Как я родился

Именно так - я помню, как я родился. Помню неудержимое желание вдохнуть,
сумасшедшее биение сердца и только одно желание – наружу!
 Я из двойняшек, моя сестра была очень подвижна, и всё время толкалась, но
перед самым рождением и, как-бы это сказать: в самом процессе? вдруг совсем
затихла и вообще перестала подавать хоть какие-нибудь признаки жизни.
А пространство, в котором мы находились и которое, до этого было такое родное,
уютное и защищающее, вдруг, в одночасье стало ловушкой, черным мешком из
которого срочно надо выбираться.
Выбираться-то выбираться, но как?! Мой личный мешочек, до того такой уютный
и родной (позже я узнал, что он называется – плацента, мы с  сестрой разнояйцовые близнецы), вдруг стал для меня   
  западней, сковывающей и делающей бесполезными все мои движения. Я как жук
перевернутый на спину бестолково дергающий конечностями, беспомощный и
слабый. А еще сестренка совсем не подающая признаков жизни лишь какой-то то ли
писк, то ли стон.
И я в отчаянии начинаю хватать ручками и толкать ножками эту, вдруг ставшую такой ненавистной, пелену. И вдруг - хоп!.. она порвалась. Моя ножка прорвала эту пелену и
я, брыкаясь и изворачиваясь, пытаюсь разорвать её окончательно и выбраться из неё.
И ещё. Я чувствую совсем новые ощущения, если до этого, я плавал будто-бы в неве-
сомости, как бы парил в космосе, то сейчас я чувствую тяжесть своего маленького
неуклюже-слабого тельца и некую массу сдавливающую меня со всех сторон. Толкаясь
и ручками и ножками, изворачиваясь ужом, я протискиваюсь мимо сестры к «выходу».
Чувствую, как мама помогает мне: то вся, напрягаясь, то, расслабляясь, и еще кто-то
из вне осторожными надавливаниями, как-бы направляя меня, подталкивает наружу.
Вдруг меня со всех сторон сдавливает что-то темное, ребристое и очень-очень сильное.
Оно толкает меня вперед, и я не уже не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, а оно давит,
давит, давит, и я проваливаюсь в пустоту.
Следующее что я помню, это яркий-яркий свет, кто-то держит меня попкой вверх и
хлопает по ней, и ещё, совсем новое необычное ощущение чего-то обволакивающего меня со всех сторон (позже я узнал, что это – холодный воздух). А еще, неудержимое желание
вдохнуть, но я не могу этого сделать: в горле застрял какой-то ком, и я кричу что есть
мочи, выталкивая, выплевывая этот ком. И вот – первый ВДОХ! Это трудно описать словами: будто старый-старый баян пытаются растягивать, миллионы пузырьков с хрипом
и скрипом лопаются у меня в нутрии, что-то холодное, обжигающе-жгучее наполняет
мои легкие. Это жутко, это больно, это здорово, это – жизнь. И абсолютное понимание, что это переход, это – НОВАЯ ЖИЗНЬ!
  Но, что такое – эта новая жизнь? Как все новое и неизвестное, пугающая и настораживающая. И первая, после ещё не пережитого мощного стресса, да что там
стресса – шока рождения, мысль: как тут всё, а что дальше-то будет? Но потом.
Потом меня переворачивают вверх головой и в ослепительно белом, каком-то туманном свете, ко мне приближаются – глаза! Добрые, улыбающиеся, светло- голубые глаза, и
Рядом ещё пара таких же, только светло- зелёных улыбающихся глаз. И какой-то, как мне показалось, отдаленный и приглушенный шум, это – голоса: « Здоровый мальчик. Вот и славно». И, как-бы всем своим сознанием, я понимаю: « Ничего страшного здесь нет. Всё будет хорошо».
Я где-то читал, что современная медицина утверждает, якобы маленькие, только родившиеся дети, видят всё расплывчато, не четко и увеличено. Даже  лицо матери,
видят с большими, как у инопланетянина, глазами. Уж и не знаю, откуда, современные
умники, все это взяли. Я точно помню, что видел глаза такими, какими вижу их и сейчас.
