Манюньдель. Новелла 02. Про переворот, что не случ

   
    В домашних хлопотах и приятных любовных томлениях по Белле апрель пролетел незаметно.
Для Манюньделя.
Для домовых не так уж и незаметно, потому как молодой и неопытный домовёнок чуть переворот в их чинном сообществе не устроил.
    А дело было так.
    Уже несколько недель пребывания в Малых Козюлях, Манюньдель вдруг обнаружил, что из всех домовых, проживающих в деревне, он самый молодой.
 - Севка, - ворвался однажды утром Манюньдель в спальню к купидону. – Прикинь, да в ваших Козюлях все домовые пенсы!
- Какие ещё пенсы? – не понял купидон.
- Ну, пенсы! Пенсионеры! Я тут самый молодой получаюсь! А прибавь, что я в ваши Малые Козюли из Козюлей Больших прибыл - а это равносильно переезду из столицы в провинцию - чуешь перспективу?! Я же тут самый выдающийся получаюсь! Лидер, так сказать! Ну?! Смекаешь? Вожак я! Да что – вожак! Президент!
И возомнил себя Манюньдель персоной номер один.
    «Правильной дорогой идёшь, уважаемый Манюньдель! - подбадривал себя домовёнок, когда строил планы восхождения на вершину власти. - И Белле будет приятно, если тут главным станешь, и Севке-задаваке нос утрёшь… а то совсем купидон заважничал».
    И чем больше Манюньдель мечтал, тем явственнее в его невзрослой головёшке рисовалась картинка, как он сменяет шепелявого Аристарха и становится предводителем домовых.
    - Главный?! Ты?! Да, рожей не вышел! - посмеялся над откровением начинающего карьериста озлобленный домовой, прозябавший в доме пьяницы Никонорки.
    Посмеяться-то посмеялся, да только с крыльца прямо к предводителю Аристарху и побежал. И доложил всё в подробностях.
И как винить-то Никоноркинова домового, если он - вечно голодный и холодный - по любому поводу к Аристарху бегал - так ему пьяный хозяин дома надоел. А коли Аристарха на месте не оказывалось - к другому какому соседу, лишь бы вечер в гостях скоротать, а коли свезёт, то ещё и почаёвничать. А тут эвон что творится – переворот назревает.
    Ох, и всыпали тогда Манюньделю домовые на общем собрании! Ох, и бранили они его. А Никоноркин домовой возьми, да и опять на сходке и вывези:
- А я тебя предупреждал - рожей не вышел.
    И так обидно стало Манюньделю! Так обидно! Он даже поплакал ночью. Правда, потихоньку, чтобы Белла с Севкой, не услышали.
    «Ладно, -  принял решение домовёнок. – Не буду баллотировать свою персону во власть. Но над внешним видом, чтобы всякие не тыкали своё «рожей не вышел», всё же стоит потрудиться. Опять же Белле приятнее будет на красоту мою смотреть. Да и даром, что начальником не стал! Зато имидж поменяю» .
И взял он моду волосы ежеутренне чесать-приглаживать, да не просто так, а с репейным маслом, как в одной передаче по телевизору высмотрел.
К счастью Манюньделя, и масло репейное обнаружилось. В бане, на полочке. А уж достать пузырёк с яркой зелёной травкой на этикетке труда не составило: ведро перевернул, на лавку водрузил, и нате вам – пользуйтесь на здоровье!
День мажет Манюньдель волосы репейным маслом, второй, неделю… А на десятый день стало Манюньделю лень в баню бежать. И нет, чтобы пузырёк в дом принести, да у зеркала и оставить, решил домовёнок, что и подсолнечное масло из буфета с хозяйской кухни сойдёт.
- Оно же тоже масло! Так какая разница?!
От подсолнечного вытаращились когда-то русые вихры грязными сосульками в стороны. Да что вытаращились! На пятый день вонять горечью принялись.
- Чем это у нас так пахнет? – спросила озадаченная Белла, когда «намасленный» домовёнок вышел к ежевечернему чаю.
- Не знаю, - сказал  Манюньдель.
Сказать-то сказал, но в чём дело - смекнул.
И научился Манюньдель через пару дней мыть голову в большой миске душистым лавандовым мылом. Правда, подсушив волосы полотенцем, тут же снова мазал вихры маслом.
Но и это ещё не всё: чтобы выглядеть солидней, нацепил Манюньдель на нос очки – кругленькие такие, тоненькие, с чёрными загнутыми душками.
    Что такое диоптрии он не знал. А зачем?! Стёкол в очках, выменянных у Беллы на оброненную хозяином запонку, всё равно не было. Зато эффект превзошёл все ожидания.
    - Сharmant, - сказала Белла.
