ДОМ

Посвящаю, как и было обещано, Артему, нечужому для меня человеку.

Репрессии— излюбленный метод некомпетентных руководителей
отвлекать внимание от ими же созданного хаоса (с)


В Доме на Набережной гуляли. Случайному прохожему, если бы ему было разрешено подойти к дому достаточно близко в этот поздний час, могло бы показаться, что он попал в какой-то сказочный мир. Мир, абсолютно чуждый той повседневной, блеклой действительности, которая, казалось, уже намертво въелась во все окружающее. Из распахнутых настежь окон лилась музыка и веселая речь, фасад дома был украшен гирляндами, горевшими всеми цветами радуги, а от главного входа, мимо услужливо улыбающегося швейцара в парадной ливрее, по всему холлу первого этажа текла красная дорожка.


Но все тот же случайный прохожий, стой он под окнами в этот последний декабрьский вечер тысяча девятьсот тридцать шестого года, не мог бы отделаться от ощущения, что сказка эта скорее про Гензель и Гретель, что красочные гирлянды не скрывают, а каким-то удивительным образом акцентируют внимание на суровом мраморе фасада, покрытого мрачными тенями, будто копотью, что весь холл первого этажа залит темной кровью, по которой скользят новоприбывшие гости, а швейцар, раскрывающий перед ними двери, будто привратник Ада, стоит в ней по каблук. И что речи те, нарочито-весело льющиеся из окон, напоминают лишь робкую попытку отдалить неизбежное, подобно тому как съедаемый болезнью изнутри до самого конца бодрится, отказываясь верить в свой диагноз.

И если бы его одолевали такие мысли, то и шум открываемой бутылки шампанского напомнил бы отдаленный глухой выстрел, а вылетевшая из окна под веселое щебетанье гостей пробка, отрикошетившая от мостовой на речной лед, стреляную гильзу. Именно таким прохожий видел бы конец тридцать шестого года, если бы только он там был...


 - Восемь...девять...десять...одиннадцать...двенадцать! - в такт слышным по радио кремлевским курантам отсчитывало множество подвыпивших голосов.
Поднимая этот бокал шампанского, я желаю всем счастья и удачи в Новом, тысяча девятьсот тридцать седьмом году!

Грузный баритон хозяина дома, крупного чиновника Контрольной Партийной Комиссии Максима Леонидовича Александрова, казалось, возносился к самой потолочной лепнине, милостиво снисходя оттуда до каждого гостя.

«Шампанского ты перебрал еще в прошлом году, сейчас уже в пору открывать заграничный вискарь» - мрачно про себя подумал его сын Антон, сидевший по другую сторону длинного стола, аккурат напротив родителя.
Слева и справа расположились многочисленные гости, в абсолютном большинстве друзья отца, условно Антон всегда делил их на две категории. С самого антонова детства его отца окружали просители и те, кого он в будуще надеялся о чем-либо попросить. Вполне нормальная ситуация для номенклатурного чиновника высокого ранга.


Однако попробуйте объяснить то же самое девятилетнему ребенку, недоумевающему от того, почему в стране, где «все равны» он не может позвать своих школьных друзей на банальный семейный ужин, объясните шестнадцатилетнему парню, почему ему не дозволено встречаться с понравившейся ему девушкой, почему вообще вопрос его личной жизни попал под пресс «партийного контроля» отца. И почему вокруг него всю его сознательную жизнь присутствует полоса отчуждения, заставляющая людей сторониться его, будто чумного.


 - Антон Максимович, скажите и вы речь! - это была Лиза, очередная подруга Антона, поднявшаяся со своего места и нетвердой походкой барражировавшая между гостями.
Лизу шатало от выпитого, напивалась она столь усердно, что Антон перестал считать уже после второй бутылки. Чтож, у нее хотя бы была на то причина: уже на подходе к дому отца, Антон объявил ей о разрыве. «Будем искать другие варианты семейного счастья...с этой все было ясно еще в начале...»



Он знал четко ответ на вопрос, почему ни Лизе, дочке известного архитектора, ни множеству других бывших, внучек и дочек известных актеров и придворных писателей, никогда не стать матерями его детей. Не только потому, что всех их одобрил отец, просто было внутреннее ощущение того, что все это не то...чего Антон не представлял, так это зачем он исправно катает всех этих породистых коров по курортам, водит на приемы и спит с ними в кроватях. Вестимо физиология. Он бы считал ситуацию нормальной, подобно многим его круга, просто не знающих с чем сравнить...но у него БЫЛО, он знал с чем сравнивать...и это постоянно сводило его с ума.


 - Антон, тост!? - тем временем продолжала настаивать Лиза, не заметив остановившегося на ней злобного взгляда хозяина дома.
Пьяных людей Максим Леонидович не терпел, что было тем более удивительно, учитывая что сам был не прочь заложить за воротник.
Ну что же ты, Антоша, удовлетвори каприз своей музы — полуиздевательским тоном предложил отец.
И тут на Антона Максимовича Александрова накатило. Демонстративно налив себе до краев коньяка в граненый стакан и столь же демонстративно его осушив, Антон поднялся, небрежным жестом схватил первый попавшийся бокал с шампанским и широко улыбнулся.


