Век бурь и волков хроники смутного времени

 ГЛАВА 1.    (ЗАВЯЗКА)
-1-
Greensleeves was my delight,
Greensleeves my heart of gold
Greensleeves was my heart of joy
And who but my lady Greensleeves 
(Генрих VIII - Анне Болейн)
Первым  человеком, сказавшим  затертую впоследствии фразу "История не знает сослагательного наклонения", был друг советских дружинников и учитель советских учителей Иосиф Виссарионович Сталин. Это произошло в беседе с немецким писателем-модернистом Эмилем Людвигом на дальней даче по Рублево-Успенскому шоссе. Дача ранее принадлежала бывшему нефтепромышленнику Зубалову, и по сему поводу окружена была высоким забором. Но далеко не таким, какие строят сейчас, в пять метров, нет, — а метра, наверное, в полтора-два. А дальше штырьки металлические и все. Дача представляла из себя двухэтажный дом. Кабинет Сталина был, как и всегда потом, на втором этаже. На первом комнаты располагались так: справа от входа была комната Светланы, потом столовая, затем ещё одна комната и большая веранда. Тринадцатого декабря 1931 года Сталин приехал на дачу, как обычно по воскресеньям, рано утром. Субботы у него были абсолютно рабочими днями.
   В половине десятого приехал иностранец. Его Сталин выбрал для первого крупного интервью западной прессе не случайно – специалисты очень хвалили вышедшие из-под пера геноссе Людвига биографии Бисмарка, Вильгельма II, Наполеона и Линкольна.
Начальник охраны Власик и комендант Ефимов встречали дорогого гостя у ворот. Солнце, торжественно вышедшее из-за туманной дымки над Воробьевыми горами, позолотило хромированные части подкатившего суперсовременного «Хорьх 670». Следом с охранниками и переводчиком подъехали, скрипя шинами по утрамбованному снегу, два потрепанных Форда, о производстве которых на Нижегородском заводе уже были подписаны соглашения с «Форд Мотор Компани».
Гость вышел в кожаном пальто, презентованном советскими товарищами и дешевой берлинской фетровой шляпе не по сезону. Прежде чем привести в кабинет вождя, иностранца, видимо намеренно, пригласили в столовую, где стояло механическое пианино, оставшееся здесь от прежних хозяев. В то время это было Бог знает какое чудо. Вставлялись ролики с перфорированной лентой, внизу были две педали. Педали нажимали, перфолента протягивалась, и звучала музыка.
 Тем утром на стульчике возле пианино сидела женщина настолько обильная телом, что ягодицы ее как бы обхватывали небольшое круглое сидение. Издали казалось, что она сидит на колу. Недорогое ситцевое платье артистки было густо усыпано мукою, как и яркие щеки под фиолетовой косынкой. Пальцами-сосисками она усердно тыкала в клавиши с таким отвращением, будто давила тараканов.
- Ну что Дуня, осваиваешь Шульберта? – спросил Власик у музыкантши, и повернувшись сказал для иностранца, - У нас всякая, пардон, кухарка может на пианине Шульберта сбацать! Грамотность всеобщая…
Наркоминделовский переводчик в нелепо сидящем английском костюме усиленно переводил что-то на ухо гостю, по-юношески краснея. Из нутра аппарата по комнате под легкое жужжание механических деталей разносилась приятная мелодия Шопена, что-то вроде 16 или 18 ноктюрна. На втором этаже Людвига ждал кабинет Сталина. Коротко постучав, гость скрипнул дверью резного дуба и вежливо кашлянул. Вождь сидел за огромным столом, держа в руках прошлогодний номер газеты «Жэньминь жибао».
 - Я Вам чрезвычайно признателен за то, что Вы нашли возможным меня принять. В течение более 20 лет я изучаю жизнь и деятельность выдающихся исторических личностей. Мне кажется, что Вы среди них – наиболее выдающийся, - с порога начал гость, тщательно выговаривая русские слова, как это всегда делают иностранцы.
Сталин замигал припухшими от бессонницы глазами и оторвался от газеты. Китайского языка он не знал, но в страницу вглядывался с осознанием своей глубокой роли в истории восточного соседа.
- Ви скромничаете, - сказал, наконец вождь, - Товарищ Сталин не просто выдающийся, он – самый гениальный из всех существующих личностей.
Сталин поскреб по газете левой скрюченной рукой. В юном возрасте он попал под лошадь, но, в отличие от Остапа Бендера, просто испугом не отделался.
- Вот и китайские товарищи пишут…
Людвиг сел на предложенный ему казенный стул и посмотрел на собеседника с легким недоумением. В огромной передовице пекинским партфункционером с труднопроизносимой фамилией нудно обсуждались вопросы урожайности риса в южных кантонах.  Далее беседа протекла не отклоняясь более от заранее оговоренного сценария, и именно в этих стенах родились забавные откровения пролетарского вождя-грузина, сыну еврея-офтальмолога о том, что «если уже говорить о симпатиях русских к какой-либо нации, или вернее к большинству какой-либо нации, то, конечно, надо говорить о наших симпатиях к немцам». Заметьте, не к американцам каким-нибудь. Ну, да Бог с ними, со всеми. Вернемся к истории и наклонениям.
Первоначальное значение слова «история» восходит к древне¬греческому термину, означавшему «расследование, узнавание, установление». История отождествлялась с установлением подлинности, истинности  событий  и фактов. В том же древнегреческом смысле слово «история» употреблялось  Френсисом Бэконом  как «знание о предметах, место которых определено в пространстве и времени».
   Преумножая собственные знания о предметах, место которых определено в пространстве и времени, особенно касающихся государства Российского, переполняемся мы печалью ибо сказано у Екклесиаста: «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Оттого и рынок книжной продукции сегодня наполнен произведениями различного уровня качества о переломных точках в истории нашей, которые авторам чрезвычайно хотелось бы подправить в силу своего богатого воображения. Причем, как сказал вышеупомянутый Бэкон, чем менее история правдива, тем больше она доставляет удовольствия. Поэтому в средневековой Англии слово «история» чаще использовалось в смысле рассказа вообще (story).
   В дальнейшем повествовании мы использовали на 90% реально существовавших исторических персонажей, стараясь придерживаться более или менее правдоподобных линий в побудительных мотивах и поступках, применительно к сложившимся историческим обстоятельствам. Остальными же десятью процентами попытались мы повысить удовольствие от чтения сего продукта российскими читателями, ибо реальная история была печальна и факты в ней складывались настолько глупо, что так и хочется издалека эдак подправить их слегка мановением волшебной палочки (клавиатуры). Насколько удачно был выдержан баланс между достоверностью и занимательностью судить не нам. Итак…
   В далеком-далеком 1714 году умирала английская и шотландская королева Анна Стюарт, которую так забавно изображала артистка Белохвостикова в известном фильме «Стакан воды». К концу своих дней она была тяжело больна, после смерти бесчисленного множества своих детей окончательно повредилась рассудком и до того раздулась, что гроб для похорон был изготовлен в форме куба. Утратив связь с реальностью, Анна Стюарт передала английскую корону Ганноверской династии. Ганноверцы не были самой приоритетной ветвью среди наследников, однако в отличие от Стюартов они были протестантами, что и сыграло решающую роль при выборе нового короля в обход младшего брата королевы - Якова. Не в силах пережить сию утрату на родной земле, Яков нашёл пристанище во Франции. В среде сторонников независимости Шотландии юный Стюарт стал символом борьбы с Англией. С помощью французов в Шотландии организовывались вооруженные восстания якобитов, в которых традиционно принимали участие все представители династии Стюартов мужеского пола. Там они, в основном, и сложили головы, не оставив по себе ни памяти, ни потомства. Многие думали, что династия Стюартов окончательно пресеклась в 1807 году, когда в Риме умер ее последний представитель — Генрих-Бенедикт Стюарт, кардинал Йоркский. Однако, на момент кончины Генриха, в славном городе Неаполе, в семье Марии Годолфини, свое двенадцатилетие отметил его рожденный вне брака отпрыск Алессандро. Кровь италийских авантюристов и кельтских мистиков шумно бурлила в его жилах.
Летом 1811 года юный наследник шотландского рода был зачислен в кирасирский полк кавалерийского корпуса неаполитанского короля Мюрата. В августе 1812 года, во время сражения за обладание городком Красный Смоленской губернии, Мюрат наткнулся на ожесточенное сопротивление отрядов генерала Неверовского. Во время отчаянной контратаки харьковских драгун, Сашенька получил чем-то тяжелым по буйной голове и был зачтен в потери.
Семья смоленского помещика Бякина м приютила у себя раненого итальянчика. Тот бредил, порывался вскочить, кричал: «Vive  l'empereur!». Шестнадцатилетняя дочь помещика Аглая лично поила раненого куриным бульоном с ложечки.  К тому времени, как семейный доктор Моисей Иванович Коберда поставил полуживого захватчика на ноги, на исходе был уже восемьсот пятнадцатый год. Позади была уже февральская попытка Наполеона восстановить Великую Французскую империю, и сто дней, и Ватерлоо и даже Мюрата уже расстреляли его бывшие подданные. Судьба Саши Годолфини была предрешена – в числе тысяч французов-«шаромыжников» он принял русское подданство, тем более что Аглая души в нем не чаяла. Так появилась молодая российская семья Яковлевых (Сашу при крещении в православие неожиданно записали созвучно царственному имени его предков).
Два века спустя летом 2015 года пра - пра - пра - правнук Генриха-Бенедикта Стюарта, епископа Йоркского летел из Москвы в Барселону на новеньком «СуперДжет-100». Неизменные наушники что-то мурлыкали ему в уши голосом Джо Эллиотта. Звали его Александр Львович Яковлев и ему было сорок с хвостиком лет. Росту потомок был высокого, и даже некоторая тучность его, приобретенная на сидячей работе, не делала фигуру его безобразной. Получив неплохое инженерно-техническое образование в исчезнувшей стране в конце прошлого века, Александр почти никогда не работал по специальности, и приближаясь к концу своей трудовой карьеры, не считал себя специалистом ни в одной из существующих в природе профессий. Состоял он совладельцем и бенефициарием одного небольшого предприятия, где и числился исполнительным директором. Вел богемный образ жизни (поздно просыпался), на работу наезжал не часто, был холост и бездетен. Часто заводил романы, но ни одну из своих подруг не приглашал разделить с ним небольшую уютную квартирку в центре Нижнего Новгорода. Имея в избытке свободного времени, Александр Львович увлекался творчеством (писал стихи и акварели) и всю промелькнувшую часть жизни мечтал посмотреть безумные творения Антонио Гауди. В тот час когда самолет пролетал над Швейцарскими Альпами, а Александр Львович одетый в темно-синий джинсовый костюм, допивал полулитровую фляжку «Tullamore Dew», где-то глубоко-глубоко под ними сработал пресловутый коллайдер.
 Черная дыра, «Supermassive Black Hole»  как сейчас модно говорить, возникшая в то же мгновение, в доли секунды сглотнула гору Маттерхорн вместе с долиной и двумя городками швейцарским и итальянским. Самолет вздрогнул, словно натолкнувшись на невидимую стену, и разломился пополам. Сумки, подносы, пледы, обломки фюзеляжа – все завертелось перед глазами. Господин Яковлев был выброшен вместе с креслом прямо в звездное небо и успел только моргнуть, прижимая к груди почти пустую фляжку. И сия пучина поглотила его в один момент. «Раскрылась бездна, звезд полна» - только и успел подумать Александр Львович, затем сознание его милосердно отключилось от происходящей трагедии.
-2-
Ленин,   когда   принимал   ходоков,  завсегда  выслушивал
их,  пыхтя ноздрей. А потом, говорил чёткими рубленными
казёнными фразами. И уходя, мужики думали: - Ну, надо ж,
блин,  какова мужика от дел своей глупой хернёй оторвали.
И  шли  домой,  к  голодным  семьям  и  коллективизации.
(Ленин и ходоки)
В начале двадцатого века крупнейшие государства современного мира (США, Германия, Англия, Франция, Япония, Турция и даже Польша с Финляндией) пытались разорвать и растащить по клочкам ослабшее тело некогда непобедимой и славной Российской империи. Наскоро помирившись и объединив свои усилия (а иногда и противореча друг другу) в порядке реализации внешнеполитической функции, бывшие противники осуществили широкомасштабную военную интервенцию в отношении Советской России, поддерживая в годы гражданской войны многочисленные и часто сменяющиеся марионеточные правительства, советы и управы.
 Возглавивший антибольшевистскую коалицию в 1918 году 1-й Верховный правитель России Александр Васильевич Колчак немало сделал для развала белого движения. Поначалу он устроил в Омске диктатуру, чему немало способствовало скопление наиболее тупые и обозленных пенок российского общества, жаждущих вешать всех и вся на телеграфных столбах. Они и начали пороть и вешать придя к власти. Вешали десятками тысяч, пороли сотнями тысяч, что не всегда нравилось выпоротым и повешенным. Затем господин Колчак обидел примкнувших к белому движению башкир и татар, объявив что никаких автономий «нехристям поганым» не видать как митрополиту обрезания. После чего разогнал антибольшевистское Самарское правительство, показал кукиш Маннергейму, разругался с немцами, арестовал командующего чехами генерала Гайду. Кончилось тем, что недотепу-адмирала повязали бывшие союзники бывшие военнопленные чехи и за вагон сапог продали дальневосточным социалистам. Сапоги чехи надели, и ушлепали в свою нарождающуюся родину. Социалисты же почесали репу и в свою очередь поменяли сухопутного адмирала большевикам на ящик тушенки и сломанный наган.
В конце зимы 1920 года, сей грозный потомок турецкоподданного Илиаса Колчак-паши был расстрелян большевиками, банды его рассеяны по свету и, как следствие, трепетной весной того же года, вернулся в родное Нижегородское село Алешково бывший помкомэск, а ныне отставной красноармеец Василий Кузьмич Переплохов. Шел он, покуривая, вдоль дороги на Павлово, легко и бездумно размахивая руками, широко шагая по влажной еще земле.
 Подходя к родным пенатам, Василий замешкался, пригладил гимнастерку, протер рукавом своё «Красное знамя» на груди. Где-то на площади заговорило радио.
— Внимание, говорит Москва! С добрым утром, товарищи, — звучно сказал диктор на всю деревню и поперхнулся.
 Глянув на трофейную «луковицу» Василий крякнул: стрелки показывали без десяти минут пять. Село купалось в тумане.
 Над сырыми крышами ближайших домов неясно маячили верхушки деревьев. А дальше все тонуло как в молоке, не было даже видно пожарной каланчи, что стояла на взгорке в конце улицы. Вновьприбывший стоял, поеживаясь посреди порядка, смотрел через скользкий, почерневший плетень то направо — на избу Смеловых, то налево — во двор тетки Балабухи.
«Ну, дрыхнут…»
 В это время в доме Лукерьи Балабуновой скрипнула дверь, появилась сама Балабуха, как звали ее все соседи, зевнула, почесалась, справила малую нужду и торопливо побежала в стайку. Над лесом показался краешек солнца, и туман над деревней зарозовел, заискрился, и сквозь него начали проглядывать очертания пожарной каланчи. И сразу же стало видно, как покрасневшие туманные лоскутья ползают между тополиными ветками, облизывая каждый сучок.
 В Балабухиной стайке ошалело закудахтали куры. Потом оттуда вышла хозяйка. В одной руке у нее был кухонный ножик, в другой — только что зарубленная курица.
— Тетка Лукерья… — сказал Василий. — Где ж  Митька, где все?
— Так, небось, в клубе, председателя выбирают, ишо с вечера засели …
Балабуха перекрестилась и почему-то сплюнула в сторону каланчи.
Василий потянулся, как кот, поправил ремень, тоже сплюнул, но в сторону Балабухинских ворот и отправился к центру деревни, где в клубе (бывшем доме кулака и лавочника Карабанова) шумело-дымело деревенское «обчество».
     -3-
Колхоз, как много в этом слове,
Для сердца русского слилось.
Луга, поля, быки, коровы,
Телята, лошади, подковы,
Сметана, яйца и навоз.
(Влад Петров)
 Косили дальние заливные луга. Зной перемежался с короткими дождями. Сено было пушистое и удивительно пахнущее. Ночевали здесь же на лугах в шалашах и старинных давно заброшенных землянках. Комсомольско-молодежная бригада имени товарища Робеспьера задавала тон работе и по вечерам бурно обсуждала внутреннюю и международную ситуацию, а затем пели у костров под залатанную красноармейскую гармошку. Настроение у всех было бодрое, травы на лесных полянах и лугах поднялись на редкость.
Бригадир чернобровый, скуластый – Егор Котов – ходил похудевший от работы и от счастья. В воскресенье еще затемно приехал Василий Кузьмич Переплохов, которого в самый день его возвращения из Красной армии выбрали председателем Алешковского колхоза «Красный Свекловод». Они с Егором сели на подводу, обсуждая планы по уборке сверхранней ржи.
- Тьфу! Кузьмич, да ты что, навоз куришь?– выросла откуда-то из-за кустов Серафима Кожанова.
- Эге! – отвечал председатель, - Да у вас здесь целый старушечий взвод. А ну, не мешай совещаться!
- А что у тебя с голосом, Егорша? – обратила внимание тетка Серафима.
- Говорить больно. В горле завелось что-то, как будто ежик. На той неделе ночью вышел поглядеть на поле, к утру вернуться хотел. Ночь дождливая была – простыл.
 Боль в горле мучила Егора уже несколько дней. Сперва он не обращал на нее внимания, думал, что она пройдет со дня на день, но она не проходила, а усиливалась. Еще сильней, чем эта боль мучило Егора незнакомое прежде чувство тяжести. Стоило ему прилечь, как тело его словно прилипало к земле, и чтобы оторвать от нее руки, ноги или голову надо было затратить огромные усилия. 
 «Этак распустить себя – и вовсе сляжешь, а как же покосы, - думал он. – Подтянуться надо. Размяться, что ли?»
  Он подтягивался и разминался – тяжесть действительно уходила, и бригадир целый день работал наравне со всеми. Но день за днём ему становилось все хуже и хуже. Теперь уж он знал, что болен, но мысли не допускал о том, чтоб уйти. Коса была так тяжела, что он несколько раз удивленно подносил ее к глазам – не подменили ли, не налипла ли трава с глиной? Ему казалось, что работал он быстрее, чем обычно, но к концу дня, к своему удивлению, отставал от девушек.
   - Егорша, да ты, похоже, больной! – окликнула его Машка, звеньевая 1-го звена. - Вокруг глаз чернота и щеки горят!
   - Пройдет, - отмахнулся Егор.
Ночью он проснулся и не сразу понял, где находится. Рядом низко висели звезды, лучи мигали и ледяными иголками кололи тело. Звездный пастух месяц сгонял своих овец в кучу, но они разбегались по небосводу. Звезды скапливались в далекий туман, разворачивались спиралями и тянули к Егору свои длинные блестящие пальцы.
    Днем Матвеевич отвез его в деревню.
    В доме было пусто, мать его Василиса со своими овцами ушла на выпасы. Он посидел на кухне, выпил чаю, потом побрел в медпункт. Оказалось, что фельдшер закончил утренний прием и уехал в соседние колхозы делать прививки.
    Матвеевич пришел к нему через несколько часов. Егор сидел на кровати, опираясь о ее спинку обеими руками, и тяжело дышал.
— Был у фельдшера, сынок?
— Уехал фельдшер на прививки.
— Поехали в больницу! Как бы худо не было…
— Если так, поедем ржаным полем.… Погляжу…
— Что ж… Крюк невелик….
Они выехали.
По небу быстро плыли облака, чуть розовые от заката. На западе из-за леса выглядывал край тучи, темный и косматый, как медвежья голова. Туча висела над лесом почти неподвижно, но присутствие ее чувствовалось в усилившемся ветре, в быстром похолодании.
Матвеевич настегивал лошадь. Дорога завернула за кусты, и клин вызревшей, назначенной к уборке ржи открылся взгляду. Рожь была скошена, но не убрана и на половине поля даже не была связана в снопы, а лежала широкими волнами, и ветер шевелил желтые стебли. Все поле было пустынно, ни одной человеческой фигуры не было видно.
— Петр Матвеевич… Рожь ведь не простая, опытно-показательная… Каждый килограмм важен… На ток… под навес свезти надо…— стал упрашивать Котов.
Матвеевич оглянулся на него.
— А ты сдюжишь ли, бригадир?
— А что мне? Я ведь не весь больной.… У меня только горло…
Матвеевич сам был здоровым человеком, и все болезни лечил тремя способами — баней, водкой и работой.
— Ладно, — согласился он. — За час управимся…
Они принялись сгребать рожь, наваливать ее на телегу и возить на ток.
Старик Мефодий, живший в сторожке рядом с током, помогал им, и все же они не управились за час. Егор оказался плохим помощником. Он едва бродил, задыхался и кашлял, чернея от боли. Последние возы возили уже под начавшимся дождем. Матвеевич гнал Егора в сторожку, но тот не слушался — надо было торопиться. Дождь освежил его разгоряченную голову, увлажнил пересохшие губы и приносил видимость облегчения. Только когда хлынул настоящий ливень, Матвеевич заставил Егора остаться под навесом и последний воз привез без него.
     Егорке трудно было дышать, он не пошел в сторожку, а уселся под навесом, привалившись к вороху сыроватой ржи и провалился в забытье.
— Ну, вот и все! — услышал он у самого уха голос Матвеевича и пришел в себя. Щеки его были влажны. Он смутился.
«Что это я? Вроде бабы! Хорошо, что темно, не видит никто. Скорей бы в больницу!».
    Бригадира переодели в сухую одежду Мефодия, укрыли брезентом и мешками, и Матвеевич повез его в больницу.
    Дождь закончился. Ночь стояла тихая, небо очистилось, лишь ветер шевелил темные ветви деревьев. Веяло сыростью и прохладой.
    Белая и гладкая в лунном свете дорога терялась в кустах.
    Щупальца тумана тянулись над полями. Они загибались с конца, как полозья саней, пересекали дорогу.
    Знакомые места давно кончились. С каждой минутой густел туман. Он уж не тянулся полосами, а лежал сплошной белесой пеленой. Похожее на него легкое облако с опаловыми краями быстро плыло под луной. Дорога пошла лесом. Лес был черен и глубок, но темнота его казалась тысячеглазой. Кто-то подстерегал за каждой веткой, за каждым листом.
    Дорога нырнула вниз и пошла через болото. Теперь туман поднимался до верха колес. Темные вершины кустов выплывали из него, как на плотах. Земля была невидима, и только небо, чистое, звездное, и холодное, висело над этим туманом.   
    Проехав болото, телега Матвеевича встала на холме. Конь наотрез отказывался сделать хотя бы шаг. Посреди дороги горел костер. Рядом сидел неопрятного вида старик, прихлебывая из котелка какое-то жуткое варево. Матвеевич соскочил на землю и подбежал к костру.
- Слышь, добрый человек, пусти проехать…. Юноша больного везу в госпиталь, - залебезил внезапно оробевший колхозник.
   Старикашка сплюнул сквозь зубы какую-то кость, не то куриную, не то мышиную и просипел:
-  Вьюнош-то твой помер.
- Господи прости, господи прости, - запричитал Матвеевич и, подскочив к телеге, пощупал Егора за руку – рука была холодной.
- Отмаялся бедолага, - сочувственно сказал старичок, так же подойдя к телеге.
- Что ж делать-то?-
- А что, хоронить…-
- Ведь не пожил ещё, моло-оденькай, - взвыл Петр Матвеевич.
Старик оттянул веко на правом глазу бригадира и с утробным цоканьем отпустил обратно.
- Ну, могет и есть еще одна возможность, – старик посмотрел на луну и прищелкнул пальцами, - но не в этой жизни.
- Помоги, сделай хоть что-нибудь, век помнить буду! – Матвеевич бросился на колени перед незнакомцем.
- Не ведаешь, о чем просишь ты, дед.
- Помоги-и-ы-ы, – волком взвыл Матвеевич.
- Чёрт с тобой, только не мешай, – старичок стрельнул глазами на колхозника, и тот моментально стих, - теперь приступим!
Старик сперва очертил большую неровную окружность, царапая землю веткой, затем проскакал несколько кругов по поляне, замер, глядя на небо, и запричитал:
 «Дух луны, помни!
Нанна, отец звездных богов, помни!
Во имя Договора, подписанного между Тобой и Родом человечьим, взываю к Тебе! Внемли мне и помни!
Из четырех врат земли Ки аз взываю к Тебе и молюсь Тебе!»
Старикашка несколько раз замысловато подпрыгнул и, достав из лохмотьев устрашающего вида медный кинжал, несколько раз провыл на луну: «Иа Маас Сарату!». Затем извернувшись, воткнул кинжал точно в центр нарисованного круга. Тотчас в круге задрожал воздух, и из тьмы проступило неприятное лицо – вылитый адмирал Колчак с агитплаката Омского ревкома.
 «Восстань именем Энлиля, призываю тебя!
Восстань именем Энки, призываю тебя!
Прекрати спать в Эгурре, не пробуждаясь под горой Курр.
Восстань из ямы древней бойни!
Приди именем Анну!
Приди именем Энлиль!
Приди именем Энки!
Во имя Договора проведи чрез сии Священные Врата» …
Тут старик обернулся и вопрошающе посмотрел не Матвеевича.
   - Егорша он, Ваше Степенство, бригадир из «Красного свекловода»
… «проведи чрез сии врата Красного Свекловода.
Богиня ночи, Сокрытая Дева, взываю к тебе в полночь на перекрестке дорог. Колдуны и ведьмы зачаровали Красного Свекловода.
Он уязвлен болью болезни.
Он не может встать.
Он не может дышать ни ночью, ни днем.
Оскудела вода его питья.
Его радости омрачены.
Верни справедливость.
Проведи его звездными путями.
Да разрушат Три Стража ночи злые чары.
Да растают воском их уста изрыгающие проклятия».
Колдун выхватил из круга нож и быстро-быстро нацарапал на земле звезду и посыпал какой-то порошок на лоб юноши. Все вздрогнуло вокруг и мир пошатнулся. Из начертанной звезды в небо ударили молнии.

                КУЛЬМИНАЦИЯ (I ЧАСТЬ)      
ГЛАВА 2.

    Лев Николаевич Толстой в записных книжках от 4 апреля 1870 года записал:
«Читаю историю Соловьёва. Всё, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабёж, правёж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать… Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так - ряд безобразий произвели великое, единое государство? И кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил чёрных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?..» 
          -4-               
Эпиграф:
 «Много важного можно о том времени поведать. И вот первое:
наступает лютая зима, что зовется Фимбульветр. Снег валит со
всех  сторон,  жестоки  морозы,  и  свирепы ветры, и совсем нет
солнца.  Три таких зимы идут сряду, без лета. А затем приходят
три  зимы  другие,  с  великими войнами по всему свету. Братья
из корысти убивают друг друга, и нет пощады ни отцу, ни сыну
в побоищах и кровосмешении.
Так говорится об этом в „Прорицании вельвы“:
   Братья   начнут
   Биться друг с другом,
   родичи близкие
   в распрях погибнут;
   тягостно в мире,
   блуд и шатанье,
   множат секиры
   кровь и страданье,
   век  бурь  и  волков
   и мира погибель».   
    (О гибели Богов. Младшая Эдда.)
Москва начала XVII века отличалась необычайностью и пышностью застройки - она делилась на четыре части: Китай-город или средняя часть города, Царь-город, Скородом и, наконец,  Слобода.
Китай-город окружен толстой красной стеной;  на юге омывается он рекой Москвой, а на севере - Неглинной, которая за городом впадает в Москву.         
Вторая часть города, в виде полумесяца окружающая с одной стороны Китай-город, называется Царь-город и также окружена толстою стеною, называемой Белою. Речка Неглинная протекает через него. Здесь живет много бояр и дворян русских, а также и купцы, мещане, ремесленники и всякий люд. Здесь находятся мясные ряды, склады муки и зернового хлеба; тут же торгуют и скотом. Царю принадлежат здесь большие конюшни, а также литейные заводы, на которых заготовляется много орудий и колоколов.
Третья часть города называется Скородомом и с востока, запада и севера окаймляет Царь-город. С одного конца через него протекает река Яуза. Здесь производится торговля дровами, лесом и домами, так что за незначительную сумму здесь можно купить построенный уже дом. Дома эти построены из балок, скрепленных друг с другом так, что они легко могут быть поставлены где будет угодно.
Четвертая часть города называется Стрелецкой слободою. Она лежит на южной стороне Москвы реки и защищена деревянными и земляными валами и стенами. Название свое она получила от царских солдат, живущих здесь и называющихся стрельцами.
Кремль расположен в центре Москвы на довольно высоком Боровицком холме над Москвой-рекой и виден с большинства застав города. Все радиальные улицы сходятся к его воротам и каждая улица архитектурно замыкается каким-либо строением Кремля: воротной башней или шатром Василия Блаженного. Во всем величии панорама Кремля открывается со Швивой горки, с подъема Пречистенки и из Замоскворечья. Кремлевский ансамбль архитектурно "держит" Москву в границах Царь-города и низины Замоскворечья. Более тонкая связь Кремля с Москвой заключается в том, что строения Кремля подхватываются строениями остальной Москвы. Крепостные башни Кремля повторяются крепостными башнями Китай-города, Царь-города и Скородома. По мере приближения к Кремлю число башен возрастает и высота их увеличивается. Воротные башни стоят на пересечениях кольцевых крепостных стен с радиальными улицами. Радиальные улицы идут по водоразделам, поэтому воротные башни расположены на высоких хребтах или буграх. Фроловские и Никольские ворота Кремля, а также Ильинские ворота Китай-города возвышаются на гребне Боровицкого холма; Тверские и Сретенские ворота Белого города - на высоких буграх становой Московской возвышенности. Красивые силуэты воротных башен замыкают московские улицы. Кремлевские соборы повторяются соборами и колокольнями московских монастырей, расположенных в виде трех полуколец. Монастыри расположенные вне города значительно больше городских монастырей, расположены на примерно равных расстояниях друг от друга и от стены Скородома и ожерельем миниатюрных городков окружают Москву и Кремль. Каждый виден из соседнего, и все они - с колокольни Ивана Великого. Башня сия высоту имеет 81 метр, а под куполом золотыми буквами по синему начертано: «Изволением святыя Троицы повелением великого государя царя и великого князя Бориса Феодоровича всея Руси самодержца и сына его благоверного великого государя царевича князя Федора Борисовича всея Руси сей храм совершен и позлащен во второе лето государства их 108». Возле нее находится деревянная колокольня, в которой подвешен самый тяжелый в мире колокол, отлитый в 1600 году по приказу царя Бориса Годунова. Весу в нем 2450 пудов, а чтобы раскачать его язык нужно не менее двадцати человек, и тогда он гудит так страшно, что чуть ли не вся почва вокруг трясется и дрожит. Вокруг этого места находится и великое государево казначейство, запасные магазины, арсеналы, склады для пороха и других военных принадлежностей. У входа в Кремль находится самый большой и самый лучший рынок всего города, на котором с утра до ночи толпится народ. Возле рынка и на соседних улицах находится много лавок, причем они распределены по роду товаров; каждому разряду соответствует особая улица или место на площади.
  Первые годы, прошедшие после смерти Ивана Васильевича, были на удивление спокойными, однако, бурный XVII век уже бряцал сталью мечей и скалил волчьи клыки в темных подворотнях. Началось с малого – испортилась погода. Похоже английские спецслужбы что-то там у себя с Гольфстримом нахулиганили. Идея была заморозить Ла-Манш и не допустить появления второй непобедимой армады у берегов туманного Альбиона, так как англо-испанская война еще продолжалась. Однако, зацепило Восточную Европу – в Москве в июле ударили морозы и такие, что Москва-река замерзла, а в сентябре  на поля уже лег глубокий снег.  В холодную декабрьскую ночь того же 7109 или 1601 года по летоисчислению более понятному главным героям нашей истории, ночь, исполненную мистики, которую потомки живших о ту пору людей будут именовать «ночью перед рождеством», в час когда западный ветер прилетевший со стороны Новинского монастыря и Саввиной церкви разбрасывал щедрой рукой влажные снежные хлопья над крышами Москвы, в отдельной благоустроенной келье Игумена Чудова монастыря - Пафнутия, собрались на тайное совещание господа бояре Романовы и их активные родственники, так сказать примкнувшие к ним. Чудов монастырь, расположенный в восточной части Кремля, был основан в 1358 году Святителем Алексием, Митрополитом Московским, в ознаменование благодарности богу за помощь и чудесное исцеление жены татарского хана Джанибека - Тайдулы. В начале XVII века монастырь стал оплотом антиправительственного заговора и содержался на средства Романовых.
  Первым известным предком Романовых был, по некоторым данным, Андрей Кобыла  — боярин московских князей середины 14 века, приехавший из «Прусских земель». С тех пор Романовы были в основном германофилами. Множественность романовских фамильных обозначений объясняется тем, что до XVII века только знатные княжеские и боярские роды имели закреплённую фамилию. Все остальные прочие, к которым, несомненно, относились безвестные Романовы, носили меняющееся «фамильное прозвание» — по деду. Так, внуки Юрия Захарьевича Кошкина стали Захарьиными, а внуки Романа Юрьевича Захарьина — Романовыми. Возвышение их относится ко второй трети 16 века и связано с женитьбой Ивана IV на дочери Романа Юрьевича — Анастасии. Просуществовав некоторое время возле трона, Романовы оставили на своих влажных руках немалую толику проплывавших мимо казенных богатств. После отлучения от государевой кормушки, во ртах бояр осталась кисловатая сухость, а в головах жгучее желание припасть обратно к неиссякаемым казенным, как сейчас говорят, денежным потокам. Главным интриганом и аферистом семейства прослыл Никита сын Романов Захарьин-Юрьев (в прошлом брат царицы). Зело был горд Никита Романович, не по чину горд, эта гордость его подобием облака окружала, все ее чувствовали, даже собаки, которые не смели на него лаять и при его приближении молча забивались под крыльцо или начинали подобострастно вилять хвостами. После ряда неудач при опричном воинстве царя Ивана и при дворе Федора Иоанновича боярин Никита сильно сдал, и помер, обретя последнее пристанище в Преображенском соборе Новоспасского монастыря. Сын его Федька, еще более отвратительный и жадный, унаследовал фамильную гордыню. Имеется и свидетельство этому: в Коломенском дворце во время его демонтажа по приказу Екатерины Второй был обнаружен портрет мужчины в царском одеянии с надписью: "Царь Фёдор Микитич Романов". Для продвижения своих планов бывшие близкие царевы люди создали подпольную организацию, которую назвали «Кошкин род» в честь своего предка Федора Кошки, про которого говорили, что он советовал Дмитрию Донскому как разбить Мамая, а так же попросил Тимура не ходить походом на Русь, что позднее было приписано чудесному явлению Пресвятой Богородицы. Со временем название тайного общества слегка трансформировалось и в описываемый период звучало уже как «Кошкин дом» по делам своим, следы которых, дурно пахнущие, периодически обнаруживались в самых неожиданных местах. Верховодил всем тот самый Федор Никитич, старший из братьев Романовых.
      Главной целью господ Романовых со дня смерти царя Ивана Васильевича было занять российский престол, зашатавшийся под тишайшим и не вполне адекватным сыном его Федором. В те критические дни, когда царица Ирина уступала российский трон своему брату Борису, Федор Никитич в нервическом волнении изжевал две шапки Мономаха, изготовленные впрок. С первых же дней воцарения Бориса Годунова, Романовская организация вредила и пакостила ему где и как было возможно, а возможностей у Романовых было достаточно много – в начале XVII века  это была  самая богатая семья  в  Москве. Порешив свергнуть Годуновых, тайное общество с 1599 года начало тайно скупать продовольствие и закладывать в закрома вырытые специально для того в селе Домнине, Костромской вотчине Романовых. Предполагалось после двух-трех голодных бунтов заменить Бориску-узурпатора на Федора Никитича…
Двор Романовых располагался в нагорной части Зарядья, на возвышенном месте между Варваркой и Знаменским переулком. В 15 веке Варварку заселили купцы, вышедшие из генуэзской колонии в Крыму, а спустя некоторое время здесь же поселились псковичи, отчего возвышенность стала именоваться Псковской горкой, как и близлежащий переулок. Именье имело форму неправильного четырехугольника. Высокая бревенчатая ограда окружала усадьбу, включавшую боярский двор, сад, огород, хозяйст¬венные постройки и жилые палаты. В юго-западной части владения стояла Знаменская церковь Благовещения Пресвятой Богородицы и исповедника Никиты Мидикийского. В центре усадьбы имелось высокое сооружение типа башни, «повалуша» - летняя холодная спальня, куда на ночь могла уйти вся семья. На заднем дворе были огород и сад. Северная граница имения пролегала по Варварке, куда и выходили парадные ворота и окна господского дома, а восточная граница вплотную подходила к стене Китай-города в которой были пробиты ворота. Таким образом, усадьба Романовых представляла собой как бы поселок в городе, окруженный надежным тыном.
      Минувшим летом на одного из братьев – Александра Никитича донес его казначей Бартенев. Не таков был человек Семен Годунов - «правое ухо царя», чтоб упустить выдавшийся шанс. Александра Никитича тот час увлекли в тайную канцелярию для допроса.
     Недостойно повел себя боярин Романов: вместо того чтобы прощение попросить у народа честного и в грехах своих повиниться, как истинному христианину подобает, – кто из нас безгрешен пред Господом! – он вдруг  закричал о своей невиновности: «Бог свидетель, всегда я верно служил царю Борису!» Но Семен Годунов, лично проводивший дознание, и бровью не повел – боярина посадили на цепь в подвале. Продал ли Алексашка душу дьяволу? Очень может быть, но при сем никто не присутствовал и бумаги, подписанной кровью никто не видел. Как бы то ни было, дьявол ему не помог.
     Затем стали допрашивать доносчика Бартенева. Казначея раздели догола, подвесили на цепях к кресту и опрокинули на голову чан с крутым кипятком, а потом чан со студеной водой, и так поливали его, пока не слезла с него вся кожа, как с угря. Марфе Вяземской, которая по доносу готовила для Александра Никитича колдовские снадобья, измыслили казнь по делам ее колдовским, раздели догола, посадили верхом на натянутую между столбами длинную веревку и прокатили несколько раз из конца в конец с гиканьем и криками: «Так ты, ведьма, на шабаши летаешь?!» А потом облили толстый кол уксусом и насадили на него старуху с криками: «Любо ли тебе? Нашла наконец палку по размеру!»
      С тех пор тянулся нескончаемый судебный процесс на который привлекли уже всех братьев и почти уже всю родню. Все они находились в столице по-нынешнему «под подпиской». Братья Никитичи периодически являлись перед судом Боярской думы, притом, что большинство членов думы было настроено к Романовым крайне агрессивно. Во время разбирательства в думе бояре, по словам близких к Романовым людей, «аки зверие пыхаху и кричаху». Впоследствии, уже в ссылке, Федор Романов с горечью говорил: «Бояре-де мне великие недруги, искали-де голов наших, а я-де сам видел то не однажды». Гнев боярский был вызван не столько желанием угодить царю, сколько ненавистью к безродным выскочкам, нахально лезущим к престолу, расталкивая древние роды - Рюриковичей и Гедиминовичей.
Сложившаяся в стране ситуация и начавшиеся репрессии против семьи были на повестке заседания кошкодомовцев на этой неделе. Присутствовали кроме председателя его трое братьев Михаил, Василий да Иван по прозвищу «Каша» за некоторую бессвязность речи; сестры-заговорщицы Ефимия, княгиня Сицкая, да Марфа княгиня Черкасская обе с мужьями – нервными и жадными до денег. Были люди от Репниных, Захарьиных, Шереметьевых и какой-то страшно косящий отрок от Горбатых-Шуйских, родичей по второй жене Никиты Романыча. Конечно присутствовала Ксения, любимая жена Федора, со своим давнишним почитателем - здешним настоятелем. Позже прибыли Иван Троекуров, женатый на Анне Никитичне Романовой и Иван Катырев-Ростовский, женатый на Татьяне Федоровне Романовой –зять главы предприятия.   
А снег кружился над Москвой красивыми крупными хлопьями. Две галки, устраивавшиеся на ночлег в густо-зелёных тяжелых от снега лапах вековой кремлевской ели, звонко и радостно рассказали о собрании заговорщиков попрятавшимся в застрехах монастырской крыши воробьям. Воробьи выразили свое глубокое возмущение сонным чириканьем. Одна из галок разволновавшись перелетела на самую верхнюю ветку, закачалась, едва не потеряв равновесия, и на кремлевскую мостовую из неотесанного дикого камня густо просыпалась радужная снежная пыль. Галка несколько раз возбужденно крякнула, но тотчас же смолкла…
                -5-
«Лозунг "Задушим коррупцию в стране" был признан
экстремистским, как призывающий наших граждан к
насильственному свержению существующего строя»
  (просто эпиграф)
  Помещение, в котором собрались заговорщики, было небольшим с одним узким окном. Поэтому от множества людей в тяжелых влажных одеждах скоро стало душно. Тяжелый запах пота, чеснока и перегара кружился над столом в центре комнаты, за которым сидели главари. Кто-то постучал по медному подсвечнику. Вступительное слово взял глава организации – Федор Никитич Романов. Совсем недавно молодой красавец Федор Романов имел на Москве самый богатый дом и сорил деньгами как легендарный царь Мидас. Его выезд потрясал воображение: кони, охотничьи собаки и ловчие птицы были едва ли не лучшими на Руси. Он не мог допустить, чтобы где-нибудь нашелся лучший наездник или более удачливый охотник. Федор Никитич был, разумеется, первейшим щеголем, превосходя всех роскошью одеяний и умением носить их. Если московский портной, примеряя платье, хотел похвалить заказчика, то говорил ему: «Ты теперь совершенно Федор Никитич!»
Открытый дом, наполненный друзьями, веселые пиры и еще более шумные выезды из Москвы на охоту с толпами псарей, сокольничих, конюхов и телохранителей создавали образ молодого повесы, беззаботно пользующегося невиданным богатством. Годы, проведенные вдали от престола, внесли определенные поправки в образ сего деятеля – нос вытянулся и клювоподобно заострился; вместо ухоженной «мушкетерской» бородки отросла окладистая неопрятного вида пегая бородища. Она была настолько велика, что голова стала казаться маленькой как у микроцефала и постоянно клонилась на грудь, отчего Федор горбился и смотрел на всех исподлобья.
- Во имя господа бога и Спаса нашего Иисуса Христа, держащего в своей длани все концы земли, которому поклоняемся и которого славим вместе с Отцом и Святым духом, и который милостью своей позволил нам, смиренным и недостойным рабам своим, держать речь перед вами в трудную годину, - начал Федор, затем достал огромный как парус платок, громко высморкался в него и прокашлявшись продолжил:
- Со смирением вещаю к вам, князья и бояре русские, что всех причиненных, царем Бориской различных бед по порядку не могу и исчислить, ибо множество их. и горем еще объята душа моя. Те отрицательные черты Годунова, которые еще при царе Иване проступали только в зародышевом виде, развились в последние годы в тяжкие злоупотребления властью со стороны Бориса, что причинило неисчислимый ущерб Боярской думе и нам лично. Годунов, который проявлял полную нетерпимость к коллективности в руководстве и работе, допускал грубое насилие над всем, что не только противоречило ему, но что казалось ему, при его капризности и деспотичности, противоречащим его установкам. Он действовал не путем убеждения, разъяснения, кропотливой работы с людьми, а путем навязывания своих установок, путем требования безоговорочного подчинения его мнению. Тот, кто сопротивлялся этому или старался доказывать свою точку зрения, свою правоту, тот был обречен на исключение из руководящего коллектива с последующим моральным и физическим уничтожением. Это особенно проявилось в период после неправедного воцарения, когда жертвами деспотизма Годунова оказались многие честные, преданные делу бояре, выдающиеся деятели и рядовые работники партии «За увеличения размера горлатных шапок». Годунов ввел понятие "враг народа". Этот термин сразу освобождал от необходимости всяких доказательств неправоты человека или людей, с которыми ты ведешь полемику: он давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен с Годуновым, кто был только заподозрен во враждебных намерениях, всякого, кто был просто оклеветан, подвергнуть самым жестоким репрессиям, с нарушением всяких норм законности. Так попали под железную пяту тирана магнат Бориска Борковский и наш брат Александр. Само понятие "враг народа" по существу снимает, исключает возможность какой-либо идейной борьбы или выражения своего мнения по тем или иным вопросам даже практического значения. Основным и, по сути дела, единственным доказательством вины сделалось, вопреки всем нормам современной юридической науки, "признание" самого обвиняемого, причем это "признание", как показала затем проверка, получалось путем физических мер воздействия на обвиняемого, в том числе и щекотания.
   Закончив свою краткую (минут на сорок пять) зажигательную речь Федор Никитич протер от выступившего пота свою наметившуюся лысину и присел. Тут же из полумрака кельи к ярко освещенному столу круг которого собрались старшие заговорщики, супруга его Ксения Ивановна мощным толчком выставила тощего, небольшого роста, с короткой шеей и длинными руками разной длины, хлюпающего носом юношу лет пятнадцати-шестнадцати одетого в рваную, давно не стиранную хламиду. На грубом желтом лице его не было ни усов, ни бороды, толстый нос напоминал по форме башмак, возле него росли две большие синие бородавки, взгляд колючих маленьких глаз довершал гнетущее впечатление.
    Сама Ксения Ивановна была невысокой чемоданообразной дамой и, когда она вслед за протеже вышла к столу президиума политсовета, в дрожащем неверном свете свечей жирная кожа ее круглого лица заблестела, а черные, глубоко посаженные глазки заслезились и замигали от возбуждения.
– Позвольте рекомендовать вам, господа фрондёры – сирота Галицкая – Гришанька. Папашу его героического пришибли оглоблей по пьяному делу в трактире на Немецкой слободе, упокой, Господи, душу грешную раба твоего Богдана… - боярыня истово перекрестилась.
– И зачем нам это отрепье, - прервал невестку всегда нетерпеливый Михаил Никитич.
– А есть у нас про него одна придумка…
— Дурень думкою богатеет…- отмахнулся Михаил.
— А без думки и богатый обеднеет, — отпарировал Федор.
И тут из тени к столу выдвинулся архимандрит Пафнутий Крутицкий – маленький щупленький с брюшком старичок похожий на гнома, основная часть волос которого торчала из ушей-лопухов и из клювообразного носа.
– Кто-нибудь из присутствующих помнит как хитрый Васька Шуйский в мае 1591 возглавил следственную комиссию, которой было поручено выяснить обстоятельства случайной смерти от болезни в Угличе царевича Дмитрия Ивановича? И как комиссия объявила, что причиной случайной смерти от болезни стала болезнь царевича? – проблеял гном-настоятель.
Бунтовщики заволновались – события десятилетней давности были ещё свежи в памяти. Немногие знали кто был заказчиком убийства, еще меньшему количеству людей хотелось размышлять о том, кому действительно была выгодна смерть маленького царевича. Во-первых, Дмитрий, чьи шансы получить престол после смерти слабоумного брата Федора Ивановича возрастали с каждым годом, был серьезно настроен против московских бояр. Родственники царевича - Нагие - в равной степени ненавидели как Годунова, так и Романовых, сославших их в глухую провинцию. Приход к власти Дмитрия означал для Романовых неминуемую гибель. Во-вторых убийство в Угличе могло вызвать народные восстания (что и случилось - в Москве, Угличе и Ярославле) и даже привести к падению правительства Годунова (чего к сожалению не случилось). Таким образом, гибель Дмитрия была невыгодна Годунову, более того, крайне опасна. А вот для Романовых она в любом случае являлась шагом к престолу, ибо после смерти всех детей Ивановых никого кроме себя они на престоле не видели.
- После долгих размышлений у нас родилась идея, - продолжил настоятель.
- У кого? – снова влез Михаил.
- А это, брат, не важно, - обрезал Федор.
- Как не важно? – забухтел Михаил, – Мы тут, драный ежик, не капусту квасить собралися! Мы заговоры супротив царя вершим!
Вскочивший из-за стола Иван-Каша закричал, сорвавшись на фальцет:
- Не шаря, а шупоштата!
- Тише, тише! Послушайте, бояре, это серьёзно, - молвила Ксения и погладила спину отрока Григория, - Продолжайте отец Пафнутий.
- А что было бы, братия, - более бодро продолжал священник, - Коли бы тогда, в Угличе, сыне Иванов не погиб. Если бы сейчас существовал убитый не до смерти царевич Димитрий, кем бы тогда был сатрап Годунов и вся его гадская семейка?
- Что-о-о, - разнеслось по келье, тут уж многие верхние вскочили да так резво, что пара стульев с грохотом упала, перевернувшись.
- Ага, - удовлетворенно проговорил Федор, - зацепило.
- На самом деле не волнуйтесь, Димитрия убили насмерть - продолжала Ксения Ивановна, - Заместо него будет эвон, Гришка. – И она еще раз легонько подтолкнула широкой ладонью под зад внезапно засмущавшегося паренька. Потом добавила, подмигнув Михаилу Никитичу – Гришка …по прозвищу Отрепьев. –
Заговорщики снова сели по местам удовлетворенно гудя. Кто-то пустил по кругу бутылку с домашней водкой. Когда очередь пить пришлась на Ивана, он оглядел соседей мутными красными глазенками и спросил: «Я фто-то не шофшем понимаю, фто тут проишходит?»
Собрание разрядилось истерическим хохотом. Ксения продолжала:
- Назавтра раб Божий Григорий пострижен будет в ангельский образ с именем Никодима в память Никодима, просфорника Печерского, но вместе с отсечением власов не отсекутся его мирские желания. Пребудет это лето в стенах монастырских, обучаясь истории своей новой личности. Заодно и Марию Нагую надо будет с ним познакомить, чтобы признала коли надобность будет. –
- Это я могу сделать, - поднял руку Василий Никитич, - да вот князь Сицкий поможет, - указал он на мужа сестры Ефимии, тот привстал, - они с Нагими в сродстве.
- Неплохо бы Ваську Шуйского перекупить, - произнес Федор, - чтоб он признал, мол под страхом смерти Годуновы заставили лжесвидетельствовать про смерть наследника, Димитрий же скрывался тем временем у надежных людей.
- А помните, как будучи семи лет от роду, наследник приказал вылепить из снега двадцать человеческих фигур, назвал каждую по имени первых из бояр и с наслаждением рубил эти фигуры саблей, причём «Борису Годунову» он отсёк голову, другим – руки и ноги, говоря при этом: «Вот так вам всем будет в моё царствование!», - проговорил мечтательно молодой Горбатый-Шуйский, при этом его и без того странные глаза разбежались в разные стороны испуганными тараканами. Лицом же он стал напоминать ногайского конника, задремавшего в седле, а проснувшегося на колу.
- Для того, чтобы наследника признали, нужны денежки, - напомнил собранию Пафнутий, - предлагаю объявить сбор пожертвований.
- И сколько необходимо внести, чтобы заменить сатрапа и палача на поборника гуманизма и демократии? – вопросил князь Черкасский, известный мот и бабник.
- А во сколько ты свою голову ценишь, князюшка? – вопросом ответила Ксения Ивановна и вкрадчиво заглянула в мутноватые с похмелья глазки Черкасского. 
  Хорошай Камбулатович судорожно икнул. Намедни он, на пирушке с родичем Васильем Карданутовичем, на спор выпил полную четверть венгерского и упал замертво. Людишки его в страхе вынуждены были послать за княгиней Марфой и ее сестрою Ириной, которую сговаривались выдать замуж за Ивана Иваныча Годунова. Женщины с помощью разных спиртов привели его в чувство и уговорили ехать с ними домой. Если бы не детали, вроде стражи у дверей «пиршественной залы», и не перечисление высоких званий и рангов присутствующих, описание попоек со множеством шалостей регулярно проходивших у князя вполне походило бы на описание сборищ бродяг, дармоедов, а то и уголовного элемента.
- Ни для кого не секрет, где сейчас томится наш брат Александр, - продолжала боярыня, - чего там на него понапишут, чего сам он наговорит – это два больших вопроса! Доберутся до нас, до всех и – тяп-ляп топориком по шейке; дзинь-бринь наши денежки в Борискины сундуки. Сегодня пожалеешь малого – завтра со всем распрощаешься!!!
    Бурными аплодисментами встретило собрание креативный лозунг. По рукам пошли подписные листы.
- Хлеба, хлеба надо поболе скупать, - пробасил из-за стола Иван Троекуров, - Ноне-то опять недород, народишка у нас тихой пока корка в желудке бухнет, а коли кишки завяжет узлом, так и на царя голос поднимет.
- А помните, братие, Иван покойный Василич повелел Темирке, Андрейке да Ивану Алалыкиным по Москве говорить, что Старицкие хлеб скупают, да полякам продают. Поднялись посады, как один, и некому по царевым родичам слезу пролить стало, - ласково проговорил настоятель. – Вот кабы и мы – так. И на все воля божья…
Собрание не расходилось до полуночи. Уговорились, что в рассвет прибудут гонцы с золотом от всех домов в Чудов монастырь, что Василий Романов и князь Сицкий встретятся с Марьей Нагой, во иночестве Марфой, а Федор попытается договориться с Шуйским. Иван Троекуров да Михайла Романов будут тайно приобретать все дорожающее продовольствие, а Пафнутий наставит своих послушников и холопов от Катарев-Ростовских, Захарьиных и Репниных, которые побойчее, как и что втолковывать народу на площадях. И в предрассветных сумерках потащились посланники слегка позвякивая кошелями на монастырский двор. Первыми пришли двое от Романовых – от их усадьбы до Кремля по Варварке меньше 250 саженей, ну или метров пятьсот. Двадцать минут туда-обратно.
                -6-
«Я бы и отдал свой ужин врагу,
да разве на них на всех напасешься!»
(афоризм)
 Времена наступали лихие, недобрые наступали времена. С начала 1601 года зазвенел женский плач по Романовским подворьям.
 Первым полетел пьяница (видно сболтнул чего по-пьяни) Хорошай Камбулатович Черкасский - вместе с женой Марфой Никитичной и дочерьми Ириной и Ксенией - на север. к  Белу Озеру. Подан был злой донос на Романовых. Нашли в их бумагах старинную грамотку, на которой писано было:
«Лечит мята невралгию, а свекла - гипертонию,
Земляника гонит соль, а шалфей - зубную боль.
Арбуз кушай при нефрите, а бруснику - при артрите,
Чтобы больше было сил, не забудь про девясил.
Клюква вылечит цистит, редька - кашель и бронхит,
Головную боль - калина, а простуду - чай с малиной».
Арестовали не только их,  но и по старинному московитскому обычаю многих родственников и знакомых (князей Шестуновых, Репниных, Сицких). Взяли Федора Николаевича с братьями и племянника их, сына Хорошая и Марфы, князя Ивана Черкасского. Людей их, пытали и научали, чтоб они что-нибудь сказали на господ своих. Особенно тяжелое заключение испытал Михаил Никитич Романов: он содержался в земляной тюрьме-яме в селе Ныробе Пермской губернии – на него Дмитрий Иванович Годунов собрал наиполнейшие сведения, уличающие его в скупке пшеницы и в питии чая с мелиссою.
     Главу предприятия – Федора Никитича – тоже пришла пора арестовывать. Предвидя печальный конец своей антиправительственной деятельности, старший Романов явился на прием к Дмитрию Годунову, цареву дядьке, сделавшему карьеру после долгой и успешной службы при опричном дворе.
     - Прослышал я, что ты возвращаешься в столицу, - печальным голосом проговорил Федька, опустив глаза долу, дабы мрачный злой блеск их не заметен был хозяину, - Вот и решил перехватить тебя, переговорить о делах своих скорбных. Сельцо наше Измайлово, что покойным Иоанном Василичем отцу моему жалованное только-только после пожара отстроилось. Сижу я на веранде, на пруды смотрю, пью себе настой китайской травки, кушаю бублики. Тут налетели, меня искали, не найдя же, принялись все грабить и крушить, ничегошеньки не оставили. Не поверишь, надеть на себя было нечего, когда вылез я на следующий день из подвала потайного. Как сбежал в подвал в одной рубашке ночной с самоваром под мышкой, так в ней и остался. И обратиться не к кому, потому что одна ненависть и предательство вокруг. Спасибо купцам английским, не забыли милости наши былые, дали дерюгу, чтобы прикрыть наготу мою. А тут еще вести стали слетаться из ближних вотчин, все то же, приходят за мной да за детьми, а как не найдут, так грабить принимаются. Думаю, что и в дальних то же самое происходит, только вести дойти не успели. Разорен, подчистую разорен и в рубище ожидаю казни позорной. Не за себя прошу! – вскричал вдруг Федор Романов. – За детей! Их спаси, боярин! Сирот беззащитных!
   - Не лукавь, Федя, - Дмитрий Иванович разгладил свои варяжские усы и ухмыльнулся. Он прекрасно понимал сколь велика гордыня Романовская и наслаждался моментом. – Надо, надо было вас слегка к ногтю прижать… Расплодились, аки саранча алчущая, хлебом спекулируете, народ мутите… Такие, язви тебя, невинные! – Годунов тоже возвысил голос.
    – Лишнее ты сказал, Дмитрий Иванович! – недовольно буркнул Федор Никитич и вновь повторил: – Лишнее… Вот ты род наш саранчой обозвал… Был наш род, такой, что в царских палатах тесно, а теперь оглядываюсь вокруг – одни кресты, да и те не у всех. И для меня уже плаха стоит и топор навострен, это мне в доподлинности известно.
    – Помилуй, Федор, – прервал его Годунов, – да не преувеличиваешь ли ты? Обжегшись на молоке, не дуешь ли на воду? Бог с ними, с Захарьиными, с Яковлевыми, с Юрьевыми, понятно, что у тебя о них сердце болит, они тебе родня, но нам до них дела нет. Ты же другое дело, ты к нашему роду плотно прилегаешь, без нашего дозволения тебя пальцем никто не тронет.
   – Да уж есть приказ! – взвыл Федор Никитич. – Я тебе о чем толкую?!
   Романов забегал кругами по кабинету, в котором кроме массивного дубового стола на широкой царге и мощных точеных опорах и двух стульев, имеющих особо изогнутые ножки с утолщением в верхней части, заканчивающихся когтистой лапой, сжимающей шар, стоял ещё  простенький шкаф с бумагами.
   Дмитрий Иванович смотрел за ним с интересом и размышлял:
   «Федька дурень окаянный – ишь как забегал, чисто таракан. Ведь вот ни отцу его, ни братьям многочисленным не приходила в голову мысль о венце царском, а ему пришла и засела накрепко. Знаю, он ведь одному мазиле италийскому заказал нарисовать парсуну свою в полном облачении царском, зачем, так до сих пор и не понятно, то ли похвастаться хотел, то ли Бориса Феодоровича позлить. Что ж, разозлил изрядно. Государь наш подозрителен не менее Иоанна Васильевича.
   Лишь одно Федьку извиняет. Он ведь с колыбели рядом с Иваном рос, почитал его за брата родного, да еще слышал всякие неосторожные разговоры взрослых о якобы особой близости их рода к царскому и всякие предсказания магические о великом будущем их рода. Еще отец его, Никита Романович, то ли от гордости непомерной, то ли шутя ласково, называл его, единственного из всех сыновей своих, царевичем. Вот и сложилось все это причудливым образом в неокрепших детских мозгах его, и перекосило».
   Вслух же произнес:
   - Отправляйся, Федор Никитич, на Варварку. Преследовать тебя не будем, веришь?
   - Верю тебе, отец родной! – Федор истово перекрестился и поцеловал Годунову руку. – Заместо родителя мне будь. По всем вопросам совета твоего в первую голову спрошу…
   - Ну-ну, ступай, - махнул рукой Дмитрий Иванович, - Да из дому нынче ни ногой!
   - Будет исполнено, батюшка!
   Как только Романов скрылся за дубовыми дверями, боярин щелкнул пальцами и из-за неприметной дверцы за шкафом появился дюжий детина в потертом бархатном кафтане и черной повязкой через левый глаз.
   - Сегодня же надо его брать, Васята, - сквозь зубы процедил Годунов.
   Васята хмуро ухмыльнулся наполовину беззубым ртом. Днем идти на Варварку было не с руки. Темной смоляной ночью, показав пропускную грамотку на рогатках, перегородивших уже Московские улицы, въехали в Зарядье трое саней. С виду сани крестьянские, запряженные каждые губастой лохматой лошаденкой. В санях сенцо кучкой да мужички в армяках. Армяки серые, шапчонки неприметные: глянешь – взгляд не задержится; как только такие личности пропуск смогли получить? Дьячки по нонешним временам драли безбожно за каждую запятую.
     Проехали мужички мимо романовских палат – поглядели недобро на огоньки в окнах. На первой телеге здоровенный дядя с пиратской повязкой (видимо старший) нагнулся к возчику и сказал на ухо – сворачивай-де в проулок. Мужички вылезли из телег и отправились к неприметной калитке в крепкой изгороди. Одноглазый стукнул несколько раз. Во дворе заперхал-зарычал огромный черный пес похожий на мастиффа с длинной шерстью. С древних крестов сорвалась стая воронья и мрачным граем заплясала забилась над Псковской горкою.
     Мужик постучал явственнее.
   - Кто там? – спросили из-за калитки.
   - Во имя отца и сына и Святого Духа – смирно сказал пришедший.
     Дверь приотворилась и стучавший ступил на двор, а стоявший за ним цыган с серебряной серьгой в ухе тут же поставил ногу под калитку, ширк – и нога поперек створа. Калиточку не притворишь.
   - А не дома ли, часом, боярин Федор Никитич? – мягко спросил одноглазый, - у нас к нему слово.
     Открывший дверь привратник, с которым сговорились заранее, мазнул по лицам входящих озабоченно глазами, но отступил в тень. Кобель звякнул цепью, высунул мясистый сизый нос из конуры, и шумно вдохнул морозный воздух. После чего сел и уже не издал ни звука. Тварь неразумная, а понимает на кого брехать можно, а кого и беспокоить не след.
      Вновь скрипнула дверь и на крыльцо вышел кто-то из холопов. Сзади его осветил дрожащий свет факела.
      - Кто тут? – пробасил сонно и, вглядываясь во тьму, ступил вперед. Увидев на ступенях цыгана он, угадав недоброе, оборотился было и хотел кинуться в дверь, но предводитель в мгновение оказался с ним рядом, взмахнул рукой и повалился холоп с крыльца, пятная ступени разбитым виском. Руки его раскинулись в стороны безвольно. Знать удар был хорош.
      По двору рассыпались темные призраки, кто-то открыл центральные ворота, и несколько сот царских стрельцов, запалив фитили, вошли в усадьбу. Из окон башни-повалуши затрещали выстрелы, стрельцы ответили. Под стенами усадьбы произошло настоящее сражение, дом-крепость подожгли. Поскольку боярская свита оказала отчаянное сопротивление, некоторых убили, некоторых арестовали и забрали с собой. В одной подклети обнаружили полтора десятка женок посадских, коих для невыясненных целей у себя на дворе держал боярин. Всех подвергли испытанию водяному – не ведьмы ли, случаем. Оказались не ведьмы - все пятнадцать утопли. Похоронили как честных распутниц. Старшего Романова прямо из постели вытащили под белы рученьки и одноглазый здоровяк Васята лично пинком втолкнул бывшего царского шурина в простой возок на грубоструганых полозьях. Федор Никитич попал в заключение по обвинению в… колдовстве.
    По зимникам возок ходко доставил узника в Свято-Троицкий Антониево-Сийский монастырь. По дороге Федор крепился, понимая, что если сразу не удавили, то стало быть жизни его ничего не угрожает. Когда же вывели Федора, щурящегося после полумрака внутри повозки, на ледяную гладь Большого Михайловского озера, да указали на белеющие стены монастыря на острие Сийского полуострова, тут то и заплакал горькими слезами неудачный претендент на Мономахову шапку.
     Сопровождавший узника совести воевода Андрей Матвеевич Воейков имел четкие указания, и потому наутро после бессонной ночи, проведенной Федором Никитичем в холодной каменной келье, устроили процедуру пострига его в действительные монахи - государственные законы не признавали за монахами ни права на завещание, ни права получать имущество по наследству и по завещанию. Приведенный за руки дюжими монахами Федор осознавал, что истекают последние минуты пребывания его в статусе наследника Российского престола. Он царапался, лягался, пытался зацепиться ногами за дверные косяки.
     Настоятель Иона встретил постригаемого доброй улыбкой и кроткими словами:
     - Позволительно христианину избрати подвижническое житие, и, по оставлении многомятежной бури житейских дел, вступити в монастырь, и пострищися по образу монашескому, аще бы и обличен был в каком-либо грехопадении. Ибо Спаситель наш Бог рек: "Грядущаго ко мне не изжену вон". Понеже убо монашеское житие изображает нам жизнь покаяния, то искренно прилепляющегося к оному одобряем, и никакой прежний образ жизни не воспрепятствует ему исполнити свое намерение. -
     Под эти слова Федора Никитича облекли в мантию, после чего один из старцев монастырских читал обеты: послушания, целомудрия и нестяжательности.
     После завершения процедур двое монахов подхватили Романова под локти, а один из приставов, Роман Михайлович Дуров. рыжий с здоровенным синим фурункулом в половину правой щеки, стал сзади и чуть левее. Воейков же встал за настоятелем, растолкав братию, выстроившуюся по чину.
      Братия хором стала увещевать испытуемого «еще разок пораскинуть умишком, прежде чем налагать на себя столь значимые обеты». Федор молчал, закрыв глаза, как кот на завалинке. Поскольку реакции не последовало, Иона наскоро прочитал по списку перечень наставлений дающему обеты. Федор молчал, только левый уголок рта нервно подрагивал, топорща обвислые усы.
      - Скажи, сыну, - елейно проблеял один из старцев. Сыну между тем было около пятидесяти, - Добровольно ли ты даешь обеты Господу Богу нашему и Спасителю, которому поклоняемся и которого славим? –
      Федор еще тверже сжал зубы. Молчание затянулось. Слышно было тяжелое дыхание старцев и потрескивание огоньков, прыгающих на свечах.
      Рыжий пристав резко и незаметно ударил Романова по спине.
     -А-а! – вскрикнул тот и осел бы на пол, если б его не держали под локти.
     - Видите, святые отцы, брат Феодор согласен, - загудел из-за спины  настоятеля Воейков. Кто-то из прислуги попытался всунуть Романову в руку ножницы, но они выпали и со звоном упали на гранит пола.
Игумен посмотрел на группу вокруг испытуемого. Второй пристав, невысокий и плешивый, по знаку воеводы подскочил к боярину и, подняв ножницы, с поклоном преподнес их настоятелю. Федор пришел в себя и что-то невразумительно промычал.
- Раб Божий Феодор настаивает на пострижении. – прокомментировал Воейков.
- Поднесите ему ножницы еще раз, - сказал игумен, оттирая лоб широким рукавом.
Низенький пристав подбежал к игумену, угодливо изогнув спину. Он взял из дрогнувших рук Ионы ножницы и метнулся к Федору Никитичу. Тот выгнулся на руках держащих его монахов, видимо желая что-то высказать собравшимся, но получив новый удар по спине вскрикнул и затих.
- Федор Никитич по-прежнему желает пострига. – настойчиво сказал воевода.
- Ну так и быть посему, - пробормотал Иона, про себя подумав, что пора заканчивать этот фарс. Старцы начали подвывать, что мол до третьего раза испытания производить надобно, но настоятель цыкнул на них через плечо.
- Твёрдость постригаемого испытана достаточно. Все, надеюсь, видели, как постригаемый смиренно подавал ножницы два раза, и целовал руку игумена, - рявкнул Иона так чтобы слышали все братья. Приняв ножницы он выстриг на голове Федора замысловатую фигуру и словно в насмешку нарек его Филаретом, что по-гречески «любящий добродетель». На обряжение Филарета выволокли наподобие мешка с ветошью.
      Однако внешняя служба английской разведки, та самая, которая возглавлялась Робертом Сесилем, статс-секретарем королевы Елизаветы I (дочери Генриха VIII и Анны Болейн), приложила все усилия для того, чтобы поддержать мятежный дух Федора Никитича, сделавшегося после пострига из весёлого московского вертопраха постным и озлобленным мнихом. Даже в русских летописях, основательно подредактированных после Великой Смуты, остались обрывки сведений о том, как на английские деньги жил Филарет в святой обители на широкую ногу, нарушая и посты, и обеты, чревоугодничая и даже блудя. Царь Борис делал вид, что не слышал доносы на врага своего, а страшная судьба уже поджидала его за ближайшим поворотом истории.
 Между тем, продовольствия в стране становилось все меньше, а неудовольствия – все больше. «Кошкин Дом» возглавляли теперь Иван Троекуров и Пафнутий Крутицкий. Слухи о «чудесном царёнке» ядовитым туманом расползались по углам и притонам.
                ***    
 Жак де Маржерет родился в городке Оксон во Франции, расположенном на границе Бургундии и французской провинции - Франш-Контэ. Родившись младшим сыном в небогатой семье, он посвятил всю свою жизнь военной службе. Служил французскому королю, затем австрийскому,  трансильванскому и польскому монархам. В  1600 году Жак Маржерет (уже без «де») решил отдать свою шпагу России, помня как Иван IV публично осудил массовую резню гугенотов, организованную французским империализмом. При царе Иване Жак получил должность полусотника, оклад жалования 18 рублей в год, также по 20 четвертей ржи и овса, а еще 60 четей земли (где-то поболе 30 соток) под Москвой. Землю он сдал в аренду, а сам купил избу в стрелецкой слободе, нанял бабу для домашней работы (с которой и сожительствовал), и зажил размеренной сытой жизнью, в страшных снах поминая раздираемую кровавыми усобицами Европу.
Затем наступили тяжелые дни Ливонской войны, помер царь Иван, потом сын его Федор. В 1601 году мы встречаем его уже постаревшим, но еще бодрым сотником (по иноземному – капитаном) при стрелецком голове Иване Ивановиче Биркине во втором стрелецком полку. Ходил в светло-сером форменном кафтане из дорогого бархата и с нежностью ухаживал за пышными усами с благородной проседью, чем напоминал Эркюля Пуаро. В феврале мсье Жак отметил в своих записках: «Прослышав молву, что некоторые считают Дмитрия Ивановича живым, царь Борис сильно расстроился и с тех пор постоянно пребывал в угнетенном состоянии». Распространителей рассказов о царевиче пытали и вешали. Однако слухи о Димитрии, который «живее всех живых», вели себя наподобие лернейской гидры и там где годуновский секретный сыск отрубал болтуну одну голову, тут же вырастали три-четыре головы его братьев и племянников.
К концу 1601 года в столице стало твориться невесть что. Каждый мало-мальски зажиточный дворянин, а пуще того боярин, сделавший запасы продовольствия,  вынужден был содержать вооруженную охрану для бережения запасов от простого люда. Чернь же московская каждое утро поражалась удвоившимся за ночь ценам на еду. Многократно вздорожал хлеб, другие необходимые для жизни продукты. За те деньги, что раньше на Китай-городе покупали овцу, нынче было не купить собаку. Стали вымирать целые области. Это усилило недовольство широких слоев общества, привело их в движение. Однако усиливались и репрессии.
Ксения Ивановна Романова, любимая супруга Федора, во иночестве Марфа, проживала в отдельной келье Новодевичьего монастыря, расположенного в те годы за чертой города Москвы, на юго-западе, в излучине Москвы-реки на девичьем поле близ Лужников. В отличие от мужа, жила она скромно. В постные дни кушала она ржаной хлеб, немного вина, овсяную брагу или легкое пиво с коричным маслом, яства рыбные и пирожные с маслом с деревянным и с ореховым, и с льняным, и с конопляным; а в Великий и в Успеньев посты: капусту сырую и гретую, грузди, рыжики соленые, сырые и гретые, и ягодные яства, без масла. Бывало, встречалась за завтраком с инокиней Александрою, до пострига Годуновой Ириной Федоровной. В годы правления Ивана IV Годуновы дружили с Романовыми против Нагих, при Федоре Иоанновиче - против Шуйских. Теперь в покое за монастырскими стенами двум отшельницам было о чем поговорить за рюмкой квасу.
 В скромной монастырской келье Марфу несколько раз посещал французский офицер знакомый с воеводой Троекуровым, ее зятем. Между стареющей монахиней и молодцеватым еще иностранцем возникли какие-то таинственные флюиды. И если в случае с Марфою было все понятно: келья, кругом одни бабы и т.д.; мотивы Маржерета были не совсем ясны. Да Жак и сам бы не смог для себя откровенно ответить зачем он раз за разом встречался в монастырском садике на берегу реки с этой загадочной русской боярыней. Видимо тонкое чутье авантюриста угадало Wind of Change пролетающий над Москвою в очередной раз. Инокиня же из заточения руководила Кошкиным Домом, посылая с французом шифровки. Известно, что муж её вошел в историю российских спецслужб, придумав "тайнопись" - шифр, который использовался в дипломатической переписке. Весной она письмом дала команду Гришке Отрепьеву отбыть в Литву.
     В апреле 1602 года Пафнутий дал последние наставления иноку Никодиму, и тот с монастырским обозом ушел на Запад. На время все затихло и даже само государство Российское замерло то ли перед рывком, то ли перед смертной судорогой.
                ГЛАВА 3.
                -7-
«Расстрига, ведомый вор, в мире звали его
Юшка  Богданов   сын   Отрепьев,   жил   у
Романовых во дворе и заворовался. …Да и
у   меня,   Иова  Патриарха,  во  дворе  для
книжного  письма  побыл  во  дьяконах же.
А  после  того  сбежал  с Москвы в Литву»
(патриарх Московский и всея Руси Иов)
    Об ту же пору неподалеку от современного Тернополя в селе Старый Вишневец в собственном дворце, который в 1848 году Оноре де Бальзак назвал Волынским Версалем, жил да был князь Адам Вишневецкий. Вишневецкие происходили от Новгород-Северского князя Корибута-Дмитрия, сына великого князя Литовского Ольгерда Гедиминовича. Среди польских магнатов славившихся во всей Европе как запойные пьяницы и буйные гордецы, пан Адам умудрился прослыть законченным безумцем.  Более всего в своей жизни, князь Адам гордился тремя вещами: происхождением от великих князей Литовских и через это близким родством с Московскими царями; небольшою, но собственной, настоящей войной с Московией; православным вероисповеданием и обширным собранием русских редкостей, в которой не было разве что своего игрушечного царя и карманного святого-чудотворца.   Война с Россией была наследована князем Адамом, вместе с именем, родовым замком, обширными владениями и известностью сумасброда. Отец его, князь Александр, возомнив себя новым Македонским воителем завладел обширными украинскими землями по реке Суде в Заднепровье. Сейм закрепил за князем Александром его новые приобретения на правах собственности. Занятие территории, издавна тяготевшей к Чернигову, привело к пограничным столкновениям. Вишневецкие отстроили городок Лубны, а затем поставили слободу на Прилуцком городище, основав собственное полугосударство на ничейных, заброшенных, безлюдных землях в степи. Дело закончилось тем, чем и должно было закончиться: раздосадованный Борис Годунов, после нескольких стычек гайдуков и казаков приказал воеводам выслать стрельцов, взять приступом, разорить и сжечь городки Вишневецкого, что они и сделали с большой охотой.
     От бессилия князь покусал себя за левую руку и затаил смертельную злобу на «przekl;te Moskale».
     Весною 1603 года юноша со взором горящим, одетый в нагольный тулуп, а поверх того – нараспашку кафтан из толстого сукна, когда-то видимо имевшего белый цвет, появился в имении Вишневецких. С этого момента колесо истории дало глубокий крен и судорожно вихляя распахало московские земли вдоль и поперек. Грицко по протекции Романовых в эмиграции некоторое время проживал в Остроге у князя Константина Острожского, киевского воеводы, покровителя православной веры и близкого, интимного друга предателя-князя Курбского. Но, то ли в связи с интригами кого-то из семьи, то ли попросту проворовавшись, отрок московский был выброшен на улицу с пустым кошелем и сумбурным мироощущением. Княгиня Софья, жена князя Константина, была роднёю Александры, жены Адама Вишневецкого и, зная о пристрастии его к разным «чудам Московитским», дала бывшему монаху в путь каравай хлеба, селедку и сопроводительную грамотку.
  Грицко на некоторое время стал слугой князя Адама, и как-то после бурной попойки по случаю второго дня рождения маленькой Кристины – дочери хозяина, в которой участвовали все вассалы князя и слуги до конюха включительно, признался хозяину в своей царственной сущности. Проснувшись и хлебнув для верности токайского, господин князь написал Сигизмунду III подмётную цидульку: «Ваше королевское Величество, Боги милосерды к нам…» и т.д. и т.п. на трех листах. Пробудившегося «Великого Князя и Государя всея Великая, Малая, Белая, Серебряная, Червонная Руси и Трёх Индий» верные холопы Севрюг и Брошка отпоили рассолом и притащили в охотничий кабинет князя.
К этому помещению пан Адам относился с особенной любовью. Впечатляло абсолютно всё: кожаные обои на стенах с орнаментом и позолотой, украшенные росписями на мифологические сюжеты, связанные с Дианой, богиней охоты. Великолепные картины Агостино и Аннибале Карраччи представляли собой сцены любви Титана и Авроры и другие сюжеты из мифологии, связанные с богами охоты, меж ними развешана богатая коллекция оленьих рогов, среди которых встречались и уникальные. Мебель для кабинета заказывалась в Италии, Франции, Германии – всё самое лучшее и эксклюзивное. Князь – тучный высокий мужчина с окладистой (по-московски) бородой – удобно устроился в массивном французском кресле обитом золочеными шпалерами.
- Расскажи-ка, милый друг, еще раз для верности, – спросил он бывшего Гришку, - как тебя Битяговский по Годуновскому приказу ножом зарезал, а ты его обманул да и выжил?
- Эх-ма, пан князь! Да рази нам, царям легко? – задал наследник престола великому князю риторический вопрос, прикладывая ко лбу пласт холодной капусты из серебряного блюда.
- Я могу устроить так, что жизнь твоя и впрямь станет нелегкой, - усмехнулся пан Адам. – Эй! Брошка!
Обезьяноподобный Брошка угрюмо надвинулся на «царевича» похлопывая по голенищу сапога страшной четыреххвостной плетью с узелками и свинцовыми шариками на концах. Так огромная грозовая туча надвигается на цветущий вишневый сад раннею весною, громыхая и пуская стрелы молний.
- Стоп, стоп, стоп! – запищал отрок – Я готов сотрудничать…
- Ну так и поведай нам о своей никчемной жизни, хлопчик!
- Не паки важно, что в жизни было, аки важно то, что еще случится, - глубокомысленно отвечал Гришка. Уроки отца Пафнутия не пропали даром. Покровительство князя Адама сулило самозванцу большие выгоды, поскольку эта семья была сказочно богата и состояла в родстве со многими европейскими государями.
- Пожив какое-то время на земле Великого княжества Литовского, я осознал, что нет людей с более схожими интересами чем мы с Вами во всей Rzeczpospolita Obojga Narod;w, - продолжал самозванец, - мне сдается, что взойди я на законный московский стол, наследство Вишневецких неизмеримо увеличится.
- Я думаю, что уже прямо сейчас ты мог бы посулить мне независимое государство при Московской протекции с расширенными границами и титлом Государя Великого князя, - масляно закатил глаза хитрый пан Адам.
- Легко, - махнул рукой Гришка.
- Ох, я б развернулся… - князь махнул одним глотком стакан настойки с перцем.
- И как же вы назовете своё могучее государство на славянских землях, - у Отрепьева, подлеченного рассолом, темные глазки весело поблескивали, бородавки синели возле носа - может быть Малороссия?
    После Брестской унии 1596 года в текстах православных публицистов, например, у Ивана Вишенского в «Книжке», стали использоваться для различения Руси термины Великая и Малая Русь. Князь знал о вхождении в моду давно подзабытого понятия Малой Руси, но заявлять о собственной малости во время, когда сбывались все давнишние и самые одиозные мечты Вишневецких, не хотелось. Пан Адам хмыкнул. Самозванец выпил горилки и развеселился.
- Если это название не для Вас, - продолжал бывший поп и холоп, - придумайте что-нибудь грандиозное, например: Великая Вишнёвия.
 Князь недовольно глянул на самозванца из-под кустистых бровей, но решил не ссориться. Более того, в его перепутанных извилинах завелась интересная мысль.
                ***
Поляки считают русских унылыми типами, рожденными затем, чтобы подчиняться, и утверждают, что в бою те берут не умением, а числом. И хотя поляки их немного побаиваются, они хватаются обеими руками за финансовые возможности, которые сулит торговля с Московией либо её грабеж. Глядя на русских свысока, поляки жалеют их и рассказывают про них анекдоты.
Поляки также считают унылыми типами и немцев, каковые в одиночку и носа за порог не кажут, а все вкупе превращаются в захватчиков, стремящихся к господству (либо военным, либо торговым путем) и рожденных повелевать. Анекдотов о немцах почему-то почти нет.
 При этом полякам настолько не повезло, что они оказались втиснутыми как раз посередке между этими двумя нациями, но время от времени им удается обращать это обстоятельство себе на пользу, играя роль посредника.
 Объекты для восторгов они ищут подальше на стороне. Век за веком поляки, особенно аристократия, преклонялись перед французами. Подражали им во всем: от языка до мод — и всякий, кто мог позволить себе роскошь жить во Франции, в Польше почти не показывался.
 Поляки, яростно противившиеся превращению их в русских или немцев, добровольно разыгрывали из себя французов.
                ***
  Через неделю после знаменательной беседы Вишневецкого с Отрепьевым в «Волынский Версаль» приехали родственники князя Адама: воевода Сандомирский Ежи Мнишек с женой Ядвигой и дочерью Марианной и кузен хозяина - князь Константин Константинович Вишневецкий староста Кременецкий, недавно женившийся на Урсуле, другой дочери пана Мнишека. Мнишек, внешне напоминал Распутина – спутанной черной бородой и горящим пронизывающим взглядом – только росту был поменьше. Он родился в Чехии, и явился в Польшу вместе с братом Николаем во времена правления короля Сигизмунда-Августа в поисках титулов и богатств, которыми его родина жаловала осторожно, а соседняя держава буквально разбрасывала щедрой рукой направо и налево. Польша с момента своего появления на карте мира, постоянно пыжилась казаться «Великой европейской» державой. В те поры в стране царил привнесенный сюда из любимой поляками Франции фривольный дух, и своднические услуги, например, ценились дороже прочих среди самой высокой знати. Братья  Мнишеки  стали поставщиками красавиц к постели сладострастного короля Речи Посполитой. По смерти короля, случившейся по причине, как говорили в народе, любовных излишеств, оказалось, что казна королевская пуста, исчезли даже личные вещи покойного. Подозрение пало на Мнишеков. Но подозрение, как в песне поется, «на лбу не напишешь и вместо рукавов к жилетке не пришьёшь». Тем не менее, пана Мнишека и его сыновей Николая и Станислава  не принимали в некоторых знатных католических семействах, однако, оттого они стали желанными гостями у титулованных протестантов и православных, ибо союз Литвы и Польши был единственным государственным образованием, в рамках которого эти две совершенно чуждые друг другу религии сблизились необычайно.
Тот час же по приезде гостей, Адам с Константином на два часа заперлись в охотничьем кабинете хозяина. Вышли оттуда пьяные и веселые, и еще час секретничали с паном Мнишеком в саду. В обеденном зале же тем временем слуги накрывали столы мясом, колбасою и всякой иной снедью, что можно было найти в богатейшем имении Литовского княжества Речи Посполитой.
Князь Константин действительно поверил, что беглый монах был сын Иоанна Грозного. Неизвестно, как к этому известию отнесся пан Мнишек, однако идею Константина Вишневецкого познакомить с юным претендентом дочь свою, в целом одобрил. Только оговорил для себя документ, обещающий в будущем Марианне титул «Царицы» до того неслыханный на Руси, золото и бриллианты в объеме ее живого веса, а кроме того города Новгород и Псков. После чего паны ударили по рукам и решили, что гостить у князя Адама будут до полного торжества вышеозначенной бредовой идеи.
 Марине Мнишек было всего шестнадцать, когда влюбленный Лжедмитрий признался ей, что он царский сын. Рассеянно дослушав заверения в вечной любви и преданности, девочка пулей понеслась к отцу и доложила обстановку. Тот для виду поколебался, но пообещал оказать беглому наследнику всестороннюю поддержку. Лжедмитрий с радостью согласился. Марину тоже уговаривать не пришлось, она не собиралась прозябать в родной польской провинции. Марину только немного беспокоило, сумеет ли будущий муж удержать при себе сторонников и захватить власть. На вид-то он был так себе, особенно пугали ее сизые бородавки возле носа. На всякий случай панночка решила себя обезопасить и твердой рукой внесла в брачный контракт несколько условий, обеспечив себе свободу веры и приличное пожизненное содержание — при любом исходе авантюры.
    Кроме того, Марина и не думала говорить "Я согласна", пока Дмитрий не будет коронован. Подгоняемый с одной стороны своими честолюбивыми амбициями, а с другой — совсем не царственными телесными желаниями, жених старался как мог, чтобы ускорить этот прекрасный момент. Именно в Вознесенской замковой церкви прошло их предварительное венчание. Князья Вишневецкие и Мнишеки выступили главными организаторами похода Дмитрия на Москву.
    От Адама Вишневецкого Лжедмитрий I получал помощь в приобретении оружия и вербовке наемников-шляхты и казаков. Это вызвало переписку между Адамом Вишневецким и королем Сигизмундом III. В результате оной король Сигизмунд III поручил заботу о Дмитрии польскому канцлеру Яну Замойскому. Замойский рассудил, что "…этот важный случай послужит к добру, славе и увеличению Речи Посполитой, ибо, если бы этот Дмитрий, при нашей помощи, был бы посажен на царство, много бы выгод произошло из этого обстоятельства, и Швеция, в таком случае, легче могла бы быть освобождена, и лифляндцы были бы успокоены, и силы, сравнительно с каждым неприятелем, могло бы много прибыть". Результатом стало послание Яна Замойского к Адаму Вишневецкому с просьбой присылки Самозванца к нему в стольный град Краков. Вскоре Лжедмитрий со своим покровителем  и с паном Мнишеком уехали в столицу.
     Для встречи с Самозванцем в Краков специально приехал глава восточно-европейского отдела тайной разведки иезуитов Пётр Скарга. Присутствовали при этой встрече его два помощника из бывших православных священнослужителей: Кирилл Терлецкий и Владимирский епископ Ипатий (в миру Адам) Потей.
    Предоставив Димитрию Иоанновичу богатый перечень преимуществ католической веры над православною и не менее богатый счет в местном банке для сбора ополчения, отцы-иезуиты скоро убедили «царевича» тайно стать католиком.
    16 октября 1604 года Самозванец перешел московскую границу и вступил в пределы Северской Украины с многотысячным войском русских, белорусов, литовцев и украинцев, в основной массе православных. Однако крупнейшими военачальниками воинства были преимущественно католики, хотя и перекрещенные, такие как К.К.Вишневецкий. Присутствовал и спецотряд иезуитов во главе с Кириллом Терлецким. Одним из первых захваченных ими городов, был Чернигов. Столкновений с московитами практически не было, так как городской голова князь Иван Токмаков и воевода Иван Татев сговорились перейти на сторону Дмитрия-царевича. Самозванец подошел к Новгород-Северску, но здесь встретил сопротивление со стороны воеводы Петра Басманова.
   В то время как Самозванца торжественно проклинали во всех церквах, он обращался к населению со своего рода манифестом, в котором, обещая землю крестьянам и фабрики рабочим, убеждал всех оставить Бориса и служить ему, якобы законному государю. Северская Украина населена была в то время беглыми из разных мест людьми, народом озлобленным, беспокойным, бунтовским. Многие, и не веря Лжедимитрию, рады были восстать против царя Бориса. Но большинство народа и войска верило, что перед ними находится подлинный сын Грозного, и с восторгом кричало: «Да здравствует государь наш Димитрий!».
    В конце января 1605 года восставшие потерпели полное поражение под Севском и сам Дмитрий едва спасся бегством в Путивль. Борис в Москве торжествовал победу, но Самозванец неожиданно получил крупную сумму от английского правительства по личному поручению госсекретаря  Роберта Сесила. Яков Стюарт как раз только что короновался на престол объединенного королевства Англии и Шотландии и это радостное событие было ознаменовано, по обыкновению, новыми кознями против России. Весной Самозванец на английские деньги нанял на Дону крупный казачий отряд во  главе с атаманом Андреем Корелой. Кореле со своим отрядом удалось занять в 1605 г. Кромы и выдержать многочисленные осады правительственных войск.
                -8-
     В лепестках цветущих слив
     Вдоль  реки  у  домиков
     Медвяной росы испив
     Геи ищут гомиков.
     (К дню Св.Валентина)
     Необычайно холодной и вьюжной зимой 1605 года, когда обезумевшие волки ночами выли на улицах городков, в Бобровицком замке, недалеко от Чернигова, на приграничных землях Польского королевства, где уже много лет властью был любой полевой командир, набравший сотню головорезов, умер на 63 году жизни крупный земельный магнат, представитель высшего слоя казачества, полковник Василь Дунин-Борковский.
     В последние годы жизни полковник много жертвовал на благотворительность. Посему похоронили его по православному церковному обряду и гроб установили в Успенском соборе Елецкого монастыря. Однако после его кончины испуганные слуги полковника столько всего порассказали в трактирах за выпивкой, что городская молва стала склоняться к тому, что покойник при жизни был упырем и пил человеческую кровь. В городе не прекращались слухи, передаваемые шепотом, что своей благотворительностью полковник стремился всего лишь замолить старые грехи.
     Спустя примерно полгода в тихом Чернигове начали происходить ужасные, неслыханные события. В полночь ворота Елецкого монастыря распахивались сами собой, и оттуда беззвучно вылетала черная карета, запряженная быстроногими вороными конями. На подножках мистического экипажа стояли некие рогатые и хвостатые существа, а в ее окнах четко проглядывался профиль полковника с трубкой в зубах. Карета вихрем неслась к родовому замку Борковских, что подступал к Черной круче, возвышавшейся над Десной. Здесь карета останавливалась, и из нее выходил упырь Борковский. Мерным шагом он направлялся в сад и замирал у старого заброшенного колодца, указывая на него пальцем. Но вот раздавался крик петуха, и тогда жуткое видение постепенно исчезало, словно растворялось в предутреннем воздухе.
     Люди тамошние, однажды поутру, пришли к Успенскому собору и достали гроб Борковского. Покойный полковник лежал в нем как живой, более того, в его крепких зубах дымилась трубка! Теперь все могли убедиться, что перед ним истинный упырь! Кто-то принес осиновый кол, которым пробили грудь покойника. Затем гроб отвезли в Борковку и закопали на берегу Десны.
     А на следующую ночь над Черниговом разразилась гроза невиданной силы. Ветвистые молнии разрывали небо на части, ливень стоял стеной, река вышла из берегов, затопила место захоронения Борковского и унесла с собой труп колдуна-упыря. Через некоторое время прихожане раскопали старый сухой колодец, у которого обычно останавливался призрак. У самого дна имелся лаз в небольшую нишу, где на замшелом валуне покоилась книга, обтянутая черной кожей с непонятными письменами. По некоторым сведениям список с этой книги два колдуна-литвина Рох и Кжысь принесли Федору Никитичу Романову. Глава заговорщиков еще будучи в Москве связался с колдунами и чернокнижниками.  На время его ссылки темные людишки нашли сочувствие у Ксении Ивановны в Новодевичьем монастыре.
  Окруженный мощной крепостной стеной с 12 башнями Новодевичий монастырь представлял собой грозную силу. В частности, пушки монастыря не позволили переправиться через Москву-реку орде крымского хана Казы-Гирея в 1591 году. Интересно, что монастырь при всем этом оставался женским. Конечно, защищали монастырь не женщины, а специально отряженные отряды стрельцов, для которых существовали специальные караульни. На протяжении февраля и марта 1605 года охраной монастыря руководил доблестный капитан Жак Маржерет, так как Годунов все меньше доверял московским офицерам. На протяжении этих двух месяцев иноземные колдуны и мистические старушки едва ли не ежедневно посещали Марфу. Была даже какая-то бабка Матрена присланная из деревенской ссылки бывшим другом царя Бориса – Богданом Бельским. Результатом ночных бдений Марфы и Матрены стали обожженные и забрызганные стены кельи и маленький хрустальный флакончик мутной жидкости цвета бордо.
   В начале апреля в Кремле объявили о предстоящем брифинге для иностранных послов, который собирался устроить царь Борис. После брифинга предполагался банкет. Все более теряя опору в собственной стране он все более стремился утвердиться в глазах иностранных держав. Двенадцатого числа апреля месяца капитан Жак привел к Марфе смиренного отрока Ивана по прозвищу Синица. Тот пал перед матушкой на колени и истово молился. Светлые волосы разметались по его плечам и спине. Ксения Ивановна задрожала как молодая кобыла завидев жеребца. Она протянула внезапно вспотевшую ладонь и погладила отрока по волосам. Синица поднял фисташковые глаза на боярыню и печально моргнул пушистыми ресницами.
- Чего тебе хочется, Иване, - сахарно молвила Марфа.
- Я служу у стольника Никиты сына Семенова Вельяминова потомка великого московского тысяцкого Василия Васильевича, - пробормотал Иван.
- Далее сказывай.
- Он в Ксению Годунову влюблен тайно, а ее уж четвертый раз за немца сватать начинают, - отрок захлюпал носом. Жак отвернулся к окну и нервно забарабанил пальцами по золоченому эфесу сабли.
- А я Марию того… люблю, сестру его двоюродную… А он говорит – нищета… Сарынь казанская, нищеброд… - Синица уже откровенно всхлипывал.
- Молодой мсье тактично намекает, что был бы не прочь подняться вверх по социальной лестнице и приумножить свое состояние, что бы сосватать девицу из рода тысяцкого Вельяминова, - растолковал капитан Жак. Марфа тут же поняла.
- Для нас, Романовых, нет ничего невозможного, мы с царями в родстве.
- Матушка Марфа говорит, что коли выпьет царь Борис нашего вина, так сразу и поступит с тобою по справедливости – сделает стольником своим наравне с Никиткой Вельяминовым. А чтоб заклинание сработало так и ты должен хлебнуть, тогда на тебя обратится. Только сначала Борис, а ты через пять минут. – разъяснил дрожащему Ивану француз.
- Но господин полуполковник…
- Ты боишься, что в пузырьке отрава? – Жак окинул взглядом стены кельи забрызганные ядовитыми бурыми пятнами.
- Нет-нет, - Синица яростно затряс головой.
- Да не спорь ты, гляди, - француз открыл бутылёк и отпил несколько капель, - ну, теперь веришь.
   Все присутствующие одновременно судорожно сглотнули. После чего Марфа положила на колени Ивану приятно звякнувший мешочек.
- Это часть всей суммы, мой юный друг.
   Синица жадно схватил кошель и пузырек с жидкостью.
- Все сделаю, матушка, как обещал, - отрок несколько раз порывался припасть к ручке боярыни Романовой, однако был оттащим бравым военным и, получив напоследок дополнительные инструкции, был выставлен вон.
   Заговорщики, оставшись одни, некоторое время молча сидели на краешке лежака, на котором почивала боярыня. Наконец Марфа, глубоко вздохнув, молвила, - Хорошо, батюшка, что мы тебя догадались противоядием заранее напоить. И то уж я боялась – как бы тебя не хватила кондрашка.
   Жак вздрогнул и удивленно посмотрел на женщину.
- La vieille folle, - пробормотал он, - безумная старуха.
                -9-
Багряна ветчина, зелены щи с желтком.
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!
(Державин)
      Только в Москве в 1601-1603 годах схоронили более 100 тысяч человек. Люди лежали на улицах и, подобно скоту, пожирали летом траву, а зимой сено. Некоторые были уже мертвы, у них изо рта торчали сено и навоз. Не сосчитать, сколько детей было убито, зарезано, сварено родителями, родителей — детьми, гостей — хозяевами и, наоборот, хозяев — гостями. Человеческое мясо, мелко-мелко нарубленное и запеченное в пирогах, паштетах, продавалось на рынке за мясо животных и пожиралось, так что путешественник в то время должен был остерегаться того, у кого он останавливался на ночлег.
 Однако, не смотря на сложности с питанием среди населения страны, руководство, по старинному русскому обычаю, снабжалось из особого приказа. Прием для послов царь Борис приказал устроить 13 апреля 1605 года в Кремле, в Грановитой палате. Три дня уже царевы стольники и челядь изукрашивали залу и готовили всевозможные яства. От двора приемом занимался глава тайного ведомства Семен Годунов, от иноземной стороны - английский купец и дипломат Джером Горсей. В тот день Годунов встал здоровым и казался веселее обыкновенного. С утра обыграл в шашки постельничего Вешнякова, который еще царю Ивану служил, отвесил старцу три щелкана, затем они для примирения распили графинчик хлебного вина, после чего находились в блаженном томлении. Затем Борис встретил английского посла графа Карлейля и имел с ним интимную беседу. В семь часов Годунов со свитою отправился в Успенский собор, где у южных дверей возвышалось царское молитвенное место (Мономахов трон), увенчанное двуглавым орлом и с четырьмя зверями в основании.
      Патриарх поднялся на специальное возвышение напротив иконы Богоматери Одигитрия и в половине восьмого утра начал заутреню: «Тебе одеющагося светом яко ризою снем Иосиф с Древа с Никодимом, и видев мертва нага непогребена, благосердный плач восприим…». Затем, по традиции третьей недели по Пасхе: «Величаем вас святые мироносицы, и чтем святую память вашу: вы бо молите о нас Христа Бога нашего». После началась Божественная литургия. Около полудня и гости и хозяева по Благовещенской лестнице (как истинные христиане) поднялись в приемный зал, где полы были выстелены персидскими коврами, а столы ломились от золотой и серебряной посуды.
Приемный зал представлял собой одностолпную палату, перекрытую четырьмя крестовыми сводами. Высота зала 9 метров, 18 сдвоенных стрельчатых  окон с трех сторон играли солнечными бликами. Своды и стены зала были украшены живописными фресками.  Изображения на исторические темы группировались вокруг места, где размещался царский трон. На верху южной стены были изображены библейские герои - Моисей, Давид и Соломон, а в откосах окон двигались к трону выдающиеся государи русские, представители рода Рюриковичей - от Ярослава Мудрого до царя Иоанна IV.
Особый интерес представляла композиция с царем Федором Иоанновичем, приписанная судя по всему позднее. Самодержец всея Руси сидит на троне, на голове его венец надетый слегка набекрень, весь каменьем и жемчугом украшен, с правой стороны, подле места его царского стоит в те поры еще правитель Борис Годунов. Последний, одетый в верхнюю золотую одежду и в боярской шапке-мурманке, оказавшись в росписях тронного зала в одном ряду с наследниками русского престола, выглядел важно по сравнению с простоватым царем. Может быть, это было сделано с ведома самого Бориса Годунова, который уже тогда помышлял о престоле.
      Изящный трон Бориса Федоровича, расположенный ровно под собственным его настенным изображением, напоминал высокий табурет с низкой фигурной спинкой покрытой драгоценным иранским бархатом. Он прислан был в подарок Годунову иранским шахом Аббасом I «прислал шах с послом Лачин-беком к великому Государю нашему место Царское с лалы и яхонты и с иным дорогим каменьем прежних великих Государей Перситских». Трон весь был окован золотыми листами с тисненым растительным узором, и украшен драгоценными камнями и яркой бирюзой, придававшей трону величие и изящество одновременно. Остальным были ставлены кресла попроще, крытые алым бархатом с золотыми кистями. Скатерть была алая же, вышитая золотыми жар-птицами. Птицы блестели и извивались в свете свечей, словно пытаясь взлететь со стола. Лишь когда царь занял свое место и справа от него расположился царевич Федор, а слева – Ксения Борисовна, коей в ту пору исполнилось уж 23 года, гости расположились каждый на своем месте. И в тот же миг более ста царских стольников стали перед государем в бархатных кафтанах малинового цвета, с золотым шитьем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. За ними, в фиалковых с серебром, стройно шли приживальцы-дворяне из младших детей. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах. Этим начался обед. За лебедями подавали кулебяки, курники, пироги с мясом и сыром, блины всех возможных сортов, кривые пирожки и оладьи.
 Обед продолжался. На столы поставили сперва разные студни; потом журавлей с пряным зельем, рассольных петухов с имбирем, бескостных куриц и уток с огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху: курячью белую, курячью черную и курячью шафранную. За ухою подали рябчиков со сливами, гусей с пшеном и тетерок фаршированных.
На небольшое время наступил перерыв, в продолжение которого разносили гостям меды, смородинный, княжий и боярский, а из вин: романское, аликант, бастр и мальвазию. Затеялись разговоры, правда большей частью втихомолку. Не смотря, что за столом сидели в основном европейцы, отдавали долг русской традиции трапезничать молча.
Никите Вельяминову, как отроку одной из древнейших фамилий, дозволено было обслуживать царский конец стола, чему он несказанно был рад. Проходя со сменой блюд он мог иногда коснуться рукавом спинки царевнина кресла, поймать ее улыбку. Синица тенью плыл за его спиною. В какой-то момент, и Синица постарался четко уловить его, когда царь допил до дна свой изукрашенный рубинами золотой кубок, Никита кинулся к нему с кувшином романеи. Иван дернул его за рукав и прошептал на ухо: «Господине, царевна Ксения смотрит на тебя». Вельяминов на секунду обернулся и посмотрел на девушку. И надо же было случиться, что Ксения действительно глянула на молодого стольника и даже улыбнулась ему рассеянной улыбкой. После смерти датского царевича она существовала в каком-то тумане – не жена, не вдова – невеста-перестарок.
 И в этот миг Синица змейкой скользнул вдоль руки Никиты и капнул Марфиного зелья в кувшин. Дело было сделано, и наивный агент поспешил уединиться в кухне и тоже отхлебнуть «волшебного напитка», чтобы  зелье сработало наверняка.
Там его и нашли назавтра утром с черными кругами вокруг глаз и посиневшими губами. Но тогда его смерть уже никого не интересовала…
... Пир, между тем, набирал обороты, на столе появились лимонные кальи, верченые почки и караси с бараниной. Особенное удивление возбуждали исполинские рыбы, пойманные в Студеном море и присланные из Соловецкого монастыря. Их привезли живых, в огромных бочках; путешествие продолжалось несколько недель. Рыбы эти едва умещались на серебряных и золотых тазах, которые вносили в столовую несколько человек разом. Затейливое искусство поваров выказалось тут в полном блеске. Осетры и шевриги были так надрезаны, так посажены на блюда, что походили на петухов с простертыми крыльями, на крылатых змиев с разверстыми пастями. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже не нагрузились, но не пропустили ни перепелов с черною подливкою, ни жаворонков с луком и шафраном. Но вот, по знаку стольников, убрали со столов соль, перец и уксус и сняли все мясные и рыбные яства. Слуги вышли по два в ряд и возвратились в новом убранстве. Они заменили парчевые доломаны летними кунтушами из белого аксамита с серебряным шитьем и собольею опушкой. Убранные таким образом, они внесли в палату сахарный Кремль, в пять пудов весу, и поставили его на царский стол. Вслед за Кремлем внесли около сотни золоченых и крашеных деревьев, на которых вместо плодов висели пряники, коврижки и сладкие пирожки. Борис ел с большим аппетитом: отобедав, он поднялся на площадку колокольни Ивана Великого, с которой часто обозревал всю Москву. Отсюда хорошо видна была пестрая застройка Замоскворечья и Москва-река, стены, башни и золотые купола московских соборов. Соборная площадь и окружающие ее Успенский, Архангельский и Благовещенский соборы выглядели особенно замечательно.
- Красота-то какая, - воскликнул Борис Федорович, и чуть было не добавил «лепота».
Но вскоре он поспешно сошел оттуда, объявил, что чувствует колотье и дурноту. Побежали за доктором. Пока успел прийти доктор, царю стало хуже - у него выступила кровь из ушей и носа. Годунов упал без чувств. Кое-как успели причастить его, а потом совершили обряд пострижения. Около пяти часов пополудни Борис скончался. Целый день бояре боялись объявить народу о смерти царя, огласили только на другой день и начали принимать у народа присягу на верность царице Марии и сыну ее Федору. На следующий день останки Бориса были погребены в некрополе Архангельского собора.
                -10-
А светы вы, наши высокие хоромы!
Кому вами будет владети
после нашего царского житья?
А светы, браные убрусы!
береза ли вами крутити?
А светы, золоты ширинки!
лесы ли вам дарити?
А светы, яхонты-серешки!
на сучье ли вас задевати, -
после царсково нашего житья,
после батюшкова представленья
а света Бориса Годунова?
(Ксения Годунова)
 Насколько имя Борис среди власть предержащих в нашей стране связано с харизмой (знак мы здесь определять не беремся), настолько Федор – отпечаток фатальности и обречённости. Семь лет назад Бориса Годунова подняли на престол единым всенародным порывом, а после его преждевременной гибели народ не спешил присягать его сыну. Царское войско, которое мало расположено было сражаться и за Бориса, еще менее хотело проливать кровь за Федора, однако пока Самозванец сидел в Серпуховской норе, настроение в армии качалось влево-вправо, как качели. Если бы в тот момент нашелся талантливый воевода, или просто верный молодому царю человек…
      Бездеятельность Шуйского и Мстиславского под Кромами показалась подозрительной; Федор поспешил отозвать их, а взамен наметил Басманова. Но при армии состояли двое Голицыных, Василий и Иван Васильевичи; могли возникнуть местнические счеты, и потому к новому воеводе-главнокомандующему назначили для почета князя Михаила Петровича Катырева-Ростовского. Басманов еще со времен опричнины был тесно связан с Романовыми, а  сын князя Михаила Петровича Иван Катырев-Ростовский был женат на Татьяне Федоровне Романовой и состоял в подпольной организации «Кошкин дом». Всю вторую половину апреля агенты Романовых: Горбатый-Шуйский с разбегающимися глазами и еще двое-трое доверенных людей  метались по стрелецким полкам, обещая им немыслимые блага от имени нового монарха
 По словам летописи, Басманов, братья Голицыны и М. Г. Салтыков провозгласили низложение Феодора и воцарение Дмитрия в начале мая 1605 года на собрании созванных ими представителей четырех городов - Рязани, Тулы, Каширы и Алексина. Разрядная книга, подтверждая это свидетельство, называет еще одно действующее лицо - Прокопия Ляпунова. Современник Грозного Петр Ляпунов, его пятеро сыновей - Григорий, Прокопий, Захар, Александр и Степан, и два племянника, Семен и Василий, принадлежали к очень влиятельной семье служилых людей рязанской области, чрезвычайно подвижной и деятельной, хотя не возбуждающей симпатий. Все почти войско, возбуждаемое  подкупленными  на Ляпуновские серебренники казачками, бурлило и волновалось.
Дмитрий чтобы воспользоваться своим торжеством не нуждался в войсках, так плохо служивших делу Бориса. Он поспешил их распустить, кроме небольшого отряда, который направил в Орел. Исполнение этих распоряжений было возложено на князя Бориса Михайловича Лыкова, старинного друга Романовых и мужа Анастасии, дочери Никиты Романовича; выбор знаменательный. Затем, не теряя времени, 26-го мая претендент двинулся вперед со своими казаками и поляками. По словам очевидца, не доверяя донцам и запорожцам, он заботливо отдалял их от своих шатров и окружал себя исключительно польской стражей.
       Тем временем 10-го июня 1605 года два гонца Дмитрия, Наум Плещеев и Гаврила Пушкин, появились в Красном Селе, предместье столицы, населенном давнишними врагами Годуновых, купцами и ремесленниками. Гонцам тотчас же предложили провести их в город. Отряд стрельцов явился было загородить им путь, но быстро рассеялся, и оба беспрепятственно прибыли на Лобное место. Народ тотчас собрался и выслушал содержание письма претендента к боярам. Подступивши к стенам Кремля, пьяные и злые горожане, выкрикивали всякую дрянь. Среди них сновали подученные агенты всех заинтересованных спецслужб: иезуиты и ноэлиты, люди Романовых, Бельских, Трубецких и Шуйских. Торговые ряды, разбитые от лобного места до Васильевского спуска, быстро сворачивались. Несколько продовольственных лавок были разграблены бунтующими горожанами. По рукам пошла закуска.
  С большой телеги двое селян в высоких, до щиколоток чеботах, одетые в чекмени и расшитые телигеи кричали «в цари» Дмитрия Михайловича Пожарского. Сам князь, выставляя на показ богатый охабень с длинными прямыми рукавами завязанными сзади на талии, в сопровождении трех слуг в алых кафтанах с вышитыми золотом гербами хозяина: в щите орел, клюющий мертвую голову, щит держат два льва, над щитом корона, а внизу - извивается дракон; вокруг надпись «Стольник и воевода князь Дмитрей Михайловичь Пожарской Стародубской»; все на вороных конях под бархатными попонами – проезживались неподалеку от Фроловских ворот между лобным местом и блестящим свежими красками собором Василья Блаженного.
  Дмитрий Пожарский был представителем старинного княжеского рода, ведущего происхождение от седьмого сына Всеволода Большое Гнездо Ивана Стародубского. Двадцати восьми лет от роду – он, после смерти сыновей Ивана IV и двоюродного брата царя - Владимира Старицкого с семьею, один из кандидатов на престол.
  Вот с Васильевской на Красную проехали две подводы, груженные винными бочками.
  «Вот-то сейчас и зачнется самая потеха» - подумал князь и с удовольствием и хрустом надкусил ржаной сухарик, коими полна была его переметная сума.
  Толпа заволновалась пуще прежнего. Нетрезвые уже горожане все более давили на кремлевские врата. Жильцы, дети дворянские, разбегались, срывая с себя богатые одежды и старались затеряться в толпе. Некоторых из них хватали и били, правда пока без энтузиазма.
  Один из людей князя, Алешка Хлыст, ухватил Дмитрия Михайловича за рукав и мотнул головой. Из Кремля в сторону Москворецкой пронесся богато изукрашенный возок, запряженный парой белых жеребцов, в сопровождении десяти холопов верхами. Кучер гикая разгонял шатающихся по площади горожан.
- Это Масальский-Рубец, - виртуозно сплюнул под ноги коню Михайла Тороп, самый старый – сорока лет — слуга Пожарского.      
- Тот самый, что в Путивле возмутил народ и войско, и предался Самозванцу, - уточнил Дмитрий Михайлович.
- Что-то суетятся они, - сказал Алешка, осматривая пистоли, притороченные к седлу. Похоже, назревала заваруха.
  С Лобного места Пушкин что-то кричал «московским гражданам» от царевича, которому «вся Русь покорилась». Площадь на какое-то мгновение затихла и, вдруг, взревела криками:
«Народ, народ! в Кремль! в царские палаты! Гнать Борисова щенка! Да здравствует Димитрий!»
  После выезда из ворот возка Масальских, оставшиеся в Кремле стрельцы попытались было закрыть створки, но возбужденные москвичи надавили со стороны площади и ворвались внутрь. Миновав Вознесенский собор, не смотря на просьбы коленопреклоненных служителей, толпа затормозила движение, упершись в ризницу патриарха. Иов смотрел на своих овец в окно, сквозь витражное стекло крестил их, что-то нашептывая, но выйти к народу не решился.
- Не хотим насилья! – кричала толпа – Говорить желаем!
Разметав жильцов с бердышами толпа подступила к царским хоромам. Дом был взят под стражу.