    - Пежон, - отрезал купидон.
    Манюньделю понравились оба слова.
Если честно, Севкино даже больше. Но чтобы не обижать Беллу, домовёнок сказал:
    - Ваше английское производство… То есть, происхождение… Просвечивает… То есть,  сквозит даже в словах.
    - Сharmant - это по-французски, - порозовела бледными щёчками Белла. – А ваши манеры становятся всё лучше.
- Благодарю, - засмущался Манюньдель и засопел, уставившись на лапти, начищенные и тоже намазанные маслом.
 - Подлиза, - почему-то надулся Севка.
    Но и очками-велосипедиками дело не закончилось. Воодушевлённый преображением, Манюньдель завёл себе ещё одно правило: говорить по-городскому, «чтобы как в телевизоре».
    - Вот так мы с Беллой и купидоном и сосуществуем: в консенсусе и благополучии, - сидя на крылечке с соседским домовым, еле выговорил Манюньдель заученные мудрёные слова.
    - Хозяева-то не озоруют? – щурясь на вечернее солнце, поинтересовался конопатый сосед, второй час терпеливо слушавший заумную ахинею домовёнка.
    - Не-е, - улыбнулся Манюньдель и вытер нос рукавом.
    Хозяевами Манюньдельского дома оказались Дима и Ирина – муж с женой лет тридцати пяти.
    – Они у меня положительные, хоть и полудачники, - похвалился домовёнок конопатому домовому. - Приезжают редко, не мусорят, а намусорят, так сами за собой и уберут.
    Полудачниками Ирину и Диму назвал не он, а вездесущая старуха Клавдия, от критического взгляда которой ничто в деревне Малые Козюли укрыться не могло. А тут такое дело: дом у соседей-дачников есть, а огорода нет. Видано ли в деревне?! Так и стали хозяева нового рубленого дома для всех жителей Малых Козюлей полудачниками.
    По версии старухи Клавдии Ира с Димой были не совсем от мира сего.
    - Судите сами, - судачила она у почты, почёсывая подставленную весеннему солнцу морщинистую шею с выцветшими вместе с шеей бусами. - Путние в новый дом кого первого пихают? Правильно! Кошку. А эти в новый дом куклу привезли, да ещё и говорят ей так сурьёзно - мол, приглядывай тут. В красный угол на пианину поставили, точно икону какую. Говорю - непутёвые оне! Помяните моё слово – ешшо не раз народ насмешат.
 - Не права Клавдия, - посетовал домовёнок конопатому. - Полудачники люди очень даже приличные! Одно слово - морально ответственные!
- Чего? Мора… морально… 
И конопатый затрясся, закряхтел в скрипучем хохоте.
- При чём тут морально ответственные?! – с трудом выговорил он спустя минуту. - Может, морально устойчивые?
- Ну, морально устойчивые… Какая разница?! Положительные, и точка! Они даже мусор в пакеты складывают и с собой в город увозят! И это… Животных любят. И даже насекомых… это… любят. В смысле, не убивают, - зачем-то приврал последнее домовёнок.
- Так и не убивают?!
 – Так и не убивают! Комары их кусают, а они ни-ни… не то, что убить – рукой на них не махнут! Только говорят так строго: «Не хорошо вы – кровопийцы - поступаете. Не надо так делать!»
- Да… - вынес вердикт конопатый, с трудом дослушав рассказ Манюньделя и всё ещё давясь от смеха. - Повезло тебе с хозяевами. И комарам вашим повезло!
    И соседский домовой, утерев влажные от слёз щёки рукавом, достал кулёчек с семечками.
- Угощайся, сказочник. Заслужил.
    - Не буду, - буркнул насупившийся Манюньдель.
    - Неушто, не любишь?! Это семечки-то?! Как можно?
    - Люблю. Но твои - не буду.
Манюньдель помолчал с минуту, но решив, что на деревенского домового обижаться глупо, да и в тиши сидеть скучно, добавил:
- Нельзя мне семечки. Белла заругается. Она говорит, что лузгать и плеваться  нестатично.
    И тут конопатый опять прыснул в рукав.
    - Сам ты нестатичный! Неэстетично надо говорить. Да, не дуйся ты! Не дуйся! Лучше говори по-простому, раз слова путаешь.
Солнце уже потянулось к горизонту, а душевный разговор больше не ладился.
- Ты, Манюньдель, вот что скажи, - чтобы разрядить обстановку сменил тему конопатый. - Хозяйка-то у тебя молодая? Красивая? Я, например, очень уважаю, когда красивые.
    - Чего нет, того нет. Не красавица. Да и старовата будет.
Сказав это, Манюньдель поймал себя на мысли, что градус настроения окончательно понизился.
