгрызться, да самым первым, и плевать на наше с вами безысходное житье-бытье…, а в дверь, гляди, прислушаемся… - нет-с, не стучат-с… Уж пускай простит меня Михаил Евграфович (и вы за повторяемость мою, от скудости образованности моей питающуюся), но снова процитирую: «Я сидел дома и, по обыкновению, не знал, что с собой делать. Чего-то хотелось: не то конституций, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать. Ободрать бы сначала, мелькнуло у меня в голове; ободрать, да и в сторону. Да по-нынешнему, так, чтоб ни истцов, ни ответчиков - ничего. Так, мол, само собою случилось, - поди доискивайся! А потом, зарекомендовавши себя благонамеренным, можно и об конституциях на досуге помечтать». Только вот герой-то Салтыковский всё как-то по-отдельности мыслил, а наши, гляди-ты, всё скопом. Прозорлив был старик, да не настолько, чтобы представить, что будущие-то радетели родины его будут столь, хм…, талантливы, что и махом, за раз: и ободрать, и при конституции, да и под севрюжину с хреном.

     Да бог бы с ними, с президентами, губернаторами, мэрами (гореть бы им, но куда ж без них). То уж другой и вид даже, мутация, мутация пускай из нас же самих, но они – не мы. А вот диссиденты? Они-то чего себе там? Тоже мутировали? Ах, ну да… Теперь, когда слово уже не кистень, а хлебный мякиш, и на плаху не пойти под восторженные аплодисменты ближних и дальних, когда нет уже способа забить по себе, на вечную благосклонность поколений, бронзовый репер в хребет истории - ну уж, право же…, зачем? Я понимаю, что слово сегодня мало стоит, но и существительное диссидент не было лишь актом гражданского состояния. То есть, словом эта субстанция духа была лишь в последнюю очередь. Те, что и в хвост и в гриву сегодня власть, они лишь потому и в хвост и в гриву, что, во-первых, им за то ничего не будет, а, во-вторых, ежели, паче чаяния, выгорит – так они первыми и превратятся в тех сперматозоидов, о коих уже здесь имело место быть, как говорят в Одессе (говорили). И заслуженный, в шрамах судьбы и не без слога, диссидент с достоевской бородою, что едет по России (потому лишь, что дозволили под откос жизни), и честит, святых выноси, словами такими плесневелыми, что хоть ноздри вырви, а другие неофиты и, что замечательно, включая и власть, в унисон, так сказать, дружно подвывают, непонятно чему и кому, точнее, понятно кому, зачем и почему - уже не диссидент вовсе, а кукла (да простят, если смогут, мне его поклонники), фетиш, тотем.

     Очень легко…, ну, проще всего все такое заметить на юморе, авторской песне, анекдоте, народном фольклоре, в общем... Когда было чуть можно, а чуть и нельзя, тут они (диссиденты от словесности) цвели, как ряска в теплый стоялый июнь. А разговелось, распогодилось от края до края, от весны до весны - так и сказать нечего, кроме как о любви, да и та всё, по преимуществу, ниже, как можно ниже пояса. Условно говоря, если позволил себе «по матери» в известный адрес, то уж вот ты и диссидент.
Другой кто и подумает, что я за… Господь сохрани. Я лишь не понимаю: родине так теперь нелегко, как не было со времен Малюты Скуратова да Гришки Отрепьева, да Петра, да Николая, да Ленина, да… черт их знает, скольким репьем пооблепило и облепляет сегодня нас за длинный путь наш. И что? Ни одной мысли? Или есть, но опять, снова на кухне? Или прав я был вначале? Нет чем потрафить тщеславию – нет и инакомыслия?

     История… Когда говорят пушки – музы молчат, изрекали мудрые. Глупцы! Беда в том, что всё ровно напрочь наоборот. Когда замолкают музы, вот тогда и именно тогда начинают разговаривать пушки. И как разговаривать! Глазом не моргнем, как эти гаметы скрутят Россию в бараний рог. Больно, кроваво, да вот то-то, что весело. Весело, потому что, как Гомункул из реторты, как ничто из ничего, как всякий из нас и появился на свет, вдруг зародится, возникнет, вберет воздух, да вдруг и вскрикнет новорожденный вместо «а-а а!» «козлы!».

     Диссидент, это не есть ни образ мысли, ни состояние души…, это особый вид млекопитающих, что ли, который рождаются в исключительное время в исключительном месте при исключительных условиях, и если их нет, то, значит, не пришел сезон. Они являются то ли во спасение наше, то ли во искупление грехов наших, возможно, они просто эритроциты, но тогда человеку просто смерть, если их нет.