Все здание государевых жилых хором построено было в три яруса. Средний ярус занимали комнаты, где жил сам Федор Борисович Годунов, сестра его и мать-царица. Нижний ярус состоял из таких же комнат, какие бывали в среднем ярусе. Эти нижние комнаты назывались подклетями. Государевы комнаты, по крестьянскому смыслу, были собственно клети. Верхний ярус был занят теремами, светлыми комнатами для летнего пребывания. Три комнаты в ряд, одна за другой, в одной связи, служили весьма достаточным помещением для государя. Сперва были теплые сени вроде особой комнаты. При входе из сеней первая комната называлась переднею, потому что она была впереди других комнат. За нею следовала собственно, так называемая, комната царя. В сени с площади попадали через главное крыльцо, украшенное высокой шатровой крышей. Толпа подступила и к крыльцу.
 Василий Голицын в красном плаще и высокой бобровой шапке сшиб с нижних ступеней Никиту Вельяминова и двоих младших Сабуровых, последних защитников царской семьи, и стал кричать в народ, призывая целовать крест «законному владыке», бить «челом отцу и государю Дмитрию Иоанновичу». Михаил Молчанов и Андрей Шерефетдинов в сопровождении отряда стрельцов ворвались в сени Годуновых сломав двери, послышался шум драки и женский визг. Сторонники самозванца зверски расправились с 16-летним царём Фёдором Борисовичем и его матерью. Царице накинули на шею верёвку, затянули и удавили без труда. Удавили, разумеется, без всякой вины, только лишь за то, что она была супругой умершего государя. Потом пошли к Фёдору, где и произошла битва шестнадцатилетнего царя всея Руси Федора Борисовича Годунова с пятью стрельцами и двумя дворянами. Тем поручили тайно умертвить отродье царя Бориса, но так, чтобы на теле не было видно следов насилия. Юноша же оказался сильным и свирепым. Разорвав веревку, он задушил одного стрельца, у другого в руках поломал бердыш и сломанным древком смертельно ранил его в живот. Дворянин Шерефетдинов подкрался сзади и накинул петлю на шею царя. Тот успел ногой задеть челюсть дворянина Молчанова, но потом забился в корчах, захрипел, хватая пальцы, сдавливающие веревку, да воздуха и сил не хватило - и он обмяк. Молчанов пнул царя промеж ног - но лицо Федора уже не дрогнуло. “Сдох”, - облегченно сказал дворянин и отвернулся…
    Дмитрий Михайлович с холопами последовал за толпой и стал свидетелем того, как из церкви Двенадцати апостолов пятеро молодцов в турских кафтанах вытаскивали расхристанного патриарха Иова. Стражники содрали с Патриарха святительное платье и отняли огромные золотые часы «Бахус», в которые старик вцепился мертвой хваткой. В сем загадочном пристрастии патриархов московских к драгоценным иноземным хронометрам чувствовалась какая-то патологическая страсть.
(Лирическое отступление: Многим наверняка запомнилась сцена из романа «Петр I», где немцы-колонисты удивляли царя темных московитов механической шкатулкой. Так вот, часы подаренные за сто лет до того в коллекцию патриарха Иваном IV выполнены были в виде повозки с богом виноделия, влекомой слоном, отягощенным башней с циферблатом, и погонщиком. Другой циферблат закреплялся на пузе Бахуса, а третий на его груди. Во время боя часов Бахус пил вино из бокала, погонщик бил слона кнутом, голубь клевал виноград с головы бога виноделия, а звонарь на спинке трона Бахуса бил в колокол. Круг башни под куполом с двуглавым орлом ходила вооруженная охрана, после чего Бахус и слон уморительно вращали глазами.)
Престарелый Иов долго плакал, прежде чем позволил снять с себя панагию. А после волокли его по Ивановской площади, позоря, плюя в лицо и норовя ударить побольнее и запихнули на мужицкую телегу, крытую сеном. Сим процессом, словно дирижер, руководил пышный боярин Басманов. Первый российский Предстоятель, был  низложен и сослан в Старицу. Толпа бросилась громить и грабить дворы бояр, зажиточных людей и торговцев, нажившихся на голоде.
20 июня 1605 года  под праздничный звон колоколов и приветственные крики толп, теснившихся по обоих сторонам дороги, в Москву вошёл Самозванец. За ним рядами ехали литовские люди и наемные рейтары. В его личной страже, набранной из иноземцев, были люди разных религий и стран. Сразу же во след царственно восседающего на белом коне покрытом алым персидским ковром Лжедмитрия, торжественно ехала первая сотня на белых и серых конях. Это были стрелки вооруженные английскими аркебузами, одетые в бордовые и красные бархатные кафтаны с золотым шитьем. Капитаном ее был – О внезапное чудо! - француз Маржерет, делегированный на эту должность Романовской кликой. Другие две сотни телохранителей Самозванца находились под начальством немца Кнутсена и шотландца Вандемана, были вооружены алебардами, одеты нарядно и пестро, и имели лошадей коричневой или черной масти. Колонну замыкали разнообразные наемники. Они были в плохих кафтанишках, одни со шпагами и в сапогах, другие с казацкими саблишками в черевичках, было видно, что не рыцари, a всякая дрянь (по-польски kanalie). Поглощаемый единственной мыслью о воцарении на Московском столе Лжедмитрий через Троицкие ворота устремился в Кремль. Въехав на внутренний двор иноземцы стали спешиваться возле Грановитой палаты. Волоча за собой развевающуюся царскую мантию, Самозванец взбежал по ступеням крыльца. За ним на Верхнее крыльцо с площади уже бежали литовские господарские дворяне, ратники посполитого рушения и телохранители. У дверей на площадке стояли Плещеев с Пушкиным, Мосальский с двумя холопами и хлеб-солью и, отдельно, пышно надувшийся боярин Басманов в окружении вооруженных жильцов. Кто-то из пробегавших отнял у делегации встречающих каравай, а следующий – ветхий дед в золоченой кирасе, видимо помнящей еще сражение под Оршей - пнул дворянина Плещеева под зад.
  Лестница привела Самозванца через сени в Золотую палату, где стоял Московский трон Ивана Грозного. Трон был из чистого серебра с позолотою, под балдахином; двуглавый орел с распущенными крыльями, вылитый из чистого золота, украшал сей балдахин; под ним было распятие, также золотое, с огромным восточным топазом, а над креслом находилась икона Богоматери, осыпанная драгоценными каменьями. Все украшения трона были из литого золота; к нему вели три ступени; вокруг него лежали четыре льва серебряные, до половины золоченые, а по обеим сторонам, на высоких серебряных ножках, стояли два грифона, из коих один держал государственное яблоко, а другой обнаженный меч. Вбежавши, Гришка соляным столпом встал посреди зала. Он остановился так внезапно, что бежавший следом телохранитель и собутыльник Стась Ямонтович врезался ему в спину. За ними столпились вбежавшие приближенные поляки, секретарь Бучинский с братом,  бойцы первой сотни и капеллан Чиржовский, и зашипели что-то на своем змеином языке. Было от чего остолбенеть. На царском троне, ряженый в бармы и шапку Мономаха сидел седой старик, не очень высокого роста, круглолицый, с длинным и немного горбатым носом, большим ртом, большою бородою; смотрел он исподлобья и сурово. Первое, что пришло в голову Гришке – призрак Ивана Великого защищает свое место от самозванца. Вздрогнув, Григорий уронил на пол свою мантию, которой он так гордился и дважды перекрестился, причем один раз по католически, а другой – по православному обряду.
- Изыди, призрак колдовской, развейтесь чары, - спрятавшись за спиной повелителя запричитал Стась. Он был младше своего 23-летнего государя и верил в привидения и всякую чертовщину. Призрак привстал, почесал зад под кафтаном и тяжелой шелковой ферязью подбитой мехом, и заверещал неожиданно тонким голосом: «Я тебе п-покажу, щучий сын, призрака! Отседа до чухонии своей будешь зайцем скакать!»
 Гришка, как всякий мелкий жулик, соображал гораздо быстрее окружающих. Вспомнив о русской делегации мелькнувшей при входе в палаты царские, он щелкнул толстыми пальцами покрытыми грубой рыжеватой шерстью и прошептал что-то на ухо своим верным нукерам. Пока призрак, отвратительно паясничая, плевался с трона, к «царю Димитрию» под руки белые притащили угрюмого Петра Федоровича Басманова.
Тридцатисемилетний потомок двух поколений царевых опричников, сын фаворита-трансвестита, он не по делам был возвеличен Борисом Годуновым и так же беспричинно предал его сына. Жаждающий величия и денежных средств, Петр Федорович красный как свекла мешковато висел на руках здоровенных телохранителей самозванца и фыркал по-кошачьи топорща усы. Судя по всему кто-то из слуг, приглашая его на аудиенцию, залепил боярину по уху. 
- Ну, растолкуй мне, мил друг, - обратился к Басманову Гришка, - что сие за strach na wrоble сидит на моем троне и мешает торжеству европейской демократии над российской тиранией?
- Ба! Да это же Васька Шуйский, - протянул Басманов, - тот самый, что следствие по твоему смертоубийству возглавлял.
Потом похлюпал носом и добавил мстительно глядя на князя Василия:
- Энто он установил, что ты сам себя зарезал, в чем и крест целовал и грамотку специальную составил.
Напряжение в толпе спало само собой. По первому щелчку пальцев своего повелителя Стась подобрал на руку упавшую мантию. Самозванец преувеличенно расхлябанной походкой подошел к трону и, миновав ступени, встал рядом одной рукой облокотившись на грифона, а другой – ущипнув князя Василия за щеку.
- Так-так-так, любий друже Вася, - произнес он растягивая слова, - поясни мне картину, що я туточки наблюдаю. Мало того, что ты узурпатору цидулю подписал за то, что я сам себя зарезал – так ты и престол мой отеческий, законный своим тощим задом воровски занял.
 Шуйский подпрыгивал на троне, как карась на сковородке, плевался во все стороны и показывал пальцами обеих рук кукиши и более замысловатые фигуры. Но тщетно – осмелевшие захватчики стащили старика по ступеням за бороду и, отняв шапку Мономаха, вытолкали из зала взашей. На освобожденное место в ту же секунду вскочил «законный претендент». Слегка поерзав седалищем, Дмитрий 1-й прокашлялся и неожиданно басом прорычал: «Писца мне, дьяка, быстро!». Бучинский среагировал быстрее всех – за что и держим! – на колене развернул пергамент и достал из-за пазухи уголек. Самозванец что-то промычал, отчаянно вращая левой рукой и зыркая на вновь оробевших сподвижников. Видно было, что он мучительно подбирает слова. Писарь продолжил немую сцену как в пресловутой кинокомедии: «Итак, записал, Мы, великий государь, царь и великий князь всей Руссии, Димитрий Иоаннович, великих областей востока, юга, севера и запада государь и законный наследник. Сим повелеваем. Указ…»
- Да, Указ: Повелеваем – узурпатора тятенькина трона Бориску и семью его, не по-божески отравихуся, вывезти из церкви …
- Архангельского собора, - угодливо подсказал подскочивший одесную к повелителю Пушкин.
- …тыр-быр-дыр собора, - согласился царь и зарыть где ни попадя. Подпись, число, место печати… ну, ты знаешь… как положено.
- Пиши – на Неглинке, возле Варсонофьевского монастыря, - через плечо подсказал Басманов, - там и черти не найдут.
- Дальше пиши, родичей моих Романовых-бояр срочно вернуть ко двору, как несправедливо репрессированных, да вернуть им все отнятое, все чины да звания. Да мутер моё не забудьте, пусть не медля везут во дворец. Мне ее к груди прижать нужно.
Пока верный Бучинский заносил все вышесказанное на пергамент, пыхтя и пачкаясь углем, новоиспеченный царь привстал на троне, как гусар в стременах и крикнул в толпу: «Ну, что встали, Панове, занимайте помещения, ставьте охрану, только, чур – не воровать! Это все и так теперь наше».
  Великий князь Константин Константинович с забавными крылышками на золоченом шеломе расставлял шляхту с ратниками на посты охранения Кремля. Стась, Маржерет и еще двое-трое отроков пинками разгоняли по Большой палате дьяков и подьячих. Привезенный из Кракова ученый монах Ксенофонт Копейкин, два года назад перекрещенный в католическую веру, назначенный министром по финансовым сношениям, руководил мрачными чернецами, которые попарно вносили в палаты царские золоченые массивные, но пока пустые – сундуки для казны государевой. Повелел Дмитрий вместо сосланного Иова избирать на патриаршество грека Игнатия, которого иезуиты знали как бывшего ранее в папской вере, а потом в Рязани архиепископом, которого прочие все архиереи русские не хотели, однако ж опасаясь большей беды поставили на патриаршество (когда Самозванец погиб, Игнатий удалился в Польшу, получил пенсию от Сигизмунда и вступил в унию). Дмитрий поспешил вернуть из ссылки архимандрита Пафнутия и поселить его в самой Москве в сане митрополита.
 18 июля возвратилась из ссылки в Москву вдова Ивана Грозного Мария Федоровна Нагая (в иночестве Марфа) и, случайно встретив Дмитрия в Хлебных и калачных рядах на Ильинском крестце, всенародно признала его своим сыном. Царь потом привез ее с великим почётом прямо в Вознесенский монастырь и там с подобающей матери честью содержал.
 Признание мнимой матери покончило с колебаниями тех, кто все еще сомневался в его царском происхождении. В обстановке всеобщего ликования народа по поводу обретения истинного государя и наступления счастливого правления 30 июля 1605 года новоназначенный патриарх Игнатий венчал Дмитрия на царство. Первыми действиями царя стали многочисленные милости. В первый же день придя на работу в хоромы царские, повелел он из ссылок возвратить бояр и князей, бывших в опале при Борисе и Фёдоре Годуновых, и вернуть им конфискованные имения. Василия Шуйского, попавшего в немилость после занятия трона и непотребных слов в адрес царя, простили тоже. После чего вечером, уже надравшись, Лжедмитрий переименовал Боярскую Думу в сенат, бояр “окрестил” сенаторами, обер-прокурорами, шталмейстерами и прочими чуждыми русскому уху иноземными прозвищами. Вообще он всячески подчёркивал приверженность ко всему западному. Много лет нам внушали, что Петр Первый развеял дремучесть русской земли и «прорубил» окно в Европу. Это мягко говоря не совсем так. Итальянские, немецкие, голландские и английские мастера и купцы десятками и сотнями приезжали на работу в Москву, зазываемые царевыми агентами. Новгород входил в союз городов Ганзейских. Первые студенты из дворянских детей отправлены были на учебу за границу Борисом Годуновым. Первое войско европейского строя завел еще Иван Грозный. Первую академию на Москве основал Федор Алексеевич – старший брат Петра. Он же отменил местничество между бояр. Иноземная слобода состоящая из нескольких сотен домов, церквей, больниц, мастерских, лавок основана была еще в начале 16 века. А помните Петр говорит после поражения от шведов: «Пушки под Нарвой! Пожалуйста, бери их: дрянь были пушки…». Но ведь еще за сто лет до рождения этого всепьянейшего хера Питера русские орудия продавались в Европу – в Голландию и Англию. Андрей Чохов отлил и Царь-пушку и стопушечную пищаль. Куда ж Петруша подевал все эти русские достижения, пропил с иноземцами как Борис Николаевич?
Ну да Бог с ним, с Петром. Отличие наступившего царствования от многих предыдущих состояло в том, что впервые иноземцы явившиеся с Лжедмитрием стали в Москве не зависимыми, а первенствующими людьми, смотрели на москвичей сверху вниз, считали дорогу в Москву открытой для всякого иноземца. По своему внешнему обличью, по костюму и замашкам сам царь являлся для московской толпы иноземцем. Он как бы уничтожал ту вековую преграду, какая была между Русью и Западом в нравах и вере. Его предшественники, государи XVI века, сближались только с людьми протестантского направления, Самозванец же открыл путь в Москву и католикам, которые для тогдашнего русского сознания были "душепагубными волками". Приехавшие с литовцами иезуиты затеяли служить в Кремле римско-католическое богослужение.
 Собравши Думу, Лжедмитрий велел боярам писать объявление, что он истинный наследник престола Российского и настоящий сын царя Иоанна Васильевича, что бояре не без великой, однако тайной, горести подписали.
А к королю Польскому послал Димитрий дьяка Афанасия Власьева с письмами и документами, попутно велел ему у воеводы Сандомирского Мнишека сватать дочь за себя, хотя оное уже в Польше утверждено было. Будущему же тестю он отписал самолично:
«Мы, пресветлейший и непобедимейший монарх Дмитрей Иванович, божиею милостию цесарь и великий князь всея России и всех татарских государств и протчих многих земель, к монархии Московской принадлежащих, государь и король.
Признавали мы то всегда, что всякое приключающееся нам веселие и вам обрадование приносило не менше. И ныне надеемся, что по благословению божию и за щастливым прибытием нашим в государствующий город наш, в котором от пресветлейшей цесаревой государыни матери нашей приняв благословение, от святаго отца нашего патриарха по древнему обычаю нашему коронованы мы и миром святым помазаны не токмо на одно пространное отечество наше, но и на все те татарские государства, которые издревле монархии нашей были послушны, о чем милость ваша уведомясь, належаще, как отец, обрадование имети можешь. А ныне посылаем х королевскому величеству в посольстве подскарбия нашего надворнаго, Афонасия Ивановича Власьева, которому повелела и пресветлейшая цесарева государыня мать наша и мы о заключенных прежде сего и крепко постановленных с вашею милостию делах наших с вами говорить. И для лутчаго уверения государыня цесарева посылает чрез оного от себя к вашей милости писанные писма, дабы милость ваша, о сем ведая, немедленно в Краков, или где ныне король обретается, ехать изволил, понеже много на том зависит.
Дан из государственнаго города нашего Москвы
августа в 16 день 1605-го году, государствования нашего перваго году.
Верной сын Димитрей.
        МП
Надпись по сему: Ясневелможному господину Юрье и великих Кунчиц Мнишкови воеводе Сандомерскому, Лвовскому, Самборскому и протчая старосте, отцу нашему любезнейшему»
Затем то ли от скуки, то ли для верности Самозванец венчался на царствие вторично - у гробов «предков» в Архангельском соборе.
                -11-
    Все революции проходят под лозунгом
    "Хуже уже не будет!",  и  всякий  раз
    оказывается, что бывает и ещё хуже.
    (афоризм Троцкого)
    В лето 1520 от Рождества Христова  на мысу Большого Михайлова озера преподобный Антоний с шестью своими учениками: Александром, Иоакимом, Исаией, Елисеем, Александром и Ионой водрузили деревянный Крест и поставили келью. Так в 150-ти километрах от Архангельска начался быть Антониево-Сийский монастырь. Он владел более 3500 крестьян, которые приумножали его богатства и славу. Именно этому монастырю принадлежало большое число соляных варниц, которые располагаются по всему побережью Белого моря, а торговля солью приносила солидный доход в монастырскую казну. Именно здесь монах Филарет (в миру Федор Никитич Романов) по воле царя Бориса Годунова коротал свои скучные монашеские будни.
    Игумен Иона, в те годы управлявший монастырскими делами, и в тяжкие дни опалы  благоволил ссыльному Никитичу, а как дошли до архангельских земель известия о воцарении законного государя - Димитрия Иоанновича, Филарет и вовсе получил полную волю. Годами опальный вельможа только перевалил за пятьдесят и торопился урвать от уходящей жизни максимум удовольствий. При нем к услугам состояло до десяти отроков – послушников и чернецов. И начал он гонять их то по местным винокурням, то в сам Архангельск за девками непотребными. Бывало грешил он и с отроками.
    Распорядок в монастыре в те дни был таков: без пятнадцати минут шесть монахи поднимались ото сна и служили общее утреннее правило в храме, а правило состояло из известного чис¬ла поклонов, известного числа молитв и псалмов, из упражнения молитвою. Оно на¬значалось для каждого сообразно силам души и тела - иные утом¬лялись от тридцати земных поклонов более, нежели другие от трехсот. Филарет в такую рань предпочитал почивать. Келья его была не чета помещениям остальных послушников – о двух комнатах. В одной из них (с окном на озеро) под медвежьими шкурами громко храпел бывший кандидат в русские цари. В смежной комнатушке без окон сторожил дежурный юноша, проснувшийся со всеми, но освобожденный от правила для услуг влиятельного старца.
       В 7.30 сей юноша спускался на завтрак состоящий из чая с сухарями. Монахи тем временем получали послушания от настоятеля, эконома и келаря.
       Когда в 13.00 начинали читать Часы в трапезной, Филарет выпивал плошку капустного рассолу напополам с брагой и умывался теплой водой из кувшина, заботливо приготовленного служками. Трапезу ему подавали отдельную и не всегда уставную. Выкушивал он за обедом полчетверти вина и, либо засыпал, либо начинал петь и проказничать.
        Игумен страдал, прикусивши язык, а Филарет поговаривал: «Ниш-то, наша брать начала, скоро и вовсе в цари выйду», и хлебал крепкое пиво, закусывая озерной белорыбицей.
   Новый царь, между тем, так же был подвержен разврату и пьянству. Его клевреты-угодники Басманов и Молчанов тайно приводили во дворец пригожих девиц и красивых монахинь, приглянувшихся ему. Когда уговоры и деньги не помогали, в ход пускали угрозы и насилие. Он также растлил одного благородного юношу из дома Хворостининых, которые принадлежали к знатному роду, и держал этого молокососа в большой чести, чем тот весьма величался и все себе дозволял.
  Однако, во всех своих амурных похождениях Гришка имел всегда в виду образ юной Марины-Марианны. Пан Мнишек не спешил исполнять достигнутых договоренностей, а дочь его не торопилась в постель к русскому царю. Вот тогда-то и наступил «звездный час» Ксении Годуновой. По приказанию Дмитрия I-го князь Мосальский-Рубец привел к нему во дворец бедную сироту. Прекрасная царевна приведенная к самозванцу зарыдала, закрыв лицо рукою. В самом деле, трудно себе вообразить что испытывала девушка к похотливому самозванцу, которого она считала убийцей своих дорогих родных. Перед Ксенией был человек, внушавший ей омерзение и своими деяниями, и своей внешностью. Особенный ужас вызывали две большие синие бородавки.
   Как только будущий тесть Лжедмитрия узнал о присутствии при Московском дворе дочери Бориса Годунова – примчался в течение недели и нетрудно догадаться почему. Польская невеста Самозванца, Марина Мнишек, не знала себе равных в страсти к роскоши, власти и авантюрам, но в отличие от признанной красавицы Ксении Годуновой не обладала ни женской привлекательностью, ни женским обаянием. Тонкие губы, изобличавшие высокомерие, тщеславие и мстительность, вытянутое лицо, слишком длинный нос, жидкие черные волосы, низкорослое, тщедушное тело - все это мало отвечало тогдашнему идеалу женской красоты.
 25 декабря 1605 года Юрий Мнишек, жаждавший вместе с дочерью скорее добраться до русских богатств и царской казны, обратился к будущему зятю с выговором: «Так как известная царевна, дочь Бориса Годунова, живет вблизи вас, то по моему и благоразумных людей совету благоволите ее удалить и отослать подалее». Самозванец не стал перечить своему будущему тестю и Ксения Годунова была насильно отвезена в глухой Горицкий монастырь на Белоозере.
  В начале 1606 года в Москву с триумфом воротился монах Филарет. Въезд его санного поезда через Никитские ворота напоминал въезд члена императорской фамилии со свитой. Кортеж открывал глава Стрелецкого приказа один из ближайших к самозванцу людей – Петр Федорович Басманов, в сопровождении 12 важных стрелецких сотников. Далее следовали сотрудники Посольского приказа подьячие: Петр Палицын (брат Аверкия),  Спиридонов Микифор, Романчуков Савва, Языков Захар да Зиновьев Иван. За ними ехали верхом на конях, Приказа Казанского и Мещерского дворца боярин князь Д. И. Шуйский, князь В. К. Черкасский со слуги и дьяки, образуя чрезвычайно живописную группу, пестревшую разноцветными халатами поверх собольих шуб. Особенно же выделялись все эти всадники богатством чепраков и убранством коней. Кортеж замыкали дьяки Поместного приказа Семен Чередов, Рудак Толмачев, Герасим Мартемьянов да Данила Яковлев в расшитых жемчугами телигеях. Следом ехали верхом на гнедых лошадях, по два в ряд рынды в белых овчинных накидках.
За этою блещущей золотым шитьем кавалькадой ехал золотой экипаж на полозьях из морского зуба, из раскрытой дверцы которого махал ручкою приветливым горожанам Федор Никитич Романов собственною персоною. Одет он был по-монашески скромно в черное, однако для украшения навесил на себя с десяток огромных крестов, усыпанных бриллиантами, на золотых и платиновых цепях толщиной с руку. За каретою возвышался лес пик с цветными флюгерами — эскадрон гусар в белых мундирах, блестя золоченою медью своих кирас и серебром орлов на медных шлемах.
Общий состав поезда представлял редкое соединение пышности, величия и порядка. Его встречали в воротах заново отстроенной усадьбы: Иоанн Каша, в день коронации Лжедмитрия I сделанный боярином; жена с сыном Михаилом, Иван Троекуров и Пафнутий Крутицкий, да француз мсье Жак со стрельцами и слугами. Прямо в воротах стояли холопы в ливреях наподобие английских, с подносами уставленными серебряными кувшинами и ендовами с горячим сбитнем и огромными расписными блюдами полными икряных блинов (взбитую икру добавляли в тесто), которые Филарет так любил еще будучи кандидатом в русские цари. В ближайшие дни по приезде Филарет, опухший от обильной попойки в честь святого избавления, был принят новым царем и, поцеловав дважды каждый туфель монарха, был поставлен митрополитом Ростовским.
По Москве учинился строительный бум – будто жена градоначальника возглавила все артели плотников и каменщиков одновременно. Восстанавливались дома и усадьбы бояр, сожженные еще опричниками Ивана Грозного. Чтобы покупать себе союзников Лжедмитрию нужны были свободные деньги, а деньги были только у иезуитских банкиров, а иезуиты требовали обращения новых и новых туземцев.
 Ликование, с которым было встречено новое царствование, прошло, и наступило среди русских людей разочарование — новый царь многим не нравился. В Дмитрии стали замечать некоторые уклонения от православного русского быта: после восшествия на престол первым поздравил государя римско-католический монах; литовцы были всегда к нему особенно близки. Наконец, в Москве стали говорить и о тайном договоре, заключенном им в Кракове с королем и римским папой: по этому договору он, якобы, обещал подчинить православную русскую церковь папе, а Польше отдать Смоленскую и Черниговскую области. Мало того, говорили – О ужас! – что царь не посещает баню!!! Но всего больше волновался в Москве народ слухами о царской женитьбе. Самозванец решил жениться на католичке — Марине Мнишек, дочери польского воеводы, который много помогал ему в Польше.
                ГЛАВА 4.
                -12-
Сказка — это когда женился на лягушке,
 а она оказалась царевной. А быль
— это когда наоборот.
(Ф.Раневская)
 Александр Львович очнулся, когда рассветные лучи позолотили верхушки деревьев и какая-то птичья сволочь затрещала свои натужные трели в ближайших кустах. Он присел, затем встал на четвереньки и по-собачьи потряс головой. Неприятные ощущения не проходили но и не множились. Он чувствовал себя так, как будто вчера перепил, но уже успел с утра выпить спрятанную с вечера бутылку белого сухого. Опираясь о торчащую поблизости корягу, Александр приподнялся и поиграл затекшими членами – члены отозвались глухим нытьем. До определения своего тела географически, в системе Балтийских координат, необходимо было идентифицировать собственную личность. С удовлетворением Александр Львович опознал в себе Александра Львовича. Со вкусом вспомнил фамилию – Яковлев. Дальше в голове путались самолеты с кактусами и Собор Святого Семейства с Большим адронным коллайдером внутри неоготической апсиды. Осмотрев себя со всех сторон (а в спорных случаях даже ощупав) наш немолодой уже путешественник сделал вывод, что одет он в джинсовый костюм до невероятности потрепанный и измазанный, черную майку «Wrangler» и носки на босу ногу. Разглядывая с недоумением сквозь дыры в носках свои большие пальцы на ногах, Александр боковым зрением увидел двух гномов, мелькнувших в лопухах. День начинался не так себе. Гномы или свартальфы согласно немецким сказкам были созданы богами из могильных червей, ползавших в трупе великана Имира. Они были невелики ростом, темны лицом и жили глубоко под землей. Александр встряхнул головой. Какие червяки? Какие гномы?
    По прошествии короткого времени свежий лесной ветерок, насыщенный озоном,  сделал свое дело и разогнал мороки по кустам, а застоявшуюся кровь по жилам. Господин Яковлев решил, что пора определяться и на местности, и, недолго думая, выбрал направление и двинулся по нему, стараясь придерживаться прямой линии. Ходить по прямой даже в глухом лесу – это у Саши получалось еще в раннем детстве. Он слыл в семье бывалым грибником. Пройдя всего два-три шага, Александр споткнулся о чью-то ногу в траве и подумал как много значит, на первый взгляд случайный, выбор направления движения.
   - Эге-гей! – крикнул Саша в сторону ноги и сам поморщился от того, как игриво это прозвучало. Нога между тем не подавала признаков жизни. Она, одетая в серую штанину из грубого холста, насмешливо выставила голую пятку из зарослей осоки. Пятка была натоптанная, покрытая пожелтевшей ороговевшей кожей. Трудовая была пятка. Все остальное скрыто было лопухами, что придавало ноге определенную зловещую таинственность на фоне общего комизма ситуации. Александр дважды похлопал себя по карманам и, не найдя там ни сигарет ни живительной влаги, приступил к решительным действиям. Ухватив обеими руками за щиколотку, он вытащил из травы на примятое место то, что росло сверху и сбоку от злосчастной ноги. Это оказалось тело молодого паренька щуплого, светловолосого, загорелого, с крупными чертами лица и неожиданно темными бровями над красным облупленным носом-картошкой. Одет он был действительно в одни штаны. К брюкам, да простят автора Ильф и Петров, этот предмет одежды не имел никакого отношения. Приложив ладонь, а затем ухо к груди юноши, наш путешественник глубокомысленно произнес в лопухи, видимо для гномов, - «Вот оно чё, Михалыч…».
    При звуках голоса веки лежащего задрожали  и он слегка присел протирая глаза грязным кулаком. Саша, паясничая, откинул земной поклон молодому человеку и пафосно произнес, - Не узнал я тебя, честной отрок, не прогневись, али ты князь?
    Юноша вздрогнул и с запинкой произнес, - Красный… красный свекловод…
- М-м-да, - задумчиво почесал давно небритый подбородок Александр Львович, - Судя по имени - индеец, однако, а как с виду-то не похож. Можешь звать меня Верная Рука – друг индейцев. – обратился Александр к юноше.
- Бригадир я … молодежной бригады имени… не помню кого.
- Странное имя для бригадира, - Верная Рука замысловато почесался (из-за объема талии он не до всех мест на спине доставал рукой) и продолжал, - а не подскажешь, господин хороший, где мы сейчас, а?
При этих словах молодой человек ощутимо напрягся, в голосе его зазвенела сталь:
- Господа все по заграницам разъехались, а я – Егорка Котов, комсомолец, секретарь поселкового комитета, бригадир в колхозе…
- Ну полно, полно, - утешил разгоряченного активиста умудренный годами оппонент, - я из наших… я тоже в твои годы комитетом руководил.
- Комсомолу же третий год пошел всего, - подозрительно сказал бригадир. Дошло до Александра не сразу. Однако, в какой-то момент в голове его так щелкнуло, что в глазах помутнело и поляна вместе с героем-комсоргом закружилась вокруг него. До этого момента все происходящее с ним воспринималось словно со стороны, как в компьютерной игре и вдруг, в один момент действительность рухнула на его плечи, как Тунгусский метеорит.
- Так какой нынче год у нас, - дрожащим голосом спросил Саша, сам уже определивший путем нехитрых вычислений, что не более, чем 1921-й. Егор встал и подозрительно оглядел пожилого мужчину, затем нагнулся и на всякий случай подобрал березовый сук метра полтора длиной.
- Не втюхивайте мне своих баек, - строго молвил он, - каким это вы комитетом руководили в мои года? Это ж еще при царском режиме было…
- Не пугайся, дружок, комитет был стачечный, - беззастенчиво соврал Александр, - в 1905 году в Нижегородском речном училище. А на сегодня я уже в партии. Товарища Ленина на митинге доводилось видеть. Он из Разлива на броневике приехал и объяснил всем трудящимся как им реорганизовать РабКрИн.
- Иди, ты! – отношение Егора к Александру Львовичу диаметрально поменялось, - и как он? Как товарищ Калинин?
- Товарищ Михаил Иванович Калинин шлёт красным свекловодам большой революционный привет. Встретились мы с ним как-то в ВСНХа. Он как раз  в малом Совнархозе принял  японскую делегацию. За китайскую. И имел с нею продолжительную беседу. Затем и товарищ председатель Реввоенсовета Троцкий из-за портьеры вышел. Пожал мне руку и прослезился, – Александр сделал паузу. – Где колхоз-то твой, Егорша?
   Бригадир изумленно огляделся и попытался нахмурить брови.
- Где же это мы, как же это? Мы были в поле. Я заболел. Меня везли к доктору. Ночь. Я задыхаюсь. И вдруг – ба-бах! Утро, солнце и ничего, - он дважды сглотнул, - не болит. Только кушать очень хочется.
- С ориентированием на местности возникли крупные затруднения. Придется довериться интуиции. Ну, что же, солнце там, значит Ашхабад – там! Пройдемте, - прямой цитатой ответил на невнятные речи Красного свекловода Александр.
- Что, простите?
- А, не бери в голову. Следуй за мной, племя, так сказать, младое. Партия сказала надо, комсомол ответил – надо бы! – так, лозунгами и речевками до перестройки член КПСС, а ныне – беспартийный  в отставке, увлек за собой представителя союзной молодежи по ранее намеченному направлению. Деревья по краям поляны расступились словно нерадивые сторожа и красные бойцы вступили в прекрасную, чисто-русскую березовую рощу.
  Через час наши путешественники вышли из лесу, и длинный ряд низких изб, выстроенных по берегу небольшой речки, представился их взорам. Широкая поперечная улица вела к церкви, а по другой стороне реки, на отлогом холме, возвышались тесовая кровля и красивый терем дома, обнесенного высоким тыном, похожим на крепостной палисад. Вокруг двора разбросаны были жилые избы, конюшня, псарня и огромный скотный двор. Все эти строения, с их пристройками, клетями и загородками, занимали столь большое пространство, что с первого взгляда их можно было почесть вторым селом, не менее первого.
- Однако, красного флага нигде не видать, - произнес Александр после первых наблюдений, - Что не твоя это деревня или, может, не советская?
- Не наша, точно… И нет в нашем районе таких деревень… - Егор вдруг сел прямо на муравейник и запричитал, - Ой! Мама! Мамочка…
   Долго отдыхать ему не позволили три армии рыжих лесных муравьев, с разных сторон атаковавшие бригадира. Пока Егор прыгал по опушке, стряхивал насекомых и в полголоса незатейливо матерился, более опытный товарищ его, за неимением альтернативы, совещался сам с собою. Ибо еще Платон заметил, что приятнее и полезнее всего общаться с человеком не превосходящим тебя, но и не уступающим тебе по мудрости и уровню развития. А лучше себя самого, любимого, под это определение никто не подходит. Приняв как гипотезу допущение, что случившиеся с ним приключения суть провал во времени, Саша попытался понять, так сказать, глубину провала. Он обратил внимание на полное отсутствие в деревне столбов, проводов, асфальта, мотоциклов, тракторов, сельпо (что было еще не так удивительно), а так же на многочисленность местного населения сновавшего туда-сюда меж домами (что само по себе уже являлось нонсенсом). Окончательно же убедил он сам себя, когда разглядел покрой одежды сушившейся на ближайшей веревке. Далее он с уверенностью более 50% предсказал, что и его попутчик попал в прошлое, хотя для Красного Свекловода и не такое глубокое. Впрочем, для анализа ситуации необходимо было вступить в контакт с местным населением. Множественное количество прочитанных фантастических произведений на тему альтернативного прошлого подготовил его к мысли, что благодарные потомки в ноги бросятся ему за малую толику знаний из будущего, которыми он готов будет с ними поделиться. Господин-товарищ Яковлев подождал несколько минут и, решив что Красный свекловод одержал окончательную победу над армиями членистоногих врагов и успокоился насколько возможно, провел с ним душеспасительную разъяснительную работу.
 Перейдя через мост, утвержденный на толстых сваях, путешественники поднялись в гору и вошли на обширный двор. Лицевая сторона главного здания занимала в длину метров двадцать, но высота дома нимало не соответствовала длине его. Небольшие четырехугольные окна с красными рамами и разноцветными ставнями разделялись широкими простенками. С левой стороны дом оканчивался крыльцом с огромным навесом, поддерживаемым деревянными столбами, которым дана была форма точеных баляс, употребляемых иногда для украшения наружности домов. С правой стороны дом примыкал к двухэтажному терему, у которого окна были почти вдвое более окон остальной части дома. По обеим сторонам забора выстроены были длинные застольни, приспешная и погреба с высокой голубятней, а посреди двора устроены были висячие качели. Проходя двором, Александр заметил большие приготовления: слуги бегали взад и вперед; несколько поваров суетилось вокруг убитого быка; все доказывало, что ожидается праздник, либо юбилей. Те из аборигенов, с которыми по ходу встречались наши компаньоны, смотрели на них с удивлением и даже некоторой жалостью: измятый и поношенный джинсовый костюм Александра превратился в лохмотья даже по меркам мусорной свалки, а Егорка вообще был топлесс – одним словом, ничто не оправдывало дерзости незнакомых гостей, которые шли через весь двор удивленно вращая головами. Вдоль стен дома с красными ставнями, на широких скамьях, сидело человек двадцать суровых мужчин, одетых в цветные кафтаны; в руках сжимавших всякие средневековые бердыши и пищали. Один из них, не вставая с места, спросил грубым голосом Александра: «Ты куда ко Красному крыльцу прешься, нищета безродная?», что на языке того времени, очевидно, означало «что вам угодно?». Остальные как-то подленько захихикали.
   - Не будет ли столь любезен досточтимый генерал охранников, объяснить двум странникам, как называется энтот населенный пункт? – заискивающе произнес потомок английских королей, сам поражаясь собственной беспринципности и бесхребетности.
   - Будет, будет, - загадочно произнес приподнимаясь с лавки один из суровых мужчин и сверкнул разбойничьим глазом. Тут сердце Александра судорожно сжалось ибо в классическом варианте далее следовало продолжение: «шашлык из тебя будет…». Обоих пришельцев подхватили под белы рученьки и поволокли на конюшню.
                -13-
     Ты постом говей, не сурьми бровей
     И все сорок - чти - Сороков церквей.
     Исходи пешком - молодым шажком!
     Все привольное Семихолмие.
   (Стихи о Москве. Цветаева)
   В самом начале мая 1606 года по смоленской дороге, мимо Студенца и Чёрной грязи, подъехала к Москве Марина Мнишек в сопровождении отца и огромной иноземной, прекрасно вооруженной свиты. В те же, отмеченные буйным озеленением земли, дни по старой болвановской дороге, через заяузскую слободу, мимо церкви Косьмы и Демиана к столице подошли спотыкаясь, покрытые пылью выше колен Александр сын Львов Яковлев да при нем Егорка Котов - Красный свекловод.
   Подступивши к стенам Скородома у Серпуховских и Калужских ворот будущая царица и ее огромная свита разбили празднично изукрашенный лагерь. Все паны приближенные со слугами из своих дворов, провожавшие ее на лошадях, отправив вперед, в город все возы с челядью, разбивали шатры и палатки. Сам царь тайно, только с десятком всадников, подъехал к дороге, чтобы навести порядок. Потом, возвратившись назад, приказал людям своим, каким образом они должны выезжать, а также что должны делать другие, при шатрах. Два шатра поставили у реки Москвы, под самым городом. Выстроил он также двумя рядами от шатров своих до палаточного лагеря гостей стрельцов и алебардщиков, которых было более тысячи человек.
    Марина Мнишек, в сопровождении отца своего – Сандомирского воеводы торжественно прошествовала к царским шатрам, где ее встретили от имени царя и обратились с благодарственными речами, принимая ее в свой столичный город и также радуясь ее счастливому, в добром здравии, приезду. Там же, выехав стройно и празднично, воеводы, князья, думные бояре и весь царский двор встретили будущую царицу с обычными церемониями. Потом подарили ей от царя карету, украшенную по бокам серебром и царскими гербами. В ту карету было запряжено 12 лошадей в яблоках, и каждую вели, держа поводья в руках прекрасноликие отроки в белых одеждах и белых же меховых шапках. После этой встречи, сев в карету, Марина въехала в город.
   Алебардщики и стрельцы московитов шли около кареты с гусарской ротой и пехотой пана Сандомирского воеводы. Так миновали Земляной и Белый город: в голове шли паны, а москвичи ехали перед каретой. Когда царица въехала в старый город за третьи стены, там затрубили и ударили в бубны люди, которых посадили в специальном театре построенном у Кремля для совершения торжества по случаю ее счастливого прибытия. Продолжался этот гром довольно долго, пока она не въехала в Кремль через Фроловскую башню.
   Там, не задерживаясь, будущая царица вышла из своей кареты и ступила на мостовую, устланную коврами. У белых врат в Вознесенский монастырь, находящийся около башни справа и почти вплотную к кремлевской стене, вместе с царем стояла вдова Ивана IV Мария Нагая, в постриге инокиня Марфа - в темных одеждах, но с лицом не аскетическим, а скорее сибаритским. В монастыре, у царской матери, Марина осталась вместе со своими девушками и женами литовских и польских магнатов до самой коронации и свадьбы. На Красной же площади от Фроловской башни, с иконой Спаса Смоленского над проездными воротами до Никольской с надвратной иконой св. Николая, разворачивались народные гулянья, ибо по ним соскучилась Москва за годы неурожаев и правления царя Бориса. Бубны и рожки гремели так, что обе эти башни возведенные Пьетро Солари в конце 15 века, раскачивались и скрипели. В воздухе стон стоял. Во все горло выкликали свой товар разносчики, напротив кремлевской стены разбиты были тысячи палаток. Десятки хриплых шарманок раздирали слух. Звенели гусли. Вертелись карусели, лошадки. В балаганах разыгрывались пантомимы, показывались зверинцы, работали фокусники. На импровизированные сцены выходили смешить народ паяцы, арлекины и коломбины в легких костюмах. Балаганы были переполнены, благодаря дешевым ценам. Сюжеты спектаклей были обыкновенно юмористического характера.
Когда Александр Львович с Егоршей вышли на площадь был полдень жаркий не по дате и душный. Великолепные часы на Фроловской башне показывали седьмой час. Часы считались по присутствию солнца, так что при восходе солнца часы били один раз, через час два и т. д. до самого заката, причем вращался циферблат, а единственная стрелка отлитая из массивного серебра была неподвижной. Середина циферблата блестела голубою лазурью, а по ней раскидывались золо¬тые да серебряные звезды, изображены были солнце и луна. Путники, рассматривавшие часы, были голодны настолько, что Егор опирался на посох, а его компаньон тупо смеялся от злости. Массивное некогда туловище «работника за компьютером» печально сдулось, как воздушный шарик наутро после дня рождения. Шрамы от порки полученные в первой же деревне – по десяти плетей каждому за нахальство и непочтительность – уже не саднили, а только слегка почесывались. Александр был одет по-прежнему в черную майку последней свежести и джинсовый костюм прополосканный в лесном ручье, на ногах самопальные чуни из березовой коры связанной лоскутками и ивовыми прутьями; бригадир свекловодов помимо имевшихся на нем полотняных штанов обзавелся украденным в дороге рогожным мешком, в котором для удобства ношения прорезаны были отверстия для головы и для рук. Прямо перед ними на переоборудованной под театральные подмостки телеге группа ряженых в хари скоморохов устроила действо, представляющее изгнание семейства узурпатора Годунова из Кремля боярами Романовыми во главе с мнихом Филаретом. Годуновы были в свиных рылах, Романовы с лебедиными крыльями за спиной по случаю напоминающими известное украшение польских гусар. Филарет выступал в черном и верхом на метле, которую он время от времени доставал из-под себя стараясь шугануть наиболее верткого – Федора Борисовича.
- Чьих вы, хлопцы, будете, - вопросил Александр, впадая от голода в глубокий сарказм, мужика с шапкой для сбора медяков.
- Мы дворовые, Василь Иваныча Шуйского скоморохи, - весело отвечал забавный мужичок, одетый в жупан на голое тело, а на голову - грешневик с небольшими полями. И продолжил, закатив глаза, как это делал дьяк Осип Никитович в изображении артиста Мартинсона: «Еже нам, молодым на потешение, сидючи в беседе смиренные, подпиваючи мед, зелено вино, — где пиво пьем, тут и честь воздаем тому боярину великому и хозяину своему ласковому».
- Ну ни черта не понимаю, - обратился внезапно развеселившись Александр к своему меньшему собрату, - однако, как вспоминал хроник Феофан, ещё в «583 году греки задержали трех славян, без всяких доспехов, вооруженных только гуслями».
 На телеге сыграли финальную сцену и кассир-Мартинсон рванул в толпу, тормоша честных граждан за рукав, вымогая мечевые и копейные денги, не брезгая рублеными полукопейками и полушками. Голодными глазами смотрели наши странники на сверкание мелочи с приятным звоном падающей в шапку. У Егора попыталась даже появиться ниточка липкой слюны, но тут же высохла на солнце. Зрачки юноши закатились за белки, ноги его подкосились и он осел ветошью к ногам Александра Львовича. Посадив товарища спиной к сцене, Саша ухватил рукой за ногу первого попавшего проезжавшего мимо верхами московита и зашептал горячо: «Слышь, господин-товарищ-барин, мальчонка у меня помирает, ухи просит, то есть, в смысле, пожрать бы сухарика или корочку пожевать…».
  Никита Семенович Вельяминов, один из многочисленных потомков повсеместно известного тысяцкого, ухватил Александра за локоть и грозно вопрошал со всей строгостью своих двадцати прожитых лет: «Что, воровать собрался, побирух, гадский сын?»
  За прошедшие несколько недель после смерти Бориса Годунова Вельяминов разительно переменился. Из молодого беспечного дворянского сына проживающего приличное тятенькино состояние он превратился в рыцаря печального образа потерявшего свою Лауру и, попутно, лишенного большей части своих имений, розданных угодливым клевретам Самозванца. Глаза его были воспалены, люди потеряны, деньги растрачены. Проживал он у старого дядьки Кирилла в Китай-городе, приезжая только на ночь. Днями же рыскал по городу в поисках остывших следов царевны Ксении, в которую был безнадежно влюблен. Посмотрев в правдивые глаза господина Яковлева, Никита обмяк, гнев его испарился как стакан воды на раскаленной плите. Даже шипения не получилось.  И спросил он уже другим тоном: «Вам, похоже, земляки потруднее мово пришлось?»
- Трудно – не то слово, которое могло бы обозначить то, что мы пережили с моим юным другом, - убедительно проговорил почитатель творчества Гауди, - и поскольку люди мы теперь опытные да бывалые, боярин, пользу мы тебе еще принести можем и немалую. Как говорится в сказках – накорми нас, да напои, а уж мы тебе пригодимся.-
- С кормежкой у меня и самого не всегда густо, - Никита тряхнул смоляными кудрями и невесело рассмеялся. – Денег у меня нету, люди мои разбежались. А вы из каковских будете? Казаки, холопы беглые? С царем пришли али по своей воле счастья мытарите?-
- Великий князь…- запел было Яковлев.
- Да какой я тебе князь, при сегодняшней власти я и в бояре, то есть по нынешнему в «сенаторы» не попаду.
- Так ведь и мы с тебя многого не попросим: корочку хлеба поглодать, да голову преклонить, а  удача,  может,  еще  повернется  лицом…. Мы с приятелем люди бывалые. Я могу истории забавные рассказывать, Еще, как сказал классик: Слегка  умею  драться,
                Скакать верхом и фехтовать, ругаться.
                Несложные исполню поручения,
                А если выпью – снисхожу до пения
                Хотя пою не твердо и не верно.
                Однако же усердье – беспримерно.
Вельяминов усмехнулся.
- А мой юный друг, если хлебушка погрызет, еще и сплясать может,
Никита Семенович захихикал.
- Ладно, раб божий, иди возле стремени. Развеял ты мою печаль. Найдем вам по сухарику.
Так за беседой удалялись они с бурлящей площади: Вельяминов верхом на Гнедке и Красный свекловод верхом на Верной руке.
                -14-
Як до мэнэ Якив прыходыв,
Коробочку ракив прыносив.
А    я   тии    раки    забрала,
А  Якова  с  хаты   прогнала.
 (украинская народная песня)
   Утром следующего дня царь Димитрий встречал родственников и приближенных пана воеводы. Встреча происходила в Кремлевском дворце, при московских сенаторах, расположившихся по списку. Пан Мартин Стадницкий - гофмейстер Марины Мнишек, от всего ее двора и родственников приветствовал царя такими словами:
   «Ни в Польской короне, ни в Великом княжестве Литовском никто таких великих знаков благосклонности его королевской милости не имеет, как пан Сандомирский воевода. Из его рода ваша царская милость соблаговолила избрать себе и обрести супругу. Пусть же прекратится то свирепое и варварское кровопролитие между нами! Обратим же счастливо сообща силы обоих народов наших, с благословенья Божьего, против басурман! Чего не только мы, но и все христианские народы с великим нетерпением ожидают. Пусть же Господь Бог, дав силы вашей царской милости, даст и разумный совет и возвысит трон ваш и его величие, чтобы ваша царская милость, свергнув полумесяц из полночных краев, озарила полуденные края своей славой, и в столице предков своих на старости лет увидела потомство свое».
     После такого приветствия в ответ дьяк Афанасий Иванович Власьев по царской инструкции отвечал ответным приветствием.
    Затем прибыли Божьей милостью короля польского и великого князя литовского и иных, послы Николай Олесницкий и Александр Гонсевский и московскому царскому величеству челом били.
    По совершении поклонов, от его королевской милости говорил пан Николай Олесницкий. Передал он «Божьей милостью государю, великому князю Дмитрию Ивановичу всей России, володимерскому, московскому, новгородскому, казанскому, астраханскому, псковскому, тверскому, югорскому, пермскому, вятскому, болгарскому и иных многих государств царю, поклон братский».
   Потом отдали в руки царского дьяка Власьева письмо, которое он, взяв, поднес государю и тихо прочитал его титул. Так как там не было написано "цесарю", то государь сам расстроился таким к нему неуважением и тут же расстроил Афанасия, пнув его сапогом. Дьяк всплакнул от грусти, промокнул глаза платком батистовым, спустился к послам и меж ними разгорелася свара, в которой московиты кричали про письмо, на котором нет титула цесарского величества, но обращено оно к некоему князю всей Руси; ляхи же шипели, что «…Король его милость великую доброжелательность к московской государской милости проявил и такого оскорбления его королевской милости, государю Речи Посполитой никогда не случалось, какую теперь ему здесь нанесли…».
  Однако, после долгого визга и кряканья, послы все же сели и обратились к Афанасию: "Обычай таков был всегда, что государи московские о здоровье короля его милости, поднявшись, спрашивали".
  Царь, услышав это, сидя спросил о здоровье короля его милости: "Король его милость, в добром ли здравии?"
  Пан Олесницкий сказал: "Короля его милость, государя нашего, милостью Божьей, в добром здравии и счастливо царствующего оставили мы в Варшаве. Но ваша царская милость должны были подняться, спрашивая о здоровье его королевской милости".
  Царь ответил: "Пан Олесницкий, у нас таков обычай, что лишь получив известие о добром здравии, встаем мы". И, приподнявшись тогда немного на троне, царь почесал себе зад правою рукою и добавил: "Доброму здоровью короля, государя вашего и нашего друга, радуемся мы".
  После дарили подарки, которые по данному ему реестру называл царев стольник Григорий Иванович Микулин: его милости пану Олесницкому - турецкого коня, неаполитанского коня, золотую цепь кольчужной работы, 13 бокалов, два позолоченных рукомойника и пса британского. Но того уже утром привели назад; поляки говорили тогда, что собака всю ночь выла жутко, что нет такого обычая дарить собак. Дали на другой день вместо того пса 2 сорока соболей и 100 золотых. Его милости пану Гонсевскому дали одного турецкого коня.
    После раздачи подарков Афанасий сказал: "Цесарское величество жалует вас обедом своим". Затем проводили их милостей на Посольский двор. И приближенные пана воеводы тоже были на царском обеде. И по поводу пищи вышел спор между ляхами и православными христианами.
  Рассказали приближенные пана воеводы русским о бигосе (bigos), который обычно упоминается в меню, как тушеное мясо по-охотничьи. Испокон веку бигос готовился зимой в котле над костром посреди леса. Охотники в первый день начиная пить горилку, ставили на огонь горшок с квашеной капустой, по ходу добавляя к ней все, что удавалось добыть, и тушили это несколько дней, время от времени прерывая процесс, чтобы охладить блюдо в снегу. В наши дни костром служит малый огонь плиты, а купание в снегу заменяет ледник, но тушение в течение двух суток по-прежнему считается рекомендуемым минимумом.
  В тот же день Марина говорила с царем о приготовлении еды, что холодец с хреном и пареную репу на меду с горчицей есть она не может. Однажды, после того как девушка накушалась московских разносолов, ее пучило и перекашивало целую ночь. Поэтому к ней сразу послали посуду и польских кухмистеров, которые стали всего вдоволь готовить для нее, отдали им все ключи от кладовых и погребов. Государь послал также за фрейлинами, так как они сильно тосковали, боясь вечной неволи. Он обещал любую из них, кто пожелает, отпустить свободно в Польшу.
    В этот день, как и на следующий, народных гуляний не предусматривалось, только царь всех родственников великолепно угощал в Кремле. Знатные гости угощались в Грановитой палате. Одновременно с этим на Соборной площади давалось угощение народу. Выставлены были начиненные дичью жареные быки и установлены фонтаны, бившие струями красного и белого вина.
  Все два дня наши перемещенные во времени друзья сидели на завалинке дядьки Кирилла, глядели на течение Москва-реки и лузгали семечки, рассуждая о том, о сем и о произошедшем с ними коллапсе. Кирилла Пухов, бывший воспитателем Никиты Семеновича в детстве, рассказывал смешные истории из жизни средневековья. Например, о старухе, которая каждый день напивалась допьяна. Дети пытались усовестить ее, стращая негасимым адским огнем, но она не желала ничего слушать. Как-то раз, когда старуха валялась пьяной, они рассыпали вокруг нее горящие угли. Придя в себя, старуха подумала, что попала в геенну и объята адским пламенем – с тех пор она в рот не брала спиртного.
  Изба, служившая путешественникам пристанищем, крыта была соломой, имела клети для имущества, хлевы для скота, заброшенные и пустые, да еще какие-то обвалившиеся пристрои. Топился дом по-черному, освещался лучинами. Обстановка внутри была весьма скудная: деревянные, грубо сделанные столы и лавки; на шестах, прислоненных к стене висело какое-то платье. Посуда — деревянная: блюда и тарелки, ковши и ложки. Из еды у старика была сушеная рыба, квашеная капуста, пожухлая свекла, мешок ржаных сухарей да семечки.
 «Эх, картопли бы щас» - потягиваясь переглядывались пришельцы – однако до картошки было еще… в общем, как до Ашхабада по пустыне. Но тем не менее к жизни они постепенно возвращались, чего не скажешь об их хозяине – боярском сыне Вельяминове. Тот по все дни пропадал где-то, не ел ничего почти и не спал, все искал кого-то. На второй день, приехав «под градусом», Никитка расплакался на плече Александра Львовича и поведал о своей безутешной любви со всеми именами, паролями и явками. В истории государства Российского Александр был не особо силен, однако из какого-то современного ему кинотриллера помнил, что Ксению Годунову по приказу Самозванца сослали куда-то на север в женский монастырь.
                ***
      Воскресенский Горицкий монастырь обязан своим основанием московскому великокняжескому роду. Устройство его связано с именем княгини Ефросиньи, супруги последнего удельного князя Андрея Старицкого, младшего сына Ивана III. По иронии судьбы созданная Ефросиньей в 1544 году обитель оказалась местом ее заключения, а затем и трагической гибели. В 1563 году уличенная вместе с сыном, князем Владимиром Старицким, «в неправде», она была насильно пострижена Иваном Грозным в монахини под именем Евдокии и отправлена в ссылку, «похоте жити на Белоозере в Воскресенском девичьем монастыре, где преж того обет свой положила, и тот монастырь сооружала». В октябре 1569 года она по царскому приказу полезла купаться в Шексне, да там и потонула.
       Сюда же, в Горицкий монастырь, достаточно уединенный и отдаленный от столицы, привезли Ксению Борисовну для принятия обетов. Бедная девица всю дорогу из Москвы вздрагивала и косила своими воловьими глазами. Имея в женихах множество европейских принцев, ей довелось лишиться девственности с пьяным самозванцем, грязным и вульгарным, за ширмой в обеденном зале.
Постриг проводился в Успенский пост после вечернего богослужения, во время которого царевну благословили читать за службой. После окончания службы расстелена была дорожка от дверей к Царским вратам, погашен свет кроме свечей, и к вратам поставлен стол с облачением. Собравшиеся сестры стояли по обе стороны от дорожки. Послушница явилась в белой рубахе до пола, босой и с распущенными волосами. При входе в храм на дорожке она встала на колени, настоятельница Горицкого монастыря игуменья Фетиния встала рядом с ней в полный рост и покрыла ее своей мантией. При пении сестер Ксения Борисовна, переставляя свои белые упругие колени, поползла на четвереньках, покрытая мантией, до амвона. Там ее поджидала сестра Фекла. Пожилая, тугая на ухо и подслеповатая монашка вращала головой на тонкой шейке, словно сова в солнечный день, и усиленно моргала. Царевна завершила свой путь и требовательно ткнулась лбом ей в коленки, отчего старуха подпрыгнула и выронила ножницы.
- Кто тут? – взвизгнула Фекла.
- Это я пришла, царевна Ксения, - не к месту брякнула девушка.
Кто-то из сестер ткнул монашку кулаком в спину и та, спохватившись, перешла к тексту.
- Почто пришла еси, сестра, - проблеяла она уже совсем другим голосом.
Послушница ответила по тексту, что мол все пропало, родители померли, сами мы не местные, ну и так далее… Фекла еще 3 раза бросала в нее ножницами, но ни разу не попала. Ксения же подавала их назад с пола в руки постригающей. После чего более молодые сестры подстригали ей крестообразно кончики волос, пока Фекла с Фетинией пели заунывными голосами: "Сестра наша - Ольга имя ея - постригает власы главы своея"...и т.п. При особых молитвах ее облачили, дали длинную свечу и крест в руки. В конце чина пострига все сестры со свечами в руках в знамение веселия и Божией благодати поочередно троекратно облобызали новопостриженную, произнося ее новое имя и желая ей «спасаться о Господе». После этого монахиня, не разоблачаясь, провела несколько дней в храме, присутствуя на всех богослужениях, пребывая в молитве и занимаясь чтением творений святых отцов.
                ***
 В то же время, ранним майским утром, после того, как боярский сын Вельяминов, облился ледяной водицей из Москва-реки, изгоняя из тела остатки вчерашнего похмелья, Александр Львович выложил ему все, что известно было ему о судьбе царевны из книг, фильмов и телепередач. Затем всей компанией сели за трапезный стол в избе Кирилла, накрытый праздничным проднабором. Набор, добытый где-то вчера Вельяминовым, состоял из корчажки с брагой-медовухой, десятка пирогов с требухой, десятка же яиц куриных вареных и половины вяленого леща устрашающих размеров. Медовушка пошла Никите впрок, остальные на троих приложились по стаканчику. Жидкость была мутно-пенная, в меру сладкая и слегка алкогольная. Под легкое пощипывание в носу беседа текла и слова закусывались пирогами. Едва услышав предполагаемый адрес юницы Аксиньи, Никита Семенович встал из-за стола скакать в монастырь, спасать свою Джульетту, затем расплакался и показал небольшой на досочке портрет царевны. Ох уж эта перезрелая невеста, дщерь царя Бориса, «девица сущи чудного мышления, зело красотою лепа, бела вельми и лицом румяна, червлена губами, бровми союзна, очи имея черны велики, светлостию блистаяся, телом изобильна, млечною белостию облиянна, власы имея черны велики, аки трубы, по плечам лежаху. Во всех женах благочинийша и писанию книжному навычна». Совсем боярскому сыну извилины в голове перепутала. Еле удалось задержать Никиту под предлогом необходимости более подробной разведки ситуации; да и отправляться в поход втроем на одном коне и без полушки денег было грустно, в памяти занозой сидела пешая дорога по Подмосковью полная голодных бандитов и боярских псарей с кнутами и пьяными ухмылками. Решено было, что шестого дня мая шестого года сын дворянский попробует по многочисленной далекой родне пробить дорогу к Горицкому монастырю, а двое других, как остроумно имел честь заметить Александр Львович, «крестьянский да купеческий сын», отправятся к местам проведения народных гуляний, в надежде зашибить одну-другую денгу.
                ***
В тот день проснувшись с перепою, царь встретился с известными Краковскими экономистами Пшебжитусским и Боджибецким, и имел с ними продолжительную беседу на популярную солженицынскую тему: «Как нам обустроить Россию». Экономисты хором предлагали Димитрию провести реформы – отменить крепостное право, ввести конституцию, наподобие английской хартии вольностей: «Никому не будем продавать права и справедливости, никому не будем отказывать в них или замедлять их» ну и дальше в том же духе.
Самозванец отвергал поползновения на самодержавность российскую, не смотря на сумрак в душе, с превеликой активностью и жаром.
— Грозен был царь Иван, потому и народ его пужался, — говорил ученым Димитрий, прикладывая ко лбу серебряное блюдо. — Милостью править — доброе царство строить. Я казнить никого не стану – вот подданные и полюбят меня.
 —Только пока твои подданные - холопья с верху до низу, милость царскую без плети они как слабость поймут. И тогда жди бунта. Холопья, они не от ума бунтуют. Просто как дети малые, если без присмотра отеческого остаются, то набедокурить рады, просто чтобы волю почуять. Воля и вседозволенность для них одно. Только человек, который своим умом живет, по разуму действует. Но кто на барина да государя опираться привык, тот за злые деяния свои только от плети хозяйской расплаты ждет. А ты им плеть сию еще не явил. Ты вначале силу царскую покажи, чтобы боялись. А потом уж милость, чтобы любили. – убеждали его экономисты.
 — Пустое, — отмахнулся Отрепьев. — И без того любить будут, за то, что я их от изменника Годунова освободил. А вот что воля и вседозволенность для них одно, это вы верно говорите. И Мнишек то же твердит,
—  А отчего ж ты не хочешь сословью крестьянскому от дворян волю дать? – вопрошали ученые, раскладывая перед Самозванцем чертежи и графики.
—  Это как же будет? Сеять, жать кто будет? Они как волю получат, так и разбегутся все.
 — Не разбегутся, государь. Крестьянин только трудом на земле живет. А будут они вольными хлебопашцами…. Колхозы создадут, совхозы. Страусов начнут разводить, мясную породу слонов выведут. У слона знаешь какие яйца? А подати в казну твою царскую платить больше будут. И главное — сами будут нести. Каждый за свою страну, как за дом родной, платить будет. Своим умом жить научится. А коль не станет холопства, не нужен будет и кнут руке царской – налоговую закроем, а дьяков тамошних отправим Беломорканал копать. Папиросы одноименные выпустим. Эх и жизня начнется – истинный парадиз, мать его…Подданные тогда по разуму, ради пользы своей, а не из страха государя поддержат.
 — Они государя поддержат, который им Богом дан, — возразил Отрепьев. — А коли крестьянам волю дать, то чем дворян да бояр, на службе отличившихся, жаловать? Они же опора государя и в войне, и в мире.
 — Страусами жаловать начни….
 — Пустое, — резко оборвал собеседника Отрепьев. — Сколько говорено уж.
— А еще люди смущаются, что царь себя не по-царски ведет, — не без злорадства проговорил Пшебжитусский.
 — Как это не по-царски? — изумился Самозванец.
 — Стопами не ходит, всё спешно да бегом. Бороду бреет. В баню не ходит. После обеда не спит, аки волк позорный. Вся Москва православная после обеда спать укладывается и добродетелью сие почитает. А государь не спит да делами государственными занимается, может, и дьяволом наущаемый. Верхами ездит, сам из пушки палит, аки ратник простой. Смущен народ - московская юродивая Елена, предсказывает смерть неправедному царю. «И пока готовится брачный покой, рок вершит участь его» - говорит она.
— Пошли вон, верблюжьи задницы! – в оригинальной манере завершил диспут  царь.
Отпустив нелюбых сердцу ученых, Димитрий опохмелился, и на радостях подарил будущей царице шкатулку с драгоценностями, которых цена доходила до 500 000 рублей. Наказал ей дарить из нее всем, кому захочет. А отцу ее, пану воеводе дал 100 000 злотых и приказал их сразу отвезти в Польшу для уплаты Мнишковых долгов (но не успели с ними выехать, а уже из них истратили некоторое количество). Подарил жене также и карету, у которой крылья и оглобли обиты бархатом, расшиты серебром, у хомута подвешено сорок соболей. Конь запряжен был белый, узда серебром переплетена, с шапкой и капором, украшенными жемчугом. Карета обита пестрым бархатом, попона на ней красная, по углам с жемчугом, а внутри - покрывала шерстяные и стеганые, лучшими соболями подшиты. Кортеж с каретой выехал на площадь из Никольских ворот и Маринка, стоя в дверях раздала из шкатулки немало драгоценностей панам приближенным и кто быстрей протянет руку. «Купеческий сын» Яковлев хоть и был вдвое старше «крестьянского», однако имел опыт стояния в российских винно-водочных очередях конца ХХ века; вследствие чего ему удалось выхватить из рук подвыпившей государыни пару средненьких рубинов в серебряных окладах, блюдо неизвестной ценности и золотой крест во все пузо на массивной цепи, Егорша при этом получил два пинка да подзатыльник. Пока Саша поднимал и отряхивал от грязи своего юного друга, один из двух камней у него попёрли прямо из кармана. Однако при этом любопытный потомок Стюартов успел рассмотреть самую известную аферистку России.
Она была небольшого роста. Высокий и слегка выпуклый лоб, длинный нос, маленькие твёрдо сжатые губки, слегка выступающий подбородок, овал лица несимметричный — внизу гораздо шире, нежели сверху, волосы черные, вовсе не отличающиеся густотой… главной прелестью ее были большие умные глаза. Поскольку Александр Львович всегда любил умных женщин, дочь Сандомирского воеводы понравилась ему даже гораздо сильнее, чем прекрасная, телом изобильная, млечною чем-то там облитая Аксинья с коровьими глазами, исполненными вселенской скорби. Да, кроме, в этот день Марина была дивно хороша: в короне из драгоценных камней, в белом серебристом платье, усыпанном самоцветами и жемчугами. Слегка покачиваясь на сидении возка она, приоткрыв в улыбке губы, хищно скалила в толпу маленькие жемчужные зубки. В глазах ее был туман и праздник, насколько эти два понятия могут уместиться в глазах. В какой-то момент она даже сфокусировалась на печальном, покрытом седой щетиной лице мистера Яковлева и, как показалось, подмигнула ему.
 В тот же день во втором часу ночи царица на этой же карете переехала из монастыря в Кремль. А переезжали ночью, чтобы не было давки. Дети боярские и алебардщики шли пешком перед каретой.
                -15-
Свадьба – быть на свадьбе – печаль.
Смерть того,  кто  женится,  для  спящего - болезнь.
(Сонник Цветкова. Толкование снов) 
    Мая 8 числа 1606 года женился Димитрий, венчался в соборе Успения Богородицы. С утра гудел величавый звон. Москва, а вместе с ней и вся Русь, готовились венчать на царство пришельца из Польши, объявившего себя сыном русского царя. Отряды донских казаков, вооруженных беглых холопов, польских жолнеров и еще невесть какого сброда заполнили Москву, заселили дома и дворы - и вся эта полурать-полуватага разбойничья слаженным хором кричала “Славу!” и “Виват!” царю, подбрасывала шапки в воздух, потрясала пиками и саблями. И протрезвевший народ московский, потесненный в собственных домах, объеденный и обокраденный, уныло вторил им, боясь и взглядом выдать свое недовольство пришельцами и недоумение Дмитрию, которого еще вчера они ждали, как родного. Колокола церквей гудели, прикрывая город звуком, словно туманной пеленой, проникали гулом в щели, меж неплотно прикрытых ставен, внутрь домов, зовя людей в Кремль. И, выведя скот на выгоны и лужайки, оставив коров да коз под присмотром детей, побросав прочие дела, шли мужики и бабы Москвы и окрестных сел сквозь распахнутые ворота Белого города, Китайгородской стены и Кремля к Соборной площади.    
  Торжество устраивалось с великим убранством и богатством. Того же дня перед тем свершилась коронация царицы. Прежде чем царь и царица вышли на площадь, целовали оба корону и крест троекратно, и кропили их святой водой. После пошли в церковь. Там, вдоль тропы, выложенной златотканым бархатом, между Успенским и Архангельским соборами, стояли кремлевские стрельцы в золотого шитья кафтанах с отточенными бердышами в руках. Солнце искрилось на золотых куполах соборов, в стеклах бесчисленных окон, слепило глаза, отражаясь от золота, серебра, каменьев на парадных одеждах больших людей, которые и рады были бы попасть внутрь собора, где происходило венчание, да за малознатностью не пустили их туда - и вот теперь они стояли в толпе с простым мужичьем бок о бок, вытягивали шеи в сторону распахнутых дверей и вместе со всеми вслушивались в звуки, доносящиеся изнутри.
   Впереди несли очень дорогую корону, перед нею шли два архиерея с кадилами, за ними вился сизый одуряющий дымок. Следом несли золотые блюда и другие церковные сосуды. Навстречу короне вышел из той церкви патриарх с несколькими епископами и, помолившись, внес ее в церковь. Затем через полчаса двинулись в церковь остальные. Впереди шли полторы сотни дворян в парчовой одежде. За ними шли приближенные с бердышами, четыре дворянина, которые находились при царе, а пятый - с мечом. Затем принесли другую корону с крестом и скипетром. Царь шел в богатой одежде. По правую руку провожал его посол пан Малогощский кастелян, а по левую - князь Мстиславский. Возле царя шла царица, одетая по-московски, в богатую одежду, украшенную жемчугами и драгоценными камнями по вишневому бархату. Провожал ее с правой стороны пан воевода, отец ее, а с левой - княгиня Мстиславская. За нею шли паны приближенные и шесть москвичек, жен сенаторов. Как только они вошли, церковь закрыли. Совершалась служба в соответствии с греческим обрядом. Пан воевода, сказавшись больным, быстро вышел и сплюнул на ступени церкви. По совершении богослужения было утверждение брака и обмен перстнями, потом была коронация, сиречь Миропомазание.
После совершения коронации, паны сенаторы и бояре - все, кто присутствовал при том акте и находился в Москве, присягали, совершив присягу же целовали руку. Патриарх целовал в корону над челом. Совершалась эта церемония несколько часов. При выходе у церкви и у лестниц бросали золотые деньги, народ бился за них с палками, были и убитые. Егорке, по доброй традиции, вывихнули левую руку и поставили огромный синяк во всю левую щеку; Верная рука же увеличил состояние концессионеров на четыре золотых корабленника. В тот день ничего более не было, только коронация. Дядька Кирилл, воевавший еще против Стефана Батория при Пскове, весь вечер залечивал раны Красного свекловода, Александр грыз семечки, а Никитка явился под утро, без Гнедка и «в стельку» пьяным.
Свадьба, в которой многое не по обычаям русским было, особенно же устроение во дворце папской церкви под образом, якобы для служащих при жене его, подало причину ко многому в народе недовольству. Особенно всем мутил и гадил старикашка Шуйский – по началу, за выкрутасы и кукиши боярина сослали и заключили в тюрьму. После, на радостях, Васька был возвращен ко двору, причем Лжедмитрий разрешил ему жениться. Шуйский занял одно из первых мест в Боярской думе. На свадьбе Лжедмитрия с  Мариной Мнишек  он был тысяцким и должен был командовать полком правой руки в готовившемся Лжедмитрием походе на Крым.
 Многие думали, чтобы во время пиршества брачного удобнее было бы поляков побить и Самозванца с престола низвергнуть. Стрельцы стали собираться на москворецкой набережной, но один из них сказал об измене Басманову. Тот же самых знатных из них пригласил во дворец для сговора и стал их расспрашивать. Стрельцы при нем без намеков прямо истину сказали, и Григорий Микулин всех их прямо в зале порубил, за что Димитрий пожаловал его в думные дворяне прямо над кровавыми телами и затем стражами немецкой национальности укрепил свою охрану и все намерения о покушении пресек. Восстание расследовать тогда, частично из-за дней брачных, частично из-за множества знатных людей, которых коснулось это дело, в открытую было уже небезопасно. Задумал тогда Димитрий коварством бояр погубить - вывести все польское войско якобы для смотра в луга против Коломенского и самому выехать со всеми боярами и знатными людьми. И тут, учинив ссору, противных себе якобы нечаянным случаем побить, а кого именно - советовался только с одним Басмановым, а тот  объявил окольничему Михаилу Игнатьевичу Татищеву, который был Петру Басманову названный брат и у царя в довольной милости. Притом же сказал ему, что он уже полякам и боярам оповестил, чтоб 17-го числа мая, все выехали. Оный же Татищев, видя такую беду, предыдущей ночью тайно поехав, сказал Шуйским, а сам снова приехал во дворец и ночевал. Бояре, услышав про такую над собою беду и видя сами приготовление стоящих в домах их поляков, что готовили оружие, как на войну, всю ночь не спав, ездили советовались. Себя Дмитрий думал тем обезопасить, что держал при себе 300 алебардщиков-немцев; но некоторые из думных бояр приказали именем государя (о чем он ничего не знал) одним из этих алебардщиков вечером в пятницу, а другим утром в субботу разойтись по домам. Алебардщики, ничего не зная, охотно так сделали, оставив перед государевой комнатой только 30 человек, а из литвинов было там лишь  несколько малолетних прислужников и некоторое число музыкантов. Поутру же в субботу бояре многие, причастившись святых тайн, собрались в стаи и метались по городу, хлопая рукавами своих охабней и издавая пронзительные крики будто чайки увидевшие возле кладок бургомистра, некоторые, те что поумней, пошли вверх и велели ударить в набат.
Герои наши, коих надо признаться мы в последние дни позабросили, проснулись от топота толпы и отдаленного набата. Жители деревянных городов прошлого испытывали мистический, до заикания, ужас перед звуками набата и топотом толпы. Кирилл высунул бородато-взлохмаченную голову в узенькое оконце прикрытое каким-то пузырем и стал вопрошать пробегавших в том смысле «горим - не горим, а?». 
ГЛАВА 5.
-16-
Выделять деньги на борьбу с коррупцией
 - это то же самое, что выделять
      водку на борьбу с пьянством.
   (народная мудрость)
  Всю последнюю неделю наши гости из будущего провели достаточно однобоко. Утром они пробуждались, умывались речной водицею и рядились в сильно потрепанные, но еще приличные одежды на польский образец, снятые с перепивших  свадебных гостей отдыхавших в замоскворецкой канаве.
  Комсомольский вожак являлся в грязно-лазоревом атласном кафтане с серебряными нашивками кое-где оторванными и ожерельем фальшивого жемчуга, Александр Львович - в камчатном полукафтане без рукавов и в темно - гвоздичном суконном зипуне, опушенном побитой молью каймою. У обоих были шелковые турецкие кушаки, и на них булатные ножи с черенками рыбьего зуба в черных ножнах, оправленных серебром. На головах - шапки с круглыми, из овчинок, высокими околышами. Одевали также суконные шаровары (Александр – б/у красного цвету, Егор – собственные, колхозные) и полусапоги простой кожи. В таком виде они терялись в праздничной толпе и целый день бродили по столичным мостовым, вживаясь в эпоху и побираясь по столам. Гостиный двор (там же, где и ныне, на площади, у Кремля), обнесенный каменной стеною, прельщал глаза не красотою лавок, но богатством товаров, азиатских и европейских. В те недобрые, далеко минувшие дни двое мужчин с кинжалами одетые по-польски могли безвозмездно, т.е. совершенно даром, угощаться у любого стола и брать за бесценок любую понравившуюся в лавке вещь. Достаточно было сказать с ехидной усмешкой: «Daj mi jeden litr piwa» и любой торговец «почитал за счастье угостить благородных панов аглицким пенным элем».
    Пан Яковлев важно ходил между рядов и говорил семенящему за ним Егору: «Не вижу, почему бы двум благородным донам не торкнуть сладкой мадерцы» и они торкали. Попутно Александр стал немного разбираться в существовавшей денежной системе, которая была не проще английской ибо деньги ходили все, а стоимость их была примерной. Серебряные деньги были московские, тверские, псковские, новгородские; серебряных считалось примерно две сотни в рубле, кроме новгородских, которых было около 140 в рубле. На них изображался Великий князь, сидящий в кресле, и другой человек, склоняющий перед ним голову; на псковских бык в венце; на московских старых св. Георгий верхом: на которых с мечом, на которых с копьем, а новые, ценою в половину менее старых, представляли одну надпись. Золотые деньги ходили только иностранные: венгерские червонцы, английские гинеи с кораблем и розой, римские гульдены и ливонские монеты, коих цена постоянно переменялась (т.е. «за скоко впаришь»).  В глиняном горшке, зарытом на огороде у Кирилла, скопилась уже приличная сумма всех этих разнообразных денег, однако «спасительная операция за инокиней Ольгой» все никак не отправлялась, по причине запоя главы предприятия – сына боярского. С того вечера, как Никита разочаровался в поддержке кого-либо из родни и с горя запил, продав своего верного жеребца, он каждое утро давал себе страшную клятву перестать пить; завтракал – а на завтрак теперь кушали вареное мясо и пироги с капустой, запивая брагою – выпивал первую чашку и проваливался в забытье на очередной день. Денег у него не было, а спросить компаньонов он не догадывался, да и на ум ему не могло прийти, что встреченные им десять дней назад умирающие с голоду нищие на текущий момент имели достаток среднего нижегородского купеческого дома.
 Однако, Александр Львович не был бы хорошим психологом, если бы уже к 15 числу не различил нюансов поведения московской черни по отношению к w;a;cicieli ziemskich Polak;w, т.е. по отношению к себе любимому. И там, где раньше самоварно улыбаясь щедро наливали полную кружку мадеры, теперь уже цедили на дно стакана и тут же прищелкивали пальцами, ожидая оплаты. Красный свекловод слегка одуревший от всего происходящего тормозил, но беспрекословно слушался старшего товарища. Сознание его, заснувшее во время болезни в 20-х годах 20-го века, никак не могло проснуться и, похоже, юноша воспринимал все происходящее как кошмарный сон. В пятницу Александр почувствовал, что струна напряжения народных настроений натянулась до предела и свернул добычу материальных благ уже к полудню, а возвращаясь домой купил возле Государственного печатного двора на Никольском крестце  за копейку два приличных еще зипуна и две пары антикварных лаптей. Воспользовавшись ранним возвращением, бывший пан решил вывести пропойцу из состояния прострации. С тем, что мы называем «бытовыми удобствами», в  домах той героической эпохи было очень нехорошо. «Удобства», то есть туалеты, располагались во дворе, имели непрезентабельный вид, плохо строились и редко ремонтировались, стоки уходили, как правило, в реку. Провалиться в такой туалет было вполне реально. Оттого-то Верная рука, дважды обмакнув Никиту Семеныча в бочонок с холодной водой, влил в него два стакана уксусной воды и велел дядьке держать своего воспитанника над отверстием в удобствах, пока того не перестанет выворачивать. Егорка пока крупно порезал копченое сало и краюху хлеба на простенький столик прямо посреди двора ибо запах внутри дома был таков, что еда в горло лезла не всем. Вечер прошел мило и по-семейному и даже Вельяминов принял участие в беседе. Под настроение Александр рассказал соратникам байку про двухголового орла:
   «В 293 году римский император Диоклетиан, тот самый, что выращивал позже капусту, создал форму управления государством, когда страна делилась на две части – Восточную и Западную. В тот период орел с двумя головами обозначил единство двух частей империи. С 326 года Константин Великий официально делает орла с двумя головами своей эмблемой и гербом Византии. 
    Когда Иван III Васильевич женился на племяннице последнего императора Константина Палеолога – Софье, он заказал себе печать с изображением вышеупомянутого чуда природы. Так же, совершенно бездумно птицу смотрящую в разные стороны, ничего не значащую для славянской души, скопировали на повязку, закрывающую выколотые глаза Василия Темного, отца Ивана III. С тех пор эта бессмыслица довлеет над нашей страной. Обратится к востоку – и начинаем «твердою рукой» наводить порядок; обратится на запад – и мы уже осуждаем себя за тиранию и хватаемся за утопические «западные ценности»; а в особые исторические периоды делаем и то и другое одновременно». Тут Александр попытался рассказать далеким предкам о либеральной вертикали власти во главе с двумя царями, но те идеи не оценили и демонстративно захрапели.
    В этом месте, пока основные герои засыпают, авторы решили, как всегда не к месту, сделать в сторону от канвы романа лирическое отступление, совершенно не имеющее отношение к содержанию самого произведения. Обрабатывая неопубликованные дневники А.Л.Яковлева, авторы параллельно прочли некоторое количество т.н. «блокбастеров» на похожие темы и были поражены избирательностью фортуны занимавшейся переносом путешественников из будущего в прошлое. Как только герой попадал в предыдущие столетия, случайно оказывалось, что он помнит состав бездымного пороха, устройство атомной бомбы, чертежи автомата Калашникова, старославянскую историю и письменность, все известные виды единоборств и  много еще что. Имеет таланты Наполеона, Менделеева, Альфреда Нобеля и Эйнштейна. А один новомодный фантаст сочинил как в прошлое провалилась база с нефтеперегонными заводами, вертолетами и комбайнами, запасами зерна на всю Россию на 1000 лет и прочее, и прочее. Вот они, значит, и гоняли татаро-монголов танками.
     Не таков был Александр Львович. Поскольку всю его не очень продолжительную жизнь он был административным работником и пытался с разной долей успеха организовывать работу предприятий разнообразных видов деятельности, знания о производстве чего-либо из чего-либо даже путем отверточной сборки он имел крайне скудные. Что касается милитаристического направления – стрелял три раза из автомата в армии, и один раз из гаубицы на военных сборах в институте.
     За те полторы недели, что Саша с товарищем проживал у дядьки Кирилла, он часто размышлял о своей дальнейшей жизни. В силу инфантильности характера он чрезвычайно спокойно свыкся с мыслью, что остаток жизни им придется коротать в окружающей реальности. Поскольку жизнь вообще он воспринимал достаточно отстраненно, как зритель игру актеров, то ему было совершенно наплевать на декорации. В том мире у него осталась старушка-тетушка, которая жила за тысячу километров и приезжала в гости раз в три года, и троюродная сестра с мужем-алкоголиком, которых он вообще не видел лет двадцать – проще сказать никого. Ну и на работе жалеть долго не будут. Яковлев стал мучительно вспоминать историю воцарения господ Романовых на Российском престоле. История не вспоминалась. На ум приходило только немыслимое количество самозванцев и «мальчики кровавые», а так же сочинение господина Загоскина «Юрий Милославский», купленное им по случаю с рук на барахолке. Пользы в этом во всем было ноль целых семь тысячных в прогрессии. Ну что-то можно, например, извлечь из того, что ему известно имя первого после смуты царя. В первом  приближении имело смысл найти Михаила Романова и, оказав какую-либо неоценимую услугу, втереться к нему в доверие и получить какой-нибудь титул, типа…главный визирь. С этой мыслью он спокойно уснул в ночь с пятницы на субботу, завернувшись в овчинный тулуп грубой выделки прямо на открытом воздухе во дворе. Наступившая густая по-летнему теплая ночь была на удивление покойной, тем удивительнее было пробуждение рано утром в субботу под стон набатного колокола.
                -17-
 Так вот когда убийце отлилось
 Все то, как его подданным жилось.
 И пусть судьба свой суд над ним вершит-
 Произошла нелепая промашка,
 Ведь титул короля на нем висит,
 Как гвоздиком прибитая бумажка.
 (Макбет. Шекспир)    
 Наутро как раз и началась канитель с набатом. Не нужно было быть знатоком истории, чтобы понять, что если это не пожар, то таки кто-то сегодня  получит по наглой рыжей морде с двумя бородавками. За утренним молоком  устроили совет в Филях. Кирилла сразу решили оставить на хозяйстве. После коротких размышлений оставили и Егора, так как в бурливой толпе юноша мог бы и затеряться. Пошли на разведку, предварительно исключив из одежды все импортное, Александр с Никитой как наиболее устойчивые к местным фортелям. Миновав торговые ряды, они прошли вдоль стен, там где еще полвека назад зеленел Васильевский луг, и по Москворецкой поднялись к Лобному. Бурлящие москвичи напоминали океан в бурю. Волны ходили по Красной площади туда-сюда с глухим ревом. Александр Львович тут же, по ситуации, просветил боярского недоросля, что великий русский художник-маринист Айвазовский создал около 6000 произведений, это если по одной картине в день – то на двадцать лет работы без выходных, а если учесть, что «Девятый вал» он писал одиннадцать дней – и того больше.
 У Лобного места кого-то вдохновенно топтали сапогами. Стаи воронья собирались над городом как это красиво было показано в фильме «Ночной дозор». Даже двуглавый орел на Спасской башне пытался, казалось, взлететь и закаркать. А между тем, когда ударили в колокол, то часть народа, вовлеченная в заговор, стала кричать другим, которые этого не знали, что паны режут думных бояр, т. е. что поляки и литва «наших бьют». И так, ударив во все колокола, сколько их было в Москве, бежали с великим криком к крепости, будто бы на защиту бояр, кто с чем мог — с рогатинами, ружьями, секирами, и пока чернь вбегала в крепость, князь Василий Шуйский в пространной речи убеждал собравшихся в Кремле бояр оканчивать начатое народом «дело», иначе, если они не убьют этого вора Гришку Отрепьева (так он называл его), то тот прикажет поснимать им самим головы.
- Хитер боярин Василий, - проговорил Никита, проталкиваясь за Яковлевым сквозь толпу к «палатам белокаменным», - так, во главе бунтовщиков, он и на трон заскочить сможет.
- А по-моему, бунтовщики им самим и наняты, и как раз для этого, - отвечал Александр.
- Давно ли строгости Ивана Васильевича забывать стали… А уже туда – бунты, восстания, смена династий.
- Да вы, батенька, философ…
- А кто это?
Александр Львович сплюнул под ноги. Раздался рокот и толпа подалась. На Красную площадь строем входили пешие стрельцы, одетые в доходящие до лодыжек кафтаны клюквенные и травяные, колпаки и высокие сапоги. Их вооружение состояло из пищали с фитильным замком, бердыша и сабли. Александра и Никиту оттеснили к царским палатам, где князь Василий Шуйский с другими боярами вел дворян силою в государевы покои. Вышеупомянутые 30 немцев загородили было дорогу толпе алебардами, [видимо жалование им платили действительно немалое] но когда в них несколько раз выстрелили, то они бросили прочь алебарды и прыснули в разные стороны, как зайцы из-под комбайна. Внутрь дома по верхнему крыльцу потекла толпа, оттуда послышались стуки, удары и истошные крики. Басом кричал боярин Басманов: «Осади, православныя!», надеясь на свой авторитет воеводы. Через миг что-то жидко шлепнулось об мостовую метрах в пяти от Александра, живо напомнив ему, как они с приятелем однажды сбросили с крыши 9-этажной общаги двухведерный полиэтиленовый мешок с водой. Оказалось, это Димитрий, одевшись в обычную свою одежду, стал уходить от насилия и выскочил из окна вниз с большой высоты, притом сильно убился. К нему прибежало несколько десятков кремлевских жильцов; они подняли его с земли и ввели на каменный фундамент, на котором ранее стоял деревянный дом Бориса Годунова, разрушенный по его приказанию. Распаленные, почуявшие кровь бояре и дворяне кинулись из царских палат к Димитрию. Он стал просить жильцов, чтобы они защищали его. Те стали стрелять в бояр и поразили нескольких из них - все подались назад.
 Никита Вельяминов увидел наконец воочию мучителя своей ненаглядной. Рот его раскрылся и из внутренностей исторгся какой-то звериный рык. Боярский сын, сжав кулаки до побеления пальцев, рванулся вперед. Господин Яковлев, произнеся несколько фраз, повторить которые на страницах этого опуса совершенно не представляется возможным, поспешил за ним, на ходу стукнув какого-то дворянского недоросля в грудь и отобрав у него пару пистолетов. Бояре и дворяне, отбежав метров сто, сбились в толпу, испускающую жар ненависти и стали кричать жильцам, подбадривая себя и прячась друг за друга: «Мы пойдем все в город и вырежем всех ваших жен и детей». Те смутились немного, но для острастки пальнули в толпу еще раз. Перед нашими друзьями упали двое толстых мужиков одетых в шубы из меха, покрытые тканью, украшенные жемчугом и драгоценными камнями.  Никита споткнулся и старший друг догнал его, при этом сунув в руку его один из пистолетов.
- Поберегись, парнишка, пули свистят над головами, - сказал Верная рука в духе романов Купера и нагнулся обшарить тела упавших на предмет избавления их от лишней наличности и перстней с самоцветами. Еще залп и бояре бы дрогнули, да видно, так угодно было Богу, не хотевшему долее терпеть гордости и надменности этого царишки, который не признавал себе равным ни одного государя в мире и почти равнял себя Богу. Раздвинув бояр и дворян, показалась шеренга  новгородско-псковского отряда князя  Василия Васильевича  Голицына,  из тех, что собирались под Москвой для похода на Крым. Стрельцы с ходу оперли пищали на бердыши и дали стройный залп – жильцы развеялись вместе с дымом, как до того охранники-немцы. Осталось три трупа в кровавых лужах, да Дмитрий - улизнуть ему не позволила толпа, которая приблизившись, стала его попрекать, что он не действительный Димитрий, а Гришка Отрепьев. Самозванец побледнел до чрезвычайности.
- Я ваш царь, - закричал он и голос сорвался на визг, - европейские монархи меня поддерживают, мать меня признала.
 На эти слова князь Голицын выдвинулся из-за спин стрельцов и произнес растягивая слова:
- Брехня это, царица говорит, что он не ее сын, что ее сын Димитрий действительно убит и тело его лежит в Угличе.
Бородавки на лице Лжедмитрия налились угрожающей синевой. Лоб покрыла испарина. Он подошел к краю каменной площадки, на которой стоял и сморщился от боли – видимо повредился при падении. Боярин Василий Шуйский, возникнув над плечом князя Голицына, стал горячо шептать ему на ухо, что мол кончать надо царишку, а то вывернется - всех на колы рассадит. Во время этих разговоров наш дворянский сын Никитка, протискавшись через толпу, оказался практически лицом к лицу с Самозванцем.
- Я ни в чем не виновен пред вами, московиты, - повторял тот, размазывая слезы по грязному лицу, - вы сами приглашали меня на престол…
- Кто тебя приглашал? – спросил Никита громко, стрельнув из-под бровей огненным взглядом. Он прекрасно помнил, как приспешники Самозванца, разогнав охрану, убили все семейство Годунова. История повторилась в виде фарса. Дрожащими руками российский царь стал охлопывать себя по бокам.
     - Вот писали мне…Князь Андрей Васильевич Голицын писал… князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, боярин Иван Никитич Романов, боярин Фёдор Иванович Шереметев… - Дмитрий стал рыться за пазухой, будто надеясь отыскать там эти самые письма.
     Василий Голицын нахмурился – князь Андрей был его младшим братом.
     - Прекрати лгать, щучий сын, - крикнул князь Василий Самозванцу и нервно махнул латной рукавицей.
 И в тот момент, когда все глаза обращены были на Голицына, Никита Вельяминов выстрелил из-под полы кафтана прямо в лицо Димитрия и убил его наповал. Шуйский удовлетворенно вздохнул и растворился в толпе. Князь Голицын развернувшись на высоких каблуках (росту он был ниже среднего) махнул рукой, и стрельцы, повинуясь его команде, отправились на Красную площадь наводить порядок среди простонародья, ибо дело было сделано – Самозванец убит. Бояре русские кинулись топтать его тело. Потом приказали тащить его за ноги к воротам, подле которых при церкви жила старая царица — жена покойного царя Ивана Васильевича. Бояре вытащили ее под руки на крыльцо Вознесенского монастыря и спросили ее: признает ли она своего сына. Царица посмотрела на собравшихся исподлобья, почесала шею и ответила: «Нужно было спрашивать меня об этом, когда он был жив, а мертвый он уже не мой сын».
Бунтовщики выволокли труп Самозванца за ворота, положили нагого посреди расчищенной от посадских площади, а подле него у ног посадили мертвого Петра Басманова, которому в одну руку сунули грамотку, а в другую - пирожок.
                * * *         
В московских питейных домах всегда людно, дым коромыслом. Здесь хмельным хоть залейся. От него царской казне доход великий. А тех, кто промышлял курением вина тайно, выискивали и, изловив, секли нещадно у Земского приказа, дабы другим неповадно было.
Старейшее на Москве питейное заведение располагалось в начале Ветошного переулка между Верхними Торговыми и Тенняными рядами. Называлось это злачное место “Ветошная истерия” и представляло собой просторную двухъярусную избу. В нижнем помещении подавали вина и закуски, а в верхнем, куда вела крутая лестница, можно было позабавится с девками. Здесь и сегодня была назначена встреча Дмитрия Михайловича Пожарского с князем Андреем Голицыным – так сказать подальше от любопытных глаз. Тускло освещая кабак, смрадно чадят фитили в плошках, груба и обстановка трактира: могучий стол, тесаные стулья, лавки, шкаф с оловянной и глиняной посудой, на стене соответствующий времени рисунок – плачущий бородатый мужик с татарским злым лицом сидящий на огромной сковороде – и надпись: «Горе мне Борису-царю! Раньше я над люди насмехакуся, теперя же на ацком огне поскакахуся!». На столах жбаны, кружки, тарелки. Смежная комната оборудована как кухня с открытым огнем. Вошедший в общую комнату изящный,  щегольски одетый Дмитрий Михайлович поражал  своим несходством с дрянной публикой, посещавшей трактир. Особенно резко отличался он от группы поляков, грязных и мрачных, которые с утра надрызгались крепкого и сидели,  навалившись локтями на стол, о чем-то подозрительно шипя.
Один из оккупантов что-то презрительно прокаркал из своего угла. Хозяин же превеликим чревом своим закрыл поляков и после этого повернулся к князю, присевшему за свободный стол недалеко у входа.
- Простите их, благородный господин, что-то у этих – и он кивнул на иноземцев, - со службою не клеится. Они мечтали, что здесь им медом намажут, ан – нет. Кидаются теперь на людей, что твоя бешеная собака. И не платят почти ничего. За что только бог  лишил их совести, а меня покоя?
- Вели приготовить мне завтрак, - сердито сказал князь. – Ко мне скоро десятник придет, куда только запропастился этот бездельник? Встретишь его и быстро приведешь ко мне.
Князь бросил на стол монетку. Хозяин заметно обрадовался, заулыбался и велел  мальчику отнести господину блюдо с фруктами, хлебом и сыром.
В зале постепенно собирались пьянчуги, чтобы отдать последние медяки за кувшин дешевого пойла. Мордатый целовальник, рукава рубахи до локтей закатаны, покрикивал на обсевших стол пьяных, разомлевших мужиков. В углу взлохмаченный парень обнял девку непотребную. Та взвизгивает, хохочет.
— За штоф, милай, вся твоя буду.
Вскоре появился десятник князя Михайла Тороп, и заглянул в зал. Он зевал, широко открывая рот и тер заспанные глаза.
Зашел Мишка в кабак, осмотрелся. Возле входа за бочками с вином и квашеной капустой укрылись два юрких мужичка, охочих до игры, метали кости, бубнили:
— Семенку за табак батогами драли.
— По первой. Аль забыл, как Ванятке, чтоб табаком не торговал, ноздри распороли и, нос отрезав, в ссылку упекли.
Подозрительно посмотрели на десятника, за свое принялись. Михайла подошел к хозяину – скрипнули половицы.
- Где ты пропадал? – спросил князь разрезая яблоко.
- Я? На конюшне был. Проверил, все ли с лошадьми в порядке.
- Хорошо, - кивнул Пожарский. - Теперь слушай внимательно. Сейчас встань на входе, жди человека одного. Он будет знать, что ты ждешь его – узнает по гербу и кафтану. Человек спросит: «Где поблизости оружейники торгуют?». Вызовешься проводить и отведешь в те комнаты, что мы вчера сняли на Никольской.
Десятник кивнул и, получив бутерброд с холодной бараниной, вышел вон. К Пожарскому же вмиг подошёл один из трактирных мальчишек.
- Господин, хозяин велел передать, что ваш завтрак готов.
- Ну так подавай! Чего ждем? - велел Дмитрий Михайлович.
Князь едва успел расковырять запеченные грибы с яйцом и творогом и отведать телячий студень, как в трактир, широко распахнув дверь, стремительно вошел приметный человек. Он был одет в роскошный кафтан небесно-голубого цвета из дорогой ткани. Волосы его были аккуратно подстрижены и уложены, намащены духами и благовониями, на пальцах обеих рук сверкали дорогие перстни. Незнакомец был примерно одного роста и возраста с Пожарским, может, чуть старше и немного полноват. Но его общий, благородный облик, который были призваны подчеркнуть  дорогая одежда и украшения, сильно  портили красная физиономия и злое выражение лица. Кроме того, в чертах незнакомца не было истинной аристократичной утонченности. Скорее, он напоминал деревенского мужлана, на которого натянули дорогую одежду и навесили блестящих побрякушек. От незнакомца исходил сильнейший винный перегар. Двигался он хоть и стремительно, но заметно шатаясь.
Сопровождал прибывшего, маленького роста холоп лет сорока, чья круглая голова была полностью побрита, а мелкие и заостренные черты  физиономии, рождали сходство с подлым хорьком. Его чёрные глазки под густыми чёрными бровями  постоянно воровато бегали, выдавая натуру хитреца и пройдохи. Одет был он в серую шерстяную рубаху с длинными рукавами. К какой национальности он принадлежал, определить было трудно, но, скорее всего что-то восточное – татарин либо башкир. Несмотря на небольшой рост, холоп был крепок, мускулист и должно быть очень ловок.
- Эй, хозяин! Где тебя носит, чурбан? - заорал вошедший с порога. - Ступай сюда, бездельник, чтоб тебя мухи заели!
Посетитель с грохотом опустился на табурет, расположившись за соседним с князем столом.  Пожарский тихо выругался.
Вместо того, чтобы идти по своим делам на кухню, хозяин в мгновение ока появился возле нового посетителя.
- Чего изволите, господин?
- Выпить давай! Плачу щедро! - заорал господин  и сыпанул на стол горсть серебряных марок. - Тащи сюда твое самое лучшее вино! И не вздумай обмануть. Или я, тебя как следует, вздую, не будь я воевода Заруцкий!
- Что вы господин, что вы, - затараторил трактирщик. - Для вас, все только самое лучшее!
      Он отдал распоряжение подбежавшему мальчишке и вскоре перед гостем стоял кувшин фалернского,  кубок и блюдо с мягким белым хлебом и кусками жареной свинины. Иван Мартынович Заруцкий, как утверждали современники, «бысть не храбр, но сердцем лют и нравом лукав». Сверкая глазами, он принялся за трапезу. Холоп его стоял рядом и косился на быстро пустеющее блюдо. Видя, с каким аппетитом, господин уплетает свинину, он даже начал облизываться, сопровождая каждый исчезающий кусок тоскливым взглядом.
- На, лопай, - Заруцкий сунул ему в одну руку кусок мяса в другую ломоть хлеба. - Ты что же, Ахметка, глупец эдакий, не поел с утра?
- Не успел, господин, - холоп жадно впился в мясо крепкими зубами. - Мы выехали так быстро, что я не то, что перекусить, едва одеться успел.
- Ничего, потом поедим, как следует, - сказал Заруцкий. - Во дворце нас ждать долго не будут, поэтому мы так спешим.
- Если мы, спешим, господин, так может, нам и сюда-то, не следовало заезжать? - осторожно спросил Ахмет.
- Ты что, чурбан! - вскричал Иван Заруцкий. - Я пил, почти всю ночь, а теперь жрать хочу! Или ты хочешь, чтобы твой господин страдал от голода?
Хозяин, обслужив нового гостя, теперь на кухню не торопился. Возле него крутились, уже трое мальчишек, так что он мог давать им поручения, а сам при этом приглядывал за порядком в зале. Тем более удивительно, что один из «московских озорных гуляк» никем не замеченный подошел к столу Заруцкого, и с самым бессовестным видом украл из блюда свиную ножку. Атаман, хоть и был пьян, тут же заметил пропажу.
- Моя ножка! - закричал он, вскакивая из-за стола. - Куда она делась? Я хотел оставить её на закуску!
Ахметка, судорожно обернувшись, вытянув руку, указывая на московита, во рту которого торчала та самая злополучная поросячья ножка.
- Это он господин. Он сожрал.
- Ка-ка-кал собачий, - зарычал Заруцкий заикаясь от бешенства. - Ты посмел воровать моё мясо, за которое я платил?
Похититель, одетый в изумительное по степени износа рубища, в ответ пробубнил что-то нечленораздельное, поскольку рот его был набит.
- Что? - вытаращился на него атаман. - Ты заплатишь?
Блондин, продолжая бубнить, начал ещё и жестикулировать руками.
- Что ты там бормочешь, негодяй? Готов ты, возместить мне убытки?
Блондин пошевелил пальцами босой ноги, выплюнул полуобглоданную косточку и заявил достаточно оскорбительным тоном, что платить он, вовсе не собирается.
- Ах ты, дерьмо! - взвился Заруцкий. - Да ты знаешь, собака, что я прикажу с тобой сделать?
      -  В чем дело? - вмешался, наконец хозяин.
- Кто дал тебе право… - Заруцкий, совершенно опьяневший, так и не смог сформулировать вопрос. Он уставился на хозяина мутными покрасневшими глазами, совершенно бешеными от злости. - Убирайся, пес! Не лезь не в свое дело, свинья!
В следующую секунду его кулак врезался хозяину в подбородок. Удар был не столько силен, сколько неожидан. Пузатый хозяин потерял равновесие и упал на пол между столами. Он, правда, тут же вскочил и прыгнул на противника, как бегемот. Ахмет завопил и принялся обоими кулаками колотить хозяина по спине. Бродяга укравший ножку, с пронзительным визгом исчез под столом. Оттуда он стал кричать, что иноземцы-супостаты на честного нищего москвича напали, в общем «наших бьют». Пьяницы из числа городского отребья – угольщики, старьевщики, общим числом четверо - встали из-за стола и молча приблизились к завязавшейся драке.  Заруцкий в этот миг сделал могучий замах, видимо желая сразить своего оппонента одним ударом, но попал по физиономии одного из пьяниц. Тот взбрыкнул ногами и перелетел через соседний стол. Трое его дружков, преисполненные духом оскорбленного товарищества, кинулись на атамана. Ахмет кардинально поменял поведение и воззвал к нетрезвым шляхтичам, назвав имя хозяина и упомянув, что тот из свиты Дмитрия-царя. Поляки встали тоже.
В одно мгновение драка охватила весь трактир. Одни держали сторону краснорожего атамана, другие сторону толстяка-хозяина, большинство же, даже не знали из-за чего сцепились. Видя потасовку, они просто приняли в ней участие, исключительно, охваченные азартом.
Хозяин и Заруцкий, обхватив друг друга,  катались по заплеванному полу, сбивая табуреты, посетителей и визжащих от ужаса мальчишек. Несколько пьянчуг забаррикадировались опрокинутыми столами и обрушили на поляков, а заодно и на других дерущихся целый град тухлых яиц, червивого лука и деревянной посуды. Особенно эффектно взрывались солонки, украшенные дешевой росписью под хохлому. Посетители ожесточенно дрались пивными кружками и пустыми бутылями, кидались табуретами, кусками мяса и хлеба. Двое, схватив четверть крепкого вина, начали вырывать ее друг у друга и обмениваться оскорблениями. Жена трактирщика, взобравшись на стол, бегала по нему туда-сюда, пронзительно верещала, плевала на головы дерущихся и щедро раздавала удары клюкой направо и налево, куда и по кому придется. Прислуга сооружала из бочек баррикаду перед входом на кухню, поскольку видела, что сражение неминуемо перемещается туда.
Ахметка, поначалу удачно отбился от врагов и собирался уже было прийти на помощь хозяину, но тут хитрый московит укравший мясо прополз под столами и укусил его за ногу чуть выше щиколотки. Башкирец взвыл от боли и опрокинулся на пол. Человек пять-шесть, тут же набросились на него. Они вцепились в него, как собаки в медведя, не давая подняться. Над полем боя раздавались вопли и ругань, стоны и хрипы, поросячий визг, удушливый кашель и ещё, какие-то ужасающие звуки, словно тупым ножом скребли по ржавому железу.
Какой-то здоровенный шляхтич, с взлохмаченными волосами и растрепанной бородой, растущей казалось от самых глаз, и не уступающий Заруцкому  в росте и силе, схватил дубовую скамью и стал охаживать кого придется. Каждый свой выпад и удар он сопровождал ликующим ревом: «Хай живе незалежна Польша, да сгинут москали!». Толпа шарахнулась от него. Удар скамьи опрокинул одного из напавших на Ахмета и напугал остальных. Башкир тут же воспользовался этим и вскочил на ноги. Но поляк атаковал и его. Ахмет едва успел увернуться от таранного удара скамьи. Та, со страшной силой врезалась в возведённую кухонной прислугой баррикаду.  Одни бочки разлетелись в щепки, другие раскатились по сторонам. Шляхтич не смог удержать скамью и выронил её, причём один конец  придавил трактирщика. Тот пронзительно завизжал и забрыкался, пытаясь сбросить с себя тяжесть. Один из московских хотел было схватить поляка за руки и приложить негодяя о стену, но шляхтич врезал тому по уху кулаком. В жажде мести, высокий блондин укусил здоровяка за нос, поскольку ещё четверо противников повисли у него на руках и плечах.
Поляк оглушительно заорал. Пожарскому ещё никогда не приходилось видеть такого зверского лица: перекошенный рот, глаза сверкающие диким бешенством. Шляхтич нанес удар, целясь блондину в лицо. Тот дернул головой в сторону и удар пришелся в распухшее лицо Заруцкого, вцепившегося сзади в хозяина забегаловки. Атаман хрюкнул и упал. Трактирщик смог освободиться.
- Ах ты ж безбожное отродье, - завопил он и, поймав Ахметку за руку, легко перебросил через плечо. После, схватив по табурету, трактирщик и поляк начали драться ими. Вокруг сцепились остальные. Бой кипел нешуточный.
- Бей! Вали! Дави! - неслось со всех сторон. - Отрежь уши этой жирной свинье! Топчи его, топчи! Ай! Ой! Оё-ё-ёй! Спасите! Помогите! Ты обмочился на меня, скотина! На получи! Сам получи! Свинья! Баран! Урод! Ублюдок! Дерьмо! Осёл! Тупой ишак! Сам такой! Козел безрогий! Верблюд рогатый! Свинячий кал! Помёт куриный!
Заруцкий и его холоп, изрядно устав, на время прекратили драку и с любопытством смотрели, как битва неотвратимо, словно приговор богов, перемещается в кухню. Туда отступали трактирщик и пять-шесть его сторонников. Их атаковали несколько человек во главе со здоровяком-поляком, ещё десятка три людей от всей души продолжали лупить друг друга в центре зала. Те, кто в этот момент заходил в трактир либо в ужасе убегали, либо включались в потасовку.
На подбородке и левой скуле хозяина багровели синяки. Руки, плечи, спина и вообще везде, куда Заруцкий ударял его, тоже все болело. Но и атаману досталось не меньше. Под правым глазом Заруцкого расплылся здоровенный черно-багровый синяк, нос был расквашен, нижняя губа рассечена. Он смотрел на хозяина злыми помутневшими глазами. В этот момент один из местных врезал атаману бутылью по голове. Заруцкий опрокинулся навзничь. При этом, из складок его одежды вылетел какой-то пергаментный сверток. Должно быть письмо. Пожарский подошел к павшему герою, незаметно схватил письмо и упрятал за пазуху. Сделал он это, не столько из любопытства, сколько из желания насолить противному прихлебателю Самозванца. Пока Заруцкий со стоном приходил в себя, его слуга искал по разгромленному помещению воды, чтобы подать ему.
Тем временем, хозяин и его сторонники, отступили в кухню. Нападавшие же, застряли в дверях. В пылу битвы предводитель поляков получил табуретом по голове. Гигант тяжело осел на пол, прямо перед дверным проемом, так что те, что были за ним,  не могли двинуться вперед, а те, что наступали первыми, уже не могли отступить. Пока шляхтич пребывал в нокауте, хозяин начал   лупить кулаками по глупым, распухшим рожам иноземцев. Он безнаказанно колошматил их с полминуты, пока их главарь не очухался. Огромный поляк оглушительно взревел и начал давить всей массой своего огромного тела на стоящих впереди него. Пьяницы, зажатые между хозяином и шляхтичем вопили от ужаса. Наконец, усилия здоровяка, увенчались успехом: все, в том числе и хозяин, который в сутолоке попал в гущу толпы, втиснулись в кухню, оставив на дверях клочки  одежд. Трактирщица, увидев это, бросилась вперед, размахивая палкой, чтобы остановить обезумевших людей. Но было поздно. Муж ее и его сторонники, отступив от двери, принялись хватать горшки, амфоры, плошки, кувшины и метать все это в наступавших. Горы посуды со страшным грохотом начали обваливаться.
- Назад! Назад, дурачье! - вопил хозяин.
В атакующих полетели ящики и поленья. Среди этой кутерьмы появился башкир Ахметка в драной рубахе, перемазанный какой-то дрянью.  Он ринулся в бой, размахивая большой деревянной колотушкой, какой обычно отбивают и смягчают свинину, прежде чем её зажарить. Своим орудием, он явно намеревался стукнуть хозяина по голове. Тот, однако, не растерялся. В Ахмета, один за другим были брошены два полусгнивших ящика. Один из них, пролетел мимо, второй рассыпался в щепки, попав башкирцу по макушке. Вследствие чего, башкир поскользнулся на раздавленном куске мяса и упал. Колотушка из его руки вылетела, сам он при этом,  ударился об одно из шести опорных бревен, поддерживавших крышу кухни. Бревно это, неожиданно сильно зашаталось.
- Крыша поехала! - истошно заорал кто-то. - Спасайся, кто может!
Со второго этажа на дерущихся,  с треском и грохотом посыпались шкафчики, столы, кресла и всякая рухлядь.  Люди прекратили драку и начинали разбегаться. Одни боялись, что за разгром их заставят платить, другие просто опасались за свою жизнь, поскольку, уже всё здание трактира ходило ходуном. На улице, где  собралась толпа зевак, беглецов освистывали, награждали насмешками и пинками.
Дмитрий Михайлович выбежал одним из первых – Торопа уже не было при входе. Тогда князь бросился к ближайшей четырехколесной повозке, на которой громоздились мешки, то ли с яблоками, то ли с луком. Возница попытался протестовать, но получил монетку и молча сел на свое место. Пожарский сел рядом.
