Экстрасенс

Мы с женой снимали тогда комнату на Речном вокзале. Дом был типовой, панельная «хрущёвка», квартира двухкомнатная. В большей жили хозяева—супружеская пара моего возраста. А сколько же мне тогда было? Двадцать восемь? Двадцать девять? Ну, не важно, а Надя, жена, на пять лет моложе. Хозяйка—Алла—красивая полная еврейка редкого в Москве восточного типа с белоснежной кожей и шапкой чёрных кудрей. Муж её работал в театре и они вели  полубогемный образ жизни: много гостей, музыканты, барды и даже один сексот, косящий под поэта.

Однажды Алка сказала:
--Слушайте, тут ко мне должен прийти один человек, а мне надо бежать, так что вы ему откройте и попросите подождать. Посидите, поболтайте, чайку попейте, он дядька интересный—экстрасенс.
--То есть? Что ты имеешь в виду?
--Ну да, экстрасенс или как его можно назвать, не знаю… Ну, он гипнотизёр, умеет читать мысли и всякое такое.
--Ни фига себе!—ахнули мы.
--Да ладно, он несчастный старик, живёт в коммуналке, соседи гадят ему. В общем, давайте, я пошла.

Действительно, где-то через час в дверь позвонили. На пороге стоял сильно пожилой человек с авоськой в руке. Выражение глаз какое-то затюканное, чтобы не сказать—затравленное. Одежда—было понятно, что она не главная его забота. Он робко спросил Алку и, узнав, что её нет собрался уйти. Я ухватил его и затащил в квартиру:
--Алла скоро придёт, а нам велено вас напоить чаем. Проходите, пожалуйста. Мы все вместе протиснулись в шестиметровую кухню и жена начала хлопотать над столом. Гость представился Николаем Григорьевичем, неуверенно присел на табурет и начал суетливо пристраивать авоську. Было видно, что такое незапланированное чаепитие с незнакомыми людьми да ещё в тесной кухоньке за крошечным столом, где и сесть –то трудно, не коснувшись друг друга, стесняло его, он сидел неловко, напряжённо. Но постепенно, после второй чашки помягчел, признав, видимо, в нас людей сочувствующих и безвредных.

Рассказав о себе, мы осторожно стали расспрашивать его, что и как. Николай Григорьевич отвечал немногословно, но дойдя до коммуналки и узнав, что эта тема нам не чужая, возбудился и стал горячо жаловаться на соседей, отравляющих ему жизнь, о том, что сыпят ему в кастрюлю всякую дрянь, тушат свет в туалете, когда он там сидит, терзают громкой музыкой, игнорируют и делают массу мелких гадостей. Говорил как бы спеша, но страстно и отчаянно. Очевидно было, что это главная его беда и она-то и есть его теперешняя жизнь. Он описывал микроскопические детали, свидетельствующие о злобных намерениях этих зверей—соседей. Говорил с детской непримиримой обидой, как это можно, за что его так травят, что он им сделал. Было больно на него смотреть, я вдруг представил его без кожи, обнажённого, с нервными окончаниями, торчащими наружу, которые мог задеть любой прохожий, и он должен с этим жить и быть готовым в любой момент отскочить, спрятаться, убежать. Переполненные сочувствием, мы стали его успокаивать, соглашаясь и вздыхая над его неустроенностью и общей нашей неустроенностью в этой жизни.

--Николай Григорьевич, --осторожно спросил я, дождавшись приемлемой паузы,--но Алла сказала, что вы обладаете такими способностями, что в состоянии себя защитить, это правда?
--Какими способностями?… Ах, это… Да, знаете, как-то я не могу вот так. Потом я расписку дал там, что не буду пользоваться.