- Всё, хватит тут размусоливать, – неожиданно для конопатого скомандовал он. - Пора по домам. А то сидишь тут, зубы скалишь, да ерунду спрашиваешь.
И домовёнок засеменил прочь с крыльца – подальше от весёлого соседа.
 Уже закрывая тяжёлую входную дверь, Манюньдель не удержался  и, выглянув, мстительно выкрикнул вслед домовому:
- Вот ты, конопатый, любишь, чтобы хозяева красивые, а у самого-то хозяева старпёры! Старпёры, старпёры!
И показав язык обернувшемуся соседу, Манюньдель захлопнул дверь.

- Самому-то не стыдно?! – пожурил Севка друга за вечерним чаем.
- Он первый начал!
- И где ты, Манюньдель, такие слова выкапываешь?!
- Клавкин внук Алёха так говорил.   
К слову, этих самых «старпёров» сосланный родителями на весенние каникулы хулиганистый Алёшка действительно выговаривал по сто раз на дню. Да так смачно, что домовёнку слово приглянулось и запомнилось.
    Манюньдель вообще необычные выразительные словечки любил и даже пристрастился запоминать их.
- Чтобы сохранить для потомков, - объяснял он Севке и Белле за чаем.
Будут ли это его личные потомки или потомки вообще – он ещё не решил. Точнее, пока об этом просто не думал.
    Купидону такое увлечение друга необычными словами не нравилось:
    - Негоже молодому домовёнку, да ещё из хорошей семьи, - ворчал Сева, оставшись с Манюньделем один на один, - такой непристойностью заниматься. А ещё за Беллой ухлёстываешь! Она вот услышит от тебя такое словцо, и всё! Прощайте надежды несостоявшегося ухажёра!
     - Да как ты, Севка, понять-то не хочешь?! – не на шутку разгорячился Манюньдель. – Это же фольклор! А фольклор – штука таинственная, неизученная, но народу необходимая. И кто, как не мы - домовые – обязаны сохранить для потомков самые яркие и уникальные слова?!
    В этот момент, сражённый наповал красотой и пафосностью своей же речи, Манюньдель устремил взгляд куда-то в неведомые дали и, не обращая внимая на присутствие Севки, принялся шевелить губами.
- Опять заперебирал  глупые словечки в голове. Тьфу! Стыдоба одна.
И Севка, махнув рукой, отправился к себе – в хозяйскую спальню.
Домовёнок так бы и продолжал жить счастливо – любить Беллу, ругаться с Севкой, собирать для потомков уникальные слова -  но спустя пару месяцев дело его жизни застопорилось: необычных словечек в головушке набралось под завязку, а записать их домовёнок не мог. Писать Манюньдель не умел.
     Другой бы тут и отказался от великой идеи, но только не он.
     Домовёнок отыскал на чердаке старую азбуку и засел за учёбу.
     - Севка! Вот ты думаешь, что умный! Тогда ответь: зачем люди столько букв напридумывали?!
И Манюньдель затряс азбукой перед носом купидона.
 - По мне, так и половины бы хватило. Ещё и лишка! Вечно эти люди всё усложняют!
     Купидон промолчал.
     Он вообще не верил, что домовёнок когда-нибудь научится писать, и у него на то были все основания: стоило Манюньделю засесть за письмо, как с кухни начинали доноситься пыхтения, сопения, и даже… ругательства.
- Блин! Блин горелый! Вот ведь гадство какое! Вонючки-закорючки!
А час-полтора спустя, раскрасневшийся домовёнок являл взору Севы одно… реже, два слова. Более того: старательно выведенные в записной книжечке красным карандашом, это чаще всего были  всё те же народные, но не всегда литературные и почти всегда не правильно написанные слова.
     - Это наследие предков! - кричал лохматый Манюньдель, окончательно забросивший эксперименты с репейным и растительным маслом.
     - Это глупости и непристойности! - стоял на своём купидон, ценивший во всём красоту и изящество.
     Манюньдель всё чаще злился на друга, но еще больше злился на себя: мечта собирать необычные слова давно переросла в ещё большую и прекрасную – написать философский трактат о житие домовых и не только. И только с грамотностью у домовёнка дело обстояло по-прежнему «не очень».
     И тогда Манюньдель нашёл выход.
-  Житиё-бытиё - а именно так я назову своё творение -  не обязательно писать! Его же можно рассказывать!
     И вот в один из летних дней домовенок завернул в льняное полотенце толстую тетрадь, подаренную родителями на день рождения, и поспешил на другой край Малых Козюлей – туда, где по рассказам конопатого домового, стоял дом дряхлого деда Поликарпа. И проживал в том доме забытого родными пенсионера и ветерана, такой же древний, как и Поликарп, домовой. От остальных домовых Малых Козюлей отличался он тем, что имел фамилию, полученную в наследство от хозяйского имени и, что самое главное, умел писать.