- Гони! - заорал князь и они понеслись сквозь толпу, которая начала в панике, со страшным криком разбегаться. Тут еще, из трактира выбежала старуха жена хозяина. Она истерично визжала, словно раненная свинья и напугала всех ещё больше, особенно, когда ринулась прямо, не разбирая дороги, колотя кого, попало своей клюкой.
- Стой! - взвыл хозяин. – Воры! Ограбили, разорили!
Выбежавшие поляки и москвичи растворились в толпе. Зеваки улюлюкали. Пожарский, между тем, доехал до угла Никольской, и приказал вознице притормозить, посчитав, что момент наступил подходящий. Тогда кто-то из утекающих поляков обеими руками  метнул пустую глиняную бутыль вослед князю. "Снаряд" описал в воздухе дугу и со смачным звуком раскололся об круп  одной из лошадей. Испугавшись, кони встали на дыбы и рванули по Николаевской. От первого же удара об угол дома у повозки отлетели сразу два колеса и покатились в разные стороны. Раздался дикий крик. Некоторое время повозка по инерции ещё продолжала ехать скрежеща и разбрызгивая грязь, но вскоре с грохотом перевернулась. Князь и возница  с воплями покатились в придорожную канаву, куда по обыкновению жители ближайших домов выливали помои.
                -18-
Гамлет (подходит к трону королевы)
               -О, матушка...
Король (так грозно и страшно, что сотрясаются колонны в зале)
                -Не пей вина, Гертруда!
Королева
              -Я пить хочу  (королю). Отдай вино, толстяк!
Король   (в сторону)
               -В бокале яд! Я снова холостяк!
Гамлет
               -Что с королевой?
Король
                -Мать перепила.
               Ей водка крышу, кажется, снесла.
Королева (ползет по полу, грозя пальцем королю)
              -Неправда, Гамлет, - что бы все вы знали
               В бокал мой к водке что-то подмешали…
(Падает без чувств и умирает.)
Король
              -А-а-а, это пиво…  мы с женой подчас,
              Устраиваем тысячи проказ…
Гамлет
             -Враньё – она отравлена. Измена!
              Подлили б пива, там была бы пена!
(Длинный эпиграф)
     По всей Москве тотчас разнеслась весть, что царя убили. Простой народ осознал, что на какое-то время власти в городе нету, возмутился весь и, напавши на дома, где находили литву и поляков многих побили; другие же, запершись, боем отсиживались. От негодования и возмущения тем, что не всех иноземцев удалось побить и разграбить, стали нападать на соседние русские дворы и которые достали, те дворы совсем разграбили. Бояре видя это и опасаясь, чтоб большего вреда не произошло, немедленно сами по улицам поехав, едва народ от убийства и ограбления домов могли удержать. Из уст в уста москвичи передавали слух, что защищая русскую столицу, где-то в начале Ветошного переулка, вступил в бой с польско-литовскими  интервентами  отряд Дмитрия Пожарского. Под влиянием слухов горожане прекратили беспорядочные грабежи, организовались, избрали из своей среды Мосгорсовет, Мосгорсуд и Мосгаз, сформировали отряды народной милиции. С давних пор Шуйские имели много приверженцев среди торговых людей Москвы. Это обстоятельство помогло им и в дни мятежа - фактически большая часть отрядов самообороны были их сторонниками. Беспорядочное избиение поляков прекратилось. Панов обирали до нитки, сажали под замок и вымогали богатые выкупы.
     Мнишек, пользуясь многочисленными связями в клане Шуйских, представлялся смертельно больным и отделался тем, что вернул деньги, драгоценности  и все, что недавно получил от зятя, и был посажен в погреб одного из боярских домов вместе с дочерью; сама Марина сохранила от своих богатств только траурное платье, которое носила. Жившие в Китай-городе, вне Кремлевских стен, Константин Вишневецкий и Сигизмунд Тарло оказались в более опасном положении, нежели отец Марины. Они принуждены были выдержать там настоящие приступы. В своем, в конце концов захваченном и разграбленном доме, госпожа Тарло защищала больного мужа, прикрывая его своим телом, и получила удар саблей. Раздевши ее донага вместе со всеми домашними, в таком виде повели в Кремль.
На следующее утро Никита Вельяминов, уже на правах «своего», взошел в патриаршую ризницу, где был временный штаб восставших, за ним с пистолетом в руке по лестнице взбежал Александр Львович. Кровь бывшего офисного работника бурлила от давно не испытываемого волнения. В комнате изукрашенной строгими ликами, взиравшими с упреком на собравшихся в неверном свете, расщепленном цветными витражами, стоял круглый стол. Вокруг стояли: стольник Михаил Игнатьевич Татищев, боярин князь Иван Михайлович Воротынский, князь Иван Петрович Ромодановский, князья братья Хованские, сам Василий Шуйский да родня его – братья Дмитрий Иванович да Иван Иванович Пуговка, и двадцатилетний племянник Михаил Васильевич по предку Скопин, ставший стольником при царе Борисе, а при Лжедмитрии I пожалованный в чин «великого мечника». Под столом лежал связанный патриарх Игнатий и тихо гугукал завязанным ртом.
Бояре дружно обернулись к открывшимся дверям и некоторые зашикали на вошедшего Никиту, однако молодой князь Скопин-Шуйский, хорошо знавший его и семью, приобнял Никиту Семеновича и уверенно сказал собранию: «Ну, вот, еще одни руки и верное сердце, это – Вельяминов!». Противу такой фамилии не возражали – Вельяминовы с Сабуровыми в родстве, а те с царями – продолжили совет. Александр встал в дверях вместе с двумя стрельцами в зеленых кафтанах с бердышами. Военные обсуждали как взяв поляков, в том числе Самозванцеву жену Марианку и отца ее Мнишека, заключили под караул, и сколько при этом награбили денег и драгоценностей.
 Совет же между делом решил судьбу патриарха Игнатия, обличив его в ереси папежской, приговорил посадить на привязи в Чудове под присмотром. Потом стали советоваться о выборе нового государя. Некоторые стояли за то, что выбирать государя всем государством, созвав из городов дворянство, служивых и купецких знатных людей, и чтоб о том немедля послать во все города грамоты. Но прихоть Шуйских тому всему помешала, поскольку они о том тотчас стали спорить, убеждая всех в том, что от поляков и междоусобного несогласия великая опасность может произойти. И так разошлись, ничего не решив.
   Михаил Васильевич Скопин задержал Никиту у стола и имел с ним беседу, во время которой Александр чуть не уснул стоя. Время приближалось к ужину, а экспедиционеры, так сказать еще не обедали. Краем уха Верная рука услышал, как круглолицый пухленький Скопин, похожий на Кутузова, но с двумя здоровыми глазами, рассказывал приятелю о своей невесте - Анастасии Васильевне Головиной, дочери окольничего Василия Петровича Головина, а тот в свою очередь поведал о несбыточной любови своей к царевне Ксении, заточенной по слухам на Белозерье в Горицкий монастырь. Михаил Васильевич тут же обещал поддержку – сразу после планируемого воцарения Шуйских ему посулили должность главного воеводы. Сговорились встретиться 19-го числа, после очередной сходки революционеров. Окрыленный Вельяминов едва чуял ноги когда летел к дому Кирилла с радостной вестью, пан Яковлев отстал от него на два квартала. Дома ждал праздничный ужин – к сухарям да сушкам, специально отставший для этого Александр присовокупил удушенную по дороге куру из тех, что во множестве метались по столице, убежав из сжигаемых и разоряемых дворов.
     Егорка, судя по веселым глазам, впервые со дня перемещения чувствовал себя в своей тарелке, и даже пытался вдолбить темному хозяину основы марксистской теории экономики. За ужином он с набитым ртом разглагольствовал о преимуществе свеклы перед другими культурами и достоинствах двупольной системы сельхозпроизводства. Кирилл твердо стоял за репу. Никита с помощью Александра составил список необходимого в дорогу и смету расходов. Решено было так же по возможности коней и амуницию не покупать, а постараться добыть грабежами литовских оккупантов, в крайнем случае купить краденое. Добыче посвятили последующие пару дней. Попутно Кирилл, как бывалый солдат, обучил новобранцев мудреной технологии заряжения пистолетов со стороны дула. Забивая шомполом в узкое отверстие всевозможные пыжи, пыжики и всякую дрянь, Александр Львович со злобой вспоминал фильм «Гусарская баллада», где какой-то полоумный партизан вбегает в помещение с криками: «В лесу ползет обоз французский!» и ба-бах! – из пистолета в потолок. После полуторачасового процесса заряжания, выстрел в воздух с целью привлечь внимание выглядел кощунственно.
   Девятнадцатого мая 1606 года собрались бояре снова для совета в Грановитую палату, среди них были и Вельяминов одетый в богатый мундир с саблей осыпанной рубинами, и Александр Львович одетый в кафтан попроще, но тоже знатный, с двумя английскими пистолетами за вышитым золотом кушаком. Вообще-то еще утром Александр пытался соорудить подобие кобуры из куска свиной кожи и шнурка, но изделие оказалось жутким и громоздким, не хотело крепиться к поясу и насмерть перепугало добрую кобылу Мурку, которую Александр увел из конюшни Басмановых при  разграблении. Вообще-то Александр хотел было многозначительно назвать конягу Буцефалом, да вовремя определил что это не самец. Егора на совет не взяли – он был оставлен сторожить коней у коновязи за красным крыльцом. Бояр и думных дворян было человек двести, но заметно было три центра притяжения сторонников и около сотни курсировавших между центрами, которых Александр тут же метко назвал «пока не определившимися депутатами». Некоторые тут же, о выборе рассуждая, предлагали созывать представителей с городов. Шуйский же с товарищами, к которым пристали и наши друзья, по-прежнему кричали, чтоб немедля имеющимися в Москве выбирать, причём некоторые тотчас вызвались именовать, кого выбирать. Одни стали говорить, чтоб выбрать князя Василия Иоанновича Шуйского, представляя его ближайшим по родству к великим князьям. Другая группа, большая числом, представляла князя Василия Васильевича Голицына, принимая во внимание его способность и заслуги. Третьи говорили о Мстиславском, но тот, предчувствуя назревающий конфликт интересов, сам отказался. Сие видя, один из Шуйского доброжелателей, окольничий Татищев, тот самый, что подрезал Петьку Басманова, советовал, чтоб бояре, отслужив в соборе молебен, объявили свое мнение всему народу, мол верхние хотят Голицына или Шуйского, чтобы народ сказал свое мнение, и так тому и быть. Сторона Шуйского тотчас согласилась, а сторона Голицына, уповая на его заслуги и любовь в народе, не воспротивилась тому. Окольничий же, вышедши наперед сказал в народе скрытно, что бояре выбрали Шуйского и чтоб народом, как пойдут бояре в собор, поздравляли его на царстве и кричали здравие. Бояре, не ведая этого, пошли все вместе, и Шуйский пошел наперед с Голицыным. Посадские же, как только их увидели, все закричали: «Здравствуй царь Василий Иоаннович Шуйский». Крики сии, правды не ведая, многие за Божеское предвозвещение приняли. Голицын же, дознавшись о коварстве Шуйских, в собор не пошел.
    Того ж мая 19 числа, после поздравления народа, бояре пошли в собор и по окончании службы Божьей целовали царю Василию крест, а по городам для приведения жителей к присяге послали градоначальникам указы. Незадолго перед тем поставленный Патриархом Московским святитель Гермоген, был горячим сторонником Василия Шуйского, сам происходил из Шуйских. Именно Гермоген выбрал Козье болото местом для своей резиденции. Так появилась Патриаршая Слобода в которой впоследствии были разбиты Патриаршие пруды.
    Василий IV, некоторые сказывают, по принуждению Голицына и других бояр посчитавших себя обманутыми, целовал крест всему государству на том, что ему без совета бояр ничего не делать, никому прежней злобы и обиды не мстить, ежели отец виновен, сына не наказывать и сыновнюю вину отцу не причитать, чего в России никогда не бывало. Александр и Никита тоже присягнули Василию IV, причем первый чуть не перекрестился по-латински. После торжественной присяги новоназначенный воевода князь Скопин-Шуйский прямо у входа в Успенский собор на колене написал грамотку: «Василий Иоаннович сим объявляет, что вступил на престол по коленству своему, поскольку его молили быти на Московском государстве государем высшие духовные и светские чины и дворяне и  всякие люди Московского государства. Дворянину Никите сыну Семенову Вельяминову ехать в Белозерския монастыри для умилостивления родственницы царской Аксиньи Годуновой и иных самозванцем-расстригой обиженных, возвращения их в Москву и приведению всех мирян ли, духовенства ли к присяге Божьей милостью Великия и Малыя и Белыя и т.д. Государю». Подпись под письмом уже стояла. К сему письму Михаил Васильевич присовокупил четырех стременных стрельцов с суровыми усатыми лицами в красных кафтанах.
     Выехали в тот же день к вечеру. Дорога шла на север через Сергиев-Посад, Ярославль. К Троице подъехали заполночь. Монастырь в 1408 году сожженный ханом Едигеем, преемник Сергия Никон с помощью московских князей быстро отстроил заново, во всём повторяя его прежнюю планировку, и в завершение украсил «Троицей» Рублева только что построенный белокаменный Троицкий собор. В 1550 году монастырь обнесли мощной каменной стеной с 12 башнями под контролем лично Ивана Грозного. Сёла Кокуево, Панино и Клементьево объединились с монастырскими землями и выросли Иконная и Поварская, Конюшенная и Тележная, Пушкарская и Стрелецкая слободы. Теперь живописные сёла и слободы сплошным кольцом окружали монастырь, но на некотором отдалении от его стен, оставляя свободной широкую полосу земли, что позволяло вести обзор с монастырских стен и предохранять его от пожаров. Ночевать остановились у местного стрелецкого сотника, помахав ему перед носом грамоткой и по ходу событий приведя к присяге. После присяги сильно выпили. Утром Александр очнулся оттого, что кто-то клевал его в щеку. «Черт!» - подумал Александр и на ум пришло нечто совсем уж дикое: «Джекоб Джекобу глаз не выклюет!». Однако глаз приоткрывать он не стал – приподнялся всем туловищем. В верхней части туловища, там где открывался рот, ощущалась пустота комнаты в которой трудились два десятка Смитов и ни одного Вессона. Смиты злобно колотили молотками по стенкам, потолку и полу, а один, видимо руководитель, выглядывал в ротовое отверстие наружу, шипел и вонял преотвратно. Когда Саша смог приоткрыть глазки отягощенные набрякшими веками, он сумел увидеть дощатый струганный пол и какую-то пернатую чушь растопырившую крылышки и, как ему показалось, жадно и с ожиданием смотрящую на него снизу вверх. Кровожадные птицы напугали господина Яковлева и он постарался поскорей привести в чувство попутчиков. И как в известной книге Чапаева: Солнце взошло и они поскакали. Обычно если в своей предыдущей жизни Александр просыпался наутро в аналогичном состоянии это означало, что на работу придется выезжать на троллейбусе. Здесь же, за отсутствием автоинспекции, печально поднялись, употребили, закусили и уже более жизнерадостно залезли в седла. Заботливая Аринка старшая дочь хозяина, весь вечер тщетно стрелявшая зелеными глазками в Никитку, сунула Александру в седельный мешок мутную бутыль недвусмысленного содержания. Отец ее сотник Никифор хмуро стоял у притолоки двери. Наступали смутные времена, а тяжелое похмелье только усугубляло ощущение политической нестабильности в стране.
                -19-
 - Вычитания  не  знает,  -  сказала  Белая  Королева.
 - А Деление? Раздели буханку хлеба на нож - что будет?
 - По-моему...- начала Алиса, но тут вмешалась Черная Королева.
 - Бутерброды, конечно, - сказала она.
(Льюис Кэрролл)
    Долго ли коротко ли, выехали наши посланцы на берег реки Шексны, где с Мауровой горы открылся им Горицкий Воскресенский женский монастырь. Расположенный как бы на полуострове, монастырь раскинулся между зеленью и голубизной. Белые головки одуванчиков медленно раскачивались из стороны в сторону печально кивая ласковому теплому ветерку. Прямо из разнотравья вырастали невысокие, но довольно мощные белокаменные стены с окошками-бойницами, поднимавшиеся по берегу уступами. Игрушечная белая башенка смотрелась в реку словно прихорашиваясь, а над зелеными крышами стен возвышались помпезные кресты и величественная колокольня.
    За те дни, что путники провели в дороге  к монастырю, Александр многажды пожалел о титанических усилиях, которые он приложил еще в столице к Красному свекловоду, дабы привести того в чувства. Пришедший в себя комсомольский вожак во всех деревнях, где путники останавливались разводил бурную революционную деятельность. Призывал крестьян бороться за свободу труда, изгонять помещиков, открывать красные уголки и сельские школы. В каком-то сельце ему удалось даже организовать первичную комсомольскую организацию, видимо селяне подумали, что такова воля нового царя. В пути Егор пытался склонить на свою сторону боярского сына Никиту и, если бы тот не был полностью поглощен мечтами о скорой встрече со своей Лаурой, у него наверняка возникли бы неудобные вопросы.
     Игуменья Горицкого монастыря Фетиния с сестрами в день прибытия наших друзей возвращалась после объезда своих владений - перевоза через реку Шексну, что у Гор, деревни Кнутово вместе с деревней Близнецово, пожалованных царем Иваном IV монастырю. За сестрами обозом шло собранное продовольствие: самой игуменье 20 четвертей ржи и 15 четвертей овса, двум священникам на двоих 35 четвертей ржи и 35 четвертей овса, - по 17 1/2 четвертей каждому; диакону 12 четвертей ржи и 12 четвертей овса; семидесяти старицам 350 четвертей ржи и 350 четвертей овса.
     Напуганная появлением важных гонцов со стрелецкой охраной, Фетиния послала наперед черницу, дабы разузнать о цели визита очевидно столичных гостей. Никита Семенович самолично подъехал к возку игуменьи. Напряжение сразу спало, после того как боярский сын представился Фетинии. Вельяминовых на Белозерье хорошо знали и чтили –основатель Кирилло-Белозерского монастыря преподобный Кирилл, прозванный Белозерским, происходил из этого знатного московского рода. Группы подъезжающих смешались и совместно въехали на территорию монастыря. Игуменья пригласила гостей поклониться  горицкой иконе Богоматери, пригласила настолько настойчиво, что даже Егорка присоединился к коллективу, не говоря уж об Александре Львовиче, всегда утверждавшем, что за компанию каждый еврей – католик. Они вошли в возведенный ещё на деньги Старицких соборный храм Воскресения, который гордо возвышался в центре обители. Он был громоздок, несколько непропорционален, но производил неизгладимое впечатление.
  Икона украшала собою иконостас храма. Центральная часть композиции горицкой иконы имеет завершение в форме двуцентровой арки, пространство которой занимает группа с Богоматерью в сопровождении четырех предстоящих ей ангелов. Богоматерь изображена с молитвенно воздетыми руками, через которые перекинут епископский малый омофор белого цвета с крестами. Выше - медальон с небесной сферой и полуфигурой Христа в золотистых одеждах, благословляющего обеими руками.
 Вдоволь набившись головами о холодный каменный пол храма посланцы вышли на теплый вечерний ветерок, прилетевший с реки. Никита нетерпеливо ускакал к игуменье провентилировать вопрос о своей ненаглядной, стрельцы отправились в людские комнаты – устраиваться на ночлег. Александр с Егором остались посреди двора набираться впечатлений о стороне жизни дотоле неведомой обоим. В этот миг из Воскресенского собора пробегала трусцой в монашеские кельи какая-то ветхая старушонка, а за ней девушка во всем черном. Красный свекловод тут же пристал к ним с недвусмысленными предложениями организовать комсомольскую ячейку монастыря. Девушка при упоминании об ячейке раскраснелась и пыталась закрыть милое личико грубой тканью балахона, старуха же, едва узнав политическую платформу юных ленинцев, заверещала отвратительно тонким голоском и попыталась выцарапать невинные очи Егорки своими когтистыми птичьими лапами.
   Александр Львович едва успел оттащить старую ведьму. Егорка прижимал какую-то тряпицу к левой щеке прочерченной четырьмя красными кровавыми полосами и, неумело строя фразы, матерно ругался. Саша, сунув старухе монету, попытался спровадить ее как можно ласковее, затем обернулся к раненому свекловоду и покрутил пальцем у виска и произнес негромко:
- Ты б еще им в партию предложил вступить, придурок. Скажи спасибо, что без глаз не остался…          
 Красный свекловод сконфуженно потупился. Возы тем временем выстроились рядком в монастырском дворе. Тут уже монахини высыпали на улицу разгружать обоз. Большая часть продуктов пошла на общий склад при столовой монастыря, но некоторое количество кулечков и сумок старицы растащили по своим норкам. Сторонне наблюдая как девы суетятся вокруг возов, Александр сделал коротенький доклад присутствовавшим комсомольцам о нравах царизма в средневековье, вычитанный им где-то по случаю. Как забавлялся Иван Васильевич охотой: голых девок-крестьянок заставляли ловить всполошенных кур. Молодицы, расставив руки, метались по пыльной площади, сгибались, падали, вскакивали, мчались за очумелой птицей, и это мельтешение задов, колыханье грудей, беззащитная обнаженность плоти возбуждали государя. Он безудержно хохотал и хватался за лук. Натягивая тетиву, нацеливал стрелу: костлявым — в лопатку, толстушкам — в ягодицу.  Короткий митинг-концерт завершил Егорша тезисом о неизбежности в будущем рабоче-крестьянской революции и свержении кровавого царского режима. Бурные аплодисменты. Однако смеркалось. От игуменьи прилетел на крыльях любви молодой Вельяминов – глаза его отражали свет звезд, а улыбка напоминала рекламу чуингама «Орбит» – он таки пять минут разговаривал с Ксенией. Царевна возжелала выехать на Москву – попрощаться с убиенной родней и завершить имущественные дела семьи. Боярский сын со стрельцы уговорился проводить царевнину карету до столицы. По состоянию на сегодняшний день Ксения Борисовна планировала передать все имущество Горицкому монастырю и в нем же «навеки поселиться, надеясь здесь найти себе приют». Но настойчивый Никита Семенович  надеялся, что за время дороги он сумеет склонить девицу на брак.               
                -20-
      На границе темные злодеи
Совершили ночью свой налёт
У повстанцев и принцессы Леи
Захватили главный космолет.
      Их затея оказалась тщетна
Добрый дроид, что с принцессой жил
От врагов удрапал незаметно
И в себе шифровку затаил.
       Робот сел на грядках огорода
Где трудился не жалея рук
Продолжатель княжеского рода
Сын джедая Скайуотер  Люк
       И назло имперской черной злобе
Был Дозор космический создан:
Люк и Соло, Оби Ван Кеноби
И ручной мохнатый обезьян.
(просто красивое стихотворение)
   Тем временем в середине года в южных районах начались выступления крестьян против нового царя ибо перемен никаких они не дождались, только имения фаворитов Лжедмитрия I раздали Шуйским и их приближенным. К восставшим начинают примыкать стрельцы и казаки, реже посадский люд.
  Вышло так, что возвращаясь из турецкого плена через  Флоренцию,  Рим и Польшу, беглый холоп боярина А.А.Телятевского Ивашка Болотников встретился в Самборе с представителями нового самозванца – также царевича Дмитрия. Оные, проникшись к гостю внезапным доверием, дали ему деньги и письмо к путивльскому воеводе князю Г.П.Шаховскому.
   Шаховские - русский княжеский род, происходящий от Рюрика в XVII колене. Родоначальником рода был  Константин Глебович, князь Ярославский, по прозвищу Шах, бывший воеводой в Нижнем Новгороде. Григорий Петрович Шаховской, князь - любимец первого самозванца. Чем он так услужил Лжедмитрию I - не известно, но после внезапной смерти самозванца Петрович обиделся, две ночи рыдал в подушку и даже за кило медовых пряников не хотел признать царем Шуйского. Чтобы подгадить новому монарху, Шаховской уезжая из Москвы попёр государственную печать. Прибыв по месту назначения в Путивль – старинный город на правом берегу речки Сейм, притока Десны –  Шаховской немедленно взбунтовал его жителей, объявив им, что Дмитрий жив и в доказательство показав на площади печать с орлом и два портрета Маринки Мнишек, один из которых был топлесс. Получив от Болотникова все деньги в сохранности, Шаховской отправил его с поручением разжечь огонь восстания на юге и востоке страны.
   Болотников, проявив незаурядный талант, организовал собственную армию в южных районах России, под Калугой. Летом в 1606 году он начал боевые действия против правительства Василия Шуйского, именуясь «воеводой царевича Дмитрия» (который, как утверждал Болотников, остался жив и должен с минуты на минуту появиться лично). Его активно поддерживали, в частности, крепостные крестьяне, которым он обещал водку, баб и послабления оброка.
   Все лето жители Путивля не работали, собирались на митинги и открыто проклинали царя Ваську. Однако продукты на лабазах стали заканчиваться, а конец ничего не предвещало. Как-то утром Петровича разбудили крики толпы под окнами. Толпа скандировала, как в известном фильме Гайдая: «Царя, царя!».
   Примерно в это самое время поезд царевны Ксении выехал наконец из монастыря в направлении столицы. Август-живописец уже расписал окружающую зелень сочными мазками алой и желтой краски как Алексей Саврасов на картинах «Берег реки» или «Дорога в лесу». Впереди ехали трое монастырских крестьян на низкорослых длинногривых лошадках. Каждый был вооружен охотничьим луком и большим ножом. Рядом с возком царевны ехал красуясь боярский сын Никита. Сразу следом – Верная рука с Красным свекловодом. Завершали колонну стрельцы из полка молодого Скопина. Поспешали. Егорше под страхом порки запретили разговаривать с аборигенами, даже просить воды.
   На вторую ночь остановились в Никольском Торжке. Если в первую ночевку Вельяминов до утра ходил с саблей вокруг возка царевны, то ли изображая неутомимого часового, то ли ожидая, что его вот-вот позовут внутрь для утех; то на вторую ночь он присоединился к путешественникам во времени с одною целью – выспаться. Ксения выказывала неприступность – это в 24 года! – и ночевать предпочитала с какой-то монахиней, потащившейся с ней вместе в столицу.
   Итак: вечер в купеческом доме. Егорка сопит в чулане – слава Богу весь вечер молчал! Никита и Александр легли в одной светлице. Им не спалось. Вельяминов приподнялся на локте и тихонько кашлянул.
   - Чего тебе не спится, Ромео? – спросил Александр так же приподнявшись.
   - Вот опять ты непонятное говоришь, - обрадовался вниманию Никита, - Странные вы какие-то оба с Егоршей, как будто издалека пришли.
   - И ты даже не представляешь насколько издалека…
   - Что-то сон не идет. Расскажи какую-нибудь историю из тех мест где вы родились.
   - Смешно… Хочешь, я расскажу тебе сказку о Ленине.
                Сказка о Ленине.
- Давным-давно, много лет тому вперед, жило-было тридесятое царство, между западом и востоком, сразу за тридевятым королевством, в котором короля выбирали на общем собрании путем голосования. Случилось так, что в царстве этом в результате махинаций, заговоров и подтасовок пришли к власти потомки голодных прусаков. Править довелось слабонервному и малоумному царишке - Ники. Женили его от греха  на  немке Гессен-Дармоедской. Все бы было ничего, да явился ко двору их бродяга - мужик с трансильванских гор да из далеких лесов. Звали его Грегуар. Высок фигурою, в облегающей красной рубашке с вышивкой по вороту, крученый пояс с кистями, черные брюки на выпуск и русские сапоги. Повадился Грегуар с царицкой по ночам в ее спальнях запираться, якобы бесов гонять. Ники под дверью всю ночь прыгает, скулит жалобно да ноготочком филёночку скребет. А за дверью слышны стоны и хриплое хрюканье басом – точно бесов выгоняют! Заметили вскоре придворные, что Алиска враз помолодела, лицом приятно побелела, вот только выходить днем перестала. Лежит себе на кушетке и книжицу почитывает.
     Тут у наследника насморк случился. Температура поднялась – горит весь. Посидел у его изголовья три ночи Грегуар и малец на поправку пошел. Только профессор Щепоткин обнаружил случайно на шее наследника две маленькие ранки. Сказал он о том царице да и сгинул на каторгу.
      Пошло с тех пор среди знати поветрие – стали они бледны лицом и жестоки сердцем. Многие простые жители царства стали пропадать по ночам, а иногда тела находили бледными и высушенными с ранками на шее.
      Народ тогда стал роптать против правительства и знати. Прознав об этом с запада и востока на наше царство напали соседи. И вот тогда из шалаша на болоте прискакал в столицу известный эмигрант-просветитель дедушка Ленин. Он первый залез на броневик (это повозка такая) и рассказал селянам, что правящие классы и буржуазия сосут кровь простого народа. Простой народ расстроился и окончательно взбунтовался, перестал ходить по ночам, работать и воевать, стал сбиваться в стаи. Правящие слои вооружились и уже днем нападали на простой народ с целью отбить от общей стаи одну-две особи и насосаться крови. Так началась первая вампирская война.…
    Александра прервал  громкий и раскатистый храп сына боярского.
                ***
Утро было ясным и прохладным, настоящим августовским. Встали еще затемно. Долго обливались водой, чтобы привести себя в чувство, затем завтракали какой-то овощной (по поводу успенского поста) бурдой. Выехали с рассветом. На дорожку старик-купец Ефимков, хозяин дома где ночевали друзья, попотчевал их байкой про лихоимца Медведя, который со присными грабил путников по Вологодской дороге. Все посмеялись. Однако, погрузившись в вологодские леса, наши путешественники почувствовали себя грустно и не вполне комфортно. Разбитые колеи петляли между мрачных елей покрытых седым мхом и обрывками паутины, причем паутина своими огромными ячейками напомнила Александру советскую авоську.
То ли для того, что б разогнать неприятные внутренние ощущения, то ли – просто привлечь внимание возлюбленной, Никита затянул какую-то унылую песнь:   
                - Стяг златотканый высоко над ложем
     на мачте упрочив, они поручили
     челн волнам, а Богу сердца.
     Печальны глаза их и души их тоже
     и воины, если б у них и спросили
                предвидеть не в силах конца.
Одет был боярский сын в богатый доспех: шлем с наушами и назатыльником, панцирь изукрашенный золотом, зерцала, наручи и поножи. На спине лошади седло, обтянутое малиновым бархатом, и седельные пистолеты в ольстрах. Таким грозным видом он здорово ошарашил царевну Ксению и даже кони проводников его боялись. Оттого, когда он печально подвывал, спутники тактично молчали.
Меж тем, Александр Львович уже несколько раз вздрагивал, улавливая периферийным зрением практически неуловимые движения на грани света и тени в вековом лесу. Он незаметным жестом подманил к себе Егорку и, что бы не привлекать внимания мнимых наблюдателей, подхватил пение безбожно фальшивым голосом:
               - Не думали-гадали,
                никак не ожидали,
                такого вот конца…
Тем временем на пальцах он попытался объяснить комсомольцу, что они в лесу не одни. Егор манипуляций пальцами не понял, но определенной тревогой проникся, скорее от жуткого пения старшего товарища. Он как бы невзначай приотстал и шепнул что-то стрельцам, после чего те запалили фитили своих «громобоев». Тут как раз мужички впереди засуетились и старший из них подъехал к Вельяминову, как к главе каравана – поперек колеи лежала могучая ель, рядом на невысоком второпях порубленном пне блестели слезы свежей смолы. Никита только успел поднять руку, как из лесу раздался разудалый посвист и с неприятным шуршанием полетели первые стрелы. Доли секунды, которые успел отыграть конвой, благодаря внимательности господина Яковлева, оказались спасительными практически для всех его участников. Стрельцы, не задавая лишних вопросов, спешились и встали за коней, крестьяне-разведчики прямо с седел упали в колеи, Александр схватил Егора за ворот и они тюком рухнули под колеса экипажа царевны. Один из двух коней, впряженных в экипаж тотчас вздыбился и с жалобным воплем упал почти на наших друзей – в плече и шее животного торчали короткие злые стрелы. Никита Семенович выбрался из мира грез и окунулся в реальность последним, за это он получил стрелу в бедро и стеная сполз по стремени на дорогу перед мертвым конем. В ту же секунду Егоркиной кобылке стрелой чиркнуло по крупу и она с диким ржанием увлекла остальных лошадей в сторону леса. Остался лишь бившийся в экипажной упряжи Серко, да строевые кони стрельцов привычные к этаким оказиям. Кучер сидевший на козлах попытался развернуть экипаж при этом едва не переехал передними колесами ноги Красного свекловода; однако мертвый конь в упряжи  и узкая дорога воспрепятствовали маневру и тарантас прочно застрял в придорожных кустах. Сам же водитель общественно-монастырского  транспорта успел дважды гикнуть и один раз вытянуть Серка кнутом поперек спины, после чего, получив стрелу в горло, захрипел, делая нелепые жесты руками, и повалился на бок окончательно заклинив тормозную ручку экипажа.
Имея по-видимому небогатый запас стрел и не имея возможности из кустов оценить масштабы нанесенных коротким обстрелом разрушений, десятка два разбойников с жуткими воплями выскочили из-под прикрытия деревьев, размахивая саблями, топорами, косами и прочим металлоломом. Выбегая они видели развернутый поперек дороги возок с мертвым кучером и четырех коней, переминавшихся с ноги на ногу позади возка. По уму-то коней можно было пострелять из засады, но хороший конь стоил в ту пору столько, что стрела на лук не ложилась. «Фольксваген-Туарег» на наши деньги. О жадности своей нападавшие пожалели не преодолев и половину расстояния между деревьями и добычей. Из-за вожделенных коней дружно ударили орудия стрельцов, щедро рассыпая мельченное железо картечи. Разведчики забились под срубленное дерево и пуляли из охотничьих луков из-под мохнатых ветвей оставаясь не замеченными. Бандиты в начале семнадцатого века соображали гораздо быстрей, чем в начале двадцать первого. Они, потеряв от первого залпа пятерых убитыми и раненными, поняли, что если остановятся и побегут обратно, успеют получить в спину второй залп, после чего их бандформирование практически перестанет существовать, поэтому не останавливаясь прибавили скорость и достигли цели когда стрельцы еще не успели набить пороху на полку своих «пищалей». Зазвенел, рассыпая искры, металл. Александр, успевший затащить Егора под экипаж, вытащил свои пистолеты – кремниевые, и как только первый из подбегавших схватился за поручень экипажа, выставил раритетные стволы из-под днища и щелкнул курками, причем совершенно без эмоций, как в каком-нибудь «Резидент Эвил-3». Один из пистолетов вхолостую фукнул пороховым дымом, зато другой громыхнул огнем, бандит ойкнул, к ногам его мокрой тряпкой упала какая-то отвратная кровавая требуха, а сам он завалился в придорожную канаву. В тот же миг в противоположную сторону бабахнули пистолеты Егора. Подкаретное пространство заволокло едким удушливым дымом, оба наших темпоральных странника закашлялись до горьких слез. А между тем экипаж качнулся, раздались придушенные женские вскрики.
  - Вперед друзья! – хрипло прокаркал Александр Львович чихая и кашляя. Он высунул правую руку с саблей из-под экипажа и что есть силы рубанул по ногам какого-то мужика в грязных обмотках и самопальных онучах. Тот взвыл и кубарем покатился по дороге. Раздался крик, затем выстрел, раза два был такой звук, будто медным тазом били по арбузу и – через секунду – дым рассеялся и все стихло. Александр с Егоркой выползли наружу, что бы оценить ущерб и торжествовать победу. Горячий адреналин бежал по венам и молотками стучался в виски. Все сражение – Александру Львовичу показалось что прошло полтора-два часа – не заняло и десяти минут. Вокруг экипажа живописно раскинулись трупы разбойников – десятка полтора. Кучер и двое стрельцов были убиты. Никита и двое проводников – ранены. Экипаж был пуст.
    Не успело эхо битвы, которую Александр Львович назвал Бородинской, отзвенеть над вершинами елей, как наспех перевязанный потомок тысяцких созвал оперативную летучку прямо на поле боя. Дискутировали недолго – минут тридцать – ибо расклад лежал на поверхности. Раненых нужно было отправлять на экипаже с Серком обратно в Никольский торжок. Один из монастырских крестьян, легко раненый в плечо взялся править, а Никиту и другого проводника уложили вовнутрь. Двое стрельцов, сохранившие коней, взялись похоронить своих по-походному и галопом догнать экипаж. Александр и Егор с уцелевшим проводником, бородатым крепышом по имени Фрол, отправились в лес на розыски пропавших благородных девиц. Предварительно были заряжены пистолеты и на всякий случай взяты пищали погибших стрельцов.
    Александр Львович изволил пошутить, что не все Ланселоты, спасавшие прекрасных дам из рук супостатов, были настолько до зубов вооружены и тотчас же перекрестил Фролку в Кутузова за левый глаз закрытый белесым бельмом. Тот поначалу бычился, но узнав, что Кутузов был князь и полководец, подобрел и заулыбался.
   Итак – обнявшись на прощание с Вельяминовым – Верная рука и Красный свекловод исчезли в густом подлеске, стараясь ступать в следы проводника и не особо шуметь. Пройдя около километра по чащобе Фрол объявил отдых и, пока юный ленинец перематывал портянки, доложил Александру, что похитителей было шесть или семь, след совершенно явный, женщин несли на руках и к ночи, т.е. часа через три преследователи нагонят «лихоимцев».
   Так оно и вышло.
                ГЛАВА 6
                (ПРОДОЛЖЕНИЕ КУЛЬМИНАЦИИ)
                -21-
   Смеркалось. Злые бандюки
   Ширялись на траве,
   И хрюкали бурундуки,
   В кустах назло сове.
              (ниже подлинник на древневаллийском диалекте)
   Варкалось. Хливкие шорьки
   Пырялись по наве,
   И хрюкотали зелюки,
   Как мюмзики в мове.
К костру вышли по запаху. Из-за корабельных сосен в надвигающихся сумерках блеснули дрожащие отблески огня и в воздухе одуряющее запахло жарящейся грудинкой. Егорша по молодости да неопытности едва не захлебнулся слюной. Александр и Фрол, будучи практически ровесниками, успешно сплевывали под ноги. Высунувшись из кустов дикой малины они вместе оценивали диспозицию.
Огромный, ужасающего вида мужичина, одетый в живописное тряпье стоял у костра, этакая подавленная и отвергнутая обществом человеческая личность словно на картинах Диего Веласкеса изображающих величественные фигуры уличных нищих Мадрида. Рядом сидели и лежали еще шестеро лихоимцев: трое были перевязаны окровавленной ветошью, двое спали, один с упоением грыз какую-то кость. Единственная лошадь была привязана к пеньку у самых зарослей на краю леса, обрамляющего поляну. Там же лежали две спеленатые мумии – очевидно царевне и спутнице ее свободы действий не предоставляли.
Раздумывать особенно было не о чем. Александр нагнулся к уху Кутузова.
- Наш выход. Давай, как можно тише. Попробуем, сначала, ножом поработать. Ты справа, я слева.
Однако, к действиям приступить нашим друзьям не довелось – в противоположном углу поляны кусты раздвинулись и на поляну стали просачиваться еще люди. Первый вышедший благовидной внешности с пышными пшеничными усами блондин лет сорока-пятидесяти, одетый в открытую куртку с короткими рукавами, отделанную оборками, бахромой из лент, рюшами и кружевом. Между нижним краем куртки и поясом штанов просматривались пышные сборки широкой сорочки, отделанной гофрированной оборкой. Короткие штаны невероятно расширялись вокруг колен, очень похожие на маленькую юбочку. Из-под нее кокетливо выглядывали изысканные панталоны с тончайшими кружевными манжетами, что делало их обладателя ещё более женственным.  Сбоку на поясе поблескивал толедский клинок, из тех что согласно легендам продавались в оружейных лавках, будучи свернутыми в кольцо. Серебряная рукоять выполнена в виде передней части туловища и головы ядовитой змеи. В нижней части рукояти вмонтирована пружинная защелка, фиксирующая клинок в ножнах. Серебряные ножны представляли собой туловище с хвостом змеи.
   Шедший следом, одетый гораздо менее импозантно слуга нес каливер с замком в форме дракона и изогнутым книзу прикладом, украшенным затейливой резьбой; два добрых пистолета в седельных кобурах, имеющих ствол длиной 16 дюймов и калибр в двадцать пуль на фунт свинца стоимостью не менее 3 фунтов стерлингов за пару, с замками «снэпхенс» и рукоятью, снабженной специальным выступом, не позволявшим оружию, заткнутому за пояс, провалившись, потеряться. Следом вышли четверо господ одетых в стиле первого, как видно предводителя, но гораздо скромнее.
   Вошедший первым снял широкополую шляпу богато украшенную плюмажем, но слегка пострадавшую при странствии по узким лесным тропам, оттер пот батистовым платком и откашлявшись произнес слегка грассируя: «How are you?  How'd it go?»
   Тот час из-за спин нетрадиционно ряженых граждан выскочил юркий невысокий толмач с крысиной мордочкой, одетый более привычно русскому глазу. Он поклонился великану у костра и произнес гнусавым голосом – Сэр Джордж Фитцпатрик Сент-Джон ле Бэптист (при упоминании своего имени английский джентльмен поморщился) интересуется как прошло то дело, за которое вы, уважаемый, получили впрок пять золотых французских «ягнят» (при упоминании суммы поморщился в свою очередь главарь разбойников).
   Заслышав упоминание о деньгах, налетчики стали стягиваться к костру, около которого и происходила беседа, предводитель же придвинулся к пришедшим так, что они явно обоняли жуткий запах немытого тела, гнилых зубов браги и чеснока и заговорил размахивая руками и брызгая слюной – Легкая прогулка, говорили вы, возок сопровождали царские стрельцы! Вот все, что осталось от моего отряда!
   - Ох, как он зря это ляпнул, - шепнул Александр Кутузову. Тот непонимающе посмотрел на Яковлева.
   Видимо атаман был сильно нетрезв или взбешен, а скорее то и другое; иначе он почувствовал бы как резко похолодало на полянке. Английские шпионы обменялись какими-то неуловимыми жестами и в тот момент, когда главный бандит в очередной раз потряс кулачищами перед носом сэра Джорджа внезапно выхватили пистолеты и практически одновременно спустили курки. Затрещали выстрелы и поляну заволокло дымом. Англичан было пятеро и шестой переводчик, разбойников столько же, однако, на стороне нападавших был фактор внезапности. Однако, главарь разбойников чуть было не склонил чашу весов разгоревшейся битвы в противоположную сторону. Гигант двухметрового роста, он один, трижды раненый пистолетными пулями, завалил двоих англичан. Разбойников осталось трое. Столько же нападающих во главе с сэром как-то там…
   Главарь умирал долго. В него попало еще пять пуль. Он закачался, побледнел, закашлялся и обернувшись вокруг оси упал лицом в костер. Спустя три залпа численность разбойников стала стремиться к нулю и после короткой рукопашной они были наголову разбиты. В живых остался английский лорд и один из его приспешников, раненый ножом в плечо. Через минуту после того как стрельба затихла и схватка окончилась из кустов выполз крысоподобный переводчик.
   "Ну и как они, втроем, собираются утащить груз", - удивился Александр, -"Вернее, вдвоем.". Пока сэр Джордж и переводчик обшаривали одежду главаря, видимо чтобы вернуть аванс, он подкрался к ближайшему раненому англичанину и ударил его по голове рукояткой пистолета.
     Краем глаза отметил Александр как Кутузов выглянул из кустов, перекрестился и сделав непроницаемое лицо метнул огромный нож, после чего толмач с хрустом рухнул в кусты. Лорд попытался убежать, но Фрол догнал его и тяжело ударил в затылок обухом.
                -22-
Я знаю, как на мед садятся мухи,
Я знаю смерть, что рыщет, всех губя,
Я знаю книги, истины и слухи,
Я знаю все, но только не себя.
                Франсуа Вийон (де Монкорбье;)
   Мария Фёдоровна Беклемишева, по мужу Пожарская, после смерти супруга перебралась с младшими детьми в Москву. О ту пору старшенькая Дарья вышла замуж за князя Никиту Андреевича Хованского. С его помощью и в память о заслугах покойного супруга, Марию Федоровну назначили верховной боярыней при дочери царя Бориса Годунова Ксении Борисовне; Дмитрию тогда было пятнадцать, Василию — восемь. Юрий умер ещё при жизни отца. Тогда же  в 1593 году Пожарский поступил на дворцовую службу, как это было принято у княжеских и  дворянских детей того времени и получил придворный чин — «стряпчий с платьем».
   Видимо еще мальчиком Дмитрий встретился с красавицей-царевной Ксенией которая оставила в его душе неизгладимое впечатление. Именно его хлопотами у царя Василия сразу после коронации было испрошено дозволение прибыть Ксении в столицу. Не ведая о посольстве Вельяминова, Дмитрий Михайлович снарядил за принцессой собственную экспедицию: Михайла Сокол, Алешка Хлыст и с ними десяток вооруженных холопов. Молодой князь помчался бы в Горицкий монастырь сам, да внезапно получил назначение воеводой города Зарайск Рязанского уезда. По этому поводу, задержавшись с отправкой, посланцы Пожарского прибыли в монастырь через неделю после описанных выше событий. Они застали там раненого потомка тысяцких на попечении настоятельницы и услышали печальный рассказ о похищении принцессы. Переночевав в гостеприимном монастыре и запасшись продовольствием, которое игуменья Горицкого монастыря Фетиния с сестрами любезно предоставила отряду, люди Пожарского отправились на розыски пропавших девиц. Кроме прочего к ним присоединились восемь местных крестьян-охотников, знающих окружающие леса. Двое стрельцов Скопина-Шуйского уже отбыли в полк к тому времени.               
   Проехав Никольский торжок экспедиция разделилась на две группы – одна под командой Сокола, другая – Алешки Хлыста. Весь дождливый сентябрь они разъезжали по окрестным деревням пытаясь услышать хоть какое-то упоминание о странствующих принцессах. В каком-то затерянном лесном хуторе таком глухом, что в нем даже о смерти царя Бориса не слыхали, Алешка нашел аглицкого купца Джорджа Смита, раненого и ограбленного разбойниками атамана Медведя. С одним из своих людей он отправил англичанина в столицу, заедино отписав князю о состоянии дел и финансовых затруднениях.
    Наши добрые друзья, тем временем, доставили странствующих девиц в Троице-Сергиеву Лавру, туда же царь Василий приказал торжественно перенести тело Бориса Годунова, его жены и сына из Варсонофьева монастыря. Инокиня Ольга (в миру Ксения) присутствовала при захоронении, вся в черном с опухшим от слез лицом. Затем она поселилась в Лавре вместе со спутницей своей и подругой, как оказалось дочерью бывшей ливонской королевы Марии Владимировны (во иночестве Марфы),  внучкой Старицкого князя  Владимира Андреевича, до пострига последней в следующей линии престолонаследия после царевича Дмитрия. Мария скончалась в Лавре в июне 1597 года: «Лета 7105 июня 13 дня преставися благоверная королева-инока Марфа Владимировна». Евдокия Ольденбург двадцати семи лет от роду, зеленоглазая, подвижная, была прямой противоположностью инфантильной печальной царевне. Почти ежедневно их видели возле величественного здания Успенского собора возведенного в 1585 году по типу кафедрального Успенского собора Московского Кремля. У северо-западного угла собора они плакали и молились над могилами царя Бориса Годунова с семьей и инокини Марфы.       
   Александр Львович, обобравши английского посланника, сказочно разбогател. Видимо тот собирался финансировать очередную гнусность, коих на земле Русской засланцами туманного Альбиона сотворено было без счету. В двух увесистых мешочках он нашел сто двадцать итальянских дукатов  трехрублевого достоинства, еще несколько багряных рубинов, стоимость которых Александр даже примерно определить боялся. Исходя из того, что содержание одного солдата в день обходилось в три копейки, таких сокровищ хватило бы на целую армию. По-королевски одарили  Александр и Егорка своего проводника да и отпустили восвояси.
   Настоятель монастыря архимандрит  Дионисий (Зобниковский) показался Александру приличным человеком не смотря на имевшиеся между ними религиозные разногласия. Лет сорока от роду; он был красив и осанист, лицо его, необыкновенно благолепное, было обрамлено длинной, широкой бородой, спускавшейся ниже груди, взор у него был ясный и веселый. Каждую утреню сам архимандрит обходил всю церковь со свечой в руках, посмотреть, нет ли отсутствующих, и за такими посылал будильников. Он приучил братию к такому равенству, что и старцы ходили звонить на колокольню. Сам он, не чинясь, выходил на полевые работы и в огороды.
     Не смотря на бурные протесты Красного свекловода, Александр решил договариваться с архимандритом. Поскольку своего жилья у него не было, а встречаться с ними в одном из посадских трактиров священнослужителю такого ранга было невместно, совещание организовали в тайной комнате архимандритских покоев. Для начала скушали по куску монастырского хлеба с козьим сыром, запили это разбавленным, подогретым по поводу промозглой осенней погоды, вином, и Александр взял вступительное слово.
  - Ну-с, уважаемый Давид Федорович, мнится мне Вы и сами видите, что Русь Святая вступила в черную полосу междоусобицы.
   Дионисий нахмурился и несколько раз кивнул. Было известно, что святой отец не присягнул Самозванцу и тянул некоторое время, прежде чем признать царем Василья Шуйского.
  - Немного нас сейчас мыслит о покое родной земли, множество бояр и служилых людей только и глядят чем бы мошну набить, - Яковлев уже приноровился говорить вворачивая всевозможные «древние» слова. И хотя речь его казалась многим собеседникам необычной, огромное количество местных диалектов в еще не так давно удельных княжествах Руси сводило риск разоблачения к минимуму.
    Отец Дионисий пробурчал что-то в том смысле, что да, конечно сделать бы что-нибудь нужно, да ничего кроме укрепления веры в Господа среди селян и дружины на ум не идет. Александр Львович подмигнул Егору и тот, поморщившись, словно от зубной боли, вывалил на узорчато-резной столик груду золотых денег. Здесь были и деньги англичанина и еще московские запасы – всего около пятисот рублей. Архимандрит был несказанно поражен. Конечно, в его казне, если оценить зерно в закромах, меха в сундуках да золотую утварь с серебряной посудой, получилась бы более значительная сумма, но вот так – наличными на стол…
 - У нас деньги, у вас – доверие народное, – продолжал вещать господин Яковлев, - Сдаем сие золото в вашу казну, а вы постарайтесь нанять, вооружить и обучить как можно больше стрельцов и запасы огневого зелья сделать. Есть же у вас какая-никакая дружина, начальник охраны, воевода?-
 - Тысяча стрельцов московских с тысячником Степаном Щёголем, пять сотен ратников из местных да над всеми родич мой Пётра, участник  еще героической обороны Пскова.-
 - Вам и Бог в помощь, а мы с юным другом съездим в стольный град. Узнаем, что к чему да как; заодно попробуем людишек сманить да пушек прикупить. Только уж выдели нам мужиков, охрану да несколько телег; с ними расплатимся после.
 - Добро!
По иронии судьбы выехали ноября седьмого числа. Ехали тремя подводами – на первой Александр с Егором – за подводами пятнадцать посадских дружинников, вооруженных английскими аркебузами, облегченными для стрельбы с седла. На выезде из Сергиева посада Александр Львович, которому вдруг вспомнились знакомые с детства стихи Маршака, распевал гнусавым голосом:         
                День седьмого ноября - Красный день календаря!
                Посмотри в своё окно: Всё на улице красно.
                Вьются флаги у ворот,  Пламенем пылая.
                Видишь, музыка идет там, где шли трамваи.
                -23-
        Приведенное выше стихотворение можно считать эпиграфом для нижеследующего. Зимой  1605—1606  гг. многие  запорожские, донские, астраханские и яицкие казаки  и  гулящий люд поднимали свои кружки и чары в терских поселках среди местных оседлых  казаков. Сюда, в предгорные каменистые степи, уходить на зиму было гулящим казакам удобно по двум причинам... Первая и главная - это то, что морозы в этих краях бывали редки, жить можно в переносных ногайских домах-юртах и в кибитках, легко топить их сухим навозом-кизяком да в изобилии растущими вокруг ракитником и таволгой. И о пропитании не след лишний раз беспокоиться - горские чабаны летом пасут скот за облаками, а на зиму спускаются сюда со своими баранами. За то, что казаки оберегают их от разбойников-чеченцев - народа лютого, к работе не привыкшего, стерегущего торговые пути, чтобы грабить купцов, - кумыки, лезгины, кабардинцы, балкарцы и еще добрых три десятка племен платили отрядам дань конями да баранами. А еще вели обмен скота на муку, соль, порох, которые казаки привозили из Астрахани и даже из Казани.
   В конце декабря промозглого и нудного в городке Терки (Терский) основанном казаками-гребенцами в 1588 году в устье Терека, в ладной избе принадлежащей Матвею Морозову атаману казаков, которых воеводы привлекали для выполнения определенных разведывательных и охранных мероприятий, собралась добрая кумпания. Пили до умопомрачения.
   И в разгар гулянья Федор Болдырин, один из главарей Запорожской сечи, предложил направить войско в помощь народному казацкому царю Димитрию, страдающему под гнетом предателей-бояр в стольном граде Москве. Сказал он это спьяну в кругу родичей и друзей. Сказал - да забыл про сказанное, ибо в этот момент вошла в хату статная молодица лет двадцати, внесла ведро полное браги. Но с того дня казаки «учали думать».  Мысли у них были самые гнусные, тем более, что влияние на мысли оказывали бурчащие с голоду желудки. Они  роптали  на  задержку жалования и голодную «нужу», на отсутствие баб и овса для лошадей, на холодную зиму и на жаркое лето. Говорили:  «Государь  Дмитрий  I  нас  хотел пожаловати,  да  лихи  бояре всё сожрали». 
  И тогда вновь подал голос Болдырин:  - Поедем, браты, к Москве. А дабы не приняли нас за бунтовщиков, возглавить нас должен кто-то, кому Государь поверит. А Димитрий поверит лишь тому, кто назовет себя родичем его, - и добавил. - но младшим. Сыном царя Федора Ивановича, допустим, племянником Димитрию. И то скажу, - продолжал Болдырин, - что ежели восстал из мертвых царь, то можно родиться и его племяннику. Пусть будет у покойного Федора Ивановича сын... допустим, Петр. Апостольское имя. Слыхал я, что означает оно слово “камень”.
- А где возьмем его? - спросил  сотник Бубнов. - Здесь, на Тереке, посчитай, все друг друга знают. Народу мало. Если б кто-то пришел со стороны...
   Казаки согласно закивали:- Правильно Тереха говорит... Вот если бы кто был со стороны. Hо Болдырин взмахнул рукой - и гул голосов утих.- А мы не со стороны. Мы своего. Мы ж лгать не казакам собрались, а самому царю. Ложь во спасение нашего казацкого царя - святая ложь. Так среди казаков возник план провозгласить  одного  из  своих  молодых товарищей «царевичем Петром», сыном Федора Ивановича,  и  идти  к  Москве  просить денег под этот проект. Выбор  казаков  пал  на  Илью  Горчакова по прозвищу «Муромец», потому, что он бывал в Москве, знал по-румынски и умел играть на лютне.
   Матвей Иванович Морозов пять дней спустя писал в Астрахань воеводе тамошнему князю Хворостинину, что атаман гулящих казаков Федор Болдырин и боевые холопы боярина Черкасского да князя Трубецкого на тайном совете порешили “родить на свет” сына царя Федора Ивановича и Ирины Годуновой под именем Петр. Как позвали умышленники Илейку Горчакова на совет, писал далее Морозов, так сразу поняли, что никому, кроме, как ему, Петром-царевичем не быть. Невысокий, но собою сложен хорошо, лицом румян и чист, как девица, хотя от роду уж имел лет около двадцати трех. Глаза пресветлые, волосы русые, волнистые. Прям принц-царевич из сказок. Спросили, хочет ли он назваться именем царевича Петра - ответил сразу, что согласен.       
 Смелому предприятию сопутствовал успех. К  казакам,  сопровождавшим Лжепетра, присоединись новые отряды, и  войско  двинулось  вверх  по  Волге.
По слухам, «царевич» обратился к «дяде», который призвал его с  казаками  в  Москву. В Свияжске казаки узнали, что Лжедмитрий I убит, и повернули к Дону. Осенью 1606 г. отряд Лжепетра находился на Северском Донце. К этому времени Юг России был  охвачен  восстанием  против  нового  царя  —  Василия Шуйского. Путивль, где сидел «воевода Дмитрия» князь  Г.П.Шаховской,  находившийся в творческом кризисе,  хотел  видеть  живого  государя. Голодные жители требовали хотя бы морального удовлетворения. Венценосный вождь, хотя  бы  и не «царь Дмитрий», был для Шаховского как нельзя кстати. Лжепетр прибыл в Путивль в ноябре 1606 г. Молодой самозванец сильно отличался от своего предшественника и не очень  стремился  быть  похожим  на  царского  сына.  В  отличие  от Лжедмитрия I он был беспощаден к дворянам,  попадавшим  к  нему  в  плен.  В Путивле совершались жестокие казни,  самозванец  приказывал  казнить  в  день  «до семидесяти человек».
    Пока Лжепетр вершил суд и расправу в  Путивле,  мятежная  армия  во главе с воеводами «царя Дмитрия»  Иваном  Болотниковым  и  Истомой  Пашковым подступила к Москве. 2 декабря 1606  г.  Болотников  был  разбит  под  селом Заборьем, отступил в Калугу, там он собрал все что можно было вывезти, деньги и оружие, после чего встретился со Лжепетром и засел  в Туле. Время было тревожное, по ночам в столице не спали: жгли костры, ходили сторожа с колотушками. Судорожные метания затихали с предрассветным туманом. И вот над крестами Андроникова Нерукотворного Спаса мужского монастыря на левом берегу Яузы холодным голубым диском  в дрожащих сумерках показалось зимнее солнце.
     В   половине  седьмого  с  северо-востока,  со  стороны деревни  Черкизово,  в  Москву  вошел  улыбающийся  человек   лет сорока. За ним шел юноша с багром в руке. Далее ехали три телеги с кучерами и сенной подстилкой, следом - полтора десятка вооруженных всадников.
     Поезд пересек речку Хапиловку, обогнул пруд и вышел к Красным воротам Земляного вала, который был насыпан в 1591—1592 гг. по повелению Бориса Годунова вскоре после опустошительного набега на Москву орд крымского хана Казы-Гирея. Идущий впереди Александр Львович легко сплюнул под ноги и предъявил стрельцам бумаги от Троице-сергиевского архимандрита. Пока заспанный десятник по слогам читал грамотку Дионисия, потомок королей сунул копеечку рядовому стражнику и спросил:
  - Ну, что, друже, что сейчас на Москве делается?-
  - Бунтовщиков третьего дня только отбили к Калуге. У Серпуховских и Калужских ворот до сих горы падших воев лежат неубраны, - отвечал тот.
  - Ай-ай-ай, - посочувствовал Александр.
  - Вот ты, парниша, айкаешь, а телеги-то твои забрали в повинность – мертвяков возить.-
   Александр повернулся и успел увидеть, как телеги с Сергиево-Посадскими возчиками поворачивают вдоль вала в строну старой калужской дороги. С ними десятник отправил одного из своих стрельцов. Верная рука сразу же подозвал своего вожака по прозвищу Перо.
  - Возьми, Иване, с собой пятерых хлопцев, да молодого Егоршу, поезжайте на поле сечи, гляньте чтоб наших мужичков никто не обидел. Заедино, авось оружию какую в сене заховаете. А Егор вам после повинности дорогу к деду Кириллу покажет. Там  мы заночуем.
  - Добро,- отвечал коротко Иван Перо, ибо был он покладистым молчуном.   Засим караван и распался.
   Уже подъезжая к Москва-реке, Александр Львович учуял что-то неладное. Что-то недоброе дрожало в воздухе. Над рекой висел холодный туман смешавшийся с дымом пожарищ. На месте так запомнившейся потомку Стюартов покосившейся избушки вельяминовского дядьки чернелись побитые золой головёшки. Обгоревшие доски гнилыми зубами торчали тут и там. В каком из многочисленных бунтов и погромов канул раб божий Кирилл, так и не удалось узнать. В окрестных развалюхах не было ни одной живой души. Оставив пятерых ополченцев расчищать пепелище и разбивать походный лагерь, с оставшейся пятеркой Александр пешком отправился на Красную площадь, стреножив коней у обгоревшего плетня и задав им овса из седельных сум.

                ГЛАВА 7
                -24-
   Ах, сердце прихватила злая боль,
   Прощай, мой обезумевший король!               
   Раз дома нет узды твоей гордыне,
   То ссылка - здесь, а воля - на чужбине.
    (Король Лир)
     Вскоре после смерти царя Бориса, его родич Годунов Иван Никитич впал в немилость нового государя, как и все Годуновы. Ему еще повезло: Лжедмитрий I в 1605 году отправил его в почетную ссылку воеводой на Урал, в далекий и опасный Туринск, где постоянно шли с войной кучумовы внуки, совершали набеги кочевники из южных степей. Говорят, в 1606 году летом царь Василий Шуйский послал ему приказ о возврате в столицу. Иван Никитич к своим сорока годам сохранил трезвый рассудок, а годы проведенные возле престола прибавили ему ума. От торговых и беглых людишек знал он о смуте и волнении в центре России. С одной стороны и не ехать нельзя, а с другой – попадешь под горячую руку царю али бунтовщикам каким и – прощай «буйна головушка»: покатится с плахи по земле, цепляясь крючковатым носом за колючки. Не торопясь, не жалея отцовского гостинца, собрал он своих людей да казаков охочих более сотни человек да нанял конных татар и вогулов пять сотен, позвал с собой племянника хана Епанчи, разбитого в 1581 году Ермаком, по имени Чандырь-убаши. Иван Никитич порешил добраться сперва до Троицко-Сергиевой лавры что бы помянуть невинно убиенных родичей Годуновых, а вернее – разузнать у хорошего знакомца архимандрита Дионисия о состоянии дел в Кремле и придворных интригах.
     Под первые белые мухи уральский отряд, практически без потерь, прибыл к уютно раскинувшемуся Сергиеву Посаду. После первых теплых объятий с настоятелем, вновь прибывших разместили по избам, строго наказав не воровать да не охальничать. Чандырь, мать которого как оказалось, была русской полонянкой при отце его Ассьяне, говорил на русском языке как на родном. За время путешествия молодой полукровка приглянулся стольнику Годунову веселым нравом и острым умом. Пока Иван Никитич отправился с визитом в Лавру к архимандриту, Чандырь размещал своих «басурман» по сеновалам да овинам, запрещая прикасаться к чему бы то ни было, кроме своего копченого сыра и вяленого мяса, под страхом отправить к Йоли-Торуму на «ёлы пал» (сиречь в ад).
     Снег перестал. Тьма ночная черным покрывалом легла на Лавру и окружающие посады. Только звезды из глубины небес смотрели отрешенно на землю. Они казались Чандырю чьими-то холодными злыми глазами. Молодой вогул сидел на невысоком монгольском коне посреди посадской улицы и думал то одно, то другое. Правой рукой он держал уздечку, украшенную черненым серебром, левой – теребил богатый пояс, увешанный медвежьими зубами, мешочками для трав да амулетами от злых духов; кроме того справа висела калита с двумя медными деньгами; слева из деревянных ножен хищно выглядывала рукоятка ножа. В домах затихали последние звуки, гасли колеблющиеся огоньки лучинок, засыпали в стойлах животные - крестьяне держали лошадей, коров, овец, реже свиней, а также птицу - кур, уток, гусей.
     В это время, в уже известной нам потайной комнате настоятельских апартаментов за узорчатым столом пили хмельной мед Иван Никитич Годунов, архимандрит Дионисий, племянник его Пётр Савоафович и воевода князь Григорий Борисович Долгоруков-Роща. Князь только днями прибыл в Лавру с небольшим отрядом стрельцов и пушкарей для укрепления гарнизона, доведя тем самым численность оного до двух тысяч бойцов с пищалями да аркебузами, да двумя десятками малых пушек ближнего боя.
     Иван Никитич обрадовался князю Долгорукову, который еще несколько дней тому назад был при дворе и знал все последние сплетни. Однако, поначалу разговор зашел об оружии Годунова, прислоненном к стене возле узкого окна-бойницы. А была то ладная аглицкая аркебуза богато отделанная серебром и такого качества, какого присутствующие, двое из которых были профессиональными военными, не встречали за свою жизнь. Григорий Борисович и Петр Савоафович мертвой хваткой вцепились во вновь прибывшего, да и настоятель выступил с просьбой рассказать о сем ружьеце. Чтоб потрафить сотрапезникам и в ожидании от них ответных откровений, Иван Никитич, осушив чашу с бражкой, рассказал:
     «Буде ведомо вам, что приятель мой Гришка Микулин был шесть лет тому в Лондоне с посольством. Занимал он один из лучших домов английского стольного града, сама королева осыпала его подарками, а самые лучшие люди Англии мечтали с ним познакомиться. Особливо жаждал ихний резоимец и автор пиес поучительных Виллиам Шекспир. Оный через графа Генри Саутгемптонского добился с Гришкою приватной встречи, после которой упились они аглицкой можжевёловой водкой до изумления и Григорий, заслушавшись как тридцатишестилетний пиит разгоряченный напитками с увлечением читал из только что написанной пиесы про датского царевича Гамлета:
(But look, the morn, in russet mantle clad,
Walks o'er the dew of yon high eastward hill.
Break we our watch up; and by my advice
Let us impart what we have seen to-night
Unto young Hamlet; for, upon my life,
This spirit, dumb to us, will speak to him.),
или что-то в таком же духе, от щедрот души да по пьяни подарил тому шубу из морского бобра. Шекспир не знал о таком старинном русском обычае, не приготовил подарка и был этим чрезвычайно сконфужен. Позднее он решил исправиться и передал через графа Лестера на память Микулину свою аркебузу, с которой в молодости любил охотиться. Так это она самая и есть. Показал ее мне Гриша у себя в Ярославле, я и пристал, точно пиявка: «Продай да продай, за ценой не постою». Долго сопротивлялся мой дружок, но после третьей братины меда продал» - стольник Годунов задумчиво погладил затейливо изогнутый приклад и добавил – «Шесть разов меня от смерти лютой боронила…»
                ***
   Старший из братьев Романовых, получив от Лжедмитрия назначение, не торопился ехать из теплой Москвы в мутный Ростов. Он настолько не готов был отринуть все мирское, что единственный за всю историю православия на Руси писался полным именем: Филарет Никитич Романов. Недолго музыка играла – весной Димитрий был убит. К тому времени Шуйские-Бельские, Трубецкие-Воротынские и прочий придворный народ уже основательно махнул рукой на «Кошкин дом»: Иван – каша; Мишка – юнец; Фёдор – поп; куда им за престол бороться?! Ну забыли и забыли. Филарет все лето 1606 года просидел в своем терему лузгая семечки, давя тараканов да злобствуя на весь белый свет.
   Один из современников патриарха Филарета, астраханский архиепископ Пахомий, посетивший его в то лето написал о нем: "Филарет оказался среднего роста и телосложения, имел некоторые познания в теологии, раздражительный и недоверчивый настолько, что произнеся «Солнце всходит м-м… на востоке», надолго замолкал обдумывая остальные варианты, и настолько властный, что когда молился лики святых угодников на иконах съеживались и бледнели. Каждые две недели монах Чудова монастыря приходил к Филарету, чтобы подстричь его волосы, бороду и усы. За каждое посещение монах получал ногой под зад и 24 копейки".
   О ту пору прибились к его двору: Ксенофонт Копейкин, бывший казначей Самозванца, да с ним трое дьяков-арифметиков, да еврейско-голландский купец Исаак-Абрам Масса, пойманный Шуйскими на жульстве, да художник из Антверпена Франс Хальс, после окончания художественной академии Карела ван Мандера приехавший в Московию на заработки. Франс подрядился написать парсуну Димитрия Первого верхом на верблюде, покоряющего турецкую империю, но не успел получить даже аванс. Теперь этот человек при своем огромном таланте весьма охотно предавался радостям простой московской жизни. В том же 1606 году Франс создал эпическое полотно "Банкет членов тайного общества «Кошкин дом»", где полностью переосмыслил схемы подобных произведений. До него групповые портреты писались так – все вставали в стройные рядочки и натужно улыбались в мольберт. Франс Хальс же запечатлел мгновение, настроение, характеры: кто ест, кто пьет медовуху, Иван Каша кланяется при входе, рядом с ним Копейкин в шапке – лицо духовное, на заднем плане косоглазый Горбатый держит на плече багор. Этот холст стал предтечей известной впоследствии картины Хальса "Банкет офицеров стрелковой роты Святого Георгия", едва взглянув на которую любой может убедиться, что морды у офицеров на банкете - Романовские, особенно у пьяниц в левой части картины.
   Заполучив в свои руки новых соратников, взамен разбежавшихся после падения предыдущего режима, Филарет возобновил подрывную деятельность. Собрав какие-то, по прежним временам небольшие средства, он подкупил Прокопия Петровича Ляпунова представителя старинного рязанского боярского рода и его «вольный отряд».
   Означенный Ляпунов и его брат Александр, имели большое влияние среди рязанских детей боярских, и вместе с ними на сторону Болотникова перешла дружина не только Переяславля-Рязанского, но и других рязанских городов. Позже к войску присоединились служилые люди из других южных городов. Рязанские дружины под руководством Прокопия Ляпунова и Григория Сумбулова осенью овладели Коломной, а затем, встретившись с основным войском Болотникова, подступили к Москве.
   К этому времени в тереме Филарета оказался агент английской разведки сэр Джордж. Раненый и обобранный татями ярославскими он пылал нездоровой ненавистью к России и ее бесшабашным детям, впрочем как и все его соотечественники с лошадиными мордами и гнусными мыслишками. План, который у него только что сорвался, был прост. Умыкнув царевну Ксению, этот средневековый Бонд собирался выдать ее замуж за одного из бояр, тем самым усилив его позиции до царских, а затем стравить его клан с Шуйскими. Одним из претендентов на участие в афере был Михаил, сын Филарета. Английские спецслужбы всех времен отличались одной особенностью. Заключая с кем-нибудь союз, они уже думали как бы посильней нагадить союзникам после победы над общим врагом.
   Когда в ноябре объединенные силы Болотникова подступили к столице, Филарет  накатал подметное письмо своему протеже к которому сэром Джорджем было приложено десять золотых гиней, отнятых им у английских купцов, и господин Ляпунов «одумался», переметнувшись к москвичам. Вслед за ним на сторону Шуйского перешли воеводы Сумбулов и Пашков, рязанцы и многие другие. Тут уж восставшим разбойникам сам Бог велел «битыми быть».
                -25-
Наш город построен деревней помпезною,
Он тверд, как брильянт и трепещущ, как студень,
И давит безоблачной кармой отвесною.
Над нами завис среднерусский полудень.
(детские стихи о Москве)
Медленно волоча ноги Александр Львович и его спутники вышли в центр столицы. После бурных майских событий, сперва праздников, а затем расстрелов и арестов, совмещенных с грабежами и насильем, Красная площадь показалась Александру пустынной и заброшенной, только собор выглядел гораздо живописнее: центральный шатер Храма Покрова Божией матери опоясывала полоса из маленьких луковиц восьми церквей, последняя из которых освящена была в честь Николы Великорецкого. Центральный купол, вместо позолоты, которую помнил Александр Львович, имел такую же сложную рельефную форму, как и боковые главы. К тому же более сложной была роспись стен храма. Собор над могилкой Василия Блаженного в ту пору имел 25 куполов, обозначавших Господа и 24-х старцев, сидящих у его престола. Городская молва приписывала Василию Блаженному, в честь которого назван собор, немало чудес: святой молитвой он спас от погибельного столкновения с ледяной горой английское судно «Британик» с российским посольством на борту; вылив на пиру в Москве вино в окно, потушил сильнейший пожар... в Новгороде; ходил всегда топлесс, соблюдал строгий пост и другие терпел лишения; умел предсказывать прошлое и так хорошо играл в шашки, что его боялся сам Иван IV.
Возле лобного, где на покосившейся виселице болтался скелет в лохмотьях польского жупана, трое москвичей что-то рассказывали друг другу, бурно жестикулируя. Александр одетый достаточно нейтрально – в слегка побитый волчий полушубок мехом наружу, овчинную шапку и валенки – смело подошел к говорящим, тем паче что следом шли пятеро ополченцев с ножами и шелепугами.
 - По здорову будете, господа москвичи, - замысловато начал он, - Не подскажете странникам, где сыскать Скопина-Шуйского Михайлу Василича? –
- Эвон у царя Василия в Кремле три дня уж войска сбирают да совещаются. Разбойники, коих князь Михайла побил, спаси его Христос, - тут все трое мужиков перекрестились на соборные кресты, возвышающиеся над южной частью площади, - ушли от стен Московских к Туле, дак, вестимо, в погоню сбираются… -
 - Спаси Бог! – отвечал Александр Львович.
 - А вы кто такие будете? – спросил с подозрением один из коренных москвичей, самый пожилой с окладистой седой бородой.
 - Да с посланием к нему от настоятеля Троице-сергиевского…
 - Ну, так. Поклон от нас передавайте Заступнику Михаилу. –
Грамотка от Дионисия еще раз помогла на Спасских воротах. Скопин встретился путешественникам у красного крыльца. Молодой воевода раздавал какие-то пропуска и бумаги четверым дворянам в медных с боевыми отметинами доспехах. Неподалеку стояли держа коней в поводу судя по виду боевые холопы или оруженосцы.
Подождав, когда ставший уже известным молодой военоначальник закончил свои срочные дела, Александр подошел к нему с несколько деревянным поклоном и напомнил о летней встрече:
- Здравствуй сто лет, княже, помнишь меня? –
- Отчего же, помню. Про тебя еще Никита Вельяминов говорил, что уж больно из далёка пришел и говоришь иногда чудно. –
Скопин-Шуйский был единственным знакомцем г-на Яковлева в текущем времени, через которого можно было приблизиться к престолу, что бы состариться в уюте и богатстве. Он практически был все – и пенсионный фонд, и социальное вкупе с медицинским страхование. Поэтому в речи Александра Львовича появились не свойственные ему  нотки подобострастия:
- Не могу я чем-нибудь быть полезным великому князю? –
- Можешь, друже, еще как можешь… Дел море, а людей – капля. Человек ты, видимо, верный, раз Вельяминов за тебя ручался. Работы много сейчас на Руси.
- Так может и я на что сгожусь, - спросил Александр уж совсем как в «Неуловимых мстителях».
- Службу тебе, добрый человек, найду. - отвечал Михаил, - А коли еще и люди у тебя свои есть, - князь покосился на Троицких ополченцев, - так втройне хорошо. Будь у меня в доме  нынче на закате.-
- Всенепременно, князь, - потомок Английских королей был противен сам себе, - А где это? –
- На Рогожской заставе. Любая собака покажет. –
Вечером того же дня Александр сидел за столом в просторной комнате дома Скопина-Шуйского. Кроме него присутствовали сам князь, боярин Головин – будущий тесть князя, ближний боярин Василия IV да поляк лет тридцати Станислав Караффа-Корбут герба Корчак.
На столе были художественно расставлены пироги с мясом и сыром, кулебяки, блины с икрой и оладьи. В центре стола, огромный как фрегат, на золотом блюде возвышался гусь с пшеном и шафраном.
В разнообразных глиняных и серебряных сосудах стояли меды, смородинный  и клюквенный.
После третьей баклажки языки беседующих развязались.
- Ну, давай, рассказывай: откуда ты на Москве взялся и чем нашему сродственнику Никитушке обязан? – спросил Михаил Васильевич. Его круглое и печальное как луна лицо нависало над бокалом, отражаясь в янтарном меду.
 - Не родня ли ты этим противным Романовым? – продолжил Головин. – Кои будучи внуками Якова Захарьевича Кобылы писались Яковлевыми-Захарьиными и были внучатными братьями царицы Анастасии Романовны.
 - Нет, мы считаем поколения от Облашки, который выехал из Швеции к Дмитрию Донскому. В седьмом колене от него был Яков Гаврилович – основатель нашей ветви рода Яковлевых, - уверенно отрапортовал Александр, заранее подготовившийся, - с Вельяминовыми мы в свойстве через Василья Васильевича Вельяминова, что принял пострижение в Богоявленском монастыре.
 Станислав Караффа-Корбут разлил по бокалам ярко-красное вино. Выпили. Александр подумал, что сейчас неплохо было бы выкурить сигару, он затеял беседу на эту тему и оказалось, о чудо! – табак уже затащили в Россию английские купцы. Подвыпившим гостям стало любопытно посмотреть на «курение травы». Михаил Васильевич тут же послал к какому-то спекулянту расторопного слугу Митрошку и повелел кроме травы никоцийской купить пару бутылей можжевелового вина из Англии.
 И вот когда в первый раз за многие месяцы Александр Львович свернул листья табаку в какую-то ужасающего вида цигарку и закурил ее чадя и кашляя, впечатление было такое, словно первоклассник смолит свернутую в кулек общую тетрадь. Молодой князь так смеялся, что подавился моченым яблоком, боярин степенно хрюкал в бороду, польский дворянин ржал, закрывшись широким рукавом.. Девки-подавальщицы боязливо прыскали в кулачки. Старый дядька Карп Федотыч, после смерти отца Скопина-Шуйского и принятия матерью его пострига, пользовавшийся в доме некоторыми вольностями пробурчал что-то о том что человек, мол, не печка и дымить ему «невместно». Поддавшись давлению общественности, господин Яковлев «забычковал» свою слоновью «ножку» и тщательно спрятал в глубине складок своего темно - гвоздичного суконного зипуна, опушенного побитой молью каймою. Отсмеявшись выпили по стакану джина, поднеся и дядьке, что бы не бубнил. Голова Александра закружилась. Князь Михаил же по его просьбе принялся рассказывать путаную историю русско-польско-шведских войн.
    «Последние 5-7 лет шведско-польское разногласие о праве на шведское королевство  уже не тлело под пеплом в словесных спорах, а вспыхнуло в открытой войне. В 1592 году король Сигизмунд Ваза объединил под своей рукой оба государства, но уже в 1595 году, пока Сигизмунд ездил в командировку в Польшу, шведский парламент избрал его дядю герцога Карла Седерманландского регентом Швеции вместо отсутствующего короля. В Линчёпинг созвались чины государства и приняли решение призвать на родину Владислава, сына Сигизмунда, наставив в родной вере шведов (протестантской), а если отец не отпустит его к назначенному времени, считать его утратившем свои права. Между тем наследному принцу (герцогу Карлу) дается поручение: властью правящего регента заботиться о том, чтобы крепости и области королевства не отрывались от его тела.
   Принц Карл начал заботу в 1599 году, переправился по льду в Финляндию и, разбив в бою восставших финнов и карелов, привел к повиновению все Великое герцогство. Затем, употребив зиму первого года нынешнего столетия, спас Эстляндию от опасных происков полковника Юргена Фаренсбаха. Затем Карл вступил в Ревель, оставшийся верным королевству Шведскому.
     Срок, назначенный для прибытия Владислава, уже прошел, а ответа никакого не было; более того - Польская республика объявила через своих послов войну Швеции.
     Ливония, которую после разгрома московским царем Иваном Ливонского ордена стало некому защищать, становится добычей сначала шведов, потом поляков. В 1604 г. в Норчёпинге Карл согласился принять на себя королевскую власть со всеми ее тяготами. Несколько ранее торжественным постановлением сословия Сигизмунд со всем своим потомством был лишен прав и отрешен от королевства, по отношению к которому проявил себя дезертиром и врагом, и это ему было сообщено грамотой сената, как официальное решение…»
    На этом месте Александр Львович захрапел, уткнувшись лицом в блюдо с изображением герба Корчак: пешеходной зебры на красном фоне.
    Проснулся он через несколько часов. Его собутыльники сидели за столом, словно и не выходили. Из-под резных ставенок пробивался молочно-мутный зимний рассвет. Михайло Василич посмотрел на Александра и усмехнулся:
   - Ну, что, отдохнул маленько, выпей вот кваску, - он протянул через стол серебряный кубок.
От обилия выпитого меда и полученной информации Александра Львовича стало  слегка мутить. Дабы не опозориться перед предками он вынужден был хлебнуть кваску, встряхнуться и дважды ущипнуть себя за руку. После чего Верная рука побрызгал себе в лицо холодной водой и заявил о своей адекватности.
Четыре дня подряд по вечерам у Михаила Васильевича собирались на посиделки все те же: Егор, Корбут, окольничий Головин, Александр да, естественно, сам хозяин. Пили, гуляли, подолгу разговаривали… Скопин-Шуйский и Александр Львович проникались все более и более приязнью друг к другу. Князь ценил собеседника за ум и глубокие познания в различных областях как военных так и естественных наук, тот же уважал в более молодом военачальнике решительность, тактический и стратегический охват событий, прямоту. Все шло к тому, что Александр с его отрядами вольется в полки лично преданные князю. В связи с этим, памятуя о событиях произошедших в реальном мире, «перемещенцы» стали потихоньку подготавливать Михаила Василича к мысли о возможном отравлении со стороны родни. И кто знает, как бы дальше развивались события, если бы однажды в пятницу, холодным зимним вечером Александру Львовичу не попалась в руки одна любопытная грамотка.
  В этот день Красный Свекловод рано отправился спать в лагерь, боярина с вечера вызвали в приказ запиской, Корбут же выпив кубок джина завалился спать на лавке прямо в зале около стола и выводил могучим носом-сливою «оду первой борозде в исполнении сводной колонны тракторов Урюпинской сельхозтехники».
 Александр с князем засиделись допоздна. Скопин-Шуйский писал какую-то умопомрачительно-длинную бумагу, то ли диспозицию на тридцатилетнюю войну, то ли биографию Агасфера с того момента как он оттолкнул изнемогающего от усталости Христа от стены своего дома.
  Господин Яковлев среди второстепенных документов нашел какой-то покрытый пятнами пергамент и сначала пытался просто узнавать буквы. Затем содержание его увлекло. Писалось в сей подметной бумаге, видимо одним из доброхотов русского царя в стане соседнего государства, примерно вот о чем:
 «В 1548 году Сигизмунд Август, Сын Сигизмунда I и Боны Сфорца, правнук Ягайла Гедиминовича, основателя династии Ягеллонов, унаследовав после смерти Сигизмунда Старого польский трон, официально объявил о своей тайной женитьбе и потребовал признать Барбару Радзивилл, дочь князя Священной Римской империи Юрия, польской королевой. Сия Варварка была чудо как хороша: блондинка выше 170 см,  стройное, правильно сложенное тело, светло-карие глаза, мягкие, нежные руки, невыразимо прекрасный взгляд, снежно-белые зубы. Свежая и всегда чистая, как благоухающий цветок, источающая запахи духов, она поражала окружающих этим: в те дни даже коронованные особы мылись далеко не каждый год, распространяя острую вонь гнилых зубов, пота и несвежей одежды.
   Этому браку ожесточенно сопротивлялась мать короля Бона Сфорца, которая к сожалению приходилась двоюродной теткой Марии Медичи, а также польские вельможи, опасавшиеся засилья Радзивиллов — сторонников полной независимости Литвы от Польши. Лишь 7 мая 1550 году в Кракове Барбара была коронована, но вскоре была отравлена Боной и 8 мая 1551 года скончалась в страшных мучениях.
   Потрясение, которое Сигизмунд пережил в связи со смертью супруги оставило глубокую рану в его сердце. Воспоминания о Барбаре и его чувства к ней часто приводили его в замок в Несвиже, к братьям Барбары, Николаю Рыжему и Николаю Чёрному. Однажды он привёз с собой спиритиста, мага пана Твардовского, который пообещал вызвать дух его покойной жены, но строго-настрого запретил королю дотрагиваться до привидения. Дух Барбары в самом деле явился, однако король, вопреки мольбам колдуна, попытался обнять видение. По преданию, это сделало душу Барбары пленницей замка в Несвиже, не давая вернуться туда, откуда колдун вызвал её. Дух покойной теперь обречён на вечное одиночество в заброшенных коридорах и комнатах Несвижского замка. Говорят, что, если бы король приехал сюда умирать, его дух и дух Барбары соединились бы навсегда. Согласно легенде, он дал слово, что так и будет. Однако, смерть настигла его внезапно, в совсем другом месте, и с тех пор призрак Барбары Радзивилл, прозванный Чёрной Дамой, наводит ужас на посетителей замка, тогда как привидение короля Зигмунда, одинокого и несчастного, регулярно появляется в Краковском замке».   
   Когда Михаил Васильевич оторвался от своей бумаги и решил перекусить – за окошком уже светало – Александр вкратце пересказал ему прочитанный рассказ и спросил так, словно был автором:
   - Ну, как, хорошая история? Прямо Ромео и Джульетта, господина Шекспира сочинения. Дальше пишут, что история любви Барбары Радзивилл описана в стихах и прозе на польском и литовском языках, и что чудотворный образ Матери Божьей Остробрамской водруженной над Медницкими воротами Вильно, на самом деле является портретом Барбары Радзивилл.-
- Нам-то что с того?- недоуменно воскликнул князь, поглощая пирог с осетриной.
   - Сия душещипательная гиштория оставила глубокий след в сердцах бедных поляков и литвы. Видит Бог, если бы появился сейчас…- Александр отхлебнул меду, - Погоди, зайдем с другой стороны. Отчего у нас так легко признали Самозванца?
    Скопин промычал что-то невразумительное, как лунь качая круглой головою.
    - Да от того, - продолжил Саша, - что Бориса Годунова  признавали не истинным царем. Даже церковный обряд священного венчания на царство и миропомазания не сообщил ему благодати, поскольку от этих действий сохранилась лишь видимость, в действительности же его венчали и мазали бесы по приказанию дьявола. О, как!
    - Так ведь… - начал Михаил Васильевич и задумался. Почесал шею за правым ухом и блеснул на собеседника серым глазом. – Продолжай!
    - Затем и Лжедмитрий, в отличие от Ивана Грозного, «самоизвольно» севший на престол,  легко лишился своего места. С другой стороны, «игра в царя» характерна  для Руси, в нее играют и подлинные цари, которые заставляют другого человека быть царем фальшивым, по внешнему подобию. Царь Иван Васильевич, я слышал, посадил царем на Москве Симеона Бекбулатовича, и царским венцом его венчал, а сам назвался Иваном Московским, и вышел из города, жил на Петровке; ездил просто, как боярин, в оглоблях, и как приезжал к царю Симеону, садился от царева места далеко, вместе с боярами.
 - Было еще в 1567 году – вспомнил Скопин, - царь Иван велел одеть своего конюшего, боярина Ивана Петровича Федорова, уличенного в заговоре, в царское платье, дать ему скипетр и другие знаки царского достоинства и посадить на трон. Сам же царь, стал перед ним и, обнажив голову, оказал ему почет, преклонив колена, и сказал ему так: "Ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал". Затем после короткого промежутка добавил так: "Впрочем, как в моей власти лежит поместить тебя на этом троне, так в той же самой власти лежит и снять тебя". И, схватив нож, ударил несчастного в грудь.
    - Из чего вывод, - подхватил Александр, в свою очередь опрокинувший чарку, - Истинные цари получают власть от Бога, а ложные цари получают ее от дьявола.
«Стоит Гришка розстрижка Отрепьев сын
Против зеркала хрустальняго,
Держит книгу в руках волшебную,
Волхвуе Гришка розстрижка Отрепьев сын»-
проголосил гнусавым голосом приподнявшийся на лавке Караффа-Корбут.
- Да спи ты, чертова кочерыжка! – прикрикнул на него князь, до крайности заинтересовавшийся темою беседы.
- Польские же короли в данном отношении слабее Самозванца, - Яковлев посмотрел на Корбута, словно тот мог опровергнуть его слова. Поляк же в ответ демонстративно захрапел.
-  В особенности нынешний Сигизмунд. Представьте: дядя – сумасшедший, сам Сигизмунд родился в тюрьме, когда отец его был приговорен к казни за государственную измену, королишка изгнанный собственным народом со шведского престола. Поляки выбрали его в надежде на союз со Швецией, а получили войну с ней, достаточно неудачную. Не от дьявола ли такая власть? Еще раз зайдем с другой стороны. Знаете, что такое встречный пожар?-
   - Я воевода, а не деревенский староста,- возмутился князь.
   - Пардон, кто?-
   Скопин-Шуйский недовольно фыркнул.
   - Ладно-ладно, продолжаю: встречный пожар наиболее действенное, хотя и весьма рискованное средство для тушения больших лесных пожаров, повальных и сплошных, когда огонь идет сжигая все встречающееся на пути. До сих пор считалось, что как помер Сигизмунд Август в 1572 в Кнышине, так с ним прекратилась династия Ягеллонов. Династия от Бога. А что, если не прекратилась? Если Барбара Радзивилл, чуя неминуемую кончину от смертельной отравы, отдала своего только что нарожденного сынка Jagiello;czykа – брату Николаю Рыжему? А тот воспитал его в одном из своих замков вместе со своим сыном Христофором. –
  Михаил Васильевич застыл пораженный.  Александр подавился от смеха - князь с куском осетрины, свисавшим изо рта, походил на панду, откусившего себе язык..
    - Вот такая, стало быть идея – с нажимом произнес Верная рука - друг русских князей и перемигнулся с Шуйским. – Уж коли у соседей нашелся кандидат на наш престол, так глупо было бы нам не найти кандидата для Речи Посполитой. Уверен, что многие поддержат сие начинание, по крайней мере православные, а их в Литве пока не мало. Надо только легенду правдоподобную придумать. Жил да был юный принц в изгнании на окраинах государства (тут все дамы рыдают)…
   - Ага, а после Ливонских войн и смерти Ивана Грозного сей отпрыск отправился ко двору славного русского царя Бориса, так?- продолжил за него Скопин-Шуйский.
  - Правильно, на ловлю счастья и чинов! – воскликнул Александр.
  - Здесь, в Москве, этот принц заимел друзей и сторонников среди русских бояр и дворян, да среди иноземной шляхты, коей теперь Москва полна, как шведский обоз тухлой селедкой. И вот Александр…
  Верная рука вздрогнул.
  - А почему не Махмудахмадинижад?- пробурчал он.
  - Посмотри в зеркало, - попытался урезонить его князь, - из нас под пятидесятилетнего наследника ты один и подходишь. К тому ж имя подходящее – среди Ягеллонов один Александр уже был.-
  - Неужто я так плохо выгляжу, - расстроился Александр, - А нельзя ли найти что-нибудь подходящее кому-нибудь другому или подождать год-другой?-
  - Нельзя! – твердо отрезал Скопин-Шуйский, - Мысли твои дюже своевременны: в Речи Посполитой началось восстание магнатов против Жигимонта во главе с Миколаем Зебжидовским. Тут ты на белом коне с дружиной и мешком серебра - их поддерживаешь. А король нынешний всего лишь сын шведского ублюдка и твоей тетки. Права на трон польский ты имеешь гораздо большие, чем этот полушвед.
   - К тому же Сигизмунда никто не любит! – весело вставил проснувшийся вовремя Корбут.
Александр судорожно хлебнул джину и инстинктивно потянул из кармана свой знаменитый окурок. Скопин тут же замахал на него руками:
- Побойся бога, батюшка, и так тебя вся моя дворня чертознаем числит.
- Ну, коли так, путь будет так, - замысловато проговорил Яковлев, - быть мне Александром Сигизмундовичем. Всю жизнь мечтал  чего-нибудь в Польше замутить.
- Царь Василий завтра выходит с войском, в помощь осаждающим татя Болотникова. Снег лег, и реки давно встали. Ополчение соберется в Коломне, а оттуда на санях по Оке до Калуги домчат с ветерком.
- На время отсутствия, царь оставил окольничего Василия Петровича Головина на Москве, - подхватил пан Корбут.
Скопин-Шуйский почесал начинающий лысеть затылок, волосы вообще не жаловали его лицо и голову, затем произнес:
- На днях мы с паном Станиславом, - тут Корбут шутливо поклонился, - пробежали списки томящихся в городском остроге поляков, пришедших в прошлом годе с Самозванцем. Нашли несколько стоящих имен. Одного я велел привести ко мне для приватной беседы да недосуг было – эвон в сенях спит. Хотел я его с какой-нибудь пакостью к полякам отрядить, но ваше дело вернее. Я считаю, что говорить с ним должен уже Александр Сигизмундович, и говорить державно, как и подобает наследнику великого дома Ягеллонов, потомков Гедимина, а через него и через Полоцких Изяславичей князей Вида и Герденя - родича всем Рюриковичам и, даже, упокойному Грозному царю. Так что начинай.
- А что за фрукт это ваш стоящий?
Станислав заглянул в какие-то подметные списки и бодро отрапортовал:
- Михал Соснковский, дворянин герба Годземба, происходящий из южной Польши, откуда-то из-под Кракова. Двадцати лет, романтик, шпагою себе хлеб добывает.
Александр подмигнул собеседникам и те привели платье в порядок и расселись ошую и одесную по лавкам. Михаил Васильевич звякнул серебряным колокольцем, и из сеней в приоткрытую дверь высунулись заспанные физиономии двоих его холопов. Будущий польский король попытался сдвинуть брови и грозно рявкнул:
- А подать сюда дворянина Соснковского, немедля!
Дверь со скрипом распахнулась и в светлицу входит он. «Был бы бабою – влюбился б» подумал Александр. Черноволосый, темноглазый – очи томные, с поволокой, ресницы как у барышни, усы густые и стрижены в меру. Кожа гладкая, сам высок, силою налит – ух, чертяка!
- Ну, что, узник, ведаешь кто пред тобою, - раздул щеки предполагаемый наследник престола, пробуя войти в роль.
- Не ведаю, али ты князь?
«Что ж, может и князь», - чуть было не сморозил фальшивый потомок Ягеллонов.
- Перед тобою король, сын Сигизмунда Августа и Барбары Радзивилл, - по- польски сказал Станислав.
- Dzi;kuj; Polska! – закричал Соснковский и пал на колени крестясь на Александра словно на икону.
Закроем же занавес над сей душещипательной сценой.
                -26-
 Любовь питают музыкой, ребята
 На ней любовь растет, как на дрожжах,
 Как тесто выползает из ушата
 И липнет на груди и на руках.
 И ходишь, весь облепленный любовью
 И истекаешь патокой, как кровью.
 (12-я ночь, перевод автора) 
Собрав огромные силы стрельцов, дворянской конницы и крестьянского ополчения - около ста тысяч человек, царские воеводы блокировали армию Болотникова, насчитывавшую к тому времени не более 20 тысяч бойцов, в Туле, куда тот передислоцировался со своими людьми из Калуги. Началась осада Тулы. За свой животный ужас, испытанный во время ноябрьских штурмов стен Москвы Болотниковскими татями, царь Василий желал расквитаться лично, поэтому он лично возглавил осаждающих, полагая расправиться с врагом в течение ближайших дней. Наружность Василия в ту зиму от злобы и холода сделалась совершенно непривлекательной: худенький, приземистый, сгорбленный старичок, с больными подслеповатыми глазами, с длинным горбатым носом, большим ртом, морщинистым лицом, редкою бородкою и волосами. Он вращал головою на тонкой шее, будто гриф, выражением порочного лица напоминая злобного уродливого старика справа от "Иисуса среди книжников" работы Дюрера.
    Воспользовавшись отсутствием в столице царя и верхних бояр, Скопин-Шуйский с приспешниками развернул бурную деятельность. Михаил Василич и Александр Львович проинспектировали царские порубы-застенки. Половина плененных после убийства Лжедмитрия поляков и литвы с удовольствием признали в статном мужчине с благородной внешностью, одетом в бархатный багряный польского покроя кафтан, своего утерянного наследника престола великих Ягеллонов. Всех признавших, числом около тысячи, князь по грамотке забрал из заключения к себе в терем «для подробного розыска». Начальник тюремной стражи Федька Ртищев занимал свой пост более 30 лет. Он ведал, что после подробного розыска заключенные попадают либо на стены в петлю, либо в Москва-реку ночью.
   Тем временем в сторону Можайска с пропуском от самого Скопина-Шуйского вышел отряд ополченцев, неважно одетых, но прекрасно вооруженных. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский продал два рубина сэра Джорджа голландским ростовщикам, а на вырученные деньги подкупил воеводу Ивана (Истому) Пашкова вместе с отрядом в две сотни ратников, оставшихся оборонять склады оружия, которые заложил Самозванец для предполагавшего похода на турок. Узнав о цели авантюры, сам Пашков и его отряд присоединились  к войску  польскому. Загрузив остатки оружия и запасных зарядов из опустевшего склада на десяток саней, получив аванс от Яна Соснковского, радостные рязанские и владимирские ополченцы – воевать за деньги было веселей, чем охранять склад за так – с гиканьем и свистом умчались в сторону Можайска. Троицкий обоз, так же нагруженный пищалями да саблями, отправили обратно к Дионисию, с наказом до 15-го числа января отправить к Можайску как можно больший отряд ополченцев для борьбы с татями иноземными.
   На Лавру с обозом поехал выздоровевший Никита Вельяминов, приехавший на Москву буквально за день до того. Он тот час был посвящен в планы заговорщиков и, в соответствии с горячим желанием повидаться с царевной Ксенией, отправился в Сергиев-Посад.
   Перед самым Новым годом, который в те поры не праздновали, князь Михайло с отрядом стрельцов отбыл под Калугу, что бы сменить царя на месте командующего войсками. Василий понял, что взятие города затягивается, столицу же оставлять пустой было боязно. Хотели было назначить главным воеводой царева брата Дмитрия, да половина дворянского ополчения пригрозила разойтись по домам. Всю ночь перед отъездом молодого князя Александр Львович грузил его по поводу ядов в вине и отравы в каше, пока не взял страшную клятву отдавать всю еду и питье на пробу троим доверенным холопам по очереди, и вкушать только через час после них. Проводив верного друга, Александр совершил два последних и самых важных дела, тень которых не должна была пасть на Скопина-Шуйского. Во-первых проводил сына боярского Сабурова, дальнего родича Вельяминова, которого тот и  рекомендовал, послом к шведскому воеводе Делагарди с определенными весьма конкретными предложениями; во-вторых – лихим наскоком банды собственных гвардейцев под командованием все того же незаменимого Михала, из секретных комнат тайной канцелярии освободили троих важных узников, в том числе Самозванцеву женку Марианку, отца ее Ежи Мнишека и доверенного человека Лжедмитрия 1-го Станислава Ямонтовича. О секретных узниках поведал Александру пронырливый Пашков.                                                
   Знаменательным утром 1-го января 1607 года в 8 часов утра к стрелецкой заставе на Можайском шляхе подъехала огромная золоченая карета, запряженная четверкой белых жеребцов и украшенная по золотым дверям гербами Ягеллонов: на лазоревом щите прямой крест о двух перекладинах из золота; за ней катили два возочка попроще, каждый запряженный парой, следом – на статных вороных лошадях гарцевала сотня отборных рыцарей в золоченых доспехах. Подъехавший первым знатный вельможа зыркнул из-под бобровой шапки грозно на двух стрельцов, протиравших слипшиеся на морозе глаза посиневшими руками. Затем хлопнул плетью по сапогу, громко словно кость сломалась, и закричал сердито, коверкая слова иностранным выговором:
   - А ну, пропустить Александра Македонского, победителя персов, властителя двух Индий, повелителя джиннов и лучшего друга слонов!!! –
   В необычайной растерянности рогатки на проезде были разобраны. Один из стражей даже уронил пищаль со страху. Взметнув снежную пыль, сразу заблиставшую в холодных лучах восходящего солнца, караван с лихим посвистом промчал вон из Москвы. Лишь грозный вельможа задержал нервно перебирающего копытами скакуна, стоившего очевидно больше, чем зарплата рядового стрельца за всю его жизнь, замахнулся на притихшего десятника плетью и так раскатисто крикнул: «У-у-у-у, я вас, дармоеды!», что стая ворон снялась с ближайшего вяза. Под их хриплое карканье страшный всадник растворился в клубах вьющихся снежинок. Младший охранник, тот что уронил оружие, истово перекрестился и осторожно спросил десятника:
   - Скажи, батюшка Косьма Данилыч, что это за грозный языческий царь промчался?
Десятник сделал глубокий вдох, что бы надуть поважнее щеки и брюхо, и ответил:
   - Мало ли нынеча к царю Василью на поклон ездит иноземных послов да государей, то не твово ума дело, а Посольского приказа. А ну – подбери сопли, на караул! –
И послушные команде стрельцы вытянулись смирно.
 Путь из Москвы на запад шел через Смоленск, куда вела сухопутная дорога, так как водный путь из Москвы к Можайску вверх по Москве-реке имел небольшое значение; связи с Западом поддерживались главным образом сухопутными дорогами. Рост западной торговли привел, начиная с ХV века, к заметному подъему западных подмосковных городов: Рузы, Звенигорода, Вереи, Боровска. Весь путь от Смоленска до Москвы одолевался примерно в семь дней.
Наши герои тем не менее двинули на Можайск до которого было около ста километров. Санный поезд польского королевича Александра Сигизмундовича преодолел вест путь за два дня. Дорога по вдоль которой еще в  начале октября 1606 года отряды Ивашки Болотникова грабили проезжих купцов и вешали служилых людей на березах, была пуста и благожелательна к путникам. После того как в конце ноября большой отряд воеводы Филиппа Колычева очистил от воров Волок Ламский, Иосифов монастырь и Можайск, в этом небольшом районе бурлящей словно чайник страны установился порядок.
Можайск встречал королевскую карету колокольным звоном, это был самый крупный город и самая сильная крепость на западных рубежах Московской Руси. В годы правления Ивана Грозного город был ещё более укреплён бревенчатыми стенами и каменными башнями, а на кремлёвской стене были установлены часы с боем. Вокруг города раскинулся большой посад, населённый ремесленниками. Городское руководство вкупе с местным духовенством вышло навстречу прибывшим через Московские ворота с певчими и хлеб-солью. Такое это было время, что любая более-менее цивилизованная власть воспринималась как благо, когда в окрестностях сёл и городков бродили одичавшие поляки, оголодавшие казаки, воры, убийцы и насильники. Русские полки строем по четверо подошли и стали по обеим сторонам дороги. Наособицу при въезде построилась польская кавалерия. Вооруженные наподобие гусар, только без крыльев лебедя за спиной, разбитые на десятки и сотни, возглавляемые ранее служившими в гусарах начальниками, эти ребята выглядели лихо. Недаром польская тяжелая кавалерия была в те годы сильнейшей в Европе.
   Карета остановилась, позолота полыхнула огнем, из открывшейся дверцы сам, без чужой помощи, выпрыгнул бодрый королевич в багряном кафтане, белой горностаевой мантии и красных сафьяновых сапогах. На волосах, слегка тронутых благородной сединой, сверкнул огромный рубин, вставленный в золотой обод исполненный в виде короны. Александр подошел к горожанам, тогда, как Михал Соснковский, в котором нетрудно было бы узнать давешнего грозного вельможу в бобровой шапке, направился к своим соотечественникам.
   На удивление местной интеллигенции, королевич обратился к ним с чистым русским словом, а коли содержание осталось туманным, дак на то у него семь пядей во лбу, в отличие, скажем, от попа али купчишки. Он произнес:
   - Мерси за прием. Дадите мне нынче краюху хлеба – завтра верну две. Великий Александр идет на смену жалкому Жигамонту. Немного подкрепившись, мы продолжим путь. –
   Городской голова, ветхий старичок побитый молью вместе со своей шубейкой, набравшись смелости, пришепетывая и сглатывая вязкую слюну, пригласил «Его анператорское Величие» отведать местных разносолов. Притом вся делегация так потешно кланялась, что у новоявленного королевича появилась дурацкая мысль – взять себе Можайск и отсюда начать собирать себе государство, пользуясь абсолютной окрестной безвластностью.
   Стол для верхних накрыли в доме местного купца-богатея Пафнутия Сапожкова. Поскольку был мясоед, к столу подавали: лебедей и лебяжий потрох, журавлей, цапель, уток, тетеревов, жаворонков, рябчиков, кур заливных, кур, жаренных на вертеле, желудок, шейку, печень куриную, зайцев, запеченных в латках, зайчатину заливную, лапки заячьи, заячьи пупки, почки заячьи, жареные на вертеле, баранину заливную, баранину запеченную, пироги подовые с бараниной, потрошок бараний, сандрики, свинину, ветчину, карасей, сморчки да кундумы, похлебки куриные с шафраном - черную и светлую, оладьи, сдобу, жареные пироги кислые, солонину простую с чабрецом, полотки, языки, лосину, жареные пироги с яйцом и с творогом, и сырники с яйцом и с творогом. Три дня пенные меды да сладкие вина заедались огромным количеством вышеперечисленной снеди. За это короткое время неугомонный Михал, взяв с собой Стаса Ямонтовича и Егора организовал вооруженное ополчение из местных недорослей, наглядевшихся на сладкую долю призванных в Войско Польское (с легкой руки Александра Сигизмундовича так и далее стали именовать его бандформирование). Когда наутро 16 января королевич, слегка протрезвевший по поводу прибытия отряда из Лавры, сделал смотр вновь сформированному полку, тут же поименованному Можайским, он с удивлением узнал, что его армия пополнилась восемью сотнями ополченцев, пришедших добровольно из многих окрестных разоренных солдатами и разбойниками сёл и деревень, а так же из самого Можайска и даже из Волока. Добровольцы выглядели браво и придурковато, многие дожевывали хлеб и редьку. Сказав своим воинам приветственное слово, типа:
   - Ну ни хрена себе, сколько вас набежало…., - Александр тут же назначил потрясенного Ямонтовича полковником, а Красного свекловода при нем комиссаром. Назначение обмыли прямо перед строем, да и воинам тут же налили по чарке, на что ушла целая бочка меду, подаренного благодарным Можайским купечеством.
   После того, как королевичу полегчало, он с удовольствием встретился со старым приятелем Никитой Вельяминовым. Тот привел с собой тысячу пеших добрых бойцов из бывших охотников, нанятых и вооруженных новыми английскими аркебузами на деньги Александра. Кроме того с воеводой Годуновым прибыли пять сотен конных казаков, нанятых им самим и настоятелем Дионисием,  да ещё пятьсот конных инородцев с Чандырем во главе. Приятели сошлись и обнялись. Вельяминов поначалу слегка робел, поскольку ранее он обращался к Александру несколько с высоты своей боярской лавки, теперь же, вроде оказалось, что тот – наследник королевской крови. Ох и не знал же бедный Никита, что истинный предок господина Яковлева – английский монарх Яков I – в эту пору как раз взобрался-таки на престол, объединив королевства Англии и Шотландии под своей рукой.
   Пришедших разместили в заранее разбитом лагере и накормили питательно. Тем временем Александр собрал военачальников и довел им диспозицию. Веселый Караффа-Корбут, уводивший бывших пленников, а ныне первый конный полк имени Огиньского из Москвы, был естественным образом назначен его воеводою. Иван Никитич Годунов назначен был воеводой легкой кавалерии (Уральского полка), объединяющей полутысячи казаков и вогулов. Михал Соснковский остался главой сотни лейб-гвардейцев, начальником собственной безопасности и пионером, ответственным за все. Место главного воеводы, не называя имени, Александр забронировал за князем Скопиным-Шуйским. Выступление на Волок назначили на послезавтра, после чего, махнув по чаше пенной браги, вызвали пана Мнишека с дочерью, по факту русской царицей.
   Бывший Сандомирский воевода за время невероятных приключений поляков в России постарел, похудел и выглядел неважно. Лихие прежде усы напоминали крысиные хвостики и на затылке появились проплешины. Он стоял, потупив взор, часто шмыгая простуженным носом. Блудная дочь его, напротив, храбрилась и пыталась смотреть на вызвавших ее для допроса полупьяных мужчин с вызовом и немного свысока. Однако, на нее, воспитывавшуюся в зажиточной шляхетской семье – у них магнаты Вишневецкие в близкой родне ходили – сильно подействовало пребывание в заточении на хлебе и воде. И без того не красавица, исхудавшая, одетая в остатки прежде пышного свадебного наряда, Маринка с натужно выпученными глазами производила жалкое впечатление. Александр вдруг вспомнил, как весной прошлого года она, только что надевшая венец на свою буйную голову, стояла нетрезвая на возке посреди Красной площади и со смехом бросала деньги в толпу жадно и преданно взиравших на нее москвичей. Насколько тогда она своею бесшабашной удалью пришлась ему по сердцу, настолько сейчас он пожалел ее всей глубиной своей души.
    При первом опросе еще в столице отец с дочерью наотрез отказались сотрудничать с новым польским руководством, полагая это предложение за розыгрыш или провокацию. Спустя две седмицы в Можайске мнение их коренным образом переменилось. И, хотя на прямой вопрос о желании перейти на сторону королевича Александра пан Ежи устало но отрицательно покачал головой, по выражению лица Марианны явно виделись сомнения терзающие ее измученную сухомяткой душу. После опроса Марианну отделили от отца, которого купцу Сапожкову поручили содержать достойно, но не отпускать из Можайска, за что и дадено купцу было три серебряные деньги. Бывшую царицу за два дня отмыли, отогрели, подкормили, переодели и перед отъездом на покорение Речи Посполитой королевич встретился с нею еще раз «тет-а-тет». Женщина была румяна, бела и почти симпатична, по крайней мере гордая мина на лице её не выглядела неуместной как злотый в куче навоза. Александр предложил ей сесть в глубокий италийский стул, сам же примостился на табурете.  Несколько тяжелых  тягучих минут эти двое (оба авантюристы) вглядывались в глаза друг другу, после чего Александр Сигизмундович элегантно достал из-под обшлага рукава своего будничного темно-салатового камзола с рюшечками и кружевными рукавами грубо свернутую сигару видом напоминающую добрый огурец. Маринке и показалось поначалу что это огурец. Только вдруг наследник престола, шваркнув огнивом, этот огурец прикурил и стал выпускать в потолок едкие струи голубого дыма. Благородная дама удивленно закашлялась и сквозь слезы посмотрела на него с укоризною.                               
   - Миль пардон, - произнес наследник и не менее элегантно притушив «огурец» спрятал его обратно в обшлаге. В воздухе потеплело. Чудной поступок королевича пришелся по сердцу Марианне, которой с юности нравились чудаки и проходимцы.
   - Что ж, Ваше Всепольское Величество, - ехидно промурлыкала дама, прищурив левый глаз, что было у нее признаком явного расположения к собеседнику, - Наконец-то я Вас признала! Вы – король! Да, собственно, за миску супа я бы и лошадь признала английской королевой. –
   - К сожалению я не лошадь, - туманно отвечал Александр.
   - И тем не менее… Что бы ваша милость хотела чтобы я для него сделала.
   - Отец твой открыто не поддержал меня и это хорошо. О нашем сегодняшнем разговоре никто не знает и это хорошо. Я дам вам хороших лошадей, десять гривен серебром и десяток дворян в сопровождение, из тех кто не пожелал вступить в мое войско. Тебе дам кроме того письма к краковскому каштеляну Миколаю Зебжидовскому и виночерпию Литвы Янушу Радзивиллу. Коли передашь их тайно, после нашей победы можешь сама себе выбрать любую придворную должность. Александр немного помолчал и добавил:
   - А не победим, так и ты тут не причем.
Пани Мнишек, или лучше сказать вдовствующая царица тоже выдержала пятиминутную паузу и произнесла:
   - А что если мне по нраву придется такая должность, - и в мгновение ока оказавшись на коленях растерявшегося королевича впилась ему в губы своими жадными сухими губками, одновременно просунув между зубов острый язычок. Поцелуй продлился доли секунды и она, как ни в чем не бывало, оказалась удобно сидящей на своем стуле блестя глазами и облизываясь. На прокушенной нижней губе Александра выступила капелька крови. Он усмехнулся и вытерся кружевным рукавом.
   - Куница, - сказал он ей первое, что пришло в голову.