Он упомянул об этих своих способностях или особенностях как о какой-то мелочи, не имеющей отношения к его жизненнным, главным проблемам. Так, некая странность, как умение шевелить ушами, например. И никакого интереса к этой своей «странности» он, похоже, не испытывал. Чего нельзя было сказать о нас с Надей. Нам хотелось чуда и немедленно. Дурацкие вопросы выпирали из нас как пружины из старого дивана и не могли не прорваться.
--А что, вы правда можете загипнотизировать любого?—выскочило у меня наконец.
--Не знаю,--ответил Николай Григорьевич,--Любого? Не знаю.
 Он порывался вернуться к своей главной теме—так расчёсывают болячку, трудно остановиться. Но мы были начеку.
--И что, вы можете зайти в магазин, взять что хотите и вот так, запросто, выйти?
Не судите нас строго, в исключительных ситуациях (когда ещё будешь пить чай с настоящим экстрасенсом!) часто ведёшь себя как быдло. К тому же в то время и в том возрасте наши потребительские инстинкты превалировали, так скажем, над другими, более изящными.
--Могу,--как-то скучно ответил Николай Григорьевич,--но я расписку дал…
--Ну да, ну да,--вспомнил я, не веря,--ну да…
--А вот ещё Алка говорила,-- понесло меня,--что вы мысли можете читать?
--Можно и мысли.
--Николай Григорьевич, дорогой, ну вот…, вот если, вы только не обижайтесь, если я задумаю что-нибудь…
--Ладно,--кивнул Николай Григорьевич,--напишите что-нибудь на бумажке.

Жена метнулась в комнату за бумагой и карандашом, а я стал соображать, что бы такое написать. От волнения мысли мои беспорядочно толклись, а вперёд крупно вылезло «у попа была собака». Я её (мысль) отпихивал, понимая, что это не соответствует моменту, что надо что-нибудь красивое и значительное, но она опять лезла и ничего за ней было не разглядеть. Тут мне подсунули бумажку и я, прикрыв её ладонью написал, уже не думая: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…» и далее. Потом спрятал бумажку в карман.
--Дайте руку,--сказал Николай Григорьевич. Я протянул ему ладонь.
--Теперь повторите мысленно, что вы написали…, впрочем, не обязательно. Он поднял на меня глаза:
--Белеет парус одинокий в тумане в тумане моря голубом. Что ищет он в краю далёком, что кинул он в краю родном? Правильно?
 Я захлопнул рот и кивнул.
--Дай бумажку посмотреть,--Надя толкнула меня и я очнулся.
--Этого не может быть,--сказала она, взглянув на текст. Как это?
 Она секунду помолчала, примериваясь к новой реальности.
--А вы и мои мысли можете прочесть?
--Пишите,--вздохнул Николай Григорьевич…
Дальше у меня был какой-то провал. Я был раздавлен случившимся. То, что не могло быть никогда в принципе, произошло прямо здесь, в шестиметровой кухоньке панельной хрущёвки, так обыденно, скучно, неинтересно и, главное, без всякого почтения к моему сокровенному, что было только моим и ничьим больше. Я ни секунды не сомневался, что этот инопланетянин в виде затрюханного больного старичка с авоськой отгадает Надины мысли. Но мои? Ну да, смешно, конечно. Но не мне. Боже, если бы он только знал, о чём я иногда думаю! Нет, подождите, так нельзя теперь говорить! Только бы он не знал, о чём я иногда думаю! Но ведь он может знать—вот ведь в чём дело! Моя жалость к несчастному старичку как-то померкла. Я едва слышал охи и ахи жены, убедившейся, что и она просвечена насквозь нервными окончаниями существа под именем Николай Григорьевич. Получалось, что мы вроде как простейшие, одноклеточные, беспозвоночные—обидно, однако! Я тупо смотрел на пустую чашку нашего гостя и уже не спешил предложить ещё чаю. Потом сообразил, что он и это моё новое к нему отношение знает и всё-таки предложил ему чай, стыдясь собственного лицемерия, которое, чёрт возьми, ему тоже известно!

Дверь распахнулась.
--Хорошо сидите,--сказала Алка.
--Аллочка!—вскочил Николай Григорьевич,--а мы тут чай пьём, вас ждём. Соседи у вас гостеприимные, мы не скучали. И без перехода:
--Вы представляете, Аллочка, что эти мерзавцы, мои соседи, выкинули…
--Сейчас, сейчас, Николай Григорьевич, вы мне всё расскажете. Пойдёмте ко мне, ребятам завтра на работу. Она полуобняла старика, незаметно подмигнула мне и они вместе вышли из кухни.