 Долгое время я не мог понять, почему видел тогда только глаза. И уже много позже,
когда я случайно попал в родзал, заходил к знакомой медсестре, всё стало на свои места:
белый потолок, белый кафель стен, белые халаты и яркий белый свет ламп, а также…
белые колпаки и марлевые повязки! Вот почему, во всем окружающем меня белом пространстве, я увидел только – глаза.
Маленькие дети действительно не могут на долгое время  фокусировать свой взгляд, но
когда могут, то видят близкие предметы (и не только близкие, но об этом чуть позже)
такими, какими и видят их всю жизнь.
    Затем меня, ненадолго, положили маме на грудь. И я сразу узнал это моё родное и близкое. А ещё я почувствовал, как она измучилась и устала (мама  потом рассказывала, что роды были очень тяжелые и длились больше 8 часов). Я беспомощно
тыкался в её мокрый от молока сосок, что-то чмокал губами, но мне не хотелось есть, а
хотелось прижаться к маминой груди и заснуть, и никогда не отпускать её, и чтоб меня
оставили в покое. Но мне этого не дали. Роды ещё продолжались и меня забрали.
 Потом всё как в тумане: на меня лили что-то тёплоё обволакивающее и приятное,
чем-то обтирали и, было не то чтобы лоскотно и неприятно, но…все эти новые ощущения,
прикосновения, звуки слились как-бы в один большой калейдоскоп. Возились с моим животом и мазали его чем-то (завязывали пупок?), а затем положили на что-то холодное,
скользкое и жесткое и звякало что-то металлическое (ну, тогда я не знал, что там: метал-
лическое или какое, но, похоже, меня взвешивали). А дальше - провал.
  И уже обмытый и закутанный в пелёночки, в полудреме (какой же суматошный, этот – выход в Белый Свет), лежу на боку возле чего-то теплого-теплого, и мне покойно и
приятно. Я не знаю, сколько прошло времени после моего рождения, но мне кажется, что уже много-много (позже я узнал, что прошло немногим больше часа) и я, такой уставший
и очень хочется спать, чтобы хоть ненадолго вернуться, в ту прежнюю, такую покойную жизнь. Я родился около полуночи девятого, а сестра в первом часу ночи десятого,
и в юности, когда меня спрашивали день рождения, всегда отвечал: девятого с половиной
 января (9+10:2), да и сейчас так отвечаю. Но это я отвлекся, простите.
  Так вот. Лежу весь такой «в шоколаде», дремлю, как что-то привлекло мое внимание: то
ли писк, то ли стон, но какой-то совсем беззвучный, я даже теперь не могу найти определение этому «писку-стону». Ещё в полудреме, расплывчато и нечетко, я вижу, что
у противоположной стены, у самого окна, на столе лежит что-то или кто-то и издает этот
«стон». Я еще не мог видеть четко так далеко, но, как-то приблизив изображение (не знаю
как правильно сказать: то ли сфокусировал, то ли как-то напряг зрение, но тогда мне
показалось, и хочу это подчеркнуть, именно: приблизил изображение) увидел на столе,
на задубевшей от холода клеёнке, какой-то синюшнее - красный, весь в пене или хлопьях,
сморщенный комочек. И я даже не сразу понимаю, что это - она, моя сестра.
  Сейчас есть Интернет и, набрав в поисковике «Рождение ребенка», благодаря современным технологиям, можно увидеть развитие плода в утробе матери, от первого
дня зачатия и до самого рождения, и сами роды, и первые минуты, дни и годы маленького
человека. И видя на экране этих маленьких, сморщенных как печеное яблоко, всех в пене
и большей частью зажмуренных, а если и открывающих глазки, то как-то бестолково
пялящихся на окружающий мир, маленьких людей, задаю себе вопрос: Но как? Как я,
будучи ТАКИМ, мог все это запомнить? Но я помню.
    И помню, что видел тогда её именно такой, какими показывают на экране новорожденных детей, только она не двигалась и не подавала никаких признаков жизни.
Её даже не обмыли и не обрезали пуповину (тогда я еще не знал, что это пуповина, просто
на ней лежала и тянулась куда-то дальше, к желеобразному мешочку, длинная и, как мне
показалось, толстая кишка). Вся посиневшая, и нее только от асфиксии, а именно то
холода (в ту январскую ночь, как рассказывали родители, был сильный мороз), её просто
бросили на холодный стол у заиндевевшего окна и не парились, думали она не выживет.