   - Это имя – твой королевский подарок. Напишешь: «Куница, жду тебя!», брошу все и тот час приеду.
   Александр достал из-за пазухи два пухлых конверта и передал Марианне.
   - Розовый Зебжидовскому, зеленый - Янушу Радзивиллу. Смотри не спутай.
   - Ты б их еще надушил.
   - Надушишь сама. Надушишь да и подпишешь – жду, мол, ответа, как соловей Пасхи!
   - Всенепременнейше, - Маринка встала и стала откалывать поклоны и книксены один потешнее другого. Последний поклон она исполнила в сторону выхода, при этом задрав свои юбки так, что королевич имел возможность полюбоваться ее ножками в пышных оборках, после чего захихикала и вышла в сени.
   - Аудиенция окончена! – крикнул ей вслед наследник Ягеллонов.
                ХХIХ
До Клушина дошли легко, по руслу замерзшей Москва-реки. Там к войску Польскому пристали еще несколько десятков крестьян и монахов из разоренного Иосифова монастыря. Дальше, взяв местных проводников, пошли через редколесье несколькими колоннами. Шли долго. Иногда приходилось прорубаться сквозь густой подлесок. К Днепру вышли в начале февраля. Лед держал крепко. До Смоленска по реке было полторы сотни верст.
   На берегу устроили отдых, прорубили лед, разбили теплые шатры. Отряды охотников прошлись вдоль берегов, добыли кабанов, лосей и даже одного мишку вытащили из берлоги. У местных галиндов на ножи и серебряную мелочь выменяли запас здешнего «сура» (проса) и выделанные кожи – «шикшны», из которых тут же для новобранцев шили куртки укрепленные железными бляхами. Схоронили пятерых умерших от лихорадки и простуды, забили и съели пару заморенных коней.
   Далее отправились по легкой дороге, отдохнувшие и повеселевшие. До самого Смоленска к войску приставали молодые люди из окрестных русских и летто-литовских хуторов и деревенек.
   Шеин Михаил Борисович, только в январе приехавший принимать руководство над Смоленском, получивший всю исполнительную власть, в том числе и в делах уголовных, а так же жалованья по меньшей мере 700 рублей в год, встретил войско Польское на берегу Днепра, между Веселухой и Городецкой башней. Одетый в полный доспех, верхом на громадном коне, он возглавлял тысячу московских стрельцов, паливших фитили в ровном строе за его плечами. Михаил Борисович готов был отразить вражеское нападение, посему хмурил брови и сурово чесал бороду латной рукавицей. Пушкари с башен смотрели на подходящие к городу отряды и перекрикивались тревожно. Время подходило к обеду. Холодный лик Ярила закрыли рваные молочно-фиолетовые облака из которых посыпалась холодная ледяная крупка. Воины стали разбивать палаточный лагерь на правобережье и разводить костры. От группы прибывших отделились трое всадников и через реку поскакали к Смоленску. Первым на великолепном белом жеребце ехал видный мужчина лет сорока, в темно-бордовом плаще, подбитом белым мехом и белой же меховой шапке. Ошую, на вороном скакуне – молодой веселый усач, с виду иноземец. В руке он держал копье с флагом, где изображался герб: на лазоревом щите золотой крест о двух горизонтальных поперечинах. Одесную – боярин Иван Никитич Годунов (Михаил Борисович узнал его. Когда самого Шеина назначили при дворе царя Бориса чашником, Иван Никитич был окольничим) в дорогой шубе поверх атласного камзола и золоченом импортном шлеме со страусовыми перьями.
   Смоленский воевода нагнулся к стоящему у стремени местному дьяку Тюляпкину, взятому из конторы местного таможенного откупщика за знание языков и спросил:
   - Я, что-то не пойму, чей это герб на флаге у рыцаря?
   - Это, батюшка-воевода, Ягайлов крест польских крулей Ягеллонов.
   - Свят-свят, - Шеин перекрестился, - то ли их от Москвы отбили, то ли Москву уже захватили. При нонешней жизни может быть и так и так.
 Меж тем гости польские залихватски подскочили к пристани и ихний главарь весело закричал встречающим:
 - Добры дзен велкиеж Кжесь да войско Московские!
Боярин Шеин перекрестился. Оставив поодаль своих спутников, мужчина в бордовом плаще лихо подскакал к воеводе.
- Да не крестись, батюшка, Михаил Борисович, я не призрак.
- А кто ж ты, ясновельможный пан?
Александр тот час сидя в седле перекинул ногу на ногу и ему захотелось как артисту  Голобородько сказать улыбаясь в сорок четыре зуба: «Я – шведский король». Улыбнулся он даже блистательней чем в фильме «Последняя реликвия» - доверительной детской улыбкой. Затем произнес:
- Возможно я  стану польским королем, веришь, боярин?
- Да я тебе поверю, королевич, а паны на сейме?
- Так и не твоя эта забота, Михаил Борисович, а вот то, что границы Российские поспокойнее будут, так то гарантировать могу…
- Это еще бабушка…
- Да ты можешь мне не верить. Однако, знай – Смоленску мы не враги. Завтра  пойдем дальше. Об едином прошу: продайте нам немного еды и припасов, а заодно может нескольких пушкарей разрешите нанять среди доблестных смолян ибо в Москве мы купили русскими мастерами изготовленные железные пищали двухдюймового калибра. Оных орудий у нас двадцать, а мастеров пушкарского боя при них лишь пятеро.
- Ну, не знаю, - воевода со значением почесал роскошную бороду.
- С тобой останется боярин Годунов, чтобы обсудить условия и обговорить цены. Его слово – моё слово. Я же, ты прости, должен быть при своих людях, чтоб между нами чего не вышло, ну ты понимаешь? – королевич поклонился.
- Не смею возражать, - боярин Шеин поклонился в ответ.
Два всадника развернулись и поскакали обратно. В тот момент, когда королевич и Соснковский подъезжали к лагерю, из-за прибрежных кустов с гиканьем и свистом вылетел какой-то дикарь на лохматой лошаденке. Он осадил прямо перед носом Александрова жеребца, которого тот не долго думая назвал Сульдэ. Взметнулась снежная пыль. Инородец в один миг слетел на землю, и уже стоя на коленях заголосил:
- О, Великий Каган, повелитель сущего, своим дыханием разгоняющий облака над Железными горами…
- Хватит, хватит, - «Повелитель» замахал руками, - Что случилось-то?
- Чандырь-убаши сзади скакал, сто багатур скакал. Руски юрта ставил, Чандырь по следу вернулся – там люди-телеги едут. Багатур всех повязал, стоим ждём Великий Хан.
- Слышь, Михась, что, погоня, что ли?
- Какая это погоня? Наш юный джигит с сотней своих богдыханов всех повязал. Тут что-то другое.
- Ну, поскакали - поглядим…
Обоз был знатный. Около полусотни крепких саней заботливо прикрытых сверху холстами сопровождали конные ратники-иностранцы тоже десятков пять. И может быть не справился бы Чандырь с охраной, особенно если б те засели за санями и отстреливались, однако охрана не сопротивлялась. Навстречу подъехавшему Александру вышел пожилой иностранец и что-то забормотал по своему. Язык похожий на немецкий, а все равно ни черта не понятно. Михал из-за спины королевича начал шепотом переводить. «Это Якоб Ван Дер Клотен – голландский пушечный мастер, он у Мориса Нассау был артиллеристом при Харлеме; сейчас везет русским царям заказанные пушки - «рибодекэны» и «мини-батареи». Рибодекэны - это машины на двухколесных повозках, снаряженные рядами пушек-аркебузов, числом по двенадцать стволов при оборонительном щите. Общее количество оных десять штук. Батарейки же состоят из трехдюймовых мортирок, размещенных тремя рядами, по восемь стволов в каждом, установленных на двухколесных станках в количестве пяти штук. При этом затравки каждого ряда соединяются общим желобом, оттого стреляют они совместно».
- Куда же путь держите родимые? – пока вопрос Александра переводили голландцам, он, по возможности не заметно отправил гонцом к своим войскам давешнего вогула, нашептав ему на ухо поручение.
- Едем мы до Чернигова, а далее в Новгород-Северский, о чем есть у нас грамота с царской печатью от премьер-министра государева князя Шаховского, - отвечал артиллерист в отставке через переводчика, в своих доспехах похожий на тульский самовар.
Александр Сигизмундович улыбнулся и переглянулся с Михалом Соснковским. После того, как голландец набычился и стал недоуменно шевелить густыми пшеничными усами, Михал объяснил ему на ломаном голландском:
- Милейший хер Якоб, вас наглым образом надули. Князь Шаховской давно в отставке, а печать царскую он попросту украл. Никто вам ничего не заказывал… Уверяю вас…
К Ван Дер Клотену подъехали двое спутников помоложе и тут же загалдели что-то по-своему. В то время в голландской армии артиллерия была делом полугражданским и выгодным. Мастер-изготовитель за свой счет нанимал пушкарей и обслугу, затем уже вместе с орудиями нанимался на службу. Ван Дер Клотен и был таким мастером. Ян отрывками пересказывал содержание беседы иноземцев:
- Не может быть… Ох уж эти московиты… Азиаты… В Европе такого не могло произойти… Неужели правда…
Выждав некоторое время, пока голландцы нагалделись, накурились своих коротких трубок и снова нагалделись вдоволь, Александр Сигизмундович сделал им предложение, от которого они даже после двухмесячного совещания не смогли бы отказаться: приличное жалование пушкарям и обслуге, если они пожелают перейти на службу к Александру и  оплата за аренду пушек на год вперед сразу в крупных рубинах. Поскольку выгода от договора с фальшивыми реквизитами  и пропавшими заказчиками галопом устремилась к нулю, голландские коммерсанты после получасового спора признали оный ничтожным по форс-мажорным обстоятельствам и постановили вступить в отношения с новым заказчиком.
                ХХХ
  Не смею, сударь, заставлять вас ждать.
Британию прошу под руку взять.
  (король Лир)
Еще только выезжал из ворот Смоленска Захарий Сокол – пожилой ветеран-артиллерист почерневший от стрельбы с лицом побитым пороховой крошкою, а за ним десять пушкарей, нанятые Иваном Никитичем Годуновым по семи рублей в месяц, при двух санях груженых порохом.
Еще только голландцы закончив совет начали двигаться вослед уходящей колонне.
Еще только боярин Шеин, пряча улыбку в бороде, опустил приятный на ощупь мешочек в сундук со своею личною казной.
Еще только последняя сотня диких всадников, следующих арьергардом за войском польским, отправилась на запад, пугая и подгоняя свистом тяжеловозных бельгийских першеронов, впряженных в голландский обоз - как в виду у скачущих впереди сибирских казачков показалась Орша.
Орша - пограничный город Речи Посполитой, раскинулся на обоих берегах Днепра и речки Оршицы, и в соответствии с рельефом и водной структурой местности формировался из укрепленного замка, расположенного на мысу при впадении  Оршицы в Днепр, и двух напольных посадов - Наднепровского и Заоршинья. Ровное возвышенное плато исторического ядра города, ограниченное крутыми откосами, дополнительно было укреплено деревянными стенами и отделялось от торгово-ремесленных посадов водяным рвом, прокопанным между Днепром и Оршицей. В замке находилась старое здание резиденции короля, включавшее ряд парадных зал, сеней, комор, а также пекарню, пивницу, кухню, конюшни и прочее. Кроме того, на территории замка находились ратуша, церковь, 11 домов шляхты и 17 домов мещан. В северной части замка стоял "млын на реце на Орши, добре вробленый", а рядом сооружен каменный арочный мост в одном стиле с декоративной архитектурой мельницы. Укрепления оршанского замка состояли из стен по периметру территории и пяти башен. Среди них размерами и фортификационными качествами выделялась западная башня с проездными воротами-брамой, перед которыми через Оршицу на цепях перебрасывался подъемный мост. На этой же башне находился "звон великий", предупреждавший город об опасности. На всех башнях стояли пушки, направленные в разные стороны, а при слиянии водяного рва с Днепром существовал "тайник деревянный" для обеспечения во время осады питьевою водой. Жили в Орше в основном мирные трудящиеся белорусы, в ту пору еще не отягощенные проблемой самоидентификации, ремесленников было в Орше сотни три, из них поляков около двухсот (занимались более всего - приготовлением льняной и пеньковой пряжи и тканей из них: затем шли промыслы деревообрабатывающие, пеньковый и гончарный). Были еще евреи ведущие торговлю с русскими.
Когда Александр Сигизмундович с высоты Кобыльей горы, находящейся в 15 верстах от Орши, словно Наполеон, наблюдал город и его укрепления в подзорную трубу, в его измученной квасом душе зрело отчаянье. Полководец из него, прямо сказать, был никакой. Нужно было вступать с аборигенами в переговоры, а кроме известного предвыборного лозунга «Я дам вам всё!» ничего в голову не приходило. Полковники и воеводы его немногочисленной армии у подножья горы пытались запалить костерок. В стороне ото всех оживленно дискутировали Егор и примкнувший к ним в Можайске католический священник. Красный Следопыт пытался убедить попа, что религия это опиум для народа.
Маленький толстый священник раздувался и краснел, словно птица-фрегат, постоянно цитируя что-то из Августина: «Возлюблю тебя, Господи, крепость моя! Господь-твердыня моя и прибежище мое, Ты Слово острее всякого меча обоюдоострого. Возгреми, Господи, с высо¬ты гласом великим и крепким. Да  возгремит море и что наполняет его».
Егор читал на память стихи из «Красной газеты»:
«Бога нет.
Пророки - сказка,
Мощи - выдумка церквей.
Снята набожная маска
Революцией с людей». – и пугал попа, делая пальцами «козу».
Как всегда, при виде печали, набежавшей на чело кумира и властелина, из-за плеча Александра появилась фигура Михала Соснковского. Королевич в сердцах щелкнул суставами и произнес ни к кому не обращаясь:
- Нам нужен быстрый успех, нельзя сейчас осаду начинать. И народу побьем и сердца против себя ожесточим.
- А если обойти город и идти на соединение к Зебжидовскому, - так же в сторону сказал верный Михал.
- Нет, не то. Нам нужно место на карте, где бы можно было ногу поставить. База нужна. Госпиталь, теплое жилье… Лозунг такой есть: «Отступать некуда – позади …, что?»; что-то же должно быть позади.
- Значит гонцов надо слать к магистрату. Народ Речи Посполитой не доволен Сигизмундом. Волнуется. Еще пару лет назад хотели взбунтоваться, да появился Димитрий и увел почти всех недовольных на Москву, посулив хорошую добычу. Ныне они в твоем войске возвращаются домой.
- Хорошо, а чем недовольны? Что народу-то обещать?
- Евреям пообещай построить синагогу и охрану торговых путей, крестьянам-белорусам – разрешить верить по-византийски, полякам-ремесленникам – госзаказ на оружие и обмундирование.
- Ага, народу хлеба и зрелищ, шляхте званий и привилегий. Назначу Оршу столицей  новой Польши – тут и пойдут большие деньги.
- Не забудь про Вечный мир с русскими. Их не особенно любят, но сильно опасаются.
Королевич повеселел:
- Возьми с собой Егорку и поезжай. Доверить купцов и магистрат кроме тебя никому не могу, а Свекловода зашли к простонародью. Он как заведет свое: землю – крестьянам, фабрики – рабочим; вся беднота будет его. Да скажи, чтоб он про опиум для народа пока помалкивал, а то морду набьют.
- Будет сделано, государь, - Соснковский вскочил на коня, поманил рукой комсомольского вожака и они, переговариваясь, поехали к городу. Войско польское между тем становилось на ночлег.
Ночью было тревожно и в городе. Горожане жгли факелы на стенах и озабоченно всматривались во мглу, вдали подсвеченную заревом костров. Годунов послал своих и инородских легкоконников устраивать по округе дополнительные фальшивые очаги и теперь казалось, что горит вся степь. Горожанам во мгле ночной чудилось, что огромная Русь своей дикой медвежьей громадой окружает их стены готовясь рвать богатство, терзать граждан, убивать и насиловать овец и монашек. Александру тоже не спалось. Тем более, что в его палатке ногами к очагу возился молодой Вельяминов, которому снились отношения с царевной. Около пяти утра, когда томимый неясными предчувствиями королевич вышел на природу покурить свою чудовищную «цигарку», со стороны города не взмыленном коне прискакал Михал. Он буквально свалился перед Александром на землю и закашлялся.
- Ну, не томи, - взревел королевич, - что, по спине тебе похлопать? Нет? Тогда говори чего-нибудь!
- Наша взяла! – радостно завопил Михалко, отдышавшись.
На шум и крики выскочили гвардейцы и воеводы. Некоторым показалось, что на лагерь напали; многие были без штанов но с саблями. Узнав вернувшегося Соснковского, заговорщики обступили его кольцом, кто-то догадался сунуть ему флягу с вином. Отхлебнув одним глотком добрую половину сосуда и оттерев встопорщенные усы рукавом, гонец продолжал:
- Все по-нашему вышло. Купцов я сговорил сдаться на раз – евреям один черт кому служить, лишь бы выгода была. Даже синагога не пригодилась. С ними я в магистрат пошел – те уже заседают. Хотели тупицы гонцов к Сигизмунду слать: мол помираем, но не сдаемся! Я им говорю: «Панове, не треба помирать! Поживете еще, купаясь в злотых и почете при дворе законного монарха!». А они, мол у нас не Московия, королей не свергают. Ну и пошло-поехало. Я им про парчовые халаты, а они – про топоры да плахи, я про дев сладострастных, а они про дыбу и клещи. Может неделю бы спорили и не закончили, да тут у дверей ратхауса толпа собралась не менее полка. А во главе наш Егорка с красным флагом. Двери ломают, ругаются неприлично, кричат: если не откроете город народному правителю Александру, сейчас дом советов подожжем, охрану разоружим и сами хлеб-соль вынесем на золотом подносе. Не желаем, говорят, жить дальше рабами, а хотим политических свобод и восьмичасовой рабочий день. Тут весь городской совет пал в ноги председателю и тот, под давлением общественности, готов поутру открыть город и встречать избавителей.
- А где наш герой Свекловод? – встревоженно произнес Ямонтович.
- Да, эта скотина шнапс с земледельцами в кабаке лупит, да про светлое будущее заливает. Боюсь, как бы спьяну ребра ему не поломали, если вдруг по обыкновению на попов бочку катить начнет.
Александр тут же подал знак сбираться. Тем более, что основная часть войска, во избежание недоразумений, должна была проследовать далее, не заходя в Оршу. Вступить во владение первым городом нового королевства должен был сам король Александр II Ягеллон (первый Aleksander Jagiello;czyktis правил объединенным государством с 1501 г. по 1506 г.) сопровождаемый гвардией во главе с Михалом. С ними поехал Ямонтович, как соратник Лжедмитрия, которого Орша любила и помнила, да ещё поп, чтобы нейтрализовать тлетворное влияние комсомольского активиста. 
Едва минуло семь часов утра, блестящий в лучах восходящего солнца  строй гусар подъехал к городским воротам. Гусарские доспехи состоящие из характерного вида кирас с наплечниками, наручами, да ещё и набедренниками с наколенниками были начищены до предела возможности. Карабины и мушкетоны, носившиеся в специальной кобуре возле седла, дополнялись кавалерийскими пиками с яркими флажками. От крыльев за спиной, положенных гусарам в соответствии с модой, отказались ради отличия от правительственных войск. Зато у большинства гусарский доспех был покрыт шкурой леопарда и только изредка использованы были более дешевые рысьи шкуры. Навстречу прибывшим, с великолепием, возбудившим всеобщее изумление, выступил отряд из двухсот человек шляхты и знатных горожан. Они были одеты и экипированы большей частью в одежды персидские, златотканые с цветочным узором или из бархатов различнейших расцветок, самых редких изо всех, какие только можно найти. Одежды были подбиты бесценными мехами: там были собольи спинки и пантеры, которые ценятся тем дороже соболей, чем больше кружков на их шкуре. Под доломанами надеты богатые жупаны, почти сплошь из златотканого материала или бархата, золота, серебра или шелка, вышитые руками дам этой страны. Так же точно и головные уборы отделаны были куньим мехом, а плюмажи из перьев черной цапли или заменявшее их одно ястребиное перо схвачены были в зависимости от богатства аграфами из бриллиантов или самоцветов. Кони были покрыты разноцветными бархатными попонами, расшитыми золотом и серебром, почти у всех удила были из чистого золота, иные же из позолоченного серебра и сплошь украшенные всяческими драгоценностями.
Особенно сражен увиденным был добрый пан Михал. Он повторял:
- А вчера настолько представлялись нищими… Трясли передо мной дырявыми карманами. Я, видит бог, хотел с утра к городу походный котел пшенной каши подогнать…
- Хорошо, что наши бандиты не видят сего роскошества, - вторил ему Александр, - не уберегли бы сей городишко мы от разграбления.
В отдалении у ворот толпа нетрезвых деклассированных элементов размахивала двуручным полотняным транспарантом, причем настолько усердно, что текст совершенно не читался. Александр II, проезжая мимо них после коротких приветствий и вручения хлеб-соли, прислушивался к выкрикам опасаясь, что они вот-вот затянут: «Вихри враждебные воют над нами, темные силы нас злобно гнетут».
                ХХХI
„Простое опьянение – пенс; мертвецкое – два пенса и солома даром“.
 афиша на Лондонском пабе 1607 год.
После доброй двухдневной попойки за счет городской казны Орши, в которой участвовали бурмистры, радцы, лавники и писари магистрата, а так же мэр (по местному «войт») пан Казимеж Рыльский, от дальней разведки было получено известие о приближении со стороны Быхова рати гетмана Ходкевича, известного своей непобедимостью. Опохмелившиеся на третий день горожане ходили весьма подавленными. Однако в жилах Александра II забурлила кровь его предков Стюартов. Освежившись ледяной водицей, он прокричал: «Dalej!» (Вперёд!)  и тут же один из гвардейцев заверещал какой-то варварской военной флейтой. Оставив в городе любимца публики Красного свекловода для формирования отряда Оршинских добровольцев и прикомандировав к нему десяток гвардейцев, король с остальными гусарами, Ямонтович, Соснковский, да еще католический священник отец Амвросий поскакали догонять ушедшую вперед армию.
Чуть ниже г. Орши, где русло Днепра разрезает каменная гряда, образуя небольшой порог, ровную плоскость правобережья пересекают холмы из песчаника. Александр со своим войском вышел к холмам за день до армии Сигизмунда. Вдалеке по левому берегу виднелось какое-то местное сельцо. Поначалу Александр решил весь свободный день пить горькую, жалеть, что не успевает к нему в помощь Скопин-Шуйский и бояться предстоящей битвы. Михал буквально силой выволок холодным утром 20 февраля его и Вельяминова на предстоящее поле боя. За ними увязались Годунов со своим верным Чандырем, Ямонтович и Корбут. Холмы были чуть заметны, припорошены тонким снежком и кое-где покрыты редким, как волосы священника кустарником. Иван Никитич осторожно откашлялся и произнес:
-  Для конницы раздолье – укрыться негде.
- Левым боком к Днепру прислониться можно, там берег крутой – не обойдут, да и водой можно полить, глядишь заледенеет…- ответил королевич.
- Позапрошлым годом при Киргхольме ударили ляхи шведов во фланг и разбили вдребезги, - снова вставил Годунов.
- Тогда у Ходкевича 4 тысячи войска было супротив 12 тысяч шведов, - добавил Корбут.
- Наши гусары – лучшая рыцарская конница в Европе, - гордо произнес Стась Ямонтович.
- А наши? – спросил его Александр. – Сколько сейчас у гетмана людей?
- Гусарские хоругви Сапеги и Дубровы – человек по восемьсот, запорожских казаков гетмана Сагайдачного полтысячи да столько же шляхетской конницы в хоругви Александра Лисовского, две тысячи пехотинцев, да окромя пять пушек легких.
- У нас примерно столько, кавалерии поменьше, зато пушек поболе будет.
- Пушки могут не пригодиться Ваше Величество, - вставил Корбут, - один раз выстрелят и все пушкари под копьями «крылатых» полягут.
- Значит надо сделать так, чтобы не полегли, - веско произнес боярин Годунов, - голь на выдумки хитра.
- Хвост стащили у бобра… - продолжил Александр.
В свите захихикали. В это время над ближайшим пригорком десяток пехотинцев поднимали громоздкий транспарант с надписью по-польски вкривь и вкось: «Товарищи польские крестьяне! Не верьте помещикам-гетманам! Вступайте в Войско Польское Александра-освободителя! Мир - хижинам, война - дворцам!»
Кто-то обернувшись присвистнул. Михал сказал:
- Ось дывись, яка бяка намалевана!
Кроме Чандыря все захохотали. Видимо именно в этот миг молодого вогула посетила простая и верная идея, которая в просвещенной Европе родиться просто не могла. Через час диспозиция была утверждена и в стане претендента на престол Речи Посполитой закипела бурная работа. Войска встали в линию. В центре оказался небольшой холм, куда и выставили всю российскую артиллерию. Слева выстроился Можайский полк, над которым в легких струях по-весеннему теплого ветерка колыхался пугающий транспарант – творение полкового комиссара. Полк растянулся на двухстах метрах от пригорка до берега реки. За ним в небольшом, но вместительном овражке засела до поры конная тысяча Корбута. Здесь же готовились к вылазке вогулы. От их разведчиков Александр знал, что Ходкевич выйдет к месту встречи сегодня к вечеру. Первые разъезды запорожцев уже показались в километре перед строем. От центрального холма, который королевич окрестил «батареей Раевского», не смотря на то, что командовал пушкарями пожилой смоленский воин Захарий Сокол, направо стояли отборные батальоны Троицкого полка. Правый фланг заканчивался небольшим возвышением, где расположился воевода Годунов со своими казаками. Что ему не выстоять против бронированных гусар Ходкевича было понятно и ежу, но в этом возвышении и таился небольшой «сюрприз» измысленный вогульским ханом. Как только начались холодные сумерки и на землю легли неверные тени, в стане Иван Никитича закипела работа. Несколько десятков разобранных телег слегами и колесами укладывались ровным слоем вокруг возвышенности и далеко в степь. Втыкались колышки, рылись ямки, затем все это нагромождение деревянных конструкций обильно поливалось ледяной водой, ведрами передаваемой из рук в руки за строем от большой проруби в Днепре. Под утро, еще затемно, все аккуратно припорошили снежком с тыльной стороны холма. Так еще и с неба по утру кое-что просыпалось прямо поверх последних следов сибиряков. Еще один небольшой подарок на правом фланге приготовили неприятелю голландские рекруты Александра. Поскольку со стороны выстроившегося на рассвете Сигизмундова воинства этого приготовления не было видно, то и мы об этом умолчим.
Полки Ходкевича отдохнули после вчерашнего перехода и рвались к Орше, чтоб наказать изменников и пограбить тамошних купчишек. Если бы Сигизмунду III не пришлось выступить навстречу рокошанам Зебжидовского, войск могло быть вдвое больше. К тому же, выступив из Быхова, которым Ходкевичи владели с 1542 года, и двигаясь к Орше, гетман вынужден был оставить в Могилеве пять сотен дворянской конницы для подавления восстания горожан, которое разгорелось еще в декабре прошлого года. Однако, Ходкевич считал, что на схизматиков-московитов и того что осталось много.
  Утром 21 февраля 1607 года началось сражение. Ходкевич начал его классическим приемом, который поляки часто использовали в те годы. Он нанес кавалерийский удар по незащищенному правому флангу врага. Гусарская хоругвь под командой Дубровы взмахнув значками и флажками, понеслась вперед; земля задрожала под копытами тяжелых скакунов – гусары, ощетинившиеся спереди длинными копьями, украшенные сзади орлиными перьями напоминали огромного ежика-трансвестита. Преодолев половину пути они попали под огонь русской артиллерии, но быстро миновали зону обстрела и угрожающе нависли над казаками Годунова. За гусарами в отдалении выехали против того же фланга запорожские казаки. Их задачей было догонять и рубить бежавшего от гусар противника, а что противник побежит, в том никто не сомневался. Польская пехота медленно стала продвигаться в сторону неприятеля. Вторая гусарская хоругвь ехала вместе со штабом гетмана чуть в отдалении. Дворяне Лисовского выдвинулись вместе с пушкарями против левого фланга претендента. Пушки выставили на расстояние выстрела и уже готовились стрелять по пехоте противника.
В этот миг раздался гром и хруст, над полем битвы затрещали выстрелы и зазвенели тревожные крики. Тяжеловооруженные гусары нанесли могучий удар по ледяным бревнам и тележным колесам. Движение конской лавы остановить было практически невозможно. Да и весь опыт атаки рыцарской конницей вооруженных огнестрельным оружием противников говорил о том, что всякое замедление – лишний шанс для второго выстрела. Боже, что творилось на холме! Кони, ломая ноги, кувырком летели оземь. Через головы своих гнедков летели громыхая железом польские гусары на своих «ангельских» крылышках, сзади наезжали всадники второй лавы, разинув рты и размахивая копьями. Смертельного удара польским топором не получилось – так, легкий толчок. Тем более, что сибиряки Иван Никитича разрядили свои ручные аркебузы в прорвавшихся поляков, да и дали деру за спину пехоте.
Казаки во главе с Петром Сагайдачным, имея перед собой лишь спины да хвосты атакующих, видя как гусары заняли вершину холма, стали огибать правый фланг, дабы отрезать бегущих (как им представлялось) его защитников и покрошить в капусту с выходом на обозы. Перейдя в галоп они махом обогнули холм и наткнулись на старинную русскую военную забаву, изобретенную как раз запорожскими казаками и именуемую «гуляй-город». Гуляй-город был изготовлен из деревянных щитов, сделанных из толстых дубовых досок. Щиты установлены были на сани, скреплены друг с другом крючьями и петлями, развёрнуты в полукруг. Между щитами оставлены были промежутки около 2-х метров для отхода войск Годунова под их защиту. В имевшиеся промежутки выставлены были и рибодекэны – десять машин по двадцать четыре ствола на каждой, итого двести сорок полуторадюймовых стволов. В щитах имелись бойницы для пищалей пехотинцев. Притормозив от неожиданности, казаки дали возможность опытным голландцам поправить прицелы, после чего грохнул залп, проредивший нападавших почти наполовину.
Со стороны пана Ходкевича видно было как гусары с трудом, но одолели защитников холма и поднялись на вершину. После чего казаки галопом погнались за отступавшими московитами и скрылись за  холмом. Ситуация на поле развивалась по сценарию польских воевод. Только напыщенность и чувство собственной значимости так присущие полякам, помешали гетману увидеть гусарских коней бьющихся в агонии на склонах пресловутой возвышенности. Коротко переговорив со Львом Сапегой, Ян-Кароль одним взмахом булавы бросил вторую гусарскую хоругвь на центральный холм, где кроме батареи располагался и королевский шатер, украшенный флагами самозванца. В какой-то миг гетман испугался, что предводитель восставших сбежит назад в Оршу. Со свистом, набирая ход, второй польский топор помчал прямо на «батарею Раевского». Молодцы-пушкари успели два раза бабахнуть картечью из всех двадцати двухдюймовых орудий в надвигающуюся конскую лаву и, побросав банники, с громкими воплями кинулись врассыпную. Польские конные «танки» легко смели какой-то хлипкий заборчик, несколько шатров, в том числе и королевский с гербами, которые оказались совершенно пусты и вырвались на поле за возвышенностью. Слева от нападающих оказался полк правой руки, торопящийся укрыться в деревянных стенах передвижной крепости, справа – отступающие пехотинцы левого фланга, которых из-за холма обстреливала батарея гетманских пушек. Впереди, на расстоянии около пятисот метров маячила легкая кавалерия, среди которой виднелись богатые платья свиты самозванца. Сапега махнул своим прапорщикам и лихо поскакал вперед, размахивая саблей - ежели лже-король сдастся, пехота так же перестанет сопротивляться. Предполагая за деревянной стеной обычных стрелков с пищалями, гусары стали обходить ее по дуге на расстоянии трёхсот метров. В этот момент «гуляй-город»  с треском и сизым дымом дал залп из оставшихся пяти голландских повозок – сто двадцать стволов – больно ударивший в бок атакующей лаве. Почти одновременно с первым залпом ахнул второй, навесом по небольшой дуге, из мортирок системами по восемь пушек в ряд с пяти возков. Поляков отбросило вправо, но своей атакующей силы они еще не потеряли. К тому же впереди суматошно строились в ряды обыкновенные казачки, которых панская конница привыкла рассеивать одним щелчком. И вот, когда уже раздались первые выстрелы московитов, когда уже поудобнее перехватывались тяжелые копья чтобы нанизывать противника как куренка на вертел, в общем, когда уже наступила предпоследняя минута перед сшибкой, справа от реки вбок атакующим ударила тысяча не менее тяжеловооруженных кавалеристов полка имени Огиньского. Первая волна гетманской конницы успела доскакать до казачков, но там, в соотношении пять к одному, была расстреляна, растерзана, сбита с коней баграми, и затоптана лошадями. Середина отряда была враз изрублена контратакующими конниками Корбута, а несколько десятков гусар, скакавших сзади, были отрезаны от своих и в страхе, развернув коней, бежали.
Сагайдачный, тем временем, вывел остатки своих «лыцарей» из-под артиллерийского удара и обогнув холм, на котором по-прежнему в легкой растерянности гарцевали две-три сотни гусар первой хоругви, потерявшие убитыми и тяжело ранеными практически все руководство, организованно стал отступать в сторону штаба гетмана. Голландцы же успели развернуть направляющие с мортирами и бабахнули навесом по вершине холма во все сто двадцать трехдюймовых стволов. Последняя соломина проломила спину обезумевшего верблюда. Остатки гусар с воем ринулись вниз, объезжая обнажившиеся ледяные капканы и распластавшихся на них убитых и раненых. Догнав запорожцев и смешавшись с ними остатки «дубровчиков» превратили организованное отступление в беспорядочное бегство. А из-за гуляй-города уже мчался первый конный полк Александра II, потерявший с начала сражения всего пятерых бойцов.
Пан гетман еще не мог поверить в свое первое за всю карьеру поражение. Остановившись со своими секретарями, обозами и двумя сотнями отборных мелкопоместных шляхтичей взятых для услуг и охраны, на расстоянии двухсот-трехсот метров от холма с разоренной батареей Самозванца, Ян-Кароль изволил пить сухое испанское вино, до которого был любитель, и поджидать пленных главарей мятежа, которых вот-вот должны были доставить к нему для суда и расправы. По правую руку его наемная пехота наступала щетинясь пиками на отходящих московитов под грохот собственных гетманских пушек. Правый фланг противника вообще был разогнан по степи. Вдруг, откуда ни возьмись, прямо на ставку Ходкевича вылетели остатки второй гусарской хоругви – всего человек семьдесят – последние двое поддерживали дважды раненого Льва Сапегу. В тот же миг один из адъютантов обратил внимание командира на рассеивающиеся влево от места сражения запорожские сотни и конную лаву тяжеловооруженной конницы, огибающую ставку. Поначалу пан Ходкевич  даже принял разбегающихся казаков за противника, а скачущую к ставке кавалерию за возвращающиеся отряды Дубровы. Но поляки недаром  в те годы были одними из лучших воинов Европы – усатые воеводы уже выстраивали пехотинцев, пытаясь использовать штабные и обозные телеги как прикрытие. Реально оценив ситуацию, пан Ходкевич приказал разворачивать пушки, а полутысяча Лисовского стала выдвигаться вперед слева от укреплений, чтобы предотвратить окружение. К наступающей вдоль реки тысяче немцев-пехотинцев, набранных из прусских католических поселений поскакали гонцы с приказами остановить наступление и замкнуть кольцо, перешедшей к обороне гетманской армии. Вопреки ожиданиям бунтовщики не стали атаковать в лоб обоз укрепленный пехотой. Полк имени Огиньского, охватив полукрылом лагерь гетмана, замер на расстоянии двух мушкетных выстрелов. Сибиряки Годунова со свежими силами кинулись в степь догонять разбегающуюся конницу поляков. На центральный холм вышла пехота Самозванца, а артиллеристы вернувшись к орудиям начали осыпать войска гетмана калеными ядрами. На возвышенность правого крыла поднялись сани гуляй-города и оттуда по полякам стали залпами бить мортирки. Александр Сигизмундович в окружении своей свиты сел на холме под собственным стягом и стал с удовольствием наблюдать за ходом сражения. Солнце впервые за день пробило теплым лучом холодные северные тучи. Под раскаленными орудиями снег стаял. Александр зажмурился и повернувшись к Михалу произнес:
- Однако, время обеда! Я бы сейчас кофею выкушал.
- А подать Его Королевскому Величию чашку горькой коричневой бурды! – закричал назад пан Соснковский.
Специальный дворянчик пан Лещинский, по аналогии с царским чашником названный королевским кофейником, на негнущихся от волнения ногах принес для короля серебряный бокал с еще теплым напитком, который ради сохранения уберегался в глиняном горшке, замотанном овечьей шкурой. Зерна кофе Александр за бешеные деньги покупал у немцев, которых познакомил с кофе в 1582 году ботаник Леонард Раувольф. 
Поскольку Егор был временно оставлен в Орше и готовил поход ополчения на Быхов, Годунов и Корбут находились при своих кавалеристах, а Ямонтович с полком левой руки наступал вдоль берега Днепра, замыкая окружение лагеря гетмана; при монаршей особе кроме верного Михала находился лишь Вельяминов, поскольку его полк исполнял роль охранения при батарее Раевского. Да еще католический священник, отец Амвросий, племянник епископа Скары Иоанна Франциска, побывавшего в Московии ещё при Иване Великом. Амвросий был единственным уцелевшим из миссии францисканцев-бернардинов во главе с отцом Анзерином, приехавшей в Москву на свадьбу к Лжедимитрию. Невысокого роста, лысый, толстый, веселый человечек с лоснящимися от сытости щеками и заплывшими глазками-щелочками, он достался Александру из острога умирающим с голоду и на последней стадии истощения. С того дня как Александр усадил попика за свой стол и накормил куриным бульоном, вера во всемогущество престола наместника Св. Петра у отца Амвросия слегка уменьшилась, зато любовь к королевичу была безграничной, как Балтийское море.
За то время, что мы описывали свиту государя, его пушки, сделав по пяти полновесных залпов, произвели достойный ущерб в стане неприятеля. Несколько саней с имуществом загорелось, две из пяти гетманских пушек были разбиты, поляков полегло убитыми и ранеными до двух сотен. Пехота, воевавшая за деньги, уже роптала и готова была сдаться. В этот миг гетман, собрав с собой две сотни сопровождения и около сотни крылатых гусар оставшихся в живых предпринял героическую попытку прорваться вдоль берега и уйти вглубь Речи Посполитой. Для прикрытия маневра параллельно гетманским сотням пошли на прорыв сотни дворянской кавалерии Лисовского. Пехоту же предоставили судьбе, тем более, что жалованье им было не плачено уже три месяца. Как только кавалерия Ходкевича вылетела из обозных укреплений и дала деру вдоль берега, раздались грозные команды: 
     ;ci;nijcie kolano z kolanem! (Сомкнуть ряды!)
Z;;;cie kopie! (Пики к бою!)
и на нее угрожающим клином начала надвигаться тысяча Корбута. Ян-Кароль понял, что шляхтичи Лисовского, лихие рубаки после третьей бутылки да у своей хаты, не задержат стальной клин бунтовщиков настолько, чтоб ему хватило времени улизнуть. Гетман взмахом булавы направил в контратаку оставшихся гусар и с ними две сотни своей охраны. Сам же, во главе свиты секретарей и родственников количеством двадцать человек, галопом пошел на Старый Быхов. Ходкевич не видел, чем закончилась сшибка остатков его кавалерии с конницей бунтовщиков. В какой-то момент из прибрежной ольховой рощицы с визгом вылетели сотни диких всадников, плосколицых и узкоглазых. Оружие не успели достать – свистнули арканы и штаб гетмана в полном составе покатился по оттаивающей влажной равнине. Сам гетман при падении вывихнул правую ногу.
                ХХХII
«…Как говорила вдова человека, умершего
после консилиума трёх лучших врачей Парижа:
«Но что же он мог сделать один, больной,
против троих — здоровых?»
                Альфонс Алле.
Первым в серии художественных открытий Альфонса Алле стало совершенно чёрное и квадратное полотно «Битва негров в пещере глубокой ночью» 1893 год (за двадцать лет до откровений Казимира Малевича).               Эпиграф.
Войска Александра II разбили лагерь на поле битвы: собирали деньги и оружие, драгоценности и одежду. Своих убитых (надо отметить, что их количество было сопоставимо с количеством умерших по дороге от болезней и разных напастей) хоронили, врагов бросали на лед и присыпали снегом. Отец Амвросий перекрестил их скопом, а Стас Ямонтович цинично заметил, что сомы в этом году будут жи-и-ирные. К вечеру из скрывшегося в туманных сумерках поселения на левом берегу Днепра прибыла делегация селян с обозом продовольствия. Староста местный Адам Барысевич – высокий статный дед с бородой, как у Хоттабыча, заткнутой за расшитый птицами пояс – с поклоном приветствовал законного короля, потомка Радзивиллов. Селение это оказалось городком Копысь, где много лет тому вперед родится всем известный «батька» тоже Александр. Городок, издавна принадлежавший Радзивиллам, имел собственный замок с 4-мя бастионами, а так же укрепленное городище дугообразной формы, протяженностью по периметру 370 м, высотой 5 м укрепленное земляным валом с деревянными стенами и проезжими воротами. А за воротами жили исключительно добрые православные люди славянской внешности, готовые в любой момент поддержать любую власть, которая их насильно к ксендзам перекрещиваться не потащит. Александр II с удовольствием пообещал им свободу вероисповедания и достаточно щедро заплатил за провиант отодранной от доспехов богатых шляхтичей золотой отделкой. Что бы закрепить сделку выпили. И не раз…
На следующее утро самодержец во главе роты гвардейцев отправился в Оршу праздновать победу, захватив с собой самых знатных пленников, включая гетмана Яна-Кароля Ходкевича. Гетмана в Орше не любили. Он давно об этом догадывался, но убедиться на личном примере смог, когда его, привязанного к лохматой лошаденке ввозили в город через ворота в земляном валу, ограждающем заречные посады. Горожане ругались, плевались, некоторые с переменным успехом бросали в него различные несвежие продукты. Неприятие сие было многолетним как вендетта; предыстории не знал даже столетний старец Липунюшка, побирающийся летом у пристани, а зимой – на левом берегу Днепра, у Ильинской церкви.
Начиналось все, наверняка, с разницы в вероисповедании. Во главе религиозной и культурной жизни Орши находились православные братства. Несмотря на официальное навязывание церковной унии, оршинцы не расставались с верой отцов и дедов. Соседние села включая и Копысь вообще были вотчинами православного князя Юрия Юрьевича II Слуцкого - потомка великого князя Ольгерда из рода Рюриковичей. Буквально перед описываемыми событиями в городе Орше решением городской рады ремесленническим цехам запрещено было принимать участие в праздновании католического Рождества и даже украшать улицы в этот день. Ходкевичи же и все поместное панство их как в самом Старом Быхове так и окрест его придерживались ортодоксальных католических взглядов, дружили с иезуитами и были ярыми сторонниками унии с Польшей. В конце прошлого века вообще дошло до открытого противостояния между Ходкевичами и Радзивиллами, которым жители  Орши всегда благоволили.
  София Юрьевна, княжна и наследница славного рода князей Слуцких и Копыльских и по сговору должна была стать женою Януша Радзивилла, по вероисповеданию протестанта и должна была принести ему Копыльское княжество как часть приданого. Опекун Софии Григорий Ходкевич, управлявший этим княжеством от ее имени, совершенно не желал передавать земли будущему мужу. Разгорелись судебные тяжбы, увеличивая противостояние двух родов, отягощенное тем, что у опекуна княжны Софии Юрьевны образовался огромный долг перед Радзивиллами. Ходкевичи не могли его выплатить, а Радзивиллы не хотели его прощать. Вся Литва ждала разрешения конфликта.
  Обе стороны всерьез готовились к войне. Войска Радзивиллов, поддержанные православными общинами, осадили Вильно, где ждали сражения Ходкевичи. До кровопролития, в которое было вовлечено около 20000 человек, оставались часы. В последний момент Ходкевичи отдают имение и княжну, давшую согласие на брак с Янушем, после чего тот умоляет отца остановить сражение, ибо не пристало воевать в день долгожданного согласия.
 После свадьбы Софья получила у короля Польши грамоту, которая запрещала принуждать её подданных к унии. В начале 1607 года княгиня ждала ребенка и проживала в центре своих обширных имений, включавших 7 замков и 32 округа, в селе Омелево, недалеко от местечка Игумен. Её супруг Януш, по обыкновению, бунтовал против власти польского короля.
 Когда процессия победителей важно продефилировала через опущенный мост в замок, многие гвардейцы были со следами помады на румяных щеках. Александр от чувства собственной значимости раздулся до изумления. Облака будто специально разбежались по разным частям света и теплое солнышко засияло совсем по-весеннему. Перед ратушей были накрыты столы, за которыми стояли хлопая в ладоши и исторгая радостные выкрики из укутанных в бархат и шелка тел знатные горожане и сотрудники городской администрации. Счастливый монарх и Михал Соснковский уселись за стол к руководству. Для гвардейцев тоже нашлись места среди глав купеческих и ремесленных цехов, где уже сидел Егор в окружении главарей революционной бедноты. Городская стража взяла под охрану изрядно помятого гетмана и четверых его офицеров, включая Сапегу, который был изрядно поранен. Александр Сигизмундович, получив в руки полулитровый кубок наполненный темно-рубиновым вином приподнялся и перевел дух для провозглашения тоста. Пока он прокашливался и важно хмурил брови, Михал успел поменять его кубок на аналогичный, но содержащий вино из его собственной фляжки. Отхлебнув проверенного напитка Александр начал вступлением:
  - Как знают многие образованные люди, главный координационный центр, штаб и финансовый центр антилитовских сил, устраивающих смуты в Восточной Европе, находится в Лондоне. Англичане спят и видят, что два государства (Московия и Великое княжество Литовское) уничтожат друг друга.
 Перешептывание за столами совершенно стихло, не лилось вино, не звякали приборы. Тишина стояла такая, что слышно было как случайно разбуженная муха пыталась спикировать на жареный рубец с отварными овощами. Разнообразно приготовленная капуста, в том числе и пожиброда, и бигос, источала одуряющие ароматы. Но Александр продолжал:
  - Государство наше встарь, если кто забыл, именовалось Великое князство Литовское, Руское, Жомойтское и иных. Побивали мы и католиков, побивали и московитов, и их друзей татар. Вспомните  песню:
Ехал Литвин ды на Сини Воды - Меч кровянять,
  Ходзил Литвин ой ды до Грунвальду - Дзидаю джалять,
  Скокал Литвин ой ды пад Смаленскам - Шабляй рубать,
  Клялся Литвин у святой Дуброве - Чужынцав побеждать.
Пью свой бокал за наше процветание и смерть поганым фанатикам-иезуитам!
«Хорошо сказал!» - подумал Михал. Иезуитов не любили даже горожане-католики, коих надо сказать за праздничными столами было исключительное меньшинство (меньше даже чем иудеев). Между тем, хлебнув изрядно, гости отдали должное закускам, из которых явно выделялись горячие: телячьи мозги с зеленью, тушеные в сметане с красным перцем цыплята, жареная утка "качка",  свиная нога с гороховым пюре "голонка". Не меньшей популярностью пользовались и блюда из рыбы - знаменитая печеная рыба с хреном, салат из сельди и голова карпа в соусе по-польски.
После того, как глаза пирующих затуманились, а речь стала вилять как убегающий заяц, ответное слово решил взять городской войт. Отдав должное Гедимину, Ольгерду и Кейстуту, переходя от преданий старины глубокой к тяготам и невзгодам современной эпохи, пан Рыльский выразил надежду, что именно под властью сына Варвары Радзивилл разноплеменному обществу вольного города Орши будет житься особенно хорошо. Милостивый монарх, подвинув к себе очередного цыпленка так усиленно кивал головою соглашаясь с тостующим, что забрызгал жирным соусом стол на полметра вокруг себя.
Праздничный завтрак только начал плавно переходить в торжественный обед: на стол стали подавать традиционные польские супы, как на площадь въехал гонец на уставшем скакуне и, пробившись к главному столу передал, что  на западе, далеко на дороге на Вильно появились и приближаются вооруженные люди. В один миг зазвенели латы, закричали люди, всё смешалось. Командиры ратников побежали расставлять людей на земляном валу, окружавшем город. Михал отослал двоих гвардейцев к войску короля с сообщением о приближении неприятеля. Гетман Ходкевич неприятно хихикал, сидя на телеге.
- Вы напрасно веселитесь, сударь, - обратился к нему Александр, - встреча с Сигизмундом вам не грозит. Я расстреляю всех в первый день осады.
Однако мрачному обещанию Александра Великого не удалось исполниться. От приближавшихся отрядов отделился парламентер под белым рушником наскоро намотанным на древко копья. Гонца впустили в крепость. Он подошел к королю, невозмутимо приканчивающему жареного цыпленка и пав на одно колено затараторил, мешая польскую мову со старорусскими словами. Еще до того как смысл его витиеватой речи дошел до монарха, по разом оттаявшим лицам городских чиновников стало понятно, что ничего плохого в виду прибывший не имеет. По сообщению со стороны Слуцка шли православные ополченцы счетом до двух тысяч. Услышав добрую весть монарх сделал милостивый жест неопределенно взмахнув цыплячьей ногой. Качающийся как маятник пан Казимеж Рыльский пригласил гостей отведать что Бог послал.
                ХХХIII
«Кто владеет информацией –
тот владеет миром!»
Натан Ротшильд
Краковский каштелян Миколай Зебжидовский собрал войска в Малой Польше в треугольнике между Краковом, Сандомиром и Перемышлем, междуречье Вислы и Сяна. Многие рокошане привели с собой отряды, однако в основном холопские. Немного было нерегулярной вассальной дворянской конницы и еще меньше боевых отрядов тяжелой кавалерии. Отбившись от первого наскока верных правительству войск, главари восстания: пан Миколай, Ян Штясны, пан Корбут и некоторые другие писали подметные письма, зазывая всех, кого только возможно, восстать против усиления самодержавной власти Жигамонта, против произвола его войтов и воевод, против самовольного захвата королевскими прихвостнями исконных вотчин древних панских родов и т. д. и т. п. Король был обвинён в связях с иезуитами и иностранцами, а также в том, что он пытался установить передачу трона по наследству, лишить дворянство большей части привилегий и оставить за Посольской избой Сейма право только совещательного голоса, но не решающего.
Однажды, прикупив на последние два орта крепкой сливовой настойки и нализавшись ее, Зебжидовский с Корбутом (двоюродным дядей Караффы-Корбута) в окружении многих Сандомирских прихлебателей сочинили «Акт детронизации Сигизмунда III» на обратной стороне которого был изображен первый известный в истории человечества комикс. В нескольких рисунках королю разъяснялось в какое место и как ему забьют этот Акт, если он не поставит на нем свою подпись. Сочинение сего любопытного исторического артефакта было изображено на картине неизвестного художника XVII века «Rokosz Zebrzydowskiego», также известной как «Сандомирская попойка». Что любопытно, картина Репина «Zaporoze Kozakow pisze list do su;tana tureckiego» написанная в конце 19 века, почти на 100% повторяет вышеназванное так и не найденное после вышеуказанной попойки  произведение. По крайней мере любой знавший его опознает пана Миколая в колоритной фигуре в белом кунтуше откинувшейся на бочонок на переднем плане. Рядом с ним – в шикарном распашном плаще с капюшоном – пан Корбут без сомнения.
Когда деньги подошли к концу окончательно и бесповоротно и многие селяне начали задумываться о бренности бытия, т.е. в феврале 1607 года, весел и румян прискакал Януш Радзивилл с тысячей рыцарей и тремя подводами набитыми мешками с талерами и злотыми. Воинство рокошное, за день увеличившееся вдвое, село ужинать в День Советской Армии, а опохмелилось за завтраком уже в Международный женский день. За это время какой-то шутник таки отправил шляхтича со странным именем Гжегож Скшеч к королю с «Актом детронизации» и получен был ответ – голова того самого нелепого шляхтича, привезенная его братом Павлом. За это же время в Сандомир вернулись потерянные Мнишеки: сначала сын Ежи Мнишека - Станислав Бонифаций, также участвовавший в походе Лжедмитрия I на Москву во главе роты гусар, затем сам пан Мнишек с дочерью Марианной, по совместительству русской царицей в изгнании. С третьего по пятое марта семья Мнишек участвовала в грандиозной попойке восставших панов, причем осталась неузнанной, не смотря на то, что многим из лежавших лицом в бигосе старший пан задолжал разные суммы от 20 до 200 тысяч злотых. Тогда же Маринка успела улучить момент и всунуть порученные ей конверты Зебжидовскому и Радзивиллу. Уверенности что адресаты осознали что за послания и от кого попали в их дрожащие руки у нее не возникло, но и утверждать обратное не было никаких причин.
Ранним утром 8-го марта пан Миколай Зебжидовский проснулся в обеденном зале Сандомирского замка лежа щекой на столе и с селедкою во рту. Застонав и приоткрыв глаза доблестный пан увидел себя в зеркале, тоже с какой-то ерундой во рту, только лицо было посиневшее и покрытое кое-где темными пятнами.
«Наверное я поперхнулся и умер», - подумал скорбный пан.
В этот миг что-то зазвенело в голове несчастного и раздался жуткий гул, как будто на голове его был надет металлический шлем, а какой-то казак бойко лупил по нему шашкою плашмя. Миколай застонал, от чего хвост селедки вывалился изо рта его и шлепнулся на стол. Пан вновь глянул на отражение свое – оно по-прежнему что-то цепко держало в зубах. Пан Зебжидовский вздрогнул и снова застонал, уже в экспериментальных целях. Снова гулко ударил (колокол?). Внезапно желание хлебнуть чего-нибудь освежающего вытеснило из головы ясновельможного пана все остальные мысли и догадки. Нащупав в пределах досягаемости рук горлышко скляницы в полштофа всего вместимостью, пан подтянул его к ротовому отверстию, расплескивая по дороге и без того неполную бутыль и сделал пару глотков на чарку каждый. «Взвеселися пьяница о склянице и уповает на вино!» - тут же пришла ему на ум строка застольной песни. С глаз пана Миколая спала зеленая пелена. То что прежде казалось ему собственным отражением оказалось лежащей на блюде отрезанной головой какого-то шляхтича – фамилия его не шла на ум, что-то типа «Бзздыч». Тут снова ударил Angelus - колокол зовущий к молитве Первого часа. Примерно в 200 метрах от замка находился Кафедральный собор построенный в 1360 году и известный тем, что в нем хранится частица дерева Святого Креста, подаренная собору королем Ягайло в награду за героизм сандомирских рыцарей в битве при Грюнвальде. Той самой битвы после которой княжеству Литовскому достались земли жемайтов-язычников, предков современных литовцев.
Пан Миколай перекрестился в сторону окна и вдруг заметил, что крестится почти пустой скляницей.
- Грех-то какой, - молвил он. Затем допил бутыль одним глотком, бросил, перекрестился по-божески и скороговоркою пробормотал:
- ;ve, Mar;a, gr;tia pl;na; D;minus t;cum:
bened;cta tu in muli;ribus, et bened;ctus
fr;ctus v;ntris t;i, I;sus.
S;ncta Mar;a, M;ter D;i, ;ra pro n;bis peccat;ribus,
nunc et in h;ra m;rtis n;strae. ;men, -
ибо Ave Maria как раз входит в состав молитвы Ангел Господень. Отмолив прошлые грехи, пан Зебжидовский стал судорожно шарить глазами по сторонам в поисках чего-нибудь горячительного для новых прегрешений. Взгляд его, привлеченный запахом, пал на одинокую голову героического пана, павшего за дело Свободы, печально синеющую на подносе. С сочувствием взирая на часть тела пана с труднопроизносимой фамилией пан Миколай вспомнил, как служа воеводою в Кракове, приказал устроить в окрестном ландшафте подобие Иерусалима. Были построены многочисленные объекты, напоминающие отдельные постройки в Иерусалиме. Одна из гор стала Голгофой, другая - Оливковой Горой, а река - потоком Кедрон. И такая грусть забрала ясновельможного пана, такая досада взяла его на глупого королишку Сигизмунда, что сознание внезапно прояснилось и вспомнился розовый конверт переданный ему какой-то местной золушкой во время танца. Пан похлопал себя по бокам и конверт выпал из каких-то потаенных складок одежды. Что бы осознать прочитанное Зебжидовский истратил приличный кусок утра. Если колокол разбудил его около шести утра то когда все сведения изложенные на розовой надушенной бумаге улеглись в воспаленном мозгу бывшего Краковского воеводы пошел восьмой час. Многие собутыльники, потягиваясь хрустя костями, потянулись к чаркам и мискам. Внезапно пан Миколай вскочил на стол и, одним пинком опрокинув бутыль с пивом, закричал хрипло как ворон на лисицу:
   - Стой, панове! Есть ще Krоl Польский! Будет и w naszym domu праздник!
   И тут же, потрясая для правдоподобности над головой саблей с нанизанным на лезвие розовым конвертом, он поведал собравшимся, что под Оршей появился новый король, благородный потомок Ягеллонов и Радзивиллов. Всем присутствующим объявлен респект и прощение долгов в бюджет. Войско Великого Александра идет вниз по Днепру на соединения с восставшими, коих король почитает неправедно обиженными. Более того он сам готов удовлетворить все их требования (ежели таковые найдутся). Бурная радость охватила всех проснувшихся до такой степени, что не в силах сдерживаться они будили еще спящих товарищей что бы поделиться с ними той радостью. Тут же открывались бутыли и разливалось вино. Один Януш стоял в уголке усмехаясь происходящему в пышные усы, которые у него – внука Николая Радзивилла Рыжего – были с заметной рыжиной. Рядом, в окружении шляхты рассказывал какие-то забавные случаи юноша лет двадцати в богатом плаще подбитом леопардами и таким же рыжим оттенком шевелюры: Христофор Радзивилл, сын Христофора Николая «Перуна», родной брат Януша. Они еще вчера прочитали зеленый конверт и ждали, когда предводители восстания выйдут из пике, что бы обсудить с ними знаменательные новости. Для этих двоих, кроме прочего, в письме писалось что король – кузен их отца и считает их обоих за племянников (bratankоw).
                ХХХIV
А мне, государь, тульские воры
выломали на пытках руки
и нарядили, что крюки,
да вкинули в тюрьму,
а лавка, государь, была уска,
и взяла меня великая тоска...
                Иван Фуников
Несмотря на численное превосходство войск Шуйского, осаждённые мужественно защищали Тулу, отражая все штурмы врага. В середине февраля на реке Упе осаждающими была сделана плотина, вызвавшая наводнение. Вода взломала лед, затопила  улицы, залила в Туле погреб с боеприпасами, испортила хлебные и соляные запасы. Но и положение царской армии под Тулой было сложным. В стране шла непрекращающаяся борьба крестьян и холопов. Появлялись один за другим новые самозванцы, дети Ивана VI и Федора Иоанновича.
В этих условиях Скопин-Шуйский предпринял переговоры с защитниками Тулы о капитуляции, обещав сохранение жизни осаждённым. Истощённый гарнизон Тулы сдался. Падение Тулы было концом восстания Болотникова. По весне закованные в железо Болотников и «царевич» Пётр были доставлены в Москву. Сразу же по приезду в Москву «царевич» был повешен. Иван Болотников был ослеплён и отправлен в Каргополь, а князя Шаховского сослали в пустынь на Кубенское озеро. Скопин-Шуйский сдал армию под начало  князей Юрия Трубецкого и Ф. И. Мстиславского, сам же с сотней стременных стрельцов, оплачиваемых за собственный счет, кинулся к Новгороду, где буксовали переговоры со шведами.
   В 1607 году маркиз  Самуэль де Шамплен основал первое поселение в Канаде, при дворе Генриха IV после рождения долгожданного наследника один пышный бал следовал за другим  и все присутствовавшие обсуждали интригу монарха с блестящей Генриеттой д’Антраг, уже начал свою политическую и церковную карьеру молодой дворянин по фамилии Ришелье, а в центре Москвы, в Кремле сидел на троне паукообразный старикашка и плел свою мерзкую паутину.
 И над этим царствованием витали призраки. "Лжедмитрий" упорно возвращался в этот мир, грозя пальчиком из угличского склепа. Стали поговаривать, что тень сына Грозного ночами пугала стрельцов у Никольской башни. Следовало противопоставить глупым слухам истинного Дмитрия, а чтобы придать больше весу этому сопоставлению, вызывая мертвеца, погибшего в Угличе, Шуйский придумал сделать из него святого. Царь подумал, что народ, очевидно, не найдет возможным одновременно поклоняться мощам царевича и считать его живым! Народ мощам поклонялся, но к новому боярскому царю относился с недоверием.
Василий IV впал в жуткую депрессию и после осады Тулы не выезжал из столицы.  Бояре и думные дворяне толкались толстыми задами на деревянных лавках и жутко воняли потом и чесноком. Над каждой меховой шапкой, точно чайки над утесом, кружилась стаями жирная моль. Вокруг столицы в полуразоренной стране бродили голодные орды грабителей и не менее голодные орды солдат всевозможных национальностей и военачальников. Встречались даже уйгуры и чжурджени. Царь же думал только об одном – как извести князя Скопина. Мерзавец становился все более популярным в войсках и в народе. Только что гонец прибежавший с севера доложил царю об успехе переговоров молодого князя со шведским генералом в Новгороде. В результате шведы стали гарнизонами в Ивангороде, Пскове и Новгороде, а сам Скопин-Шуйский, во главе сотни стременных стрельцов отправился в Литву. Что он там позабыл? Ко всем напастям ещё боярин Головин бывший доверенным лицом царя пропал из Москвы вместе с дочерью, слугами и двумя десятками боевых холопов, увезя с собой богатую казну.
   Худо стало в столице, голодно, как при Бориске Годунове. Того  и гляди начнутся бунты. Царев братец Дмитрий наконец добился командования армией. Получив восемьдесят тысяч человек он отправился вниз по Волге приводить к покорности южные окраины однако не дошел до Астрахани – в нескольких сражениях, а больше в мелких стычках и засадах войско его было позорно рассеяно еще до начала лета. Князья Трубецкой и Милославский, Голицын и Куракин, поделив между собой остатки царского войска, делали вылазки из Москвы в окрестные города и села с переменным успехом пытаясь разогнать татей и добыть какой-нибудь еды. Тати более-менее разгонялись, с едою же все обстояло гораздо хуже.
                ***
Старый Быхов по документам ведет свою историю с XIV в. Гетман Великого княжества Литовского Ян-Кароль Ходкевич, превратил Быхов в мощную крепость. Земляные валы, рвы, бастионы полукольцом замкнули территорию города, восточная сторона которого выходила к обрывистому берегу Днепра. Центром композиции поселения стал замок: он располагался в головном месте плана, над Днепром; перед ним простиралась обширная площадь, по обеим сторонам которой были разбиты на регулярных началах жилые кварталы. Площадь разделяла территорию города на две части и была плацем для обучения солдат гарнизона крепости. Через площадь с севера на юг пролегла главная улица, которая замыкалась Могилевскими и Рогачевскими въездными воротами-брамами.
Здесь находилась одна из лучших мастерских Европы, где мастера самой высокой квалификации изготавливали пушки, ядра, пули и многое другое. При литейной пушечной мастерской находилась и знаменитая быховская оружейная школа. Неудивительно при этом, что стены города и замка щетинились во все стороны орудийными стволами.
После того как Могилев добровольно сдался войскам Александра II, выдав при этом воеводу дворянской конницы и командира гарнизона накрепко связанными, ожидать того же от Быхова было глупо и смешно. Но рассудив, что удача храбрыми владеет, король послал тысячу всадников на самых быстрых конях к старинному оплоту католицизма. Давно намеченный план захвата города Быхова доверили исполнить Михалу Соснковскому и Годунову с Чандырем. Рассчитали специально так, чтобы подойти к стенам около полудня. Заранее переоделись. С собою взяли одного из хорунжих Сапеги, согласившегося перейти под власть нового правителя за сохранение жизни и небольшую мзду.
Теперь представьте себе – начало марта, полдень, солнышко начинает припекать. В первых его лучах нежатся стражники у Могилевских ворот. На сторожевой башне дремлют двое дозорных. Вдалеке на мощеном Могилевском шляхе появляется какая-то значительная группа конных и начинает неторопливо приближаться к городу. Дозорные замечают их не сразу, а заметив долго вглядываются в даль, пытаясь определить суть события. Когда конники находятся уже на расстоянии выстрела, один из дозорных находит местного управляющего, а другой отдает приказ закрыть ворота и зажечь фитили при орудиях. У городских стен собирается стража. Бурмистр с магистратским судьей выглядывают из приоткрытых еще створок ворот, а от неспешно приближающейся колонны, бросив коней в галоп, подлетели двое всадников и резко затормозили на площадке перед воротами, взбив копытами пыль и мелкие камни. Один из прибывших был офицер из войска гетмана, которого управляющий видел в городе перед началом похода на Оршу, другой замахал перед лицом городских чиновников пергаментом припечатанным личным перстнем пана Ходкевича оттиск которого в Быхове знал любой член магистрата и закричал грозно:
- А ну открывайте ворота! Пан гетман приказал согнать пленных бунтовщиков на площадь для продажи помещикам в работы! Вот мой приказ! Вон пленники! Страже построиться на площади – принимать товар!
Все приказы грозного начальника были немедленно исполнены. Сомневаться, что они исходят от непобедимого гетмана никто не посмел. И вот через ворота потекли в город и далее по главной улице ряды связанных иноверцев какой-то восточной расы, охраняемых гусарами с отличительными значками второй хоругви Льва Сапеги. Горожане крестились, бормоча: «Господи помилуй, неужто монголы?». Колонну пленников замыкал знатный московит в рваном меховом плаще с непокрытыми волосами.
     День был солнечный, яркий. Простой народ толкался между домами,  глазея на происходящее, визжали и свистели мальчишки, кидаясь грязью в пленников, из окон выглядывали  хорошенькие  горожанки  в  чепчиках,   вертлявые   служаночки застенчиво  стреляли  влажными  глазками по бравым гвардейцам.
 Дозорные не успев забраться на сторожевую башню, о чем-то треплются с двумя стражниками, оставшимися у ворот. Все они смотрят в след прошедшей колонне. Рассуждают, видимо, о том, достанется ли им что-нибудь из военных трофеев – прибывшие сейчас начнут распродавать добычу по дешёвке. В ворота со скрипом въезжает груженая сеном огромная четырехколесная фура именуемая в простонародье «фурманка». Один из стражников окидывает мимолетным взглядом одинокую фигуру селянина, правящую парой здоровенных коней, которые явно выглядели как продукт скрещивания  голландских  и  датских  жеребцов.
- Двадцать грошей за лошадей, орт за тебя и орт за телегу, итого – талер! - говорит он не оборачиваясь максимальную въездную пошлину. На звон обернулся еще один стражник, но звенело не серебро. Стрела арбалета, зажужжав жирным шмелем шлепнула в грудь первого стражника. Второй не успел вскрикнуть, а в его горле уже торчала точно такая же. Злые сестры взметнув легкое облачко сухой травы ударили в спины дозорных, так и не успевших решить какого цвета шелк покупать на платье невесте одного из товарищей, если у нее голубые глаза и волосы цвета меда. Сеном было прикрыто сооружение из деревянных щитов с бойницами, прикрепленное к днищу фуры. Внутри располагались двое метких стрелков, один заряжающий и шесть отменных арбалетов – еще не совсем вышедших из моды. Вбежавшие следом казаки в мгновение ока захватили орудийные бастионы и для верности некоторые орудия развернули внутрь городка.
 На городской площади у ворот замка разыгралась драма достойная пера английского ростовщика Вильяма Шекспира. Городская стража выстроилась почти в полном составе перед распахнутыми воротами замка; из ворот высыпали дворяне служащие Ходкевичам и юный сын его Иероним. Вдоль домов собрались поглазеть горожане. Пленных, человек пятьсот, ввели и поставили рядком, напротив стражи. Охрана – сотня рыцарей на конях в полном доспехе – встала по флангам и немного сзади. Командир охраны и еще десять человек с ним подъехали к группе знатных дворян, среди которых был и местный войт, и судья, и председатель магистрата. Городские стражники числом более двухсот человек смеясь переговаривались между собой. Их воевода, заметив что командир прибывших подъехал к сыну гетмана и окружающим его шляхтичам, дал своим команду: «Вольно!» и отправился туда же. Горожане перешучивались между собой и со стражниками. Солнце припекало. Хорунжий и двое гусар спешились и прошли перед пленниками то ли раздавая еду, то ли проверяя веревки. Дойдя до конца шеренги хорунжий свистнул залихватски, крикнул: «Пора!» и выстрелил из пистолета в проходившего мимо воеводу городской стражи.
В один миг умиротворенная картина сменилась кровавым хаосом. Развязанные дикари кинулись на городскую стражу, размахивая огромными кривыми кинжалами, только что полученными от хорунжего. Гусары на конях рассредоточились в цепь и отгоняли пиками наиболее резвых жителей (коих нашлось совсем немного) от места побоища. Там, где стояли знатные шляхтичи трещали пистолетные выстрелы и клубился пороховой дым. До изобретения бездымного пороха оставалось еще более двух с половиной столетий. Все кончилось практически за пять-шесть минут. Большинство стражников погибли на месте. Была перебита верхушка городской администрации. Некоторые особо резвые шляхтичи пытались держать оборону, но увидев 9-летнего Иеронима Ходкевича на руках здоровенного казака и с приставленным к горлу ножом, они дружно побросали оружие и подняли руки. Почти все оказались ранены с разной степенью серьезности.
Как только сражение на площади завершилось один из всадников долетел до Могилевских ворот и в тот же миг с бастиона одиноко бабахнула пушка. Через два часа еще две тысячи всадников подошло к стенам Быхова, а на центральной площади собрали пятерых оставшихся в живых советников городского магистрата и нескольких дворян, уцелевших более остальных.
С торжественною помпою, во главе блестящей процессии военачальников и гвардии, по главной улице Быхова на центральную площадь въехал Великий некоронованный король Литовского русского княжества и всея Речи Посполитой Александр Ягеллон Второй. Горожане, жадные до зрелищ (телевидения-то не было), сообразив что аресты и расстрелы пока не планируются, высыпали на площадь подивиться происходящему. Вспомнив сказку о Ленине, Вельяминов и Егорка соорудили из фурманки и двух-трех сундуков нечто наподобие броневика. Александр собственной персоной забрался наверх и произнес краткую тронную речь:
- Нам ли, потомкам Гедимина и Витовта, сгибаться под иезуитами и польскими панами. А с другой стороны – чухонской угорщиной напополам с татарской монгольщиной. Попомните слово Ольгердово: «Вся Русь должна принадлежать Литве».
Так  давайте  дадим  острастку  схизматикам – московитам  и  католикам – иезуитам. Встанем за старину и Литовскую Киевскую Русь. Аминь.
Хорунжий, ранее раздававший ножи дикарям, в котором любой смог бы за версту опознать начальника СБ при самодержце, пана Соснковского, постучал по двум бочонкам, которые Александром использовались как ступени, и добавил:
- Король ваш, принял из рук покойного князя Витовта корону Великой Литовской русской империи, подло отнятую клятыми поляками у послов папы. На могиле великого Витовта, безвременно отравленного иезуитами, Александр Второй дал клятву не знать покоя и отдыха, пока каждый гражданин Великой Литвы не станет жить счастливо. В чем он крест целовал и Римский и Византийский, и даже принес жертву Перункасу. Так выпейте ж за его здоровье.
Пробки из бочек тот час вышибли и, хлебнув крепкого, народ радостно начал распевать:
«Выпивайце пива – Пива яно жыва!
 Гой-гой да ў кола, сядзем сябры вясёла
 Хочаш пити - папрасити
 Хмель-пива напъемся - потом разбярэмся
 Гой-гой да, суседзям хай беда
 Выпий пива ныне, кали хворый – згине…
 Пра усё забудзем
 Хай нам добра будзе»
Александр, тем  временем, ласково беседовал с Иеронимом Ходкевичем в рыцарском зале замка, увешанной мечами, саблями и гобеленами изображающими сцены охоты в стиле «Охоты на львов» или «Охоты на тигра» известного в далеком будущем художника Делакруа. В свое время действительно возглавлявший первичную комсомольскую ячейку, нынешний король Речи Посполитой нашел какие-то нужные слова, запавшие в сердце ребенка. Насколько отец его никогда не разговаривал с Иеронимом на сколько-нибудь интересные темы, настолько же Александр живописал ему романтическую подоплеку своих освободительных войн. И пока Чандырь с двумя подручными дознались где запрятана великая казна рода Ходкевичей, отрезав всего два пальца (указательный и мизинец), шляхтичу Игнатию Хржановскому, на которого дворня указала как на гетманского казначея, новообретенный король завербовал себе в лице гетманёнка верного и горячего сторонника.               
 Сам Ян-Кароль Ходкевич в это время находился в Орше, оставленный на попечение местного комитета бедноты, возглавляемого небезызвестным Красным свекловодом. Супруге пана Ходкевича - Софии, проживавшей с дочерью Анной на Балтийском побережье в Кретинге, направлено было послание с условиями выкупа. И надо сказать, через определенное время вся сумма была получена паном Егором и положена в банк Орши.
                XXXV
Московиты до того грубый и вероломный народ, что никакой искренности в их взаимоотношениях нет, и никогда они не чувствуют к друг другу настоящего естественного расположения, но не боятся бесстыдно и дерзко обвинить один другого в каком-нибудь преступлении, нимало не смущаясь, открыто или тайно. Явно или коварно они попеременно готовят гибель друг другу и то и дело осыпают, друг друга взаимными оскорблениями. Семейные отношения у них таковы, что отец насмехается над сыном, сын клевещет на отца, брат вероломно доносит на брата; между ними нет никакого доверия, никакого уважения к кровному родству.
(Описание Московии. А. Гваньини 1578 год)
Как нас учили в школе, татаро-монгольское иго разоряло и тиранило русскую землю более 250 лет, почти закончившись в 1480 году, но даже при Иване IV и при Годунове Московское государство считалось данником татарского хана, за что и называемо было «Черной Русью»; и Москва, не говоря уж о других городах, разоряема татарами была. Но редко кто знает, что уже через 20 лет после прохождения татарской рати полоцкие князья, проведя ряд успешных военных операций, освободили свою землю. На протяжении следующих ста лет, пока московские князьки преданно целовали туфли монгольским ханам, бессловесно гибли под пытками в одиночку и целыми партиями, убивали родных братьев за ханский ярлык, потомки Гедимина освободили практически всю Киевскую Русь, включая Курск, Брянск и даже Вязьму. При этом неоднократно и нещадно били «непобедимых» татаро-монголов. Посему в описываемое время все западные и южные русские княжества, т.е. почти вся Киевская Русь, находились в составе Литовского государства. Этакий непорядок костью в горле стоял у наших британских «друзей».
      В январе 1607 г. в литовском городке с говорящим названием Пропойск, местными стражниками был схвачен лазутчик английских масонов по имени Ницан, что означает «бутон». Вышеуказанный агент по заданию спецслужб занимался дискредитацией Православной церкви. Для начала он распространял смущающие умы верующих богомерзкие картинки, где к изумительно дорогим напольным швейцарским часам марки «Брегет» из массивного золота, усыпанным бриллиантами и рубинами, было искусно подрисовано изображение Московского Патриарха. Верующие смотрели картинки и смущались, хотя многие по-прежнему верили, что Патриарх живет скромно. Верхом же богопротивной деятельности Ницана стал молебен в алтаре Пропойского храма. Надевши на голову мешок из-под орехов с прорезями для глаз, агент забрался в предел, куда и православным-то дорога заказана, и, паясничая и кривляясь, стал петь куплеты, призывающие Богородицу удалить с Московского престола незаконного царя. Священники местные подождали, покуда агент допоет свою гнусную песню, и попросили городских стражников арестовать мерзавца.
Посаженный в тамошнюю кутузку Ницан читал Талмуд и книги Раввинов. Городские власти уже готовили показательный политический процесс, когда приехал в означенное захолустье сэр Джордж Фитцпатрик Сент-Джон ле Бэптист со свитою. Английский джентльмен дал понять местной власти, что в Европе все возмущены страшными муками, на которые обрекли неразумного юношу, посадив в кутузку. Вот если бы живьем засунули в пушку и выстрелили, как поступают культурные британскоподданные или сожгли на костре, предварительно раздробив руки и ноги, как в просвещенной Франции. А в тюрьме содержать да репой кормить – это страшный грех и нарушение прав человека.
Вскоре одно за другим произошло три интересных события: у местного ленвойта появился новый дом за городом, сиделец-еврей пропал из узилища, а в Стародубе объявился новый претендент на русскую корону. О древнем городе брянской земли - Стародубе - впервые говорится в "Поучении Владимира Мономаха" в связи с событиями 1078-1079 годов, когда Стародуб не признал черниговских князей пытавшихся поставить его под свой контроль. Стародуб представлял собой достаточно большое укрепленное поселение и состоял из детинца и большого посада. Стародубский детинец располагался на мысу над рекою и был обнесен по периметру земляным валом. По гребню вала шла бревенчатая крепостная стена с башнями. В центре детинца возвышалась сторожевая башня - донжон. От коренного берега детинец был отделен крепостным рвом. С севера к детинцу примыкал обширный посад. По периметру посада так же был выкопан ров и насыпан вал. По гребню вала шла крепостная стена, построенная из бревенчатых срубов, заполненных землей. Через определенные промежутки над стеной возвышались башни. Город располагалась на правом берегу Бабинца - напротив Кремля. В самом Кремле размещался воевода осуществлявший от имени короля управление городом и прилегающей округой, а на посаде селились ремесленники, торговцы, семьи стражников. Кроме того, в случае военных конфликтов, на посаде могли найти укрытие и защиту жители окрестных сельских поселений.
      В начале 17 века Стародуб был истощен мрачными временами набегов и разрушений. Как писал граф Алексей Толстой:
Вернулися поляки,
Казаков привели;
Пошёл сумбур и драки:
Поляки и казаки,
Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки;
Мы ж без царя как раки
Горюем на мели.
Город несколько раз переходил из рук в руки, был неоднократно разграблен и сожжен, поэтому у внезапно появившегося с мешком английского золота Лжедмитрия II в Стародубе сторонники объявились во множестве. Это были местные обнищавшие литовские авантюристы, южнорусские дворяне, казаки  и остатки разбитого войска Болотникова. Уже весной того же года под Стародубом стояла, готовая ко вторжению в соседнюю Московию, орда численностью около трех тысяч человек. По мощеным улочкам бродили полупьяные ратники, задирая местных девок и оживляя торговлю в кабачках. Самозванец, в отличие от предыдущего, с девками не баловался и водку не пил. Заседал он в доме местного воеводы всегда серьезный, с печальными совиными глазами. Одет был в богатый кафтан с позолотой и меховую шапку с пером. Из-под шапки торчали редкие рыжие волосы и орлиный нос украшенный сросшимися по переносице бровями. При нем всегда находился Густав Сташиньский, бывший казацкий полковник, балагур и здоровяк. После первого же рейда по приграничным московским землям, войско Лжедмитрия II чуть было не распалось при дележе военной добычи. Лишь князь Рожинский, прибывший в ставку самозванца с сыном Адамом и отрядом гайдуков, принудил шайку к миру и немного подтянул дисциплину.
     По правде сказать поначалу второй Самозванец не приглянулся вельможному князю и между ними произошла размолвка. Сразу по приезде князь Рожинский объявил Дмитрию о своем прибытии, затем явился с посольством сообщил свои условия и потребовал у него денег. Дмитрий отвечал тому на московском языке: «Я был рад, когда узнал, что идет пан Рожинский, но меня Бог посадил в моей столице без Рожинского в первый раз, и теперь, во второй раз посадит. Вы требуете от меня денег, но таких же как вы, бравых поляков, у меня немало, а я им еще ничего не платил, и Вам не заплачу. Сбежал я из моей столицы от любимой жены и от милых друзей, не взяв ни деньги, ни гроша. А вы собрали свой круг под Новгородом-Северским, жрали конину, пьянствовали и допытывались, тот я или не тот, будто я с вами в карты игрывал». После таких слов разгневался князь и сказал: «Знаю, — ты не тот уже хотя бы потому, что прежний царь знал, как уважить и принять рыцарских людей, а ты того не умеешь. Ей-богу, жаль, что мы к тебе пришли, ибо встретили только неблагодарность». На этом и разошлись. Вернувшись к своим отрядам, князь Роман рассказал без утайки все, что случилось. Большинство рыцарей сошлось на том, что надо вернуться обратно в Польшу.
    Князь Рожинский, попросив своих обождать, не мешкая, снова явился к Дмитрию. Одних лишь товарищей ехало с ним до двух сотен, да своей пехоты он вел с собой три с половиной сотни. Поляки вошли в Стародуб и переночевали, а на следующий день князю Рожинскому передали, чтобы он ехал к царской руке. Когда царь вышел в горницу для приема и сел на свой табурет, князь Рожинский обратился к нему с речью и поцеловал руку, за ним пошли к руке и другие. После приветствия царь пригласил князя Рожинского и всех товарищей на обед. Рожинский сидел с ним за одним столом, а рыцари за другими. Во время и после обеда царь много беседовал с гостями. На следующий день приехал к полякам царь в златоверхой шапке, на богато убранном коне; с ним прибыло несколько бояр, а рядом с конем следовало более десятка пехотинцев. Когда он въехал в польский лагерь, поднялся какой-то гомон. Князь Роман решил, что спрашивают, тот ли это царь, и поэтому напустился на своих с бранью: «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал? Это ж новый царь Московский».
    Плохо ли, хорошо ли, с царем поляки поладили, договор составили о выплатах и премиях, подписали бояре и старшины, царь и князь Роман. Тем временем к Стародубу прибыли тысячи три донских казаков во главе с Заруцким.
    На радостях в Стародубе устроили пирушку да такую добрую, что по неосторожности загорелся город, а с ним сгорел и царский двор, так что царю пришлось перебраться в войсковой обоз, чем и ускорили выступление.
                ***
Александр Сигизмундович с войском простоял в Быхове почти до майских праздников. Переформировывали полки, усиливали и без того могучую артиллерийскую команду выпускниками местной школы и орудиями местного производства. Девятилетний Иероним Ходкевич с нескрываемым удовольствием участвовал в учебных кавалерийских атаках. Ему дали смирную кобылку, доспехи полегче, присвоили чин прапорщика и определили под команду десять холопов на конях. Лихо рубался молодой Ходкевич – чувствовалась горячая польская кровь. 
      Вообще, поляк всегда настроен либо позитивно, либо негативно. Он либо искрится жизнелюбием, либо впадает в ступор; или любит, или ненавидит. Именно безоглядная преданность поляков тому занятию, которым они заняты в данный момент, принесла им репутацию деятельных людей. Как написал для одной из песенок польский поэт Мариан Хемар: «Вот если бы поляки систематично и экономично делали все то, что делают спонтанно, то им бы просто не было цены!»
В середине апреля, когда дороги просохли, Александр Второй провел в Быховском замке первый сейм нового государства. Приглашения к участию рассылали по многим поветам Речи Посполитой. Явилось человек тридцать мелкой шляхты с ближайших земель. И то хлеб…
В неоднократных выступлениях перед прибывшими, Александр пытался увлечь буйные головы шляхтичей идеей пан-Литвы и единой Европы под управлением помещиков из Вильно и Кракова. Паны пожимали плечами, улыбались, но слушали. По количеству дворян на душу населения Речь Посполитая в разы превосходила остальные государства и княжества мира. Основную массу этого дворянства составляли безземельные шляхтичи, приживавшие из милости и для потехи при дворах магнатов. Им страсть как хотелось чем-нибудь поуправлять. В общем посеянные зерна сомнения пали на хорошо удобренную жадностью почву гордости.
После того, как гости разъехались, Александр долго совещался со своим разрастающимся генералитетом. Результатом стало открытие летней кампании 1607 года.
Всю казну и добытые ценности отправили в Оршу с Никитой Вельяминовым и отрядом троицких стрельцов. Боярский сын был назначен генерал-губернатором вольного города с особым поручением присматривать за Егором, который среди белорусских бедняков развил бурную деятельность по созданию сельскохозяйственной артели «Свободный труд».
Главным в Быхове оставили восторженного юного Ходкевича, однако для верности назначили воеводу из преданных католиков – Людвика Яблонского и с ним оставили пятьсот ратников, протестантского и католического вероисповедания. Для умиротворения жителей остался  отец Амвросий, давший клятву не пить помногу и каждый день проповедовать любовь к законному государю Александру в деревянной церкви Святой Троицы в замке.
После того, как до Быхова донеслись слухи о новом Самозванце, снарядили отряд из ратников Слуцка - восемь сотен человек, которых возглавил Годунов. Они поскакали через Пропойск в Стародуб – присоединиться ко Лжедмитрию II, чтобы быть в курсе дел и строить ему козни.
Командир вольного отряда Иван Пашков с людьми направился к границам отвоеванных земель в район Беляничей. Ему вменили защищать подступы, хулиганить на территории врага, а главное – сманивать народ в войско Польское добрыми словами и хорошим окладом жалования.
Сам король с неразлучным Михалом и отрядом гвардейцев поехал в Несвижский замок – осмотреть родные, так сказать, пенаты.
Ямонтович, молодой Корбут и Чандырь с большим количеством оружия, доспехов и драгоценной утвари, с основным войском размером более десяти тысяч пеших и конных бойцов, с огромным обозом артиллерии, возглавляемым голландскими и быховскими мастерами скорого огня направились к западу – в помощь рокошанам Зебжидовского.
В поход готовились основательно: каждый дворянин снарядил пять-шесть лошадей и столько же слуг; на одну из этих лошадей навьючивались мешки с пшеном или измельченной полбой, с несколькими кусками свиного мяса, мешочек с солью; кроме того, брали тазы, медные горшки, ларчики и всякую дребедень и приторачивали к седлу. Кто победнее, к своей лошади привязывали мешки с горохом. Вечерами воины разводили огонь, наполняли большой горшок водой, в которую насыпали ложку пшена или гороха и, посолив, варили. Иногда, когда кто-нибудь хотел поесть посытнее, опускал туда же маленький кусочек свиного мяса. Самые бедные тонко размолотую овсяную муку сыпали в миску и, смешав с небольшим количеством чистой воды, ели. Когда же в запасе был чеснок или лук, то они легко обходились без муки и гороха.
Выступили практически одновременно 22 апреля. Последней уходила колонна Годунова. Пешцы весело маршировали, конники перекликались и подшучивали друг над другом. Кто-то из оршинских добровольцев затянул  старинный гимн. Песню разом подхватили сотни голосов:
«Багародзица Дзявица, Боская  Марыя,
 Твайму сыну, Гаспадзину згинаеца выя.
 Маци звалёна Марыя, ты вжо адпусци нам
 Што бы мы не адпусцили грахи ворагам
 Малитву табе узносим,
 Даць нам рады просим
 Дай на свеце божым пабыт
 Па жывоце райскi быт».


                XXXVI
       В храме — больше чем священник,
       В государстве — больше, чем король…
(О Стефане Батории. Надпись на мемориале. Мартин Кромер.)
После смерти ставленника турецкого султана и по-совместительству потомка Дракулы - польского короля Стефана Батория, в соответствии с законом бывшая королева шестидесятитрехлетняя Анна Ягеллонка передала управление страной примасу Польши и погрузилась в уныние. Властная старуха набычившись бродила по Вильненскому дворцу, шмыгала крючковатым носом, вращала глазами и страшно скрежетала зубами.  Стакнувшись с великим коронным гетманом  Яном Замойским, она протолкнула на Польский престол своего племянника, подкупив половину Сейма, другая половина которого состояла на жалованье у Замойских. Так потомок Ягеллонов  по женской линии, 21-летний принц Сигизмунд в 1587 году был избран польским королём. Анна мечтала вновь, как при муже, стать соправительницей Польши. Однако Сигизмунд ни своей наружностью, ни характером не походил на Батория и, как и отец его покойный шведский король Юхан, склонялся к католичеству. Вообще Сигизмунд сам по себе фигура интересная. Он был рожден, когда его отец дожидался смертной казни в тюрьме, приговоренный за измену. И только сумасшествие дяди, тогдашнего короля Эрика, спасло его семью от печальных последствий. С детства  Сигизмунда воспитывали католические священники, и когда он сел на трон место Замойского и старой тётки, рассчитывавших управлять молодым королём, вскорости заняли иезуиты.
Весной 1607 года, когда стало ясно что идея о карманном Московском царе и крещении его Тартарии в истинную веру провалилась, так же как до того провалилась идея обратить в католицизм протестантскую Швецию, Сигизмунд метался по Польше, собирая посполитое рушение из отрядов крупных феодалов, мелкого рыцарства, войтов и солтысов для разгрома Зебжидовского. Поначалу не воспринявший бунт всерьез, после поражения Ходкевича Сигизмунд впал в глубокий ступор. Своими кошачьими усами и выпученными глазами польский король напоминал Сальвадора Дали в период помешательства.
Наконец, собрав под Варшавой около пятидесяти тысяч разношерстного воинства, Сигизмунд предложил Станиславу Жолкевскому повести его. Оный же Станислав, поднявшийся при поддержке Замойского, кроме того что сам не слишком любил своего монарха, получил через Маринку Мнишек перстень с огромным рубином от Александра Сигизмундовича. Сидя в собственном городишке Жолква Львовского повета, пан Станислав сказался хворым и к Варшаве не явился. 
Воеводою с войском отправлен был Александр Гонсевский, велижский староста. За то ему обещано было Могилевское воеводство. Армия отправилась вниз по Висле к Сандомиру.
Помощь и деньги от Александра Второго достигли Сандомира за день до известия о выступлении королевской армии. Поэтому торжества были свернуты едва успев начаться. Рокошане заметались будто тараканы при включении света. Почему-то все были уверены, что король начнет с ними продолжительную торговлю насчет привилегий. Численность королевской армии с каждым новым гонцом возрастала в разы. Когда между противниками оставалось не более трех дневных переходов, количество королевских солдат перевалило за миллион, что намного превышало всё количество подданных мужеска пола способных носить оружие в Польше и Литве вместе взятых.
Сандомир готовился к осаде. Януш и Христофор Радзивиллы расставляли своих людей на стенах. Артиллеристы устроили отдельное совещание в трапезной кляштара при костёле. Хриплые крики на жуткой смеси голландских и немецких слов Якоба Ван Дер Клотена перемежались русским матом и народными пословицами, которыми не к месту сыпал быховский мастер-пушкарь Якуб Богданович. На совещании прибывших военачальников из всех главарей восстания был приведен во вменяемое состояние лишь дядя молодого Корбута. После пробуждения пан Никифор Корбут в течение пяти минут ругал почившего швагера Джузеппе Караффа, который своей бурливой кровью совсем испортил кровь сестры Марии, раз у них родился такой не в меру деятельный отпрыск. Тем временем паны Стадницкий, Щесны и некоторые другие, подмазав пятки салом, тикали на юго-восток к истокам Припяти и Буга. Сам же господин Зебжидовский в обнимку с братом обезглавленного шляхтича по фамилии Скшеч спал неспокойным пьяным сном.
Авторитета пана Корбута и его племянника хватило на то, чтобы склонить основную массу войск к сражению, а кроме, пришлось пригрозить с неба – божьей карой, а с юга – острыми саблями хана-поэта Борагазы Герая II, написавшего незабываемые строки:
Рок — непобедимый в семь голов дракон,
Время человека поедает он.
Назиданье это ты запомни, хан.
Все на свете — гости, а покой — обман.
По утвержденному плану кампании Чандырь с легкими кавалеристами числом около тысячи, основную массу которых составляли вогулы и беглые союзные татары, скорым ходом пошел по дороге на Двикозы, в обход надвигающейся армии. Что он мог сделать огромному войску никто не задумывался, просто в крепости от луков со стрелами толку не было бы никакого. После отхода конницы, в костеле Св. Иакова, где все еще продолжалось совещание ячейки артиллеристов, глухо ударил колокол. Над часовней Блаженного Садока взвились, закаркав, вороны. Ворота города замкнулись и множество мирян вышло с подручным инструментом на укрепление створок. Смеркалось. Влажный холодный туман внезапно пал на низкое правобережье Вислы. И вдали, сквозь молочную пелену, заискрились тысячи огоньков – это пришла армия Сигизмунда.
 Польская армия почти не использовала артиллерии. Сражались поляки в основном с московитами, казаками и татарами. Те использовали пушки еще реже. Оттого в битвах главную роль играли тяжеловооруженные крылатые гусары. Один удар тяжелой конницы опрокидывал вдесятеро превышающие численностью орды московитов, которые воевали по старинке, навалом. На бой с врагами московиты шли, надеясь больше на множество, чем на силу солдат, и всегда старались обойти врагов и окружить их с тыла. Во время сражения множество трубачей все вместе, по варварскому обычаю, дудели нестройную мелодию, и звук раздавался удивительный и необыкновенный. Не смотря ни на что бой очень редко бывал для них удачен, а многочисленным и разнообразным оружием они скорее тяготились, чем воевали. Однако, даже втрое превышающий численностью отряд шведов с пушками и конницей, гетман Ходкевич одной кавалерией разбил два года назад в битве при Кирхгольме. По сей причине из осадных орудий в войске Гонсевского была лишь одна чудовищного вида кособокая мортира. Поскольку ее разорвало на втором выстреле, упоминать далее об этом чуде инженерной мысли мы не станем. Гордые шляхтичи махнули на судьбу рукой и были в полной уверенности, что судьба осады решится одним храбрым наскоком.
Набольший воевода и господарь пан Гонсевский, устроив лагерь под стенами Сандомира, предавался самолюбованию. В первый же вечер он усадил двух писцов – записывать исторические высказывания, которые он тщился придумать и повесть о великих свершениях, которые он тщился совершить. Еще до отхода ко сну воевода зачитал из Гая Мария и Октавиана несколько крылатых фраз, навроде: «Не следует начинать сражение или войну, если нет уверенности, что при победе выиграешь больше, чем потеряешь при поражении» и «Все люди – одинакового происхождения, но все храбрейшие – самые благородные», выдав за свои.
Рано поутру на следующий день, умывшись душистым кельнским мылом и затем отдавшись на милость брадобрея и куафюра, пан Гонсевский одетый в золотые доспехи, словно Карл Великий вышел из шатра к собравшимся полковникам и атаманам. Палило жаркое не по-весеннему полуденное солнце. Атаманы плевали сквозь зубы и так же сквозь зубы матерились. Пот каплями выступал на лицах. Гонсевский снял с рано облысевшей головы шлем с пышным плюмажем из заморских перьев, взмахнул густыми висячими усами, за которыми ухаживал особо, и громко крикнул своим верным Ланселотам и Паладинам:
- Пора бы нам по примеру Карла Французского, коего брат был на Польше королем Генрыхом, истребить протестантов и схимников на наших землях. С нами бог, так кто же против? Ура!
Воинство, в полном доспехе ждавшее командира более четырех часов, вяло крикнуло: «Ура!» и побрело на штурм. Атака захлебнулась в течение двух часов. С приближением врага к Сандомиру окружавший город посад по приказу Никифора Корбута был выжжен. Бредущие через пепелище, надсадно кашляющие, отряды наступающих безжалостно расстреливались со стен крепости. Потеряв около двухсот бойцов, черные словно банда папуасов, правительственные войска отошли от стен и расположились чиститься и ужинать на берегу Вислы.
 Великий пан воевода, непосредственно руководивший польской армией, охрипший от критики в адрес личного состава, вынужден был согласиться что дальнейшие действия возможны лишь после рекогносцировки укреплений и обсуждения на военном совете способов овладения крепостью. На совете решили начать штурм в ночь на 27 мая. Поскольку привезенные с собой пушечки не способны были серьезно повредить стены, было решено разрушить Опатовские и Завиховские ворота петардами и через них ворваться в крепость. Однако осажденные предвидели такую возможность, и заблаговременно перед всеми крепостными воротами были поставлены деревянные срубы, наполненные землей и камнями, которые прикрыли их от повреждений.
 Для ночного штурма противник выделил пехотные роты наемников и лучшие конные хоругви. Чтобы отвлечь внимание обороняющихся от намеченных к взрыву ворот, пан воевода приказал открыть ружейно-артиллерийский огонь по всему фронту. Об успешном выполнении задачи минеры должны были возвестить сигналом трубы, являвшимся одновременно началом штурма, для чего рядом с каждым из них шел военный трубач.  О возникших трудностях должна была известить барабанная дробь, для чего с каждой группой минеров отправился военный барабанщик. Вечером 26 мая польское войско построилось в боевой порядок, расположив главные силы перед восточными (Завиховскими) и западными (Опатицкими) воротами. С наступлением темноты минеры в сопровождении трубачей и барабанщиков направились к намеченным объектам. Но добраться до ворот и выполнить задачу удалось только одному. Мощным взрывом петарды Завиховские ворота были разрушены. Трубача возле минера этот момент не оказалось, отлетевшей створкой ворот ему оторвало голову вместе с трубой, но изготовившиеся к штурму войска тронулись в наступление на звук разрыва. Тем временем защитники восточной стены крепости зажгли на ней факелы, осветили противника и крепостная артиллерия открыла по нему огонь. Дойдя до разбитых ворот солдаты короля уперлись в образовавшийся завал из глины и камней. Наемники попытались карабкаться вверх, но тут же были сметены залпом картечи. Находившаяся за ними в плотных построениях королевская конница понесла тяжелые потери и в панике отступила. Попытка врага внезапно ночью ворваться в крепость была сорвана. До Опатицких ворот минер и вовсе не смог добраться. Его перехватил ночной дозор сербских волонтеров. Минера привязали лицом к обгоревшему дубу, к заду прикрепив веревками его же взрывной заряд и заставили распевать печальную песню:
 "Подходила тут смертишка скорбная;
 ох, крадучись разбойница злобная,
по крылечку ли шла да молодой женой,
 по новым ли сеням да красной девушкой,
с синя ли моря шла да всё голодная,
с чиста ли поля шла да ведь холодная;
у дубовых дверей да не ступялася,
 у окошечка смерть да не давалася,
 ох, не ко времени – да подоспела,
 черною птицей  в  окно влетела".
 Под деревом положили связанных музыкантов – одному забили в рот трубу, другому одели на голову военный барабан. Когда, через какое-то время бабахнуло, отлетевшим стволом убило десять королевских пехотинцев и полковника Бобера в строю за двести метров от места взрыва. Оставшиеся без командира штурмовые отряды не решились лезть на стену.
 Потерпев неудачу, противник перенес основные усилия на северный и западный участки крепостной стены. Штурм Сандомира продолжался три дня (27-29 мая). Наиболее ожесточенные бои развернулись на севере — у Львовских и Пятницких и на западе — у Копытицких ворот. Но и здесь все атаки врага были отражены с большими для него потерями. Особенно важную роль в достижении успеха сыграли быстрый маневр артиллерийским резервом, в который входили мортиры и мелкокалиберные голландские стволы, на наиболее угрожаемые участки обороны. Окончательно протрезвевший к вечеру 27-го Зебжидовский осознал историчность момента и взял всю оборону в свои волосатые трясущиеся с бодуна руки. Отражая вражеские атаки, защитники крепости продолжали совершенствовать ее оборону: поврежденные в ходе боя сооружения немедленно восстанавливались; ворота, без которых можно было обойтись, засыпались землей и камнями; срубы перед ними укреплялись палисадами с выставлением у них сильных караулов.
30 мая, когда к Сандомиру подошли отряды Варшавских рыцарей, под руководством Александра Зборовского, пан воевода начал подготовку к новому штурму. Основные надежды при этом он возлагал на технические средства. Поэтому под прикрытием артиллерийского обстрела в течение недели велись инженерные работы. Однако эффективность огня оказалась невысокой, так как польская армия не имела тяжелой осадной артиллерии, а орудия малых калибров не способны были причинить серьезного ущерба укреплениям.
      Защитники города, имея огневое превосходство, наносили противнику серьезный урон, особенно при подходе его на близкое расстояние к городу. Тяжелые орудия крепости несколько раз обстреливали даже лагерь Гонсевского. В создавшейся ситуации он вынужден был отказаться от штурма и перешел к осаде.
 Инженерные работы королевских саперов также не достигли цели, хотя и руководили ими иностранные специалисты. Узнав, что противник заложил минные галереи и ведет их в нескольких направлениях, Зебжидовский приказал оборудовать дополнительные "слухи", усилить разведку на подступах к крепости, развернуть контрминные работы. Копали практически целый месяц и с той и с другой стороны. Стали попадаться скелеты, посуда, домашняя утварь. Осажденные как-то выкопали две бочки водки, после чего в подкопах стали встречаться черти. А один чертенок, самый зловредный, даже укусил бригадира Сандомирских саперов за ногу. Укус демонстрировался всем желающим за плату - соленый огурец с мужчины, миска квашеной капусты с женщины. В конце июня осажденные докопались до польской галереи, уничтожили находившихся там противников, а затем взорвали подкоп. Через несколько дней под землей произошла новая встреча с врагом. На этот раз восставшие установили в галерее легкую пушку, зарядили ее картечью и ударили по противнику. Уцелевшие вражеские минеры в панике бежали. После этого подкоп был взорван. Рокошане часто устраивали вылазки с целью доставки из Вислы воды, так как ее в крепости не хватало или она была низкого качества.  В тылу у врага неожиданно развернулась партизанская война татарского конного отряда. Укрываясь в лесах, партизаны оказывали значительную помощь осажденному гарнизону: нападали на фуражиров и небольшие группы противника. Осада затянулась. Наступило жаркое лето. Стойкая оборона Сандомира сковывала главные силы польских войск, оставляя на произвол нового короля Александра Второго большую часть Белой Руси между Витебском и Бобруйском. Все сильнее волновались селяне на землях Радзивиллов и Вишневецких. Того и гляди полыхнут одной связкой Несвиж, Копыль, Слуцк. Воззвания иезуитов и королевских шпионов (часто это были одни и те же люди) призывающие жителей восточных областей идти воевать с московитами не достигали своей цели. В Стародубе второй Самозванец никак не мог организоваться и выступить на Москву. В его отрядах начинались волнения. Денег никому не платили. По расчетам английской резидентуры в это время Дмитрию Иоанновичу надлежало кормить войско уже за счет разграбления южных окраин проклятой Тартарии.  Собрав-таки отряд в тысячу сабель, в основном из ненадежных казаков и татар, король отправил их с полковником Юзефом Будзилой на разведку в болота Приднепровья. Смерть настигла его при переправе через Березину чуть ниже Борисова. С восточной стороны из ближайшей рощи налетели из засады дикие селяне с вилами и косами, а вдоль западного берега со стороны Свислача с гиканьем и свистом прошла тяжеловооруженная кавалерия. Основная масса королевских всадников была загнана в реку, где вся и полегла под крупной артиллерийской картечью.
                ХХХVII
Окончание срока годности йогурта означает,
что бифидобактерии перешли на сторону зла.
(эпиграф)
   Отряд из пятнадцати всадников пробирался между кустарников и жидковатых березок. Запах болот и жидкие лужи постепенно сменялись твердыми участками земли. Деревья постепенно выпрямлялись, словно выздоровев от продолжительного рахита, и устремлялись в голубое летнее небо. Судя по всему приближался берег реки. Люди были одеты в простые льняные рубахи с вышивкой и такие же штаны. Кроме того на каждом был подбитый войлоком жилет, обшитый поверх ткани металлическими бляшками и шапка. К седлам приторочены были кавалерийские английские аркебузы. На переднем шапка была остроконечной, наподобие богатырского шлема, спереди на нее пришита была пятиконечная звезда. Это Егор Красный Свекловод с дозором народной милиции объезжает земли между Чашниками и Борисовом. После героической победы над Юзефом Будзилой и наймитами польского капитала, в которой немаловажную роль сыграла Оршанская милиция, Егорка ходил постоянно нацепив к поясу тяжеленный кавалерийский палаш. Оный волочился за бедным малым по земле, оставляя на песке замысловатые вьющиеся следы будто прополз огромный змей. В своих рейдах молодой воевода стал забираться на Запад до самого Менска и Лагойска. Он именовал себя то начальником райотдела Чрезвычайной Комиссии, то командиром полка Первой Конной; пытался даже отрастить усы, как у товарища Буденного да ничего не вышло. Как-то раз даже приклеил под нос пучок волос из конского хвоста, но Никита Вельяминов, встретив Егорку в таком потешном гриме, велел снять украшение и более никогда не позориться.
   Отряд выехал по узкой лосиной тропе на небольшую полянку, образовавшуюся после павдения давным-давно двух великанов-ясеней, Егорка шумно втянул лесной воздух своим носом-картошкой и зафыркал.
    – Я ничего не чувствую! – сразу же сказал ехавший следом Данила Коровяк.
    – Нет, – возразил следующий боец – дядька Ус из Чашников, сделав еще один глубокий вдох. – Я ощущаю запах. Похоже на дым.
    Егор продолжал принюхиваться.
    – А в этих местах есть деревни, дядько? – спросил он у Уса – тот был почти местным.
    – Могут быть. По всей долине разбросаны деревни. – Ус умолк и снова втянул воздух чутким носом. – Но запах слишком сильный: это не похоже на кухонный очаг.
    Егор согласился – запах был едким. Теперь это заметил и Данила.
    – Боже! – Он резко дернул головой и прижал руку к носу. – Это еще что такое?
    Егор бросил на соратников выразительный взгляд.
    – Знаете, на что похож этот запах?
    – На что?
    – На огонь смерти.
    Теперь все уже торопили коней. Егор пустил своего галопом, надеясь, что животное сможет пройти опасную тропу. Милиционеры скакали следом. Вскоре запах превратился в удушающую вонь. У Егора начали слезиться глаза. К тому времени как лошади сделали еще с десяток шагов, по лесу пронесся шум, похожий на рокот прибоя. Однако Егор понимал, что вода здесь ни при чем. Это был глухой рев пламени. Он продолжал торопить коня: перед мысленным взором вставали самые страшные картины.
    Внезапно кони вынесли их на опушку. Перед ними раскинулось некогда вспаханное поле. Теперь оно было истоптано копытами, так же как и сад. За полем показалась деревенька – типично белорусское поселение: дома из дерева и соломы, выстиранное белье развешано на веревках. Меж домов – узкие улочки, деревянные помосты.
    И посреди всего этого сновали всадники. Они хорошо были видны Егору. Кое-кто подносил к домам факелы, большинство ликующе вытаскивали из домов крестьян, сколачивая их в небольшие группы, и срывали с них одежду. На краю деревни, где улочки заканчивались и начиналось поле, в воздух взмывало адское пламя, выкашливая клубы черного дыма. Всадники швыряли туда всевозможную домашнюю утварь: мебель, одежду, оружие, сельскохозяйственные инструменты – все превращалось в золу.
    – Боже! – ахнул Егор.
    Ус был потрясен.
    – Мы должны их остановить! – поспешно бросил он и, не дожидаясь приказа, поскакал к деревне.
    Егор и Данила понеслись за ним через сад. Вскоре они оказались у костра и спрыгнули на землю. Собравшиеся вокруг солдаты с любопытством уставились на них.
    – Что тут происходит? – сурово спросил Егор.
    Один из всадников с нашивками сержанта шагнул вперед. В руках у него верещал поросенок.
    – Кто вы такие? – Он глядел на Егора поверх вырывающейся животины.
    – Я – Егор, воевода из Орши. И я задал тебе вопрос, солдат.
    Тот выразительно закатил глаза.
    – Ну? – стоял на своем Егор.
    Их начали окружать другие всадники – кто верхом, кто пеший.
    – Это вас не касается, – ответил наконец солдат. – Нам приказывает полковник Пашков.
    Егор подошел ближе.
    – В этой долине меня все касается, грабитель. Здесь приказы отдаю я, а не Пашков. А теперь отвечай.
    – Мы ищем иезуитов, – чопорно объяснил солдат. – Мы шли вслед за ними по лесу, но они рассеялись. Полковник приказал обыскать деревню.
    – И приказал ее сжечь?
    – Эта деревня полна врагов, – не сдавался тот. – Ее надо уничтожить.
    Ус шагнул вперед, не дав Егору ответить.
    – Здесь нет иезуитов. Это – обыкновенная резня. Эти люди ничего не сделали.
    – А как насчет поросенка? – Егор кивнул на животное в руках всадника. – Его вы тоже собирались сжечь?
    – Животных мы забираем с собой. И остальную еду изменников. Господин Пашков сказал, что мы должны привезти ее в Оршу и поделиться с вами.
    – Забудь об этом! – отрезал Егор. – Здешние крестьяне нам не враги. А животные и продукты понадобятся им зимой.
    – Любой из этих ублюдков может быть агентом Сигизмунда, – заметил всадник. – Если мы их отпустим, то уже через час они нападут на нас. Командир сказал…
    Егор упреждающе поднял руку.
    – Позволь, я тебе кое-что объясню. Я понимаю, ты всего лишь глупый солдат, но постарайся понять мои слова. Видишь вот этих людей из деревни? Они – фермеры. Это значит, что они выращивают пищу и ухаживают за животными все дни напролет. Они не изготавливают оружия для иезуитов и Сигизмунда, наверняка им вообще наплевать, кто победит в этой чертовой войне. Так что теперь мы все повернемся и тихонько отсюда уйдем. Ладно?
    Солдат презрительно фыркнул.
    – Все холопы в этой долине работают на князя Казановского, тот – воевода у Сигизмунда. А это делает их всех врагами.
    – Нет, – гневно возразил Егор, – это делает их всех жертвами! Я не позволю бесчинствовать в моем присутствии! – И бросил через плечо: – Ус, вы с Данилой должны остановить этот идиотизм!
    Солдат был явно потрясен подобным приказом.
    – Что вы делаете? Вы же не можете…
    – Заткнись, дурень! Король Александр дал мне власть делать здесь все, что я пожелаю. А теперь прикажи своим людям немедленно прекратить убийства, или я позабочусь, чтобы тебя отправили в Оршу в кандалах. Понял?
    Упоминание об короле подействовало на солдата устрашающе: он судорожно сглотнул. Потом наклонился и опустил поросенка на землю. Животное стремглав убежало в поле.
    – Я понял, Егор.
    – Командарм – поправил его Егор и зашагал к деревне.
    – Что?
    – Я для тебя командарм Егор.
    Он не стал дожидаться ответа. Ему нужно было только повиновение солдата, нужно было прекратить бойню, которую затеяли его сограждане. А еще ему нужно было найти Пашкова.
    Егор скоро убедился, что жители деревни боятся его не меньше, чем пашковцев. Многие отворачивались, когда он проходил мимо них, иные убегали. Это в основном были женщины, видимо, боявшиеся изнасилования. Те, чьи дома еще не горели, искали убежища в них. Егор повсюду слышал хлопанье дверей. По всей деревне разносились вопли и детский плач.
    Обходя горящее поселение, Егор видел, как его спутники пытаются успокоить самых перепуганных или отчаявшихся жителей. Вот Данила опустился на колено, чтобы утешить маленькую девочку. Та была в истерике и твердила какую-то фразу на местном диалекте. Егор почти не понимал этого странного языка. Он решительно шагал через хаос, игнорируя невнятные мольбы детей, собиравшихся вокруг него, и отгонял их. Но при виде каждого ребенка его негодование только усугублялось.
    Возле одного из неповрежденных домов стоял московит со скрещенными на груди руками и обнаженным мечом на уровне пояса. Вокруг больше никого не было, а из дома доносился неистовый женский крик.