    Когда и при каких обстоятельствах домовой Поликарпов научился писать он и сам уже не помнил:
     - Люблю я это дело, - то ли пожаловался, то ли похвастался писарь, когда запыхавшийся Манюньдель, сбиваясь и перескакивая с пятого на десятое, рассказал, зачем пожаловал.
Поликарпов еле дождался, когда Манюньдель замолчит, чтобы снова поговорть о своём ремесле.
 – Пишу, значится, я в системе. Да. А всё затем, чтобы руку не сбивать и каллиграфию не утрачивать, - витиевато добавил Поликарпов, усаживая гостя на скрипучий табурет к столу.
     Писарь ничуть не лукавил: он и вправду, когда домовые долго не приходили с просьбой - чиркнуть грамотным родственникам письмецо - начинал записывать за радио. И всё бы ничего, но половину из того, что там говорили, писарь не понимал.
     - Вот ведь что удивительно,- пожаловался он Манюньделю, который уже освоился в ветхом домишке и сейчас уплетал за обе щёки выставленные на стол сушки. - Слова в их речах есть, а смысла нет. Да и слов-то половину не разберёшь: нерусские всё какие-то. Я про мОлодёжь не говорю – за этими даже не пишу. Но ведь и от государственных зрелых мужей всё меньше понятного услышишь. Записываю, бывает, за ними, а что пишу - шут его знает. Перечитаю – несуразица какая-то. Поток бессознательного.
- Хрень, - вставил Манюньдель и затолкнул очередную четвертинку сушки за щёку.
- В смысле?
- Слово такое фольклорное есть. Хрень называется. Древнее, наверное. Обозначает как раз то, про что ты рассказываешь.
- Ишь ты. Жалко, что забытое. Правильное слово.

  В гостях у старого домового Манюньделю понравилось.
- Свечка у тебя, Поликарпов, больно хороша, - похвалил, уходя, домовёнок парафиновый огарок. - Без запаха. Не как у полудачников. А мои хозяева всё норовят какие-то иноземные зажечь, с ядрёными пряными вонями. Ох, и крутит же нос с непривычных энтих запахов.
     Но что особенно порадовало Манюньделя, так это то, что удалось-таки ему договориться со старым домовым: согласился Поликарпов «Житиё-бытиё всего сущего»   записывать.
     Обещано писарю было за то по две копейки за каждую историю и уважение потомков. Домовой Поликарпов за почётом не гнался, зачем ему деньги не знал, но выглядели выданные в качестве задатка две копейки солидно, блестели ярко, и он согласился.    
     И началась у Манюньделя новая жизнь – со смыслом.
     По-правде говоря, в жизни молодой домовой разбирался не очень. Точнее, совсем не разбирался. Но он о том не догадывался, а потому, разглагольствовать на умные темы и высказывать «личное мнение» пристрастился и даже очень.
     Старики-домовые первое время пытались Манюньделя поучать, мол, много ты понимаешь, чтобы так рассуждать, да выводы делать. Но домовёнок их словно и не слышал.
     Старики, хоть они и не сознавались, манюньдельские байки со временем полюбили: самые древние из домовых на улицу выходили редко, а в ветхих избушках, где из культуры один рябой канал да трескучее радио, много ли интересного увидишь да услышишь?! Читать кроме Поликарпова в Малых Козюлях никто не умел - так и пристрастились старые домовые слушать байки, которые Манюньдель пересказывал, а чаще выдумывал, а Поликарпов за ним записывал в толстую тетрадь.
     Сказать по-чести, верить россказням Манюньделя старики, конечно, не верили:
     - Уж больно полудачники и гости ихние у тебя чуднЫе получаются, - пытались они уличить домовёнка в привирательстве.
     Но отказаться от посиделок с чайком и сушками, да под скрип пера – а домовой Поликарпов для пущей важности записал за Манюньделем гусиным пером - уже не могли.
     Манюньдель порой и, правда, завирался вконец. И тогда старики, рассердившись, ставили выпендрёжистого домовёнка на место:
     - Бойкот тебе! - выносил вердикт предводитель домовых, шепелявый Аристарх.
     Несколько дней к Манюньделю не ходили. К себе тоже не звали.
     Но, насидевшись дома без новых историй и обсудив по третьему кругу Клавдиев просроченный валидол и Афанасьевы бесконечные сердце-приступы, врунишку скоропостижно прощали.
     И снова жизнь текла своим чередом: с посиделками, байками, и неизменными сушками на столе.