Позже мама говорила: «Оля до трех месяцев все время кричала, застудила ушу», а когда
я говорил: «Ну да, на том холодном, задубевшем  столе, на котором лежала после родов
и застудила», то родители ввиду моих малых лет, делали вид, будто я разговариваю сам
с собой и не обращали на меня внимания, надеясь, что со временем это подействует. И
 это действовало. Блин! Как же это действовало мне на нервы. Но, со временем  попустило
и я научился не говорить «сам с собою в слух». А что мне оставалось делать?! Но это потом. А тогда когда я увидел её, всю замерзшую и неподавающую никаких признаков
жизни, на том холодном столе, а лишь этот  беззвучный «стон», и понимая, что она жива,
а кричать и кого-то звать просто бессмысленно, я как-бы мысленно прошу её, и тормошу
её, и кричу ей: «Ну, давай, шевелись! Давай кричи, кричи!» Вдруг она шевельнулась и
сначала тихо, а потом уже громче что-то пискнула. И тут же суета, суета…и голоса:
«Она живая, живая. Давайте её сюда скорей».
 Будучи уже подростком я, как-то праздным делом, спросил у мамы: «А, правда, что Олька во время родов умерла, ненадолго?» И помню мамину реакцию: «Как? Откуда ты
узнал? И не умерла она вовсе, а 40 минут была в коме, задохнулась ещё в утробе
собственной пуповиной. Но этого же никто не знал. Кто тебе сказал?» И я с детской
непосредственностью сказал: «Да не волнуйся ты так. Просто я это помню». Кто меня
только за язык дернул, никогда не забуду мамин взгляд: сначала удивленно – испуганный,
а потом уж слишком какой-то ласковый и добрый. Она прижала меня к себе и гладя по
голове приговаривала: «Ну, сыночек, ну будет тебе. Родной ты мой» И я подумал тогда:
«Надо завязывать с такими разговорами, имаму пугать, а то еще подумает, что я какой-то
юродивый или слабоумный». Ну – у, завязывать-то можно было, и не всегда получалось.
А что же мне было делать с тем, что я помнил?!
  А помнил я, что, увидев тогда суету вокруг моей сестрички, подумал: «Вот теперь все
будет хорошо». И подумав так, провалился в глубокий, в свой первый в этой жизни, сон.
Сон, который все расставит на свои места.
  Вот и все. Да я действительно помню свой, именно: первый день рождения, морозной ночью девятого с половиной января шестьдесят пятого года.
Я не помню, как нас принесли из роддома, а помню только, что все время хотелось спать. Спать и есть. Помню теплую мамину грудь, полную молока и, как, чмокая  и  захлебываясь от нетерпения, утолял свой голод, а, насытившись, впадал в какую-то полудрему. Да-да я помню, как «маму ел», но описать это подробно мне и сейчас не хватит ни слов, ни ума, уж простите. Просто, я это помню.
  А ещё я помню, как в нашем  доме собрались родственники, соседи и друзья родителей,
как сейчас понимаю, нам устроили смотрины. Впервые я видел столько незнакомых
чужих  людей. Я очень хорошо запомнил этот день.
 Маленькие детки, как животные, сразу могут определить хороший человек, или плохой,
их нельзя обмануть милой улыбкой и ласковыми словами. Как только кто-нибудь подходил к моей кроватке, я еще даже не видя человека (а хорошо видеть я мог только
когда близко наклонялись) сразу определял: хороший – плохой. Помню, подошла одна
дама и я даже не смог ее рассмотреть, вся она была как будто в густом черном облаке.
А когда она наклонилась, что-то мило сюсюкая, меня просто вдавило в кровать, а я,
закутанный в пеленки, не мог ничего сделать, ни отодвинуться, ни закрыться руками.
Ох, уж эти пеленки, как же я их ненавидел.