    – Что ты тут делаешь? – Егор приблизился к солдату. При виде Егора самоуверенность стражника мгновенно испарилась.
    – Красный Свекловод! – пробормотал он. – Мне отдан приказ охранять этот дом.
    – Приказ? Чей приказ?
    Немного поколебавшись, воин ответил:
    – Истомы Пашкова.
    – Он внутри?
    – Да. Но мне приказано, чтобы его никто не беспокоил.
    – Не беспокоил? Чтобы он мог изнасиловать какую-нибудь старуху? Отойди!
    – Пожалуйста! – взмолился часовой, но Егор оттолкнул его в сторону и ударил в дверь ногой.
    Дверь раскололась пополам. За ней оказалась маленькая полутемная комната. В углу под единственным факелом, освещавшим каморку, на полу шевелилась гора серебряных доспехов.
    – Пашков!
    Истома обернулся. В его глазах горел мерзкий огонь ярости вперемежку с похотью. Узнав Егора, он разразился проклятиями. Лежавшая под ним девушка извивалась в попытке высвободиться, но Пашков навалился на нее, не позволяя встать.
    – Убирайся отсюда! – заревел он, а потом с хохотом добавил: – Найди себе другую шлюху.
    Он снова повернулся к девушке и прижался губами к ее горлу. От ненавистного прикосновения она вновь исторгла нечеловеческий крик. И лишь когда Пашков почувствовал у основания шеи клинок палаша, он понял, что позади него все еще стоит Егор.
    – Вставай! – холодно сказал Свекловод. Он прижал острие клинка к шее Истомы. Пашков застыл.
    – Ты, – прошипел он, – убери меч. Сейчас же! – Егор схватил мерзавца за волосы и потянул.
    – Поднимайся, гад! – повторил он, продолжая царапать кожу Пашкова мечом.
    Когда Егор дернул за волосы, Пашков с воплем встал на колени.
    Девушка поспешно выбралась из-под него. Она свернулась в углу и судорожно прикрывала грудь разорванной одеждой.
    – Знал, что ты выкинешь нечто такое, – прошептал Егор, наклоняясь над Пашковым. – Скотина!
    – Идиот! – презрительно скривился Пашков. Он оставался на коленях, а у шеи его все еще был меч. – Мальчишка! Зачем ты здесь? Ведь это всего лишь война!
    – В этой долине войну веду я. – Егор отвел меч от его шеи. – А теперь убирайся!
    Пашков встал и бросил на Егора свирепый взгляд. Он был выше и сильнее, но командарм не стал отступать. Он прошел мимо Пашкова к девушке, смотревшей на мужчин с обжигающим презрением.
    – С тобой все в порядке? – мягко спросил он.
    – Я ничего ей не сделал, – заявил Пашков, поправляя доспехи. – А если б и сделал, что тебе до этого? Ты еще больший идиот, чем твой Вельяминов!
    Егор гневно нахмурился.
    Внезапно по комнате разнесся оглушительный вопль. Девушка бросилась вперед, сжав в кулаке острый стилет. Она пронеслась мимо Егора, столкнулась с Пашковым и с новым криком опустила стилет. Нож скользнул по броне, порезал кожаный рукав и кожу на руке.
    Пашков взвыл.
    – Сука! – Он отбросил девушку мощным ударом.
Та упала на спину и уронила стилет. Пашков двинулся к ней, а она снова вскочила с шипением и выставила вперед руки с угрожающе скрюченными пальцами.
    Егор мгновенно очутился подле нее.
    – Убирайся, Пашков! – сказал он, с трудом удерживая девушку. Остановить ее было так же трудно, как раненого кабана. Она сыпала какими-то проклятиями. Лицо Истомы Пашкова исказилось от ярости.
    – Ах ты, шлюха! – зарычал он. – Ну, ты уже труп… Она лягнула его – и попала пяткой в пах. Егор оттащил ее назад и бросил к стене, дабы оказаться между нею и Пашковым.
    – Иди! – выпалил он. – Убирайся!
    – Бастард! – вопил Пашков. – Ублюдок!
    – Я приказал тебе уйти.
    – Если я уйду, границы останутся открыты! – пригрозил Пашков. – А если я уйду к полякам, клянусь, ты проиграешь.
    – Я предпочитаю с честью проиграть, чем победить с твоей помощью.
    Пашков сардонически усмехнулся.
    – Так проиграй же! – бросил он и вышел из дома.
    Егор снова взглянул на девушку. Она опустилась на пол, измученная и оглушенная, – и он, наконец, смог ее получше рассмотреть. Ему показалось, что ей не больше восемнадцати. Ее длинные волосы были цвета слоновой кости, как и у всех западных славян. Миндалевидные глаза смотрели на него с откровенной гадливостью. Вокруг левого глаза уже начал выступать багровый отек.
    – С тобой все в порядке? – вновь спросил Егор и протянул руку, чтобы лучше рассмотреть ее лицо. Она резко оттолкнула его руку.
    Она закричала, отстраняясь от Егора и стараясь плотнее закутаться в лохмотья, оставшиеся от платья.
    От неожиданности Егор отпрянул.
    – Нет! – Он показал ей открытые ладони. – Я не хочу причинять тебе зла. Я хочу тебе помочь.
    С кошачьей ловкостью она нырнула за стилетом. Но Егор стоял ближе и накрыл оружие ступней.
    – Нет! – сурово повторил он, нагибаясь за стилетом.
    Она стала медленно пятиться, внимательно глядя на него. Она сыпала ругательствами, но Егор смог понять только, что она не желает чего-то недоброго его бабушкам и дедушкам, чтобы они не смогли зачать его родителей. Однако что-то в этой девушке удерживало его.
    – Подожди! – попросил он. – Ты в безопасности. Я не причиню тебе зла.
    Казалось, девушка поняла его; она вдруг замедлила дыхание, но продолжала смотреть на него с подозрением, сощурив серые глаза. Егор улыбнулся, но улыбка получилась грустная.
    – Хорошо, – сказал он, опуская руку со стилетом. – Так-то лучше. С тобой теперь ничего не случится. Мы здесь для того, чтобы вам помочь.
    Девушка непонимающе глядела на него, однако теперь в глазах ее отражалось потрясение. Егор хотел снова протянуть к ней руку, но не успел: до него издалека донесся чей-то оклик. Егор сразу узнал голос Данилы.
    – Меня ищут, – промолвил он, обращаясь скорее к себе, нежели к ней. Девушка, казалось, не понимала его слов. – Слышишь? Это мое имя: Егор.
     Он вышел, продолжая ей улыбаться. В дом стал заползать дым, за стенами послышался треск огня. Девушка быстро осмотрела себя, потрогала лицо в том месте, куда ее ударил великан в броне, и скривилась от боли. Глаз затек так, что почти закрылся. К горлу подступила волна тошноты, казалось, ее вот-вот вырвет. А еще она боялась, что у нее сломана челюсть или скула. Она едва прошла вдоль стены к двери и, ожидая худшего, выглянула на улицу.
    Дым застилал солнце. Мимо нее пробегали ревущие дети, стенания и плач стариков заполнили улицы. Ей почудилось, будто весь мир горит – и только скромный дом ее дяди еще оставался нетронутым. Она проковыляла на улицу, ужасаясь масштабу разрушений. Два отряда разъехались с той поляны, где еще утром стояла крепкая деревушка. Один отряд галопом поскакал на Запад, другой – южнее, к Березине. Девушка села в кучу остывающей золы и завыла, подняв заплаканное лицо к небу как голодная волчица.
                XXXVIII
        Лир
 К чему ты годен?
         Кент
                Я  умею  драться,
Скакать верхом и фехтовать, ругаться.
Несложные исполню порученья,
А если выпью – снисхожу до пенья
Хотя пою не твердо и не верно.
Однако же усердье - беспримерно.
        (король Лир)
    За грандиозными событиями происходящими в Речи Посполитой, мы совершенно забыли о главных героях нашего достоверного повествования. За многие дни до того, в конце мая, Александр с Михалом Соснковским и отрядом из двадцати пяти гвардейцев подъезжал к крепости Свислач, выгодно расположенной в месте впадения одноименной реки в Березину. Огромный каменный бастион, с красной горки контролирующий своими бойницами переправу через водные преграды, уже в те далекие времена поражал древностью своих поросших мхом стен. Переправляться нужно было здесь ибо ехать в обход через Бобруйск было бы значительным крюком. Через Березину переправлялись на плоту по канату привязанному на левом и правом берегах реки.
     Когда небольшой отряд подъехал к месту переправы был один из тех дождливых дней, когда добрые селяне жалеют не только своих собак, но и путников проезжих. Иссекаемая ливнем покосившаяся избушка стояла на самом берегу. Михалек, обогнав короля одним скачком коня, легко спрыгнул на песок, отозвавшийся противным хлюпаньем. Молодой человек передернул плечами, словно сбрасывая с них что-то, и встряхнул головой, разбрызгивая тяжелые капли с прилипших ко лбу волос. Пышные барсы на его плечах выглядели подохшими от чумки котами. Пнув носком сапога кривую дверь, он одним шагом переступил порог избушки. В центре единственного помещения домика стоял широкий дубовый пень. Вокруг на пеньках поменьше восседали двое стражников и паромщик, увлеченные игрой в кости. Они поочередно бросали на «стол» какие-то костяшки и страстно завывали, двигая в разные стороны кучки медных грошей.
   - Здравы будьте все, кто жив покуда, - замысловато поприветствовал хозяев вошедший.
   Три пары мутных глаз уставились на пана Соснковского, тишина повисла в комнате и только дождь стучал по крыше тысячами злых кулачков да капли, пробиваясь сквозь щели, звонко били по столу.
   - Ты кто таков будешь? – первым нашелся старший стражник – мужчина лет сорока пяти с головой в виде дыни на которой вся растительность с темечка переметнулась в бороду.
   - Я деверь испанского короля, князь Педро Конецпольский! – воскликнул насквозь промокший посетитель, больше напоминающий матроса-дезертира.
   Не успели присутствующие переварить примитивное остроумие Михала, как дверь со скрипом распахнулась и внутрь ввалились еще трое – король и двое гвардейцев.
   - Вот тебе, пожалуйста – король Испании Филипп Третий с сыновьями! – продолжал паясничать Михалек.
   - Болеком и Лёлеком, - с ходу продолжил Александр, - Дети мои пострадали в боях с неверными: Исмаил Бурдюк-пей выжег им глаза. А от богомольцев слыхали мы, что в устье Свислачи располагается животворный источник. Якобы шли из деревни Корытное в Глуск в великий христианский праздник Благовещения Святой Богородицы два слепых старца. Легли отдохнуть, а когда проснулись — сбились с пути. Самостоятельно выбраться из леса не смогли и стали молиться, зажурчала вода. Слепые наклонились к ручейку чтобы напиться и умыть лицо, и прозрели от воды источника. Увидели старцы, что на берёзе висит икона Божьей Матери.
   - И что сыновья? – поперхнувшись спросил паромщик.
   Александр нагнулся, загадочно повращал зрачками в округлившихся глазах и одним словом выдохнул: «Выздоровели!»
   Все трое игроков одновременно отодвинулись от вошедших. Михал наоборот присел на край импровизированного стола и посмотрев на выпавшие костяшки сказал: «Ого, у кого-то семерка! Сознавайтесь, кто заграбастал казну?».
   Заметив что разговор вступил на скользкую плоскость, Александр умиротворяюще поднял руку и произнес важно: «Не соизволят ли благообразные миряне переправить чрез поток бурлящий меня и свиту мою на брег противоположный? Вельми признательны будем! Аминь!».
   Стражники беспомощно хлопали ресницами. Лишь перевозчик вовремя спохватился и, перекосив лицо в гримасу сомнения, проблеял неожиданно тонким дребезжащим голосом: «А где ж папера для праходу?»
   - Нима базару! – весело брякнул Александр и небольшой мешочек из кожи упав на стол усладил уши присутствующих благородным позвякиванием. – Вот, так сказать, наши документы. Печати и подписи в порядке. –
    Перевозчик молниеносно ухватил кошель и спрятал его за пазухой, но по угрюмым взглядам стражников было ясно, что дележа в последствии не избежать. Переправлялись по два человека с лошадями. Пока переезжал отряд, король перекусывал вареной куриной ногой, а Михалек выиграл у стражников все имевшиеся деньги.  Последними переезжали Александр и его верный Михал. Уже сходя на противоположный берег, Александр спросил перевозчика: «А кто комендант здешнего гарнизону?» и услышал неожиданный ответ: «Да Крупский Дмитрий Андреич!».
    Дождь, некоторое время еще осыпал окрестности тяжелыми каплями припасенными напоследок, но не в силах противостоять жарким сполохам Ярила, иссяк.  На полосе земли шириной около двухсот метров между переправой через Березину и мостом через Свислочь кроме массивного старинного замка располагались два трактира: один назывался «Старопольское Едло» на двери его было написано кривыми буквицами – «Запрашам пана с панинкой на жур с копчёной грудинкой»; другой был скромнее и именовался просто «;;;; ;;;» и рядом – «Кошерная еда». Неподалеку в покосившемся деревянном сарае очевидно располагался постоялый двор, чуть дальше, судя по всему, казарма или склад. Заинтересовавшись приезжими подошли четверо стражников в железных шлемах-кабассетах и длиннополых зеленых кафтанах гайдуков с пищалями и топориками.  Стражникам очень хотелось исполнить свой долг и попросить у проезжих пропуск. Однако польско-литовское панство было настолько вспыльчивым и непредсказуемым, что в ответ на требование предъявить документ можно было получить прикладом по голове. Александр сам развеял сомнения и подозрения аборигенов.
   - Я князь Азярышча и Дрыгвешча – Пшебжездецкий со свитою, еду до Варшавы ко двору короля, хочу засвидетельствовать почтение воеводе Крупскому лично. – произнес он важно раздувая щеки. Самый старший из стражников снял зачем-то шлем с лысой головы и изобразил замысловатый поклон больше похожий на реверанс. Затем он указал рукой со шлемом в сторону замка и сказал слегка пришепетывая через отверстия между гнилыми зубами: «Проше пана, будь ласка».    
      В 1579 году изменник-князь Андрей Курбский женился, в  третий раз на девушке по фамилии Семашко из старинной семьи придворных лекарей и аптекарей. С ней был, по-видимому, счастлив; она родила ему дочь Фармацею и сына Димитрия не известно от кого. После смерти Андрея Михайловича, а затем и его покровителя и любовника князя Константина Острожского, польское правительство, под разными предлогами, отобрало все владения у вдовы и сына Курбского. Даже самую фамилию князя стали писать в своих книгах «Крупский». Страшно раздосадована этим была вся семья.
       Особенно тяжело пришлось сыну Димитрию Андреевичу Крупскому (Курбскому) ибо вынужден был он переходить в католичество и заново выслуживать у короны средства для пропитания и содержания. Так он оказался во главе заштатного гарнизона в самом центре Белой Руси. К полякам же с некоторых пор молодой князь испытывал чувства глубокой неприязни.
                ХХХIX
Мужчинам разрешается заниматься
только войной и охотой.
Все мужчины должны служить в войске,
за редким исключением.
(Яса Чингисхана)
 Пока происходили эти драматические события, гарнизон Сандомира продолжал стойко обороняться. Бедствия осажденных, голод и жажда не сломили их мужества. И вот, в один из решающих дней пан Гонсевский узнает от запыленного гонца, что его имение и крепость в  Велиже подле Витебска подверглись нападению бунтовщиков. Нивы разграблены, слободы о ста восемнадцати дворах сожжены, крестьяне разбежались или примкнули к шайке лжекороля Александра. Крепость же пока держалась. Она была древесно-земляной, очень прочной. Возведенная в виде трех дубовых срубов, заполненных глиной, крепость имела 8 башен, из них 2 воротные. На вооружении имелись пушки, достаточное количество боеприпасов, продовольствия, доставленные по Двине из Торопца и Сурожа, что позволяло выдерживать длительную осаду. Однако, как писал тамошний каштелян Милянович, население сочувствует новой власти и уже ходят по домам «пролетарския лыстовки», которые смущают умы бедноты.
   Старинная польская кровь Гонсевских, дворянского рода герба Корвин вскипела в жилах пана Александра. Нанести такое оскорбление ему – потомку римских цезарей, чей герб изображавший ворону с куском сыра на пеньке принадлежал ещё римскому полководцу Валерию Мессале Корвину (Corvus на латыни ворон). Эти жалкие курвы еще поплатятся за то. Собрав отряд рыцарей около пяти тысяч на лучших конях, он, поспешая, отправился на выручку имущества и жены.
   Утратив наиглавнейшего воеводу и самую боеспособную часть армии осаждающие, после общего собрания командиров отрядов, 19 июля на рассвете предприняли всеобщий хаотичный штурм Сандомира, который продолжался два дня. Ведя демонстративные действия на всем фронте, враг силами немецких ландскнехтов нанес главный удар с запада — в районе Копытицких ворот. Несмотря на отчаянные усилия наступавших, защитники отразили штурм. Решающую роль в этом сыграл своевременный ввод резерва из верных Оршинских стрельцов с английским оружием на важнейших участках. Потери королевских войск были велики и в первую же ночь после окончания штурма непобедимые воины Сигизмунда стали утекать и рассеиваться. Начиная с ночи на 21-е, весь день 21-го и всю ночь пришедшую ему на смену рыцари, шляхта и ополчение отрядами и большими группами разбегались прочь. Проснувшись утром 22 июля восставшие сандомирцы увидели лагерь противника брошенным, а войско рассеянным.
                ***
   В середине августа армия пана Гонсевского вышла к окрестностям Велижа с запада, со стороны Чашниковской низины, где словно в чаше, возле Лукомльского озера расположен город Чашники, остававшийся верным королю Сигизмунду. Разведчики-казаки доложили воеводе, что крепость еще держится, осажденная многочисленными войсками, основную массу которых, судя по всему, составляли беглые холопы и разбойники с большой дороги. Гонсевский приказал собрать отряды в дневном переходе от Велижа, что бы раньше времени не привлекать внимания противника.
   Город Велиж был основан Глинскими в прошлом веке. Князь Михаил Львович  — одна из самых колоритных фигур литовской и русской истории начала XVI века. Он воспитывался при дворе немецкого императора, принял католичество, участвовал в Итальянских войнах. При вступлении на престол короля Сигизмунда этот питомец Ренессанса поднял против него восстание, как полагали, с расчётом на создание независимой от польско-литовского владычества державы на востоке Украины, но, потерпев поражение, бежал в Москву. Там он извернулся и втюхал свою племянницу Елену в жены великому князю Василию Ивановичу, после чего количество его родственников заметно увеличилось, а значение рода чрезвычайно возросло. После смерти Василия III в 1533 года Глинские стали фактическими правителями Московского государства.
   Тогда же затеяли строить крепость Велиж мастерами Иваном Рудаком и Иваном Колычевым и в июле 1536 года была она возведена в виде трёх срубов, заполненных глиной, а в устье реки Каневец была сооружена плотина, которая позволяла поднимать уровень воды в глубоких рвах вокруг крепости. Склоны рвов были выложены бревнами и становились скользкими при подъеме воды. Штурмовые отряды составленные главнокомандующим рабоче-крестьянской армией тов. Котовым из окрестных крестьян лезли по скользким бревнам, покрытым жижей на штурм крепости весьма неохотно. Даже обещание сокровищ Гонсевского вдохновляло их только до первого залпа защитников, которые, надо за ними признать, стреляли умело.
   Отчаявшись произвести штурм «навалом», Егор еще в середине июля перешел к осаде «измором». Начали с того, что перегородили реки сверху и снизу цепями и заградотрядами вооруженными мелкокалиберными пушками. Повстанческая армия расположилась в укреплённом лагере в предместье, разобрав для укрепления дома солдат и сторонников Гонсевского, и занялась «малой войной». В августе 1607 года в результате контроля частями РКА путей подвоза в крепости начал ощущаться большой недостаток продовольствия и фуража, вследствие чего начались болезни, возросла смертность.
     Для успешного бомбардирования осажденных, рядом с лагерем ополченцы под тщательным контролем Смоленского мастера Захария Сокола насыпали огромный холм земли с одним пологим склоном. Наверх закатили пятнадцать тяжелых орудий Быховского литья и стали планомерно бомбить крепость. Вскоре на помощь осаждающим прибыл Скопин-Шуйский, во главе нескольких сотен стременных стрельцов, коих он содержал на собственные средства, с ним были и боярин Василий Петрович Головин с дочерью Александрой  и сотней боевых холопов, а так же богатая казна. Тут же Михаил Васильевич принял командование объединенными отрядами и вовремя. Через два дня в ближайшей роще были замечены разъезды великого воеводы Гонсевского.
     С целью деблокады крепости пан Александр решил или вызвать врага на бой в полевых условиях, или же штурмовать укреплённый лагерь повстанцев. В чистом поле (хотя чистым полем в тех местах именуют болотистую местность украшенную чахлым ивняком) бронированная конница Гонсевского разметала бы практически неограниченную орду вооруженных вилами и косами холопов. Целый день заглавный воевода говорил цитатами, навроде: «Если что-либо должно быть сделано — делай, совершай с твердостью. Ибо расслабленный странник только больше поднимает пыли», к вечеру он продекламировал не к месту: «Где будет труп, там соберутся орлы». Все это время, по его приказу приставшие к его войску казаки плевали по ветру в сторону противника и попеременно заголяли поджарые, стертые о седло ягодицы. Ополченцы не вышли из своего укреплённого лагеря. Наутро Гонсевский приказал атаковать неприятеля. Основной целью поляков была укрепленная батарея на верхушке насыпного холма. Если бы атакующим удалось взять этот холм, то они могли бы развернуть находящиеся там пушки, которые бы расстреляли повстанческий лагерь. Однако войска Красного Свекловода подготовили оборону холма, вырыв траншеи и устроив засечные полосы из поваленных деревьев. Когда польские кавалеристы истощили свои силы в атаках укреплений под картечным и ружейным огнем, конный отряд Скопина-Шуйского нанес удар в тыл атакующим, и лишь гусарская хоругвь находившаяся в резерве спасла польскую армию от полного разгрома. Войсками короля Александра были взяты в плен восемь сотен рыцарей и коронный ротмистр Александр-Роман Вишневецкий, сын князя Михаила-Корибута и Рейны Могилы.
   Убедившись в полном разгроме армии сюзерена и освободителя, осажденные сдались в тот же день, встретив Михаила Васильевича в покосившихся воротах крепости коленопреклоненно и с поломанными шпагами. Осталось их не более двух сотен могущих держать оружие бойцов. За верность и доблесть Скопин-Шуйский распустил их по домам, взяв предварительно слово не воевать более противу законного короля Александра.
                ХХХХ
  Вином и песней скучный мир украшен,
  Но если мы поймем, что это тлен,
  И замолчим, и отодвинем чаши,
  Что ты, аллах, нам сможешь дать взамен?   
  (мирза Шафи Вазех)
  Попойка у пана Курбского-Крупского, в ходе которой было выпито все вино в польском и в еврейском трактирах, продолжалась три дня. Поскольку денег у Александра Львовича было достаточно, к концу третьего дня гулянка обрела размах фантасмагорического всенародного праздника. Двадцатипятилетнего Димитрия нарядили селянкой, стражники затеяли «еврейский погром» и побили хозяина «Кошерной еды» с говорящей фамилией Шмуклер, который не хотел давать им денег взаймы. Потом помирились и все вместе подожгли бараки. Александр, побратавшись с Курбским, нарисовал на досках таракана, подписал красками: «Сигизмунд – дурак» и прибив к черенку копья наподобие транспаранта приладил на плот, отнятый у перевозчика через Березину. Михал Соснковский привычно перекрестил сие сооружение и, оттолкнув от берега, отправил в плаванье до Днепра, а там и в Черное море.
   Наутро четвертого дня (это было воскресенье) гости, ополоснувшись в Свислачи, отправились далее, чертыхаясь и постанывая в такт неровно идущим лошадям. В тот же день к вечеру выехали на старинный шлях, ведущий из Менска в Гродно. Всю ночь путешественники дремали в седлах, предварительно опустошив бутыль «самасгонку з  бураков», купленную у проезжего селянина. К обеду следующего дня на западе уже хорошо виднелся Несвиж — один из древних культурных центров Европы.
    Несвиж обнесен был высоким земляным валом, имевшим вид пятиугольника с 7 бастионами, который охватывал город со всех сторон. Внутрь попадали через пятеро ворот-брам: Слуцкие, Клецкие, Виленские, Мирские и Замковые. Городскую фортификацию окружал водяной ров, соединявшийся с рекой Ушой. Перед каждой брамой имелся подъемный мост. Не последнее место в обороне Несвижа занимали 4 каменных монастыря - бенедиктинский, иезуитский, бернардинский и доминиканский с комплексами построек, поставленные в тактически важных и выгодных местах. Они закрывали прямую дорогу к замку и были серьезным препятствием на пути противника.
    На закате солнца Александр со своей свитой, миновав Кочановичи и старое кладбище, по Слуцкой дороге подъехали к Несвижу. Погода уже начала портиться. Над воротами башни в серебряном окладе подсвеченная тревожно бьющимся огоньком лампады печально смотрела на путников с иконы Пресвятая Дева Мария. Над Богоматерью и младенцем Иисусом, укрытыми расшитым золотом и каменьями покровом, кружились ангелы с толстыми мордами в богатых шелковых рубахах с рулонами Библейских изречений на латыни.
 Навстречу вышли солдаты городской стражи. На свои деньги Радзивиллы снаряжали огромное войско, способное завоевать среднее европейское государство. На каждом солдате был форменный красный  кунтуш одетый поверх бледно-голубого жупана. Каждая пуговица представляла собой гербовый картуш с изображением орла и трех труб.  Подпоясаны воины были поясами, которые ткались  из  тонких   шёлковых,  золотых  и серебряных нитей, украшенными по краям — узорной каймой, а на концах — пышным растительным орнаментом. У путников проверили  подорожную, выписанную по пьяной лавочке молодым Курбским и раскрыли ворота.
Перекреститься на алтарь, преклонить колени перед выходом из костела – и можно отправляться в замок. Он недалече. Надо только обогнуть высокую дозорную башню красного кирпича с белыми ставенками, пройти через парк с по французской моде постриженными деревьями, миновать озеро, берега которого заросли ивами с серебристыми листочками. А там уже и мост через крепостной ров, белоснежная высоченная арка, ведущая на внутренний двор.

 Слуцкая улица вывела к замковому пруду; через черную воду перекинулся длинный деревянный мост с резными перилами который в считанные минуты разбирался. Второй мост был перекинут через оборонительный замковый ров и  заканчивался у въездных ворот построенных на сваях из мореного дуба. Сверху крыша ворот была украшена тремя декоративными башенками с флагами, гербами и флюгерами.
    В плане замок имел форму четырехугольника 170х120 м, окруженного высоким земляным валом с бастионами по углам. Просторный замковый двор окружали три здания. Напротив въездных ворот высился главный корпус с княжескими палатами для строительства которого приглашали знаменитого итальянского архитектора Джованни Бернардони.
   Воображение Александра разыгралось, словно он действительно провел свое детство не на курортах Крыма, а в стенах подобного замка. Он уже всерьез верил, будто самый воздух над этим замком и всей округой какой-то особенный, не сродни небесам и просторам, серые стены и безмолвный пруд, - всё окутывали таинственные испарения, тусклые, медлительные, едва различимые, свинцово-серые.
    Стряхнув с себя наваждение - ибо это, конечно же, не могло быть ничем иным, - новоиспеченный король стал внимательней всматриваться в подлинный облик дворца. Прежде всего поражала масштабность застройки и величественно-помпезная итальянская архитектура. Как любитель Гауди и по образованию почти архитектор, Александр оценивал замок с профессиональной точки зрения. Тем временем слуги с факелами вышли навстречу прибывшим во двор, мощеный природным камнем, все они были в голубых ливреях с  черно-желтыми (ну чисто «Билайн») трубами на спине и на груди. Дружина спешилась, старший лакей принял королевского коня. Александр Сигизмундович попросил доложить старшему хозяину о прибытии гостей и представился: «Король Александр II». Гвардейцы остались во дворе с лошадями, а короля и Михала Соснковского в сопровождении факелоносцев проводили в Центральный корпус, поставленный напротив въездных ворот, который занимал сам Радзивилл. Это было трехэтажное здание с небольшими восьмигранными башнями по углам . Слева от него трехэтажный казарменный корпус с высокой дозорной башней, где проживали слуги и охрана, а справа — двухэтажное хозяйственное здание. По углам замка возвышались милые 8-гранные башенки. Кроме большого парадного двора, в замке были еще два маленьких – хозяйственный (конный) и личный двор для прогулок старого хозяина. Конный двор располагался в южной части замка, а в валах, окружающих замок были устроены конюшни. Когда Александра и Михала ввели в господский дом, неслышно ступающий лакей безмолвно повел гостей в кабинет хозяина бесконечными темными и запутанными переходами выложенными шахматной черно-белой плиткой из драгоценных пород дерева. Все, что Александр видел по дороге, еще усилило смутные ощущения, которые появились раньше. Резные потолки, темные гобелены по стенам, черный, чуть поблескивающий паркет, причудливые трофеи - оружие и латы, что звоном отзывались шагам, - все вокруг было как будто знакомо, казалось нечто подобное с колыбели окружало его, и, однако, бог весть почему, за этими простыми, привычными предметами мерещилось что-то странное и таинственное. Провожатый распахнул двойные двери и ввел приехавших к своему господину.
Комната была очень высокая и просторная. Узкие стрельчатые окна прорезаны так высоко от черного дубового пола, что до них было не дотянуться. Слабые красноватые отсветы дня проникали сквозь решетчатые витражи, позволяя рассмотреть наиболее заметные предметы обстановки, но тщетно глаз силился различить что-либо в дальних углах, разглядеть сводчатый резной потолок. По стенам свисали темные драпировки. Все здесь было старинное – пышное и патетическое. Повсюду во множестве разбросаны были книги и музыкальные инструменты, но и они не могли скрасить мрачную картину. Александру почудилось, что самый воздух здесь полон скорби. Все окутано и проникнуто было холодным, тяжким и безысходным унынием.
 Едва гости вошли, пожилой человек в бархатном халате поднялся с кушетки, на которой перед тем возлежал, и приветствовал вошедших так тепло и оживленно, что его сердечность сперва показалась преувеличенной. Но, взглянув ему в лицо, Александр тотчас убедился в его совершенной искренности. Это и был Николай Христофор Радзивилл Сиротка – рыцарь  мальтийского ордена,  надворный  маршалек литовский, породнившийся с семьей  Вишневецких через свою жену Эльжбету Ефимию от которой имел 6 сыновей и 3 дочери. Прозвище свое он получил вот почему. Как-то король Сигизмунд Август во время одного из праздников вдруг наткнулся на плачущего маленького княжича, покинутого всеми. Король начал с ним ласково говорить, называя сироткой. Так с тех пор и пошло: Радзивилл Сиротка…
 Несколько мгновений хозяин молчал, рассматривая гостей. Те в свою очередь рассматривали его. Восковая бледность; карие, пронзительно ясные, какие-то необыкновенно сияющие глаза; пожалуй, слишком тонкий и очень бледный, но поразительно красивого рисунка рот; изящный нос с горбинкой и широко вырезанными ноздрями; пышные седые волосы на диво мягкие и тонкие контрастировали с черными усами и бородкой, аккуратно постриженной и расчесанной.; черты эти дополнял необычайно большой и широкий лоб. Все одновременно сели. Минуты тянулись в напряжении. Первым молчание нарушил хозяин.
- Слуга передал мне что-то несуразное, - начал он бархатным голосом, красивым, но довольно слабым, - Либо он Вас не понял, либо Вы над ним подшутили. Ни в одном государстве мира на сегодняшний день нет короля по имени Александр. Кто же Вы? И зачем посетили мой скромный дом?
- История моя довольно длинная и невероятная. Я готов Вам поведать ее, если Вам угодно выслушать, - отвечал Александр Львович с поклоном.
- Приятно будет скрасить пасмурный вечер затейливой историей, - ответил пан Николай и указал на массивные кресла покрытые медвежьими шкурами, - прошу садиться, господа.
 Едва гости уселись вошел слуга с подносом, заполненным кружками с подогретым пивом и легкими холодными закусками. Вслед за ним вбежал молодой человек лет тридцати пяти в синей домашней куртке. По благородным чертам лица в нем угадывалась близкая родственная связь с хозяином. Пан Николай тот час подтвердил это, представив вошедшего как сына своего – Богуслава.
Александр отхлебнул из глиняной кружки крепкого напитка, который изготовляют вымораживая из пива воду, дружелюбно кивнул вошедшему и, заранее извинившись если утомит хозяев изложением ранее известных им подробностей, начал свой рассказ.
— Как вам, Панове, должно бы быть известно, Барбара Радзивилл была дочерью Юрия I Радзивилла, младшего сына Николая Старого, основателя династии. Пятнадцати лет выдали Барбару замуж, она и школу при костеле еще окончить не успела, а уже собрали под венец, отдали известному трокскому воеводе Станиславу Гаштольду. Смуглая блондинка Барбара Радзивилл была истинным воплощением славянской красоты с чудесной алебастровой кожей и удивительными глазами цвета настоящего пива. Муж в ней души не чаял.
      Но не любила Барбара мужа своего. Понимала, что должна, пред Богом ведь венчаны – а не любила. Постоянно искала в нем какие-то недостатки и огрехи. Только одно Станислав, несомненно, хорошо сделал – быстро помер. И в двадцать лет Барбара уже стала вдовой, красивой, богатой. Жила она тогда в Вильно. Постылое замужество забылось быстро. К тому же к счастью или несчастью, дворец Гаштольдов в Вильне поблизости находился рядом с замком наследника польского престола Сигизмунда Августа. Черноволосый, темноглазый (наполовину итальянец), галантный – он вскружил Барбаре голову комплиментами, горячими взорами, певучими стихами собственного сочинения. Красавица ответила ему взаимностью - отказывать королям было не принято, а кроме того, она росла в семье довольно свободных нравов. Из Кракова уже доходили вести, что его отец, король Польши Сигизмунд Старый, тяжело болен. К тому же болела эпилепсией и молодая жена Сигизмунда Августа — Елизавета Габсбургская. Сигизмунд Август и Барбара стали встречаться каждую ночь, о чем, естественно, вскоре узнали не только в Вильне, но и далеко за ее пределами. 
      Особенно взволновался владелец Несвижа, двоюродный брат Барбары Николай Радзивилл Черный. Вместе с её родным братом Николаем Рыжим он нагрянул ночью к сестрице, прихватив с собой на всякий случай и ксендза. Дальше было как  в романе…
— Милостивый король! — сказал Николай Черный. — Не соблаговолите ли объяснить, почему вы оказались в спальне моей сестры?
— Мой дорогой, — ответил Сигизмунд, — не принесет ли мой случайный приход к вашей сестре многократное увеличение вашей славы, уважения и имущества?
— Дай-то Бог! — сказали братья и позвали ксендза. Королевич и Барбара тайно венчались.
События развивались стремительно. Сначала умерла семнадцатилетняя жена Сигизмунда Августа Елизавета, а следом и Сигизмунд Старый. Барбара была представлена двору как законная жена молодого короля. Какая поднялась буря вы наверное помните.  Кончилось тем, что аптекарь королевы-матери по имени Монти отравил бедняжку и 8 мая 1551 года в страшных мучениях королева Барбара умерла.
Однако перед тем, в январе 1550 года Барбара родила сына. (На этом месте пан Николай приподнялся на своей кушетке) Случилось это на севере в Дрысвятах, в Замке на озере, которым владел еще Юрий Геркулес. Дитя родилось темноволосое в отца и кареглазое в мать. Это и был ваш покорный слуга. Тайну знали только братья Черный и Рыжий да старуха служанка, которая вскорости померла. Не сказали даже отцу, боясь огласки и преждевременной гибели младенца. –
Богуслав хотел было что-то сказать и даже поднял правую руку и приоткрыл рот, но затем, видимо спохватившись, прикрыл рот рукой и присел на кушетку отца, жестом призывая рассказчика продолжать. Александр продолжил.
- После смерти Барбары король потерял рассудок. Он даже не хотел исполнять свои королевские обязанности, не говоря уже о том, чтобы обсуждать новую кандидатуру на роль королевы. Изгнал мать, которая умерла вскорости на родине в Италии.
   - Да знаем мы нашу семейную историю, - проговорил наконец вытирая лоб Богуслав, при этом Сиротка так глянул на него, что, казалось, пригвоздил взглядом к месту, но молодой человек продолжил, - далее в легенде говорится, как пан Твардовский взялся устроить встречу короля с умершей возлюбленной при помощи зеркал, на одном из которых была выгравирована в полный рост фигура Барбары в белом одеянии. Чернокнижник, правда, поставил условие: король ни в коем случае не должен прикасаться к призраку. В полутемном зале воцарилась тишина. Послышался мелодичный звон и из зеркала вышла Барбара. Она была столь же прекрасна, как в момент их первой встречи в Вильне.  «Моя Басенька!» - закричал король и бросился к призраку.
Раздался взрыв, по залу распространился трупный запах, и призрак, мгновенно почернев, с громким стоном растворился в воздухе. Теперь душа Барбары обречена вечно скитаться по земле, не находя дороги в могилу.-
   -  Я тоже знаю семейные легенды, - Александр особо подчеркнул слово «семейные», - но завершить рассказ хотел так. Дядька мой Николай Рыжий вырастил меня вдали от двора. В детстве воспитывал меня немой раб из московских стрельцов взятый в битве при Полоцке. Играл я с братаничем Христофором Перуном. После ухода из жизни моего отца в 72 году дядька мой стал готовить заговор с целью возвращения мне престола, да не успел – папа римский лично назначил нам на голову Батория, преодолев сопротивление сейма. Перед смертью в 1584 году пан Николай отослал меня к своим друзьям Вельяминовым в Московию.  И вот – двадцать лет спустя я здесь и готов забрать королевство и княжество в свои руки, правая из которых принадлежит Ягеллонам, а левая – Радзивиллам. Многие земли уже забрал: от Орши до Рогачева и все Азярышча и Дрыгвешча между Днепром и Березиной. Кроме того в Сандомире и Кракове сидят милые моему сердцу рокошане, в том числе и племянник Януш, сын Перуна. Что вы на это скажете?
    Богуслав завороженный смотрел на Александра, в глазах его виднелась глубокая мысленная работа. Видно было, что полученная информация ему скорее приятна, чем наоборот. Имея на руках огромные богатства, он всю свою жизнь ощущал недостаток власти в Литве, не говоря уж о Речи Посполитой. И когда, спустя несколько мгновений, Богуслав готов был кинуться в объятия обретенному дяде-королю, старик-Сиротка разразился ехидным хохотом.
   - Слыхали мы такие чудеса, да только в сказках, - сказал он неожиданно громко, отсмеявшись и утерев кружевным платочком пивную пену с губ.
   - Но, отец… - Богуслав умоляюще сложил руки.
   - Молчать! – грозно прикрикнул на него пан Николай вскочив с кушетки, - Я не позволю всяким безумцам втягивать моих детей в политические интриги. У нас достаточно денег и войска, что бы счастливо прожить свою жизнь до последнего года. И в мирное время Бог и болезни прибрали троих моих сыновей. Ни одного больше не дам! – старик закашлялся и снова прилег. Первый сын Сиротки, Николай, умер еще в младенчестве, еще двое не дожили до того чтобы взять в руки саблю. Оставшиеся сыновья, как могли, поддерживали жизнь рода и своих владений.
   Услышав шум и кашель хозяина в зал распахнув двери вошел семейный доктор и слуга с серебряной тарелочкой на которой звякали пузырьки и колбочки с разноцветной жидкостью.
   - Господину Радзивиллу пора отдыхать, - негромко, но настойчиво произнес доктор и начал смешивать какое-то снадобье из принесенных микстур на столике возле кушетки хозяина.
   - Прошу прощения, Панове, поговорим утром, - добавил Богуслав, - Мирвол покажет вам ваши комнаты, а свиту устроят в людской возле конюшен.
   При этих словах лакей принесший лекарства поклонился и жестом пригласил гостей следовать за ним. Вежливо и наскоро попрощавшись, Михал и Александр вышли за ним.

                ХХХХI
Задумчивость на сердце наводила.
Вдруг... покрывало подняла...
Трикраты им куда-то поманила...
И скрылася... как не была!
(Василий Жуковский)
  Комната, в которой поместился на ночь Александр Львович была метров двадцать квадратных и выходила двумя стрельчатыми окнами во двор. Александр прилег на высокую деревянную кровать не раздеваясь и стал мысленно проговаривать утреннюю речь свою, подбирая наиболее значительные на его взгляд аргументы. Томительно тянулся час за часом, а сон упорно бежал от его постели. Он пытался здравыми рассуждениями побороть владевшее им беспокойство. Александр уверял себя, что многие, если не все ощущения безысходности проистекают от старческого самодурства Сиротки, забывая, что по легенде пан Николай старше его всего на один год. Комнатой по-видимому давно не пользовались. Ветхие драпировки, оживляемые сквозняками, метались по стенам и шуршали о резную кровать под дыханием надвигающейся бури. Но напрасно Александр старался успокоиться. Чем дальше, тем сильней била его необоримая нервная дрожь. И наконец, сердце стиснул злой дух необъяснимой тревоги. Огромным усилием он стряхнул его, поднялся на подушках и, всматриваясь в темноту, стал прислушиваться - побуждаемый каким-то внутренним чутьем, - к смутным глухим звукам, что доносились неведомо откуда в те редкие мгновенья, когда утихал вой ветра. Им овладел как будто беспричинный, но нестерпимый ужас, и, чувствуя, что в эту ночь уже не уснуть, король встал и, мурлыкая себе что-то из ранних песен Алексея Романова, начал быстро шагать из угла в угол, тем отчасти одолев сковавшую его недостойную слабость. Так прошел он несколько раз взад и вперед по комнате, и вдруг на лестнице за стеною послышались шаги. Сейчас же кто-то тихонько постучался в двери.
 - Войдите, - произнес Александр внезапно охрипшим голосом.
Вошел Николай Сиротка, держа в руке фонарь. По обыкновению, он был бледен, как мертвец, но глаза сверкали каким-то безумным весельем, и во всей его повадке явственно сквозило еле сдерживаемое лихорадочное волнение. Его вид ужаснул Александра... но он готов был на что угодно, нежели мучительное одиночество, и даже обрадовался его приходу.
Несколько мгновений пан Николай молча осматривался, потом спросил отрывисто:
      - А ты не видел? Так ты еще не видел? Ну, подожди! Сейчас увидишь!
С этими словами, заботливо заслонив фонарь, он бросился к одному из окон и распахнул его навстречу буре.
В комнату ворвался яростный порыв ветра и едва не сбил обоих с ног. То была бурная, но странно прекрасная ночь. Должно быть, где-то по соседству рождался и набирал силы ураган, ибо направление ветра то и дело резко менялось; необычайно плотные, тяжелые тучи нависали совсем низко, задевая башни замка, и видно было, что они со страшной быстротой мчатся со всех сторон, сталкиваются - и не уносятся прочь! Как ни были они густы и плотны, хорошо различалось это странное движение, а меж тем не видно было ни луны, ни звезд и ни разу не сверкнула молния. Однако снизу эти огромные массы взбаламученных водяных паров светилось в призрачном сиянии, которое испускала слабая, но явственно различимая дымка, нависшая надо всем и окутавшая замок.
- Не смотрите... не годится на это смотреть, - с невольной дрожью Александр мягко, но настойчиво увлек Николая прочь от окна и усадил в кресло. - Это поразительное и устрашающее зрелище - довольно обычное явление природы, оно вызвано электричеством... а может быть, в нем повинны зловредные испарения озера. Давайте закроем окно... леденящий ветер опасен. Вы и так не совсем здоровы.
Тут Александр умолк, пораженный сверх всякой меры, и не мудрено: в этот самый миг откуда-то (невозможно было определись, с какой именно стороны) донесся слабый и, видимо, отдаленный, но душераздирающий, протяжный и весьма странный то ли вопль, то ли скрежет, - именно такой звук, какой описывался в произведениях Лавкрафта - сверхъестественный вопль, вырвавшийся у души не нашедшей покоя.
Поразительное соответствие легендам о Черной Даме вызвало в душе Александра изумление и неизъяснимый ужас, но, как ни был он подавлен, ему достало присутствия духа не возбудить еще сильней болезненную чувствительность хозяина замка неосторожным замечанием. Тем временем все поведение пана Николая переменилось. Прежде он сидел лицом к окну, но постепенно повернул свое кресло так, чтобы оказаться лицом к двери; губы его дрожали, словно он что-то беззвучно шептал. Голова его склонилась на грудь, и, однако, он не спал - в профиль виден был широко раскрытый и словно бы остановившийся глаз, по подбородку потянулась ниточка липкой слюны, и притом он слабо, но непрестанно и однообразно покачивался из стороны в сторону.
Не успел Александр прийти в себя, как откуда-то вдруг долетел глухой, прерывистый, но совершенно явственный, хоть и смягченный расстоянием, звон металла - будто на серебряный пол рухнул тяжелый медный щит.
Вне себя он вскочил. Пан Николай же по-прежнему мерно раскачивался в кресле. Александр кинулся к нему. Взор его был устремлен в одну точку, черты недвижны, словно высеченные из камня. Но едва король опустил руку ему на плечо, как по всему телу его прошла дрожь, страдальческая улыбка искривила губы. Александр склонился к нему совсем близко и наконец уловил смысл в его бормотании.
- Теперь слышишь?.. Нам здесь давно уж знаменья являются. Долго... долго... долго... Разве я не говорил, что чувства мои обострены? Вот теперь я тебе скажу – она предвещает мне погибель. Я услыхал это... много, много дней назад... и все же не смел... не смел сказать! А теперь... сегодня я ясно понял, что моя ветвь фамильного дерева засохнет и не принесет боле плодов. И Несвиж и Мир - все будет принадлежать потомкам Геркулеса: тебе и Янушу – Сиротка неестественно захихикал и на бледном челе его выступила обильная испарина. Он отхлебнул вина из серебряного кубка стоявшего на столе и продолжал свои бессвязные речи, - Ты её сын… теперь я знаю точно, и она испустила предсмертный вопль, и со звоном упал мой щит... духи прокляли меня! О, куда мне бежать? Ведь она спешит ко мне с укором - зачем я посмеялся над тобой? Вот ее шаги на лестнице!
– Успокойтесь, пан, – произнес Александр кладя ладонь поверх холодной руки хозяина замка, – Я слышу, как тяжко, страшно стучит Ваше сердце! Вам показалось, это гроза! –
 Тут он вскочил на ноги и закричал отчаянно, будто сама жизнь покидала его с этим воплем: – Безумец! Говорю тебе, она здесь, за дверью! –
 И словно сверхчеловеческая сила, вложенная в эти слова, обладала властью заклинания, огромные старинные двери, на которые указывал пан Николай, медленно раскрыли свои тяжелые черные челюсти. Их растворил мощный порыв ветра – но там, за ними, высокая, окутанная черными одеждами, и вправду стояла пани Барбара. На одеянии выделялись мертвенным блеском пятна крови, там где на страшно исхудалом теле были следы болезненных язв. Минуту, вся дрожа и шатаясь, она стояла на пороге, потом с негромким протяжным стоном покачнулась и пала на грудь Николая Радзивилла – и в последних смертных судорогах увлекла за собою на пол и его, уже бездыханного, - жертву всех ужасов, которые он предчувствовал.
Объятый страхом, Александр кинулся прочь из этой комнаты. Буря еще неистовствовала во всей своей ярости, когда он выбежал во двор и миновал старую мощеную дорожку. Внезапно путь его озарился ярчайшей вспышкой света и, обернувшись, он увидел в разрыве туч как сияла, заходя, багрово-красная полная луна.
                ***
         В том же году, 2 июля, Лжедмитрий II, получив какие-то деньги от Сигизмунда III и понимая, что имеет достаточно войска и что удобнее для войны времени уже не будет, двинулся из Стародуба на Брянск и Калугу. С ним было более четырех тысяч человек различного приграничного сброда, около тысячи конников князя Рожинского, казаки Заруцкого и восемь сотен стрельцов воеводы Годунова. Того же года и месяца 10 числа без боя заняли Брянск. Тамошний воевода Иван Троекуров, женатый на Анне Никитичне Романовой, предался очередному самозванцу вместе с полутысячей стрельцов. Он же провел людей Самозванца по дворам самых зажиточных горожан, помогая отыскивать тайные схроны и запечатанные сейфы. Наконец в казну Дмитрия потекли денежки. Еврейский самозванец, в отличие от католического, пьянству и разврату не предавался (по крайней мере на людях). Освидетельствовав Брянские закрома и поскребя по сусекам, войско выступило в сторону Калуги, в которой с объединенной армией находились калужский воевода князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и князь Куракин Иван Семенович. Выйдя к Оке самозванец насчитывал уже около десяти тысяч человек, навстречу ему от Калуги спускались вниз по реке на ладьях и по берегу царские отряды. Разведкою стороны себя не утруждали, оттого и находились в неведении о силах неприятеля. Самозванец ожидал встречи с небольшим отрядом карателей, царевы воеводы направлялись разгромить банду казаков очередного атамана-разбойника. Наконец с обеих сторон войска сошлись. Войско Куракина, шедшее вдоль берега, насчитывало около семидесяти тысяч человек. Отряды шли вразнобой. Тяжеловооруженная пехота шла медленно, окружая телеги с оружием и продовольствием; быстро перемещались лишь гусарские полки. В отличие от польских, русские гусары представляли из себя разрозненные командованием отряды легких кавалеристов.  Связей между отрядами, полками и взводами не было. Команды никакие не передавались. Куракин путешествовал в походе на достаточном удалении от основного войска. Сам князь был очень зажиточный человек и вот только что от казны получил более трех с половиной тысяч четвертей земли с деревеньками, принадлежавшими ранее Басмановым. В сей поход он снарядил за свой счет отряд в тридцать два тяжеловооруженных всадника, что вместе с легкоконными и обслугой составляло полтысячи человек. Теперь представьте себе дорогу, где только что прошло (с учетом обозных, маркитантов, шлюх, попов и знахарей) более ста тысяч человек. Грязь, дерьмо, обломки посуды, объедки, дохлые собаки, могилы умерших, палатки отставших по болезни, вкруг которых ровным слоем все было загажено жидким и желто-зеленым с кровью. Не удивительно, что ставка князя и его ближних дворян была чуть позади и на десять верст в сторону от основного войска. По все дни вечером в ставке весело гуляли, сладко пили, раздавался женский смех. Глядя на своего полководца, войска тоже веселились кто во что горазд. Видимо по этой причине бунтовщики обнаружили неприятеля первыми.
       На следующее утро главный воевода Самозванца князь Рожинский послал вперед полк пана Бардовского и казаков Заруцкого, поручив им занять перестрелкой появившиеся передовые отряды московитов. Так вышло, что в этот день отряды Дмитрия долго и мужественно бились с авангардами русскими, но затем дали знать воеводе, что никак не могут сдержать столь великое войско, и просили его как можно скорее подкрепить их. Пехота Куракина еще не знала, что передовые отряды вступили в столкновение с врагами. Только к вечеру ближе первые раненые донесли до стрелецких полковников весть о сражении, и как это обычно бывает в таких случаях сильно преувеличили количество неприятельских войск. Полковники стали срочно укреплять лагерь и разворачивать пушки. К князю Куракину направили гонцов. Послали гонца и к войску Трубецкого, которое должно было сплавляться по реке.
       Полки польские и литовские к концу того же дня, пройдя беглым шагом две мили, окружили русские авангарды и нашли, что главное войско московское стоит в укрепленном лагере, готовое к битве, что оно велико и превосходит силы Дмитриевого воинства. Полковники русские, посовещавшись, направили на помощь избиваемой легкой кавалерии прежде всего наемные войска, но они все полегли на месте, потому что не получили подкрепления от царского войска, которое вместо того, чтобы дать им помощь, столпилось около своих пушек. Князь Рожинский, видя, что московское войско не идет в битву, имея в виду также, что в его войске лошади измучены и изнурены (их немалое число пало от жару) и что уже приближается ночь, ввел свое войско в лагерь, который устроил тут же подле московского лагеря. На следующий день, 20 июля, на рассвете, Рожинский приготовил к бою добровольческое войско коим командовал сын его Адам.  Московиты, ночью встречавшие подкрепления,  по своему обычаю спали. Обоз Дмитрия ночью передвинули на другое, более удобное место во фланг неприятелю. На возах были хоругви. Русские, проснувшись, подумали, что другое войско заходит им в тыл, потому что среди пыли не видно было возов, а видны были только хоругви, и притом не видя, где обоз стал, потому что его закрывали пригорок и роща, встревожились. Так как от полководца Куракина не было никаких указаний, двое стрелецких старшин полковник Окунев, да полуполковник Стрешнев с сотней казаков помчались в ставку и обнаружили, что ночью князь со своей полутысячей снял палатки и ушел назад, к Калуге. Узнав про то, московиты запаниковали, и не смотря, что соотношение было в их пользу пять к одному, как только польское войско выступило к бою, и дан был знак начать битву, побившись для виду немного с передними ротами, подались назад. Тогда поляки гнали их две мили вдоль Оки, но, так как наступила ночь, то гнали их лишь до засек, где они имели очень узкий проход. В этих засеках через все лето был страшный смрад от человеческих трупов, а в особенности от лошадиных, так как там пали чуть ли не все лошади русского войска.
      Князь Трубецкой узнал о сей конфузии от первых беглецов уже наутро, когда струги и плоты его, ставшие на ночлег выше по течению, готовились к отплытию. Тут надо помянуть, что между Куракиными и Трубецкими уж не один год тянулась свара, начатая в 1597 году. Иван Семенович Куракин, будучи при царе 2-м рындой в белом платье, заспорил о местах с первым рындой – князем Юрием Трубецким, двоюродным братом Дмитрия Тимофеевича. Потому-то Трубецкой не стал дожидаться каких-либо более подробных известий, вкупе со своими офицерами посмеялся над недотепой-Куракиным и отправился далее.
      Далее его ждали поляки, получившие информацию от пленных московитов, и ждали не с добрыми намерениями. Отойдя от засек, солдаты Самозванца перекинули через Оку железную цепь с якорями и шипами заранее изготовленную. Той же ночью большое количество судов князя Трубецкого перевернуто было сей искусственной преградой и затонуло. Многих московитов выносило на отмели ниже по течению где их при свете факелов рубили саблями казаки Лжедмитрия. Из пятидесятитысячного воинства, сплавлявшегося на воссоединение с полками князя Куракина вернулось в Калугу едва десять тысяч человек. В этой битве русские бросили все свое оружие, военные снаряды и все свои богатства. На войну они отправились с большими средствами и силами, надеясь наверное победить, собирались сейчас же идти к Стародубу и далее к Киеву, но Бог разрушил их гордые замыслы и расточил удивительно малым войском. Того же года и месяца 25 числа Калужская крепость и город, после того, как войско царя было поражено и рассеяно, сдались, когда подступил Лжедмитрий Второй. Многие простые люди посадские склонялись к униатству и вступали в отряды Дмитрия.
       В двухдневной битве под Малоярославцем 30 - 31 июля 1607 года самозванец разбил войско Шуйского (возглавлявшееся братьями царя, Дмитрием и Иваном), и в начале августа, стал лагерем в селе Фоминском в 70 км от Москвы. В обоих произошедших сражениях отряд Ивана Никитича Годунова не участвовал, находясь в арьергарде. Видимо Самозванец не был до конца уверен в преданности православного воинства. Нимало не сожалея о том боярин сам поддерживал высокий моральный дух в своем подразделении, а ружье господина Шекспира до сих пор находилось в надежном кожаном чехле.
        В середине августа князь Роман Рожинский получил от короля Сигизмунда слезное послание. Король умолял всех благонамеренных поляков вернуться на Родину и защитить самодержавие Посполитое от нападок жулика и самозванца. После недолгого и бурного обсуждения Рожинские (отец и сын) отправились обратно к границе вместе с тремя тысячами польской кавалерии. Дмитрий не особенно сожалел о том; каждый день большие обозы со всех сторон въезжали в его лагерь: везли людей для регулярного войска. Люди прибывали добровольно, от скудного жития. На площадях окрестных городков и сел на столбах прибиты были писанные на бересте грамоты о наборе охотников в регулярное войско. Солдату обещали часть в общей добыче, хлебные и кормовые запасы и винную порцию. Холопы, кабальная челядь, жившая впроголодь на многолюдных боярских усадьбах и в нищих обобранных деревеньках плюнув на все уходили в Фоминское. Туда ежедневно стекались до сотни душ. Многие готовы были отринуть православие. К осени Москва оказалась в блокаде и начался открытый "отъезд" знати и "всяких людей" к Самозванцу. Ехали из Москвы в Фоминское стольники, и стряпчие, дворяне московские, и дети боярские, и подьячие, и всякие люди. Дмитрий завел собственную Думу и приказы, стал жаловать поместья и собирать налоги.
      Стали являться разного рода проходимцы. Некий Лаврентий объявил себя внуком Ивана Грозного, сыном царевича Ивана. Его коллега по ремеслу Август пошел еще дальше — не чинясь, выдавал себя за родного сына самого Ивана Грозного от четвертой супруги Анны Колтовской. Наглость вышеупомянутого «сынули» дошла до того, что он явился к Тушинскому вору и вопросил совершенно в духе Остапа Бендера: «Дорогой Дима, узнаешь ли родного брата Колю?». Лжедмитрий II, не склонный поощрять конкурентов, «брательника» не признал и велел тут же укоротить его на голову. А заодно прикончил и Лаврентия — после чего остальные «царевичи» обходили его лагерь десятой дорогой…
        Стекавшиеся во множестве простолюдины иной раз до сумерек ожидали у ворот, покуда офицеры не выкрикнут всех по именным спискам. Людей вели в санитарную палатку, где «фершелы» приказывали раздеться донага. Мерили рост, задирали губы, состригали волосы, присыпали от вшей какой-то дрянью. Сержант, важный как павлин, говорил: «Годен. В такой-то полк». За высоким частоколом тянулись нововыстроенные солдатские слободы. Толпами годных разводили по палаткам. В них было тесно набито народу. При каждой – начальником – младший унтер-офицер из иноземцев. Новоприбывшим он говорил: «Слюшать меня, два раз повторяйт нет, спущу шкуру». Кормили сытно, но воли не давали. Будили барабаном. Гнали натощак на истоптанное поле. Ставили в ряд по черте. Через неделю мало-помалу начинали понимать: «Кроком руш» – иди. «Стоп» – остановись. «Курва» или «глюпи недвеж» – значит, ругаются. После завтрака – опять на поле. Пообедали – в третий раз шагать с палками или мушкетами. Учили неразрывному строю, ровному шагу, дружной стрельбе. Военным обучением новобранцев руководил английский специалист – Иеремия Аберкромби, порекомендованный сэром Джорджем Фитцпатриком. Ему, да полуполковнику пану Люберту Бардовскому, поручено было устроить три пехотных полка. Годунов так же набрал в свой полк двести человек из православных молодцов не замешанных в разбоях и грабежах. Общая численность армии самозванца к осени достигла двадцати тысяч человек.
                XXXXII
   Запомни: если тебе кажется, что
   Человек дурак, но хороший –
   То дураком он так и останется, а
   Сволочью его сделает ход событий,
   Вызванных его дуростью.
   (М. Веллер. Гонец из Пизы)
        Еще в июле новоявленный митрополит Ростовский Филарет Романов во главе многочисленного отряда состоящего из: родственников, рязанского отряда Прокопия Ляпунова, немногочисленных дружественных дворян, казначея Ксенофонта Копейкина со дьяками и митрополичьей казной выехал по ярославской дороге к месту службы на берега озера Неро во град Ростов. Однако уже в августе указанный митрополит приехал к лагерю самозванца, находящемуся в совершенно противоположном направлении. То ли леший путал его позараставшие «стежки-дорожки», то ли судьба вела его к историческому предназначению. В общем как-то в конце лета сей поп увешанный крестами и лампадами, закутанный по старой московитской традиции в зеленую мантию патриарха с бело-красно-белой полосой напоминающую флаг чеченской республики, постучался в ворота самозванца.  «Тук-тук-тук!»
     Двое польских стражей, по сигналу своего предводителя, втолкнули Филарета в королевскую избу. Свита его осталась варить кашу на улице. В сумраке комнаты Филарет не сразу разглядел за столом фигуру нового самозванца. Лжедмитрий Два был поплюгавее первого, все лицо его было какое-то неправильное, глазки косили, нос горбат и свернут налево. Шея скрывалась рыжей неопрятной шерстью переходящей в бороду. Жидкие усики так же не украшали его. В общем претендент был так же похож на Рюриковича как саксаул на лошадь.
   Филарет тяжело и с неохотой пал на колени и запричитал:
   - Батюшка, государь, счастье то какое, наконец-то… А мы уж все глазоньки проглядели, где отец родной? Почему не едет?
   - Ну вот, я приехал, дальше что?
   - Горим желанием проявить, так сказать оказать посильную помощь, внести вклад…
   - Вклад нам не помешал бы. А что, старик, ты ведь какой-то…  э-э-э, поп?
   Филарет смахнул рукавом слезу и привычно лизнул расшитый жемчугами туфель самозванца.
      - Еще какой поп! Самый попистый поп! Пострадавший от узурпатора, занявшего твой отчий престол, за правду пострадавший! Мало того, батюшка, наш общий враг Васька Шуйский сослал меня митрополитом в Ростов. Так еще и после смерти нонешним летом старца Иова в Успенском Старицком монастыре, навялил нам в патриархи Московския и всея Руси обманным путем какого-то казанского Ермогена.
      - Ну так и прекрасно, - проговорил улыбаясь Дмитрий, ковыряясь щепочкой в зубах – будешь верно мне служить? Вносить, так сказать, посильный вклад в общее дело… Тогда мы утвердим тебя патриархом. А казанца вместе с Васькой-узурпатором как войдем в Москву – в кандалы и в Сибирь.
       Обрадованный председатель «Кошкина дома» открыл дверь, Самозванец махнул рукой охранникам, и Копейкин с Ляпуновым внесли в комнату объемный и призывно звякающий мешок. На правое дело установления себя любимого патриархом, хоть и липовым, бывший боярин Романов истратил всю казну тайного общества. После чего общество автоматически самораспустилось.
       Первого сентября в Москве праздновали наступление нового года. Безрадостными было минувшее лето для государя Василия Шуйского. После многочисленных военных неудач и политических ошибок он утратил поддержку вождей Боярской думы и столичного населения, власть его стала призрачной. Скучно и пусто стало в Москве, как на тонущем корабле. В обеденную пору – в июльский зной – одни бездомные собаки бродили по кривым улицам; опустив хвосты, принюхиваясь ко всякой дряни, которую люди выбрасывали за ненадобностью за ворота. Не было прежней толкотни и крика на площадях, когда у иного почтенного человека полы оторвут, зазывая к палаткам, или вывернут карманы, раньше чем он что-нибудь купит на таком бойком месте. Бывало, еще до зари ото всех слобод, – арбатских, сухаревских и замоскворецких, – везли полные телеги красного, скобяного и кожевенного товара, – горшки, чашки, плошки, кренделя, решета с ягодой и всякие овощи, несли шесты с лаптями, лотки с пирогами, торопясь, становили телеги и палатки на площадях. Не то теперь. Узкие, мрачные дома с открытыми крышами, с железными дверями – как вымершие, – разве высоко в окошке прильнет к стеклу сердитое лицо в колпаке. На базарных площадях лавки почти все заперты. Иногда тощие кони громыхали по большим булыжникам мостовой. Угрюмые всадники прикрывались шерстяными плащами от сквозного ветра. Одни только нищие – мужики, бабы с исплаканными лицами, дети в тряпье – бродили кучками по городу, глядели, сняв шапки, на окна.
   Опустели стрелецкие слободы, дворы на них позападали, поросли глухой крапивой. Много народу перемерло с голоду, проданы были за долги и недоимки в кабалу и черные работы. И колокольного звона прежнего уже не было – от светла до светла, – во многих церквах некому было больше звонить. Прежде у каждого боярского двора, у ворот, зубоскалили наглые дворовые холопы в шапках, сбитых на ухо, играли в свайку, метали деньгу или просто – не давали проходу ни конному, ни пешему, – хохот, баловство, хватанье руками. Нынче ворота закрыты наглухо, которые и заколочены; на широких дворах – тихо, людишки кто помер, кто в бегах; боярские сыновья и зятья либо в дальних имениях отсиживаются, либо усланы в монастыри за грехи отцовские Борисом ли, Лжедмитрием ли, Шуйскими ли. Бывало, что сам-Один боярин сидит без дела у раскрытого окошечка, – рад, что оставили его в покое. И милостей опасались не менее, чем опалы.
   Скоро уже месяц, как царь Василий пил беспробудно в Кремлевских палатах. Свои верхние либо послы иноземные ездили справляться во дворец, – дьяки царские каждый раз любезно уверяли, что завтра-де царь-батюшка не замедлит просителей принять. От скуки Василий днем бродил по палатам, наводя ужас на рынд и приживалок. По вечерам, отужинав, Василий сидел при свече, подперев щеку и пил крепкое. Думал о молодой жене Марии, свадьбу с которой сыграли менее года назад и которая привыкла прятаться от него в темных закоулках Кремля; о Москве беспокойной, о боярах-предателях. Думал он, что если бы в январе 1605 года додавил бы Лжедмитрия в битве под Добрыничами, все могло бы сложиться по другому.
   Значит, надо чего-то еще понять. Зачем он карабкался… зачем лгал, изворачивался, лизал башмаки выскочке-Годунову, строил козни, мухлевал с убийством царевича (которого, кстати, видел убиенным).
   Печальными зрачками глядел он на огонек свечи… Сейчас бы нежиться, как бывало, в тихой усадьбе, под одуряющее пение сверчков… Печь да сверчки, да неспешные, приятные думы. Трудно, – пусть бы скорее кончилось все…
   И снова хрустальная чарка наполнялась из носика медной четвертьведерной ендовы.
   В один из таких раздумных вечеров на дворе Кремля у Красного крыльца появился адъютант Дмитрия II со свитой блестящих крылатых гусар и с отменной любезностью, принеся извинения, просил немедленно аудиенции во дворце. Узнав о том через вбежавшего рынду, Василий, волнуясь, торопливо одевался: дрожащими руками накинул ферязь поверх зипуна; достал из-под стола регалии и бармы. Черт! – куда-то подевалась шапка Мономаха. Послам приема не оказали, письмо из рук в руки передал царю посольский дьяк Афанасьев.
   Наутро, слегка протрезвев, Василий IV прочитал доставленное намедни письмецо. В нем «Царь и великий князь, и т.д., и т.п. благодарил боярина Шуйского за его труды и «местоблюстительство» и велел ему «верному холопу своему» выезжать на встречу с монархом. В страшном гневе Шуйский разорвал послание на тысячу мелких кусков и развеял по залу. Потом старик, брызгая слюной, целый час бегал по кремлевским покоям, пытаясь найти стрельцов, чтобы выгнать взашей посольство самозванца. В конце концов он поскользнулся на лестнице и вывихнул ногу. 
                ***
       Покудова царь-батюшка страдал то от пьянства, то от больной ноги; боярская дума во главе с князем Федором Мстиславским заседала безвылазно, потела  и пыхтела. Приняв единогласно и сразу гипотезу о том, что царь Василий – отработанный материал, пытались определиться со следующим кандидатом, чтобы вновь промашки не вышло. Главным претендентом на престол считался князь Василий Васильевич Голицын, старший  сын  князя Василия Юрьевича, которого горячо поддерживали братья Иван и  Андрей Васильевичи. Герб Голицыных, рассеченный горизонтально, в верхней половине гербового щита имел в красном поле герб великого княжества Литовского — «погоню», чтобы показать происхождение князей Голицыных от Гедимина. Голицын давно протягивал руки к короне. Он участвовал в убийстве царя Федора Годунова, затем руководил расправой с Лжедмитрием – всеми способами пытался дотянуться до вожделенной цели. Однако дума и сам Мстиславский категорически воспротивились избранию князя Василия. Некоторые выдвигали Пожарского, некоторые – Михаила Романова, кто-то стоял за молодого Скопина-Шуйского, а Мстиславский предлагал сам себя. Собрания проходили без уведомления царя в Казенном Дворе, где со времен правления Ивана III хранилась государева казна -  в двухэтажном каменном здании между Благовещенским и Архангельским соборами Кремля. Сейчас здание было разграблено и совершенно пусто, даже не охранялось. Бояре приходили туда каждый день со своими дьяками и холопами, судили-рядились о местах, спорили об государственном устройстве. В полдень уходили спать, а дьяки составляли протоколы дневного заседания. Была в этих посиделках какая-то древнерусская нега помноженная на ордынский диван. Однако такая тягомотина устраивала не всех. Из–под села Фоминского явилась делегация бояр Дмитрия II во главе с переметнувшимся Филаретом - альтернативным патриархом Московским и всеа Руси.
       Долго судили да рядили, но не могли разрулить ситуацию - фоминские бояре не могли договориться с московскими, пока выступали в пользу самозванца. Мстиславскому, как и многим остальным, хотелось быть к трону поближе, а приди к власти Дмитрий – окружат его фоминские прихвостни во главе с Романовыми и не достучишься…
***
        В первых числах октября, когда алые и золотые листья раскрасили бурые лесные опушки, где водили хороводы рыжики и боровики, в окрестности Москвы прибыл Лжедмитрий II с тремя тысячами всадников. Царька сопровождали боярин князь Дмитрий Тимофеич Трубецкой, переметнувшийся к самозванцу после калужского разгрома, Иван «Каша» Романов – брат Филарета да Годунов Иван Никитич. Они заявили, что все вместе желают выбрать сообща нового государя и тем положить конец братоубийственной войне. Сами-то они стоят за законного Димитрия; а буде Московским боярам угодно крикнуть в цари Мстиславского, Голицына либо какого заморского царевича – так тому и быть. Однако для того необходимо «ссадить» незадачливого Шуйского царя. Василий Голицын и его братья поддержали идею выборов. Законные выборы служили лучшим оправданием для задуманного ими переворота. Противники Шуйского решили действовать без промедления. 7 октября Иван Никитич Салтыков, князь Андрей Васильевич Трубецкой, родственник калужского предателя, князь Иван Михайлович Воротынский  и князь Иван Никитич Романов, чья дочь Марфа уже была сговорена замуж за Алексея сына вышеуказанного князя Воротынского, и с ними другие заговорщики собрали на Красной площади внушительную толпу и обратились к посаду с призывом свергнуть царя, принесшего стране бесконечные беды. Опасаясь противодействия Гермогена, мятежники во главе с Филаретом ворвались в патриарший дом и захватили его. Заложниками в руках толпы стали Шуйские, которых искали повсюду и тащили на Лобное место. Помня о предыдущих восстаниях, где последнее  слово   принадлежало вооруженной силе, заговорщики не стали штурмовать царский дворец, а все внимание обратили   на  армию. Для отражения самозванца командование сосредоточило полки в Замоскворечье. Туда-то и повели толпу Салтыков и Иван Романов. Престарелого патриарха волокли, не давая ему отдышаться. В военном лагере за Серпуховскими воротами открылся своего рода Земский собор с участием думы, высшего духовенства и восставшего народа. За низложение Василия Шуйского высказались Голицыны, Мстиславский, Филарет Романов. Патриарх Гермоген попытался защищать Шуйских, но тот час получил по уху и, насупившись замолчал. Немногие бояре осмелились противиться общему требованию.
    Для переговоров с Шуйским собор направил в Кремль Воротынского и Федора Шереметева, а также патриарха в сопровождении Филарета и десятка церковных чинов: диаконов и пресвитеров. Посланцы постарались добром уговорить царя покинуть трон. Свояк князь Воротынский обещал «промыслить» ему особое удельное княжество со столицей в Нижнем Новгороде. Василий не слушал увещеваний и не желал расставаться с царским троном. Тогда его силой свели из дворца и поместили в Чудов монастырь. Там, в келье Игумена Пафнутия, романовские приспешники держали бившегося в их руках самодержца, пока сам Пафнутий совершал обряд пострижения. «Инока Варлаама» тут же вытащили из хором и в крытой повозке под стражей повезли в Кирилло-Белозерский монастырь.
В самый день переворота многие бояре единовременно стали «в голос говорить, чтобы князя Василия Голицына на государстве поставити». Видимо этот доблестный воин, предававший в продолжении своей героической жизни всех без исключения царей коим присягу давал, порастряс свою мошну набитую Иудиными серебряниками. Но заговорщики просчитались. Переворот внес в ряды Московской публики шатание и разброд. Многие помнили дни грабежей после убийства первого самозванца и не настроены были к выборам без того, чтобы маленько не поразбойничать на Москве. Филарет уловил настроения столичного населения и, отвернувшись от Самозванца, предпринял попытку усадить на трон своего четырнадцатилетнего сына Михаила. Романовым удалось добиться некоторой поддержки среди москвичей и даже патриарх Гермоген, настаивавший на избрании царя из русских людей, готов был встать на их сторону. Через три дня, на собрании в Кремле, Филарет предложил боярской думе новую систему выборов главы государства:
1. Сначала политические партии, образованные верхними боярами или иным способом, подают списки выборщиков, обязавшихся голосовать за конкретного кандидата. В первый вторник после первого понедельника ноября, то есть почти через месяц, избиратели государства Московского приходят на избирательные участки и отдают свой голос за тот или иной список выборщиков. Всего избирается из множества семь списков выборщиков (по количеству членов правления) по пять выборщиков в списке.
2. На сорок первый день после всеобщего голосования проводится голосование коллегии выборщиков из 35 человек. Для победы кандидат должен набрать абсолютное большинство голосов (50% + 1 голос от общего числа выборщиков, т.е. 18 голосов).
3. Если же в результате голосования выборщиков ни один из кандидатов на пост царя не набрал абсолютного большинства голосов, право избрания переходит к Думе.
Бояре, пораскинув умишками, поняли, что процесс затягивается почти на полугодие и забраковали прогрессивное предложение.
Тем временем простые граждане московские, собравшись на Лобном месте, порешили выдвинуть орально (за кого громче будет кричать Красная площадь) три кандидатуры «в цари», и уже со списком идти в Думу – пусть рассудят.
 Орать начали на следующий день с утра еще затемно, однако в течение всего дня никто из претендентов не добился поддержки большинства. Однако птиц над столицей в этот день распугали так, что еще неделю ни одна ворона клюва из застрехи не показывала. Многие галки повредились рассудком. К вечеру члены собора припомнили, что Василий Шуйский был избран без участия провинции, отчего многие называли его узурпатором. Они не желали повторять прежних ошибок и постановили отменить выборы до времени, когда в столицу съедутся представители всей земли. В провинцию помчались гонцы с наказом выбирать из всех чинов по человеку для участия в избирательном соборе. Казачьи разъезды самозванца, кружившие окрест столицы, перехватывали гонцов, отбирали грамотки и подряжали в свои отряды. Предвыборная компания затянулась.
  По давней традиции дума выделила в период междуцарствия из своего состава правительство для управления страной. В его состав вошли: Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков.
      Дворяне, приказные люди, стрельцы, казаки, гости и черные люди немедленно принесли присягу на верность временному боярскому правительству. Со своей стороны, бояре обязались «стоять» за Московское государство и подготовить избрание нового царя «всей земли».
      Не прошло и недели, как военное положение столицы резко ухудшилось. Филарет, обиженный тем, что при дележе власти и казённых подрядов он пролетел конкретной фанерой, вернулся к Самозванцу и тот, обозленный в свою очередь, полностью перекрыл доступ продовольствия в Москву. Совершенно неожиданно, как неприличный анекдот во время проповеди, по Волоколамской дороге к Москве из-подо Львова подошел «выздоровевший» пан Станислав Жолкевский с тремя тысячами наемников из которых тысяча была тяжеловооруженными гусарами, а две тысячи – легковооруженными помещичьими отрядами. Сей героический воин своим огромным носом всегда чувствовал где и что можно было безнаказанно пограбить. Поляки разбили свой лагерь на берегу Неглинки и туда к ним потянулись охочие до грабежей шайки казаков. Пан Станислав затеял переговоры разом и с московскими боярами и с представителями Лжедмитрия. Боярам он предлагал защиту от разбойников и татей, а Самозванцу предлагал общими силами штурмовать Москву.
 Семибоярщина послала к Жолкевскому дьяка Арефьева с наказом тянуть время и не допускать объединения двух неприятельских армий. Поляки вытолкали того взашей и потребовали представительного посольства с полномочиями и подарками. В конце концов Мстиславскому самому пришлось отправиться в лагерь неприятеля для переговоров. По случайному совпадению Лжедмитрий запалил столичные предместья и попытался ворваться в Замоскворечье в то самое время, когда Мстиславский вел с Жолкевским переговоры. Подошедший из Фоминска полуполковник пан Люберт Бардовский с тремя вновь сформированными московскими полками и с отрядами литовских людей штурмовал Серпуховские ворота. Поляки из войска Жолкевского не спешили подать помощь «своим». Зато руководствуясь внезапным порывом полк Годунова вышел из лагеря Самозванца и бросился на помощь москвичам. Сам  Иван Никитич, достав наконец Шекспирово ружьё, повел  атаку на тылы Бардовского и вместе с московским ополчением погнал его прочь от Серпуховских ворот. Событие это произвело на столицу большое впечатление. Бездарный глава семибоярщины тут же приписал успех дня своим дипломатическим стараниям.
"Я привёз вам мир!", - этой фразу произнёс боярин Мстиславский, помахивая какой-то замусоленной бумажкой с обещанием Жолкевского не начинать войны с Москвой, вернувшись с берегов Неглинки, где он только что предал интересы своей страны, пообещав Смоленск полякам. Менее  известны другие его слова, переданные через польского военачальника королю Сигизмунду: "Польша и Россия являются двумя столпами европейского мира... и поэтому необходимо мирным путём преодолеть наши нынешние трудности... наверное, можно будет найти решение, приемлемое для нас, мнение шведов при этом можно не учитывать".  После чего в польский лагерь явилось посольство - около пятисот человек дворян, стольников и детей боярских. От имени посольства князь Черкасский предложил польским витязям заключить взаимовыгодный союз с московитами и совместно очистить пригороды столицы от войск Лжедмитрия, тем более что как видно среди них произошли определенные разногласия. Жолкевский не жалел обещаний, и его речи произвели благоприятное впечатление на московский собор. Многие причины заставляли его спешить. Дело в том, что он не имел денег, чтобы оплатить войско. Наемники требовали платы и в любой момент могли выйти из повиновения. Семибоярщина соглашалась оказать Жолкевскому финансовую помощь, но лишь после подписания договора.
        Посреди заседания польскому военачальнику шепнули о прибытии гонца. Пан Станислав прервал переговоры и испросил себе день на размышления. Король прислал из-под Варшавы инструкции, которые предписывали польским отрядам содействовать установлению на Москве какой-либо постоянной власти, благожелательной к Речи Посполитой и перпендикулярной интересам шведского Карла и фальшивого Александра, дабы попытаться использовать орды диких московитов для подавления восстания литовской шляхты. Аналогичный гонец, но с письмо, содержание которого было адаптированным под адресата, прибыл в Старый Вишневец к Адаму Вишневецкому.
                XXXXIII
Некий испанский миссионер повстречал на острове троих ацтекских жрецов
— Как вы молитесь? — спросил их священник.
— Молитва у нас одна, — отвечал ему старший. — Господи, ты триедин, и нас трое. Помилуй нас.
— Странная молитва, — сказал на это миссионер. — Вряд ли ей внемлет Господь. Давайте-ка я вас научу правильно молиться.
Научил их католической молитве и отправился дальше проповедовать слово Божье. А несколько лет спустя, когда он возвращался к себе в Испанию, случилось так, что корабль его проплывал мимо того самого острова. С верхней палубы заметил миссионер тех же троих жрецов на берегу и помахал им рукой.
В тот же миг они прямо по воде направились к кораблю.
— Падре! Падре! — закричал один из них, подойдя совсем близко. — Мы не смогли запомнить ту молитву, которой внемлет Господь! Научи нас ей заново!
 (На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала. Коэльо)
                ***
Король отчаянно скучал в Варшаве, куда он только что перенес столицу из Кракова, бурлившего восстанием тамошнего каштеляна Зебжидовского. Он проживал в одном из замков князей Мазовецких, так называемых Варшавских Лазенках, славящихся в Европе великолепным дворцово-парковым ансамблем. Сын короля малолетний Владислав, которого после смерти матери растила одна из её бывших фрейлин Урсула Мейерин, находился в это время у новых учителей и наставников, священников Габриеля Прованчиша и Марека Летковского при соборе Иоанна Крестителя в Старом Мясте Варшавы. Королевича  учили языкам и алгебре. Отдельно пан Марек просвещал юношу насчет бесперспективности борьбы Ягеллонов за польский престол  и о преимуществах династии Ваза в претензиях на трон.
 Польские магнаты принимали Сигизмунда вежливо, но настороженно, и выжидали, готовя, по-видимому, на предстоящем сейме запрос королю: как он умудрился втянуть Польшу в конфликт со Швецией, Россией и Литвой. Погода в Мазовии так же чего-то выжидала и установилась скверная, сырая, приближалась осень. Денег было катастрофически мало. Сигизмунд пытался впаривать подданным полуфальшивые английские шиллинги Генриха VIII которые в народе именовались «старый медный нос» из-за того что серебряное покрытие с медной основы стиралось прежде всего на носу изображенного на аверсах королевского профиля. Молодой князь Богуслав Мазовецкий, из рода управлявшего княжеством после прервавшейся династии Пястов и присоединения земель к Польше в 1526 году, был пьяница и лошадник, и нагонял непереносимую скуку.
 Если бы не усилия новой подруги – Генриетты Хржижановской, покинувшей вместе с королем Краков, пылкому нраву Сигизмунда грозила бы меланхолия. Генриетта затевала балы и охоты, выписала из Венеции итальянских актеров, разбрасывала деньги с неподражаемой щедростью, – король иной раз сопел носом, отдавая распоряжение изыскать сотню - другую золотых дублонов. Придворный священник и секретарь короля, по прозвищу Гусь, уже имел с королем продолжительные беседы, иногда с привлечением пана Войтеха Барановского, примаса польской католической церкви. Речь шла об очередном займе денег у папы Павла V.
 Однажды осенью король перед обедом отдыхал в гостевой зале. Он сидел один, спиной к огню камина, за небольшим столом и пил подогретое красное вино. Король предпочитал Bourgogne Passetoutgrain, содержавшее 1/3 Пино Нуар и 2/3 - винограда Гамэ, доставлявшееся ему по заказу прямо из Бургундии. Над камином на каменной стене вырезан был Варшавский герб: баба с рыбным хвостом, смотрящая налево, с занесённым вверх кривым мечом и круглым щитом. Дамы сидели перед ним полукругом на золоченых стульчиках. Слева от стола скучал начальник немецких наёмников Пётр Борковский. На короле был небольшой галантный парик, легкий кафтан с цветочками, батистовая рубашка падала кружевами до низа живота. Кравчий, подливал подогретое вино. Сегодня присутствовало на приеме восемь дородных шляхтичей с огромными усами и саблями и столько же их супруг со свекольными щеками в обсыпанных мукою париках.
 Король мутно поглядывал на дам. Потрескивали дрова. Присутствующие не шевелились, очевидно, опасаясь неприличных звуков в виде сопения. Молчание слишком затянулось. Сигизмунд, облокотясь, отставил бокал, промокнул губы и уронил на стол салфетку.
– Медам и месье, увы, в наш практический век даже короли, заботясь о высшем благе своих подданных, принуждены иногда спускаться на землю. Эту истину не все понимают, - при этих словах Сигизмунд печально закатил глаза к закопченному до черноты потолку и зашевелил усами будто сом, - Что, кроме горечи, может возбудить близорукая и легкомысленная расточительность иного надутого гордостью пана, расшвыривающего золото на пиры и охоты, на кормление пьяниц и бездельников, в то время когда его король, как простой солдат, со шпагой сражается против врагов государства…
Сигизмунд отхлебнул вина. Шляхтичи напряженно слушали.
– Королей не принято спрашивать. Но короли во взорах читают волнение души своих подданных. Панове, я начал эту войну за торжество истинной веры на собственные средства, с пятью тысячами моих гусар. Теперь же Польша разодрана междоусобиями. Самозваный король, этот хищный волк, вгрызается нам в печень. Зебжидовский с рокошанами дурит в Кракове. Шведы – хозяева Балтийского моря. Король Карл IX занимает города в Лифляндии и Новгородчине.
Светлые глаза его расширились, усы, наоборот, опали. Паны начали сопеть, дамы втягивали головы.
– Господь возложил на меня миссию, – от Эльбы до Днепра, от Померании до Финского побережья водворить мир и благоденствие в единой великой державе – Речи Посполитой. Мои солдаты проливают кровь, им ничего не нужно, кроме славы… Но лошадям нужны овес и сено, черт возьми… Я принужден взывать к дальновидности тех, за кого мы проливаем кровь…
 Шляхтичи бычились и багровели, понимая что ситуация грозит определенными финансовыми потерями. Сигизмунд, все более раздражаясь их молчанием, начал приправлять речь более доходчивыми простонародными словосочетаниями, типа: «мыв те в дупло», «курва матка» или «пся крев». Вошла Хржижановская, – от полуопущенных век смугло-бледное лицо ее казалось страстным. С изящным непринуждением присела перед королем, обмахнулась перламутровым веером (толстые панны покосились на эту удивительную парижскую новинку) и – с поклоном:
– Государь, позвольте мне иметь счастье доложить вам о благополучном прибытии моего брата Войтеха, коего вы посылали ко двору шведского Карла…
 Великолепный король Сигизмунд, казалось, созданный природой чтобы царствовать: для роскошных празднеств, для покровительства искусствам, для любовных утех с красивейшими женщинами Европы,– находился сейчас в крайне подавленном состоянии духа. Николай Зебжидовский писал оскорбительные универсалы и дарил его парчовые кафтаны и парижские чулки брошенные в Краковском замке своим приближенным. Весь восток по обоим берегам Днепра – от Витебска на Западной Двине до Мазыра на Припяти – пылал восстанием кровавого Лжекороля Александра. И, замыкая окружение, где-то на севере у Балтийской лужи стоял король Карл Шведский с отборным пятитысячным войском. Сигизмунд терял самоуверенность от омерзительного страха перед дядей Карлом – омерзительным еретиком-протестантом в пыльном сюртуке и порыжелых ботфортах, с лицом евнуха и глазами больной лошади. Карла нельзя было ни купить, ни соблазнить, – он ничего не желал от жизни, кроме благословления архиепископа Олауса Мартини и верил только в триединого Бога, отвергая другие толкования, относительно природы Всевышнего. Единственная книжка, которую Карл держал у себя под тощей подушкой, была «Аугсбургское исповедание»  Филиппа Меланхтона.
  Сигизмунд давно ожидал возвращения пана Войтеха. Он не надеялся, чтобы сей пан, при всей его ловкости, мог склонить Карла на мир. Но известия, доставленные из Литвы по голубиной почте о низложении царя Василия с которым у Карла был договор о перемирии, позволяли надеяться на лучшее.
  Узнав о прибытии посла  король чихнул. Затем из кармана шелкового камзола, крепко пахнущего мускусом, он вынул пудреницу, лебяжьей пуховкой провел по лицу, отряхнул с груди пудру и подошел к зеркалу, задумчиво разглядывая свое – несколько осунувшееся – лицо. Оно никогда ему не надоедало, потому что он живо представлял себе, как должны любить женщины этот очерченный, как у античной статуи, несколько чувственный рот с крепкими зубами, большой породистый нос, веселый блеск красивых глаз – фонарей души… Король приподнял парик, – так и есть, – седина! От глаза к виску бегут морщинки… Проклятый Александр!
– Позвольте напомнить, ваше величество, – сказал лакей, распахнувший высокие под потолок двери, – пан Мазовецкий в третий раз нижайше просит присутствовать на обеде, пан и пани не садятся за стол в ожидании вашего величества… У них блюда такие, что могут перепреть…
– Очень мило… Эй, пан Борковский подай шпагу, я иду…
Сигизмунд под ручку с пани Генриеттой проследовал в обеденную залу, где уже установлен был стол, на котором под скатертью расстелено было сено, а поверху разбросаны цветы. На серебряных, оловянных, расписных блюдах были навалены груды колбас, жареной птицы, телячьи и свиные окорока, копченые полотки, языки, соленья, моченья, варенья, хлебцы, бублики, пышки, лепешки, стояли украинские – зеленого стекла – медведи с водками, бочонки с венгерским, кувшины с пивом… Горели свечи, и помимо них в окна светили дымящими факелами дворовые холопы, глядевшие сквозь мутноватые стекла, как славно пирует их пан. У самого стола толпилось с полсотни загоновой шляхты, кормившейся при дворе пана Мазовецкого, – седые ветераны панских драк с ужасающими сабельными рубцами на лице и юнцы в потрепанных кафтанах с чужого плеча, но от того не менее задорные. Все они стояли подбоченясь, положив руки на рукоятки сабель. Когда король, нагнувшись большим телом, полез за стол, они разом – по-латыни – закричали ему приветствие. Разводя руками, молодой пан Богуслав приглашал садиться кушать, готовый в эту минуту – от широкого польского гостеприимства – подарить высокому гостю все, чего бы он ни пожелал.
 Лавки вокруг стола были заполнены и начались здравицы и тосты - пан Мазовецкий твердо стоял за старинный польский чин напаивать гостей до полусмерти. Сколько сидело за столом гостей – столько раз он поднимался, громко произносил имя, начиная от короля, – и пил во здравие кубок венгерского. Весь стол вставал, кричал «виват!». Хозяин протягивал полный кубок гостю, и тот пил ответный за здравие пана и пани… Когда же за всех было выпито, хозяин снова пошел по кругу, провозглашая здравицу сначала Речи Посполитой, затем всемилостивейшему королю Польши, затем была здравица нерушимой шляхетской вольности.
  В этот момент за окнами в темноте послышались голоса челядинцев, захрапели лошади… Музыка оборвалась… В пиршественную залу вошел молодой шляхтич невысокого роста, с приятной мягкостью лица, одетый в запыленный мундир хорунжего с шарфом через плечо.
– Здесь ли находится его королевское величество король Сигизмунд? – спросил он и, увидев его, снял шляпу и низко поклонился: – Всемилостивейший король, примите рапорт и послание короля Карла IX.
Сигизмунд в волнении сорвал сургуч и прочитал:
- Om jag kan vara i behov - f;r att hj;lpa dig, som Gud hj;lper mig!
Нужно будет – с Божьей помощью пособлю. –
   И увидев на лице монарха довольную улыбку, хотя и не понимая о чем идет речь, паны грянули «Ура!».
                XXXXIV
Царица была круглая и  толстая,  потому  что  поверх
кухонных   полотенец   Карлсон   обмотал   ее   всеми
мохнатыми  полотенцами,  которые  нашел  в  ванной.
Голова  была  скручена  из  салфеток и тоже обмотана
полотенцем, в  котором  он  прорезал большие глаза и
обвел черным  ободком.  Главное, у мумии были зубы.
Настоящие зубы — зубы дяди Юлиуса.  Он засунул их
в бахрому салфеток, а для верности прикрепил с обоих
концов   пластырем.  Наводящая   ужас,  устрашающая,
смертоносная мумия! При виде ее Малыш содрогнулся.
    (Астрид Линдгрен)
   Когда Александр пришел в себя, видимо, прошло какое-то время. Стихии перестали волноваться и через густой предутренний туман вместе с серыми проблесками пробился моросящий дождичек. Он стал оглядываться по сторонам, как карманник в супермаркете; попытался даже перекреститься, но рука не поднималась. Внезапно похолодало. Вдруг обнаружился пронизывающий ветер. Погода менялась. Клочья тумана неслись мимо. Изо рта шел пар. Тьма редела на глазах. Александр взглянул вверх и с удивлением заметил в летящих облачных нитях две-три слабые звездочки. Ветер уже не шелестел, а посвистывал вокруг. Саше вдруг послышался (хотя теперь он не был уверен в этом) слабый крик издали. Он пошел туда, а туман стремительно таял и вдруг исчез, как сдернутый полог, открыв высокое звездное небо. Александр, оглядевшись, обнаружил себя перед дверью. Постоянно оглядываясь через плечо он вошел в дом, хлюпая промокшими ногами и оставляя за собой ручьи мутной воды. 
   Через весь нижний этаж — от входной двери до черного хода — шел длинный коридор с рядом окон в одной из стен. В конце коридора была дверь. Пытаясь сообразить через какую дверь он выбежал на двор, Александр осторожно двинулся вперед, вздрагивая от каждого шороха. Свет луны пробился сквозь пелену тумана, и на полу коридора против каждого окна лежали мерцающие серебристые блики. Все остальное тонуло во мраке, и эти тусклые призрачные полосы света как бы перемежались черными провалами тьмы. Александр, нащупав рукой стену, приостановился на мгновение, оробев, — эти призрачные лунные пятна, эта таинственная игра мрака и света наполняли душу безотчетным страхом. И вот, когда он стоял так, опираясь рукой о стену, глаза его внезапно расширились от ужаса: ему почудилось, что из мрака кто-то движется навстречу по коридору.
     Какая-то темная бесформенная фигура появилась в конце коридора. Эта фигура приближалась; она пересекла полосу света, погрузилась во мрак и снова возникла в полосе света, затем снова растаяла во мраке и снова вышла на свет. Теперь она уже миновала половину коридора и продолжала приближаться к Александру. Оцепенев от ужаса, он не в силах был двинуться с места и ждал. Тень приближалась. Вот она снова вышла из мрака и вступила в последнюю полосу света. Призрак направлялся прямо к Александру. Боже праведный! Перед ним стоял пан Николай - мертвый!
    В холодном свете луны четко вырисовывалась его изможденная фигура в мрачном одеянии. Александр не сделал даже попытки бежать. Ноги его подкосились, и он рухнул навзничь. В тишине не слышалось ни шороха, ни звука, но когда, дрожа, он взглянул вверх, над ним склонилась темная бесформенная фигура. Александру показалось, что на него уставились холодные, освещенные бледным, невероятно далеким светом глаза, потом откуда-то из-за головы послышался скребущий, царапающийся звук. Опершись на руку, король приподнялся и огляделся. Он лежал в широком каменном коридоре, и из-за близкого поворота выбегали его вооруженные охранники. Они на ходу прилаживали сбрую и взводили курки. И черная рука перестала сжимать его сердце, и призрак старого князя растворился в черной полосе между окнами. Когда гвардейцы с оружием наперевес окружили своего государя с одной из боковых лестниц кубарем скатился Михал Соснковский с каким-то огромным, явно раритетным палашом в руке. По коридору побежали слуги, где-то ударил колокол, заржали разбуженные кони. Через минуту все высыпали во двор замка и уже во дворе хозяева и гости начали с подозрением переглядываться. Тот самый Мирвол, что провожал Александра до спальни, успел забежать в его комнату и видел мертвого хозяина; теперь он что-то горячечно шептал на ухо Богуславу, беспорядочно одетому, но полностью вооруженному. С десяток шляхтичей из наиболее приближенных с саблями наголо столпились вокруг Богуслава, рядом дрожащую девушку прижимал к себе совсем уж юный отрок – это были Эльжбета и Александр Людвиг Радзивилл, самый младший сын Сиротки. Светало, воздух прогревался, атмосфера накалялась. Король, окруженный гвардейцами, медленно отступал к мосту через ров. Когда конфликт назрел и готов был разрядиться оружейными залпами, Александр Львович вышел вперед, оттолкнув Михалека, в отчаянии хватавшего его за рукав.
   - Послушайте, други мои и родственники, нынче ночью произошли чудные и страшные события. Умер пан Николай, умер трагически, и чтобы очиститься от всех даже самых диких подозрений в свой адрес, предлагаю до начала разборок освидетельствовать тело покойного с помощью врачей. В любом случае, готов принять справедливый суд нашей семьи. – и далее, привычный к публичным выступлениям Александр Львович лил патоку и мед на крылья мельницы благости и спокойствия. Причем и в его речах и в ответах оппонентов плавно перетекающих в стан союзников, ни в какой мере уже не оспаривалось родство самозваного монарха с самой богатой и родовитой семьей Великого княжества Литовского.
    К обеду отношения перетекли в такую фазу, что Богуслав и Александр Людвиг, привыкшие к деспотизму отца, стали обращаться к пану Яковлеву как к старшему в семье, а после с поклоном подошел дворецкий, что бы получить указания по хозяйству и по организации и устройству похорон старого князя. 
    Похороны начали с мессы в комнате хозяина. Присутствовали только близкие, причем Александр в первых рядах. Старый князь облаченный в строгую одежду темных тонов выглядел еще более значительно и мрачно. Самые именитые горожане и знатные шляхтичи вынесли крышку гроба и регалии умершего, включая ордена, масонские символы и знаки отличия рыцаря Мальтийского ордена. После прощания и соболезнований семье, тело пана Николая пронесли по так любимому им городу в отстроенный им же костел. Туда на панихиду собрался весь город и многие селяне с окрестных хуторов. Справа первые ряды заняла семья умершего, слева расселись почетные участники похорон. Гроб закрыли, укрыли двумя флагами: на красном озабоченный литовский всадник гнался за кем-то размахивая шашкой, на голубом - извивались радзивилловские трубы затейливо списанные со старинного кельтского трискеля. Поверх флагов крышку засыпали цветами. После молитв и прощания гроб спустили в подземелье под костелом, в крипт - родовую усыпальницу, приготовленную для себя покойным князем. Там тело должны были забальзамировать и упокоить навеки. Так было завещано. Путешествуя по Европе пан Радзивилл познакомился с Амбруазом Паре, хирургом французского короля, который по его просьбе перевел на латинский язык трактат Геродота о Египте и о способах бальзамирования. Выдержка из сего труда подробно описывающая методику прилагалась к официальному тексту завещания.
                XXXXV
«В року  шессот  третьем  за  6  недель
перед   великоднем   по  счету  старого
календаря, кобыла сивая ожеребилася» 
(выдержка из Радзивилловской летописи)
      В связи с преждевременной гибелью старого хозяина на середину августа был назначен общий сбор родственников Радзивиллов. После освидетельствования тела покойного местным врачом и детьми, с Александра снялись последние тени сомнений, тем более, что он тактично умолчал о встрече с призраком хозяина. Явление же Черной дамы стало событием номер один не только в Несвиже, но и в окрест лежащих городках и весях.  Первым из всей родни прискакал из-под Сандомира Януш - пышные усы его стали еще более рыжими. Проникшись глубоким чувством к обретенному чудесным образом дяде-королю, он привез ему в подарок исторический раритет - он подарил Александру II книгу великолепного качества содержащую 618 прекрасных рисунков в цвете с пояснениями летописцев по истории славянской государственности. Сей артефакт Януш выиграл в карты во время Сандомирской осады у Станислава Зеновича - Новогрудского каштеляна. Самому Яношу книга тоже нравилась, отчего он и велел для себя сделать с нее список. Решив углубиться в историю родной державы, пан Яковлев раскрыл ветхий фолиант и на первой же странице прочёл: «Две недели у Пилипово говение Пурфен Пырчкин жито сеял у року девятьдесятом». Узнав об этом, Михал Соснковский, не смотря на пиетет к монаршей особе, ржал, как сумасшедший.
   Кроме присутствовавших в замке Богуслава, Александра Людвига и Эльжбеты, на «партийную конференцию» прибыл Войтех, обретавшийся при дворе Сигизмунда, католик и ретроград. В окружении шляхты и с тремя сотнями всадников прибыл через Слуцк и Копыль Христофор Радзивилл, сын Христофора Николая «Перуна», родной брат Януша. С величайшим бережением приехала из Омелева, что подле Менска, находящаяся в тягости жена Януша – София в сопровождении близкого друга мужа, поэта и гусара Соломона Рысинского. Потеряв сына Николая в 1604 г. чета Радзивиллов с трепетом ждала вскорости очередных родов.
    Сборище проходило в главной Королевской зале господского дома. Сразу после завтрака Радзивиллы в сопровождении ближних дворян рангом поменьше группами заполняли довольно обширную комнату достаточно больших размеров и затейливой крестообразной конфигурации. Центральная часть залы была квадратной, площадью около 80 кв.м., и с четырех сторон обрамленной колоннадами в ряду по четыре белого мрамора с великолепной позолоченной капителью колонны. В лучах креста, обращенных к северу и к югу, совершенно по фэн-шую располагались огромные распашные двери, несущие внутрь энергию спокойствия, а так же способствующие обретению общественного признания и славы. В восточном и западном лучах, в глубоких нишах устроены были широкие стеклянные двупольные двери, выходящие с одной стороны на балкон огражденный изумительной литой оградою, а с противоположной – к полукруглой площадке, выдающейся над прудом, где обычно выступали летом лучшие театральные коллективы Литвы. В стенах перпендикулярно стеклянным дверям прятались за колоннами декоративные ниши, где располагались изящные камины, всего четыре в зале, украшенные бронзовыми гербами хозяев и керамическими изразцами расписанными листьями и геометрическими узорами. Стены были выполнены голубыми и белыми панелями и по границе с потолком тяжело нависали богатой лепной позолотой. Арки в каминных нишах расписаны были белыми цветами по ярко синему фону. В образовавшихся (от польского слова rekreacja, что означает отдых) рекреационных зонах возле каминов собирались небольшими группками серьезные политические игроки. Католики кучковались вокруг Войтеха Радзивилла; их было немного и косые взгляды из этой группки летели во все стороны вперемешку с ругательствами на латыни, типа: "A tergo" и "Potes meos suaviari clunes". Православные держались княгини Софии и Александра Львовича, причем кто такой пан Александр из вновь прибывших знал только Януш Радзивилл ее муж. Сам Януш вместе с братом Христофором служил центром притяжения протестантов-кальвинистов. Униаты же стекались к младшим детям Сиротки Богуславу, Александру Людвигу и Эльжбете, однако не они были центром – главенствующую роль в этой группировке играл важный старец в мантии священника и густой окладистой бороде. Своей эгоцентричностью и самолюбованием напомнил он Александру современного ему патриарха Кирилла на освящении  храма Феодоровского монастыря в Городце, где на фреске, изображавшей Александра Невского, рядом со святым благоверным князем изображен был он сам с нимбом и припиской «св. Кирилл, патриарх Московский».
    Княгиня София, приглянувшаяся Александру с первого взгляда, просветила его насчет загадочного бородача. История его достойна была отдельного романа. Весной 1568 года князь Роман Федорович Сангушко, воевода литовский, метался по границе с Московией пытаясь препятствовать схимникам строить крепости на занятой ими территории. Наибольшее внимание он уделял московскому гарнизону Уллы возле Двины. Летом он пытался блокировать Уллу, но осада результатов не принесла и через шесть недель была снята. Когда же князь узнал, что в крепость прибыли из Полоцка дополнительные московские отряды и в гарнизоне Уллы начался приём у воевод и всеобщие торжества с угощением водкой, он в ночь с 20 на 21 сентября 1568 года вернулся к Улле и повязал весь гарнизон надравшийся повально. Роман Федорович захватил в плен 300 знатных пленных и 800 стрельцов. А так же  воеводу Вельяминова с сыном. Старый боярин вскорости помре, а отрока  иезуиты окрестили в католичество, нарекли Иосифом и отправили на обучение в Рим. После возникновения надобности в приведении к святому престолу православных подданных Речи Посполитой, Иосифа вернули к восточным обрядам. Всю свою деятельность он посвятил делу отторжения православных храмов в пользу униатских орденов. Совсем недавно на конгрегации в Рутке он стал протоархимандритом ордена Св.Василия с присвоением генеральского достоинства и теперь звался Иосиф Вельямин Рутский.
     Тот час у Александра появилась гениальная мысль вызвать в Несвиж друга Никиту Семеновича для охмурения лидера униатов. Тем временем на середину зала вышел степенно отрок с благостным лицом в простой черной сутане с узкими рукавами. Он откашлялся и неожиданно фальцетом произнес: «Проше Панове внимания! Зараз перад вами выступит вождь всех обездоленных нашей Дзяржавы, абаронец простых литвинав, Кирилл и Мефодий наших дней, несущий истинную веру и демократию слаборазвитым народам …», затем обернулся в сторону униатского священника, как бы приглашая его выйти для выступления. И важный бородач уже раскланялся в кругу своих почитателей, когда Александр бодро выбежал на центр зала, вежливо, но настойчиво оттолкнув благообразного юношу при этом ущипнув его незаметно.
   - Спасибо за вступительную речь, мой юный друг! Рад приветствовать всех Радзивиллов, посчитавших необходимым посетить Несвиж в столь тяжелые дни, - и далее оратор выдал некоторую порцию исторических сведений, почерпнутых из фолианта, подаренного ему паном Янушем, после чего перешел к истории «собственной» семьи, естественно сдабривая ее медом восхищения и повидлом преклонения 
   Происходили Радзивиллы из литовского боярства. Первым исторически известным носителем имени Радзивилл был Радзивилл Остикович, маршалок земский, воевода трокский, каштелян виленский. Его сын, Николай Радзивиллович, воевода виленский и канцлер литовский, имел 4 сыновей, от которых пошли 3 ветви рода. Старший сын Николай получил титул князя «Священной Римской империи», второй сын, Ян, положил начало несвижско-алыцкой ветви рода; отдельную линию этой ветви основал Николай Криштоф Сиротка внеся изменения даже в герб «Трубы», которые стали изображаться на голубом поле.
   В конце речи, скромно потупив глаза, Александр рассказал вкратце свою историю и представился всем присутствующим как король Литовского государства. Наступившая за этим мертвая тишина стала свидетельством небезинтересности прозвучавшей новости. Нет, разумеется все знали о том, что половина страны находится под властью некого благородного государя (или как вариант атамана разбойников) объединившегося с повстанцами южных поветов и отрядами Зебжидовского, однако встретить этого человека среди своей родни при чтении завещания умершего патриарха рода пана Николая Сиротки мало кто ожидал.
    Отец Иосиф, в прошлом Вельяминов, поначалу набычился и сильно покраснел. С губ его вместе с клочьями пены готовы были сорваться страшные проклятия, призванные уничтожить наглого самозванца молнией алибо громом небесным. Но не даром иезуиты учили отрока в Римских университетах – включились где-то в глубине математического ума старца тайные калькуляторы. Но до поры не будем раскрывать тайники его темной души, скажем просто что он промолчал. Волна удивления прокатилась по залу мощно и быстро, как цунами от Африки до Филиппин. Затем на центр вышел маленький лысый толстяк во всем черном. В руках он держал такой же черный цилиндр и пачку исписанных листов бумаги, увешанных разноцветными печатями.
  - Меня зовут Грыгорий Шедворка, я доверенный нотариус кардинала Бернарда Мациевского, который засвидетельствовал завещание князя Николая Радзивилла, - произнес он неожиданно густым голосом, - имею честь зачитать оное. Человечек еще раз откашлялся и начал читать:
   «Две украшенные драгоценными камнями панагии, с изображением иконы Божией Матери, из которых одна приснопамятным королем Сигизмундом II, а другая благочестивейшим его потомком королем Сигизмундом III, милостиво мне были пожалованы, а с ними также и нагрудный крест, украшенный драгоценными смарагдами, полученный когда-то в дар от всесиятельного Рудольфа II, императора Священной римской империи… завещаю сыну моему Войтеху, …Мирское графство с городком с Мирским замком включая трехэтажный дворец и все иные строения, также и владения в Новаградке и Ляховичах…   Несвижские владения со замком, со городками и деревеньками и иные какие юго-восточные земли по описи приложенной ниже …
   Книги, на каком бы то ни было языке, все рукописи и мои сочинения, и переводы пусть будут переданы … для пополнения знаний и обращения на стезю служения господу по примеру брата моего епископа Виленского и  Краковского, кардинала Юрия Радзивилла…
   Из денег моих выделить приданное дочери моей Елизавете в размере сто тысяч злотых... определяю дать монастырю Бернардинцев, устроенному в Гродно 1.000, католической школе в Несвиже другую 1.000, что в сумме составляет 2.000 злотых. Определяю в Фарный костел, усыпальницу нашего рода 1.000 злотых...
… Все остальное, что найдется при мне из вещей и имущества, желаю передать приходам Святой католической церкви в землях наших.
... В Иерусалим Животворящему Святому Гробу и на Гору Синай…Верному эконому дома моего... Феодосию Биллевичу.......1000... беднякам, другую 1000... на мое погребение...» - и так далее на несколько страниц. Многие в зале начали зевать. Партия католиков торжествовала – основной куш получил старший из братьев Войтех – истовый католик как все неофиты, придворный Сигизмунда III. Януш Радзивилл от своей группы перешел к супруге, шепча ей что-то на ушко. Их владения располагались южнее и восточнее, и более тяготели к противостоянию политике иезуитов. После торжественной части и последовавшего за ней пышного обеда, новоявленный князь Войтех Радзивилл принимал в кабинете отца доклады и документы управляющих многочисленными имениями, бурмистров и войтов; затем упомянутый завещанием эконом Биллевич предъявлял новому хозяину двенадцать больших залов дворца украшенных шикарной королевской мебелью, великолепными картинами, дорогим хрусталем, богатейшими коллекциями оружия, медалей и монет. В особом тайном «скарбце» располагались фигуры двенадцати апостолов, привезенные из Константинополя в натуральный рост человека отлитые из золота и серебра. Тем временем Александр уединился с Янушем Радзивиллом в Гетманском зале, где находилась большая коллекция слуцких вышивных поясов, для обсуждения насущных дел образующегося Литовского государства. Не смотря на охрану из гвардейцев Соснковского, вставшую у резных двустворчатых дверей из мореного дуба, пан протоархимандрит Иосиф просочился на это импровизированное совещание. Тем же вечером гонцы направленные Соснковским полетели по адресам: два гвардейца – в Оршу с письмом к Егорке для Вельяминова; трое младших шляхтичей в Вильну за лучшими врачами-акушерами для княгини Софии, сроки которой подходили и один доверенный человечек, переодетый ксендзом, к князю Адаму Вишневецкому с тайным письмом Януша Радзивилла. Оставим их пока плести интриги и строить козни.
                XXXXVI
В  мастерской  одна  из скульптур Павлика Морозова
покачалась, сорвалась с каркаса, упала на скульптора
Викторию Соломонович и убила её гипсовым горном.
     (Новости культуры 1933 год)
А  тем временем в самой России творились дела зело чудные. В столице заправляла всем клика бояр, ждущая удобного случая чтобы перегрызть друг другу глотки. Из села Фоминского на реке Наре лагерь Дмитрия II переместился в поле между Можайской и Волоколамской дорогами возле церкви Бориса и Глеба (медом там намазано?!), неподалеку от сельца Тушино, названного так по хозяину Василию Ивановичу Квашнину, носившему за свою неимоверную полноту прозвище Туша. Лагерь поражал воображение, он был огромен. Его защищали земляные валы с башнями и воротами. К зиме тушинское войско Димитрия II, находившееся внутри укреплений и за ними, превышало сорок тысяч человек. В самом лагере были выстроены деревянные дома, дворец самозванца, рядом дворец патриарха Филарета, монетный двор где чеканились денежки (вместо введенного Еленой Глинской изображения воина с копьем на монетках чеканили череп со скрещенными костями, а на обороте «самозванец всея Руси Демитрий»); близ вала существовал оживленный торг, где большая часть купцов, особенно с юго-запада, расторговывали свой товар не доезжая Москвы.