 - Эту историю мне рассказал один мой коллега из следственного управления НКВД, Славик, ты его не жалуешь...
На одного старого партийца, соратника Фрунзе, было заведено дело по восемьдесят шестой. Партиец этот проходил по военному ведомству, командарм II ранга, если память не изменяет. Так вот, был он в то время на маневрах близ румынской границы, и начальник особого отдела его армии, по старой дружбе, предупредил своего командира. Тебе, отец, конечно невдомек, что данная статья по пунктам «в» и «г» предусматривает от десяти до пятнадцати лашерей с возможностью замены на колонию-поселение, без права переписки. Но у нашего друга была чистая восемьдесят шестая, безо всяких там буковок, предусматривала лишь «вышку», без колоний и поселений. Друг его предлагал бежать в Румынию, благо семья и дети были там же, при командарме, жили в поселке.
Однако герой нашего рассказа  наш был старый пес, прошедший всю гражданскую и польскую войну, судьба не приучила его бегать. Он скупо поблагодарил друга и пригласил его вечером на семейный ужин...в дальнейшем эту часть на допросах бывший начосотдела очень не любил описывать...даже подписал признание на условии, что избежит лишних деталей...Славик был непротив.
И вот, вечером того же дня, командарм собирает все свое семейство и близких друзей, одевает свой парадный мундир со всеми орденами и медалями и празднует вместе со всеми гостями. Был он непринужден и весел, тепло общался с женой и детьми, и лишь один человек в доме знал, какая обреченность скрывается за этой искренней теплотой.
Было уже далеко за полночь, когда хозяин дома поднял свой последний тост.
Он сказал: «дети мои, вам с детства твердили, что надо всего добиваться, стремиться, достигать...так вот я уже слишком стар для всего этого...а вы стремитесь, достигайте, живите...ну а мне уже пора сходить с этого поезда жизни».
После чего командарм поднялся из-за стола, пожал руки друзьям, поцеловал жену и детей и пошел спать. Через полчаса грянул глухой выстрел. Вбежавшие в комнату гости нашли хозяина сидящим в кресле, с наградным наганом в повисшей плетью руке...Так вот, в тридцать седьмом году я пожелаю всем вам, а в первую очередь тебе, отец, бороться, стремиться, достигать...жить...


С этими словами Антон влил в себя шампанское и сел. За столом устоялась мертвенная тишина, казалось даже Лиза, протрезвев, уставилась на Антона немигающими глазами.
Твой тост немного не в тему — только и изрек Максим Леонидович, после чего обстановка мало-помалу вновь стала напоминать праздничную, и лишь две пары глаз после этого с унынием смотрели друг на друга.
За остаток вечера перед глазами Антона пронеслась вся его сыновняя фронда против собственного отца.


В детстве он хотел сделать из сына дипломата, Антон пошел на юридический, больше из чувства противоречия, чем от собственных предпочтений. Ему иногда казалось, что в Следствие он пошел и «ест там землю» только потому, что отцу ненавистны синие петлицы.
Пороговым моментом для Антона стал развод его родителей. У Максима Леонидовича, хотя бы даже исходя из его положения, было много любовниц. Это никого не удивляло. Удивило то, что однажды очередная перевесила в его глазах семью. Антон, к тому моменту подающий надежды третьекурсник юрфака, этого ему простить не смог и стал на сторону матери.



Разводились они тихо, огласка не была нужна отцу. Антон, по просьбе обоих, самолично разделил имущество строго поровну и, уже безо всяких просьб, запил. Жить он остался с матерью, со временем перебравшись под собственную крышу. Когда же до него дошла весть о повторной женитьбе отца, демонстративно прекратил с ним всякие постоянные контакты. Сейчас истинная причина его прихода заставляла его все сильнее напиваться, через дымку спиртного спрашивая себя, жалеет ли отец по-настоящему о своем давнем предательстве...похоже было, что жалел...


Антон уверенно и целенаправленно допил себя до того состояния, когда голоса и смех гостей стали для него одним сплошным шумом, поднялся из-за стола, выразительно посмотрев на отца, и прошел в коридор, где взял с вешалки свое пальто и шляпу, а с полки — рабочий черный кейс. Вышел на лестничную клетку. Закурил, жадно вдыхая дым. Та минута, что разделила этот момент до прихода отца, показалась ему вечностью.

 - Уже уходишь? Хотел о чем-то поговорить? Даже подругу свою не забе...

 - Она мне не подруга больше, отец, уйдет сама. Твой друг Саша, по совместительству наш полпред в Польше, вчера был арестован. Его обвиняют в сотрудничестве с «Дефензиве», а до кучи еще и в покушении на Самого — ткнув сигаретой в направлении потолка, Антон закашлялся — он уже второй день у Славы в допросной, им (снова жест в потолок) нужно пришить тебя к этому делу. Это «вышка», без вариантов. У тебя максимум двое-трое суток, пока он не подпишет признательные показания. То, что он их подпишет, ты знаешь. Проблема для тебя состоит в том, что здесь нет румынской границы, а у тебя — наградного пистолета. И я не могу тебе помочь.


Затушив окурок о перила, Антон резко развернулся и пошел вниз по лестнице, оставив отца смотреть ему вслед остекленевшими глазами. Антон Максимович слишком часто видел эти глаза по долгу службы, ему не было нужды оборачиваться.

Слетев с лестницы за минуту, он пронесся молнией мимо швейцара, едва не упав на кроваво-красный ковер у выхода, полной грудью жадно вдохнул свежего морозного воздуха и, с остервенением швырнув кейс в замерзшую реку, кинулся к тому дальнему краю набережной, где его уже полчаса дожидалась та, в юношестве неодобренная, но все еще способная его спасти.

Жаль только, что Максим Леонидович этого уже не увидел.