Когда мы подросли, родители рассказывали, что как Олежку не запеленай, он все крутился и крутился, пока ручки к подбородку не подтянет, не уснет. Раньше почему-то
считали, чтоб позвоночник был ровным надо непременно ребенка туго пеленать, плотно прижав руки к бокам. Бред какой-то. Да я просто уснуть не мог с плотно прижатыми к
бокам руками. Потому и крутился и хныкал. И помню свое отчаянное бессилие пробиться
к сознанию взрослых родных мне людей: «Ну что вы такие беспонятливые! Я же так люблю вас! А вы меня? Ну, как же так?» 
 Помню, как резался первый зуб. Десна припухла и постоянно чесалась, и я крутился
пока не освобожу хотя бы одну руку, чтоб можно было хоть палец пожевать и унять
этот зуд. А через несколько дней, пытаясь пожевать погремушку, почувствовал какой-то
незнакомый скрежет и нащупав пальчиком что-то твердое и острое в десне, прикусил
палец аж до крови (ну может, царапнул, но кровь пошла). И опять это: «Ой, ах! Пальчик
до крови прокусил! Надо потуже пеленать!» И я, слушая эти восклицания, в отчаянной бессильной детской слабости думал: «Опять?! Потуже пеленать?! Что же это?! Как же мне еще долго ждать, пока я вырасту из этих пеленок…»
 А когда у меня  уже было пара-троечка зубов в два ряда, я, потянувшись за какой-то игрушкой, оперся на машинку (у меня был большой деревянный самосвал), а она отъехала
и я хлопнулся лицом об пол. А на полу валялись кубики, и надо ж было именно: своим
первым зубом на кубик! И вбил свой первый зуб в десну. Ну, как водится, закатил истерику, верещал до хрипоты, и помню полный рот какой-то густой липкой и чуть
солоноватой жидкости. Я все сглатывал ее и точно знал, что это кровь. Моя кровь.
Потом меня несли в больницу, а дело было к вечеру (тогда городской транспорт плохо
ходил) и мама с тетушкой попеременно несли меня на руках. Ходу было с полчаса и я,
убаюканный ходьбой уже засыпал, и помню, как мама озабоченно говорила: «Лишь бы
доктор в «тропинке» принимал» (в Херсоне есть больница им. Тропининых, а в народе
просто – «тропинка», кстати, я там и родился), а я все думал: «Как же так? Мы идем по
тропинке (дорожке в скверу около больницы) и что, доктор прям на тропике сидит и
принимает больных?!» Когда постарше я рассказывал эту историю, мама говорила:
«Ну, как ты можешь помнить это? Ведь тебе было семь месяцев». А я отвечал тогда:
«Ха, семь месяцев! Как, МОЖНО это помнить?! Я не понимаю, как этого помнить НЕЛЬЗЯ?» И говорил, что могу доказать и рассказать что было дальше, потому что
помню, как мы пришли в больницу. И хотя я уже успокоился, хотел спать и поскорее
вернуться домой в кроватку, помню, когда мы пришли, а дело было к вечеру и в длинном,
боковом крыле, на первом этаже, уже горели лампы, врачи расходились по домам, и наш доктор приняла  нас не в кабинете, а прям в коридоре. Подошла, раскрыла мне рот, что-то
посмотрела, а потом резко дернула, но не вытащила зуб совсем, а просто поставила на место, говоря: «Ничего, зуб молочный, а десна через пару дней заживет и все будет
нормально. Вы еще кормите грудью? Ну и ладушки. Потом он все равно выпадет» и еще
что-то говорила, а потом засмеялась. Я тогда подумал: «Нет, ну нормальная вообще?! У
меня уже все успокоилось, боль прошла, а теперь опять кровь во рту и зуб этот еще шатается и болит. И чего мы только сюда пришли?!»
Когда я это рассказывал, то мама и Галюся (моя тетушка), а именно они там были, только
переглядывались, пожимая плечами: «Ну, как это можно помнить?» А я просто помню. Помню и не понимаю, как это можно -  не помнить?
 У нас дома есть такая семейная байка, мол, Олежка заговорил в 9 месяцев и первое слово
было – теевизол (телевизор). А я помню, при каких обстоятельствах это произошло, и почему именно – телевизор.
 Каждый день неизменно в девять часов вечера шла программа «Время», и всегда мои родители ее смотрели. Конечно, смотрели и другие передачи, но программу «Время» -
как закон. На стене висели ходики, и я запомнил, что маленькая стрелка на 9, а большая
на 12 часов (я еще не знал что там 9 или 12, просто запомнил так и так). И вот, как-то вечером стрелки часов встали на свои места, а телевизор никто и не думает включать.