В Москве, после нескольких месяцев относительно благополучной жизни, снова замаячил призрак голода. Напуганные приближением зимы москвичи собирались на лобном месте и матерно ругали бояр, включая даже иностранных. Мстиславские и Воротынские почуяв своими мясистыми носами запах паленого, стали срочно искать отверстие в заборе. По началу решили сговориться с паном Станиславом Жолкевским о совместных действиях против Самозванца, однако тому нужно было платить сразу, а денег было жалко. Так и не дождавшись боярских денег Жолкевский плюнул на все и ушел с войском к Троице-Сергиевской лавре, надеясь поправить дела свои грабежом. После чего бояре помаялись еще маленько и наконец приняли решение сдаться на милость Димитрию, ибо польский королевич ныне слаб был.
В воздухе носились первые снежинки, когда разноплеменное воинство будущего царя вступило в Москву златоглавую свистя и ухая от радости. Англия восторжествовала.  Воевода Годунов, узнав о том прискорбии, за два дня, собрал свой отряд, поднял драгоценную аркебузу и пошел на Троице-Сергиеву лавру. Сидящий там в осаде Дионисий слал по всей стране подметные письма с мольбами о помощи, обещая отпущение всех грехов и райское блаженство всем защитникам истинной веры.
В конце ноября Димитрий Первый венчался на царствие в Архангельском соборе возведенным Алевизом Новым  на месте старого собора XIV века. Перед тем действующего патриарха Гермогена отправили в ссылку вослед за Шуйским. Всенародное избрание обеспечивал Филарет в должности исполняющего обязанности патриарха. Началось все с подобия Земского собора, которое наспех соорудили из московских людей. Заседали в кремлевском дворце. Из зала заседаний народные избранники толпой повалили есть казенные блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. Затем пошли в собор, где Дмитрий паясничал у могил предков. Стали первый раз уговаривать его в цари. Дмитрий возмущенно отказался: "Говорю вам не думайте, чтоб я помыслил на царскую должность".
Православное христианство доверчиво зарыдало и вместе с патриархом Филаретом долго находилось в плаче неутешном. Однако стоило наивным и обрадованным делегатам засобираться по домам, патриарх построил их и объявил о внеочередном празднике с пирогами и блинами. Велено было на следующий день всем явиться с женами и младенцами упрашивать Дмитрия вторично. Желательно, чтобы младенцы были готовы удариться в рев.
 Особо приближенных Филарет собрал на отдельный саммит и объявил дополнительные условия игры - челом будем бить, а если запрется во второй раз, то как бы отлучать его от церкви, снимать с себя золоченые и парчовые ризы, одеваться в черную рвань, стенать, пускать изо рта пену, посыпать голову пеплом, в церкви бастовать - не служить никаких служб. Сценарий поповский был крут, поэтому второй акт вышел просто на загляденье.  Вот собрались все наличные смазливые матери, вытащили ради него своих неодетых предвечных младенцев на холодок. Вот лежит весь русский народ. Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором парнокопытные певчие. Дмитрий ломался, и держал паузу.
Тучи сгущались, вороны сверху гадили на головы исправно. Дмитрий расплакался и молча удалился в собор. Филарет пошел замаливать грехи кандидата в цари. Помолившись, попы рванули на приступ крипты Архангельского собора, где Дмитрий пытался выковырять рубины с золотого паникадила прошлого века. Народ заполнил ограду храма. В крипте в несколько голосов стали уговаривать Димитрия, говоря: «Руби нам головы, умрем – не уйдем!».
  Филарет возопил неожиданным фальцетом: "Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев, ради многого вопля, рыдательного гласа и неутешного стенания народа, да быти вам государем - царем".
  Страшно представить, что бы случилось, если б хитрый иудей не согласился! Во дворе произошел бы групповой инфаркт, попы все расстриглись бы в разбойники, богоматери и апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в щепу...
  Но, слава Богу, Дмитрий с тяжелым вздохом и слезами молвил:
 - Коли это угодно твоему человеколюбию, владыко, и народу Российскому, что такое великое бремя на меня возложить, таки я уже готов! Против воли Божией кто может стоять?
   В Речи Посполитой так же происходили печальные события и перемещения народа, вызванные действиями множества игроков с различными интересами, сосредоточенных вокруг ее территории: с севера нависала протестантская Швеция, с востока – православная Россия, с юга – мусульманские отряды Османской империи и ее вассалов, с запада – католическая Священная римская империя и папский Ватикан. На землях Речи Посполитой,  еще не занятых врагом,  укрывались тысячи беглецов как из шляхты,  так из черного люда.  Города, посады и деревни в Польских графствах и поветах, остававшихся под властью Сигизмунда,  были  полны  католиков бежавших из Литвы, доведенных военными  неудачами до  нищеты  и отчаяния. Местные жители не могли ни предоставить всем кров, ни прокормить всех; люди низкого сословия мерли от голода, случалось, силой отнимали то, в чем им отказывали, и поэтому все ширились смута, стычки и грабежи.
  Зима началась необычайно сурово, начал свирепствовать голод -  брат войны,  все шире  и  шире  распространяясь  по  стране.  Выехав  из  дому, обыватель в поле, у дороги встречал окостенелые трупы, объеденные волками, волки размножились чрезвычайно и целыми стаями подходили  к  деревням  и сёлам.  Их  вой смешивался с человеческими криками о помощи;  в лесах и в полях и у самых селений по ночам пылали костры, у которых несчастные грели озябшие члены, а когда кто-нибудь проезжал мимо, бежали вслед за ним и выпрашивали денег и хлеба,  со стонами,  проклятиями и угрозами  молили  о милосердии.  Суеверный ужас овладел умами людей. Многие говорили, что все эти неудачные войны и все эти небывалые бедствия связаны с королем, призванным от шведов. Поминали неудавшееся приглашение Ивана IV на престол. Толковали охотно, что свой, природный государь из Браницких, Вишневецких, Глинских, Радзивиллов или на худой конец Чарторыйских лучше берег бы землю родную и ее обитателей от хлада, глада и супостата-гада.
  Вся  Речь Посполитая,  объятая смутой,  металась,  как умирающий в горячечном бреду. По первому снегу к Варшаве пробились с боями Роман и Адам Рожинские, приведя с собой менее двух тысяч бойцов, однако и их надо было чем-то кормить, не говоря уж о зарплате.
  Предсказывали новые войны и с внешними и с  внутренними врагами.  Поводов для этого было достаточно.  В разгоревшейся междоусобице разные владетельные дома Речи Посполитой смотрели друг  на  друга  как  на вражеские  державы,  а  вслед  за  ними на враждебные станы делились целые земли и поветы.  Не  раз  уже  у  сторонников различных способов верования в Христа дело доходило до  стычек, которые  они  завязывали  будто  бы  без  ведома  своих  высоких покровителей, а покровители тем временем слали жалобы друг на друга в Варшаву; их распри находили отголосок и на сеймах, а на местах вели к  произволу и безнаказанности, потому что какой-нибудь мелкий бандит всегда был уверен в покровительстве того владетеля, на чью сторону он становился.
   Тем временем отряды Александра свободно продвигались вперед по территории Литвы, лишь  кое-где задерживаясь у стен замков и больше нигде не встречая отпора. Сам Александр предпочел устраиваться на зимовку в Менске, помня сей град как столицу Беларуси. Тем более, что после вступления в права наследования пана Войтеха, лицам иного (кроме католического) вероисповедания было указано на нежелательность их пребывания в Несвижских владениях. Неожиданно в эту же категорию попали и остальные дети Сиротки. Богуслав Радзивилл плюнул на все вязкой слюной, получив от родни (включая Александра) приличную сумму денег, он отправился безобразничать во Францию, перед которой подсознательно всегда преклонялись поляки, как во времена Александра Яковлева зажиточные россияне преклонялись перед Англией. Через некоторое время сей юноша получил известность во всей Европе, был отважным рыцарем, мастерски владевшим шпагой; много путешествовал, участвовал в различных смелых авантюрах. Кардинал Мазарини отправил его в Бастилию — но вскоре, как гласит история, отпустил за приличный выкуп незамедлительно доставленный курьером, украшенным гербом с изображением трёх черных труб в серебряном поле с двумя золотыми полосами на каждой.
    Александр Людвиг и Эльжбета вместе с Софией Радзивилл отправились со двором Александра II в Менск, где для этих целей были арендованы три обывательских дома на площади возле магистрата. В те годы район Троицкой горы напротив острова Слез в излучине Свислачи имел периферийное значение в строительной и социальной структуре города. Главной улицей города была Большая Борисовская, возникшая на Борисовском тракте и шедшая вдоль Немиги. Жители вначале селились вдоль этой дороги-улицы, затем и перпендикулярно к ней, на южном и северном склонах горы, по направлению к берегу реки. Так возник ряд почти параллельных улочек, отходящих от главной. На планирование южной части Троицкой горы, возможно, повлияло и то обстоятельство, что именно в этом районе очень рано возник ряд монастырей и церквей, которые занимали значительные участки земли. Недавно Троицкий костёл заново отстроили из дерева. При нём действовал госпиталь, где братство ухаживало за больными. Уже там пани княгиня София, при участии врачей Христофера Рейтлингера из Венгрии, Давида Васмера и Генриха Шредера из Любека, и Иоганна Гилке из Лифляндии счастливо разродилась от бремени дочерью Екатериной. Януш устроил грандиозные празднества с салютами, блинами с икрой и катанием на тройках по льду речки Менки. В самый разгар торжеств примчался вызванный письмом Никита Вельяминов. Он с ходу нашел с паном Иосифом кучу общих близких и дальних родственников и в течение недели Вельяминовы сблизились чрезвычайно. И так уж случилось, что пока в центральной зале главного дома оба Вельяминова совещались с Янушем Радзивиллом  и срочно прибывшим под защиту нового правителя Николаем Зебжидовским, этот самый правитель засиживался у постели княгини Софии. Он сам подавал ей малютку для кормления, кормил с ложки приготовленной прислугою кашей, подносил воду. Даже себе не желая в том признаваться, он страдал от недостатка семейных отношений и какой-то вот такой домашней теплоты. Однажды, перед самым Новым годом, Александра позвали в «совещательную комнату». Он явился вместе с Сосновским, дожевывая бутерброд с краковской печёной колбасой. Вообще местная колбаса была не то что в 21 веке. Слово взял пан Иосиф.
  - Думаю, что выражу общее мнение, сказав что мы пришли к договоренности, - сказал он важно поглаживая бороду и остальная троица так же важно закивала головами. Они сидели на массивных дубовых табуретах вокруг такого же массивного стола: черноволосый, с примесью татарской крови Никита, буйно рыжий и буйно веселый Януш, нервный с крупными чертами лица и соломенными волосами – Николай, и седой благообразный Иосиф. Представители всех ответвлений христианской веры.
   Стены обитые резным дубом придавали комнате довольно мрачноватый вид. Пан Иосиф, напротив, лучезарно улыбался. Вкратце обрисовав международное положение, генерал иезуитов продолжил тем, что получил определенные сигналы из Ватикана. Святому престолу надоело нянчиться со вздорным неудачливым Сигизмундом. Швецию он сдал, обещанную Московию явно прошляпил, постоянно пьянствует и требует денег на своих фавориток.
  Определенные круги в Риме считают, что можно сделать ставку на Александра – сделать Литву мощным государством, которому легче будет собирать еретиков и обращать их в истинную веру. И не обязательно загонять всех сразу в католичество крестом и огнем. Мягкое униатство без отчуждения храмов, автокефалия и соблазнение православных попов. Поскольку идея принадлежала ему, пану Рутскому предложено было место примаса. Самому Александру, при подписании унии обещалось признание Рима и освященная Святым отцом корона – та, что не досталась Витовту. Александр вопросительно взглянул на Никиту – тот кивнул головой. Тогда король откашлялся и сказал:
   «А что, а я согласен… у католиков в храмах на органе красиво играют.»
В наш век неверия такие слова вряд ли кого покоробят, а вот средневековые рыцари поморщились. Пан Иосиф даже судорожно перекрестился. Во всем остальном же консенсус был достигнут очень быстро. Быстро набросали черновики писем от пана Иосифа и от Александра Львовича для покровителя в Риме, племянника папы Павла V, 32-летнего кардинала Шипионе Боргезе, секретаря папы и главы Ватиканского правительства. Вызвали писца – из резиденции Базилиан возле Церкви Святого Духа пришел болезненного вида молодой человек, словно сошедший с картины Караваджо «Больной Вакх» по словам пана Иосифа недавно за долги приобретенной вышеназванным покровителем. Юноша, вероятнее всего, страдал от перепоя, имевшего место накануне. Размашисто подписав еще пустой лист зернистой бумаги, изготовлявшейся в те времена весьма примитивно — ручным размолом массы деревянными молотками в ступе, Александр Львович покинул веселое собрание, сочиняющее послание в Рим за бочонком испанского вина. Пройдя через площадку и две лестницы в другую половину дома, он миновал первое от лестничной клетки служебное помещение, оформленное в виде сеней. Сени служили для хозяйственных нужд, как „спальные чуланы" для прислуги, и как места хранения необходимых в повседневной жизни вещей.
    Из сеней Александр, попутно ущипнув кого-то из девок, проследовал в комнату княгини, светелку (имевшую окна с трех сторон: на площадь, на двор и на Менский замок). Внешняя обособленность светлицы соответствовала тому положению, которое занимала княгиня. Со своей дочерью она проводила почти весь день в своей комнате, из дому выезжала очень редко - в церковь. Единственным доступным видом ее развлечений было шитье да разговоры с Александром. Основную обстановку интерьера светлицы составляли большая резная широкая лавка с периной крытая бархатом,  детская кроватка, сундук с книгами, зеркало со створками, „коробья" и ларец для тканей и драгоценностей.
     На сундуке в тот момент сидела кормилица Лехослава из местных и потчевала Катерину своей грудью мало что не пятого размера. Вокруг гугукали еще две полногрудые девицы. София сидела у окна и читала Гесиода по-гречески. Александр сел у ног женщины и прислонил свою буйную голову к ее коленям, укрытым платьем из черного бархата.
   - Почитай мне, панна ясная, что эллины насочиняли, - попросил он.
   - С удовольствием, Ваше Величество, - улыбнулась она и слегка ущипнула его за правое ухо, - скоро все станут считать меня Вашей фавориткой.
   - Ты для меня богиня любви Афродита, вышедшая из пены бытия в покрывале блистающей чистоты.
   - Если Вы хотели польстить мне этаким замысловатым комплиментом, то совершенно напрасно, - смеясь произнесла княгиня и зачитала из книги переводя на ходу:
    «Только явился Уран и возлёг возле Геи,
Сын  из засады возник и орудием острым 
Отсёк у родителя милого  член детородный
После же бросил его прямо в  море  с размахом.
Член  отсечённый   носился   по   морю  скитаясь,
Белая  пена  взбивалась  вокруг  от  могучего  члена.
Девушка  в пене  родилась от семени, звали ее Афродита»
Александр дождался конца повествования, нервно рассмеялся и произнес: «Вот классический пример того, как мельчайшая деталь, не упоминающаяся ранее, может изменить суть романтической истории».
- Вы волнуетесь, государь, - произнесла София закрыв книгу.
- Не знаю хорошо это или плохо, но наши заговорщики подписали союзный договор и заранее получили индульгенцию у папы.
- Поживем – увидим, княгиня отбросила непослушную прядь машинальным движением руки, - по крайней мере, нам – православным будет при Вас легче и лучше, чем со шведским выродком на престоле.
- Дай Бог! – сказал атеист Яковлев, - Дай Бог!
                (КОНЕЦ 1 ЧАСТИ)

                ( 2 ЧАСТЬ)               
                XXXXVII               
Римляне   империи   времени   упадка 
ели что приходится, напивались гадко,
и с похмелья каждый на рассол был падок 
- видимо, не знали, что у них упадок.
(Б.Окуджава)
   Не смотря на то, что соль это белая смерть, жить без соли тоже не сильно здорово. Соль всегда была одной из основ средневековой экономики. Поскольку Россия экспортировала много рыбы, рыбу надо было солить, поэтому соль необходима была казне в огромных количествах. Древние греки, которые также богатели от рыбной торговли, решали задачу просто: их колонии стояли по берегам морей, откуда они и выпаривали соль. Но в тогдашней России морей не было, кроме северных, не было бы и соли, кабы не Балахна. В течение 15-го столетия в Соль-на-Городце образовались деревеньки да поселки, от которых и пошла быть Балахна, пробурено было около 30 рассольных труб, возле которых выпаривали соль на восьми десятках варниц. Чтобы добыть тяжелую Балахнинскую соль, надо было докопаться до соленосного слоя. Для этого бурили вертикальные колодцы глубиной порой до 50-ти метров. Стенки этих колодцев делали из стволов деревьев, в которых выдалбливали сердцевину. В колодце плескался мутный рассол - его поднимали наверх, и уже наверху выпаривали в гигантских, несколько метров в диаметре, сковородах. Вываркой соли руководил опытный варничный мастер, или повар, которому помогали подварок и несколько рабочих. Повар сам затапливал печь, кладя дрова к устью печи кучкой, а подварок в это время «напущал» в сковороду рассол. Доведя рассол до кипения, солевар уже не мог отойти от него в течение всей варки, которая иногда продолжалась несколько суток. Варничный мастер внимательно следил за тем, как шел «кипеж» рассола, высматривая момент, когда в нем начнет «родиться» соль. Особенно тщательно участники варки следили за жаром в печи. Ни в коем случае нельзя было допустить пригорания соли и образования соляной корки на поверхности сковороды, так как в противном случае железное днище могло прогореть насквозь. При появлении первых кристаллов соли в посудину добавляли свежую порцию рассола и так поступали несколько раз, пока не получался густой «засол». Чем крепче был первоначальный рассол, тем меньше требовалось добавок, и тем короче была «варя». Когда соляной раствор загустевал, кристаллическая соль начинала оседать хлопьями на дно сковороды. Это служило сигналом к тому, чтобы уменьшать жар в печи и постепенно гасить огонь. По окончании варки рабочие сгребали соль лопатами к бортам и выбрасывали её на полати – деревянный помост. На полатях соль сушили, а затем ссыпали в мешки...
   Соль доставалась большим трудом и ценилась высоко. От одной «варки» опытный солевар получал около 200 пудов «белого золота». Учитывая, что продавался пуд соли за рубль на серебряные деньги, доходы были баснословные.
   В сельце Мугреево под Балахной были наследные соляные варницы князя Пожарского, а неподалеку, в деревеньке Протасьевой Щекиной на Микольском истоке соль варил зажиточный повар Мина Анкудинов, названный в честь Святого преподобного Мины Синайского. Со временем хозяйство разрасталось, солеварни позднее перешли во владения старшего сына Мины – Федора Минина, который, кроме того, активно занялся засолкой рыбы и мяса. Младший сын Кузьма переехал в Нижний Новгород и был принят в торговое сословие. Федор  поставлял в Нижний скот и рыбу, которыми торговал его брательник. В Нижнем Новгороде Кузьма Минин женился на доброй девушке Татьяне, которая принесла ему дополнительные оборотные средства и сына Нефёда. Ко времени, когда Кузьма уже имел собственное дело, он поселился на посаде Благовещенской слободы (это место теперь называется Гребешком). В мясном ряду на нижегородском торге стояла лавка Кузьмы Минина, владел он и «животинной бойницей», под стенами Кремля.
    По осени 1607 года Кузьма сильно заболел душой за гибнущую Отчизну и принялся горячо молиться Богу, что до этого делал с прохладцей. Благодатные семена Православно-Христианской Веры были посеяны ему в душу самим Господом Иисусом Христом. После того, как посевы взошли, мясник взялся изучать толкования и разъяснения сделанные тысячами и тысячами православных христиан, начиная от самых известных пророков, апостолов, отцов и учителей Церкви, епископов, монахов, священников и мирян. Эту проделанную огромную работу - кропотливое собирание и изучение фактов и вывод соответствующих заключений - можно описать как поиски своего Отца, истинного Господа Бога.
         Он даже завёл в доме особую комнату для поисков Господа, куда уходил на ночь, а то и на многие ночи молиться в уединении, оставляя жену свою в одиночестве, отчего она начала встречаться с соседом-молочником. И вот однажды, когда он больной спал в этой своей домашней конурке, явился ему чудотворец Сергий и стал трясти его за плечо:
  - Вставай, Кузьма!
  - Что уже утро? – спросонья пробормотал Кузьма. Лицо его было красным и помятым, борода встопорщилась.
  По темной комнате стала клубиться желтая муть. В углах засверкали искры. Где-то под потолком легонько начали позвякивать колокола.
  - Кто тут? – встревоженно крикнул Минин в пустоту.
  - Это я, - ответила пустота.
  - Я? – спросил Минин.
- Нет, блин, пророк Илья, - ответил глас вопиющего и затем продолжил спокойнее.
— Собирай казну, нанимай ратных людей и веди их на освобождение Московского государства от ляхов и литвинов!
   В трепете проснулся Кузьма Минин. — О, господи, — запричитал он, протягивая руки к восходящему солнцу. — Боже, боже! Какой страшный сон! Мне ли собирать войско? Я не князь и не воин, я просто мясник, и никогда ничего подобного и подумать бы не мог!
   И решил он, что это лишь смущающий его Диавол, а принимать его указания всерьёз было бы безумной гордыней. Успокоенный, он снова заснул, но вместо того, что бы увидеть копченую грудинку или, в крайнем случае, осетров вяленых, тотчас же увидел чудотворца соблазняющего. А спустя некоторое время преподобный Сергий уже и днем начал ходить за ним по пятам, видимый только Кузьме, и бубнил с укором:
— Разве я не говорил тебе? Помни, что воля Божия — помиловать православных христиан Московских и спасти их от православных христиан Литовских. Ты же повинен орудьем Божиим послужить в сем деле. Только знай: старшие не возьмутся за такое, а младшие начнут его, и всё придёт к благому завершению.
Кузьма не спал, не ел в трепете и великом ужасе, и почувствовал, что все внутренности его сдавлены — общая русская беда пития без закусывания теперь коснулась всего его существа настоящей болью. Скрученный этой болью и желудочными коликами Кузьма молился преподобному Сергию об исцелении и клялся исполнить всё, что тот повелел.
Пошел Минин на Средной базар, залез на бочку и начал речи держать — поведал о мучениях Святого старца Сергия за народ и о призывах его к соучастию. Осмеяли сперва нижегородцы Кузьму. Отправился он с горя в Песочный кабак, что прятался на берегу Оки в переулке между Троицкой и Рождественской церквами. Главной постройкою кабака служила горница на подклети, в пристрой был погреб с ледником и напогребицею. Чуть поодаль зерновая изба с поварней. А между сложен был длиною почти двадцати метров сруб стояльной избы. Сосны-великаны соединялись в торец «ласточкиным хвостом» с перерубом. Внутри располагалась стойка, за которой целовальники торговали вином раздробительно. Здесь же пили, разговаривали, бродили пошатываясь и спали завсегдатаи из местных и заезжие пропойцы.
Бросил Кузьма на стойку два алтына, подмигнул белесому щуплому целовальнику, и сей момент получил в руки стакан «двойного без пригару» и горбушку хлеба. Понюхал он горбушку, закинул голову, стал тянуть стакан к горлу, а стакан-то не идет. Не отрывается от стойки.
— Что за черт! – закричал мясник. Ближайшие обернулись к нему.
— Братья всепьяные, не дайте погибнуть во цвете лет, помогите опрокинуть чарку!
На крики обалдевшего Минина набежали добровольные помощники. Стали оказывать первую помощь. И вроде по частям все выходит – и Кузьма рот раскрывает, и любой из присутствующих стакан со стойки поднимает, а совокупить одно с другим не выходит – не идет стакан к Кузьме! Сперва стакан изрядно материли – кто как умел.
 Затем нашли в своих рядах расстригу и, добавив ему энтузиазма с помощью крепкого пинка, велели читать изгоняющие черта заклинания. Бывший поп, похожий на крупный арбуз на тонких ножках-стебельках, сперва лихо перекрестил рыдающего мясника, затем – более сдержанно – таинственную посуду с неизвлекаемым содержимым. Напоследок перекрестился сам и заголосил: «Божественное, святое и вседейственное имя призываем мы для изгнания Диавола, и запрещения тебе, Диавол, вредить сему горожанину испить стакан двойного вина. Да запретит тебе, Диавол, Бог Святой, Невидимый по существу, Несравнимый по могуществу, вмешиваться в процесс винопития и пищезакусывания во веки веков. Запрещает тебе, Диавол, Призывающий воду моря, Обращающий ее в вино и Изливающий его в жаждущий рот каждому жителю земли: Имя Его Господь. Запрещает тебе, Диавол, чинить препоны и ставить рогатки на пути между индивидуумом и жидкостию, веселящей суть его Господь, Которому со страхом служат и Которого прославляют бесчисленные небесные огненные чины, Которому с трепетом поклоняется и Которого прославляет множество ангельских и архангельских сонмов своим воззванием: Свят, Свят, Свят».
 Когда же и после обращения к Высшим силам стакан не удалось вылить в Кузьму, благоговейный ужас одолел как пьющих, так и разливающих людей. Отринув от себя стопки, полустаканы и стаканники различной степени наполненности, все находившиеся в кабаке нижегородцы и гости города в едином порыве подняли благочестивого мясника на руки и вдоль по Успенскому съезду повлекли вверх, на Ильинку. На Крестовоздвиженской площади при большом скоплении народа рассказывали о дивном чуде, отметившем Кузьму.
Слухи о событии происшедшем ласточкой облетели город, и вот, по Божьему промыслу, в нижнепосадской общине Нижнего Новгорода состоялись досрочные выборы земского старосты. Избрали посадского человека Кузьму Минина, с тем чтобы «во всех мирских делах радеть ему». Тех же, кто не послушает, получил он право «и неволею к мирскому делу принуждать». Теперь Кузьма был не простым горожанином, а попечителем обо всех делах Нижнего Новгорода. И он стал убеждать нижегородцев, что главное их дело — это дело всей Земли Русской. Кузьма забросил торговлишку на сына своего Нефёда Кузьмича, и в торговых рядах и  в земской избе, где он бывал по долгу службы, обращался он к людям со слезами, плача и рыдая: "Московское государство, - говорил он, наматывая сопли на кулак, - все города, большие и малые, - все разорены... Завоевали супостаты поганые почти всю Российскую землю. Только наш город, по благодати Божией, сохраняется Богом, и мы живем так, словно ничего не боимся!"
Наслушавшись рассказов о бесчинствах на Москве, население Нижнего Новгорода стало опасаться захвата и разграбления города и уезда польско-литовскими отрядами из Москвы, либо «воровскими» казаками, которые вообще никому не подчинялись. Тогда земский староста и его сторонники выдвинули идею найма служилых людей и создания отрядов самообороны, оплачиваемых из городской казны.
 Молодые горожане, давно мечтающие помахать мечом, стали убеждать отцов:
 — В столице нынеча сильной руки нету – ветви власти ведут себя как сучья. Что в нашем городишке сидеть? Соберем отряды, пойдем на Москву, сядем сами в боярские кресла. Давайте начнём нанимать ратных людей. А многие из нас и сами могут пойти - мы готовы сложить головы за освобождение столицы от правящих олигархов и обоих самозванцев.
 Среди молодежи выделялся сын Кузьмы – Нефёд; он создал в помощь отцу добровольное общество любителей шашек, которое и возглавил. Члены его стали проводить флэш-мобы у земской избы, торжищ и пристаней.
  И тогда весь Нижний Новгород подписался под приговором, чтобы деньги Кузьме на ополчение сбирать, и отдали Кузьме этот приговор. А он, прежде всего, начал с себя: оставив лишь немногое в доме, всё своё имущество отдал в общий котёл. Вслед за ним стали делать вклады богатые купцы и торговые люди. Так, например, солепромышленники Никита и Максим Строгановы внесли более четырех тысяч рублей, купец Никитников – пять тысяч, богатеи Никитовы, Лыткины, Дощенниковы передали Минину несколько тысяч рублей и так далее. Даже бортники из деревни Карповки прислали для всеобщей пользы две телеги мёду. Видя такой общий порыв, стали собирать деньги и жители окрестных городов. На эти деньги по всему уезду закупались железо и медь, древесный уголь и олово. В одиннадцати кузницах мастера-оружейники день и ночь ковали сабли и копья, в литейных ямах отливали пищали и пушки.
 В качестве реальной военной силы было решено пригласить дворян и детей боярских из захваченных поляками уездов Смоленской земли. Смоляне, опытные воины, были пожалованы поместьями в Арзамасском уезде взамен утраченных, но не были приняты арзамассцами и, получивши пару раз по мордасам, оказались в затруднительном положении. Их-то и пригласил Минин для защиты Нижнего Новгорода: «…Из Нижнева Новагорода посацкие люди к ним присылали, чтоб к ним в Нижней пришли, и как смольяне в Нижней Новгород пришли, земской староста посацкой человек Кузьма Минин и все посацкие люди приняли смольян честно и корм им и лошадям стали давать довольно и всем их покоить…» Каждый, записавшийся в ополчение, получал годовое жалование в сумме 15 рублей; казакам, стрельцам, дворянам платили по статьям: по 30, 40 и  45 рублей соответственно.
Той же осенью, проезжая через Нижний к себе в старинное родовое имение Юрино, князь Пожарский остановился в дедовом доме что возле Никольской башни в Кремле. В те времена Кремль был плотно застроен: два собора, церковь Скорбящей Божией Матери, несколько деревянных храмов, теплая каменная церковь при кафедральном Спасо-Преображенском соборе. Там же находились три небольших монастыря — Симеоновский и Свято-Духовский мужские и женский Воскресенский. Все структурные подразделения городской власти размещались также в Кремле. Здесь были воеводский двор, государев житный двор, съезжая изба, губная изба, панский двор, тюрьма, богадельня, девять лавок и множество жилых домов.
      Дмитрий Михайлович возвращался в родные пенаты, поскольку в столице у него не задалось. В самый разгар составления заговоров и деления на группировки князь ввязался в сражение с поляками в Ветошном переулке. Никакой прибыли не поимел Дмитрий Михайлович, кроме разбитой головы, сломанной руки, испорченного платья и утраченного кошеля с сотней серебряных талеров. Несколько недель он томился в собственном доме Пожарских на  Сретенке под присмотром верного Мишки Торопа да четверых домашних холопов. Зализав раны, князь со слугами отправился в Нижний Новгород. Выезжая за Рогожскую заставу на Владимирский шлях князь мечтательно вспоминал водочную азбуку, составленную в «Ветошной истерии» – на иную букву и по два сорта: анисовая, абрикосовая, барбарисовая, березовая, баклажанная, виноградная, вишневая, грушевая, дынная, ежевичная, желудевая, зверобойная – самая полезная, ирговая, калиновая, коричная, лимонная, мятная, малиновая, можжевеловая, ноготковая, облепиховая, полынная, перцовая, рябиновая, смородиновая, тминная, тысячелистниковая, укропная, фисташковая, хренная, цикорная, черемуховая, шалфейная, шиповниковая, щавелевая, эстрагонная, яблочная. Внезапно услышал Дмитрий Михайлович, как стрельцы на часах поминали его, называя «бескорыстным заступником Отечества». Звание Пожарскому понравилось и, опередив героического носителя, прилетело в столицу Поволжья.
 Прослышав о возвращении князя Пожарского, да еще израненного в боях с оккупантами, да ко всему награжденного титлом «заступника», Кузьма Минин сразу сообразил, что это судьба. Ну и Сергий, явившись по обыкновению в предрассветном сне подтвердил – кандидатура верная. Прихватив с собой настоятеля Нижегородского Печерского монастыря архимандрита Феодосия да протопопа Спасо-Преображенского собора Савву Евфимьева, праведный мясник отправился в гости ко князю. Зван в делегацию был и воевода Нижегородский - Андрей Семёнович Алябьев, да отказался он, перестраховался.
Князь встретил гостей полулежа на раскинутых по полу мягких подушках, наподобие римского патриция. Он был в татарском войлочном халате, голова забинтована, левая рука на перевязи. Рядом стоял медный кувшин с вином, серебряный стакан и блюдо с пирогами.
- Проходите люди добрые, отцы святые! – приветствовал вошедших Михайло, проводя в горницу. Князь сделал вид, что попытался встать, тут же сделал вид, что ему ужасно больно, и со стоном опустился назад, на подушки.
Святые отцы переглянулись.
- Голова повязана… - прошептал Феодосий.
- Кровь на рукаве… - так же негромко ответил наблюдательный Савва-протопоп.
- Поздорову ли, батюшка-князь? – елейным голосом вопросил мясник. После нескольких недель беспробудной трезвости за Кузьмой замечались приступы беспричинной доброты. – Как почивалось? Ручей не приснился ли, колесница?
- Какой – поздорову? Видишь изранен я в борьбе за освобождение Москвы от власти иноверцев. - Князю ранее доводилось встречаться с Мининым, оттого он не считал нужным особенно с ним церемониться. Священников же он видел впервые и сразу же запустил им пулю про «иноверцев».
 - Наслышаны мы о твоих героических подвигах, слава вперед тебя бежит, - осторожно произнес архимандрит.
Блаженная улыбка растеклась по лицу князя словно сливочное масло по раскаленной сковороде. Он попытался картинно откинуться на подушки, но стукнулся затылком о кувшин и взвизгнул, помянув по ходу мать. Тут же подлетел заботливый Михайло, кудахча будто наседка над цыплятами, и начал поправлять и подтыкать подушки и перины. Савва тем временем несколько раз дергал Кузьму за рукав, но тот неторопливо отмахивался. Наконец, протопопу надоело таковое пренебрежение к своей особе и он высказался для всех в полный голос: «Ну, пойдемте, други, князь немощен после сражений за веру, ему ныне не до нас. А жаль…».
 Святые отцы собираясь закрестились на икону "Великомученика Димитрия Солунского"  письма Андрея Рублева, висевшую в красном углу. Однако Минин не спешил, наоборот, присел в головах князя и взял с блюда пирожок с дичиной. Князь посмотрел на Кузьму с укором, но увидев как мясник подмигнул ему, сменил страдальческое выражение лица на заинтересованное, тоже подцепил пирог с блюда и с удовольствием откусил полпирога.
- Вот что, князь, - сказал Минин слегка невнятно, разжевывая начинку. – Пришли мы к тебе не из простого любопытства.
- Ну-ну!- произнес Пожарский. Кузьма сглотнул.
- Собрали мы, Дмитрий Михалыч, войско народное, сиречь «ополчение», а командиров знающих, да чтоб с именем как у тебя нету.
- Супротив кого ополчаться изволите? – в глазах князя искорками засветился интерес.
- Много сейчас лихих людей развелось на Москве, - осторожно ответил Минин.
- Угу, мудро… А что, небось и какой-никакой оклад жалования «командиру с именем» положен?
- А как же, - Минин задумчиво почесал бородку, - Сто целковых.
- В месяц?
- Что ты, князь, в год…
- Это не серьезно, Мстиславский вон в думе 1200 в год гребет и только задницу плющит об скамью.
- Побойся Бога, Дмитрий Михалыч, - встрял в разговор Феодосий, - Деньги народ по копеечке собирал.
- Ну так землицы прирежьте, не мне вас учить.
- Но …
- Мы все решим, - перебил архимандрита Минин, - чай свои люди. Ну! Решайся князь. Братан мой старшой тебе солеварню уступит.  Земли под застройку возле Сенного рынка и сто пятьдесят в год.
- Двести! И ни грошем меньше… По рукам? – Пожарский протянул мяснику правую, здоровую руку.
- А по рукам! – Кузьма пожал руку и добавил для попов, - Деньги по сему сговору с вас, святые отцы.
Отцам ничего не оставалось, как сокрушенно-утвердительно покачать головами, причем это вышло так эмоционально, что у Феодосия с головы слетела скуфья. Князь заметно развеселился и обратился к священнику, пока тот пристраивал назад головной убор:
«Давно хотел спросить умного человека: после архиепископа по иерархии идет епископ, после архидьякона, наверное, дьякон, а после архимандрита кто? Мандрит?»
- Игумен, - буркнул архимандрит и вышел не попрощавшись.
                ***
Прошло какое-то время, в присутствие к Кузьме прибежал казначей земский Мартын Бугров с тревожным отчетом – собранные поначалу деньги кончились. Тогда Минин от имени совета ополчения обратился к зажиточным людям, купцам с просьбой о займе денег до времени «московского очищения»
— Если хотим помочь Московскому государству наладить вертикаль, не пожалеем имущества нашего! — решили многие нижегородцы — Дворы и дома свои продадим, жён и детей заложим, но соберём казну на ратных людей. Станем искать достойного человека, который бы стал у нас начальником. Дело великое совершим, если Бог поможет. Кузьма самолично продал в кабалу молочнику свою постылую женку, изводившую его причитаниями по поводу растраченного имущества, чем положил зачин.
Были, однако, бояре и дворяне враждебно встретившие инициативу Кузьмы, но придти на митинг-встречу с пресловутым Кузьмой, почти никто не отказался.
Когда нижегородцы собрались для обсуждения суммы дополнительных расходов, Кузьма первым взял слово. С паперти  храма — тогда ещё деревянного —  Рождества Иоанна Предтечи на Нижнепосадском торге, окруженный «шашистами» с красными флагами, украшенными изображениями усеченной главы вышеупомянутого Иоанна, толкнул одну из своих пламенных речей:
                «Уважаемые сограждане и согражданки!
    Известно, что топерича я холостой,… то есть тьфу!
    Известно, что кризис в текущий момент силён!
    Во времена кризиса так же силён соблазн простых и популистских решений. Но если лечить только симптомы болезни, то в итоге можно получить гораздо более тяжелые осложнения.
     Разумеется, в такое время лидеры обязаны действовать максимально решительно. Первые лица государства не имеют права ныть и слюни пускать. Если будут плакать, так и будут кривыми. Как минимум государственный деятель должен иметь голову.
    Так же важно избегать шагов, о которых придется жалеть в будущем. И потому хотел бы начать с того, чего, на наш взгляд, не следовало бы делать в России. Нельзя позволить себе скатиться к изоляционизму и безудержному экономическому эгоизму. Я смотрел некоторые бумажки на этот счет – просто болтовня. Все выковыряли из носа и размазали по своим бумажкам.
     Вторая возможная ошибка — это чрезмерное вмешательство в экономическую жизнь со стороны государства, слепая вера во всемогущество аппарата. При Иване IV, в прошлом веке роль государства была доведена до абсолюта. Что, в конце концов, привело к тотальной неконкурентоспособности нашей экономики, мы за это дорого заплатили. Этот урок нам дорого обошелся. Уверен, никто не хотел бы его повторять.
    Нельзя закрывать глаза и на то, что на протяжении последних месяцев происходит размывание русского духа, в Москве и области энтим духом практически уже и не пахнет. Нет никаких оснований полагать, что, переложив ответственность на клику семитов и олигархов, по нашим данным являющихся английскими шпионами, мы добьемся благоденствия.
    Здесь на паперти очень много лидеров бизнеса: вон Ивашка Гнус, торгующий вонючей рыбой, а эвон Сивый Хохол, у кого лучшее на Средном базаре сало, и Хомич Вертлявый, что брагу ставит добрую, вон и братан мой Федька от Балахнинских соляных поваров. Каждый мотыжит, как святой Франциск, свой участок. Но все имеют право высказываться. И все должны посильно вкладывать средства на пользу православного воинства.
   И ни в коем случае нельзя пускать  в страну иезуитов. А то желают они направить к нам делегацию диспуты об истинной вере проводить! Это все их хотелки. К кому-то вообще не направляют, а кого-то пытаются учить. Пусть жену свою учат щи варить!»
   Выспренная ли речь Кузьмы произвела такое впечатление или самоварные морды «шашистов» навеяли, но только вдруг из толпы раздался застенчивый дрожащий голос:
— Я сдаю денежки.
— Милости прошу на подиум, — вежливо пригласил Минин, всматриваясь в собрание. На храмовом возвышении оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу, не брившийся около трех недель.
— Виноват, как ваша фамилия? — осведомился Кузьма.
— Канавкин Яроблуд, — застенчиво отозвался появившийся.
— А! Очень приятно, гражданин Канавкин. Итак?
— Сдаю, — тихо сказал Канавкин.
— Сколько?
— Тысячу рублей серебром и двадцать золотых марок.
— Браво! Все, что есть?
Кузьма уставился прямо в глаза Канавкину, и в толпе перестали дышать.
— Верю! — наконец воскликнул староста земской. — Верю! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрывать истину, а глаза — никогда!
   Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, Кузьма ласково осведомился у Канавкина:
— Где же спрятаны?
— У тетки моей, на Крестовоздвиженской.
— А! Это... постойте... это у Малуши Добронеги, что ли?
— Да.
— Ах да, да, да, да! Маленький домик? Напротив еще лужа? Как же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?
— В погребе, в тряпице...
Кузьма всплеснул руками.
— Видали вы что-нибудь подобное? — вскричал он огорченно. — Да ведь они ж там заплесневеют, потемнеют! Ну, мыслимо ли таким людям доверить деньги? А? Чисто как дети, ей-богу!
Канавкин и сам понял, что проштрафился, и повесил свою лохматую голову.
— Ну ладно, — смягчился староста, — кто старое помянет... — И вдруг добавил неожиданно: — Да, кстати... за одним разом чтобы... чтоб зря не бегать... у тетки этой самой, ведь тоже есть, а?
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и перед церковью наступило молчание.
— Э, Канавкин-Канавкин, — укоризненно-ласково сказал Кузьма, — а я-то еще похвалил его! На-те, взял, да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепо это, Яроблуд! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть. Ну, чего вы нас зря терзаете?
— А право ли что, это на дело спасения России? — робко спросил кто-то.
—  Слушайте, вы чего, хотите, чтобы я землю ел из горшка с цветами? (в толпе раздались аплодисменты). Клялся на крови?(бурные овации). Это глупо просто, — резюмировал Минин.
— Есть! — залихватски крикнул Канавкин, вытирая рукавом счастливый пот.
— Браво! — крикнул Кузьма, — Я думаю, благодарные потомки назовут в честь вас новую застройку в районе Стрелки и села Гордеевка. —
— Браво! — страшно взревела толпа.
Когда утихло, Кузьма поздравил Канавкина, пожал ему руку, и приказал кому-то из «шашистов» взять подводу и ехать с ним к тетке за деньгами. И увидев благостное лицо Яроблуда, граждане бросились сдавать деньги в сундуки земского старосты.
                XXXXVIII
«Без Бахуса Венера зябнет»
(Теренций)
     В Москве прознали о гнусных замыслах религиозного мясника и сборе средств на принуждение столицы к миру. Сам Филарет Романов, назначенный царем Димитрием на должность патриарха Московского и всея Руси благословил православное воинство идти на Нижний, что б не возвышались провинциалы, ну и деньгу чтоб зашибить. В конце 1607 года около десяти тысяч казаков да столько же московских ополченцев пеших начали военные действия против Нижнего Новгорода, обрушившись со стороны Балахны. Нижегородцы встретили неприятеля на подступах к городу — около селений Копосово и Большое Козино. Поднялась метель и ветер бросал колючие льдинки в лицо атакующим. Завязался бой, в котором нижегородцы несколькими залпами недавно отлитых пушек разогнали атакующих казачков, которые шли не умирать под картечью, а пограбить богатые посады. Пехоту окружили и принудили сдаться. Более половины ополченцев перешло на сторону восставших, так как в Нижнем как минимум платили оклад жалованья. Преследуя отступающих, конница Пожарского заняла родную Балахну.  Тогда казачки метнулись в Павлово и Ворсму,  где нашлось много людей, которые поддержали Димитрия, оказав казакам помощь оружием и людьми; павловские и ворсменские крестьяне, проживающие окрест мордва и черемисы, примкнули к отрядам Лжедмитрия, создав свои формирования. Против них из Нижнего Новгорода были выдвинуты стрелецкие полки и нижегородское ополчение. 10 декабря 1607 года под Ворсмой произошло ожесточённое сражение. Отряды повстанцев и казаков были разбиты, Ворсма разграблена и сожжена. Отступившие отряды мятежников были разгромлены на подступах к селу Павлово, откуда вооруженные ножами собственного изготовления вышли на подмогу Минину павловские металлисты.
Разграбив дома изменников в Павлове и захватив казну казачьего войска, нижегородцы почувствовали себя финансово обеспеченными. В январе 1608 года ополчение отправилось к Москве, конечно же, через Сергиев.
    В начале зимы войска гетмана польского пана Станислава Жолкевского осадили Троицкий монастырь - здесь хранились собранные веками сокровища, драгоценные вклады царей и князей в обитель преподобного Сергия. В Троицкой обители было тогда около 500 стрельцов под началом Григория Борисовича Долгорукого и ополчение, в которое собрались жители окрестных селений. Всего около двух с половиной тысяч человек. Да под началом племянника архимандрита Дионисия Петра Савоафовича 300 человек братии; среди монахов были и бывшие в миру воинами. А войско, пришедшее под стены обители, насчитывало около пятнадцати тысяч – узнав о цели похода, несколько казацких полков состоявших при Дмитрии, во главе с атаманом Иваном Мартыновичем Заруцким, недавно получившим от Дмитрия сан боярина,  примчались для участия в осаде – победа им казалась неизбежной. Да, у обители были мощные стены, приспособленные для осады. Но часть укреплений была непрочна. Особенно обветшала западная стена монастыря. Для осады крайне важны запасы продовольствия, а их было не так много. Поскольку, ни число воинов, ни укрепления, ни запасы не могли обеспечить защиты, надежда оставалась только на Бога и на преподобного Сергия.
     Все собравшиеся в обители - монахи, воеводы, дворяне, стрельцы, слуги монастырские и крестьяне - молились Богу о защите от супостатов и принесли присягу сидеть в осаде без измены.
     Военачальники неприятельского войска, Заруцкий и Жолкевский, прислали грамоту: обещали при сдаче милость Лжедмитрия и грозили истреблением в случае упорства. Осажденные постановили: «Наша надежда - Пресвятая Живоначальная Троица; защита – наша стена и Единая Россия». «Не изменим вере, хотя бы вы предлагали нам и всего мира сокровища и жилье с видом на Гайд-Парк», - ответили они в письме к полякам и изменникам.
     Начались приступы врагов. Осаждённые мужественно встречали и отражали нападающих. Через месяц осады преподобный Сергий явился во сне пономарю Иринарху и предупредил о готовящемся приступе врагов.
     Позже казаки, служившие в литовском войске против Сергиевой обители, рассказывали, как видели они, что вдоль монастырских стен ходили два мужа в богатых костюмах и со светозарными ликами. У одного из них, с походкой самбиста и лыжника, было золотое кадило, и он кадил на обитель и осенял крестом её стены. А другой, по виду юрист, окроплял обитель и стены святой жидкостью из полулитровой бутыли. Видели это многие, но особый ужас эта пара наводила на литовцев и поляков, они пытались стрелять в святых мужей из луков, но стрелы отскакивали и возвращались обратно. Многие из иноверцев приходили в благоговейный ужас.
     Вскоре пошел слух, что под монастырь ведётся подкоп, но не знали откуда. Осаждённых охватил страх, они начали готовиться к смерти: исповедоваться, причащаться Святых Тайн. С каждым часом ждали взрыва. В это скорбное время явился настоятелю преподобный Сергий, оставивший на время в покое взбалмошного мясника Кузьму. Перед самой утреней нагнулся он к уху выводящего рулады мясистым носом добродетельного Дионисия и как задудит в трубу, типа: «Прошу!». Архимандрит вскинулся, стукнулся головою о подоконник, и стал бегать по монастырю, призывая братию на помощь. Разбуженные защитники обители вышли за час до рассвета на мороз на монастырский двор и стали хором петь песни религиозного содержания, полагая, что конец света наступил. После того, как пропеты были слова старинного гимна:
«Царь свой народ осенивши крестом,
Верным скомандовал – стройся.
С саблей в руке, а в душе со Христом
Всех бей, никого не бойся.
Вспомни заветы и клятвы отцов
Вспомни их подвиги славные
Бей по башке топором подлецов
Потому, что мы православные» - за стенами раздался боевой клич.
     Неприятель, предполагавший внезапностью поразить защитников пошел на приступ, но был опрокинут, его гнали по восточной и южной сторонам монастыря. Тут-то обнаружилось устье подкопа, который вёлся под монастырь. Двое монастырских крестьян, Никон Шилов и Семен Слота, перекрестившись на купола, взяли мешок с порохом и, забравшись в подземный ход, взорвали его, пожертвовав своими жизнями.
     Весь день длилось сражение, с переменным успехом и при многих утратах. Воины монастырские захватили многие укрепления и восемь больших пушек противника, много мелкого оружия. Вернувшись уже поздно вечером с добычей в стены обители, первым делом отслужили молебен. До полуночи возвещал торжество колокольный звон.
    Но осада продолжалась. Вскоре в осаждённом монастыре начались цинга и эпидемии, которые выкашивали людей. Положение становилось всё безнадёжнее.
   Но Божией помощью и со знамениями от преподобного Сергия пробился к осажденным отряд воеводы Годунова с ободрением и обозом продовольствия. К осаждающим тем временем так же подошли подкрепления, замышлялся новый приступ. Готовились к нападению неприятеля все, мужчины и женщины: кипятили смолу и вар, таскали известь и камни на стену. Сражения продолжались почти весь январь; те из защитников, кто не участвовал в самом сражении, в это время молились в храмах обители. В одну из ночей этого приступа Преподобный вновь явился пономарю Иринарху. Призрак  был в ношеной хламиде и, грозя потомкам узловатой клюшкой, сказал:
- Передай братии и всем ратным людям, чтобы они не скорбели о том, что нельзя послать известие православным. Я от себя призвал, чтобы совершить молебны, трёх учеников своих - Михея, Еремея да Варфоломея.-
И точно - в третьем часу ночи трое старцев помолились в Троицком соборе возле иконы мниха Рублёва. Видели и осаждающие литовцы как трое таинственных всадников в монашеских схимах скакали куда-то вдаль - таинственные послы Преподобного вызвали воинскую подмогу, и на подмогу к обители вышло нижегородское ополчение. Под угрозой подходившей армии полководца Пожарского в конце января 1608 года польский воевода Жолкевский снял войска из-под стен монастыря и бежал. К стенам Троице-Сергиевой обители подошло большое и хорошо снаряжённое войско. Отслужили молебен, а потом наедине Кузьма поведал архимандриту Дионисию о том, как явился ему преподобный Сергий и позвал на великое общее дело. Плакал старый архимандрит и благодарил Пресвятую Троицу, и Пречистую Деву Богородицу, и преподобного Сергия о великом их заступлении. Но пока не завершилось дело освобождения Москвы от литовцев и Самозванцев, никому не рассказывал о том...
За дни, что ополчение находилось в монастыре Минин сблизился с архимандритом Дионисием, ведя с ним доверительные искренние беседы и играя в шашки. Дионисий был мягок сердцем, но тверд духом, благонравен, кроток, с ним легко было на душе.
Молитвами его за все время длительной осады разбойными войсками лампады перед святыми мощами преподобного Сергия Радонежского враги не смогли погасить, и ворота древней монашеской обители не удалось им закрыть навсегда. Люди непрестанно молились о сохранении веры Православной, о победе и будущем мире в родном Отечестве. Горящие лампады перед иконами — символ веры народа и высоты его духа.
В день, когда войско Нижегородское отходило от обители к Москве, иноки Троице-Сергиевой обители с иконами Живоначальной Троицы, преподобного Сергия и других святых провожали ополченцев и каждого кропили святой водою, со словами: «С тобою Бог и великий Чудотворец Сергий на помощь, не посрами веру Православную, не посрами землю Русскую». Под конец подъехали под благословение к архимандриту князь Дмитрий Пожарский и Кузьма Минин. И тогда архимандрит Дионисий осенил крестом отъезжающих предводителей рати и сказал, вытирая слезы рукавом: «От обители Святой Троицы благословляю на ратный подвиг вас, дети мои Минский и Пожарный, или… как это, … в общем, добрые люди. Ну и, милостию Божией, аминь!».
                ***
События развивались очень быстро, второй самозванец, венчанный на царствие под именем Димитрий II, не был сильной фигурой на троне. Бояре – как и всегда – разделились на про-польски или про-шведски настроенные фракции, редко кто поддерживал царя, не понимавшего ничего в особенностях России, и уж никто не называл себя сторонником единой России. Европе же, естественно, Россия была нужна только как сырьевая колония, откуда на рынки шла бы дешевая пушнина, деготь, пенька, строевой лес и прочая….
Тем временем Нижегородское воинство подошло под стены Москвы. Не решаясь идти на штурм то ли от недостатка сил и артиллерии, то ли чтобы не проливать братской крови, отряды Пожарского, выбив небольшое охранение, заняли Тушинский лагерь Димитрия. В царском дворце стал заправлять князь Дмитрий Михайлович, а в митрополичьем – гражданин Минин. Между тем деньги быстро закончились. Войска же нужно было кормить и в особенности поить. Князь вызвал Нижегородского старосту и велел ему «изыскать способ». Минин не долго думая начал расплачиваться векселями, породив тем самым опасный нижегородский прецедент. Реквизируя у селян воз сена или же бутыль самогона он возмещал им потери обрывками бумаги с текстом следующего содержания: «дадено Гришке Хромому за 4 пуда ржаной муки 30 копеек, да за ведро пива 5 копеек. По сему дадено будет: Минин, Честное Слова». По первым буквам подписи бумажки сии именовались «эмчеэсками пожарскими». Ближе к концу зимы в Тушино пришел дьяк Палицын. Он подал князю Дмитрию Михайловичу иконку Святого Георгия Победоносца, освященную старцами Соловецкого монастыря, и рекомендательное письмо от евангелиста Луки. Князь Дмитрий хотел поначалу на скорую руку сделать из Палицына очередного патриарха, но дьяк неожиданно засбоил – стал отнекиваться, ссылаться на недостаточную образованность. За упущенный шанс Кузьма прозвал Аверкия «Прокакием». Гражданин Минин вообще пользовался широкой всенародной любовью. Бывало едут какие-нибудь мужички с возом леща мороженого или репы соленой в столицу, встречает их Кузьма со стрельцами на заставе возле посада и так обматерит душевно, что все продукты уходят в Тушино. А селяне едут назад к голодным семьям сжимая в кулаках «МЧС-ку» и улыбаются благостно.
                ***
Каждое из произошедших в эту зиму событий и все они в совокупности отдаляли Филарета Никитича от вожделенного престола. В небезызвестной усадьбе Романовых на Варварке вновь устраивались ночные бдения. Только вместо исчерпавшего себя «Кошкина дома», собирались по ночам совершенно другие люди. Сам Филарет Никитич, одетый в бархатный халат цвета бордо расшитый золотыми петухами, встречал поздних гостей в большой столовой комнате с окнами на Варварку. Выпив по рюмочке анисовой и закусив миндальными орешками, переходили в смежную палату, окна которой обращены во двор - кабинет боярина. Здесь в тайных покоях висел портрет хозяина в парадных одеждах московского царя со скипетром и державой. Под картиной - рабочий стол с письменными принадлежностями, у стола кресло, лавка, два стула - все русской работы. Здесь же находился сундук-теремок с книгами в кожаных переплетах, глобус амстердамской работы 1602 года, гравюра „Осада Смоленска Михаилом Глинским летом 1513 года". Две стены комнаты обиты сукном и две – отделаны золоченой фландрской кожей, считавшейся особо изысканным украшением. У входной двери - печь из зеленых поливных изразцов, с рельефными изображениями исторических сюжетов, сказок и бытовых сцен („Александр Македонский", „Торговцы торгуют", „Борцы борются", „Дружинники дружат" и другие).
Приходил сюда известный московский ведун Угрюм Шагалейка да два колдуна-литвина Рох и Кжысь. Пытаясь как-то повлиять на сложившуюся ситуацию с помощью колдовства, они читали нараспев список с книги мага Дунина-Борковского при свете черной свечи. Насылали порчу на всех подряд, тыкая раскалёнными до красна иголками в глаза; уши; переносицу, лоб портретов Милославских, Воротынских, Шуйских и недавно написанных Димитрия, Заруцкого и Пожарского. Добились, однако, только того, что на старинной "велицей дороге Владимерской" в районе Лубянской улицы и Кучкова поля, своим названием связанного со Степаном Ивановичем Кучкой, первым владельцем Москвы, появилась стая вампиров. Как-то, затемно, обнаглевшие кровососы покусали Казанского царевича Ураз-Мухаммеда, ехавшего давать присягу новому царю, покусали и его, и семью, и свиту. Боярин Федор Плещеев и дьяк Черемысин расследовали это дело, перехватали вампиров, пытали их, но без толку. Тогда дьяк подсказал Плещееву, что, подвесивши кровососа на дыбе, надо сечь батогами не его самого, а тень на стене. Стали пороть тени, и вампиры раскололись, что пили кровь пострадавших, но дело исправить можно, если кровь еще не свернулась. Вызвали у вампиров отрыжку. Вампиры уверенно показывали в тазиках, где чья кровь. Кровь царевича и его любимой жены отрыгнулась свернутой, и они вскорости умерли. Остальных помазали каждого своей кровью, и они очухались.
 Велел Плещеев Черемысину сжечь вампиров в Панкратьевской слободе.      К очистительному огню со всех сторон слетелись несметные вороньи стаи. Солнце красиво серебрило снег на берегах Неглинной, воняло горелым мясом, дым от костров смешивался с черными вороньими тучами.
 Боярин мечтательно думал, что вот Черемысин – урод лысый с шишками по всей голове, а человек неплохой. Лобызаться с ним противно, дочь или внучку, например, замуж за него не отдашь, а работать с ним можно.
(ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. УТОПИЧЕСКАЯ)
                ХХХХIХ
Мы уже знаем, что Сосн Весимхе,
словно наперекор своему веселому товарищу,
был человек очень меланхолического склада.
 (Шалом Алейхем. Блуждающие звезды.)
Между Краковом и Котовице в долине между Вислой и Солой располагался в начале 17 века небольшой городишка Стары-Сосны. Основан был неизвестно кем и черт бы его знает когда. Почему эти Сосны были старые и где росли новые, никто из жителей городка не знал. Поскольку поместился он при границе с чехами и мадьярами, главный доход жители его получали с торговли, а точнее с контрабанды. Так уж сложилось, что центром города был рынок, от которого в стороны городских стен разбегались улочки. Это ядро постепенно обрастало все более современными домами, но и новые улочки оставались такими же - не слишком длинными, не слишком широкими. Над городом возвышался скромный в готическом стиле замок, выстроенный на невысоком холме. Скорее даже не замок, а две сторожевые башни, сложенные из дикого серого камня – одна чуть повыше, другая чуть пониже. Их называли в народе Большой Клаус и Маленький Клаус. По сравнению с ними городской костел Святого Георгия XIV века, окруженный высокой каменной оградой, скрытой зарослями своевольных кустов, казался величавым.
    В этом городишке издавна жили дворяне с короткой фамилией Сосн. Владели они домами и складами, мельницей на Соле и запрудой на Висле, не то что бы денег было полно, но на еду хватало. Легендарный предок со странным прозвищем «Сосн Въска с Рады» приехал в сие место, когда попечением Краковского каштеляна Петра Кмитица только начали строить крепость для охраны границ от набегов мадьярских разбойников. Тревожные то были времена. В одном из грандиозных приграничных сражений против армии завоевателей, возглавляемой самим королем Иштваном, героический предок нескольких благородных шляхетских фамилий – пан Иосиф Сосновский поломал свою секиру о стальной шлем мадьярского богатыря Золтана Кукеша, в котором как раз в тот момент находилась голова несчастного. Оставшись с пустыми руками, пан Иосиф вырвал из земли сосну и начал крушить бандитов её стволом направо и налево, как палицей. За это удостоен был герба Годземба, с изображением того самого дерева о пяти корнях и трех ветвях. Корни обозначали пять родов вышедших на битву: Сосны, Сосновские, Соснковские, Сосонки и Сончи, а ветви – тех кто вернулся. Сосонки и Сончи погибли все до единого и с тех пор прервались. После победы на холме близ города и возвели сторожевые башни, в которых постоянно находился небольшой гарнизон, а под защитой его в долине стали селиться люди, в основном иудеи-торговцы. С тех же пор, когда кто-нибудь в городке говорил о ком-нибудь из Соснов, к имени добавляли «наш пан».
   Во времена, относящиеся к нашему повествованию, т.е. зимою в начале 1608 года, возглавлял семейство Соснов пан Лех Сосн. Со своею супругою панной Яниной жили они вдвоем в двухэтажном домике, построенном, наверное, еще тем самым Въской с Рады. Каменное двухэтажное строение, поросшее мхом, окруженное огородом и хозяйственными постройками подслеповато щурилось на мир узкими окнами на берегу ручейка Журавки, бегущего через весь город в полноводную Вислу. Дочь пана Леха - Марыся была сосватана за коронного ротмистра Александра-Романа Вишневецкого. С теткой панной Хеленой Соснковской она уже несколько месяцев гостила в Лубнах на берегу живописной Сулы в имении родителей жениха - князя Михаила-Корибута и княгини Рейны Могилы. Сын Михаил отправлен был для службы в хоругви князя Константина Вишневецкого, дяди Марыськина жениха, и воевал сейчас в дикой Московии. Чтобы собрать собственный почт и вступить в хоругвь «товарищем» нужны были немалые деньги и определенный статус. Для того заручились поддержкой богатейшего землевладельца, родственника пана Якова Соснковского. Он же оплатил коней и оружие для всего почта, потому и Михала вписали в подписные листы хоругви Соснковским.
   Пан Лех, будучи потомственным шляхтичем, был крещен и придерживался латинского вероисповедания скорее по традиции, чем от истинной веры. Был он сорока пяти лет от роду, высок, тучен, главными достоинствами шляхтича почитал умение выпить крепкого меду без счету, закусывая так же безмерно. Черты лица его были крупные и правильные, волос густой и седой, глаз черный, на переносице шрам от удара – в молодости довелось ему послужить в гусарах. Супруга его происходила из Галицких русинов, молилась по Византийскому обряду часто и взаправду. Русоволосая и сероглазая, голос имела пронзительный, характер скверный – что делать, если то, что нам в молодости мило, с возрастом становится постыло. Но любил ее пан Лех крепко и боялся – не менее; чего, как говорится, ему было и надо.
    При нем постоянно обретались его друзья и собутыльники в количестве трех человек. Самым-самым был пан Каспер Кашмарек из Быховца – самым старым (ему было почти шестьдесят), самым толстым (шароварами его бывало, рыбу ловили как бреднем), самым веселым и самым лысым в компании (редкие волосы, выстроившиеся вокруг блестящей лысины, назывались им «300 спартанцев»). Он служил когда-то вместе с паном Лехом в одной гусарской хоругви в конце семидесятых годов прошлого века, во время заварушки с русскими. Тогда после беспорядков, вызванных продажей епископом Курляндским Иоанном IV Мюнхгаузеном прибалтийских земель королю Дании, армия под командованием царя Ивана вторглась в Задвинское герцогство.
Другой был пан Ципирка – худощавый блондин невысокого роста, с которым пан Лех обучался вместе на философском факультете Краковского университета, том самом, на котором ранее учился Николай Коперник. Молодой Павло Курцевич-Булыга – силач и бабник, дворянин из обедневшей семьи герба Курч, принадлежавшего позднее и Мазепе, был третьим товарищем в этой компании. Собирались они, как правило, каждый вечер, в отдельном помещении местного трактира. Трактир назывался «Пироги с земляками», что на местном диалекте значило попросту вареники с картошкой.
Первым напивался всегда Павло, он начинал ржать конем, блеять овцой, распевать срамные куплеты, стараясь рассмешить собутыльников.
— Да-а, погребок тут отменный, — говорил он ломающимся писклявым голосом. — И смоленые бочки, и обомшелые сулеи стоят, как хоругви в строю.
— Вот и, слава богу! Давайте выпьем! – густо басил пан Кашмарек.
— Меду! Меду! – шумел Ципирка вращая головой, отчего длинные соломенные волосы и усы его били хозяина по щекам.
Не успели налить по чаре, как Курцевич-Булыга вскочил:
— За здоровье пана Леха, нашего хозяина и благодетеля!
— За здоровье хозяина!  — подхватили остальные. — Ваше здоровье!
— Дай бог нам во всем удачи! — ответил хозяин.
   Чаши пошли вкруговую, вино в голову ударило. Все говорили разом, и никто никого не слушал: один только Павло свесил голову на грудь и дремал. Через минуту Ципирка запел песню о молодом улане, который уехал на войну, но не может забыть своей украинской невесты:
Hej soko;y
Hej, tam gdzie; z nad czarnej wody
Siada na ko; u;an m;ody.
Czule ;egna si; z dziewczyn;,
Jeszcze czulej z Ukrain;.
            ***
Wiele dziewcz;t jest na ;wiecie,
Lecz najwi;cej w Ukrainie.
Tam me serce pozosta;o,
Przy kochanej mej dziewczynie.
  Услышав песню, пан Лех достал из-за стола испанскую гитару и давай вторить, а Кашмарек тем временем отбивал ритм обглоданными индюшачьими ножками по деревянному столу.
   Трактирные слуги стояли в оцепенении, слушая громкое нестройное пение разгулявшихся шляхтичей. Завыли и залаяли собаки. От избытка чувств пан Кашмарек разрядил свою пару пистолетов в череп зубра украшающий стену над входной дверью и не попал. Щепки от дверного косяка усыпали пол. Комнату заволокло дымом.
— Эх ты, вояка! – сказал пан Лех, выстрелил и – попал! Череп разлетелся на сотню кусков, а рога упали с глухим стуком. Весь дом поднялся. Во дворе собрались кучки людей. Дворовые девки подбегали к окнам и, прижавшись лицами к стеклу, приплюснув носы, смотрели, что творится в комнате. Вновь очнувшийся Павел свистнул так пронзительно, что у всех зазвенело в ушах, и крикнул:
— Наш пан Сосн выиграл заклад! Кашмарек должен спеть! 
— Петь! Петь!  Петь и плясать! — безобразно заорали шляхтичи.
Пан Каспер начал взбираться на стол, дабы исполнить арию Орфея из оперы «Эвридика», написанной Пери и Ринуччини по случаю свадьбы Генриха IV и Марии Медичи. Стол покачнулся, на секунду застыв в позе Пизанской башни, с печальным скрипом рассыпался под тяжестью певца. Бутылки и закуски рассыпались по соломе, покрывавшей земляной пол. Кашмарек, тяжело рухнувший задом посреди щепок и битого стекла, густо захохотал. Остальные собутыльники встали вокруг него хороводом, наподобие как у рождественской елки и затянули гнусавыми голосами непристойные куплеты. Через минуту в дыму среди обломков они пустились в пляс вокруг пана Каспера, расплескивая разлитое вино образовывающее на полу целые озера. Затем пьяная ватага через сени выбежала на крыльцо. Мороз не отрезвил разгоряченных голов. Служанки, истошно крича, разбежались по всему двору; шляхтичи ловили их и пойманных целовали в нарумяненные свеклою щеки.
                ХХХХХ
Далеко-далеко, не достать ни рукою, ни взглядом,
Тишина, тишина.
Вот он, Волхов, седой и загадочный — рядом,
Новгородчина.
   (стихотворение)
  Еще летом 1607 года боярское правительство Василия Шуйского для борьбы с Лжедмитрием решило воспользоваться помощью шведов, которую настойчиво предлагал шведский король Карл IX. Швеция, воевавшая в то время с Польшей, была подходящим союзником в борьбе с польской шляхтой. В Выборге Скопин-Шуйский подписал союзный договор со Швецией, по условиям которого Россия отказывалась от претензий на Балтийское побережье и передавала Швеции «в вечное пользование» город Корелу с уездом. К осени пятнадцатитысячный отряд шведов под командованием графа Якоба Делагарди перешел границу Московского государства. Делагарди имел тайный приказ шведского короля      Карла IX - при случае присоединить северо-западные города новгородской земли к Швеции. После отъезда Скопина-Шуйского из Новгорода, сей предприимчивый швед французского происхождения переманил на свою сторону отряды войск Семена Головина и Федора Чулкова и подошел к Новгороду, остановившись в Хутынском монастыре. Когда над городом нависла опасность, новгородская знать, митрополит Исидор и наместник Иван Никитич Одоевский совершили предательство: тайно от посадских низов, готовившихся дать отпор шведам, они вступили в переговоры с Делагарди и заключили договор, по которому на русский престол приглашался один из сыновей шведского короля, а управление Новгородом поручалось Делагарди совместно с Одоевским. В случае если шведского королевича на русский престол не изберут, Новгород объявлял его своим великим князем и, отделившись от Москвы, должен был создать особое, независимое государство под шведским протекторатом.
   Заключив договор с новгородской знатью, шведы надеялись беспрепятственно овладеть городом. Сам  Карл IX обратился к новгородцам с воззванием, в котором изобличил перед ними коварную политику Папы римского, учинившего в  России смуту и кровопролитие с  целью искоренения православной религии, и заявлял о своей готовности «оказать им помощь». Войска Делагарди перешли Волхов и остановились у Колмовского монастыря, однако, войти в город не сумели. Неделю шведы стояли у Новгорода. Чтобы выполнить договор, новгородская знать пошла на сделку с Делагарди и ночью открыла шведам Чудинцевы ворота города. Шведы подавили восстание посадов и поставили в городе сильный гарнизон.   
  Отряд под командованием русского военачальника Федора Чулкова и шведа Эверта Горна взял под свою руку предавшиеся Лжедмитрию II Порхов и  Орешек. Пользуясь поддержкой новгородской знати, шведы вслед за Новгородом заняли Гдов, Ивангород, Старую Руссу, Ладогу, Тихвин. Воевода Одоевский и митрополит пошли на соглашение со шведами и подписали договор о подданстве. По этому договору создавалось отдельное Новгородское государство во главе с Великим князем Карлом-Филипом I Ваза, младшим из шведских принцев и двоюродным братом Сигизмунда III. Шведы надеялись, что их короля признают и остальные русские земли, они мечтали о захвате всего Московского государства. Используя земельные пожалования для привлечения на свою сторону дворянства и новгородской верхушки, шведы вручили воеводе Одоевскому Славятинский погост, а дворянам Григорьеву, Дубровскому, Лупандину, Негановскому — более пяти тысяч четвертей земли.
На рождество десятилетний Великий князь, в сопровождении барона Дитриха фон Фалькенберга, служившего ранее у ландграфа Морица Гессен-Кассельского, и пяти тысяч немецких ландскнехтов прибыл в свою столицу Стор Ниештад – Великий Новгород. За неделю коронация была подготовлена и отрепетирована. Венчался он княжескою короной, специально выполненной новгородскими умельцами из золота и крупных бриллиантов. Торжества проходили 1 января в  Соборе, посвященном Софии Премудрости Божией, заложенном еще князем Ярославом Мудрым, большим другом шведов. В южной галерее, где захоронены выдающиеся новгородцы, толпилось православное духовенство, недовольное, но усмиренное. Простой народ, собравшийся снаружи, роптал и показывал пальцами на центральный купол пятиглавия, где на кресте был помещен свинцовый голубь, олицетворявший Святого Духа. Голубя заметно перекосило.
Богатые новгородцы, купцы, торговые гости собирались внутри собора, где архиепископ Упсальский Олаус Мартини в парадных одеждах кривился на росписи и позолоты внутреннего убранства. Имея в виду приведение в дальнейшем всей этой увешанной золотом паствы в лоно истинной церкви, архиепископ, скрипя зубами, согласился возложить корону на юного принца в православном храме тем более, что Иисус сказал своим правоверным детям в Евангелии от Матфея: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».
Митрополит Исидор держал чудотворную икону Тихвинской Божией Матери, круг него стояли Мирон Андреевич Вельяминов, Данила Иванович Мезецкий и Василий Иванович Бутурлин. Архиепископ Олаус взял корону о девяти лепестках из тяжелого червонного золота, каждый украшенный большим бриллиантом, барон Дитрих фон Фалькенберг принес княжескую шапку с выступающим над горностаевой опушкой багряным верхом. Кальвинистские пасторы брызнули на ребенка елеем из большой мутной бутыли. На антресолях заголосил хор. Барон надел шапку на Карла-Филиппа. Кто-то из шведов подал сигнал и с городских бастионов ударили пушки. В глубине души Исидор надеялся, что после коронования свежеиспеченный Великий князь поцелует чудотворную икону. Это могло бы частично примирить его с православными. Чуда не произошло. Пасторы закричали: «Аминь! Аминь! Возрадуемся обретенному царю!». Новое государство появилось на политической карте Европы.
Чтобы обезопасить ополчение с севера, Дмитрий Пожарский начал переговоры с новым княжеством, обещая после освобождения столицы поддержать кандидатуру Карла-Филиппа при избрании царя на Земском соборе. Сами же Новогородские бояре начали заглядываться на Псковские земли. Ситуация в Пскове в конце 1607 года была еще более запутанной, чем во всем государстве, хотя казалось бы такое невозможно. Однажды утром, проснувшись, псковичи обнаружили, что с востока у них теперь шведский протекторат. А единственная дорога в столицу через Остров перерезана казаками. Недавно назначенный псковский воевода Пётр Никитич Шереметев, не погнушавшийся перед тем присягнуть самозванцу и принять от него боярство, почувствовал себя «незалежным»: обложил горожан немалыми поборами, стал захватывать в своё владение лучшие земли и сёла, принадлежавшие ранее государству. В городе наступила политическая лихорадка, местные скобари вышли бастовать к храму Николы со Усохи, а столяры и плотники стучали киянками по горбатому мосту через речку Пскову возле церкви Петра и Павла с Буя.
   Кончилось тем, что Петра Шереметева утопили в Великой, а имущество конфисковали. По городу бегали какие-то голодранцы. На заборах писали всякую дрянь. Некоторые вспомнили Псковскую республику, благо сто лет всего прошло. В Кроме на вечевой площади стали собираться псковичи, колокола Троицкого собора звонили не переставая. Трагическая кутерьма подтолкнула город Псков к новому знакомству. Под стенами Пскова объявился самозванец, авантюрист из Ивангорода, назвавший себя (О, боги! Сколько можно?) царём Дмитрием Иоанновичем. Однако Псков не признал хулигана и прощелыгу. Решено было обратиться за помощью к ополчению, стоявшему под Москвой. Посольство потерпело неудачу, ополчение уже заключило договор с Новгородским великим княжеством. Псковичи выдержали приступ города Самозванцем. Неизвестно, чем бы это закончилось, но подошла шведская рать. Самозванец, почувствовав приближение опасности, под покровом ночи тайно покинул лагерь, но был настигнут и схвачен. Несколько дней он сидел в тюрьме, где его и казнили...
   Засим Псковская вольница перестала существовать, и город с селами и пригородами был присоединен к Новгородскому княжеству. Воеводою там был посажен швед Горн при помощнике дьяке Грамотине.
                ХХХХХI
“…Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак.
Горе! Малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем…”
(А. С. Пушкин. Вурдалак)
      По каменным ступеням из тайных покоев, через неприметную дверку, спрятанную за портретом хозяина в парадных одеждах московского царя со скипетром и державой, спустился Филарет Романов, между сырыми каменными стенами, вниз, где, глубоко в земле, вырыта была у него каморка. Тихо вошел он, не скрипнувши дверью, поставил на стол, закрытый скатертью, свечу в бронзовой чаше и  глиняный кухоль. Затем стал бросать руками своими в чашу со свечой какие-то неведомые травы; взял ендову с широким горлом и носиком, выделанную из какого-то чудного дерева, и стал лить оттуда золотистую жидкость, шевеля губами и творя какие-то заклинания. Показался слабый свет, и страшно было тогда лицо Филарета: оно казалось мертвенно-бледным, глубокие морщины только чернели на нем, а глаза были как в огне.
     Все то же незнакомое мужское лицо появлялось в дымке призрачного света, а как хотелось бы патриарху видеть в результате гадания на имя будущего монарха себя либо сына Михаила Феодоровича. Уже и зимние холодные вечера сменялись черными бездонными ночами. И снова пальцы рассвета нащупывали верхушки московских крыш в полумраке утра. Уже и борода давно поседела, и лицо изрыто морщинами, и высох весь, а все еще творит богопротивные свои гадания старик Романов. По велению его Угрюм Шагалейка с колдунами Рохом и Кжысем привезли из-под Чернигова гроб черного мага Василя Дунина-Борковского. Оживленный страшным заклятием, бывший полковник каждую ночь вставал из гроба и ходил по улочкам столицы, высасывая кровь из запоздалых прохожих. В черной книге говорилось, что кровь ста праведников вернет тело его к земной жизни. И хотя Шагалейка полагал, будто столько их не найдется во всей Москве, Филарет не терял надежды обрести могучего союзника в борьбе за престол.
     И страшно стало на Москве в начале 1608 года. В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц и злая тьма чернилами разливается по закоулкам по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся по сугробам и дорогам; из проруби на Москве-реке выходят вереницами погубившие свои души девы. Каждое утро находят иссохшие обескровленные трупы. В Замоскворечье появившиеся ведьмы Спидала и Серничка умыкают молодых людей для развратных забав. Их подручный бес Лицепуркис поджигает деревянные дома на стрелецкой слободе. Уже неделю и другую колдунья Хоргина является на Никольской возле «Старого Николы» и не молится, и с позднего вечера до утра бродит по улицам темным; уста ее усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу...
                ***
 Зато в Стары-Соснах было тихо и по-прежнему покойно, однако пан Лех  был куда как озабочен событиями, происходившими с некоторых пор в Речи Посполитой. Слухи появлялись самые противоречивые. И вот снежным утром в субботу, сообщив супруге, что отправляется за новой порцией новостей, пан вместе с паном Ципиркой отправились к жиду Крындачу, державшему в городе корчму и погребок «Пироги с Земляками». Там, хотя время было еще раннее, они застали практически полный зал, так как день был базарный. Были тут и арендаторы Кмитицев, и чиновники из Котовиц, приехавшие по таможенным делам, и окрестные землевладельцы, и шляхта мелкопоместная, ни от кого не зависящая. Все они теснились по лавкам, стоявшим вдоль длинных дубовых столов, и шумно разговаривали. Один из посетителей, жирное лицо которого украшенное жесткой щетиной рыжих волос, угрожающе нависало над шапкой пивной пены, находился в кругу особенного внимания собравшихся.
- Что произошло, панове? – спросил пан Лех прямо от дверей, поздоровавшись, - Отчего вы не даете покойно хлебнуть пивка этому достойному господину?.
- Неужто, сударь, не знаешь? - удивился завсегдатай заведения старый чех Иранек, - Это писарь Брагинский из Острожской хоругви. Привез письма со Львова, Кракова и из Московии.
   Пан Лех замер, как вкопанный черенок привитого саженца яблони, а Ципирка, наоборот, завопил пронзительно: «Где этот писарь?!...»
Иранек не успел ответить, потому что в это мгновение, производя страшный шум, вошел какой-то шляхтич. Хлопнув дверьми он спесиво оглядел присутствующих. Был этот шляхтич лет сорока, среднего росту, лысоватый, с выражением обрюзгшего лица запальчивым, исподлобья смотревший на окружающих водянистыми глазами. Вошедши, он с подозрением оглядел присутствующих.
- Всем привет, милостивые государи! - произнес шляхтич громко и резко и не получил ответа. Старый чех же, наклонившись к пану Леху, произнес негромко:
- Как раз вон тот толстый пан в углу, что пиво пьет прямо из жбана и есть Брагинский.
Увидев толстяка, старый Сосн тотчас подошел к его столу, весьма церемонно поклонившись ему и уселся со своим стаканом меда рядом с писарем. Стол был уставлен разнообразными напитками. Из закусок был хлеб и колбаса.
- Досточтимый пан писарь, - спросил Сосн, начиная издалека, - не слыхать ли
чего в Московии о сыне моём?
- Привет, привет, пан писарь! – закричал эмоциональный Ципирка, присаживаясь за стол Брагинского и наливая себе вина из медного кувшина.
- Не во гнев будь сказано вашим милостям, с кем довелось беседовать? – важно вопрошал Брагинский, Острожский писарь и слуга князя Константина Вишневецкого. Пока пан Лех сглотнул комок, Ципирка важно произнес:
- Перед тобой, пан писарь, местный благодетель пан Сосн, отец поручника Михала Соснковского. –
Писарь так же важно утер пивную пену со щетки жестких рыжих усов, приподнялся, насколько позволило ему обширное чрево, поклонился пану Леху, и так же церемонно сказал:
- Счастлив нашей встрече, и еще более от того, что имею возможность передать тебе многоуважаемый пан весточку от твоего храброго сына. Ее прислали из Костромы, где томится в плену у схизматиков мой благородный хозяин пан князь Константин Вишневецкий. Сумку и коней мне передали в  отделении Краковской почты.
Писарь достал из стоявшей у стола почтовой сумки свернутый клочок бумаги запечатанный оттиском герба. Пан Лех вышел из ступора и протянул руку за письмом, сломал сургучную печать на нем и, приступив к чтению, присел на край лавки. Сидевший рядом Ципирка отпил более половины своей чарки, отставил ее, и стал заглядывать пану Леху через плечо. Поскольку написано было мелко, он тот час же закричал:
- А ну, читай вслух о подвигах мальчика, пан! На-аливай! –
Пан Лех начал читать вслух с того же места до которого дочитал про себя:
«В субботу ударили в набат. Не будучи знаком с обычаями этих краев, я не знаю, что происходит, спрашиваю; один, другой москвитянин бегут с оружием и кричат: «горит в городе»! Вышел я за ворота избы, где отведен нам был постой, чтобы основательно разузнать, в чем дело; вижу — толпа людей бежит ко мне, ограбив соседние дворы. Бросаюсь наверх, заваливаю ворота, достаю пистолеты, а тут уже успело прибежать ко мне более десяти человек, между ними наш родич прапорщик Сосновский и братья Скржечинские  из Кракова. Они прибежали прямо из постелей, едва успев захватить оружие. Завидев большую опасность, я велел сейчас же уничтожить лестницу и, воспользовавшись тем, что у меня было несколько заряженных пищалей, я открыл стрельбу. Осведомившись, есть ли у кого боевые снаряды, или же нет, я узнал, что было их крайне мало; но у меня было фунта три пороха, одиннадцать пищалей, свинцу же почти не было. Что делать? Нужда научила. Взяли мы у хозяина большие оловянные фляги, я поотрывал у них ручки и, изрубивши их в мелкие куски, заряжал ими пищали; но, не смотря на это, спаслись мы только благодаря милосердию Господню, нас выручили царские стрельцы.
   На следующее утро, в воскресенье, отбившие нас стрельцы привели меня в замок, к думным панам. Они меня спросили, хочу ли я отправиться к пану воеводе Сандомирскому в заключение, или же остаться на службе у них. Не допуская мысли об измене, просил я, чтобы меня отвели к его милости. С одним боярином я был отправлен на Борисов двор, где под арестом уже находился воевода Сандомирский, которому этот боярин сказал: «пан воевода Сандомирский! вот думные бояре жалуют тебя, прислали тебе твоего офицера, чтобы ты не думал, что им жизнь твоя нужна, и обещают при этом полную безопасность». Его милость пан воевода поблагодарил их через посредство этого боярина, а после расспрашивал меня пан воевода, каким образом спасся я, и я рассказал ему все, что происходило….»
На этом месте вышеупомянутый пан с водянистыми глазами, успевший выпить не один бокал крепкого, хватил по столу так, что из стаканов выплеснулось содержимое.
- Вот они герои наши домотканые, без бою сдаются Московскому быдлу, позор! Где польский гонор? -
- Напрасно ты, сударь, вино пролил, - сказал пан Ципирка совершенно спокойно, налив свой стакан повторно. И, наливая, он не обратил внимание на своего патрона, который густо побагровев поднимался из-за стола.
- Пока я здесь живу никто не смеет говорить дурно про солдат Речи Посполитой. – взревел Сосн щедро брызгая слюной.
 - А, чертово семя! – зарычал он после того, как скандальный пан вторично ударил кулаком по столу. Пан Ципирка, с первого взгляда почувствовавший безотчетную антипатию к наглецу побагровел, сверкнул глазами и потянулся за саблей. Обрюзгший пан с водянистыми глазами полагая, что ему дали повод, вытащил свой огромный клинок и вызывающе воззрился на Ципирку, однако, беда к нему пришла с неожиданной стороны. Кулак молодого Булыги величиной с добрую пивную кружку приложил забияку по затылку. Молодой великан Павло вошел в зал в самом начале ссоры и, дождавшись ее развития, завершил прения простым логически обоснованным действием. Вошедший следом пан Кашмарек нравоучительно произнес над распростертым телом:
 - Ничто так не ударяет в голову, как крепкий алкоголь. Так же и мне однажды в Кракове кружкой голову пробили. Истинный бог, разбойная же в том городе шляхта! Не смотря, что город столичный. В Сосновце другая история со мною случилась…
- Твоими историями, пан Каспер, детей спать укладывать! – засмеялся кто-то из завсегдатаев.
- Пусть я не шляхтич, пусть я пес паршивый буду, если вру! – закричал Кашмарек крестясь и целуя иконку Девы Марии, висящую на шее.
- Подожди, многоречивый пан, - остановил его слегка захмелевший Ципирка, - пан Лех получил письмо от Михала и мы никак не можем его прочитать. –
   В этот момент в корчме раздался шум и смех – пан с водянистыми глазами попытался встать, но, качнувшись завалился набок. Двое слуг подхватили тело его под руки и выволокли на воздух. Громкий хохот потряс комнату.
- Пошли тогда в мой дом, - предложил Сосн, - Здесь уже такой шум, что и слова не расслышишь. Да и пани жена моя ждет этой весточки – обрадуется и сладкой мадеры нам выставит. Радостно галдя - мадера Соснов высоко ценилась в городке - ватага с письмом отправилась  на Вторую Журавскую к панне Янине.
                ХХХХХII
Гномами закопаны когда-то,
тянутся весной из-под земли
яшмой, изумрудом и агатом
к солнцу январи и феврали.
(М.Ратнер)
 Противостояние на Москве продолжалось всю зиму. Каждые выходные ездили в гости: то посольство царя Дмитрия Иваныча из думных бояр прибывало в лагерь на переговоры, то от Пожарского скакали гонцы в Кремль. В Москву шли обозы с Дона, охраняемые тамошними казачками, в основе поддерживающими царя. За Пожарского стояло Поволжье, Троица и север; у него был договор о взаимопомощи с Новгородом. Казалось, что ситуация всех устраивает. Однако, в начале марта, во вторник, на Масляной неделе, взбунтовались москвичи. Завязалась драка между торговыми людьми и казаками Заруцкого, как говорят спьяну и из-за бабы. Драка перешла в смертный бой. Сражение шло сперва на Китай-городе, где вскоре казаки перерезали людей торговых и разграбили лавки… потом бойня произошла в Белом городе; тут казакам управиться было труднее: посад был обширнее и народ воинственнее. Москвичи свезли с городских стен орудия и, расставив их по улицам, обдавали противника картечью. Казачки кидались на них верхами; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; казаки отступят, чтобы выманить их из-за ограды; москвичи преследовали их, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что те намереваются обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют из ружей. Другие, будучи в готовности, с кровель, с заборов, из окон, бьют самопалами, камнями, дрекольем. Всадники, не в силах ничего сделать, отступают, преследуемые к Кремлю…
Вдруг из ворот Боровицкой башни на площадь выехал атаман Заруцкий, с ним старшины и польские гусары верхом. А на площади еще с времен Ивана IV сложился торг с причалами, где москвичи закупали дрова и мох для прокладки брёвен. Кто-то закричал: огня! огня! жги дома! Похолики первыми подожгли один дом… то же делали и с другими домами вдоль стен кремля. Наконец занялся пожар: ветер, дуя с Москвы-реки, погнал пламя на русских и принудил их бежать из засад; казаки следовали за разливающимся пламенем, пока ночь не развела их с неприятелем. Отряды Дмитрия отступили к Кремлю и Китаю-городу. Уже вся столица пылала; пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день, а горевшие дома имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду. Со стен Кремля казалось, что в Москве не осталось ни кола, ни двора.
На следующее утро между сторонами пролегла широкая полоса сожженной земли и тлеющих головней. Засевшие в Кремле поляки и сторонники царя Дмитрия стали обстреливать уцелевшие районы столицы из пушек, которых нашли три штуки в оружейной палате. Пьяные поляки попытались выстрелить из Царь-пушки – засыпали порох, забивали пыжи, вместо снаряда засунули каменную глыбу – бабахнуло с третьей попытки. Снарядом сшибло стрельницу Боровицкой башни вместе с устройством и цепями подъемного моста, сама пушка при этом треснула. Ближе к вечеру, замотанные ветошью, черные от сажи, словно ниндзя, москвичи подобрались под самые стены. Под утро большой отряд конницы (в основном польской) возглавляемый самим царем выехал через Никольские ворота, но был атакован из засады повстанцами у стен Богоявленского монастыря, сильно пострадавшего от вчерашнего пожара. На помощь москвичам подошли отряды нижегородского ополчения, и уже к обеду все было кончено – поляки перебиты, русские сдались, а смертельно раненый царь Димитрий еле дышал на грязно-кровавом снегу. Кто-то из неблагодарных москвичей, коих пытался облагодетельствовать сей государственный деятель, подошел и перерезал монарху глотку, не забыв при этом стянуть кошелек.
На поле битвы вышел игумен Киприан, волоча за собой огромный мешок с личными вещами первого  настоятеля обители - Стефана, старшего брата Сергия Радонежского, спасенными из пожара. Мешок выглядел обгоревшим. Внутри находились: монашеская мантия и камилавка, епитрахиль и поручи, крест, Евангелие, иконы и лампады, аналой, комплект нард с серебряными шашками, шлепанцы и полное отпущение грехов на предъявителя, подписанное Константинопольским патриархом Мануилом Вторым.
Старца подсадили на ослика и привезли к Пожарскому. Князь пристально осмотрел содержимое мешочка, оставил себе нарды, шлепанцы и индульгенцию, остальное вернул.
- Послушай, отче, - сказал Дмитрий Михайлович после получасового рассматривания голых больших пальцев ног его, выглядывающих из дырявых валенок, - скажи мне, вот мы тут сомневаемся, та за монархию али за демократическое устройство общества.
- Бе-е, ме-е, - отвечал старец, пуская пузыри слюней.
- Экий ты болван, - в сердцах сказал князь, - а, может, и хорошо, что болван. По крайней мере воду мутить не станешь.
Киприан радостно гугукнул и на всякий случай пустил еще и соплю.
- Бр-р-р, - князь вздрогнул – вид действительно был омерзительный.
***
Оставшиеся за стенами кремля поляки и самые верные их приспешники сидели в осаде еще три недели. Оставшись без государя, они не растерялись, и в первый же день сидения выбрали в цари польского Владислава. Тот час отправили в Польшу гонца с поздравлением царевичу и мольбами о помощи. С утра до вечера изменники дежурили на стенах и смотрели на закат – подмога не появлялась. Когда все крысы в подвалах были выловлены и съедены, а суп стали варить из голенищ гусарских сапог, решили отдаться (не впервой!) на милость победителей. Сдача гарнизона началась 27 марта. Ополченцы и москвичи съехались у Каменного моста, против Троицких ворот Кремля, откуда выходили осажденные. Пожарский принимал шедших из Кремля бояр, среди которых были Федор Мстиславский, Иван Романов, его племянник Мишенька с матушкой — инокиней Марфой, Борис Лыков, Федор Шереметев, Иван Воротынский и остатки польских полков. Офицеры иноземные Будила и Стравинский сдались самому князю Пожарскому, опасаясь казачьей расправы. Все «кремлевские сидельцы» проходили через Ивановскую площадь, оставляя здесь оружие и награбленное добро, которые принимались Мининым. Позже, уцелевших пленных (их было немало) по приказу Пожарского выслали в различные места — в Ярославль, Галич и Нижний Новгород. для обустройства разоренного государства.
Высокородный князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, оказавшись в Кремле, немедленно занял дворец Годунова и там барствовал, распустив своих казаков по городу. Минин и Пожарский, не коснувшись царских палат, скромно поселились на Арбате, в Воздвиженском монастыре. Вместе с земскими людьми они занялись подготовкой Собора для избрания царя,
Соборные люди, всё москвичи да казаки, рядили на Красной площади, благо погоды установились теплые. Непривычные к демократическому волеизъявлению граждан, желавшие все решить кулуарно бояре и думные дворяне растерянно кучковались то тут, то там, но никакого влияния на массы оказать не могли. Вначале, казалось, изберут старшего Голицына, да на него посады взъелись. Пытались мастеровых стрельцами образумить – не вышло, не поднялись стрельцы. Предлагали общему собранию крикнуть Милославского либо Воротынского – толпа ответила презрительным свистом. Послушали, было, выступление князя Пожарского, как он есть герой и освободитель, однако когда Дмитрий Михалыч начал предлагать в цари малолетнего шведского принца (как он клялся при Новгородском уговоре), на него зашикали. Вылез было невесть откуда взявшийся Филарет Романов, предлагавший самого себя, да его пинком сшибли с Лобного места. К концу прощеного воскресения было решено, никакого царя на Москве не выбирать. Собор, к неописуемой злобе всех бояр, передал правление триумвирату, в состав которого вошли Минин, Пожарский и Авраамий (в миру Аверкий) Иванович Палицын – келарь Троице-Сергиева монастыря. В руки триумвирата перешла гражданская и военная власть. Высшая власть, по приговору, принадлежала «всей земле», которая могла сменить триумвиров, если нужно, и выбрать других. Решено было учредить приказы для управления финансами и земельными делами.
Приговор был составлен Палицыным и подписан представителями от граждан. Князь Пожарский был назначен старшим военным диктатором, «всего московского воинства властителем», Кузьма Минин получил в управление торговые и заграничные дела, а Авраамий – финансы и духовность (как будто это совместимые понятия!).
Итак, ополчение городов русских, сформировав в 1608 году правительство, юридически оформило альтернативу монархии – дворянско-купеческую республику.
Дьяки иноземного да торгового приказов в день назначения поднесли своему шефу Кузьме «зелена вина». Бывший кузнец вздрогнул, но принял. Тот час для проведения эксперимента он уединился в своем кабинете – Минин не пил вина уже несколько месяцев, с того памятного чудесного избавления в Нижегородском кабаке.
Налил Кузьма стакан и, перекрестившись, потянул ко рту. Рука его предательски задрожала. Однако к радости гражданина Минина крепкий напиток пролился в его страждущее горло. Отбросив в сторону сосуд-посредник Кузьма припал губами к первоисточнику и, наконец, успокоение снизошло на его измученную воздержанием душу.
                ХХХХХIII
В  1885 году  Шаляпин с Горьким  одновременно  пришли
наниматься в хор Серебрякова на Нижегородской ярмарке.
Горького взяли, а Шаляпина – нет.
 (быль)
Весною в обескровленной войнами Речи Посполитой со скрипом и зубовным скрежетом собирались панские и коронные отряды и полки. Вместо сева на полях, крестьян ожидала кровавая междоусобица. Войска короля Александра собирались на левом берегу реки Неман, в ста пятидесяти километрах от Менска возле Любчанского замка, отошедшего по завещанию к Войтеху Радзивиллу. Замок был так себе: все строения, кроме одной каменной башни, защищавшей въезд, были деревянными. Территорию замкового комплекса, кроме земляных валов, с трёх сторон окружал ров, а с четвёртой — воды реки. Поначалу управляющий князя выезжал из ворот и пугал собирающихся ратников карами могущественных вельмож, но после того как число собравшихся перевалило за сотню, стал ездить все реже, а потом и пропал насовсем. Скоро палаточное море заполонило Новогродскую равнину. Командовал войсками князь Михаил Скопин-Шуйский – важный, в белом плаще и черном кафтане с вышитой золотом готовой к взлету хищной птицей, давшей его предкам свое прозвище. Сей военачальник прибыл в Менск еще зимой со своими людьми, боярином Василием Петровичем Головиным и дочерью его Александрой. Здесь же венчались они в небольшой православной церквушке на Замковой улице. В одном из мещанских домов, уступленных им Александром прошел их медовый месяц. Теперь Александра Васильевна, находясь в тягости, осталась на попечении своего отца и преданных служанок в Менске.
Католическое воинство, примкнувшее к Александру возглавлял убеленный сединами пятидесятипятилетний весельчак, пьяница и забияка Зебжидовский, который Сигизмундом III был четырежды приговорен к смертной казни. Кальвинисты выступили под привычными Радзивилловскими трубами, только возглавлял их теперь младший сын Сиротки – Александр Людвиг, коротко сошедшийся со своим тезкой и двоюродным дядей за время Менского зимовья.
Вельяминов с Янушем Радзивиллом отправились в Оршу – нужно было узнать настроение мясцовых жихарей, являющихся опорой престола, повидать Егорку Котова и разведать Московские новости.
Сам король остался в Менске готовить с новопризванным примасом Великого Княжества Литовского Иосифом Вельямином Рутским полномочное посольство в Рим. В Менске же оставалась княгиня Софья, храбрая внучка героической княгини Анастасии, и подружившаяся с нею Елизавета Радзивилл, у которой, кажется, начинался роман с Михалом Соснковским.
Вскоре нежданно-негаданно в Менск заявился отец Михала – старый пан Сосн со своею вечно пьяною свитой. Произошло это так…
                ***
Ход событий в Стары-Соснах с прибытием писаря Брагинского сильно изменился, словно время, стоявшее на месте мутной лужей, устремилось в брешь пробитую полученным письмом, пытаясь догнать утекающую реку Речи Посполитой. Пани Янина, едва узнала, что сын ее томится в застенках злобных москалей, до самого вечера столь выразительно грохотала попадавшимися на пути креслами и бросала на пана Леха такие взгляды, что тот с самого утра собрал своих верных шляхтичей у резного крыльца своего домика и, не давая опохмелиться объявил им следующее:
- Мои добрые друзья! Вы знаете, что сын мой, единственный наследник имени моего, попал в лапы жадных схимников! –
Пан Каспер Кашмарек согласно закивал и, пуская скупую пьяную слезу, завел свою историю: «Помню, как сейчас, сидит Михась у меня на коленке, ма-аленький, а важный такой, и говорит…»
- Подожди, пан Каспер, не до твоих сказок! Порешили мы с моею половиною, что надобно отправляться на выручку Михала. Поеду сперва в Сандомир, а далее – Бог весть, что будет. Возьму с собою денег сколько есть и ежели из вас кто пожелает..
На этом месте речь пана Леха была прервана громкими криками друзей: «Ура! Поедем все! Голову не пожалеем за тебя и сына твоего!» и другими аналогичного содержания. Заслышав шум и крики из дверей вышла Янина – светловолосая, светлоглазая, с легким румянцем на умном лице, одетая в платье с узким закрытым лифом с красочной отделкой на груди. На голове, поверх рантуха вышитого красной нитью в переплетении с золотым шитьем, красовалась горностаевая шапочка, украшенная крупным жемчугом.
- Ну, что, Лешек, - задала она вопрос своим обычным голосом и все привычно втянули голову в плечи, а пана Ципирку еще и передернуло, - готовы ли вы со своими трутнями отправляться в Сандомир, чтоб узнать там о судьбе нашего ребенка? –
- Уже почти готовы, милая, сложим вещички, оседлаем коней и, дай Бог дорогу! – отвечал ей супруг.
- А уж если добрая пани нальет нам по стаканчику славной мадерцы… - жалостливо протянул толстый Кашмарек, утирая восторженную слезу шапкой, что сжимал в кулаке.
   Так и вышло, что по последнему снегопаду февраля маленький отряд выехал на Краковскую дорогу через восточные (Лосиные) ворота Стары-Соснов, названные так из-за гигантского черепа лося с рогами, добытого ещё кем-то из сыновей Въски с Рады и укрепленного на дубовой балке над воротами.
    Впереди, по еще не раскисшей земле, ехал на серой кобыле сам старый Сосн в красном кунтуше с черным поясом под которым одет был жупан  золотого шитья с небольшим воротником-стоечкой, подшитый изнутри рядом металлических пластин. За ним на гнедых одногодках из его же конюшни красовались его веселые друзья, одетые как обыкновенно одевались небогатые шляхтичи - в долгополые жупаны облачистого цвета с поясом, штаны-ноговицы, сверху укутавшись в суконные длинные распашные плащи. Дополняли одежды  простые суконные шапки, подбитые мехом - у пана Леха была шапка из шкуры леопарда и с брошью и плюмажем из перьев страуса. Сзади на двух лошадях, ведя в поводу по одной лошади каждый с грузом скарба и припасов, замыкали колонну холопы пана Леха: молодой, ловкий Андрусь и великан Угрюм с характером полностью соответствующим прозвищу, одетые в суконные кафтаны с вышитой на них сосной.
   Вышло и так, что отъехав всего пару польских миль (что в сегодняшнем исчислении составило бы около 1700 метров) благородные паны стали испытывать неутолимую жажду.
- Эй ты, как там тебя, Злоба! – закричал пан Кашмарек, обернувшись.
- Угрюм, не во гнев будь сказано Вашей милости, – угрюмо изрек Угрюм.
- Ну, все равно… Не стану же я запоминать все ваши собачьи клички… Скажи-ка, не положила ли ясновельможная пани Янина в один из мешков полутораведерный бочонок с мадерцей? –
- То, милостивый пан, падарунак ваяводзе Сандомирскому. –
   Супруга пана Леха – затейница и деятельный агроном-селекционер – действительно упаковала на всякий случай небольшую емкость со своим лучшим вином, изготовленным под ее личным руководством из специально выращенного в теплице винограда Esganacao и выдержанным после разлива в бочки в течение долгих летних дней на солнцепёке. Неизвестно только, как об этом грузе узнал прозорливый пан Каспер, пользы же ему сие не принесло. Не смотря на все его увещевания, пан Лех не разрешил притронуться к бочонку. Надувшись как индюк, пан Кашмарек молчал на всей продолжительности пути до мельницы на Соле, мимо которой шла дорога на мост и дальше в сторону Кракова и Сандомира, то есть целых двадцать семь минут. Завидев же арендаторов, вышедших встречать пана Леха всей семьей, он закричал во весь голос:
– А что, пан Яхно, вогняною оковитою не напоишь ли ясновельможных панов, что оказали честь твоему дому присутствием. –
– Отчего ж не напоить, моя жинка  во  авторак  согнала  добрай  самагонки…
   Реку пересекли только на следующее утро, а едва отъехали от берега –  выдули всю благородную мадеру пани Янины – так трещали у всех головы после Яхновского первача. До Кракова оставалось около восьмидесяти миль. Ехали друзья неспешно, однако, когда солнце за их спинами задумало скрыться в землях немцев и французов, они увидели как последний луч позолотил Вавельский холм, королевский замок и кафедральный собор.
«Интересно, увез Сигизмунд коронационный меч Щербец в новую столицу, либо же оставил» – подумал пан Лех, рассматривая башни и недавно отремонтированные стены замка. При въезде на Грюнвальдский мост взгляду открылась Скалка, небольшое взгорье, на котором ещё в XI веке построен был один из первых костелов Польши. Сосн помнил истории, ходившие среди студентов Краковского университета, об одном из самых загадочных убийств в истории Польши. Легенда гласит, что здесь польский король Болеслав Смелый в 1079 году свирепо расправился с краковским епископом Станиславом, снеся ему голову мечом, после чего тело священника было разрублено на куски. Однако, если верить легенде, части тела через некоторое время чудесным образом приползли в костел и срослись, после чего в 1253 году Станислава канонизировали.
    При проезде через Вислу заплатил пан Лех проезжей пошлины с каждого  шляхтича по орту – на каждой монетке красовалось противное бородатое рыло Сигизмунда III, да за холопов взяли по десять грошей с головы. Городской улицей проехали площадь Всех Святых, оставив по левую руку Епископский дворец и родной пану Леху и пану Ципирке университет. На торговой площади спешились возле костела Св.Войтеха, где старый Каспер бросил завалявшийся случайно в глубоком кармане шаровар шостак в кружку сборщика, приказав ему отбить поклонов за здоровье сына Леха и Янины Сосн «превеликое множество». По Флорианской улице сквозь браму и сторожевую башню Барбакан выехали а пригород к костелу, в котором сохранялось переданное в конце XII века Римским Папой Люцием III тело мученика Флориана. Здесь же нашлась недорогая по меркам Кракова корчма «Chlopskie jadlo» с комнатами для ночлега и конюшней. Сговорившись с хозяином (ночлег и еда на шестерых обошлись пану Леху в серебряный талер) вышли обедать в зал. По дороге пан Каспер ворчал, что за талер в месяц, форму и кружку пива в день можно нанять немецкого мушкетера. Обстановка не подкачала – все способствовало выделению желудочного сока: печка с огромными караваями, колбаски висят с потолка, на деревянных полках банки с вареньями-соленьями, лук и чеснок в плетенках, деревянные столы и лавки, овечьи шкуры на лавках, лампы под потолком жировые. Едва друзья уселись (пан Кашмарек только успел открыть рот, дабы потребовать выпивки), каждому из них на стол поставили по здоровенному куску серого хлеба и в глиняных плошках шкварки с жиром застывшим, а также деревенскую сметану с пряностями, зеленью и чесноком. Так сказать закусочка, пока не зажарится мясо. Пока распивали первый кувшин меда, принесли запеченную в пиве свиную голенку с хреном, печеную картошечку, пиво. На десерт яблочный пирог. Слуг накормили на кухне.
  Когда обед уже близился к завершению, истории рассказаны и песни спеты, пану Леху показалось, что у входа мелькнула фигура давешнего шляхтича с водянистыми глазами, которого по-свойски приложил Павел в «Пирогах с Земляками». Но поскольку Ципирка к тому времени уже спал лицом в остатках капусты, старый Сосн посчитал, что ему померещилось.
 Ночь прошла довольно беспокойно. То есть сперва, под действием алкоголя, все заснули едва коснувшись кроватей (если говорить о панах) или подстилок возле дверей в спальную комнату (Андрусь и Угрюм). По истечении нескольких часов – еще было темно – пан Лех проснулся от громких хлопков и шипящих будто чайник проклятий. На мирно спящих путников напали тараканы — не то жуки, не то бескрылая саранча — твари мерзкие и пречерные; они по запаху чуяли человека, незаметно заползали в одежу и кусались так, что от внезапной боли спящий человек вдруг пробуждался, вскакивал, точно желая защититься от вражеской руки, и — что нередко в подобного рода внезапных напастях — ударялся обо что-нибудь и валился на пол. Первыми в битве пострадали Андрусь и Угрюм. Издаваемые ими звуки и разбудили чуткого пана Леха. Только хотел было он надсмеяться над незадачливыми холопами, как почувствовал сильной жжение в области шеи и, подскочив на месте, рухнул с деревянной лежанки на пол. Остатки ночи путешественники провели в охоте на голодных насекомых с факелами и саблями и чудом не порубили друг друга и не подожгли корчму. Один лишь Ципирка спал сладким сном младенца. Зато уж наутро распухшее лицо его примирило остальных с этим печальным фактом. Позавтракали наспех, причем хозяин вместо благодарности получил пинка от пана Ципирки, а Каспер Кашмарек снял с потолка два кольца свежей чесночной колбасы в качестве контрибуции. Сытые кони бодро унесли путешественников по укатанному тракту все дальше и дальше на восток. Там, где на горизонте виднелись низкие, пологие холмы, остался Краков.
   До Сандомира предстояло проехать около двухсот миль по грунтовым дорогам по левобережью Вислы. Дорога вилась грязно-серой лентой среди все еще заснеженных полей и рощиц. У окраин редких деревень чернели придорожные распятия или наивные, деревенской работы изображения святой девы. Наши путники истово крестились и снова скакали вперед - торопились засветло добраться до какого-нибудь жилья – с наступлением темноты на дорогах пошаливали разбойники, да и волков за эту зиму развелось немало. Уже в сумерках подъехали к какой-то избушке у реки. Избушка была пуста и холодна, лишь в оттаявшей прогалине шагах в десяти от покосившегося крыльца лежал чей-то скелет едва прикрытый ветхими лохмотьями. Панове перекрестились на жертву давней трагедии и выпив по стакану перекусили запеченной в золе рыбой, которую наловил искусный пан Кашмарек. На следующий день они выехали на Опатувский шлях и добрались уже до западных ворот Сандомира.
«Эге, Стародом уже!», – подумал пан Каспер и почесал голову под шапкою - при западных воротах, недалеко от замка на предместье, называемом Стародом, сто пятьдесят лет тому назад, выстроен был по указу Ивана Олесницкого, воеводы Сандомирского, деревянный монастырь с церковью в честь св. Бернарда Сиенского. Во время королевской осады и предместье и монастырь сгорели. Но за месяцы, прошедшие после того храм и многие дома в пригородах были восстановлены, стены там где попадали снаряды заделаны, ворота поврежденные отремонтированы. Однако то тут, то там попадались остовы сгоревших домов, торчавшие из земли как гнилые зубы.
Разглядев над придорожной харчевней на раскачиваемой ветром вывеске кабанью голову, путешественники вдруг почувствовали, до чего же они голодны. Время было позднее и друзья поспешили в дом дальнего родственника пана Леха – Андруся Гузинского, шляхтича герба Ястржембец. Не доехав по Опатувской улице до ратуши и строящейся иезуитской коллегии всадники свернули в узкий глухой переулок и возле деревянной скульптуры Богородицы старый Сосн спрыгнул на мостовую и постучал молоточком в тяжелую дубовую дверь. Открыл сторож Глушка со свечой в левой руке и турецким ятаганом в правой. Он долго всматривался в лицо пана Леха.
- Ну что ты смотришь на меня, образина, - громко произнес Лех, - Неужели не узнаешь Сосна из Стары-Соснов, что подарил тебе на позапрошлое рождество сию ржавую секиру?
Сосн указал на ятаган.
- Матка Бозка, - запричитал Глушка, - Никак и вправду пан Сосна из Соснов приехали.
- Кто ж еще, дурья голова.
- А хозяин уехал по делам. Неделю как уехал…
- Да поди ты к черту, я и без хозяина войду, - и оттолкнув привратника, пытавшегося задержать толпу голодных и усталых шляхтичей, пан Сосн вошел во двор.
 Сам хозяин должен был явиться через пару дней. Прислуга же, зная пана Леха как родственника и близкого друга пана Гузинского, устроила путников в две гостевые комнаты, а холопов – на сеновале, возле конюшни. Перед сном, краснобай и баламут Кашмарек выиграл в карты у хозяйского мажордома ведро крепкого пива, и вся доблестная троица пьянствовала до утра. Один Сосн воздержался, держа в уме посещение Мнишеков, оттого-то наутро он один был весел и игрив. Уходя он густо намазал беспробудно храпящим собутыльникам сметаною усы, представляя, как они проснутся и удивятся.
                ХХХХХIV
«Они выщипывают свои густые брови с помощью
какого-то порошка, а затем, как мне рассказывали,
подрисовывают их черной краской»
(Иржи Давид)
Перекусив хлебом с сыром и кувшином молока, пан Лех взял с собой провожатого из холопских детей – смышленого чернявого хлопчика лет семи, чем-то неуловимо напоминающего хозяина – и отправился на розыски дома Мнишеков. Прошли те времена, когда пан Ежи проживал в Самборском дворце и управлял несколькими крупными поветами. После поражения его Московской авантюры большинство имений его было изъято за долги. Если бы не поддержка зятя – Константина Константиновича Вишневецкого, Мнишека вполне могли упечь в долговую тюрьму, как впрочем собирались еще после смерти его благодетеля Сигизмунда II, которого пан Ежи с братом, по слухам, сильно обворовали.