Притом, что все находятся в доме, чего-то суетятся, что-то делают, а к телевизору ноль
внимания (они куда-то собирались, то ли в гости, то ли еще куда, в общем, не до того).
А я пытался, и звать и пальчиком показывал на часы, а они: «Ну, что ты хочешь? Может кушать? Игрушку? Ну, миленький, ну что ты хочешь?» И вот тогда я так психанул и прям
с надрывом: «ТЕЛЕВИЗОР!» Тут уже и дружный смех, и удивленные восклицания: «Нет, ну надо же! Ровно девять часов! И запомнил же! И как сообразил?!» и конечно включили телевизор. А я тогда, еще не успокоившись, подумал: «И это они обо мне: и запомнил же!
и как сообразил?! Та я чуть не порвался, пока вы сами сообразили, что к чему!» Кстати,
после этого случая, все мои детские воспоминания уже не подвергались категорическому
сомнению, ну может быть удивлению, ведь: и запомнил же! и сообразил! А  главное, как
я сейчас понимаю, высказал. Правда, потом, как говорили мои родители, я снова замолчал
на полгода. И конечно не из-за того, что разучился понимать и запоминать, а просто…
  Не знаю, как объяснить, что бы не показалось слишком надуманным и невероятным,
просто расскажу, как я это помню. Взрослые люди все предметы и действия и даже
собственные мысли выражают определенными словами, и чем больше развивается наука
и техника тем больше появляется новых слов и специальных терминов. Даже когда взрослый человек видит что-то совсем новое, непонятное ему явление или происходящее
действие, он пытается описать и высказать это имеющимися в его собственном лексиконе
словами и выражениями, и чем больше словарный запас, тем точнее и понятнее описание
происходящего. А маленькие детки воспринимают окружающий их мир, все увиденное и
услышанное, образами и чувствами. Я, например, помню, что лежа в своей кроватке и не
видя, что происходит в комнате или на кухне мог по звуку определить происходящее. Каждый шорох, шелест, скрежет или лязг, привлекая мое внимание, возбуждал в мозгу
живые картинки, как на экране телевизора. И не только в доме, но даже во дворе: кто подошел к калитке, приятный человек или нет, что говорит, и часто даже не понимая смысла сказанного, точно знал о чем: хорошем или плохом, шутит или злится. Не знаю, телепатия это или что, просто это помню. Когда плакала моя сестренка я всегда точно
знал чего она хочет: кушать или ей скучно, когда что-то болит или просто напрудила в
пеленки и ей надоело лежать мокрой. Знал, и всегда крайне удивлялся недопониманию
взрослых, когда они подходили к ее кроватке: «Ну, что ты хочешь? Ну, что случилось?»
Маленькие дети, во всяком случае, я говорю лично о себе, воспринимают взрослых близких им людей ну, как богов, а как же: ведь они столько знают, умеют, могут сделать!
Столько могут и при этом не понимают таких простых вещей. Ё-мое! Ну, как же так? Ведь
мы с сестренкой, уже с первых месяцев лежа в разных кроватках и не видя друг друга, гуля и булькая, могли вполне сносно, именно мысленно, общаться между собой, а все эти
агу-гу и ду-ду служили лишь для привлечения нашего внимания, а так же акцентом важности, недовольства или радостного веселья. Даже когда нам было года по два, и мы умели уже вполне сносно говорить, то продолжали общаться между собой при помощи детского бубнежа. Например, играя на ковре игрушками, сидя спиной к сестре и слыша что-то типа: гу-гу ту-ту буль-буль, я понимал, что она просит большое зеленое кольцо от моей пирамидки (у нас всегда и всего было по два комплекта), и я тоже бубнил что-то подобное: не-а бу-бу-бу, что значило: «Отстань, не дам. Оно мне самому нужно». И если
со стороны взрослым этот детский лепет казался бессмысленным ворчанием, то мы с сестрой понимали друг друга очень даже хорошо. И не только дама, но и в младшей группе детсада были так называемые «молчуны», это дети которые не говорили до 3-4 лет,
и сними, я тоже мог вполне сносно общаться именно при помощи все тех же: бу-бу-бу.
И они, эти самые «молчуны», не были какими-то заторможенными и отсталыми, а просто не торопились расставаться, с этой врожденной способностью воспринимать мир образами и чувствами, умением общаться мысленно без слов. Потому что когда ребенок учится говорить, а именно: разбивать целую законченную мысль, на отдельные части (слова), а слова на отдельные слоги, да еще и в определенном порядке, он не только подражает взрослым, но и копирует их модель поведения, а вместе с ней и их неискренность, лукавство и т.д. и т.п. А главное он теряет себя, свою детскую искренность поведения и, забывая уже, как это можно – общаться без слов.
  Так что если ваш ребенок толкает чашку или вазу со стола с мыслью: «Оп-паньки! А что же сейчас будет?!» при этом, радостно заливаясь смехом, то он просто познает окружающий мир. А вот если он это делает угрюмо из вредности, то уже – все! Он – это вы! Он уже скопировал и принял модель вашего поведения. Все черты вашего характера, даже такие которые вы сами в себе не замечаете или не хотите видеть. А уж он-то и заметил и принял, как форму собственного поведения. И не надо на него кричать и шлепать по заднице. Лучше шлепните себя по лбу пару-троечку раз, повторяя про себя:
«Боженька! Родненький! Дай мне ума, сил и терпения понимать моего малыша! Ума чтоб понять, а сил и терпения что бы научиться общаться с ним!» и тогда, может быть, даст бог…
 Но это я отвлекся, прошу прощения. А вот, что я помню, почему же сам стал усиленно учиться правильно, выговаривать слоги, да еще в определенном порядке, составляя из них слова, а из слов предложения. И хотя поначалу вместо  лодка у меня получалась водка, при том, что очень хорошо выходило: лыба, лак, лука (рыба, рак, рука) и опять же: ожка, вика (ложка, вилка), но я очень старался. А дело было так. Когда мне было года полтора, я сидел во дворе у калитки, и нещадно колотил молоточком себе по пальцам, Отец у меня был очень мастеровитым, у него всегда было много инструментов, и чтоб я их не трогал он сделал мне маленький молоточек, а я нашел где-то гвоздик и безуспешно пытался забить его в дощечку. Как вдруг мое внимание привлек разговор двух соседок, стоящих за забором недалеко от нашей калитки и говоривших о чем-то своем, о женском. Собственно они стояли там уже довольно давно, но вот слова одной привлекли мое внимание. А она говорила: «Коля, конечно, и родной, и хороший, и дети у нас, но Леня все же лучше. И жарче и крепче!» А я, внимательно глядя на них, думал: «И чем же это дядя Коля, хуже дяди Лени? Он ведь такой добрый и всегда улыбается, а дядя Леня всегда угрюмый и вообще странный какой-то…» И пока я так раздумывал, другая соседка, заметив мой пристальный взгляд, одернула болтушку: «Тише говори. Вон, как малый внимательно смотрит». А та, любительница «по жарче! да по крепче!» мельком глянув на меня отмахнулась: «Не переживай. Он все равно ничего не понимает, да и говорить не умеет».
И вот это самое «ничего не понимает» меня так сильно задело и обидело, что я тогда впервые подумал о взрослом человеке: «Та сама ты ГЛУПАЯ! Чего это я ничего не понимаю?!» И не только подумал, но и высказал ей, грозя молоточком. Конечно же, это мне казалось, что высказал, а на самом деле получилось что-то типа: буль-буль-буль ду-ду-ду. Но моя бурная реакция на ее замечание, так подействовала на говорушку, что она
вытаращилась на меня как-то дураковато-испугано, прикрыв рот рукой, а потом, взяв подругу под руку, быстро увела к себе во двор. А я все никак не мог успокоиться: «Нет, ну нормально вообще: «Ничего не понимает!» и кто б говорил?» Думая так, я все же с горечью признавал, отчасти, ее правоту: «А ведь я действительно не могу говорить. Не могу высказать, донести до взрослых свою мысль». Вот тогда-то и начал усиленно учиться говорить, не только подражая взрослым, но и копируя модель их поведения. И не понимая еще, что я, себя прежнего, уже навсегда потерял.