 Теперь же Мнишек с дочерью проживали в простом городском доме неподалеку от ратуши, сын же Станислав отправился ко двору Сигизмунда III, так сказать «на ловлю счастья и чинов». Важный привратник в огромных бакенбардах провел посетителя темным переходом в гостиную, отделанную голубым шелком и серебряными панелями. Еще недавно такого деревенского шляхтича Мнишеки не пустили бы дальше прихожей. Теперь же пана Леха приняла дочь бывшего Сандомирского воеводы – Марианна, показавшаяся ему довольно миловидной. Правда, приглядевшись, старый Сосн приметил, что слишком жёсткие очертания подбородка и особенно тонкая линия поджатых губ придают девичьему лицу неприятную сухость, а в глубине её бесстрастных глаз скрывался острый и изворотливый ум. Гость и хозяйка долго и пристально разглядывали друг друга не начиная разговора, пока горничные накрывали столик и подавали винный суп, готовившийся из белого сухого вина в которое после разогревания вливали растертые сырые желтки и сахарный сироп, после чего взбивали венчиком до появления аппетитной пены. К супу подали тарелочку с бисквитами.
   Сделав несколько приличествующих случаю комплиментов, пан Лех приступил к деликатным вопросам.
   – А что, добрая пани, не вспоминается ли Вам пребывание в дикой стране Московитов? – начал он издалека.
   – Не говорите, пан, жуткая страна, дикие нравы – во время коронации кто-то упёр золотое паникадило, так никто и не почесался – решили, что и не было его.
   – Правда ли, что тамошние жители злы и не образованы, как говорят?
   – Да про них ещё мало говорят, – Марианна обмакнула бисквит в тарелку и с удовольствием раскусила его, – Московиты вообще варвары. Они подозрительны и недоверчивы, жестоки, прожорливы, скупы, плутоваты и малодушны. Они едят и пьют очень плохо, всю их пищу составляют огурцы репа и жмых, а также мука и соль. Они не едят вовсе ни телятины, следуя правилу, которое неудобно назвать в приличном обществе, ни голубей, потому что Св. Дух явился им в его облике.
   Одежда женщин на турецкий манер – шаровары и топчик. Мечтой беднейших из них является иметь головной убор из персидской ткани. Богатые же украшают его драгоценными камнями или жемчугом такой величины, что головы их склоняются к плечу набекрень. Их платья сшиты колоколом, вышиты золотом и оторочены куньим мехом. Волосы не видны из-под их уборов. Сумасбродство этих женщин заходит так далеко, что они даже красят свое лицо, придают ему тон, который им нравится, и – О, Боже! – выщипывают брови.
   Их экипажи жалки. Большая часть их них ездит по городу верхом на дурных лошадях, причем впереди бегут их слуги с непокрытой головой и жезлами для расчистки пути, которые раскрашиваются черными и белыми полосами. Когда встречаются два московита их слуги бьются на жезлах – кому вперед проезжать перекресток. Царские кареты жестки и устаревшей модели, а кресла в них не принимают форму седалища – я, пардон, отбила себе все, чем сидела; они никогда не покупают транспортные средства, надеясь получить их в подарок или в виде взятки от иностранных купцов или послов.
   Когда Цари едут в карете по городу, то движутся медленно и важно, стрельцы же выстраиваются рядами вдоль улиц, где они должны проехать. Перед ними, как во время процессий, идут люди, которые поливают дорогу водой, и посыпают песком, и кадят кадилами, и чадят чадилами.
   Попы всегда держат в руке четки, свисающие до земли, над которыми они беспрестанно бормочут молитву; иногда они запутываются в них ногами и спотыкаются. Их благочестие проявляется, главным образом, в процессиях, которые устраиваются по любому поводу и со следующими церемониями: Все духовенство, облаченное в разноцветные мантии, у епископов они бывают фиолетового цвета, а у митрополитов - голубого, у большинства украшенные жемчугом, выходит после причастия вином вместе из одной церкви, и беспорядочно, как попало, направляется туда, где предполагается служба. Каждый священник несет в руке что-то полезное, одни — книги, другие — кресты, а многие — пастырские жезлы или закуску. Те, кто идет рядом с митрополитом или патриархом, несут большие иконы Богоматери, а также жемчужные четки и напитки, другие же несут большие четырехконечные  кресты, очень богатые, и столь тяжелые, что некоторые могут нести лишь 4 священника. После появляются те, кто несет Евангелия. После этого следуют игумены в сопровождении митрополитов и самым последним, на некотором расстоянии от них, появляется патриарх в мантии зелёного цвета. По всей ширине мантии проходят три широкие двухцветные полосы, называемые “струями” и в головном уборе, украшенном жемчугом и, исключая три венца, немного похожем на папскую тиару. Все идут, веселятся, распевают разухабистые песни двусмысленного содержания. Миряне так же – некоторые из них несут на плечах хоругви и транспаранты: «С нами Бог-отец!», «С нами Богоматерь!», «С нами крестная сила!» и прочие…
    Все благочестие московитов заключается в том, чтобы присутствовать на службе, которую их священники начинают обычно в полночь. Хотя она и длится достаточно долго, они не сидят в церкви и обращаются к Господу только в мыслях, поскольку большинство из них не умеет ни читать, ни писать, и никто из них, включая и священников, не знает греческого. У них много праздников, которые они отмечают колокольным звоном, начинающимся накануне и кончающимся только на следующий день, с заходом солнца; и удивительными попойками.
   Она могла бы долго еще продолжать ругать народ, который отверг ее сразу же после коронования. За всю историю редко кому из коронованных особ удавалось царствовать так мало. А планы у нее были грандиозные.
   Улучив минутку, пока Марианна переводила дух и проглатывала очередной уже почти остывший бисквит, пан Лех задал давно вертевшийся на языке вопрос:
   - А не встречала ли, ясновельможная, в Тартарии сына моего Михала Соснковского? В последнем послании, чудом полученном нами, он сообщал, что содержат его вместе с паном Вашим благородным отцом в заключении.
   - О! Так Михал сыночек Ваш? Весьма рада слышать. И – да – мы жили в Москве вместе на подворье Михала Салтыкова. Так Вы, прошу прощения, ничего не слышали о нем с той поры?
   Сосн напрягся так, что на виске непослушно забилась-застучала жилка, а глаза раскрылись до крайних пределов.
   - Не томи, пани царица, - только и смог он прохрипеть.
   - Да жив сынок Ваш, не переживайте, - поспешила успокоить его Марианна, - И даже более того! Объявился на Москве прошлой зимою пришлый человек. Говорил он всем, что сын Сигизмунда II и его первой жены Барбары, и поддержали его многие важные московиты. Отец мой, сытый до предела предыдущей гишторией, отказался поддержать сего мужа, и я с ним вернулась сюда, в наш последний собственный дом. Но не то сын Ваш – Михал. Он поверил безоглядно и вступил в армию того человека, именовавшего себя законным наследником престола Речи Посполитой.
   - Matka Boza, еще и в другую армию вступил…
   - И преуспел! Он у нового короля в большом почете! Первый приближенный и капитан гвардии. Того гляди графом его пожалуют, а, может, и земли добавят с деревеньками.
   Пан Лех судорожно сглотнул внезапно пересохшим горлом и залпом выпил весь свой суп прямо из чаши, забыв про бисквиты. Марианна весело рассмеялась – точно колокольчики зазвенели. Она щелкнула пальцами и служанка из-за спины подала гостю большой бокал белого вина, судя по запаху и цвету – шардоне из Бургундии. Тот опустошил благородный напиток одним глотком и тогда только пришел в себя. Хозяйка отпила из своего кубка и, отставив его на ажурный столик, вытянула из-за корсета розовую бумажку, при этом груди ее заманчиво качнулись.
   - Совсем недавно получила я весточку, не важно от кого, но вот тут писано так-так-так, …поехали в Оршу… и надает по усам этой сволочи – пардон! Вот: …а сами остались в Менске и видимо проведем здесь всю весну. Сие сперва привело Михала в меланхолическое настроение, однако по мере того как распускаются подснежники молодого Соснковского часто встречают с панной Эльжбетой. А помнишь как ты укусила… - ну дальше о личном.
   - Так мы, значит, с матерью не знаем, что и подумать, а он, niech mnie djabel porwie, шашни с девками крутит. Ну, попробует он у меня нагайки!
   Разъяренный отец вскочил с места, будто в стуле ему воткнулся острый гвоздь, и, забыв даже откланяться перед хозяйкой, выбежал грохоча сапогами по наборному вишневому паркету. Та, впрочем, не обиделась и долго еще хохотала, представляя себе явление старого шляхтича с плеткою ко двору Александра. За неимением под рукой сына, пан Лех отыгрался на друзьях-собутыльниках. Тычками и затрещинами он поднял их с постелей и заставил сесть на коней, и они – голодные, кое-как одетые, со сметаной засохшей по усам и гудящими от вчерашнего головами – вынуждены были скакать прочь из города. Коней подгоняли весь день и ночевать остановились лишь когда миновали Люблин в какую-то Вольку, про которую наверняка и черт никогда не слыхивал. Десяток покосившихся прокопченных избушек, топившихся по-черному составляли эту глухую деревеньку. Неподалеку на возвышении, поросшем чахлыми кустами и припорошенном последним снежком этой зимы стоял замок Носов герба Топор. Это было ничем не примечательное здание, не слишком большое и не слишком роскошно убранное, от него веяло одиночеством и каком-то мрачным предчувствием. Окружавший его мутный ров напомнил пану Леху канализационную канаву в  Кракове. Под возвышением распростерся утоптанный плац – огромное пространство, на котором проводили обучение и смотр местных всадников; позади замка находилась старая конюшня, вмещавшая нескольких лошадей ополчения Носов, – неуклюжее строение из неровных досок, откуда в жаркие летние дни исходила отвратительная вонь. В замок вел двадцатифутовый подъемный мост, по которому через ров можно было попасть на пыльный внутренний двор. На дворе челядь занималась хозяйственными работами, а на стенах замка расхаживали часовые в зеленых с золотом мундирах, и под их тяжелыми сапогами жалобно скрипели прочные деревянные настилы. Даже глубокой ночью раздавался в замке этот скрип от бесконечного топанья в ожидании налета татарских ли, моравских ли разбойников, либо воинственных соседей - поляков или казаков.
   Пан Кашмарек целый день дулся на старого друга. Единственное, что примиряло его с окружающей действительностью, периодически являлось на белый свет из-за пазухи объемистого пана в виде фляги с венгерским вином. И, видимо по этой причине, замковая челядь долго возившаяся с воротами, вызвала у него чувство негодования, и глас его загудел, как жук в жестяном ведре:
   - И где эти подлые мерзавцы и бездельники, что не пускают благородного пана переночевать в доме?
   Испуганные слуги заметались у подъемного колеса, из господского дома вынесли факелы, вышел в черно-зеленом кафтане с золотым поясом старый Чеслав Нос – высокий и худой как копье – пошел слух, что приехал сам король. Завидев топор на красном щите, пан Лех, как только ворота были открыты, бросился к хозяину обниматься. Герб был распространён в  Кракове, Люблине, Сандомире и пан Соснецкий, наезжавший в Стары-Сосны откуда-то из под Освенцима и распивший с паном Лехом не одно ведро в «Пирогах с Земляками» так же пользовался этим гербом. Вечер прошел в атмосфере настолько дружественной, что посреди ночи из деревни прибежали крестьяне с ведрами и лопатами – от обилия факелов, горящих в окнах замка казалось, что горит сам замок.
     На следующий день путешественники уже въезжали в пригороды Берестья. Сам город и Берестская крепость располагались на острове, образованном при впадении рукавами реки Мухавец в Буг. В 1550-е годы берестский староста Николай Радзивилл Чёрный основал здесь типографию, первую на территории Литовского княжества чем и прославил этот ничем более не примечательный городишко. Въезжать в город не стали в целях экономии, и переночевали без особых приключений в трактире на берегу. До Менска оставалось около 400 польских миль (триста двадцать километров).
     Поскольку наутро выезжали практически трезвыми, обедали уже в городке Пружаны, расположенном у истоков реки Муховец, ранее принадлежавшем Боне Сфорце. Миновали Королевский двор — деревянный дворец с хозяйственными постройками. Далее дорога вела на Слоним.
    Через Ясельду переправлялись по деревянным мосткам выше Мотоля, оставив по правую руку  деревушку Поречье, спрятанную за сосновым лесом, парк с вековыми дубами и усадьбу Скирмунтов. Внезапно почти по-весеннему припекавшее солнце скрылось в лохматых тучах, а с Балтики налетел порывистый холодный ветер. Сразу потемнело, будто наступила ночь, и с неба посыпались крупные мокрые снежинки. Возвращаться не стали – старый Сосн еще с времен военной службы находился в контрах с местным старостой Христофором князем Скирмунтом, в гербе которого был дуб с тремя желудями. Въехали в еловый лес укрывшийся снежным покрывалом. Путники немедленно промокли, а угрюмые деревья так и норовили ударить мохнатой лапой по лицу или сбросить за шиворот пригоршню сырого снега. Пан Кашмарек глухо матерился – у него кончилось во фляге вино. Ехали уже несколько часов и должны уже были выехать к Ружанам, но ничего похожего на жилье и в помине не было. Разминуться они не могли – в Ружанах, входивших в Слонимский повет, насчитывалось свыше 400 дворов, существовало кирпичное производство, построены были Троицкий костел доминиканцев и Петропавловская церковь. Ночь своей черной рукой брала за горло окружающий мир и за деревьями мерещилась всякая чертовщина. Где-то вдалеке завыли волки. Ветер был настолько сильным, что чуть не валил лошадей с ног. Сосн поскорее натянул шарф на уши. Пан Кашмарек замешкался, одевая на руки теплые перчатки. Его лицо было сморщено и постоянно вздрагивало от ударов ветра. Из всех друзей только Павел оставался бодр и весел, подшучивая над спутниками, которые были совсем уже не мальчиками, а наоборот людьми уже довольно преклонного возраста, и ледяной северный ветер продувал их, казалось, до самого сердца.
Путешественники выехали на небольшую поляну. Вновь раздался вой - растущий, протяжный звук серебряных колоколов ужаса и отчаянья... Это был вой волков. Кони сбились в кучу и испуганно храпели. Угрюм спрыгнул на землю и, передав поводья Андрусю, стал судорожно высекать искру на несколько сухих еловых ветвей, взятых тут же, из кучи хвороста. Остальные достали оружие – пистолеты и сабли. Темнота пала такая жуткая, что казалось, в этом есть что-то неестественное.               
Все началось ровно в полночь, когда Луна раздвинула полог черных туч и стала полной, налившись кроваво-красным оттенком. Раздался стон, громкий и печальный, как невыразимая жалоба, жалоба нечеловеческая....А потом вой волка или, возможно, крик неспокойного духа убийцы. ...
Из-под низко нависших ветвей ближайшей ели вышли два волка - огромные, темные тени, которые затмили своей чернотой даже тень ночи, ужасные создания. Один из волков ринулся в атаку, из его рта во все стороны летели брызги, резким прыжком он перепрыгнул через пустое седло Угрюмова коня и впился огромными желтыми клыками в плечо Андруся. Тот вскрикнул и стал заваливаться на землю. Второй волк спокойно ходил кругами, как будто он ждал чего-то. Из ночной тени вышел огромный белый зверь – то ли волк, то ли медведь – лохматый, с горящими желтыми глазами. На помощь Андрусю бросился Павел, и стал рубить рычащего и визжащего зверя по загривку.
- Мы поможем тебе, хлопчик! – крикнул пан Каспер. И не успел он договорить, как второй волк мощным прыжком вцепился в горло Павла. Кровь хлынула во все стороны. В ответ на это Сосн со всего размаху нанес удар прикладом мушкета по второму волку, сломав ему ребра, но зверь и не думал сдаваться! Неизвестно какая темная сила питала этих созданий, но они продолжали терзать свои жертвы. Остальные путники бросились в атаку - двойной удар Кашмарека разнес голову первому зверю. В белого волка из обоих пистолетов выстрелил Ципирка - мимо. Угрюм зажег факел и с истошным воплем бросился на ужасное животное, в другой руке его был топор, которым он с размаху рубанул врага. Волк ответил тем же - ударом когтистой лапы – Угрюм отлетел на несколько шагов. Мощным ударом пан Лех прибил второго волка к земле. Волк умирал!
  Пан Ципирка, расстреляв боезапас, кнутом разгорячил коня, и тот, послушавшись своего хозяина, с диким ржанием набросился на белого зверя. Удар копыт свалил волка с ног, но он тут же вскочил и бросился навстречу. Волк взмахнул когтистой лапой, перебив глотку лошади. Верный друг пана Леха медленно, со всем своим величием, упал на землю. Волк, став на задние лапы, поднял голову так высоко, насколько мог, устремляя свой взор на Луну. Победный вой вырвался из его глотки! Слюни медленно капали на землю. Шум сражения, словно струной разрезал звук летящего топора. Струя крови брызнула куда-то в сторону, волк свалился на землю, ему срезало лапу. Из тени медленно вышел прихрамывая Угрюм. Его глаза горели злобой, со всей своей природной дикостью он набросился на гигантского волка. Еще один удар саблей – теперь уже пана Леха – настиг зверя, вторую лапу тоже срезало. Волк упал, его голова носом уперлась в землю. Задние лапы скребли грунт, пытались убежать. Сверху на него навалился Кашмарек. Злые удары рукоятью пистолета и кулаком обрушились на волка. Пана Каспера было не остановить. С каждым ударом он все глубже и глубже вбивал в землю волчью морду, из проломленного черепа зверя текла мозговая жидкость темно-желтого цвета. Наконец Кашмарека удалось успокоить. Битва  закончилась.
  Старый Сосн огляделся вокруг. У него возникло ощущение, что со смертью белого волка тьма отступила и где-то над лесом забрезжил рассвет. Тела животных и людей, залитые кровью, покрывали полянку. Угрюм, сильно помятый,  пришел в себя только на утро. Ципирка собрал лошадей – его собственный конь погиб; Угрюмова лошадка и один заводной с вещами пропали, по-видимому безвозвратно. Павел, которому почти откусили голову, умер мгновенно; он лежал на лапнике рядом с Андрусем, который скончался через час от потери крови. Их души навсегда отправились на небо. Каспер Кашмарек стоял возле тел, опираясь на саблю как на костыль, и плакал.
   - Прости меня, Павлушка, я опоздал! Прости меня, ради Христа – спасителя! – стонал он.
   - Не вини себя в том, ты сделал все, что мог! – сказал Лех.
   - Нет! Успей я на секунду раньше, я бы спас его! Боже, что я скажу его матушке…
   В дорогу собрались не скоро…
ХХХХХV
    Помощи от Тебе требующия не презри, Владычице,
и  милосердия  бездну отверзи  всем  притекающим 
к цельбоносней иконе Твоей.
(Тропарь Жировичской иконе Божией Матери, глас 2)
    Мертвых погрузили на коней чтобы похоронить в святой земле. Угрюм напоследок снял с белого волка шкуру, которую навьючили на лошадь пана Леха с большим трудом. Верхом садиться не стали – пошли рядом с лошадьми, подозрительно оглядываясь по сторонам.
   Солнце, как ошпаренное, выскочило из-за деревьев, утренний туман рассеялся и даже угрюмые ели сменились жизнерадостными соснами. Случившееся ночью стало казаться нереальным кошмаром. И тут лес расступился словно занавес, открывая вид на замок стоящий на холме, похожий на какую-то древнюю твердыню, возведенную из разномастных камней и острых обломков скал, так ненадежно скрепленных меж собой, что казалось, все строение вот-вот развалится под собственным гигантским весом. На стеклянные окна наслоилась грязь; гранитное основание заметно наклонялось к востоку, придавая всему сооружению явную кривизну. Фасад с его окнами и балконами напоминал лицо дебильного ребенка. Подножие гигантской башни находилось рядом с замком, представляя собой покатую груду крошащегося камня, а на каждой колонне и покосившемся коньке крыши лежал отпечаток лучших времен. Там еще сохранялись архитектурные украшения, некогда придававшие замку вид подобающего жилища знатного военачальника. Поблекшие химеры с отломанными когтями сидели на верхушках круглых башен, безголовые останки скульптурного фонтана стояли, сочась водой, на лужайке у основания сторожевой башни. Обнаженные ступни и икры статуи утопали в жухлой прошлогодней траве. Пан Лех заметил отсутствие ставен на окнах, поросшие диким хмелем ограды, осыпающиеся переходы и ведущую в никуда лестницу.
    У подножия холма, за изгородью, из-под здоровенного валуна журчал кристально-чистый родничок. Вокруг торчали сухие ветви кустарника. Навстречу путникам вышел благообразный старичок в несвежей одежде и седой бороде усыпанной крошками.
    - Слышь, болезный, - обратился к нему шедший впереди Сосн – куда это мы вышли, подскажи нам.
   - А куда добрые паны шли? – ехидно спросил старичок.
   - Ты, старый хрен, если еще подумаешь шуточку отпустить, посмотри перед тем – у нас два покойника к седлам привязаны. – угрожающе пробурчал пан Кашмарек.
   - Мир вам, добрые христиане, что за вороги попались вам на дороге? – совсем другим тоном спросил дед и высморкался в подол.
   - Да вот чертовщина какая-то, добрый человек, - сказал пан Лех, - напали среди ночи то ли волки, то ли демоны, и – видишь… 
   На глаза его навернулись слезы.
   - Не слыхивали в здешних местах про белого волка? – спросил пан Каспер.
   - Как не слыхивать, милок, прибирает он в здешних местах то путника одинокого, то девчонок-ягодниц…
   - Вон шкура его, коня покрывает, - перебил деда Кашмарек.
   Старик перекрестился. В его когда-то черных глазах заискрились огоньки.
   - Так что за место это, как зовется и кто хозяин замка сего? – спросил снова Лех.
   - Присаживайтесь, добрые паны, на ногах нима правды. Водицы святой испейте, а я вам все обскажу.
   Уставшие путники расположились возле камня и, достав сухари из седельных сумок – остальные припасы пропали вместе с вьючной лошадью –
стали замачивать их в воде, зачерпывая ее в роднике. Старичок, между тем, стал вещать негромко, но внятно.
   -  На том месте, где ныне находится замок и деревенька что зовется Жировичи, явился пастухам много лет тому образ Богоматери. Местный князь дал обет построить на месте явления образа храм в честь Пресвятой Богородицы. В скором времени на этом самом месте была сооружена деревянная православная церковь. Многие люди по вере своей получали здесь помощь и исцеление от тяжких недугов. Многие богомольцы, пришедшие поклониться чудотворному образу,  так и оставались здесь. Так возник мужской монастырь.
Однако, около 1520 года случился сильный пожар, истребивший почти все строения, в том числе и деревянный храм. Икону при том не нашли. Здесь же, у подножия холма в небесном сиянии Божья Матерь, сидя на вот ентом камне явила ту самую икону, которую искали на месте пожарища. Это событие стало вторым явлением Жировичской чудотворной иконы Божьей Матери. На камне после явления Богородицы можно видеть изображение ее ладони и пальцев правой руки. Данный камень тогда же огородили, а икону священник временно взял в замок. Там теперь проживают остатки братии монастырской с разрешения ещё Ивана Ивановича Сапеги, бывшего в те годы подляским воеводой. –
Пока старик рассказывал, путешественники перекусили и поднялись. Взяв лошадей за поводья, они отправились вверх к замку. Оттуда раздался странный скрежещущий звук. Это на самом верху сторожевой башни, в темной звоннице, гудел громадный древний колокол. Почти два столетия возвещал он жителям деревни и братии монастырской о наступлении времени молитвы и праздничного ликования и предостерегал от вторжений захватчиков. Его голос был чист, благозвучен и вплетался в ткань долины наряду с воем волков. Но, так же как и большая часть замка, колокол донельзя обветшал. В тот день, когда деревня и церковь горели, звонарь призывая на помощь так ударил в колокол, что тот лопнул. Трещина навеки лишила его голос былой музыкальной слаженности, превратив в дребезжащий оглушительный грохот.
Встречать гостей вышли почти все обитатели замка, возглавляемые местным священником. Пан Лех за несколько монет договорился о захоронении своих погибших, затем все четверо оставшихся в живых помолились кто как умел, сели верхом и поехали на Слоним, до которого оставалось около десяти миль.
Город проехали не задерживаясь. Были не веселы – молчали. Даже Каспер был печален и трезв. На ночлег встали в Мире. Гостиница «Королевские Клопсики» располагалась неподалеку от величественного Мирского замка. Владельцы замка Ильиничи не смогли завершить строительство — их род пресёкся в 1568 году. Николай Христофор Радзивилл Сиротка, унаследовавший строение, довел процесс до конца. Замок был окружён земляным валом, по углам которого расположились оборонительные бастионы; вал окружал ров, который был наполнен водой благодаря запруженному Замковому ручью и речке Миранке; в замковый комплекс был включён предусмотренный еще первоначальным проектом трехэтажный дворец, воздвигнутый архитектором Мартином Заборовским во внутреннем дворе у северной и восточной стен.
    На ужин взяли каждый по порции клопсиков – маленьких котлеток из двух сортов мяса и селедки с соусом. Друзья молчали, даже во время еды, даже выпив две бутыли Рейнского вина. Когда трапеза заканчивалась, в обеденный зал вошел какой-то мужчина, оглядывая посетителей и держа наготове пистоли. Пан Лех глянул на него и замер с куском серого хлеба перед открытым ртом. Цепкий взгляд водянистых глаз, запомнившихся нашим друзьям по происшествию в Стары-Соснах, скрестился со взглядом Леха как толедские клинки на дуэли.
   - Во-от вы где, голубчики! – прошипел владелец водянистых глаз – А я-то надеялся, что вас сожрали в Ружанском лесу.
   - Нет-нет-нет – незнакомец покачал головой, видя как все трое стали вставать из-за стола, доставая сабли из ножен, из-за спины его выставились дула двух пистолетов, которые держали двое холопов в черно-желтых полосатых кафтанах. Пан Лех с соратниками замерли бессловесными статуями, у Ципирки изо рта торчал кусок селедки.
   - Мой добрый хозяин, великий князь Войтех, приказал мне препровождать в Несвиж любых предателей, пробирающихся в логово самозваного королишки, принявшего чужое имя. – продолжал мерзавец. – Надеюсь он отобьет у вас желание бунтовать вместе с другими частями тела. –
   Легкая грусть набежала на чело пана Леха.
   - Позвольте нам, как честным людям, по крайней мере расплатиться с хозяином за прекрасный ужин.-
   - Все ваше имущество с этого момента принадлежит князю. –
    Эта фраза насторожила хозяина. Пока трое-четверо посетителей, тихонько удалились кто куда, трактирщик шепнул пару слов мальчишке-слуге и тот скользнул под стойку и далее на кухню. Когда один из полосатых уже начал связывать руки троим путешественникам, в дверях показался Угрюм. Подойдя к сцене застолья, плавно переходящего в арест, гигант спросил беззаботно улыбаясь:
   - Что, воров поймали, Ваша милость? –
   - Не мешай Мирскому управляющему творить правосудие! – рявкнул на Угрюма один из вооруженных слуг и тут же отвернулся. Это и стало его ошибкой. Бах! Ба-бах! Хлоп! Хлоп! Все трое нападавших разлетелись по углам комнаты, как рассыпавшиеся яблоки.
   - Придется повысить твое жалование, - сказал Сосн Угрюму, развязывая веревки на руках Кашмарека.
   - Уж да, - невозмутимо отвечал слуга, - схоронимши Ондрия приходится робить за двоих.
   - А, кстати, как зовут этого, - пан Лех кивнул на тело Мирского управляющего, - пана…
   - Пан управляющий Ксаверий Дуниковский. – произнес трактирщик.
   - Чтож, к ужасу моему приходится признать, что ночлег сегодня не очень задался, - с обидой в голосе произнес Каспер и в сердцах пнул управляющего Дуниковского ногой, - свяжи их покрепче, пан Ципирка.
   Пан Лех тем временем расплатился с владельцем, дав приличные чаевые, а чтобы  получить фору для отъезда, дважды извинившись, запер его и весь персонал в кладовой с продуктами. Предусмотрительный Кашмарек налил себе на дорогу двухлитровую бутыль крепкого пива.
   После чего выехали в ночь по Менской дороге навстречу приключениям.
                ***
Еврейский мальчишка, встреченный паном Лехом у переправы через Свислач, проводил путешественников до мещанского дома на площади Менска, где проживал Александр Львович Ягеллон, самопровозглашенный глава княжества Литовского. Мальчик был чумаз и одет в потрепанные штаны с лямкой через левое плечо. На руках его темнели бородавки. Правую руку, сложив ладошку лодочкой, он протянул в направлении живота пана Кашмарека, которого за объемность и важность почитал главарем всей компании.
- Чего тебе хочется, хлопец? – вопрошал пан Каспер, задумчиво шевеля пыльными усами.
- Гульден, - не задумываясь, отвечал проводник, слизнув с верхней губы зеленую каплю, набежавшую из-под носа.
- Ого! - удивился пан Сосн, - Здесь вам не деревня!
Кашмарек поискал в своих необъятных шароварах карманы, затем по локоть углубился в эти бездонные пропасти. Вынув из правого кармана облепленный крошками леденец, пан Каспер сунул его в протянутую ладошку. Мальчик брезгливо поморщился.
- Иди, иди, пока тебе не наваляли, - не удержался Ципирка.
Мальчуган, видимо решивший, что его станут бить немедленно, рванул в сторону Замка. Двое гвардейцев в синей униформе, с вышитыми на груди золотыми патриаршими крестами Ягеллонов, стоявшие на часах у дверей в самый большой – о трех этажах – дом на площади, с сонным интересом глядели на происходящее. Видно было, что им скучно. Старый Сосн с кряхтением слез с коня и критически оглядел себя и своих спутников. Выехав из Мира ночью, до Менска они добрались покрытые толстым слоем грязи. Разум подсказывал ему, что необходимо помыться и почистить платье, но чувства тянули на поиски сына. Пока сердце отца в теле пана Леха боролось с рассудком потомственного шляхтича, из дверей дома вышел молодой человек, одетый в платье самого дорогого сукна голубого и фиолетового оттенков. Сделав жест рукою своим спутникам, пан Лех направился к нему с целью получить справку о местонахождении любимого чада. Остановившись в трех шагах от молодой человека, беседующего с обольстительной панной в желтой шитой золотом накидке, он склонил почтительно седую голову, ожидая пока тот повернется и посмотрит в его сторону. И когда незнакомец, наконец, обернулся – оказался именно искомым Михасем, живым и здоровым.
И сын, и отец стояли друг напротив друга раскрыв рты, и никто из них не мог найти приличествующих случаю слов. Так же на полуслове остановилась девушка, не зная, что и подумать.
- И почему я должен разыскивать тебя по всей стране и бедная мать выплакала свои глаза, - немного по-еврейски начал разговор пан Лех, что собственно и не удивительно ибо большую часть жителей Стары-Соснов составляли именно евреи, - И руки твои, как я погляжу, не отсохли для письма! – и не в силах более сердиться на нашедшегося отпрыска, старый Сосн обнял Михала и крепко прижал его к своей груди. Глаза его, притом, увлажнились. Неподалеку раздались радостные крики двоих его собутыльников, любое событие расценивавших как повод пропустить стаканчик. Заметив улыбки на лицах обнимающихся, девица тоже заулыбалась. Спохватившись, Михаил представил ее:
- Познакомься, пан отец, это княжна Елизавета Радзивилл, дочь пана князя Николая.
      Девушка кокетливо присела, и пан Лех поцеловал протянутую ему ручку в шелковой перчатке. Тут же подбежали двое друзей, передав лошадей на попечение великану Угрюму. Они с восторгом стали целовать ручку панночке, чем привели ее в состояние легкой эйфории. Толстый Кашмарек даже пал на левое колено и попытался снять с ноги девушки белый шитый золотом атласный сапожок, чтобы выпить из него горилки, но его вовремя оттолкнули. Девушка и вправду была хороша. Темно-карие глаза и льняные волосы. Жемчужное ожерелье в пять рядов на смуглой шее, кольца с жемчугом на тонких пальчиках, а еще серьги, перламутровые нежные горошинки на золотых цепочках. К улыбке Эльжбеты Радзивилл шел жемчуг, и она прекрасно знала об этом, как и всякая прекрасная девушка угадывает, что лучше всего оттеняет ее красоту. Платьев у расцветающей первой юной своей прелестью паненки имелось великое множество, и легких белых бальных, на выход, и темных теплых шерстяных, которые она носила в обычные дни. Она любила переменять наряды, все вертелась перед большим зеркалом, искусно оплетенным виноградом из чистейшего серебра. Платья менялись. Только жемчужные украшения всегда были неизменными в ее облике.
После первых объятий и несвязных слов Михал повлек отца и девушку в дом, говоря о том, что немедленно должен познакомить его со своим господином и повелителем. Оставшиеся без руководства путники растерянно переглядывались, не решаясь оставить лошадей на площади, и не смея войти без приглашения. Михал, обернувшись, приказал одному из своих гвардейцев определить их на постой, а лошадей в конюшню.
- Но как я появлюсь в таком виде перед кем бы то ни было, тем более, если он королевских кровей? – воскликнул пан Лех, оглядывая свой помятый дорожный костюм.
- Ничего, - успокоил его сын, - и не в таких одеждах, бывало, приемы устраивали.
По деревянной лестнице с резными балясинами в виде драконов поднялись в комнаты второго этажа. И там, к удивлению пана Леха, на простом стуле за деревянным столом крытым белой скатертью, сидел обыкновенный человек его примерно лет в черной шелковой рубахе и пил, судя по всему, какую-то горячую коричневую бурду с резким незнакомым ароматом. Рядом сидел благообразный старик с окладистой бородой и крестом во все пузо – по-видимому священник.
По правилам придворного этикета, о которых пан Лех когда-то читал, о входе в зал гостей должен извещать церемониймейстер, а сам он, так как не был ни графом, ни маркизом, при входе в царское помещение обязан был пасть на какое-то колено и ждать разрешения подняться. Однако, сын его, презрев формальности, подтащил старика-отца прямо к столу и с легким поклоном произнес:
- Позвольте, Панове, представить вам моего отца, патриота и храбреца, верующего в Иисуса Христа и в то, что сгинут враги Речи Посполитой.
- Аминь! – ни к селу, ни к городу произнес бородатый.
                ***
Александру отец Михала очень понравился. Этакий типичный шляхтич из романов Сенкевича. Любитель горилки и застольных песен о том, как «Несе Галя воду». Он пригласил пана Леха присесть за стол и крикнул слуг, чтобы подавали кушать. Михал не спрашивая позволения, присел рядом и стал грызть какой-то сухарик, взятый с серебряного блюда.
Для начала все выпили немецкого Сильванера. Старый Сосн, как и сам Александр, был сторонником белого сухого вина.
- А что, пан Сосн, наверное, Вы католик? «In nomine Patris, et Filii et Spiritus ancti» прочитать по памяти сможете? – спросил король.
- Так, пан король, - важно надувая щеки, отвечал отец Михала, начиная постепенно приходить в себя.
- А как Вы относитесь к наместнику Святого Петра в Риме, Павлу Пятому?-
- Так же как к самому Петру! –
- Вот и славно! Трам-пам-пам! – сказал Александр и отхлебнул своей вонючей жидкости.
В этот момент стали подавать карпа с красным вином, темным пивом, миндалем и изюмом. Некоторое время присутствующие были заняты поглощением нежнейшего блюда, особенно Сосн, не евший практически с утра. Александр насытился раньше всех и начал о чем-то переговариваться с бородатым священником, называя его отцом Иосифом. Через какое-то время и пан Лех откинулся на своем стуле в стиле французского барокко - спинка и сиденье его покрыто было тканевой обивкой цвета бордо, зафиксированной рядом латунных гвоздиков, которые играли дополнительную декоративную роль. Александр наполнил бокалы и произнес: «Ликер призван лечить душу человека, растворяясь в его сердце; пожалуйте – королевский Шамбор».
   Ликер был благородным, начиная от рубинового цвета, заканчивая вкусом и потрясающим ароматом. Он был приготовлен из сока свежей спелой ежевики, ароматного цветочного меда и пряных трав.
   - Пока вы изволили докушивать рыбку, пан Лех, - продолжил король, - мы с примасом нашего государства приговорили просить вас быть нашим послом в Риме. –
   Пан Лех икнул от неожиданности.
   - Да вы, отец, погодите так бурно реагировать, - вмешался Михал, - если…
   - Помолчи, мальчишка! – оборвал его Лех, - Я сперва хотел поинтересоваться у ясновельможных панов, представителем какого государства вы замыслили меня направить в Рим? –
   - Вот! – Александр обернувшись к Иосифу, подмигнул, - Мудрый же человек пан Сосн, зрит, как говорится, в корень.
   Священник подался вперед и густым баритоном, как во время службы, заговорил:
   - Порешили мы, и я, как глава нашей объединенной государственной церкви, благословил сие, что название должно звучать важно, а поскольку все мы – основные народы – одного корня, то и назвали: Королевство Литовское.
   - Естественно, мы оплатим все расходы, и еще вознаградим вас морально и материально. – добавил Александр.
   Вся агрессивность и напыщенность пана Леха куда-то исчезли, как воздух из проткнутого шарика. Он опал на стуле и даже, как будто, похудел. Где-то, в самой глубине сознания, пан Сосн понимал, что выехав из-под опеки своей дорогой супруги, он будет использовать все возможности для продления дорожных приключений. Тем более когда для этого имеются  основания.
   - В чем будет суть посольства, могу я спросить? – негромко произнес Лех.
   - Да конечно можете, дорогой пан. Вы отвезете  нашему другу письмо и, возможно, побываете на приеме Святого отца. Одновременно с вами в Рим поедет еще одна группа товарищей, которую, я надеюсь, враги наши примут за главное посольство. Ну а если все будет хорошо, полные инструкции получите там. Домой вернетесь под большой охраной и привезете нам одну… один… в общем ящик.
   - И вы так подробно и открыто говорите об этом мне, совершенно постороннему человеку?
   - Да боже ж мой, ведь ваш Михал, как сын мне. Он за вас поручился…
Чего же мне еще надо! Ну что, ударили по рукам?
   - А друзей своих я могу взять с собой?
   - Да, разумеется!
И они пожали друг другу руки. Александр Яковлев и Лех Сосн. Как бы написали в романах – рукопожатие через столетия.
                XXXXXVI
Один  большой  эпиграф  состоящий
из трех маленьких и одного среднего.
«Посадили сына твоего на Московское государство одни казаки».
(Польский канцлер Лев Сапега Филарету Романову)
«Казаки избрали Михаила Романова против воли бояр, принудив
Пожарского и Трубецкого дать согласие после осады их дворов».
(Шведский шпион Магнус Магнуссон
из Москвы 13 апреля 1613 г.)
«Казаки  выбрали  этого  ребенка,  чтобы  манипулировать  им».
(Капитан Жак Маржерет в письме Якову I)
«За образец для романовской грамоты дьяки взяли годуновскую. Нимало не заботясь об истине, они списывали ее целыми страницами, вкладывали в уста Михаила слова Бориса к собору, заставляли иноку Марфу Романову повторять речи иноки Александры Годуновой. Сцену народного избрания Бориса на Новодевичьем поле они воспроизвели целиком, перенеся ее под стены Ипатьевского монастыря. Обосновывая права Романовых на трон, дьяки утверждали, будто царь Федор перед кончиной завещал корону братаничу Федору Романову. Старая ложь возведена была теперь в ранг официальной доктрины»
(Профессор Р. Г. Скрынников)
***
После приговора об избрании Пожарского, Кузьмы Минина и Авраамия в Москве было создано земское правительство, управлявшее уже большей частью России. Возникли учреждения типа министерств — Поместный, Монастырский, Разрядный приказы, Казанский дворец, Новгородская четверть и другие, то есть все учреждения, существовавшие при Иване Грозном и Борисе Годунове. Был устроен Денежный двор, и началась чеканка монеты. Земское правительство вступило в переговоры с зарубежными странами.
Значительную роль в правительстве играл Кузьма Минин. Нижегородский мещанин получил необычный и внушительный титул — «Выборный всею землей человек». Минин даже обзавелся собственной печатью, на которой была изображена фигура античного героя, сидящего в кресле и держащего в правой руке чашу. Рядом с креслом стояла двухведерная бутыль.
Разумеется, светская власть должна была поддерживаться властью духовной. Создали Духовный совет, во главе которого встал бывший ростовский митрополит Кирилл — тот самый Кирилл, которого без особых оснований сместил с митрополии Гришка Отрепьев, дабы поставить туда своего благодетеля Филарета Романова. С 1606 года Кирилл проживал в изгнании в Троице-Сергиевом монастыре.
Новое правительство учредило новый государственный герб, на котором был изображен лев. На большой дворцовой печати были изображены два льва, стоящие на задних лапах. Введение нового герба объяснялось тем, что все самозванцы выступали под знаменами с двуглавым орлом — гербом Русского государства еще со времен Ивана ІІІ. Деятельность земского правительства начала приносить плоды. Даже отдаленные области Поморья и Сибири слали деньги и своих представителей в столицу.
Отряды князя Романа Петровича Пожарского и воеводы Ивана Наумова продолжали зачистку московских земель - казаки бежали от них без единого выстрела.
Авраамий рассылал по всем городам грамоты: «…междоусобная брань в Российском государстве длилася немалое время. Усмотря между нами такую рознь, хищники польские и литовские люди, Московское государство чуть было не разорили, но бог их злокозненному замыслу воспрепятствовал. Все города Московского государства, сославшись друг с другом, утвердились крестным целованием — быть нам всем, православным христианам, в любви и братстве заедино, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать, и признавать над собою власть Московскую избранную».
Минин и Пожарский открыто заявили всей стране, что они не только избавили Русь от поляков и литовцев, но и готовы навести в стране порядок — «никакого дурна никому делать не дадим». Сии грамоты произвели большой эффект во всей стране.
Тогда же начали очищать Москву от пособников поляков и Романовых. Иностранных наемников отправили по домам, а на ходатайстве старого нашего знакомца мсье Маржерета, попытавшегося было устроиться на службу к новому правителю, князь собственноручно начертал: «Маржерет кровь христианскую проливал пуще польских людей, и награбившись государевой казны, пошел из Москвы в Польшу с изменником Михайлою Салтыковым. Нам подлинно известно, что польский король тому Маржерету велел у себя быть в раде: и мы удивляемся, каким это образом теперь Маржерет хочет нам помогать против польских людей?».
В марте 1608 года в расшитом золотом шатре из алого бархата, встретились на реке Великой под стенами не покоренного Баторием, но так бездарно упущенного Русью Пскова князь и наибольший воевода Пожарский и Великий князь Новгородский и Псковский Карл-Филип Первый. Многие русские из свиты Карла не скрывали своих слез от досады что, не веря в торжество православного оружия, продались лютеранам за краюшку хлеба. Памятуя свои прежние договоренности, подписали дружественные грамоты о признании границ и шведского протектората над русскими землями княжества, включая Орешек, Гдов, Ивангород, Старую Руссу, Ладогу и Тихвин. Барон Дитрих фон Фалькенберг от имени епископа Олавуса заверил князя Дмитрия (уже прозванного в народе «Третьим»), что гонений не в пример Польше, на православную веру не будет, а инквизиция римская и английские шпионы им самим хуже тухлой селедки. Засим расстались.
По приезде в стольный град Москву, как раз в первый день Великого поста, князь Дмитрий закрылся и неделю грустил у себя в палатах. То ли скорбел по северо-западным землям русским, которые в очередной раз профукали, то ли с голоду слабел. В первое воскресенье Великого поста, именуемое Неделей Торжества Православия, после литургии Василия Великого, набольший князь уединился в специальной келье. Пока избранный митрополитом Московским и Всеа Руси Кирилл, по обычаю закутанный в зеленые покрывала, на середине храма затеял  молебен о торжестве православной веры с прославлением деятелей Вселенских Соборов и похулением всех от нее отступивших, к Дмитрию провели Алешку Хлыста. О чем говорил князь со своим верным холопом одному Богу ведомо – на то и келья была специальная, без щелей и отдушин. Известно лишь, что уже на 12-ой анафеме, объявляющейся «ругающим и хулящим святыя иконы», Алешка Хлыст и с ними десяток вооруженных холопов выехали за стены Кремля и устремились к смоленской дороге.
   Тем временем юная дева-Весна окончательно изгнала ночные заморозки и северный ветер в царство Асгарда, где сгинувшие в боях варяги, как говорят, вечно распивают мёд, которым доится коза Хейдрун, жующая листья Мирового Древа Иггдрасиль. Дороги на глазах превращались в вязкую жижу. От таких напастей еще не доезжая Смоленска, посланцы князя пересели на лодки и поплыли вниз по Днепру, расталкивая редкие уже льдины. Лошадей своих Алексей с одним бойцом отправил назад в Московские конюшни.
   Случилось же так, что в Смоленск прибыли практически одновременно: десять посланцев князя Дмитрия Третьего во главе с господином Хвостом причалили к одной из пристаней Авраамиева монастыря - основанного епископом Игнатием в 1210 году, расположенного у крепостной стены в восточной части города; Никита Вельяминов и Януш Радзивилл подъехали к городу с запада в сопровождении двенадцати конных стрельцов, грязные с головы до ног, на все лады проклинающие дураков-московитов и их дурацкие дороги. Не доезжая города одна из вьючных лошадей, груженая шатром для ночлега и тюком выходного платья, завязла прямо посреди дороги так, что пришлось пристрелить ее.
   Город как раз готовился к окончанию поста и празднованию светлого воскресения Христова. В полночь раздался по городу колокольный звон во всех церквах так, что земля задрожала и поколебалась. Народ, по обыкновению, шел в свои приходские храмы на пасхальную службу, которая была окончена задолго до рассвета. За три часа до восхода солнца началась служба в Успенском соборе. Духовенство облачились в алтаре. Архиепископ Смоленский и Дорогобужский Сергий раздал сослужащим с ним свечи, и все пошли крестным ходом вокруг престола. Через северные двери алтаря вышли в северные двери храма и, дойдя до западных, совершили "чин Воскресения". Викарий отворил двери, и все вошли в храм. Архиепископ встал на кафедре посреди храма, а духовенство разместилось по чину по обе стороны от него. Затем, с крестом в руке, кадил иконы на аналое, престол, алтарь, иконостас, предстоящий народ и обходил с каждением весь храм. То же сделал и архиерей Антоний, а за ним попарно другие архиереи. Ексапостиларий пели хором все анагосты торжественным напевом.
   Вошли все в алтарь. Архиепископ Сергий снял свой праздничный саккос, который не мог долго носить из-за его необыкновенной тяжести. Это был великолепный саккос из очень дорогой материи, расшитый золотом и украшенный множеством драгоценных камней. Затем он облачился в саккос полегче, и все начали христосоваться. Сначала Сергий обошел все духовенство, приветствуя каждого словами "Христос Воскресе!" и лобызаясь с каждым. Затем все вышли на середину храма. Архиепископу подали короб с красными яйцами. Он подарил три яйца архиерею Антонию, по два яйца - архиереям и архимандритам и по одному - иереям, обходя каждого и с каждым христосуясь.
После этого к нему подходили все стоящие в храме: прихожане давали крашеные яйца архиереям, которые те с благодарностью принимали. Неимущим же служители сами давали яйца.
    После недолгого отдыха началась литургия. Евангелие читали поочередно Сергий у престола, а архидиакон Макарий на амвоне. По прочтении каждого стиха били один раз в большой колокол. По окончании всего Евангелия зазвонили во все колокола.
    Литовская делегация с красными от недосыпа глазами отправилась в ближайшее заведение хлопнуть по рюмашке, дабы унять головную боль. Сидя в полупустом зале – подавляющее большинство горожан высыпало на улицы христосоваться яйцами и поцелуями – поедая маринованные говяжьи ребра в корочке из чеснока и хрена и гречневые блины под крепкий мед и сладкое итальянское вино, Никита и Януш подобрели и размякли. Старший над стрельцами Онисим Глебович, сидел с краю лавки вместе с высокородными панами. Для остальных стол был накрыт у входа, и яства были поплоше, а из напитков только слабое пиво.
   - Сейчас усну, - произнес негромко Януш и сыто рыгнул.
   - Я рад нашему совместному путешествию, ясновельможный князь, - ответил на не высказанную мысль Никита и наполнил бокал вином.
   - И я рад, боярин, - согласился Януш, кивнув буйной рыжей головою так, что чуть не ткнулся носом в блюдо с подливою.
   - Что и говорить, - продолжил Никита, - нам славянам лучше поднимать с вином бокалы, чем целить друг на друга самопалы. Ведь Грюнвальдская баталия не так уж давно произошла.
   - Это ваш Иван Грозный во всем виноват! – привычно завелся Януш, - чего он забыл под Ригой и Ревелем?  Или забыл?
   - Это ты, друг, забыл, что сначала немцы туда пришли и поработили язычников, кои всегда к славянам тяготели. Нам же, кроме тех латгалов с ливами, селами и земгалами, нужен еще и выход к морю Балтийскому.
- Да уж больно борзо вы взялись за выход к морю. Жестокостью своей ваш царь всех окрест против себя восстановил.
- Ну, да и не жестокость это, а гроза и сила. А грозен Иоанн Васильевич был ко врагам своим и страны, богом ему вверенной. Да и грозность сия неспроста в нем бурлила. Вот, коли желаешь, расскажу тебе сказку о рождении Грозного царя.
- А что? И желаю, – и Януш, налив себе полную чарку, приготовился слушать.
Никита так же отхлебнул для смягчения горла и завел неторопливо:
                Сказка о рождении Грозного царя.
Жил-был один Московский князь Василий, и было ему почти пятьдесят лет, а детей у него не было. Уж он и богу каждый день свечку толщиной в руку ставил, и лоб о пол перед иконой богоматери разбил, а все без толку. Один раз он при боярах даже впал в истерику и с плачем говорил: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов устроить не умеют». На что бояре ответили: «Государь князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда».
Собрались верхние, посовещались, да и изместили княгиню Соломонию, жену его. Принудительно постригли в монахини под именем София в Покровском женском монастыре в Суздале. А тем временем подыскали невесту Василию — Елену Глинскую. Для споривших за место у престола Захарьиных и Шуйских идеалом была невеста-сирота: отец в могиле, дядя в тюрьме. Все были уверены, что она будет безгласною тенью при дворе.
Юная красавица Елена пришлась по душе 47-летнему великому князю. Василий «возлюбил Елену лепоты ради лица и благообразна возраста, наипаче ж целомудрия ради» и, чтобы угодить ей, первым из московских князей сбрил бороду. Ради молодой жены освободил он из заключения ее дядю Михаила Львовича Глинского.
Прошло время после свадьбы, а у Елены признаков беременности не появлялось. Великокняжеская чета зачастила по монастырям. Василий не скупился на богатые вклады в монастырскую казну.
И вот когда князю перевалило за полвека, Елена вдруг родила сына Ивана. Появление долгожданного наследника престола было встречено Василием с огромной радостью - не иначе как помогли молитвы монахов о чадородии княгини. Вскоре великий князь Василий скончался в страшных судорогах. Не прошло и сорока дней со смерти мужа, как вся Москва открыто заговорила о фаворите княгини Иване Федоровиче Овчине-Телепневе-Оболенском.   
Молодая вдова и ее фаворит попытались единолично править страной. Единственным методом управления у них были репрессии. Они уморили в тюрьме мужниных братьев Юрия и Андрея, на которого надевали «тяжелую шляпу железную» задолго до времен Людовика XIV. Михаил Глинский был снова схвачен, ослеплен, закован в цепи и заключен темницу, где и умер через несколько недель. Через пять лет великая княгиня Елена Глинская умерла, не дожив до 30 лет, отравленная боярской кликой.
На седьмой день после смерти Елены в Москве произошел государственный переворот, во главе которого стал князь Василий Васильевич Шуйский. На Овчину наложили «тяжелые железа», те самые, в которых умер Михаил Глинский. Через несколько недель Овчина умер от голода.
А мальчик Иван рос-рос, гоняемый и шпыняемый жирными дядьками Шуйскими да Захарьиными, которые его даже за наследника законнорожденного не почитали.
Иногда без обеда и часто без ужина, в поношенных платьях, без должного образования – вот озлобилось, очерствело сердце отрока. Никому из бояр веры у него не было. За то они и поплатились чуть позднее…
 На этих словах распахнулась дверь заведения, и внутрь ввалились московиты. Первый был молод, но важен не по годам. Лицом чист, одет богато, сабля на золотом наборном поясе. За ним с десяток вооруженных слуг в синих кафтанах, с гербом на груди: оскаленные львы попирают дракона, которому для памяти на хвосте завязали два узла, в щите же представлен орел, клюющий мертвую голову. Вошедшие шумно уселись за длинный стол и юноша, бывший очевидно старшим, громко потребовал вина и мяса.
Януш очнулся от сладкой дремы и, оглядев осоловевшими глазами устраивающихся соседей, спросил у Вельяминова, прервавшего рассказ на полуслове.
- А что это за кумпания, пристроилась у нас по соседству?
- Ого! Да это, судя по шитью, люди наибольшего воеводы князь Дмитрея Михайловича Пожарского Стародубского. Вот с ними бы нам переговорить. Ежели они из столицы едут, то все Московские сказки им известны должны быть. По слухам князь ихний теперь в большой силе на Москве, - оживился и Никита.
Москвичи в ответ с интересом разглядывали важных панов в богатых литовских одеждах. Неправильно истолковавший причины сего интереса, Онисим одними глазами послал знак своим хлопцам, и те мгновенно подобрались, выложив практически бесшумно на стол между блюдами с мясом и соусами заряженные пистолеты.
Предводитель Московитов заметил сию пантомиму и встал с бокалом в руке.
- Мир вам, ясновельможные паны, - произнес он вежливо, - не позволите ли сдвинуть с вами чары в знак добрых намерений и приязни. Зовут меня Алексей, я поверенный князя…
- Знаем, друже, не обязательно здесь произносить имя твоего господина, - ответил Никита, - присаживайся к нам за стол. Мы так же не имели скверных намерений против тебя и твоих людей.
Алешка Хвост переместился на скамью рядом с князем Радзивиллом, а Онисим щелкнул пальцами – видимо сигналил отбой тревоги. Тут-то послы своих государей и узнали друг от друга, что нашли то, ради чего были посланы – контакты с руководством соседнего государства.      
 Все время беседы между литовскими и русскими агентами, которая продолжилась во втором этаже каменного купеческого дома на самом берегу Днепра на Старой Монастырской улице, который сняли для себя московиты, Вельяминов делал какие-то значки свинцовым карандашом на белой тряпице. Такое количество информации о северных соседях выложили люди Пожарского, что Никита не надеялся на свою память. В свою очередь князь Радзивилл прочел Алешке лекцию о развитии народно-освободительной борьбы литовского народа противу засилья католиков и перспективах на обозримое будущее. Беседы продолжились и весь последующий понедельник. Утром вторника и те, и другие чувствовали себя наполненными важной информацией как у хорошего хозяина кувшин с пивом – только что через верх не лилось. Пожав друг другу руки и, произнеся заверения в намерении установить добрососедские отношения между странами, делегации отправились восвояси. Причем теперь уже литвины плыли вниз на лодках, а русским предстояло пробираться домой на конях. Когда миновали границу, которая в те времена была линией весьма условной, Януш Радзивилл и его четверо слуг отделились от посольства и отправились к северу на Витебск и Сурож. По словам князя, в тамошних владениях ждали его приезда отряды ливонских дворян-протестантов, лично преданных ему. Никита же поспешил к своему королю.               
                XXXXXVIII
И вдруг зимой 1612 г. Пожарский предлагал выбрать в цари малограмотного подростка, всю жизнь проведшего за бабскими юбками, из семейства изменников, активно участвовавшего во всех заговорах против государства Российского с 1600 г. Я уж не говорю о том, что Михаил, в отличие от Пожарского и большинства его ратников, целовал крест Владиславу, а его отец находился в польском плену.
Что же произошло, почему поглупел славный воевода? Может, его польским ядром контузило или шестопером по шлему ударили?
(Александр Широкорад)
Сразу же после победы князь Пожарский мог отдать под суд всех сторонников польского короля, лишив их боярства и вотчин. А еще проще было бы просто приказать перерезать им глотку, а их земли и другое имущество раздать освободителям Москвы — своим дворянам. Однако не так поступил князь.
В те памятные для каждого русича дни изгнания захватчиков из Москвы, он пожалел и без того обескровленные великие боярские роды. Начавшее смуту боярство не только не достигло вершин могущества, но было совсем разбито смутою. Исчезли из вида главнейшие княжеские семьи: князья Шуйские, Мстиславские, Воротынские. Многие захирели, обеднели и надолго потеряли свое влияние: Салтыковы, Голицыны, Куракины. Филарет Романов уцелел в своем дому. Через неприметную дверку, спрятанную за портретом хозяина в парадных одеждах московского царя со скипетром и державой, спустился Филарет Романов, между сырыми каменными стенами, вниз, где, глубоко в земле, вырыта была у него каморка. Там и переждал время обысков и репрессий, хотя жена его Марфа с сыном Михаилом пропала где-то в водоворотах смуты, и знакомые колдуны разбежались. Разбежались даже и слуги, остался только один джинн, вызванный заклятием Абу Хурайры. Печальная полупрозрачная субстанция, сильно смахивавшая на старика-нищего, таскалась за Филаретом по лестницам и комнатам, иногда подвывая от избытка чувств.
Атаман  Иван Мартынович Заруцкий, получивший от Дмитрия сан боярина, убежав из страны, пожил некоторое время у Сигизмунда. Понял, что ловить у несчастного монарха нечего, молниеносным броском захватил Астрахань и думал образовать там свое особое государство под протекцией Персидского шаха Аббаса. Он собирал вокруг себя казачьи шайки и сносился с шахом. По весне из Москвы намеревались послать на Астрахань войско, однако Заруцкий был прогнан из Астрахани местными жителями еще до прихода стрельцов и убежал с небольшим отрядом невесть куда. Казаки же Заруцкого разбрелись по хуторам и засекам.
Тем временем, пока жизнь в Московском государстве постепенно приходила в нормальное мирное русло, Европа начинала закипать точно суп в огромном Балтийском котле, щедро сдобренная вместо приправ различиями в вероисповедании, амбициями отдельных правителей и прочей ерундой. Сия пища издавна мешала жить мирным людям, позволяя политикам и воякам жиреть и размножаться как опарыши в открытой ране.
Началось с того, что посол русский при шведском дворе боярин Ивашка Свиньин так надрался крепкого вина на приеме у Карла IХ, что помер прямо за столом. Событие это вызвало непонимание и глубокое осуждение у аскетичных шведов-протестантов. В 1608 году на съезде делегатов в городе Упсала вопрос борьбы с пьянством неожиданно перерос в программу религиозной нетерпимости, и в одночасье была создана Евангелическая уния протестантских княжеств южной и западной Германии, а также короля Шведского, курфюрста Бранденбургского, ландграфа Гессенского и некоторых городов северной Германии. Позже к унии присоединилась и протестантская Дания. Хотя окончательно еще не было решено, против кого будет направлен карающий меч Кальвинизма, по подсохшим после весенней распутицы дорогам Европы поскакали гонцы, призывая под общие знамена протестантские роты и полки. В ответ католические князья Германии и император Священной Римской империи создали Католическую лигу. Империя в союзе с Испанией и католическими княжествами Германии стремилась воспротивиться торжеству протестантской Реформации в Европе. Кроме того, каждое из вышеупомянутых образований старалось сделать Балтийское море своим «внутренним озером», что сулило невиданные прибыли.
Год 1608 от рождества Христова обещал стать как минимум не скучным.
                ***
Той сумбурной весной 1608 года случилось, что Эстляндия и Ливония из-за которых не один десяток лет ломали копья Дания и Швеция, Польша и Россия, Тевтонский и Ливонский ордена, брошены были на произвол судьбы.
Сперва Ливонские рыцари сменили в этих землях тевтонов, затем русские разгромили ливонцев. После чего Швеция, Польша и Россия попеременно разоряли деревни и села вокруг Ревала, Дорпата, Пярну и Дюнамюнде. Наконец, всем завладел Сигизмунд III, однако осенью внезапно увел все свои войска в Мазовию, и на протяжении зимы 1607-1608 годов эти многострадальные прибалтийские земли были оставлены всеми завоевателями.
Покой продолжался недолго. Еще не успело нарасти мясо на плечах эстов и ливов, ободранных кнутами фуражиров, отцов церкви и просто разбойников. Используя свои выгодные позиции в подконтрольном Новгородском княжестве, через Нарву на Везенберг вторжение начала шведская армия. Наступление шведов на Поморье возглавили воеводы Исаак Бем и Андрей Стиварт. Поначалу действовали осторожно, ожидая ударов из засады железных гусар Речи Посполитой. Но, не встречая никакого сопротивления, шведские войска разбились на отряды и отрядики, и ручьями растеклись по вожделенному побережью до самой Риги. Герцогство Курляндское и Польская Ливония, образованные в результате Ливонской войны 1558-1583 годов и с тех же пор находившиеся под властью польско-литовского правления растерянно предложили шведскому королю Карлу свои территории в управление и полную зависимость. Датские корабли долго курсировали вдоль побережья и, не найдя ничего лучшего, высадили десант на островах Даго и Эзель. Разграбив то, что еще можно было разграбить и, посадив в уцелевших замках свои гарнизоны, двадцатитысячная шведская армия сосредоточилась в окрестностях Риги. Через некоторое время в Рижский залив вошел шведский корабль «Lycka» с Густавом II Адольфом на борту. Наследника шведского престола сопровождали лейб-гренадеры 5-го Нючепингского полка.
   Густав II Адольф, сын короля Карла IХ Вазы и Кристины, урожденной герцогини Гольштейн, в детстве получил всестороннее образование, владел латинским, французским, немецким, голландским и итальянским языками. Он рано начал участвовать в политической жизни, с 10 лет присутствовал на приемах иностранных послов и заседаниях риксрода. В 1608 году ему едва исполнилось 14 лет. Он был молод, горяч, и жаждал славы, которую предполагал обрести в пылу сражений за Родину и Веру.
   В первый же вечер по прибытии, кронпринц затеял ужин для старших офицеров. Столы накрыли в большом полотняном шатре, разбитом специально для этой цели. Подавали суп из лосося, Toast Skagen - поджаренный хлеб с креветками, жареную балтийскую селедку и  лососевый пудинг. Густав рассказывал последние столичные новости и свежие анекдоты. Молчаливые шведы слушали, ели и улыбались. Когда офицеры насытились, принц велел внести два бочонка темного шведского пива, купленного по его личному указанию на Большой площади Стокгольма. Разливая пенный напиток в увесистые глиняные кружки, шведы представляли себе Старый город, открывающийся чередой разноцветных домов, словно сложенных из кубиков. За ним - остров Рыцарей, утыканный шпилями дворцов и церквей, а еще дальше - Королевский остров, легко узнаваемый по зданию ратуши, увенчанному тремя коронами, видными издалека.
- Я хочу знать ваше мнение, господа, - сказал Густав и твердо сжал губы. Мальчишеский обветренный нос его облупливался кусочками засохшей кожи.
Офицеры подошли поближе. Бем медленно потер квадратный подбородок.
      - Накануне нашего отъезда было чрезвычайное заседание риксдага, - продолжил принц, - выход армии к польским и имперским границам, а в особенности начало военных действий датчан взволновали Стокгольм. Судовладельцы, лесопромышленники и хлебные торговцы послали депутацию в сенат. Они были внимательно выслушаны, и среди сенаторов не раздалось ни одного голоса за продолжение войны. Решено отправить послов в Варшаву, Москву и Копенгаген – закрепить в договорах уже захваченные земли и кончить миром сей поход, во что бы то ни стало.
- А мнение о сем короля? - спросил Андрей Стиварт.
- Отец мой полагает, что самолюбие шведов достаточно удовлетворено захватом Эстляндии и Ливонии.
- Ну-у! – протянул кто-то из офицеров, кажется Реншильд, - значит скоро будем дома.
- Вот как! - Густав, как рысь, быстро повернул к нему свое узкое лицо. Реншильд судорожно втянул воздух через большие ноздри сломанного еще в юности носа.
- Думается мне, - проговорил принц, сердито глядя круглыми светлыми глазами на окружающих, - думается мне: в армии немало молодых дворян, коим тесно в Швеции... Добыть шпагой славу найдутся охотники.
- Если Ваше Высочество скажет - пойдем на край света, – нестройно забубнили шведы.
- Если ситуация сложится следующим образом… - начал Бем, покачивая головой.
- Сделаем лучшее: нападем первые... Великолепный Александр мечтает о славе Македонского царя. Но нет у него ни армии, ни военачальников. Еще менее меня пугает московский вождь Пожарский: он еще не научил свои мужицкие полки стрелять как следует из мушкета... О Сигизмунде польском вообще нет никаких известий. Восточная Европа лежит перед шведами как развратная девка, готовая сдаться любому кто проявит хоть каплю настойчивости. – Густав сглотнул комок и продолжал - Господа, я хочу предложить на обсуждение план...
   В тот же вечер над развернутой картой, шведские военачальники составили диспозицию будущей кампании: нарвский губернатор Веллинг принимает начальство над шведскими войсками в Эстляндии и Лифляндии; Левенгаупт и Стиварт стягивают лейб-гвардию и армию к Риге. Бем входит в Польскую Ливонию и требует на правах сюзерена провианта и подкреплений; Реншильд делает то же в герцогстве Курляндском.
                ХXXXXIX
"Если я усну и проснусь через сто лет
         и меня спросят, что сейчас происходит
в России, я отвечу,- ПЬЮТ И ВОРУЮТ"
(Салтыков-Щедрин)
    Когда дороги практически подсохли, из Менска выехало великое посольство к римскому первосвященнику. Пан Лех, назначенный полномочным послом, ехал в карете с крестом Ягеллонов на борту – важный и значительный. Рядом на подушках сидел не менее важный Каспер Кашмарек, сделавшийся ответственным секретарем посольства. Пан Ципирка ехал верхами, степенно беседуя с Александром Яковлевым и Михалом Соснковским – король провожал послов и решил проинспектировать свое воинство. Дальше ехали писцы, кухня, всякая дребедень посольская, обоз под приглядом верного Угрюма. Завершала процессию сотня королевских гвардейцев в синих кафтанах под серебряными латами и синих же плащах с вышитыми на них золотыми патриаршими крестами – гербом короля.
   Выехав на Новагрудскую равнину у места впадения Изледи в Неман, король увидел великолепный замок, инициатором строительства которого стал владевший Любчей в прошлом веке влиятельный  магнат и вельможа  Ян Кишка. Территорию замкового комплекса, кроме земляных валов, с трёх сторон окружал ров, а с четвёртой — воды реки.
   Навстречу посольству, разузнав о приближении короля, из города выехала процессия граждан, цеховых мастеров и знати, возглавляемая магистратом в полном составе. Первым шел городской голова – одетый в черный бархат седой старик, увешанный золотыми цепями как рождественская елка. Александр и Михал выехали вперед. Бургомистр остановился и, сняв шляпу, низко поклонился, узнав Александра по описанию, одежде и важно надутым щекам.
   - Всемилостивейший король, - сказал он и тяжело вздохнул, - прознав о твоем приближении, мы все вышли молить о милости.
   - Ну-ну, продолжай! – поощрил его Александр, видя, что бургомистр задумался.
   - Решили мы всем городом перейти под твою руку из-под князя Войтеха Радзивилла, ибо жаден он безмерно и в вере нас ущемлять начал, не в пример отца своего князя Миколая. Сдавали мы с дома одну наседку, одного гуся, две куры, 15 яиц. Да в год 12 толок на уборке зерна. Велели же нам еще ловить для княжьего двора рыбу на Немане, да доставлять письма до 12 миль, да огородничать барщину по три дня в неделю.
   - А вы таки огородничать не желаете?
   - Грамота Любче данная королевой Боной в 1542 году  освобождает горожан от работ на замок. "Иж што они повинны были с домов и оселостей своих для пашни замковое на пригоне с сохою, на жниво с серпом, на сеножать с косою, на воженье леду, так теж на работы кухни, стайни, погребу и иные потребы замковые ходити" – вот что сказано.
   Из толпы горожан вытолкнули двоих мужчин обильно обвязанных толстой веревкой. Один был в богатом бархатном платье, другой – в рясе священника.
   - Вот управляющий князя пан Чижек – редкая сволочь и грабитель народа, и иезуитский шпион. Мы же хотим, чтоб твой человек над нами стоял.
   - Во ты, дедушка, загнул, - пробормотал себе под нос Александр и уже громче продолжал, - не собирался я обирать осиротевшего юношу. Михал! Прими пленных. Как тебя зовут, отец?
   - Клементий Островец.
   - Вот что, пан Островец. Права мы ваши подтверждаем, пану Войтеху претензию отпишем. И, поскольку город ваш уже на нашей земле, велю пока Александру Радзивиллу выслать в город своих представителей.
   - А с верою как, государь? – ехидно спросил из толпы сухонький козлообразный старикашка.
   - Веру, дедушка, притеснять не будем. Хоть Перункасу приноси в жертву живых петухов.
   Довольные горожане на радостях послали Александру бочку вина красного да провианта две телеги. На этом и распрощались.
  Королевский отряд проехал небольшую долину с ручьем, по берегам которого густо разрослись самшит и бузина. Пробравшись сквозь заросли, путники выглянули, и глазам их открылась картина, от которой сильнее забились их сердца, и участилось дыхание. Перед ними лежала обширная равнина; орошаемая двумя извилистыми ручьями и покрытая сочной зеленой травой. На этом лугу раскинулся огромный лагерь. Бесчисленное множество палаток тянулось правильными рядами, образуя как бы улицы и площади строго распланированного города. Среди их скромной белизны выделялись высокие шатры из яркого шелка, а над ними красовались знамена магнатов и полководцев. Над белым морем палаток, насколько хватало глаз, сверкали золотом и пылали яркими красками стяги, перевязи, пестрые кисти шатров и щиты с гербами, оповещая о том, что весь цвет рыцарства Великой Литвы собрался на равнине. Посреди лагеря высился великолепный шатер из белого и алого шелка, а над ним развевалось знамя с королевским гербом Ягеллонов.
   Разглядывая живописную картину, путники заметили, что огромное войско уже пришло в движение. Лучи восходящего солнца играли на стальных шлемах и нагрудниках мушкетеров, которые сомкнутыми рядами маршировали на отведенных для этой цели участках поля. В ясное синее небо поднимались сотни столбов дыма, там горели костры, над которыми закипали походные котлы. На лугу в стремительном галопе носились сотни легконогих скакунов; всадники гарцевали, размахивая саблями. Вдоль поросшего осокой берега шли друг за другом слуги, ведя к Неману на водопой боевых коней, в то время как  шляхтичи стояли кучками у входов в шатры или выезжали в сопровождении борзых поохотиться за перепелами или зайчатами.
Тут же прискакал дозор из низовых днепровских казаков. Узнав в важном барине своего государя, они унеслись в лагерь, свистя и улюлюкая.
Оттуда уже ехали ему навстречу князь Скопин-Шуйский с высшей знатью и полководцами. Подлетев к Александру, они разом спешились, затем сняв шлемы и склонив головы, встали возле своих коней, а князь Михаил стал читать благодарственную молитву. И все воинство молилось за ним каждый на свой лад и обычай. Надолго запечатлелась в памяти Александра эта картина - кучка мужественных воинов творящих молитву - кирпичное лицо пана Леха, резкие черты князя Скопина-Шуйского, сияющая лысина Кашмарека, блестящие смешливые глаза Михала Соснковского.
                ***
   Сражение с армией Сигизмунда состоялось через неделю. За день до приезда Александра лазутчики донесли о приближении неприятеля. Армии встретились у деревни Гнезно, недалеко от Волковыска. У Александра было 24 тысячи человек, в том числе 7 тысяч всадников. Литовцы располагали 117 орудиями. Сигизмунд имел в своем распоряжении 22 тысячи человек, в том числе 11 тысяч кавалеристов дворянского рушения и 28 тяжелых орудий, превосходивших калибром пушки противника.
   Правое крыло литовской армии возглавлял Миколай Зебжидовский, там стояли в основном добрые католики из южных провинций и Малой Польши. Перед битвой они читали «Pater noster, qui es in caelis…». В центре расположился князь Скопин-Шуйский с оршинскими и слуцкими полками. Левое крыло занял Александр Людвиг Радзивилл. Глубина построения была в две линии, а всю артиллерию Шуйский распорядился поставить в центре первой линии. При пушках находился сам Александр с Михалом, гвардейцами и великим римским посольством.
   Левым крылом поляков командовал генерал Рожинский, правым, состоящим в основном из прусских наемников — граф Фюрстенберг.
   Битва началась с артиллерийской перестрелки. Затем правое крыло литовцев двинулось на неприятеля, а протестанты Радзивилла на левом крыле подверглись атаке прусских мушкетеров Фюрстенберга и фланговой атаке поместной кавалерии. Молодой князь не смог воодушевить своих солдат и те, после короткой стычки, обратились в бегство, оставив в руках неприятеля всю свою артиллерию. После этого армия Сигизмунда стала теснить левый фланг литовской армии, обнажившийся после отступления радзивилловцев, а конница удалой польской шляхты атаковала успешно продвигавшиеся вперед отряды Зебжидовского. Однако закаленные в стычках с татарами, бунтах и междоусобицах бойцы пана Миколая сосредоточенным огнем отразили семь атак подряд. После этого контратака бронированных литовских гусар рассеяла вооруженные самым разнообразным образом помещичьи отряды поляков. Тогда Сигизмунд атаковал тремя бригадами центр литовского войска, но артиллерия Александра с дистанции в триста метров расстреляла атакующих. Польская пехота обратилась в бегство, бросив на поле боя все пушки. Потери поляков составили 6 тысяч убитыми и ранеными и 3 тысячи пленными. Потери литовцев убитыми достигли 2 тысяч человек, однако почти все пленные влились в ряды армии Александра, что с лихвой компенсировало ее потери в сражении.
   В результате победы над Сигизмундом литовские войска заняли почти всю Польшу и выдвинулись на границы Германии. Весной того же года возле Быдгоща  на реке Висле Скопин-Шуйский  вторично разбил польскую армию. В этой битве Сигизмунд III был смертельно paнен, и вскорости скончался в Данциге. В мае под контроль  Литвы перешли все территории Великой Польши, включая Галицию и Мазовию. Варшава закрыла ворота, и вяло пыталась обороняться, ожидая какого-то чуда. Там засели самые верные династии Ваза дворяне, защищая наследника Владислава. Вернее уже короля.
                ***
   Фактический статус столицы принес значительные выгоды городу. Естественно нашлись люди, желавшие за эти выгоды побороться. 16 мая 1608 года на территории Королевского Замка маркграф бранденбургский Иоанн Сигизмунд Гогенцоллерн вручил знаки правления Владиславу IV Вазе. Шляхтичи пили вино, били себя в грудь и кричали, что не выдадут нового короля. Войска Скопина-Шуйского в это время уже занимали Прагу, располагаясь в предместьях. Единственная переправа через Вислу еще пять лет назад осуществлялась по мосту, конструктором которого был Эразм Закрочимский. Мост строили на протяжении пяти лет и, несмотря на введение в эксплуатацию в 1573 году, работу над ним заканчивали еще целое десятилетие. Однако этому грандиозному сооружению не суждено было долгое существование – весной 1603 года строение было разрушено таящими льдами Вислы. Город остался без постоянной переправы.
     Войска Михаила Васильевича расположились следующим образом: в Брудно стала русская пехота, у их лагеря начали наводить понтонный мост. Выше по течению, на берегу Вислы, стал лагерем воевода трокский Александр Людвиг Радзивилл с литовскими войсками и частными армиями. Еще выше, напротив Стара Мяста была ставка командующего и располагалась артиллерия. Этот лагерь окружали повозки, соединенные железными цепями и установленные за глубоким рвом с насыпью. Выше королевского лагеря расположился немецкий наемный отряд под командованием сорокалетнего графа Иоганна Тилли. Свою военную карьеру он начал в 15 лет под началом Александра Пармского в войне против мятежных Нидерландов. В качестве простого солдата выказал большую храбрость, необыкновенную набожность и преданность знамени. Позже он сражался в австрийских войсках в Венгрии и Турции. В 1608 г. граф поступил на службу к Александру II, так как один из католических прелатов в Аррасе заверил его в одобрении Папой военных операций литовского монарха.
                ХХХХХХ
Хлопцы, одягайте банты
К нам приедуть оккупанты!
(песнь бандеровцев)
     Оккупация привела к разорению некогда величественного Новгорода – город стоял на берегах Волхова, напоминая покосившуюся избу, заброшенную хозяевами. Неревский и Людин конец лежащие вокруг крепости были наполовину в руинах, а Словенский и Плотницкий скалились из-за реки черными зубами сгоревших домов, обрушившихся монастырей и церквей. Горожане либо умирали от истощения и болезней, либо бежали из города.
     Приходно-расходные книги дворцовой администрации, возглавляемой Делагарди и Одоевским, велись так подробно и учитывали такую мелочь относительно доходов от налогов, как их не вели никогда ни до, ни после оккупации. Книги конфискаций перечисляют земли, которые были конфискованы в пользу принца Карла Филиппа.
Поступления серебра и монет записывались в книге Денежного двора, поступления от таможни — в таможенных книгах.
    Хорошо утвержденное право новгородских горожан подавать прошения правительству осталось незыблемым во время оккупации, и большое число жалоб и челобитий подавалось постоянно. Одни жаловались на дурное обращение шведских солдат, другие — на высокие налоги и конфискацию лошадей и телег в пользу войска, что делало невозможной для них обработку земли. Один отчаявшийся собственник потерял возможность добраться до своего имения в Московии из-за новых границ, установленных между государствами. Старый и обнищавший, он просил денег для вступительного взноса в монастырь и денег на собственные похороны. На обороте документа чиновник пометил: «дать одну крону на пострижение в монахи и на похороны».
    Бани были открыты четыре дня в неделю и управлялись четырьмя ежегодно назначаемыми целовальниками, которые собирали деньги за посещение бань, обеспечивали все необходимое, в частности дрова и березовые веники, и в целом отвечали за деятельность бань. В бане работали один дьяк, водолей и два сторожа, которые отвечали за сохранность одежды посетителей. Продавец кваса снимал помещение для торговли этим напитком.
    В начале оккупации наблюдалось некоторое оживление торговли. Два кабака существовали до оккупации — один на Софийской стороне (на Щирковой улице), другой — на Торговой (на Рогатице). Эти два кабака были расширены и восстановлены, чтобы удовлетворить спрос шведских солдат. А с февраля 1608 года действовал третий новый кабак, называвшийся Шведским.
    Однако к концу весны торговля стала хиреть, по причине обнищания народа.
    С большим воодушевлением новгородцы и окрестные крестьяне восприняли известие о начале действий шведской армии противу давнего противника – Речи Посполитой. Армия гарантировала кров, одежду, водку, сухари и сюрстремминг - деликатес с самым отвратительным запахом на свете — забродившую селедку. Раз в месяц платили медную монетку – эре. Русичи из северных земель толпами валили на призывные пункты, устроенные во всех местных кабаках: новобранцев одевали в грязно-голубые мундиры с желтыми отворотами (шведский король первым ввел в своих войсках униформу по единому образцу), давали стакан водки, ломоть хлеба с селедкой и марш-марш воевать.
   В результате, когда шведские армии двумя колоннами от Рижского залива подошли к границам Литовского княжества, никем не охраняемым, до двух тысяч русских пехотинцев сплавились от Пскова вверх по Великой и столько же от Новгорода через Великие луки по Ловати. Собравшись недалеко от Сурожа, встали лагерем. Вскоре прискакали шведские кавалеристы восемьсот человек во главе с генералом Делагарди, графом и талантливым полководцем. Он возглавил этот отряд по указанию Новгородского князя. Пока ждали приказа от кронпринца, разграбили все окрестные деревеньки.
     В один из теплых весенних дней прискакал запыхавшийся гонец с письмом Густава II Адольфа. Принц писал, что его авангард вступил в соприкосновение с неизвестными силами противника чуть западнее, около Полоцка, и он полагает, что новгородцы и псковичи с большой пользой и внезапностью атакуют правый фланг неприятеля. Горнист тут же затрубил сбор.
   Тем временем, подняв нос, вытянувшись в седле, закутанный в шелковый темно-синий плащ с золотыми коронами, принц вслушивался в звуки начинающегося в двух милях от ставки боя. Опасность пьянила его. Военная игра была несравнима даже с охотой на медведей в Кунгсерском лесу. Противником оказались литовско-русские отряды местной шляхты, слабо вооруженные и всего с двумя доисторическими – из кожи и дерева – пушками. Одну из них разорвало первым же выстрелом.
   Ветер с особенной силой доносил выстрелы с левого фланга, где два батальона пехотинцев Левенгаупта штурмовали стрельцов, окопавшихся на окраине сельца с непроизносимым славянским названием. Стрельба оставалась на одном месте и не затихала.  Неужели там, в наиболее ответственном месте, еще нет успеха?
   Обернувшись, принц крикнул, чтобы послали четыре роты из резервов в помощь Левенгаупту. Пальба слева становилась все отчаяннее. Вдруг на холм взлетел разгоряченный всадник:
- Кронпринц... Генерал Левенгаупт просит подкреплений...
- Я послал ему четыре роты... Я удивлен...
- Кронпринц... Палисады разбиты, рвы завалены фашинами и трупами... Но литвины отошли за рогатки... Генерал Левенгаупт получил несколько ран и пеший продолжает сражаться впереди солдат...
- Указывай дорогу!..
Густав II Адольф толкнул коня, нагнувшись, и поскакал о стремя с посланным офицером в сторону выстрелов на левом фланге. Ветер, пронизывая тело, казалось, пел в сердце... В этом упоении ветра, криков, дыма, грохота выстрелов ему нужно было ощутить сопротивление клинка, входящего в живое тело... Офицер что-то крикнул, указывая вперед, где перебегали неясные тени. Огненно грохотнула пушка... Неожиданно близко он увидел беспорядочную толпу своих мушкетеров, - они угрюмо стояли, опираясь на оружие, глядели туда, где за уткнувшимися телами убитых торчали наискось острые колья рогаток. За ними колыхалась стена вражеских стрельцов. Они что-то надрывно кричали, грозя кулаками и мушкетами. Видимо, только что была отбита атака...
   Он наехал лошадью на мушкетеров: "Вперед!" – закричал  срывающимся  голосом  – Fram;t! N;sta formidabla svenskar! –
   Лицо его покрылось пятнами от возбуждения. К нему обернулись, его узнали...
- Солдаты! Честь вашей Родины - здесь, на этих рогатках... Они должны быть взяты... Солдаты... С вами бог!.. Я иду впереди вас... За мной!..
   Мушкетеры устало побежали за молодым принцем и десятком его телохранителей, устремившихся на рогатки верхами. Многие так и не успели зарядить свое оружие. Левенгаупта в атаку несли два дворянина из его штаба: Бернардсон и Фальшскоуг. Генерал громко матерился и призывал Густава вернуться назад. Навстречу атакующим из деревни бежала толпа крестьян с вилами наперевес. Секунда – и порыв ветра заволок дымом позиции защищающихся. Сверкнули вспышки, раздался треск мушкетных выстрелов, будто кто-то рвал гигантский рулон шелка. Навстречу Левенгаупту пробежали несколько мушкетеров в окровавленных серых мундирах. Проскакала лошадь без седока, вращая дикими от страха глазами. Генерал в страшной тревоге погонял своих носильщиков. Что сделает с ним король в случае гибели кронпринца – старшего и любимого сына – Левенгаупт даже представлять не хотел.
   Чем ближе он приближался к рогаткам, тем гуще лежали трупы шведских солдат – светловолосые с остекленевшими прозрачными как слеза матери глазами. Генерал вдруг задышал и схватился за сердце: из дыма сражения выдвигалась беспорядочно-ликующая толпа. Волнения оказались напрасными – в первых рядах шел Густав II Адольф, шел пешком, без шпаги и треуголки, а рядом важно ступал Яков Делагарди, отирая кровь с рассеченного лба. Новгородцы подоспели как нельзя кстати, и в момент, когда чаша весов качалась из стороны в сторону, ударили в тыл защищавшимся литовским ополченцам. Большинство из них было перебито на месте озверевшими от потерь мушкетерами. Воевода же литовский, князь Януш Радзивилл попал в плен, раненный в правое плечо пулей навылет.
XXXXXХI
И следом конница пустилась,
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась,
Как роем черной саранчи.
Пушкин Полтава
   Боевые действия в Прибалтике заметно повлияли на уровень жизни шведского народа и жителей Новгородского княжества. Благотворное вливание военной добычи в плоские кошельки граждан способствовало развитию ремесел и торговли, а главным торговым партнером, разумеется, стала Россия с ее неисчерпаемыми богатствами и сетью торговых артерий-рек. Подписанные грамоты дозволяли торговым людям обеих держав ввозить товар на продажу по льготному тарифу.
   Первым сообразил обернуться новгородский торговец Богдан Шорин. Он собрал небольшую партию пеньки и поехал продавать её прямо в Стокгольм. После продажи товара ему удалось получить заказ на поставку большой партии шелка-сырца для королевского двора. Транспортные расходы несла шведская казна, и пошлины за товар не брались. Вернувшись в Новгород, Шорин привлек к этой торговой операции Андрея Харламова, своего родственника. В начале лета 1608 г. они вместе отправились в Москву, где обратились к правительству с просьбой о выдаче им большой партии шелка из царской казны в кредит. Они добились своего, и им было выдано 16 пудов шелка, с обязательством расплатиться за него вырученными в Швеции талерами. Правительство придавало продаже шелка иностранным купцам исключительное значение. От этой торговли в русскую казну поступали значительные доходы — в Персии, где закупался шелк, один пуд его стоил 3 рубля, на Балтике же — 36—45 рублей. Товар был отправлен в Швецию с использованием шведского транспорта.
   Новгородцы явились ведущей движущей силой в торговле России со Швецией и треть всех денег во внешнеторговом обороте составляли деньги новгородских торговцев. Постепенно Новгород начал перерождаться, богатеть, строиться. Уже к лету население города достигло довоенного уровня. Новгородские таможенные книги XVII века «Сметные списки денежных доходов и расходов» Новгородской приказной избы, запечатлели весь ассортимент и объем новгородской торговли за это время. Новгородцы возили из Москвы в Стокгольм меха, кожи, крупу, сырое и топленое сало, мясо и рыбу, мыло, капусту, уксус, пряники, орехи, полотна, лен и многое другое.
   Кроме металлов и оружия, новгородские торговцы в небольшом объеме ввозили в Россию предметы роскоши, пряности, иностранные ткани, сельдь, табак, галантерейные товары.
Отступление в виде исторической справки:
«За полвека до того, как Петр Великий родился и начал варварски прорубать окно в Европу, в эту самую Европу через открытую дверь сновали многочисленные новгородские купцы. Они возили в Стокгольм многотонные грузы на «баркасах» — задолго до создания Петровского Ботика и рождения Российского Флота. При этом умело вели международную торговлю, приобретая стратегическое сырье в обмен на сало и капусту, отстаивали свои интересы в королевских судах на шведском языке, цитируя нигде не опубликованные тексты царских договоров, и пудами вывозили монеты шведского короля как лом цветного металла», - так вот примерно думал Александр Львович Яковлев, получив в Менской резиденции доподлинную информацию из Московии. Воспитанный советской школой, книгой Толстого и фильмами по ней же, Александр считал, что правы были Ключевский, Щербатов и Соловьев, писавшие что Петр I подтолкнул страну в развитии минимум на 200 лет вперед. И только попивая сбитень в приемной дома Радзивиллов на площади уже получившей название Королевской, слушая неторопливый отчет Никиты Вельяминова, Александр все больше  сомневался в благотворности роли царя-реформатора.
   Как-то, вскоре после возвращения с места разгрома Сигизмунда, Александр II, написал спьяну указ «О возвращении Менску-городу исторического имени Минск». Горожане повозмущались дня два, да и плюнули. Тем более, что Минск становился действительной столицей Литовского государства. То и дело приезжали пышные посольства каких-то князьков, ханов и господарей. Под них открывались постоялые дворы, питейные заведения и караван-сараи. Заработала почта. На обширной поляне в излучине Свислачи, между Татарской и Подзамковой улицами запестрело палатками и ларьками обширное торжище, больше напоминающее восточный базар.
   Лето ожидалось теплое и мирное, а осень – дождливая и урожайная. Ждали и корону от Римского Папы, готовясь провести широкое празднование коронования. На сие мероприятие держали всю Сигизмундову казну, доставшуюся после первого сражения у Мира и Новагородка. Делать было совершенно нечего. Речь Посполитая отличалась от большинства государств именно своей конфедеративностью и, как следствие, минимальностью функций центральной власти.
   Доверив управление гражданскими делами управляющему имениями княгини Софьи, из которых новообразующееся государство состояло почти на треть, а военные дела, свалив на боярина Годунова, недавно вернувшегося из Москвы, Александр откровенно скучал. Взялся было изучать летопись, подаренную Радзивиллом, да узнал из нее, что жена Игоря Ольга была болгарская княжна из Плиски, крещеная еще до замужества. И внук ее крестился там же, в Болгарии: «По сем иде Владимир на булгары и, победя их, мир учени и прият крещение сам и сынове его, и всю землю Рускую крести. Царь же болгорский Симеон прислал иерей учёны и книги довольны». Разругавшись с родней, Ольга посетила Константинополь в 957г., а уже в 959г. в Германию, к королю Оттону I, приходили послы с Руси с просьбой прислать епископа и священников. Итогом посольства было направление в Киев в 961г. католического епископа Адалберта. Его отправили обратно только когда тридцатилетний уже Святослав согнал с престола засидевшуюся матушку.
   Разочаровавшись в науке о прошлом, Александр назло потомкам соорудил исторический артефакт и зарыл его в сундучке в подвале архива городского суда расположенного в замке. В грамотке, на обрывке бычьей кожи, украшенном отпечатками старинных персидских монет, нетрезвый король нацарапал тушью вкривь и вкось:
   «Сикретные протоколы к пакту Пожарского-Ришелье 9 майя 1608 года:
1. О разделении Англии между Эстонией, Тринидадом и Тобаго.
2. Об оккупации Америки силами войск Монгольского Хурала.
3. Об истреблении Атосом, Портосом и Арамисом всех Наполеонов на Корсике.
                ***
    Соснковский, которому недавно было присвоено звание полковника, занимался формированием королевского конного полка. Он раздавал знатным и богатым дворянам полученные от короля «листы пшиповедны», производящие их в ротмистры и позволяющие им нанимать на службу «товарищей» из числа рыцарей-шляхтичей, каждый из которых обязан был привести с собой «почт» в составе одного-двух вооруженных слуг с лошадьми. Набор в хоругвь происходил на добровольной основе, для чего ротмистру давался двухмесячный срок, считая со дня выдачи «листа».
    В свободное время Михал важный как профессор Краковского университета прогуливался с пани Эльжбетой. Как часто посмеивались король и княгиня Софья – Михалу осталось только титул какой-нибудь получить и можно свататься к княжне. Для него дотошная княгиня и название нашла – маркграф, что примерно означало должностное лицо в подчинении короля, наделённое широкими полномочиями, а в дословном переводе «граф на болоте». Для присвоения титула ждали официальной коронации, а для сватовства – отца Михала, пана Леха. Поскольку оба события должны были совпасть по времени, то ждали их с удвоенной силой. И, может быть, все лето прошло бы в незамысловатых приготовлениях и ожиданиях, но прискакавшие с севера гонцы привезли новости о нападении шведского войска на границы Литвы. Почти одновременно явился Егор с тремя сотнями лучших кавалеристов Орши. Сам пан Красный свекловод был одет в форму красного командира, пошитую на оршинских евромануфактурах портными Коганом и Хаимовичем. На голове его красовалось нечто, смахивающее на буденовку, но почему-то со страусовым пером. Был объявлен большой сбор отрядов. Сам Александр с Софьей Радзивилл и небольшим отрядом телохранителей отправился в Несвиж к князю Войтеху, что бы «расставить над ним все точки от i» как метко выразился Егорша.
                ***
  Армия Александра тем временем продолжала осаду польской столицы. Всем было ясно, что Варшаве рано или поздно придется капитулировать, поэтому штурм все не начинали, чтоб избежать разрушений прекрасного города и лишних человеческих жертв. Ни осаждающие, ни осажденные не испытывали особой нужды в продовольствии. Воды полно было в реке. Единственное что заканчивалось в крепости – это порох, поэтому поляки не стреляли. Скопин-Шуйский тоже. Сидение в окопах без ведения боевых действий приводит к падению дисциплины и настраивает противоборствующие стороны на меланхолическую волну. Через неделю уже с берега на берег сновали утлые лодчонки, меняя товары на золото и наоборот. Неизвестно чем бы весь этот фарс закончился, если бы однажды в ставку Михаила Васильевича не прискакал Богдан Кмитиц, сын Филона Кмиты-Чернобыльского, в прошлом Оршинского воеводы. Известие о нападении шведов потрясло литовскую армию. Срочно собрали совещание, и целый день ломали головы над возникшей проблемой. Никто не знал – что же теперь делать с осажденным городом. Когда закончилась третья четверть крепкого испанского хереса, пан Зебжидовский высказал парадоксальную мысль, которую тотчас взялись приводить в исполнение. С недостроенного понтонного моста сбросили дощатые настилы на берег неприятеля. Кто-то из хорунжих покачиваясь на ветру размахивал в такт грязной простыней нацепленной на пику. На набережную высыпали заинтересованные горожане. Вечерело, и багровый диск солнца уже цеплялся краем за шпили Варшавских костелов. Со сходней на берег спустился пан Николай Зебжидовский, размахивая каким-то древним пергаментом, в сопровождении двух краковских мушкетеров в пышных зеленых с золотом мундирах.
- Эге-гей, Варшавяне! Ще не згинела еще Польска? Не заржавели сабли?
Люди слегка опешили. В это время из замка выезжал молодой король с Адамом Рожинским, маркграфом Гогенцоллерном в окружении полковников Анджея Войшика, Кшиштофа Руцкого, Ежи Залусковского и Якоба Щавинского. Следом скакала рота пахоликов в леопардовых шкурах. Теперь уже растерялся пан Николай. Сквозь хмельные пары вдруг в его седую голову пришло воспоминание, что он по-прежнему приговорен к смерти отцом этого юноши.
Но, по-видимому, в ставке Владислава прекрасно осознавали безнадежность своего положения. Видя, что парламентер стоит на берегу, открывши рот и слегка покачиваясь, молодой король легко спрыгнул с вороного жеребца покрытого персидским ковром и подошел к пану Николаю.
- Ну, зачем-то же вы пересекли реку, пан Зебжидовский, - сказал Владислав, - надеюсь не для того чтобы ловить ртом комаров.
Свита рассмеялась. Зебжидовский с хрустом захлопнул рот и улыбнулся. Владислав улыбнулся в ответ.
- Ваше Высочество, - привычно начал пан Николай, но Владислав оборвал его нетерпеливым жестом руки.
- Титулами будем считаться после переговоров, приступайте к главному!
- На нашу страну надвинулась беда, сир – шведская армия уже около Полоцка, - с пафосом произнес посол. В толпе варшавских дворян раздались многочисленные голоса, кто-то выкрикнул:
- На ВАШУ страну!
- А вот это глупо! Если Александр – рожденный нашими народами, с нашим сердцем, милостивый к простолюдинам, возвращает поместья владельцам, даже тем кто не хочет ему служить лично, то шведы выжгут все и разграбят, не оставят камня на камне, зернышка на колосе.
- Что, хвост прижали, нехристи? – выкрикнул молодой князь Адам Рожинский, чей отец князь Роман недавно умер от горячки после огнестрельного ранения, полученного им в последнем сражении с армией Скопина-Шуйского.
- Опомнись, князь! Я всегда был верным католиком. А хвост – что ж, кто его поджал еще посмотреть надо…
Польские дворяне угрожающе загудели. Владислав успокаивающе махнул им рукой.
- Что ты предлагаешь, пан, и от имени кого? – спросил он у посла.
- А предложение наше простое – Александр сын Ягеллона (при этих словах варшавяне снова по-змеиному зашипели) предлагает через меня, потомственного шляхтича Зебжидовского, ротмистра в собственной гусарской хоругви, следующее: поскольку де-факто страна находится под его управлением так то и будет; всем вам даруется отпущение и восстановление в правах; государю Владиславу в управление остается Мазовия с Варшавой.
 Владислав вздрогнул, но по большому счету ожидал он худших условий. Шипение панов за его спиной перешло в равномерный гул.
 - Вместо репрессий и контрибуций предлагается сформировать кавалерийский полк на вашем полном содержании и направить его к Минску не позднее как за две недели. Полковника назначьте между себя сами. Вольностей польских никто у нас не нарушает.
Наступила тишина и только чайки перекликались над Вислой. Владислав задумался и стоя над берегом, бездумно швырял камушки в воду. Было ему в ту пору всего тринадцать лет. Худенький подросток с редкими рыжеватыми волосами в черном кафтане и такой же шляпе. Золотая цепь ордена Золотого руна огромных размеров выглядела на нем комично. На кромке плаща был вышит девиз: «Удар падает прежде, чем вспыхнет пламя». Рожинский подошел к нему, что-то эмоционально говоря и жестикулируя. Тридцатишестилетний Иоанн Сигизмунд Гогенцоллерн делал молодому королю какие-то знаки, складывая из пальцев рук замысловатые фигуры. Наконец Владислав на что-то решился и обернулся. В глазах его стояли слёзы. От торжественности момента у старого пана Зебжидовского весь хмель из головы вышел. Только сейчас до него дошло, чем закончился тот невинный поначалу рокош, затеянный им из-за пустякового спора по земельному наделу с ныне покойным отцом стоящего перед ним мальчика.
- А что, я, пожалуй, соглашусь, - дрожащим голосом произнес Владислав, - Jaka praca, taka p;aca. – По труду и награда.
   Адам Рожинский грязно выругался и сломал о колено свою нагайку.
   Через час лодка перевезла Владислава и его свиту на противоположный берег для подписания договора и праздничного банкета. Уже наутро первые хоругви армии-победительницы тревожной рысью тронулись к Минску.
                ***
    Встреча Александра II со своим Несвижским родичем произошла на северной окраине городка в Заозерье. Предупрежденный какими-то своими шпионами о приближении родственников, Войтех Радзивилл явился на встречу во всем великолепии своего титула – Великого князя Священной Римской империи: весь увешанный гербами и девизами. Знамя, украшенное трубами и довольно спорным утверждением «Мне советует Бог», нес юный блондинчик с кукольным лицом Кена, готовый лопнуть от важности порученной ему функции. Следом выступали воины и слуги числом до ста. Александр спрыгнул с белой кобылы, подаренной ему девятнадцатилетним Тохтамышем Гиреем.
    В конце 1607 году Крымский хан Газы II умер от чумы, и сын его Тохтамыш стал самым молодым ханом Крыма. Правил он всего четыре месяца.
     Воцарение Тохтамыша не было одобрено османским султаном  Ахмедом I, который считал Газы II слишком независимым, и предпочёл не иметь дела с его сыном. Поэтому вместо Тохтамыша он утвердил крымским ханом его дядю - Селямета. После этого Тохтамыш собирался отправиться в Стамбул, чтобы попытаться изменить решение султана, но верные люди ему донесли, что по дороге его поджидает  Мехмед Гирей, калга Селямета, чтобы убить или заточить в башню Ужаса. Развернув лошадей, Тохтамыш бежал под покровом ночи в соседнюю Литву с сотней телохранителей, в основном персов-кызылбашей, придерживающихся шиитских толкований ислама.
    Ну, так вот соскочил, значит, Александр Львович со своей белой кобылы, названной  им Снежинкою. Помог княгине выбраться из кареты. Тем временем слуги Войтеха раскинули объемистый походный шатер, и на принесенных с собою тлеющих углях раскладывали приличные куски маринованного в вине мяса.
   - Гостеприимно, ничего не скажешь, - произнесла пани Софья, потягиваясь и разминая ноги.
   - Всегда рады видеть у себя столь прекрасную родственницу, - ответил на комплимент Радзивилл и поцеловал даме ручку.
   - Меня, значит, не рады? – с места галопом рванул Александр.
   Войтех нахмурился и промолчал. Кто-то из его слуг с поклоном пригласил гостей зайти в шатер, отведать «что Бог послал».
   После того, как была выпита первая рюмка тягучего крепкого хереса под фруктовый салат и твердый сыр, Александр продолжил беседу.
   - Ты ж понимаешь, ясновельможный князь, что надвигающаяся война никого не оставит в стороне? Из-за того, что ты сейчас дуешься, как мальчишка, - при этих словах своего короля пани Софья тревожно вздрогнула, - шведы тебя не пощадят, медальку на грудь не повесят.
   - Пойми же, Войтех, - мягко продолжила княгиня, - для них ты просто католик и потому – враг. Другое дело, когда бы мой муж попытался договориться…
   При этих словах вздрогнул уже пан Яковлев. Мысль была пугающая.
   - Зачем столько крови? – нервно воскликнул молодой князь. – Зачем убили моего короля и его малолетнего сына?
   Александр недоуменно переглянулся с Софьей.
   - Да кто вам сказал? – возмутились они практически одновременно. Александр закашлялся, а Софья продолжала:
   - Владислав подписал мирный договор с князем Шуйским! Получил в управление Мазовию и сейчас по подписке собирает полк всадников из охочих мазовшан.
   - А что до легитимности… - продолжил Александр, - Великий пенитенциарий обещал, что уже этим летом Мы получим от Папы благословение Господне и корону. А поскольку на пути протестантской армии сейчас и встать некому, кроме Нас, процесс этот, Мы думаем, займет считанные дни.
   Всякий раз, когда пан Яковлев произносил вместо «я» «Мы» с заглавной буквы, ноздри его раздувались, а глаза закатывались. Войтех упорно молчал, почесывая редкую бороденку большим и указательным пальцами правой руки. Полог шатра отогнули, чтобы внести жаровню с мясом; в образовавшийся проем видно было, как солнце клонится к закату. Виночерпий в очередной раз наполнил бокалы. Александр молча вышел на улицу, оставив Софью что-то рассудительно объясняющую своему молодому родичу нежным негромким голосом. Внимание Александра Львовича привлек одинокий всадник, быстро приближающийся к шатру по Минской дороге. Скорость его прямо указывала на неотложность дела – только очень опытный всадник мог так гнать своего скакуна, практически на пределе возможного. Через несколько минут прямо перед шатром гонец остановил коня, на боках которого, вздымающихся и с хрипом опадающих, хлопьями желтела пена. Двое стражников Радзивилла тот час схватили животное под уздцы. Всадник тяжело свалился на землю и попытался что-то сказать, но пересохший язык и горло отказались ему повиноваться. Тогда кто-то из слуг подал ему устрашающих размеров кружку с пивом. Гонец опустошил ее тремя огромными как водопад Виктория глотками и, оттерев губы рукавом, спросил, осторожно вращая глазами:
   - Не здесь ли находится король Алессандро?
   Яковлев вышел из толпы и, узнав в прибывшем одного из своих гвардейцев, нетерпеливо протянул руку:
   - Давай, что там ты привез?
   При этих словах гонец, увидев, наконец, перед собой государя, улыбнулся, сделал два шага вперед, передал в нетерпеливую руку Александра тощий бумажный конверт производства Фабриановской мануфактуры, закатил глаза и упал без чувств. Кто-то из свиты Софьи подхватил бедолагу под руки. Александр обернулся, что бы никто не читал у него из-за плеча и рывком разорвал конверт. В это мгновение как в плохой мелодраме налетел порыв ветра, пригнувший стебли травы и громко выстрелил гром. Через секунду крупные капли летнего дождя застучали по плечам людей, спинам лошадей и плотной материи шатра. Слуги и охранники стали прятаться под мешками, повозками и большими кусками холста, один Александр стоял под струями дождя, словно громом пораженный – в короткой записке от Годунова было написано: «Я. Радзивилл перешел к шведу, они приближаются».
    Всякому ступору приходит конец. Когда первые струйки ледяной воды скатились под платьем по спине, пан Яковлев спохватился, сунул записку в карман и вошел в шатер. Внутри было сухо и тепло, но тихо и настороженно. Снаружи настойчиво стучали завершающие капли пробежавшего молодого дождика.
    - Государь, - начала, было, Софья, но осеклась, увидев в глазах его отражение всех молний осени.
    - Дела, вишь, призывают в Минск, - стараясь говорить как можно спокойнее, обратился Александр к Войтеху, - недосуг нам ждать твоего решения. Обстоятельства все изложены – думай! Приведешь нам помощь – честь тебе и хвала! Останешься свое добро защищать – осуждать не буду. Но если с неприятелем переговоры вести станешь – не прощу тебе никогда, а я погибну – братья твои с тебя спросят за измену. Прощай!
   На этих словах Александр взял княгиню за руку и вывел из шатра почти насильно. Софья хихикала и говорила что, мол, если он сам вымок, то нечего добрых людей из-за этого вытаскивать на улицу в бурю и проливной дождь. А дождь, словно нарочно при этих словах иссяк, и сквозь неплотные занавеси туч лукаво выглянуло ярко-оранжевое лицо солнца.
   Александр скомандовал отъезд и сел вместе с княгиней в карету. Загнанного коня оставили на попечение Несвижских конюхов, а едва оклемавшийся гонец был усажен на Снежинку.
   - Бог мой, из-за чего такая спешка, - весело спросила Софья, когда они остались наедине с королем. Но он не разделял ее игривого настроения. Дождавшись когда карета со скрипом тронулась и мягкий топот копыт по дороге переплетаясь с ударами тяжелых капель, срывающихся с ветвей придорожных кленов, зазвучал негромкой убаюкивающей колыбельной, Александр показал спутнице полученную записку и произнес неожиданно зло: «Ну, поздравляю, Ваше сиятельство, накаркали!».
    От неожиданности и несправедливости обвинения молодая женщина расплакалась. И самый этот факт, как это часто бывает, когда имеешь дело с женщинами, перевел её из категории обвиняемых в категорию утешаемых.
    После дождя дорога была угонистая. Летели комья с копыт. Блестела
листва на березах. Ветерок стал пахучий. Навстречу тянулись, пустые телеги с
мужиками, с непроданной коровенкой, или хромой лошадью, привязанной к задку.
Проплывал столб полосатый и покосившийся... Затем чумной столб с обязательной фигуркой Девы Марии и горящей, либо потухшей свечой. Опять у дороги - плохонькие избенки, стоявшие, которая - бочком, которая – задом. За седыми ветлами на кладбище - облупленный шатер церкви. И опять - с горки на горку. Взглянешь направо, где сквозь кусты блестит речка, - бородатые мужики в длинных рубахах, один впереди другого, широко расставляя ноги, идут по лугу, враз взблескивают косами. Взглянешь налево - на лесной опушке, на краю тени, лежит стадо, и пастушонок бегает с кнутом за пегим бычком, а за ним, взмахивая из травы ушами, скачет умная собачка... Поздним вечером Александр от утешений перешел к поцелуям и заходил все дальше и дальше… Опять полосатый столб – 25 миль….
                ХХХХХХII
«Продажный город, обреченный на скорую гибель,
если только не найдет себе покупателя!»
(Йогурта (160—104 до н.э.) царь Нумидии; изобрел йогурт; казнен римлянами)
Voynich Manuscript — таинственная книга, написанная, между XIII веком и 1608 годом неизвестным автором на неизвестном языке  с использованием неизвестного алфавита. Рукопись пытались расшифровать множество раз, но до сих пор безо всякого успеха. Названа в честь книготорговца польского происхождения, выходца с территории современной Литвы Вилфрида Войнича  (мужа Этель Лилиан Войнич), который приобрёл её в 1912 году.
 13 июля 1527 года в Лондоне, в семье Роланда Ди, торговца тканями, занимавшего также незначительный пост при дворе родился Джон Ди, известный алхимик и мистик XVI века, один из образованнейших людей своего времени; именно он выдвинул идею начального меридиана - Гринвичского. Двадцать пятого мая 1581 года ему явилось нечеловеческой природы существо, окруженное сиянием. Оно оставило ему черное зеркало, похожее на идеально отполированный кусок драгоценного камня. Далее существо поведало доктору Ди, что, глядя в этот кристалл, он увидит другие миры и сможет вступать в контакт с разумными существами другой, нечеловеческой природы. Ди записал свои беседы с этими неземными существами на языке, на котором они говорили и который Ди называл енохическим, это была завершенная система со своим алфавитом и собственной грамматикой.
      После явления сей ученый муж отправился в путешествие (видимо явленец куда-то послал его). Бывал он в Кракове, при дворе короля Сигизмунда. В Праге Ди провел три года работая непосредственно при дворе Рудольфа Второго, которого не случайно звали "королем алхимиков". Даже российский царь Федор Иоаннович предлагал ему должность придворного медика. Свои донесения, посылаемые из этих мест британской королеве Ди подписывал "007". Именно он начинал знакомство со слов: «Меня зовут Ди. Джон Ди». Ума не приложу, откуда об этом узнал Ян Флеминг.
В 1605 в Англии разразилась чума, унёсшая жизни жены Ди и его детей. После этого старик Ди слегка подвинулся рассудком и уехал в Рим, для перевода своих записей бесед с засланцами с внеземного языка на английский и латынь и дальнейшего опубликования их в печати. Поиздержавшись и промотав остатки сбережений, доктор Джон продал копию своих записей в библиотеку римского папы за 600 дукатов, выдав за секретные дневники Роджера Бэкона. Как-то в начале лета 1608 года, мистер Ди после молитвы – а он, не смотря на всю свою мистичность, был крайне религиозен – отдыхал на ступенях церкви Санта-Мария-дель-Пополо, возведенной на месте захоронения императора Нерона, дабы отгонять чертей, повадившихся устраивать на могилке шабаши.
И вот, в половине  двенадцатого  с  северо-запада, по древней Фламиниевой дороге, по которой в Рим попадали почти все — от кровожадных варваров IV века до утонченных английских эстетов века XIX, миновав Porta Flaminia, в город вошла достаточно пестрая компания. Впереди, ведя в поводу  мощного жеребца с толстыми бабками, выступал чрезвычайно важный пожилой мужчина с объемным чревом, одетый в богатый бархатный кафтан пыльный и утепленный не по погоде. Чрезвычайно красное лицо его лоснилось от пота, а усы взмокли и обвисли. За ним, вдвоем верхом на одной кобыле, путешествовали двое друзей помоложе возрастом, так же уставшие и покрытые дорожной пылью. Завершал процессию огромный детина, ведущий в поводу груженого мула, судя по одежде – слуга.
- Lo zio, - весело  кричали ему вослед мальчишки, маленькие смуглые курчавые оборванцы, - dammi dieci monete! Великан остановился, вынул из багажа горсть сушеных фиников и кинул их попрошайкам, но те не отставали. За воротами открывалась площадь пьяцца дель Пополо — так названная из-за прежде росших здесь тополей,.
Толстый путник приблизился к сидящему на ступенях доктору Ди и произнес:
- Дзень добрый, дрогий дядьку!
Благородный старец с глазами растерявшегося кролика мучительно вспоминал что-то такое, что-то из прошлого, и – вспомнил! Много лет тому назад, еще молодым человеком, Джон Ди бывал в Кракове, при дворе короля Сигизмунда Августа. Затем помогал магу и некроманту Твардовскому проводить ритуал вызова духа покойной королевы Барбары в Несвижском замке. Тогда он и научился польскому языку. Доктор Ди медленно встал и поклонился.
- Здесь надо говорить на латинском, Каспер, - сказал пан Лех, спрыгивая с лошади, ибо, конечно это и было Великое посольство Александра II.
- Так, господа! Но я разумею ваш язык, - внезапно произнес старец на ломаном, но внятном польском.
Спрыгнул с коня и пан Ципирка, отдав поводья Угрюму. Он подошел к ступеням собора и сказал сакраментальную фразу: «А чтоб нам дедушка вина не выпить?».
Маг и чародей недоуменно посмотрел на зубоскала. Пан Лех оттолкнул приятеля и, приблизившись, поклонился доктору. Жаркий, насыщенный запахом специй воздух был густ как кисель и зримо дрожал.
- Не подскажете ли, добрый человек, как пройти к вилле кардинала Боргезе?
- Подскажу, - прошамкал Джон Ди. У него внезапно произошло просветление рассудка. – прямо с площади на восток вверх по извилистой улочке не помню имени кого, затем по улице мимо парка Медичи и далее по Магнолиевой к вилле папского племянника.
- Ты посмотри, Каспер, - проговорил Ципирка совершенно не похожий на итальянцев, худой и светловолосый – дедушка добрый и хочет нам помочь.
Доктор спустился по ступеням и поклонился приезжим, что-то бормоча пересохшими губами.
- Оставьте в покое человека, - прикрикнул на расшалившихся приятелей пан Лех, - он наверняка проголодался и испытывает жажду.
Джон Ди противно захихикал и сделал сухими губами несколько двусмысленных движений. Добрый Кашмарек, увидев сию жестикуляцию, сделал единственно правильный вывод и протянул старцу фляжку с дешевым красным вином, купленным в пригороде Рима. Доктор опорожнил трехсотграммовую флягу двумя жадными глотками и, оттерев губы рукавом рубахи, произнес:
- Рад был в конце пути повстречать добрых поляков ибо именно в них находил я всегда… того чего не мог…  - язык почтенного старца начал выписывать словесные восьмерки.
- Да ниш-то, диду, закуси вот, - пан Каспер подал доктору пьядину - местную пшеничную лепешку, - да пожелай здоровья нашему королю.
- Хай живе Круль Ржечепосполитой Жигамонт! Помню как мы с ним в 1555 году…
- Спасибо, дедушка, - прервал доктора Ди пан Ципирка, - нам пора! До встречи!
Тридцатишестиметровый египетский обелиск, надписи на котором восхваляют деяния фараона Рамзеса II, остался за спиной наших путешественников. Какими-то запутанными улочками они поднимались все вверх и вверх на гору Пинчо. Разноязычная толпа шла к ним навстречу, переругиваясь между собой, прибавляя язвительные прозвища. Между беспорядочными группами изредка проходил чеканным военным шагом отряд алебардистов во главе с вицекапралом, наблюдавший за порядком на улицах. Громко кричали торговцы фруктами, вином или водой, смешанной с соком смокв; тут были и шарлатаны, выхвалявшие чудодейственные снадобья, и предсказатели будущего, и угадчики зарытых кладов, и толкователи снов. Местами среди гомона и выкриков слышались звуки систра, египетской самбуки или греческих флейт. Люди больные, благочестивые или чем-то озабоченные шли на берег Тибра вдоль развалин стены Аурелия и несли в храмы свои жертвы. На каменных плитах собирались, жадно клюя жертвенное зерно, стайки голубей, напоминавшие подвижные пестрые и темные пятна; они то вдруг с громким шумом крыльев взлетали в воздух, то опять опускались на не занятые людьми места. Время от времени толпа расступалась, давая дорогу носилкам, из которых выглядывали холеные женские лица или не менее холеные лица кардиналов с застывшим на них выражением равнодушия и пресыщенности.
   Пожалуй, труднее всего рассказать о вилле Боргезе. Самые красивые ворота Вечного города располагались в каменной арке высотой метров двенадцать с надписью VILLA BVRGHESIA, затейливо украшенной утками, вазонами, львиными мордами и резным панно, изображающим античного мужика с быком. Слишком сложно выразить словами знойный воздух с хвойным привкусом – на вилле растут высокие пинии, в кронах которых живут жутко крикливые птицы. И передать атмосферу покоя и радости, которая возникает у усталого путника, который с душной и шумной римской улицы попадает под тенистые ветви покойных садов. Любимый племянник Папы Павла V, Кардинал Шипионе Кафферелли Боргезе, встретил гостей в Giardini Segreti – тайных садах. Маленький, толстенький, с аккуратными усами и бородкой, Великий пенитенциарий напоминал артиста Равиковича в роли кардинала Мазарини. Мимо великолепных статуй и фонтанов он провел посольство в декоративный грот. Там уже был накрыт скромный стол с изысканными винами. 
                ХХХХХХIII
Но место спасения вечно для праведных есть:
Сады, виноградные лозы, которых не счесть,
Там дев полногрудых плывет за четою чета.
И сладостной влагой наполненный кубок — у рта.
(Коран)
Договориться сразу обо всем не получилось – условий кардинал выставил слишком много. И, хотя Александр велел своим послам соглашаться практически на все условия Папы, количество самих условий требовало времени для прочтения и осознания. Проживать послов устроили в одном из гостевых домиков в саду Забвения. Перед окнами шуршал струями фонтан в виде розы. Назавтра утром Ципирка застал пана Леха в отведенных ему апартаментах, уставленных массивной мебелью, обитой цветной кожей. Официальный посол Литовского короля, держа в руках зеркало, вертелся во все стороны, стараясь при ярком дневном свете удостовериться, в порядке ли его туалет и достаточно ли приглажена его седеющая шевелюра. Последнее время Сосн даже стал подумывать, не покрасить ли ему волосы. Путешествия обогащают опыт молодых, но случается также, что они вносят смуту в душу людей в возрасте. Итальянский воздух окончательно опьянил Леха. Сей муж, относящийся с трепетом к своей грозной супруге, изменил ей проездом через Арминум и наутро сожалел об этом чрезвычайно. Но то же самое повторилось, на этот раз уже в Мальяно Сабина, где рассматривая доисторический некрополь и памятники римского периода, пан Лех как на грех встретил двух симпатичных жгучих модисток. Оказавшись в Риме, он вдруг почувствовал, что сбросил с плеч, по крайней мере, лет двадцать. Сей величавый и страстный город, где так доступны наслаждения, при том условии, конечно, если за поясом у тебя мешочек с десятком золотых монет, просто заворожил старика. То, что повсюду объявили бы пороком, поражало здесь почти обезоруживающей непосредственностью и наивностью. Маленькие двенадцатилетние сводники в лохмотьях, позолоченные загаром, выхваливали пышность бедер своей старшей сестры с красноречием, достойным ораторов древности, затем смирнехонько ждали в прихожей, почесывая грязные босые ноги. И главное, уходишь-то отсюда, чувствуя себя благодетелем, сотворившим доброе дело, ведь твоими попечениями целая семья будет сыта в течение недели. В последнее время пан Сосн стал следить за модой и ходил теперь в полукафтане с двухцветными полосатыми буфами у плеч.
– Друг мой, – обратился он к вошедшему Ципирке, – знаете ли вы, до чего я похудел, даже не верится, – посмотрите-ка, какая у меня стала талия!
Это утверждение было, по меньшей мере, смелым, ибо в любых глазах, кроме своих собственных, пан Лех походил, скорее всего, на бочонок с маслом.
Еще раз, поворотившись перед зеркалом, глава посольства обернулся к своему другу и заметил, что тот еле сдерживается от распирающего смеха.
- Если ты будешь корчиться и далее, лишу винной порции, - пригрозил он.
- Добре, добре, добрий пан, - миролюбиво согласился вошедший, - а скажи лучше, долго ли мы еще будем уговаривать святых отцов?
- Сегодня мы встречаемся с кардиналом тет-а-тет. Надеюсь все и разрешится.
Встреча произошла возле пруда у низенькой ограды. С минуту оба молча вглядывались в глаза друг к другу. Воспитанный в глубоком уважении к Святой церкви, пан Лех пытался разглядеть величественные черты священнослужителя, в стоявшем напротив маленьком толстяке с влажными красными губами и лоснящимися от жира щеками. Кардинал вращал своими глазами-маслинами, будто считал что-то в голове. Первым заговорил он.
– Итак, мессир Сосн, вы явились сюда по поручению своего государя, который оказал мне честь, сделав своим представителем его интересов при папском дворе, – многозначительно подчеркнул он. – Чудесно.
– Если я не ошибаюсь, ваше преосвященство, – ответил пан Лех, изумленный таким началом беседы, – вы уже семь дней дополняете перечень своих условий и требований, который и без того похож на историю скитаний вечного жида, как то описано в немецкой книге о встрече епископа Эйцена с Агасфером в 1564 году.
– Говоря откровенно, мессир, вы слишком меня торопите. Короли не понимают, что над ними есть власть Всевышнего. Когда человек занимает трон Святого Петра, я имею в виду Павла V, он не должен создавать подобных прецедентов. Когда король вступает на царство, он выполняет волю божью и законы престолонаследия. Спору нет, Александр II – великий полководец, но все его действия в Польше и Литве сильно похожи на ересь и самозванство. Сигизмунд ныне покойный был добрым католиком, хотя и неважным правителем – сластолюбцем и гордецом. Но что бы выиграла церковь, предав гласности подобный позор? И папа Павел V, мой глубокочтимый благодетель... вы, должно быть, знаете, что своим положением я отчасти обязан ему, так вот, папа придерживался того же мнения... Естественно, что теперь нам хочется определенных гарантий.
– Истина заключается в том, ваше высокопреосвященство, – ответил пан Лех, желая уклониться от обсуждения легитимности Александра, – истина в том, что на огромном пространстве между протестантской Швецией, православной Московией и дикими татарами мой государь единственный может гарантировать соблюдение интересов католической церкви.
Брови кардинала удивленно поползли вверх.
– Похвальное желание, особенно если принять в расчет, что в течение последних месяцев с помощью козней, подкупов и военной силы Александр истребляет и репрессирует истинных католиков...
Литовский посол поморщился.
– Ну конечно, ваше высокопреосвященство, – произнес он. – Ошибки случаются. Но почему бы и не примириться с действительностью, позабыв про старые обиды? Мы же согласились со всем списком, от восстановления храмов и орденов до выплаты десятины за минувший год непосредственно в казну ПавлаV. Для вас тоже предусмотрена кругленькая сумма…
– Само собой, само собой, – отозвался кардинал, не моргнув глазом. – В чем же она выразится?
– Сто тысяч дукатов, – негромко сказал посол. Сумма по тем временам была огромная
– Документы вы подписали?
– Еще вчера.
– Завтра в Апостольском дворце вам будет дан малый прием,
– Это значит, что вопрос решен положительно, и мы сможем увезти с собой Нюрнбергские короны Витовта и его жены Ульяны?
– Вы прекрасно осведомлены, мой друг. Не представляю себе, как вы узнали, что эти короны вернулись в папскую сокровищницу, после того как их захватили трокские дворяне.
Кардинал возвел глаза к небесам, точно следя за невидимым полетом ангелов.
– Короны... – прошептал он. – Конечно, можно передать вам эти короны вместе с папской буллой. Как же вы собираетесь охранять сей ценный дар? Ведь вы прибыли вчетвером, не так ли?
– В гостинице, в предместье Рима мы оставили отряд гвардейцев, каждый из которых не уступит силой кузнецу.
– Так, так... все предусмотрено, значит, но если откажется ваш господин от наших договоренностей все католические государи ополчатся и тогда...
– Не так уж длинны ваши руки нынче, ваше высокопреосвященство, – произнес пан Лех и небрежно высморкался в кружевной платок, достав его из пышного рукава.
– Ну-ну, не нужно вступать в полемику – примиряющее похлопал посла по руке кардинал и, стараясь навести беседу на желаемый предмет, продолжил, – Как вы считаете, когда возможно будет получить оговоренные гм-м… средства?
– Первую часть я передам вам завтра же вечером, после получения корон и документов. Тридцать тысяч золотом.
- Ну что ж, да будет так. Ибо сказано: "Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарю кесарево, а Божие Богу".
                ***
Две коляски с высокими гостями, проделав извилистый путь по улочкам и площадям Ватикана, въехали по виа Корнели во внутренний двор Святого Дамаза, где выстроен был почетный караул швейцарской Папской гвардии. Затем, после первых приветствий со стороны ватиканских должностных лиц, гости направились в крыло личных покоев в сопровождении свиты приближенных к первосвященнику лиц – префекта, "джентльменов Папского двора" с орденскими лентами и гвардейцев в парадной униформе.
Сначала по протоколу была запланирована личная беседа Великого посла с понтификом с глазу на глаз, в присутствии лишь переводчика. Аудиенция проходила в личной Папской библиотеке. Понтифик встретил гостя на ее пороге, в Малом тронном зале, украшенном полотнами Рафаэля "Святой Петр" и Бартоломео делла Порта "Святой Павел".
После объятий и приветствий хозяин занял место за своим письменным столом, а пан Лех разместился напротив. С трепетом оглядел посол просторную комнату, залитую веселыми лучами света, падающими наискось сквозь громадные цветные витражи под потолком. Помещение подавляло своей роскошью и величием. В центре, над поверхностью отполированной до блеска столешницы, возвышалась голова Павла V в соответствующе тиаре, увенчанной небольшим крестом и тремя венцами, и украшенной сзади двумя ленточками, наподобие матросских. Угрюмый и недобрый, лицом он был темен, щеки его поверх бороды покрывала пегая щетина, над глазами, как ивняк над озером, нависали пышные кусты бровей. Двести тридцать третий Папа римский за первые три года своего правления успел испортить отношения с Венецианской республикой и Английским королем, вследствие чего лишился приличной части своих доходов и чрезвычайно усложнил  положение католиков в Ирландии.
За троном толпились кардиналы, руководители папской курии, конгрегаций, высших церковных судов и канцелярии. Из-за плеча Папы показалась ехидная физиономия его любимого племянника. Он подмигнул литвинам и начал что-то горячо нашептывать на ухо понтифику. Настроение Святого отца заметно потеплело – казалось, что каждый обещанный Александром талер каплею горячей воды подтачивает лед его печали.
Послы пали на колени и истово перекрестились. Они были родом из глухой провинции, куда еще не докатилась мутная волна Реформации. Герольд объявил титулы послов и цель посольства. После представления, пан Лех был допущен к святой руке и облобызал ее, стараясь не морщиться от сильного духа лавандовой воды и каких-то лекарств. Павел V милостиво выслушал послание Александра, которое зачитал на дрянной латыни пан Лех. Понтифик кивал в такт словам и поощрительно улыбался – он не понял ни слова в варварской речи этого пузатого скифа. Поскольку позиции сторон были заранее согласованы до последней медной деньги, прием прошел в спринтерском темпе: «Etiam. Gaudeo. Nunquam. Hoc est omnino? Pax vobiscum». Получив в руки увесистый ларец красного дерева, пан Лех сказал Папе «До побачення», а Ципирка фривольно помахал рукой.
  Осознавая важность происходящего, послы не пили целую ночь. Под утро перевозбудившемуся Кашмареку привиделась Катерина Александрийская. Святая подошла к нему уже без головы, а из раны вместо молока вытекала горилка.
До пьяцца дель Пополо добирались наутро следующего дня, под усиленной охраной французских арбалетчиков, выделенных для такого случая кардиналом. На площади уже ждали, выстроившись в ряд на гнедых лошадях тридцать отборных польских гвардейцев, блестя кирасами как самовары. Ларец, в котором на алых бархатных подушках лежали королевские венцы, погрузили и заперли в прочный железный ящик, который погрузили в карету, украшенную гербами Ягеллонов. Пан Ципирка верхом возглавил колонну, поручник гвардии отъехал в арьергард. Пан Каспер уже залез в карету, а пан Лех только занес ногу на ступеньку, когда к нему тенью скользнул давешний старик с паперти.
- Послушайте, мистер, - горячо зашептал он на ухо Великому послу на смеси польских и английских слов, - передайте, пожалуйста, эти бумаги вашему королю, это очень важно! Прошу! Пообещайте…
И доктор Ди сунул пану Леху в руку какой-то свёрток.
- Обещайте! Обещайте же!
Полусумасшедший старик был так настойчив, что Сосн поклялся жизнью всех своих родственников, что передаст бумаги лично в руки короля. И когда посольство уже проехало через врата в стене Аврелиана и двинулось к северу по Виа Фламина, старец все бежал следом в клубах пыли повторяя: «Обещайте, обещайте!».
                ***
 В конце июня, в непогожие дни, три шведских войска, соединясь на берегах
Десны под Полоцком, двинулись к Минску. Путь их пролегал через Ушаччину, вдоль реки Ушача по древнему шляху через деревню Ушачи и далее к столице.
 Путь захватчикам преградила крепость, расположенная в 150 км от Витебска, в излучине Ушачи на краю одноименной деревеньки, где река разделялась на рукава шириною около 300 метров каждый, огибая остров. Крепость занимала остров целиком. Судам можно было проходить по реке по обоим рукавам мимо нее не иначе, как метрах в двухстах от бастионов, под жерлами пушек.
 Эту крепость построил в начале 15 века татарский  хан в изгнании Джелал Ад-Дин, когда Витовт дал приют ему с другими царевичами. Как Казанские ханы в случае опасности находили прибежище в Москве, так Крымские – в Литве. Татары отблагодарили гостеприимных хозяев участием в войне за освобождение Жемайтии от власти Тевтонских рыцарей и, в частности, в Грюнвальдском сражении.
 Крепость была двухслойная боевая с каменной стеной, похожая на арабские крепости. Высота ее от земли - полных десять метров, в периметре ее длина составляла три тысячи шагов, в плане - пятиугольная, по углам расположены высокие квадратные башни, и две меньшие по сторонам единственных въездных ворот. Ворота прочные и мощные, железные в три слоя располагались в сторону запада. От ворот на берег был переброшен подъемный мост. Внутри крепости расположились сорок татарских домов. Все они покрыты дерном, рядом высажены крошечные огородики. Внутри живут начальник крепости и 200 солдат – в основном потомки ассимилировавшихся татар. В этой крепости были также 50 пушкарей, но все они - литвины. Потому, что татарский народ боится грома пушек. Если где-нибудь стреляют пушки, они говорят: "Y;ce g;kg;r;lt;s;" (Верховный гром), - и туда не идут. В городе был ещё пушечный начальник из греков и начальник оружейников. Внутри крепости выстроена была небольшая мечеть, амбары пшеницы, оружейный склад и колодцы воды. А больше ничего не было.
    Когда войска Густава II Адольфа вышли к Ушаче, местный помещик Антоний Селява и волостное начальство, погрузившись в брички с женами, детьми и скарбом, срочно отправились с докладом в Минск. Шведы стали разбивать лагерь ниже по течению. Сквозь низко летящие дождевые облака виднелись каменные башни и весело плескающееся знамя с «погоней», словно мчащийся всадник угрожал завоевателем мечом с противоположного берега. Флюгарки вращались как живые  на конусных кровлях. Стены были так высоки и крепки, что русские солдаты из Новгорода и Пскова, рывшие землянки в прямой видимости крепостных батарей, только вздыхали. Шведы, казалось, долго раздумывали – два дня Ушача мирно катила свои воды в Западную Двину. На стенах так же не было видно ни души. Хмурыми облаками заволакивались крыши. Правый берег реки, напротив крепости, ощетинился рогатками и пушечными стволами. Заранее, еще до прихода
всего войска к Ушачам, по левому берегу к деревне подошли саперы Левенгаупта. Теперь несколько сотен солдат рубили деревья и разбирали избы, оставшиеся крестьяне были согнаны для работ и ниже крепости устраивали апроши и окопы для взятия её в полную осаду.
     Сам кронпринц на вороном коне в сопровождении Бема, Реншильда, Бернардсона и Фальшскоуга носился по позициям под моросящим дождичком. Князь Януш Радзивилл сказался простуженным и не покидал большого шатра кронпринца, то грея руки над жаровней, то лежа на деревянном помосте, укрывшись медвежьей шкурой. Рана физическая зажила на нем, но рана духовная не хотела исцеляться. Логически он неоднократно доказывал сам себе, подсознательно используя аргументы схоластического свойства, что поступок его не измена, а благо для Литовского княжества. Что сделавшись правителем, хотя и при помощи иноземных солдат, он много больше пользы принесет объединению земель в единое государство протестантов и православных. Что Александр, приняв покровительство Папы, опять подводит под Речь Посполитую ту же католическую мину, которая только что взорвала государство. Но сердце его горячее шляхетское рвалось на противоположный берег к своим.
    Холодным промозглым утром князь вылез из палатки и вышел на бруствер, уже насыпанный бравыми новгородцами. Вниз по реке человек по пятидесяти, ухватясь за концы, тянули десяток тяжелых лодок - с помостами для стрелков на носу и корме. Стрелки открыли беспорядочную стрельбу по бойницам крепости, дабы прикрыть готовящиеся к штурму отряды гренадеров. Впереди каждого отряда для улавливания пуль поставили мужиков из местных со снопами ржи, что недавно сжали, ибо в тех местах к двум частям ячменя примешивают третью часть ржи, и эту смесь сеют весной в урочное время. Ячмень дозревает и убирается с поля в то же самое лето. Рожь же из-под ячменя, едва поднявшаяся из земли, оставляется на зиму. На следующий год рожь становится так урожайна и густа, что через неё с трудом можно проехать верхом.
    Начало штурма было замечено, и на круглой башне замка на мачту поползло королевское знамя с патриаршим крестом на лазоревом щите, - захлестало по ветру. Медным ревом ударила тяжелая пушка, ядро, шипя, упало в грязь на мысу перед апрошами. Шведские прапорщики в желто-синих мундирах трясли людей, ставили на ноги, выгоняя из окопов. Было приказано - зарядить мушкеты, два патрона (оберегая от дождя) положить за пазуху, по две пули положить за щеку. Солдаты, прикрывая замки полами кафтанов, влезали на помосты, наспех настеленные поверх качающихся лодок. Била волна. В тумане плыли на веслах через быструю реку на правый берег. Солдаты спрыгивали в камыши. Затейливо ругались офицеры, собирая роты. Ждали сигнала. Начала проступать ветреная заря - малиновые полосы сквозь летучий туман. По свинцовой воде вспенились барашки волн.
    "Готовься!" - протяжно закричали голоса. Бем и Бернардсон цепляясь за кусты, выбрались на обрывистый берег. Ветер поднимал полы кафтанов. Первый ряд солдат, продолжая идти, обогнал их. Ружейными вспышками осветились угрюмые лица мушкетеров. Из крепости тоже стреляли, но гораздо реже. Из-за реки пальнули крупнокалиберные пушки. «Hurra! Fram;t! Вперед!» - раздался крик сотен глоток, и шведы полезли на стены. В первое мгновение показалось, что крепость будет взята первым же приступом. И уже на вершине стены кто-то размахивал сине-желтым знаменем, но в тот же миг что-то полыхнуло, раздался гром и огненный дождь опрокинулся на лезущих по лестницам шведов, немцев и новгородцев. Люди горели заживо, не взирая на моросящий дождь. Командовавший приступом генерал Исаак Бем стоял, вытаращив от изумления глаза, шляпа его слетела, и седые длинные волосы мокли, разметавшись по плечам беспорядочными прядями. Бернардсон теребил его за рукав и умолял прекратить весь этот ужас, но генерал словно онемел. Мимо по реке проплыл, дико крича, какой-то солдат – голова его горела темно-багровым пламенем. С крепостных стен стали метать сосуды с жидкостью, которая при падении разливалась и тут же воспламенялась. Часть кораблей, доставивших десант, полыхнули тем же странным негасимым огнем. Едва половина из трех тысяч вернулась после штурма в лагерь. Густав II Адольф встретил последний бот, перевозивший впавшего в прострацию старика Бема, таким чудовищным ругательством, что у сопровождавшего генерала двадцатилетнего Калле Бернардсона в секунду поседели виски.
    Когда над рекой стихли почти все звуки кроме стонов умирающих и печальных воплей чаек, до лагеря осаждающих донеслись протяжные крики муэдзина, славящего прекрасные имена Аллаха. Начальник крепости велел вознести благодарственную молитву Всевышнему за победу над неверными врагами. Пожилой турок из потомственной знати Блистательной Порты, он получил от отца своего секретный свиток с ингредиентами «греческого огня», попавший в семью еще во времена покорения Константинополя. Фосфид кальция, входивший в состав смеси на основе сырой нефти, при контакте с водой выделял газ фосфин, самовоспламеняющийся на воздухе.
                XXXXXXIV
И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков,
которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и
птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их.
(ПЯТИКНИЖИЕ МОИСЕЯ)
Начавшийся в 1608 году военный конфликт между Швецией и западным соседом, государством раскинувшемся на землях Польши и Литвы (названная впоследствии войной Наследников), стал для Карла неожиданностью. Он был поражен тем, с какой легкостью любимый сын его вывел из подчинения монарха практически всю королевскую армию. За жутким приступом гнева, вызванным этой новостью, последовал удар, короля парализовало, и в течение месяца он скончался.
Карл IX был погребён в кафедральном соборе Стренгнеса.
Эта новость была доставлена почтовым кораблем в Ригу и оттуда гонцами в действующую армию, застрявшую в долине между Дисной и Березиной. Не была еще взята крепость в Ушачах. То же самое  было в городке Дисна. Еще Стефан Баторий, стремясь компенсировать потерю Полоцка, построил замок Дисна. Замковый комплекс, растянувшийся вдоль острова, вобрал в себя и старые земляные укрепления. Теперь военная крепость, хорошо известная по войнам XVI века не сдавалась шведам. Сидевший там комендантом добрый рыцарь Лазарь Кмитиц, сын известного Филона Кмиты-Чернобыльского, наотрез отказался сдать замок и отражал приступ за приступом. Сам город Дисна, расположившийся на полуострове напротив замка, был занят иноземными войсками и, несмотря на разрушения, сохранил черты архитектурно-планировочного плана Хедемана.
Густав II Адольф  получил письмо из Стокгольма теплым летним вечером, когда под ласковым дождичком его обгорелые и израненные отряды в очередной раз откатились от Ушачской крепости после неудачного штурма. Обозленный неудачей, казалось отлично подготовленного приступа, юноша метался по шатру, словно только что пойманный лев в клетке. Когда Реншильд осмелился протянуть запечатанную королевской печатью депешу, тот так глянул в его сторону, что у видавшего виды полководца, не дрожавшего под пушечным обстрелом, тревожно затрепыхалось сердце. Смысл произошедшего не сразу дошел до принца – он читал и еще раз перечитывал короткую записку, подписанную врачом и старейшинами ригсдага. Когда же факты улеглись в его голове, он раздвинул полог шатра и крикнул в наползающие из-за реки сумерки:
- Князя Радзивилла ко мне, срочно! И, если скажется больным, несите на руках!
После этой вспышки молодой человек сел на походный барабан, достал из бочки по-соседству пригоршню соленых сухарей и начал сосредоточенно их грызть, постукивая пальцами по телу барабана, отзывавшегося тревожным стуком. Реншильд тем временем снял промокшую куртку, отряхнул батистовую рубаху,  сделавшуюся мышиного цвета и протянул руки над углями жаровни, отчего кружева на манжетах подозрительно затрещали. Януш Радзивилл вошел быстрым шагом, промокший, но на удивление веселый. Своим породистым чутким носом он учуял ветер перемен, прилетевший с Балтики вместе с запыхавшимся гонцом на загнанной лошади. Еще не зная к добру или ко злу сии перемены, авантюрист уже готов был действовать, ибо любое действие было лучше того бессмысленного сидения под стенами крепости, взять которую не удавалось ни силой ни уговорами.
- Что случилось, ясновельможный пан, - произнес князь с порога, - я видел спешившего гонца?
- V;lja i v;pplingen och stanna i starren. По-вашему это будет как-то… «выбрать клевер и остаться в осоке». Венценосный отец наш скончался в Стокгольме. Правительство показывает зубы… Они чуть ли не приказывают мне прекратить войну, эти торговцы тухлой селедкой! Я уже отправил письмо Пожарскому в Московию. Предлагаю ему союз вечный против католиков европейских и татар крымских.
- Что ж, умно. Московиты многочисленны. Если им еще полководцев хороших…
- Ты, князь, упоминал о встрече с агентами Дмитрия Михайловича в Смоленске этой весной. Тебе и ехать к нему послом. Убеди его, что союз мы предлагаем не от сложностей своих, а из любви к нему и его варварскому племени. Что, мол, Европа недоумевает, как же древняя столица руссов – Киев до сих пор под гнетом иезуитов? Ну, придумай что-нибудь, что бы их вшивые рати поднялись на границах Литвы. Тогда у меня лишний козырь будет в рукаве. А я тем временем помчусь в столицу во главе конной гвардии – наводить порядок и короноваться.
- А я, Ваше Величество? – спросил подошедший Реншильд, называя Густава уже королевским титулом.
- А ты, мой друг, останешься держать осаду, что бы все наши враги передохли с голоду еще до зимних холодов. Вели писарю подготовить «Lettres de cr;ance» -  верительные грамоты для князя.
                ХХХХХХV
Годунов строит флот, и Петр строит флот.
Годунов бреет бороды, и Петр бреет бороды,
Годунов посылает юношей учиться на Запад, и Петр – туда же.
Годунов вводит рекрутский набор, и Петр тоже.
И так без конца.
Основных версий, почему так вышло, может быть три:
1. Борис и Петр – современники.
2. История Петра целиком списана с истории Годунова.
3. Истории обеих династий создавала одна команда по одинаковым шаблонам.
(А. Г. Степаненко - подлоги в истории)
Князь Дмитрий Михайлович Пожарский в глубоких раздумьях сидел в своих покоях в Кремле. Тридцати с небольшим лет, русоволосый, с небольшой аккуратной бородкой, был он худощав, ростом невелик, в действиях нетороплив, в речах немногословен, в обращении с людьми прост и доступен. Лишь высокое, с отброшенными назад волосами чело да проницательный взгляд больших, открытых миру серых глаз выдавали в нём недюжинный природный ум и некую нескончаемую внутреннюю работу. Пожарский теперь говорил строго, одевался важно, и именовался «наибольшим воеводой и князем Дмитрием Михайловичем Пожарково-Стародубским». Почти одновременно, в течение двух дней, получил он четыре послания. Первое было из Стокгольма о кончине его союзника по прошлой войне – короля Карла; второе – от наследника его Густава – запутанное, витиевато излагающее надежду на продолжение дружеских отношений между великими северными державами в ущерб врагам, особенно ненавистным литвинам и полякам. В донесении соглядатая при Ватиканском дворе коротко излагалась информация о поддержке папой литовского князя Александра Ягеллона в деле занятия престола Речи Посполитой. И, наконец, депеша Смоленского воеводы Шеина Михаила Борисовича о приближении к Москве князя Скопина-Шуйского с посланием от Литовского короля. После обеда Дмитрий Михайлович пытался уснуть, но сон не шел к нему. Над Никольской башней тревожно ругались галки. Князь выпил квасу и тяжело вздохнул. Война между соседями приняла характер затяжной. В полунамеках мальчишки Густава билась невысказанная мысль о вступлении Москвы в войну противу соседней Литвы; почти в открытую предлагались варианты раздела ее земель: север с побережьем – шведам, юг с матерью городов русских – московитам. Не просто так ехал и Мишка Скопин. После коронации Александр мог претендовать на помощь Папы и всего католического мира против протестантской Швеции. И уже он, со своей стороны, вполне может предложить Москве союз и в перспективе изъятие у хищного северного соседа Новгородских земель и раздел Прибалтики с ее незамерзающими портами. Дилемма была не из простых.
Дверь тихонечко открылась и светлицу входит… «выборный всею землею человек» Минин. За те дни, что он имел возможность употреблять внутрь горячительное и лопать при дворцовой кухне, Кузьма раздобрел, щеки его налились, брюшко округлилось. Он был по обыкновению бодр и слегка навеселе.
- Что ты, князюшка, не весел? Буйну голову повесил… - игриво пропел он.
- Чему ж ты радуешься, старый хрен, - встретил его Дмитрий, - ситуация сложилась как клубок нитей в колючем кусту: не знаю за что потянуть - отовсюду колет.
  - Ба-атюшка князь, - дурашливо протянул нижегородский мясник, недавно сделавшийся думным дворянином, - я ить и слов таких не слыхивал: «ситуясия». Вот кабы ты про то, как заднюю ногу разрубить поговорил; про щуп, ссек, огузок, победерок…
  - Да иди ты в пень со своим подбедренником! – крикнул Дмитрий Михайлович – Тут дела государственные требуют размышления, а мне и опереться не на кого. Дьяк этот с пропитой рожей; бояре, что шакалы так и норовят укусить исподтишка; патриарх все время с протянутой рукой… Сил нет терпеть! И ты еще начал пить горькую каждый день.
  - А ты мне скажи по-простому, без иноземных слов, может, и рассужу чего.
  - Что нам сейчас выгодней, вот посмотри незамутненным… - князь критически осмотрел безоблачно улыбающегося Кузьму и продолжил, - хотя какой к бесу незамутненный. Ладно. Рассуди по-торговому, что нам сейчас выгоднее: со шведом у поляков Киев отвоевывать, с литвинами у шведа Новгородчину и Прибалтийские порты отнимать или вовсе силы копить и ждать когда они друг дружку передушат?
  - А, пожалуй, и отвечу тебе, премудрый князь! Вот сам посуди – что нам нужно в том Киеве? Ничего там нет, кроме пьяных казаков и сала. Татары десятилетиями всю скотину вырезали – вот одни свиньи и остались. Свяжемся с ними, и снова начнутся смутные времена. Едва тех башибузуков обратно от Москвы турнули, так ты хочешь их дикие украины присоединить к нашему государству. С другой стороны – порты на Балтийском море, торговля с Англией и Голландией.
  - А, может, нейтралитет?
  - Вот уж если в этот раз не воспользуемся случаем завершить дело Ивана Василича, то сами будем «с неисправной головой». Не след это…
  - Не след, так не след.… Подождем, что скажет Мишка Скопин…
                ***
 Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, уполномоченный посол Литовского короля, прибыл вместе со своей свитой через три дня после депеши из Смоленска – скорость по тем временам более чем достойная. С ним, в должности помощника посла, прибыл Дмитрий Андреевич сын Курбский, оставшийся Крупским чтоб не дразнить Московских гусей. Светловолосый, с аккуратной бородкой, в пышных одеждах с вышитым золотом польским гербом льва, он очень напоминал отца – только глядел веселее. И то сказать – служить Александру не одно и то же что Ивану-царю.
 Посольству предстояло выполнить несколько важных задач: заручиться поддержкой России в борьбе против Швеции; так же договориться о разделе южного побережья Балтийского моря.  Поскольку это было первое посольство нового короля нового государства, одной из задач было поднять престиж Литвы, а поскольку это было первое посольство европейской державы в Москву, сам факт его повышал значение России в Европе.
 Послов встречали по высшему разряду. Под жилье выделили усадьбу Романовых, пустовавшую с момента бегства хозяев. Комнаты быстро привели в порядок. Посла поместили в комнату Филарета, Дмитрия Андреевича – в комнату его супруги.
 Кроме полномочного посла и его помощника в состав посольства входил писарь Иоахим Богданович, затем слуга и одновременно повар из людей Шуйского, три дворянина из Орши и двадцать гвардейцев. Всех их разместили в комнатах первого этажа.
 В тот же вечер, едва успели распаковать багаж, явился Дмитрий Иванович Шуйский, глава клана, бездарный полководец, не выигравший практически ни одного сражения, бездарный брат бездарного царя. С ним пришла супруга Екатерина – дочь Малюты Скуратова – рыжая сорокапятилетняя женщина с недобрым взглядом из-под косматых бровей. Все время, пока Дмитрий Иванович находился на приеме у своего родича, Екатерина Григорьевна, закутанная во все черное, бродила по комнатам мрачной тенью.
  - Михал Василич, брат, какое счастье! – заголосил с порога Дмитрий, в свои пятьдесят с лишком лет выглядевший глубоким старцем, - Какое счастье для славного корня Василия Кирдяпы взрастить столь благостный росток! Последние мы четверо остались: Василий-брат насильно пострижен в монахи, я – грешник, брат наш меньший Ваня, прозванный Пуговкой – его ты знаешь, служил он под твоим началом, да ты – Свет наш, надежда наша.
  - Что хочешь ты, боярин, не пойму? – Скопин-Шуйский сидел за рабочим столом Филарета Романова. Обстановка в знакомом нам кабинете осталась практически той же, только портрет хозяина в царском облачении сняли со стены и закрыли образовавшуюся нишу тяжелой драпировкой.
   Дмитрий Иванович осторожно присел на краешек кресла по другую сторону стола и осторожно откашлялся. Вблизи он выглядел еще хуже: неопрятная борода, жирные редкие волосы, пахнущая немытым телом из тяжелой парчи одежда.
  - Тебе ли не знать, что вся семья наша верою и правдою служила Отечеству! – боярин даже всхлипнул носом от избытка чувств, - Теперь же к власти пришли безродные. Шую нашу наследную, которую получили мы взамен Суздальского княжества и ту забрали в казну.
 - Так я чем могу помочь, я же теперь даже в другом государстве…
 - Пожарский любит и уважает тебя, князь. Завтра прием в Кремле. Замолви словечко, за нас. Я ведь главным царёвым воеводою был…- боярин прослезился, - скажи Пожарскому, попроси хоть в Каргополь обратно меня вернуть.
  - Да я, конечно, поговорю, дядюшка, - успокаивал его молодой Скопин, - ведь не знаю только – послушает ли он меня…
  - Послушает, обязательно послушает…
                ***
   Пока велась эта утомительная беседа, Екатерина Григорьевна, повадками и выражением лица напоминающая крысу в трауре, постояла рядом с дворянами, играющими в трик-трак (у нас это называлось «нарды»), отчего оба игрока признали себя проигравшими, чего в такой игре не бывает. Затем она заглянула в комнату гвардейцев, но там все спали и кто-то запустил в ведьму сапогом, приняв за домработницу. Пробравшись на кухню, старушонка открыла котел с супом и долго вынюхивала в нем что-то своим подрагивающим носом. На кончике носа блестела омерзительная зеленая капля.
   Все в этом мире заканчивается, и неприятный визит родственников подошел к концу. Однако ночь, обещавшая покойный сон, принесла новые беспокойства. После того как в полночь пробили каминные часы производства мастера Бюрги из Касселя, засидевшийся допоздна за столом Михаил Васильевич почувствовал как из-за тяжелой портьеры в углу потянуло холодом. Огоньки свечей в канделябре заметались, и князю вдруг показалось, что свет, исходящий от них гаснет и что письменный стол наклоняется. Его вновь окатило ледяной волной, но, к счастью для себя, он превозмог ужас. Сил хватило на то, чтобы встать из-за стола. Входная дверь сама собой распахнулась ему навстречу. На пороге стоял бледный как смерть старец, одетый в саван. Борода его была седа и растрепана. Черные глаза бешено вращались. Скрюченными пальцами он махал в сторону Скопина-Шуйского, шипел и плевался. Судя по всему это был тот самый джинн, вызванный заклятием Абу Хурайры.
   Тем временем за спиной князя подозрительно зашевелилась портьера. Выхватив из-за кушака маленький двуствольный пистолет, так называемый Doppelfauster, Михаил Васильевич дважды выстрелил в сторону портьеры – почему-то она внушала ему больший ужас, чем старикашка в дверях. Комната наполнилась едким дымом, по лестнице застучали шаги, раздались крики. Портьера вздрогнула и замерла. Из отверстий в ткани сочилась черная густая жижа. Старик хлопнул в ладоши и развеялся с дымом. Когда в комнату вбежали гвардейцы с обнаженными саблями, князь стоял в центре комнаты один и ничто, кроме внезапно заблестевших седых волосков на висках, не напоминало о происшедшем.
                ***
С 1591 года постоянным местом посольских аудиенций стала Большая Подписная Грановитая палата. С Соборной площади иностранные послы христианских государств попадали внутрь через Благовещенскую лестницу. Она вела на Красное верхнее крыльцо, затем в передние переходы, а уже оттуда в помещения дворца. Прежде чем попасть внутрь, следовало пройти через Святые сени. Это небольшое помещение являлось преддверием в Тронный зал и соединяло его с другими покоями дворца. Стены Святых сеней украшали композиции на сюжеты Священного писания, отсюда и название их.
Своды и стены зала были расписаны живописными фресками, выполненными во времена правления царя Федора Иоанновича.  Колонну центра украшала лепнина в древнегреческом вкусе — изображения птиц, зверей и всяких других животных. Вокруг столба располагалась бронзовая вызолоченная решетка, на которой в несколько рядов были установлены подсвечники.
 Новое правительство Московское приспосабливало залу для встречи Литовского и Шведского послов. В Грановитой палате царили суета и неразбериха. Маленький, сухонький Авраамий, именовавшийся теперь на французский манер «государственным секретарем», одетый в шелковые рясы, расцвеченные блеском бриллиантовых четок и огромного золотого креста, усыпанного рубинами, бегал по зале, суетясь и распоряжаясь. Его козлиная бороденка тряслась от возбуждения. Намедни он едва не подрался с гражданином Мининым по вопросу церемонии, после чего «Выборный всею землей человек» отправился в ближайший кабак, а госсекретарь ушел в Грановитую палату прихрамывая, потирая ушибленный кованым сапогом тощий зад. Наконец все было расставлено так, как Авраамий видел на картине одного из новомодных голландских живописцев. Трон царский вынесли вон. На его место установили три богатых кресла, отделанные золотом и укрытые персидскими коврами. Место посреди зала, под люстрой об тысяче свечей, возле четырехгранного столпа, было выделено для посольства. По стенам, богато украшенным позолотой, выстроились бояре и думные дьяки.
   И вот вошли рынды в терликах белых из камки индийской, подпоясанные кушаками кызылбашскими с золотыми полосами в  шапках песцовых белых.
   Глашатаи объявили о прибытии Великого Посла Литовского государя к правителям Московским. Сами правители в праздничных одеждах расселись в кресла, причем Авраамия, норовившего занять центральное место, Кузьма грубо взял за ухо и посадил с левого краю. Кресло в центре занял князь Пожарский, явившийся последним. В соответствии с церемониалом при входе в Палату посла представили соправителям.
   Мажордом стукнул жезлом – вошел князь Скопин-Шуйский, за ним Крупский, затем три дворянина в пышных кафтанах внесли дары короля Александра правителям: князю Пожарскому – английские пистолеты с золочеными рукоятками, Палицину, как историографу – список Радзивилловой летописи, исполненный в Минске литовскими мастерами, Кузьме Минину – шахматы из слоновой кости на доске из золотых и серебряных квадратов. Михаил Васильевич поклонился и «от государя его пославшего» приветствовал правителей Московских добрыми словами, затем вручил свиток с навесными печатями подбежавшему дьяку, подарки с поклоном приняли слуги и посольство село на бархатные лавки у стены. посол занял отведенное ему место между Мининым и Пожарским, князь мягко улыбался, ему нравился Михаил Васильевич.    
  Следом вошли шведы. Увидев шведского посла, бояре начали перешептываться – многие знали рыжего Януша как повесу и авантюриста, но никак не шведа. Литовцы зашипели свои труднопроизносимые ругательства, а Михаил Васильевич, пригубивший было крепкого испанского хереса, с громким хрюканьем выплеснул его обратно в бокал. Алешка Хвост, преданный слуга князя Пожарского,  просочился между рындами и начал что-то нашептывать на ухо Дмитрию Михайловичу. Тот кивал головой и смотрел на веселое лицо Радзивилла.
- Здоровы ли вы, благородные правители Московского государства? – спросил князь Януш на приличном русском языке.
- Еп… - поперхнулся словом гражданин Минин. – будешь здоровым когда ты, князь, нам этакую бляблу отвесил.
ХХХХХХVI
Это был очень странный лес.
Сначала я ходил за грибами.
Потом они ходили за мной...
(Не читайте Маркеса!!!)
После приема верительных грамот был запланирован торжественный обед в честь делегаций. Вокруг центрального столба Грановитой палаты уже устраивался главный поставец. На приставных полках, обитых яркими шелками, уже расставлялась дорогая посуда: поблескивали золотые и серебряные чаши; переливались разными цветами сердоликовые, яшмовые и янтарные чарочки; словно сказочные ладьи выстраивались в ряд украшенные яркой эмалью и драгоценными камнями ковши, чеканные кубки, заздравные братины. Посольские и московские чиновники начали стягиваться к столу, как металлические стружки к магниту.
 Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, увидев кто приехал послом от шведов, предложил князю Пожарскому встретиться с Янушем накоротке в неформальной обстановке в домике Романовых. Пожарский, подумав, согласился. Алешка Хлыст, метнувшись, попросил Радзивилла подойти к креслу «наибольшего воеводы Дмитрия Михайловича Пожарково-Стародубского». Януш, подойдя, поклонился.
- Дзен добрый, шановни панство.
За то время, что Скопин-Шуйский его не видел, Януш обрился наголо. В его очаровательной лысине блестели отражения язычков пламени от светильников, что придавало князю мистический, но слегка придурковатый вид.
- Не ожидал от Вас, князь, - протянул Пожарский.
- Отчего ж, - ответил Радзивилл, и усы его рыжие топорщились как у кота, - «И сказал Иисус сотнику: иди, и, как ты веровал, да будет тебе. И выздоровел слуга его в тот час»- так у Матфея сказано. Веры я не католической. После шведского вторжения в Польшу вместе месте с моим братом Кшиштофом мы начали переговоры с королем Швеции, ибо с младых лет лелеяли мы надежду на независимость от иезуитов папских, ведь шведы нам единоверцы. Теперь все усилия наши направлены на выход Великого княжества Литовского из польско-литовской унии. И вот я здесь.
- О, как! – крякнул Скопин, - ты ж клялся служить Александру.
- Александр иезуитам продался, - отмахнулся Радзивилл.
- Ну это просто глупость какая-то. Он объединил страну и прекратил междоусобицу.
- Кровь льется в наших землях по-прежнему.
- И не ты ли тому причиной, пан князь?
- Это разговор ни о чем. Дворянин служит там, где выгоднее. Этим он отличается от холопа
- Спокойствие, только спокойствие, - важно раздуваясь произнес Кузьма. – Будет вам…
- Действительно, господа, мы ж все свои люди, давно знакомые, отчего ж нам не поговорить спокойно и в располагающей обстановке. – сказал Скопин-Шуйский.
- Я согласен, а где? – спросил шведский посол.
- У нас, нынче вечером, - ответил литовский.
                ***
Из Кремля в бывшую усадьбу Романовых доставили воз копченостей, холодных закусок и вина. Стол накрыли в гостиной. Во главе стола сел Дмитрий Михайлович, на правах хозяина. Ошую посадили Скопина-Шуйского, одесную – князя Радзивилла. Вокруг стола построились слуги, готовые выполнить любую просьбу обедающих. После того, как испили первую чашу, Януш, ехидно улыбнувшись, произнес первые слова.
- Вижу, вижу, удивлены - сказал он, - и сильно много вы хотите у меня узнать?
- Да уж порядочно, милый князь, - ответил Шуйский, подцепляя на тарелку жирный кусок копченого осетра.
- Расскажите, бога ради, как вы шведом-то стали? – спросил Пожарский.
- Поначалу меня побили, а потом уговорили… Густав славный юноша, у него великое будущее. Теперь, когда он стал королем, ветер удачи наполнит его паруса с полной силой, - Януш вновь наполнил свой кубок, - а я за тех, кого любит удача. Кстати, пан Пожарский, и вам рекомендую.
- Какая ж ты… - вскричал Михаил Васильевич, роняя бокалы рукавом.
- Но-но, ведь ты и сам не своему государству служишь. Рыба ищет, где глубже…
- Жаль, что ты при поисках не утоп...
Радзивилл хмыкнул, сосредоточенно разжевывая холодную телятину. Вежливый Пожарский усмехнулся в бороду и спросил:
- И что пообещал тебе молодой шведский король?
- Корону Великой Польши, разумеется!
- Ты же литвин.
- Это вопрос терминологии…
- О tempora, о mores! – воскликнул в сердцах Шуйский. В это время повара внесли с кухни дымящуюся серебряную супницу с рассольником на огуречном рассоле. Перед каждым из сидящих поставили украшенные цветами и птицами китайские фарфоровые чаши с густым дымящимся супом.
 - Осторожней, Михаил Васильевич, не нервничайте так, а то ошпаритесь, - произнес пан Януш. От возмущения молодой военачальник вскочил и не в силах что-либо произнести стал наливаться красным цветом. Пожарский тоже встал и примирительно похлопал Шуйского по плечу. Радзивилл фыркнул и склонился над столом, сосредоточенно поглощая наваристый бульон.
- А знаешь что, Миша, - начал вполголоса Пожарский, но не успел договорить – князь Януш страшно захрипел, стал судорожно водить по столу руками, опрокидывая тарелки и бокалы; изо рта его пошла пена. Он завалился лицом на стол, сполз вместе со скатертью на пол, пару раз дрыгнул ножкой в красном сафьяновом сапоге и – его не стало. Все кто находился в комнате, замерли от изумления. Когда кто-то из прислуги позвал на помощь, помогать было уже некому.
                ***
На следующий день рано утром, когда спали даже кремлевские галки, в Грановитой палате, где еще вчера готовилась праздничная трапеза, состоялось совещание московского триумвирата. Причина была не веселой. Смерть посла во время официального мероприятия бросала тень на государственные институты. Палицын откровенно паниковал. Он бегал между креслами, уныло сгорбившись и шаркая шлепанцами. Иногда он останавливался, возводя очи к потолку, где намалеван был Иисус Христос в окружении библейских персонажей и тихо восклицал: «О! Господи!», но тот не отвечал на его призывы. Боярин Федор Иванович Мстиславский стоял за креслом князя Пожарского, негромко переговариваясь с князем и царапая посохом пол. Бывший казанский воевода князь Воротынский, не решаясь что-нибудь присоветовать, ковырялся щепочкой в гнилых зубах. Только Кузьма Минин был игрив и весел. Он скатывал маленькие шарики из хлебных крошек и исподтишка бросал их в Ивана Михайловича Воротынского, у которого они застревали в окладистой бороде. Размашистым шагом вошел боярин Федор Иванович Шереметев, брат вдовы старшего сына Ивана Грозного, заведовавший теперь сыском в Московском государстве. Он откашлялся и заговорил скороговоркой, обращаясь к одному Пожарскому.
- Как я и думал, князь, яд нашли в чане с супом. Повара подвесили на дыбу – клянется, что не виноват. По доносу взяли боярина Дмитрия Шуйского с женой. Допрашивали пока без пристрастия – молчат. Посла Скопина тож задержали, но пока не допрашивали. И Курбского-сына тож.
- ….. – неприлично и прихотливо выругался Пожарский, вкратце характеризуя сложившуюся ситуацию. Федор Иванович Мстиславский отвернулся, чтобы скрыть блеснувшую в глазах радость – молодого Скопина он не любил, считая выскочкой. Мстиславский, «сидевший» по знатности рода в Боярской думе на самом высоком месте, пережил многочисленные перипетии Смутного времени неизменно на ведущих ролях, не подвергаясь опале. Он получал самое большое жалование в русском государстве — 1200 рублей в год.
- Надо Мишку отпускать, - пробубнил Минин. Он лоббировал союз с Литвой с последовательностью, которую трудно было ожидать от мясника и пьяницы.
- Какого ж беса? – вскричал Воротынский, как всегда невпопад.
- Погоди, князь, - отмахнулся от него как от мухи Пожарский, - давайте уж разом обсудим сложившуюся ситуацию и тогда выводы станем делать. Мы вот с гражданином Мининым переговорили на досуге с кем лучше союз держать.
- Чего ж обсуждать-то. Шведа надо держаться, – перебил Милославский. – Швед это сила, это Европа.
- На гуманитарную помощь рассчитываете? – ехидно спросил Минин, щуря левый глаз – Так норманны уж весь север наш заполонили. Новгород Великий, говорят, в руинах стоит.
- А поляки тебе что, повидло под хвост намазали? – закричал, прячась за спиной Пожарского, госсекретарь.
- Лизни-узнаешь…- грубым голосом сказал мясник.   
- Надо наперво направить послов к шведскому королю… - снова начал Милославский.
- А скажи, князь, не ты ль намедни прикупил землицы на южных украинах по рекомендациям шведского купца Магнуса, мать его, Магнуссона – вставил слово боярин Шереметев. Магнуссона он числил шведским шпионом. При сих намеках Палицын перпендикулярно поменял свое мнение и стал придерживаться противоположного. Почуяв перемену в настроениях, князь Пожарский мудро предложил голосовать. Из всех присутствовавших только один Милославский упорно стоял за шведа. Триумвиры высказались за Александра, а Воротынскому было наплевать. Он сперва предложил было помириться со всеми, а солдат выгнать на уборку озимых, но на него зашикали.
Князь Федор Иванович в сердцах выбежал вон, громко хлопнув дверью.
- С глаз долой, кобыле легче, - прокомментировал Кузьма и добавил, - а Мишку отпускать надо.
Вскорости русская армия князя Романа Петровича Пожарского и воеводы Ивана Наумова вышла к Пскову и перерезала коммуникации в Новгородском княжестве. Псковским воеводам направили ультиматум с требованиями сдать город, но на штурм не лезли - остерегались Новгородского корпуса фон Фалькенберга. Однако решиться все должно было на западе, в битве Густава и Александра.
                ХХХХХХVIII
 Один  профессор  из  ГДР  сказал: показанный  нам
коммунистической  пропагандой  образ  социализма
не  совсем соответствовал действительности. Но вот
показанные   нам    ужасы    капитализма   оказались
именно  такими,  как  рисовала  красная пропаганда!
Лист шведского дворянина Ганса Мунка с товарищами к Максиму Васильевичу Лихареву и ратным людям и жителям Заонежских и Оштинских погостов с уве¬щанием, чтобы они дали присягу в верности шведскому королевичу:
 «Господину Максиму Васильевичу, и головам и сотни¬ком стрелецким, и детям боярским, и пятидесятникам, и десятникам, и рядовым стрельцам, и атаманам, и каза¬кам, и всем служивым людям, и Заонешских и Оштинских погостов старостам и целовальникам, и всем христианам, Королевского Величества дворянин Анц Мук  да дворяне Богдан Лупандин, Анц Бракилев, подьячий Федор Витофтов челом бьют. Писали мы к тебе Макси¬му наперед сего, чтобы ты, помня бога да правду и свою душу, не пролив хрестьянской крови, государю нашему королевичу Карлу крест целовал и всяких людей на то уговаривал; а вам бы всем православным христианам, помня свое христианство и не хотя видети в разорении жен своих и детей и сущих младенцев, и домом бы вашим в конечном разорении не быти, также от всякого зла и кровопролития отстати; а воров, которые вас православ¬ных христиан превращают на всякое зло и хотя ваши домы и жены; и дети, и сущие младенцы в позоре и в ра¬зоренье до конца видети, на тех бы воров не смотрели и от них отстали. Изберите себе лутче, все православные крестьяне: то ли вам лутче, что вам государю нашему королевичу крест, поцеловав и заплатити государевы де¬нежные доходы и жить в покои и в тишине без войны; или то вам лутче, что домы ваши в конечном разорении будут, жены ваши и дети будут в полон пойманы, а иные побиты?»
          Чиновники из столицы княжества – как шведские, так и русские – присланные для сбора налогов, не находили понимания в селах окрест Пскова, особенно в землях Заонежья. Дело в том, что в конце пятнадцатого века землями Оштинского погоста владела знаменитая новгородская боярыня Марфа-посадница. После ликвидации независимости Новгорода, Оштинский погост, наряду с другими важными в экономическом отношении землями, вошел в состав царских земель. Положение Ошты, как административного центра, еще более укрепилось в конце XVI века с созданием в столице дворцового округа Заонежских погостов. В самом селе постоянно пребывали назначаемые из Москвы управляющие. От того местные охотники, контрабандисты и солевары были самостоятельны, свободолюбивы и полностью ориентированы на Москву.
          А на реке Сума в двух километрах от Белого моря в Сумском остроге и вовсе закрылся московский воевода Максим Лихарев со стрельцами, направленный еще первым Самозванцем. Сумы выдержали несколько штурмов, но не покорились шведам. 
  Имея сей пример перед собой, местная вольница тот час отказалась платить налоги шведской администрации. Собственно, они и русской не платили давно, но им самим казалось, будто уж своим бы, Московским царям обязательно бы заплатили. Партизанское движение в Заонежье началось с первых дней иноземной оккупации. Партизанские отряды повсеместно образовывались из местного населения для борьбы с вражескими войсками. Отбирали самых крепких, надежных. Отряды пополнялись воинами, отказавшимися сдать оружие и присягнуть Карлу. В подполье уходили государственные и церковные чины, составляя ядро первых партизанских отрядов. Некоторыми отрядами командовали стрельцы, обладавшие военным опытом. Сначала отряды были небольшими: пятнадцать — двадцать человек, редко больше тридцати, а иногда и меньше десяти. Их совершенно бесплатно кормило и снабжало одеждой местное население. Солдаты же шведские не могли купить ни фунта хлеба, ни пуда сена
Сперва партизаны были вооружены только вилами, ножами и тем оружием, которое они подбирали на поле боя, которое собирало и передавало им население, и тем, которое было сохранено на тайных складах. Постепенно они начали получать через Сумского воеводу самое современное оружие. У партизан были даже пушки. Самый большой крестьянский отряд действовал в районе Сумского острога. Леса кишели "шишами". Партизаны контролировали все лесные дороги и просеки: истребляли фуражиров, перехватывали гонцов с военной корреспонденцией, из которой узнавали о замыслах противника.
       В Заонежье итого, кроме Сумского гарнизона, воевало около трех тысяч человек. Когда на территорию марионеточного Новгородского княжества вторглись Московские полки, отряд Лихарева первым присоединился к ним. За ним потянулись и партизаны. С момента, когда армия Пожарского подошла к Пскову, она пополнялась антишведски настроенным населением практически ежедневно.
                ***
Александр Львович Яковлев задумчиво смотрел в окно, разрезая острым турецким кинжалом темно-бордовый плод граната. Сок вязкий и терпкий стекал по пальцам на подоконник, отчего его руки становились похожи на руки мифического филиппинского хилера, только что вырвавшего аппендикс из живота больного.
Пробежал июнь, отгуляла поземка тополиного пуха, превращая Королевскую площадь Минска в царство Снежной королевы. Получив известия о смерти в Москве Януша Радзивилла, Александр без пафоса и шума женился на его вдове, в один момент став богатейшим землевладельцем Европы.
Незаметно минул год с момента появления его в этом альтернативном мире. Нельзя сказать, что за это время все было перевернуто с ног на голову, но определенный дисбаланс от его присутствия уже достаточно весомо ощущался. И, главное, никаких знаков судьбы или известий от тех людей (или не людей?), которые его переместили сюда. Впрочем, благодаря своему здоровому фатализму, Александр уже давно смирился с мыслью о необратимости происходящего и постарался забыть о недостижимом прошлом. Как-то давным-давно он прочитал у Кастанеды (среди набора той чуши, что мнимый автор обсуждал с доном Хуаном, накурившись мифического галлюциногенного кактуса) одну простую вещь – что настоящую свободу дает только полный отказ от прошлого, или что-то в этом духе. Исходя из этой прописной истины, выданной в книге за откровение магической силы, на текущий момент Александр был вселенски свободен. Он даже мог объявить войну Англии…
«Господин бургомистр,  не делайте  глупостей. Я  знаю, вы достойный человек, в душе вы тоже против Англии...» - пришло ему на ум.
Только вот надо было покончить для начала с этим Шведским выскочкой. После чего еще предстоит решить вопрос вопросов – что делать с родственником Христофором Радзивиллом. Младший брат Януша, ярый кальвинист, в силу своего вероисповедания преклонявшийся перед всем шведским, узнав об одобрении Папой восшествия на престол литовский Александра II, собрал своих гайдуков и ушел к Густаву II Адольфу.
«Придется, видимо, казнить мерзавца после победы!» - тяжело вздохнул он.
В победе своей Александр не сомневался. Шляхта, измученная распрями и гражданской войной почувствовала на государственном штурвале твердую руку и с удовольствием записывалась в армию, горя желанием заслужить милость новой власти, поправить финансовые дела или загладить прошлые грехи. Пришел с двумя конными полками Владислав Ваза, презрев былые обиды и простив литвинам смерть своего беспутного отца. Александр обещал ему после победы над шведами выделить Польшу в отдельное государство с признанием над собой верховного суверенитета Литвы, прежде всего в международных отношениях, но с сохранением автономии во внутренних делах и собственной династии правителей. Пришли отряды из Орши, Бобруйска, Пинска и Городни. Приехал князь Войтех Радзивилл с Несвижской и Мирской хоругвями. Сам пан Войтех ехал впереди своих 1000 панцирных гусар, обмундированных по польскому образцу, с барабанами и свирелями. У его лошади были: на голове султан, на спине крылья и дорогой, шитый золотом чепрак. Православное воинство из владений Слуцких-Олельковичей тоже явилось, числом до трех тысяч. Собрали артиллерию под началом ставших неразлучными друзьями Якоба Ван Дер Клотена и Захария Сокола. Голландский бомбардир успел во многих сражениях потерять левый глаз, а смоленский – поседел и почти оглох после разрыва какой-то трофейной бомбарды. После того, как Чандырь-убаши погиб в одной из стычек с немецкими рейтарами под Варшавой, лихую вогульскую и татарскую конницу возглавлял молодой царевич Тохтамыш, тот самый, что подарил Александру его Снежинку. Общее руководство войском, поскольку Скопин-Шуйский решал в Москве вопрос открытия второго фронта, осуществлялось Иваном Никитичем Годуновым.
Операцию, не смотря на готовность, не начинали. Причин было несколько. Во-первых, шведы увязли с осадой, и чем дольше они будут метаться между Березиной и Дисной, тем менее боеспособными выйдут на генеральное сражение. Во-вторых, на мини-сейме, прошедшем в Минске в середине июня решено было для поднятия боевого духа и статуса военных действий (за этим следили строго) дождаться официальной коронации Александра. И вот, наконец, посольство пана Леха вернулось из Рима.
За неделю до его прибытия примчался гонец на взмыленном жеребце и поведал радостную новость о том, что возвращается самый долгожданный и объемный из послов его Величества, и со слов его «все просьбы Литвы к Папскому престолу рассмотрены и решены положительно». Более того, посольству вручили обе исторические реликвии – короны государства Литовского, которые так и не успел получить Витовт - на что даже не смели надеяться в окружении Александра. Вельяминов и Соснковский поскакали навстречу каравану с двумя хоругвями из королевского полка, только что сформированного Михалом.
На следующий после приезда день послам был дан большой прием в зале городского магистрата. Присутствовал весь цвет создающегося государства. Приехал Владислав Ваза с ним князь Богуслав Мазовецкий с небольшой группой рыцарей, среди которых выделялся пышный герцог Гогенцоллерн, питавший надежды, что новый правитель отпустит его протестантское герцогство из-под своей тяжелой католической руки. Присутствовала жена Александра - княгиня Софья, на которую не легла тень измены ее ветреного покойного супруга и с ней несколько православных помещиков. Отдельно возле большого стрельчатого окна, важно выпятив бороду и уставив руки в бока, надувал щеки Адам Вишневецкий. Князь Адам горделиво носил русское платье, пошитое московскими портными, отрастил окладистую бороду как у русских бояр и, облачив соответствующим образом своих шляхтичей и гайдуков, явился в таком виде к королевскому двору. Не видевшие ранее князя Адама люди приняли его свиту за московских послов. Сам Вишневецкий выглядел прирожденным московитом, таким же невероятно богатым и заносчивым, как его ныне покойный дальний родственник - Иоанн Грозный. Верховный примас Иосиф вещал что-то своим гулким голосом, окруженный католическим и униатским духовенством. Отдельной группой стояли, внезапно почувствовав взаимную приязнь, православные и протестантские священники. Так же в стороне Александр Людвиг и Эльжбета Радзивилл разговаривали с Михалом Соснковским в новеньком полковничьем мундире расшитом золоченой тесьмой и шнурами. Рядом скромно стоял в мундире ротмистра высокий черноволосый юноша – жених сестры Михала, сын Константина Вишневецкого, князь Александр.
С несколькими Быховскими дворянами прибыл девятилетний Иероним Ходкевич, уже получивший почетный придворный титул Великого чашника,  после чего знаменитый отец его дал слово не поднимать оружия против нового государя и удалился в деревню.
Присутствовал канцлер Литовский – Никита Вельяминов; каштелян Василий Петрович Головин с дочерью Александрой Скопиной-Шуйской.
Воевода Минский Годунов был при войске на южном берегу Березины. Должности подкомория, ведавшего размежеванием земельных владений и подскарбия — хранителя государственной казны до сих пор оставались вакантны.
Приглашены были и представители города: бурмистр, войт, судья, именитые купцы и старейшины радские.
Огромные дубовые с богатой позолотой двери распахнулись и под восторженные возгласы вошли раздувшиеся от важности до необозримых размеров (даже пан Ципирка казался упитанным) Великие послы. За ними могучий слуга нес увесистый железный ящик.
Пан Лех в итальянском камзоле по последней моде весь увешанный драгоценностями церемонно поклонился Александру, который вышел ему навстречу из-за спин придворных. Попытался, было неуклюже поймать руку для поцелуя, но король вместо того обнял шляхтича троекратно.
- Милостивый господин, король… - начал Сосн заранее подготовленное вступительное слово, но Александр нетерпеливо прервал его, нарушая этикет о котором он сам и большинство присутствующих имели довольно смутное представление.
- Не томи, пан Великий посол, давай сюда папскую цидулю.
- Не гоже тебе, пан король, самому читать бумагу, - встрял в разговор пан Кашмарек, с трудом разбиравший латинские тексты.
- Пусть отец Иоанн, в совершенстве овладевший латынью, прочтет нам послание Святого отца, - пробубнил подошедший Иосиф.
По знаку хозяина Угрюм распахнул двери ящика и подал резной ларец пану Рутскому. Тот откинул крышку и передал лежащую сверху грамоту в руки невысокому пожилому католическому священнику. В свете солнца, бьющего через высокие окна блеснуло желтым. На печати покрытой позолотою, прикрепленной к булле красной и жёлтой шёлковой нитью, поставлена была латинская монограмма «SPSP» в честь святых Петра и Павла с именем Папы на обороте.
- Золотая булла! – торжественно объявил отец Иосиф, и по залу побежал взволнованный гул – это было признаком благоволения Павла V.
Пока отец Иоанн разворачивал послание и откашливался, Иосиф достал из ларца корону Витовта и торжествующе поднял на вытянутых руках.
«Епископ Павел, раб рабов божьих, Александру, князю Литовскому и Польскому, шлет привет и апостольское благословение.
Мы знаем, что ваша светлость искренне почитает святого Петра, главу апостолов, и, благоговея, устремляется к нему пламенной душой, прославляя его  своими пожертвованиями и свершениями. Поэтому мы, которые называемся его рабами (и жаждем ими быть), связаны с вашей любовью во Христе и поставлены для служения, на которое нас, облеченных апостольской властью, пусть недостойных, избрал и поставил своим тайным руководством бог. Что касается нас, то нам известно, что для вас будет желанным и почетным принять из наших рук корону и благословение, как это было дано предшественнику вашему Витаутасу. И с тем большей заботой мы стремимся вознаградить вас, чем более, по нашему мнению, ревностны ваши верность и любовь, чем более готовности проявляете вы в повиновении и покорности — в служении.
Но так как состояние христианской религии и предусмотрительность управления после бога преимущественно зависит от тех, кто считается пастырями и руководителями божьего стада, то вам после процедуры коронации надлежит, прежде всего, обратить внимание на то, что епископы вашей земли, не имея определенного места для митрополичьего престола  и не будучи подчинены никакому руководству, скитаясь каждый здесь и там, в соответствии со своим назначением, вопреки правилам и постановлениям святых отцов, свободны и независимы. Далее, среди такого множества людей до такой степени мало епископов и обширны епархии некоторых из них, что они совершенно не имеют возможности выполнять епископские обязанности и надлежащим образом управлять подчиненным им народом.
Итак, по этим и другим причинам, о которых мы в настоящем письме не упомянули, мы отправили вам с посольством вашим знаки королевских отличий правителя Литовского и Польского государства, поскольку очевидно, что ваша деятельность способствует почитанию церкви и созданию тела Христова, т. е. объединению верующих.
Что касается упорядочения, которое у вас необходимо осуществить, то пусть сему послужит назначение примасом государства и архиепископом-митрополитом Минским известного нам своим благочестием Иосифа Рутского. Его же, как нас, слушайте, помня слова истины к посылаемым на служение ученикам в Евангелии: «Кто слушает вас, слушает меня, а кто отвергает вас, отвергает меня». И для того, чтобы обязанности апостольского служения, которые мы на него возлагаем, выполнялись им наиболее полно и на благо паствы нашей, помогите ему советами и дружественной благожелательностью. Впрочем, мы увещеваем вас и ободряем в господе, молясь о том, чтобы вы, всегда представляя себе последний день вашей жизни, приход которого вам неведом, и ужас предстоящего суда, стремились к осуществлению порученной вам власти робким и угодным служением богу, добывая богатства в благородных трудах и сберегая устои веры крепкими и непоколебимыми, чтобы удостоиться вечной жизни. Ибо вы должны знать, что небесный судья не оставит неотысканным того, что он вам предоставил, и вы ему тем строже должны будете отвечать, чем более значительны  права и судебная власть, которыми вы обладаете. Ведь всемогущий бог, чье величие простирается над всеми государями и королевствами, направляет сердца и ваши действия ко всяческим добрым делам, в благоразумии и следовании добродетели, но — жизненным путем, полным соблазнов и блеска, который быстро исчезнет. Заслугами и посредничеством святых апостолов Петра и Павла удостойтесь достигнуть истинной и вечной славы, и пусть господь наш Иисус Христос после победы с его помощью над высокомерием ваших недругов  даст вам радости мира и спокойствия, чтобы, добиваясь даров в настоящей  жизни, вы поняли, с каким рвением нужно стремиться к будущим.
Дано в Риме, в 3-м году нашего понтификата».
На последних словах новоиспеченный примас государства и архиепископ Минский  перекрестил Александра II и водрузил блеснувшую драгоценными камнями корону на голову его. Не смотря на скептическое отношение к таинствам и пожизненный атеизм, король  почувствовал волнение в груди и некоторое замешательство. Возникла неловкая пауза. Первым начал шевелиться пан Кашмарек. Он почесался. Обернувшись, пан Лех сделал жест рукой, и с превеликой осторожностью слуги внесли в залу небольшой бочонок игристого вина, произведенного в Лангедоке. Сия диковинка была за немалые деньги куплена Великими послами в подарок Александру. Вообще-то бочонка было два, но один взорвался в пути, до полусмерти напугав лошадей и охрану. Зазвенели на подносах бокалы, вино брызнуло пенной струей. Король подошел к отцу Иосифу и крепко обнял его, оцарапавшись о жесткую, как проволока, бороду. Представители прочих конфессий нервно перебирали четки и поправляли рясы.
- Ура Великому королю Литовскому и Польскому Александру! – закричал пан Кашмарек и от избытка чувств выпалил из пистолета в потолок.
Ответом был гром криков и выстрелов.
Когда волнение поутихло, и дым немного рассеялся Александр Львович, собравшись с мыслями, произнес первую тронную речь:
- Благодарю всех дорогих моему сердцу подданных! Заверяю клятвенно, что при моем правлении никому не будет ущерба и гонений, будь то еврей или поляк, мусульманин или православный, купец или пахарь! Да благословит Господь Нас на великие дела. И супругу Нашу, - сказал король неожиданно для многих, и поцеловал руку Софии. Вообще примас не советовал поднимать вопрос о женитьбе на коронации, но Александр не сдержался. Хотя короновать одновременно и Софию не решился. Чтобы рассеять внезапно возникшее напряжение, король улыбнулся и крикнул:
- А сейчас прошу всех на Королевскую площадь – слуги там уже накрывают столы для праздничного обеда! А завтра, поутру все военные отбывают в армию. Пусть господь нам поможет одолеть супостата.
- Аминь, - удовлетворенно прогудел пан Рутский. Ему нестройным хором вторили присутствующие.
                XXXXXXIX
— Dzien dobry, rajska straz graniczna.
Prosze panstwa o przygotowanie paszportоw.
— Мамочка, а почему
они говорят «День добрый»?
Сейчас ведь ночь и темно.
— А у них там, доченька,
всегда, как днём, светло.
Мария Мартысевич
Barbara Radziwill's Livejournal
Большинство в войске Густава II Адольфа были твердо убеждены, что Бог стоит на их стороне, а доказательством служил длинный ряд побед, одержанных шведами. Эти мысли усиленно втолковывались солдатам высшим руководством. И с церковных кафедр, и на полевых богослужениях священников заставляли трубить на весь мир о том, что Господь поддерживает шведов и что они — его избранный народ и орудие. Король и сам был убежден, что так оно и есть, что подобно сынам Израилевым, шведские воины были посланы на землю для того, чтобы покарать еретиков и грешников.
Стоял жаркий июль. Солнце нещадно палило всех людей, и избранных, и не избранных. Войска Густава размещались на низине между Западной Двиной и Березиной несколькими лагерями из соображений тактики и элементарной гигиены. Часть армии держала в осаде замчище на островке Стефана Батория в месте впадения Дисны в Западную Двину. Часть осаждала крепость в Ушачах. Королевские шатры и элитные лейб-гвардейские полки находились возле деревни Замошье, примерно на одинаковом расстоянии между этими очагами сопротивления, все расстояние между которыми составляло 48 километров.
Литовская армия переправилась через Березину и за день, преодолев 25 километров, встала возле Зерчениц. Там, между большим лесным массивом на западе и болотом на востоке была ровная прогалина. Она была шириной в 1,5 – 2 километра, но не совсем голая, а поросшая кустарником. Невысокая цепочка возвышений проходила по всей длине прогалины. По этому коридору между лесами и болотами проходила дорога в направлении Минска. Это был единственный путь, по которому могли пройти шведские войска, чтобы напасть на литовский лагерь. (О том, чтобы маневрировать большими массами войска в лесном ландшафте или, того хуже, на болоте нечего было и думать).
Литовский король, в отличие от своих воевод, был далек от тактики и стратегии, но даже он прекрасно понимал значение коридора и потому еще в четверг, сразу по прибытии, отдал приказ блокировать его укреплениями. Согнали окрестных крестьян, возниц, коневодов, маркитантов и прочую штатскую сошку. Сначала выкопали поперек прогалины несколько линий окопов, заградив пространство перед ними рогатками и устроив сзади несколько артиллерийских батарей. Уже через день, к вечеру пятницы, укрепления были готовы и заняты пехотой и артиллерией. На следующий день, ранним субботним утром, пока еще менялись ночной и дневной караулы, Александр вместе с Годуновым, полковником Соснковским и молодым Вазой вышел на позиции. Там он провел рекогносцировку местности, нашел укрепления удовлетворительными, после чего был отдан приказ о постройке дополнительного форта для размещения пушек и пехоты на пути следования, вдоль дороги. Очень удачно в нескольких сотнях метров перед линией окопов возвышался солидный холм, на котором и начали земляные работы. Перед началом работ Александр лично отслужил молебен, вспомнив близко к оригиналу раннего Монти Пейтона:
«И господь сказал гренадеру, указуя перстом своим на предмет его непрестанной заботы, сиречь бонбу: Допреже всего Пресвятую Чеку извлечь долженствует. Опосля же того, сочти до трёх, не более и не менее. Три есть цифирь, до коей счесть потребно, и сочтенья твои суть Троица. До четырёх счесть не моги, паче же до двух, опричь токмо коли два предшествует трём. О пяти и речи быть не может. Аще же достигнешь ты цифири три, что и пребудет третьею цифирью, брось Пресвятою Антиохийскою Гранатою твоею во врага твоего, и оный враг, будучи ничтожен пред лицом моим, падёт. Аминь».
Воодушевленные литвины за субботу и утро воскресенья, пока шведы-протестанты молились, стоя на коленях прямо на земле, построили стены укрепления, выдвинутого в направлении шведского главного лагеря. Численность солдат, защищавших этот форт, была велика: Могилевский и Новоградский пехотные полки, общим количеством примерно две тысячи человек, а кроме пришедшие с Иеронимом Ходкевичем артиллеристы Быховские с двадцатью пятью трехфунтовыми пушками.
Главная часть литовской армии располагалась в окопах перпендикулярно дороге: пехота - Оршинский, Слуцко-Копыльский и Минский полки числом до восьми тысяч человек. По правую сторону, за траншеями у болота расположились Варшавский и Польский гусарские полки королевича Владислава – до трех тысяч всадников; в центре, вокруг шатра литовского командования, резервом стоял королевский полк и гвардия Александра – 2500 сабель; слева у леса – 1200 легкоконных татар, 1000 тяжелых конников Войтеха Радзивилла и 300 оршинских всадников с Егором Котовым во главе. Кавалерия скрывалась позади самой задней линии шанцев, в которой располагалась артиллерия — более 60 самых разнообразных орудий, приготовленных стрелять через свои траншеи. Вот такой крепкой пробкой был закупорен единственный путь для наступления шведов.
В полдень воскресенья Густав II Адольф приказал подтянуть к главной квартире армии от крепостей на юго-востоке и северо-западе, оставив там небольшие заградительные отряды, и собрал военный совет. На него были приглашены следующие лица: генералы Реншильд, Левенгаупт и Делагарди, королевский советник барон Стакельберг, генерал-майор Коблиц,  командующий лейб-гвардией полковник Клаес Акельссон и командир Уппсальского полка барон Герцдорф.
Прискакавший к началу совещания посланник сообщил, что ожидавшийся со стороны Новгорода корпус фон Фалькенберга не сможет подойти в обозримом будущем, так как между ним и шведской армией встала у Пскова русская армия князя Романа Петровича Пожарского и воеводы Ивана Наумова.
 При этом известии у Густава вырвались слова, знание которых трудно было ожидать от человека в столь юном возрасте. Вообще, после гибели в Москве шведского посла, от этих варваров можно было ожидать чего угодно, но открытое противостояние на два фронта было одним из самых худших вариантов развития событий. Хуже этого могла быть только, кроме прочих неурядиц, война с Данией.
После продолжительных сравнений клятвопреступника Пожарского с различными неприятными животными, Густав пробормотал, что в таком случае он желает мол, в случае неудачи, «пусть ни он сам, ни кто-либо другой из армии не вернется живым» из этого похода. Может быть, в самодержавной голове монарха было видение персонального Рагнарёка
Решение было принято однозначное: атаковать литовскую армию, а там будь что будет. Военный совет закончился к четырем часам пополудни.
В полночь войска были подняты негромкими возгласами унтер-офицеров, пасторы начали читать молитвы. В час ночи, когда богослужение закончилось, вся пехота снова пришла в движение. Одна рота примыкала к другой; не издающие ни звука барабанщик и трубач шли впереди, за ними капитан во главе двух отрядов мушкетеров по пятьдесят человек в каждом. Далее шли два отряда пикинёров, между которыми шагал прапорщик, несущий ротное знамя, а за ними следовали остальные два отделения мушкетеров, возглавляемые лейтенантом. Колонна за колонной трогалась с места в молчании. Первая пехотная колонна под командованием генерала Левенгаупта состояла из шести тысяч отборных солдат. Вторая колонна, под командованием Герцдорфа, состояла из Уппсальского полка и частей, снятых с осады крепостей, общим числом до пяти тысяч. За ними шли по пятам генерал Делагарди и его третья колонна, состоящая в основном из новгородцев и псковичей. В следующей за ними четвертой колонне, под началом полковника Акельссона находилась лейб-гвардия. Посреди лейб-гвардии передвигался штаб короля, тесно окруженный телохранителями и сопровождаемый многочисленной свитой. Последними шли Кальмарский и Скараборгский полки, каждый состоял из одного-единственного батальона примерно в 500 солдат. Всего около двадцати тысяч пехотинцев тяжелой поступью уходили в ночь.
Кавалерии всего было примерно 6000 человек, разделенных на шесть полков. Когда все были в седле, колонны двинулись. Колонна за колонной уходила, без барабанов и труб: серые призраки, угольно-черные силуэты исчезали в ночной тьме.
Перед литовскими укреплениями одна за другой колонны возникали из темноты, подстраивались бок о бок и останавливались. Солдаты получили приказ залечь в мокрой от росы траве. Нужно было свести к минимуму риск быть замеченными, потому что, хотя до рассвета оставалось еще некоторое время, самая темная пора ночи уже миновала. Король со своей свитой лавировал между батальонами, мимо широких ковров из солдат, лежащих или сидящих на корточках.
Шведы практически наступали без пушек. Совершенно очевидно, что в шведской армии существовала определенная ограниченность взглядов, в силу которой культивировалось недоверие к артиллерийскому огню, кое-кто утверждал, будто король даже питает презрение к артиллерии, это поставило шведов в весьма затруднительное положение и в ближайшие часы дорого им обойдется.
Пробивающийся день придал серому рассветному полю образы и краски. Шведы смогли увидеть земляные валы и, по другую сторону, как пушкари неприятеля начали поворачивать свои орудия, наводя их на открытую долину перед ними. Прицела и мушки не было, наводили, совмещая казенную часть ствола над ее самым высоким выступом и выступ у дула, надульник. Вверх целились при помощи клиньев, которые загонялись под заднюю часть дула. Вбок наводили, поворачивая пушку направо или налево с помощью специальных рычагов. Расстояние между литовцами и шведами было большое, возможно, слишком большое, и о точной прицельной стрельбе не могло быть и речи. Один литовский канонир поднес пальник к запальному отверстию, и первый выстрел грянул навстречу шведам. Пушечное ядро описало дугу в воздухе и с грохотом упало посреди рядов лейб-гвардии. Два гренадера упали на землю с размозженными головами. Было ровно четыре часа утра, и рассветное небо рдело. День обещал быть погожим. В то самое мгновение, когда ослепительное утреннее солнце прорвало горизонт и отделило ночь ото дня, шведская пехота перешла в наступление. По мере того как один батальон за другим приходил в движение, пальба из укрытий усиливалась, доходя до неистовства. Громкие выстрелы пушек раздавались так часто, что походили на мушкетный огонь.
                ХХХХХХХ
Ура мы ломим, гнутся шведы,
Не далеко и до победы…
Или что-нибудь в этом духе.
Напротив левого фланга литовской армии у шведов сосредоточились самые боеспособные части Левенгаупта, которые предполагали обойти все укрепления с фланга. Они быстро продвигались вперед в мягком утреннем свете, не слишком обращая внимание на вой и шипение снарядов, от которых их шеренги уже редели. В центре диспозиции солдаты Делагарди начали штурмовать укрепления форта, там все окуталось густым облаком порохового дыма. Литовские пушки из укреплений стреляли непрерывно. Тупые железные ядра прорывали кровавые борозды в шведских рядах. Теперь и шведской артиллерии следовало бы открыть ответный огонь, но продвигающаяся вперед пехота оказалась без поддержки артиллерии. Через минуту продвигавшаяся колонна Левенгаупта увидела, что лес справа уступил место открытому полю; там простирались отлогие луга. Расширение поля как бы увеличивало пространство для обходного движения. Левенгаупт попытался использовать это и повел все свои силы еще правее. Движение происходило быстро, и генерал понял, что остальные батальоны не поспеют за ними; если не задержаться, можно оторваться от них.
В это время новгородцы Делагарди начали штурм форта, окруженного валом, рвом и искусственными препятствиями в виде рогаток. Могилевский и Новоградский полки мушкетеров, засевшие в форте, вооружены были оружием новой конструкции (нарезаны тремя бороздками стволы и штыки выполнены примыкающимися). Им были приданы артиллерийские орудия под командованием одноглазого голландского полковника. Если им не удастся отбить волны синих мундиров, им, без сомнения, предстоит погибнуть смертью храбрых за свободу своей Родины.
Александр и боярин Годунов осматривали начавшееся сражение в дальнозорные трубы, изобретенные еще в 1268 году упомянутым в начале повести монахом францисканского ордена Роджером Бэконом. В дыму, плавающем над полем битвы, видно было, как правый фланг шведов подался еще правее, обходя линию укреплений. Александр срочно послал порученца – молодого ротмистра Вишневецкого – с приказом к кавалерии левого фланга, которой управлял Красный Свекловод.
Между тем вся линия шведского войска качнулась в сторону отряда Левенгаупта, дабы не допустить разрыва между наступающими частями. Новгородские и Псковские добровольцы, добро получившие по усам при первом штурме укреплений форта, с радостью сместились вправо, обогнув огнедышащего дракона, стреляющего картечью из-за рогаток и рвов. Колонна Герцдорфа, надвигавшаяся на правый фланг оборонявшихся сместилась таким образом, что вышла к подножию холма, усыпанному трупами русских стрельцов, оставшимися от предыдущей атаки. Отряд, понукаемый бароном Герцдорфом, ринулся в атаку. Большой шанец плевался снарядами. Сквозь дым и огонь шведы добежали до рва перед валом. Разбросали окружавшие его рогатки и стали прыгать в ров. Волна солдат наскочила на стену ядер и хлещущее «сеченое железо», отпрянула и откатилась обратно. Большая часть второй пехотной колонны бросилась прочь в смятении и беспорядке. Только Уппсальский полк пошел в атаку. Бежавшие встретились с наступавшими и столкнулись: путь вперед для шведских солдат оказался отрезан. Время было примерно половина пятого.
Вторая колонна при этой суматохе раскололась на две части. В то время как сборные батальоны, набранные повзводно из разных частей, занятых в осаде, быстро прокрались мимо форта, обойдя его, чтобы потом присоединиться к группе Левенгаупта, полк из Уппсалы, спаянный строгой дисциплиной построился в боевой порядок и снова пошел в атаку. Эта атака тоже была отброшена, ничего не дав, кроме больших потерь шведов. На песчаной земле вокруг форта и во рву под валом уже лежало много убитых и раненых шведских солдат, кто поодиночке, кто друг на друге.
Батальоны Левенгаупта на правом фланге продолжали свой марш вперед, обходя линию укреплений. За окопами собиралась литовская кавалерия, готовящаяся контратаковать шведов. В основном то были татары, которых, великий князь литовский размещал в Литве для заселения края. Они составляли легкую кавалерию, хорошо снаряженную и вооруженную. До сих пор неприятельские отряды довольствовались тем, что обменивались ружейными залпами. Теперь же империя зла нанесла свой первый ответный удар. Части татарской конницы, понукаемые Тохтамышем, размахивая арканами и жутко завывая, промчались через специальные промежутки в задней линии окопов наперерез шведской пехоте.
Положение сразу вдруг стало опасным: прискакавшие татарские всадники угрожали ударить во фланг силам Левенгаупта. Кроме того, шведские батальоны, которые шли слева и сзади отряда Левенгаупта, не успели примкнуть к остальным, и потому линия фронта была в не слишком большом порядке.
Несколько соединений шведской кавалерии ехали в колонне с правой стороны от пехоты. Вид диких татар пробудил беспокойство в рядах пехоты. Назад полетели, передаваясь от части к части, требования о помощи со стороны собственной кавалерии. Эскадроны быстро отправились вперед, в спешке возникла большая суматоха и давка. Масса людей и лошадей двинулась навстречу своему противнику. Красивая же это была сцена: шведская конница течет по равнине в молочном утреннем свете, штандарты, как разноцветные пятна, над темным потоком безмолвных всадников, едва взошедшее солнце мерцает, отражаясь в обнаженном оружии; ритмично работают лошадиные мускулы. Гремящий водопад конского топота, проносящийся мимо шведских батальонов.
Шведы легко опрокинули татарские эскадроны. Тем самым они добились первого своего настоящего успеха, неприятельская конница бежала с поля боя. Но это вызвало в рядах шведов не только восторженные возгласы «Виктория!» и «Победа!». Раненые конники, истыканные стрелами, чертыхались, мол, сегодня не состоится генеральное сражение, «проклятые богом еретики» явно вознамерились лишить их решающего боя, который, если повезет, будет означать скорый конец всем напастям, изнуряющим шведскую армию.
Тем временем на левом фланге, под командованием генерала Реншильда, успешно действовала вторая часть шведской кавалерии. На этом фланге осталось только два пехотных соединения, а именно Кальмарский и Скараборгский полки, каждый со своим полковником. Заметив, что остальная пехота была или занята в бою против укреплений форта, или ушла направо и присоединилась к группе Левенгаупта, полковники двух вышеупомянутых полков остановили продвижение к вражеским траншеям, ожидая подкреплений либо разъяснений. Тут вперед выехали шведские кирасиры и драгуны генерала Реншильда.
 Конница на этом фланге была сильная. Она состояла из 6 полков по 600-700 человек в каждом. Часть всадников обошли литовские заградительные укрепления слева, а затем им пришлось продвигаться сквозь болота. Продвижение стало трудным: куда бы ни повернули шведы, путь им преграждали непроходимые топи и колючий кустарник. Строй эскадронов сломался, но те обрывки, что от него остались, упрямо продвигались вперед.
Кавалерия, которая не пошла через болото, поскакала прямо через линию окопов. За нею двинулась и пехота.  Шведам пришлось пройти, как сквозь строй, под огнем, и они понесла большие потери, как людьми, так и скакунами. Когда, наконец, осталась позади буря артиллерийских снарядов, а Кальмарский и Скараборгский полки схватились в рукопашной с литовскими пехотинцами, шведские всадники оказались лицом к лицу с готовой к сражению польской кавалерией этого фланга. Шведы пришпорили своих коней и ринулись в атаку. Сражение затянулось, ибо никто не хотел уступать. Всего в рубке участвовало около шести тысяч всадников, причем примерно поровну с каждой из сторон.
Было около пяти утра, и на левом фланге панцирные гусары стали оттеснять шведов обратно за линии окопов, прямо к огненному водовороту возле форта. Борьба за его укрепления вылилась в бойню для шведов. Больше всего погибших в процентном отношении было среди тех, кто во время атак шел в авангарде, — среди полковых офицеров. Сам командовавший атакой Герцдорф был уже мертв, а из 21 капитана Уппсальского полка вскоре только четверо остались на ногах. В этом кипящем адском огненном котле боевой солдатский дух начал убывать: отдельные воины, испуганные и уставшие от смертельной опасности, вырывались из своих рот и бежали с кровавого поля вокруг укреплений. Раненые также пытались убраться подальше от этого грохота. Солдаты с огнестрельными ранами уползали на четвереньках к опушке кустарника левее форта.
Было около шести часов утра. Ошеломляющее известие о том, что при штурме укреплений центрального форта потеряны около трех тысяч пехоты, быстро распространилось в главных силах шведов. Король предложил на короткое время остановить все войска, и главной задачей шведского командования было быстро собрать свои рассеянные по округе группы солдат. Хотя контрнаступление неприятеля в этот момент было крайне маловероятно, но, произойди оно все же, оно принесло бы шведам массу хлопот, ведь в это время их пехота и кавалерия были раздроблены на множество маленьких групп.
        Михал Соснковский в этот момент как раз, бурно размахивая руками, уговаривал Александра Львовича бросить королевский гусарский полк в расстроенные шеренги шведской пехоты. В отдалении стояли офицеры его полка, почти не отличимые друг от друга. На самой гусарской форме  никогда не было никаких эполетов, погон или аксельбантов. Мундиры офицеров отличались качеством сукна, а также шитьем. У рядовых гусаров на мундирах шнуры были сделаны из белой или желтой шерсти, а пуговицы были оловянными или медными. На мундире офицера шнуры были шелковые, а пуговицы мундира были посеребренные или позолоченные. А кроме, в отличие от пехоты, все гусары щеголяли пышными закрученными усами, которым внимание уделяли не менее Эркюля Пуаро.
Пан Лех Сосн, беседовавший неподалеку с Александром Людвигом Радзивиллом и князем Мазовецким, обратил внимание государя, что большое соединение шведской пехоты с генералом Делагарди оторвалось от главных сил. Королем тот час были посланы гонцы с соответствующими указаниями.
                ***
В какой-то момент после семи часов утра солдаты в частях Делагарди, потрепанные неудачным штурмом форта, заметили за своей спиной длинную цепь кавалеристов. Они двигались неподалеку от леса, со стороны ушедшего вправо Левенгаупта. В полной уверенности, что войска эти шведские, Делагарди послал им навстречу своего адъютанта, двадцатидвухлетнего прапорщика. Генерал почувствовал облегчение и был совершенно убежден, что эта шведская конница сможет точно объяснить, где ему следует соединиться с главными силами. Между тем его ожидал очень неприятный сюрприз. Литовское командование среагировало на разобщенность колонн неприятеля, и тысяча тяжелых всадников князя Радзивилла были направлены на перехват Новгородцев.
Адъютант, вернувшись к Делагарди, рассказал, что конница, которую они видели, отнюдь не шведская. По иронии судьбы, через несколько минут прибыл человек, располагавший всей информацией, которую здесь так жаждали. Генерал-адъютанту Густава II Адольфа удалось пробиться, и он объявил Делагарди, что проведет его и его солдат к королю. Но времени уже не оставалось. Новгородцы начали строиться в боевые порядки.
И тут же они увидели еще одного врага: с другого фланга к ним приближались длинная цепь всадников. Это были две хоругви королевского конного полка под командованием князя Богуслава Мазовецкого и оршинская конница Егора Котова. Ловушка готова была вот-вот захлопнуться. Перед неумолимо надвигающимся строем врага у некоторых солдат шведской армии не выдержали нервы, раздались выстрелы, — возможно, началось с того, что раздался какой-то один выстрел, и одновременно начался панический огонь. Задние подразделения в Новгородских батальонах вопреки приказу начали стрелять слишком рано. Расстояние было слишком дальним, и выстрелы не нанесли большого урона. Многие стреляли в воздух и тут же бросали оружие и падали на землю, закрывая головы руками. Не успел отзвучать ружейный залп, как литовцы и поляки бросились в атаку с пиками наперевес. Рукопашный бой был короткий, беспорядочный и кровавый.
Боевой дух отряда Делагарди, который уже и раньше выказывал признаки колебания, теперь полностью упал. Да и неудивительно. Крупные и неоднократные неудачи, угроза окружения и страшные потери явно сломали людей. Соединения генерала Делагарди в течение нескольких часов потеряли более 80 процентов своего первоначального состава. Это невероятная цифра. Многие из солдат вопили в отчаянии, что нужно сложить оружие и просить пощады, что они воюют не с католиками, а с православными, что их обманули. Новгородцы и псковичи бросали на землю оружие и сдавались литовским отрядам. Егор, от имени своего короля, приказал точно выполнять все условия капитуляции, ибо пленены были, в основном, соплеменники. О раненых позаботились, и пленных никто не грабил. С ними обращались уважительно. В этот момент с северо-запада донеслось раскатистое эхо долгих грохочущих залпов. Началось генеральное сражение.
Штаб Александра, в котором находились воевода Минский Годунов, принц Владислав и князь Войтех Радзивилл, Зебжидовский и еще несколько офицеров, ожидал атаки врага с минуты на минуту, но главные силы шведов точно сквозь землю провалились. Ожидаемая атака никак не начиналась. Литовское командование стало опасаться, что шведы решили прервать сражение и отступили обратно к Дисне. Вскоре, однако, конная разведка донесла, что шведы никуда не делись: они строились в боевой порядок. Лишь теперь Александр получил реальное представление о силе противника. Воодушевленные местным успехом в действиях против Делагарди, литовские военачальники умоляли своего короля перейти в контрнаступление. Наконец Александр махнул рукой, и минские гвардейцы высыпали на поле. С ними выдвинулись пан Ципирка, получивший за заслуги перед отечеством чин капрала, и верхом на голландском тяжеловозе пан Кашмарек, доставший хранимые в глубине бездонных карманов знаки различия ротмистра и укрепивший их на штатском платье – мундира ему под стать просто не нашлось. Командовал отрядом князь Александр Людвиг Радзивилл. Клюквенные и бордовые кафтаны надвигались на шведов сплошной стеной, расстояние между войсками медленно, но верно сокращалось.
Шведская пехота была готова настолько, насколько ей позволила нехватка времени; подготовиться лучше она уже не успевала. Через жаркую равнину протянулся боевой порядок длиной около полутора километров. Эта синяя полоса включала в себя примерно шесть тысяч солдат, поделенных на десять батальонов. Некоторым уже досталось в жестоких схватках возле форта, и в среднем в каждом из них насчитывалось по пятьсот-шестьсот человек. Они стояли в одну линию, плечом к плечу, с небольшими интервалами между отдельными соединениями. Напротив же них, на расстоянии менее версты, медленно надвигалась сплошная стена; это была литовская пехота. Пехоту поддерживали легкоконные татары и около 30 орудийных стволов — полковой артиллерии (ее катили вместе с пехотой). Кроме того, из толстых стволов оставшихся в лагере тяжелых орудий уже с ревом вырывались снаряды, которые взлетали к небу и, описав над равниной металлическую дугу, с грохотом и свистом разрывались. На шведской стороне им противостояло четыре небольших полковых пушечки.
Было без четверти десять, кровопролитие стало неизбежным.
Линия пехоты шведов еще не успела, как следует построиться, когда был получен приказ о наступлении. Перед солдатами лежала пыльная и покрытая пороховыми ожогами равнина. Раньше, чем они сумеют дотянуться штыками до плотной шеренги врага, им предстояло преодолеть 700–800 метров. Первые 600 метров можно было идти с обычной скоростью, а последние 200 метров, как всегда при атаке на ведущего беглый огонь противника, нужно было покрыть в значительно более быстром темпе. Этот отрезок должен был занять около минуты. В общей сложности наступление, продолжалось девять минут, девять томительно долгих минут.
Ядра прорубали кровавые просеки в продолжающих наступать батальонах, что, однако, не останавливало солдат. Людей подбрасывало кверху, ломало, калечило, разрывало на куски.
Солнце; застывшая на месте длинная красная стена литовских пехотинцев, над головами которых развеваются многоцветные стяги; неослабевающий поток с ревом и грохотом вырывающихся из малых пушек огненных клиньев; катящиеся над полем огромные клубы дыма, которые делаются все больше и все плотнее по мере приближения к изрезанному вспышками пламени фронту врага; небольшие черные шары, кромсающие пыльный воздух своими быстрыми — и хорошо заметными — зарубками. А по другую сторону равнины скорым шагом наступающая доблестные шведы в синих мундирах: плещущиеся знамена, звяканье оружия и амуниции, лязг, когда падающие с высоты ядра и осколки отскакивают от штыков и наконечников пик, глухой рокот барабанов, стеклянные голоса рожков и сопелок; громкие крики: рявканье приказов, хрипы и нечеловеческие предсмертные вопли, от которых грохочущее и расколотое солнцем небо грозит и вовсе разлететься на кусочки. На земле выпущенные кишки, пропыленные, странно перекрученные тюки в красных тряпках, не поддающиеся определению липкие части людей и лужи чернеющей крови; а синяя линия все продолжает и продолжает идти вперед, пока не доходит до клубящегося дыма и не исчезает в нем. Когда до неприятеля оставалось метров двести, литовская артиллерия перешла от ядер к картечи. Железный шквал превратился в ураган. Дула полковых орудий выплевывали заряд за зарядом: один густой рой за другим врезался в наступающих. Солдаты упрямо продвигались вперед, шагая во весь рост под градом осколков. Залпы пробивали в рядах колоссальные дыры. Капральства, роты и батальоны стирались в порошок. Линия шведской пехоты напоминала сломавшийся в дороге огромный экипаж, который разваливается на части, но из-за собственной неповоротливости и массивности, а также благодаря захватывающей дух скорости, продолжает безудержно катиться вперед.
В стоящей перед шведами красной стене обнаружилось движение. Первые шеренги опустились на колено. Мушкеты были взяты на изготовку. Шведские солдаты, идя через вонючую пороховую гарь, прибавили шагу. Последний отрезок они бежали, бежали прямо в вечность. Залп прозвучал с расстояния примерно в 50 метров. Все четыре шеренги литовских мушкетеров на долгом протяжении фронта одновременно открыли огонь. Грохочущий залп рассек неровный строй бегущих людей. Через несколько коротких мгновений после оглушительного залпа со стороны шведской линии донесся его страшный отголосок. Это был шум многочисленных падающих тел и звяканье оружия, вываливающегося из рук у подстреленных. Шведские солдаты в центре и на правом крыле после убийственного залпа, заколебались и начали прогибаться назад, отстреливаясь и волоча за собой пики. Расстояние до литовцев было очень небольшим, в некоторых местах оно доходило метров до тридцати, когда они перешли в контрнаступление. На ходу литовская пехота вскинула ружья, прозвучал одновременный выстрел. В некоторых случаях залп этот дал хороший результат, положив много отступающих солдат. Когда отгремело эхо ружейного залпа, Минские батальоны продолжили наступление, идя по пятам за отходящим противником.
Пан Кашмарек привстал в стременах своего крупного датского жеребца и взмахнул тяжелым палашом с такой силой, что конь слегка присел на передние ноги.
- Эгей, - закричал он, - вдарьте молодцы по этим пожирателям тухлой селедки!
Капрал Ципирка, шедший во втором ряду наступающих, ответил приятелю кровожадным воплем и все бойцы вокруг него поддержали его своими криками.
Куда же запропастилась шведская кавалерия? На правом фланге большая часть конницы после схватки с татарами продолжала пребывать в беспорядке, и ожидать от нее сколько-нибудь слаженных усилий в ближайшее время не приходилось. Вмешаться в сражение намеревались лишь некоторые эскадроны, сохранившие порядок, которые двинулись на правое крыло, в сторону самого левого края литовской линии. Завидев надвигающуюся на них волну всадников, трепещущих штандартов, пик и клинков, литовские пехотинцы действовали скоро и в полном соответствии с уставом.
Четыре батальона Минского полка образовали большое каре. Тут бы артиллерии ударить по скоплению противника и разметать его, подставляя под скользящие с оттяжкой удары сабель кавалерии. Но не было у шведов на этом фланге ни одного ствола крупнее мушкетного. И вот, едва успели всадники сделать пол-оборота направо, чтобы занять позицию для атаки, как их глазам предстала ужасающая картина. Ближайшие к ним части шведской инфантерии бросали оружие и поворачивали назад. Пехота побежала с поля боя! Как Левенгаупт ни кричал, как ни бил и ни ругал солдат, все было напрасно. Бегство продолжалось. Казалось, будто пехота оглохла и ослепла от ужаса.
Эскадроны, сгрудившиеся на опушке леса, бестолково толкались боками. Генерал-майор Коблиц, начальствовавший над конницей всего правого фланга, ускакал во главе небольшого сборного отряда выручать пехоту, бросив остальных, в рядах которых по-прежнему царило расстройство, никто не пытался объединить эскадроны для совместной операции.
Сражение обрело самостоятельную жизнь. Беспорядок и отсутствие координации в кавалерии оказались фатальными. Когда эскадроны, наконец, поскакали в огонь и пороховую мглу, их выступление представляло собой не массированную атаку стальных клинков и копыт, а серию разрозненных кулачных ударов, направленных в разные места вытянутого туловища красной пехоты. Стояла несусветная жара, боевые порядки были скрыты за тучами пыли и пороховой гари. Литовцы шли вперед по телам убитых и раненых, нанося последним еще большие увечья. Шведские пехотинцы бились в этом дыму не на живот, а на смерть. Видя перед собой только пики и изрыгающие пламя мушкетные стволы, они сражались за то, чтобы сдержать натиск неприятеля, чтобы спастись, чтобы уцелеть. Конечно, кавалерийская атака Коблица на правом крыле не удалась, однако она, по крайней мере, заставила Минские полки прервать наступление и построиться в каре.
Тем временем ручейки бегущих уже слились в стремительный поток, поток страха и хаоса. Этот текущий с поля боя поток увлекал за собой все больше и больше солдат, зачастую даже против их воли. Вместе с другими плыл по течению и Левенгаупт, который надеялся, миновав рощицу, около королевской ставки еще раз попытаться остановить беглецов. И без того несущуюся сломя голову пехоту подгоняла отступающая конница, которая, влившись в широкий поток, ускорила его течение. Поняв, что ему не остановить этот водопад смятения и страха, Левенгаупт принялся бить шпагой направо и налево, направо и налево. Все было бесполезно. И генерал еще раз отказался от бесплодных попыток. Он остановил коня, достал из седельной сумки английский пистолет с серебряной рукояткой и выстрелил себе в рот.
 Король и его свита продвигались к опушке леса, которая находилась на северо-восток от первоначально разбитого лагеря. В этот момент противник вышел навстречу шведам из рощицы с левой стороны по их ходу. В атаку послали сильно поредевший отряд Коблица, который только что присоединился к королю. Эскадроны выстроились в боевой порядок, развернув фронт перед литовскими пехотинцами. Те, хотя и неуверенно, но продолжали наступать. Сзади к литовской пехоте подтянулись полковые орудия и канониры затеяли мортирный огонь: в воздухе вновь засвистели ядра, дырявившие шведские ряды. Атака Коблица сколько-нибудь серьезного урона врагу не нанесла.
В авангарде встали лейб-гвардейцы под началом Акельссона, а также один эскадрон Северо-Сконского кавалерийского полка. Необычная процессия, включавшая в себя конные эскадроны, статских чиновников, придворных, штаб-офицеров, отставших, раненых и — где-то в середине — короля в окружении телохранителей, двинулась вперед. Литовские пехотинцы немедленно развернулись направо, фронтом к королю и его конвою. Мушкеты были вскинуты и нацелены, со стороны красной шеренги прогремел оглушительный залп. От пуль и острой картечи всадники и лошади опрокидывались наземь. Снаряды не щадили и лес, с деревьев дождем сыпались срубленные ветки. О ближнем бое тут не было и речи: литовцы стояли в сторонке и, точно на стрельбище, поливали свинцом движущихся мимо шведов.
Поуменьшившийся королевский отряд миновал-таки врага и углубился в лес. Литовцы  двинулись следом. Они явно не собирались с маху отказываться от столь богатой добычи.
Отступление небольшого отряда превращалось в натуральную бойню. Людей около короля отстреливали целыми партиями, убитые и раненые падали друг на друга. Плохо пришлось и тем, кто сопровождал короля – придворным, советникам, медикам. При том, как теснились вокруг короля его приближенные, если в кого-то из них попадал снаряд, близстоящих обдавало теплой кровью. Кругом валялись окровавленные части тел. В этом невообразимом хаосе практически все усилия были направлены на спасение короля. Однако это не спасло его помазанное величество Густава II Адольфа. Вскоре его отряд был окружен гусарами полковника Соснковского, сопротивляющиеся были безжалостно зарублены, король и несколько человек из свиты, задержаны и усажены на обозные телеги для перевозки.
Потери шведов были безумно велики: около семи тысяч человек остались в тот день, мертвые или на грани смерти — либо просто исчезли. Во время этого разгрома часть людей пропала без вести. Некоторые укрылись в окрестных лесах, где были выслежены и прибиты местными крестьянами. Весь обоз, находившийся возле Замошья, достался неприятелю со своими тысячами тысяч повозок, телег и фур, с королевской казной и полковыми кассами, со всем награбленным добром, со всеми своими больными и ранеными, денщиками, мастеровыми, статскими, врачами, женщинами и детьми. У литовской армии потери были значительно меньше – чуть более тысячи убитых.
Последние отряды шведов сдавались в плен на поле боя. В тяжелом воздухе было очень трудно дышать. Удушающая смесь запахов крови и пороховой гари вызывала у многих рвоту. Примерно в то же время король шведский Густав откушивал приятный легкий ужин в шатре литовского государя. Затем измученный и убитый горем, он растянулся на постели Александра Львовича. День выдался трудный.
А снаружи наступала первая из долгих и тяжких ночей под звездным июльским небом для тысяч безымянных солдат, многие из которых, как шведы, так и литва, незаметно для себя, в блаженной бессознательности, уже уходили из этой жизни.
Яркий летний свет начал гаснуть, и день постепенно потускнел.
                XXXXXXXI
Как-то мою сестру укусил лось. Она в это время
выцарапывала  свои  инициалы  на  лосе концом
зубной  щётки,  которую  ей  дал  её  деверь,
дантист  из  Швеции.   (Монти Пэйтон)
Столы для празднования Великой Виктории накрыли на поле у костров, на которых гвардейцы жарили мясо, в основном лакомые кусочки, нарезанные из погибших коней. Кое-где на столах были кованые подсвечники, утыканные свечами, кое-где масляные светильники, чаще в земле торчали пики с привязанными к ним факелами. Скатерти были не везде, но тот конец стола, за которым восседал король Литовский и Польский с приближенными, был покрыт голубыми шведскими знаменами. Пили рейнское, мозельское, мадеру и херес, русский мед и немецкое пиво. Михал, чьи гусары захватили на поле шведского короля, сиял как золотой гульден. Ему перед боем вручили царский указ о даровании статуса маркграфства Соснова Горка небольшой провинции на мадьярско-чешско-литовской границе со столицей — городом Стары-Сосны и титулом маркграфа для него и его потомков. По поводу проведенной церемонии Красный Свекловод Егорка пошутил замогильным голосом, печально закатив глаза: «Если я погибну, прошу считать меня так же маркграфом!».
Пан Лех был не так весел – в последней битве со шведской конницей погиб пан Ципирка, простреленный каким-то мерзавцем навылет. Он умер на руках отца Михала, пытаясь помолиться, отчего по краям рта и дыры в груди его пузырилась алая пена. Сам старый Сосн был легко ранен саблей в плечо, перевязан на скорую руку, молчалив и мрачно пьян. Рядом с ним сидел, покачиваясь, в состоянии глубокого опьянения Зебжидовский. Русые волосы его покрыты были коркой запекшейся крови. Чуть далее, вокруг принца Владислава бурно чокались поляки-католики, среди которых был и Войтех Радзивилл. Лица у них были в основном просветленные, точно снизошла к ним Святая Анастасия и благословила, держа подмышкой собственную отрубленную голову.
Православное и протестантское воинство, не имея таких ярко выраженных лидеров, как принц, в связи с отсутствием княгини Софьи и предательством, а затем и гибелью князя Януша, перемешалось и веселилось без чинов. Оршинцы начали плясать. Егор научил одного из своих конногвардейцев играть на клавикордах «Вдоль по Питерской» и с тех пор постоянно возил в своем обозе небольшой инструмент, произведенный в 1543 году мастером Домеником Пизанским. Король был поражен, узнав знакомую мелодию в дребезжащих звуках, раздающихся прямо с телеги. Сам красный командарм, в буденовке, клюквенном кафтане из флорентийского бархата, расшитого золотыми и серебряными нитями и огромных кожаных галифе с лампасами, лихо отплясывал со шведской маркитанткой. Александр даже подумал о дурном влиянии Петра I на психологическую и физиологическую матрицу далеких потомков.
И вот, наконец, над восточным лесом уже появилось легкое багровое свечение, предвещающее приближение бога Ра в огненной ладье, веселье стало затихать побежденное усталостью и усыпленное чарами Морфея. Даже птицы перестали драться из-за хлебных крошек.
Александр, Михал и Егор подошли к спящему лицом об стол пану Леху.
  – Отец, проснись, пойдем, я отведу тебя в палатку, - сказал старику Михал, тормоша его за неповрежденное плечо.
Старый Сосн что-то промычал в ответ и, поворотившись вокруг себя, стал падать на землю. При этом из кармана его роскошного еще вчера мундира выпала помятая рукопись. Михал успел поймать отца и, перехватив поудобнее, потащил к себе в шатер.
- Смотри, Егорка, какая забавная книжонка, - произнес король-победитель, задумчиво раскрывая потрепанную тетрадь, испачканную по обложке бурыми пятнами.
- Что-то у меня нехорошие предчувствия по поводу этой грамотки, - поежился комсомолец.
- Да ладно тебе, - засмеялся Яковлев, - Это у тебя от махровой дремучести. Небось, в церковно-приходскую школу ходил…
Александр внезапно замолчал – при открытии тетради на него повеяло зимним холодом. На секунду даже показалось, что в воздухе заискрились снежинки. Слова сами зазвучали в его голове, как будто не он начал читать с листа набухающие кровью, будто живые буквицы, а некто внутри него, неведомый и от того ужасный.
«Дух луны, помни!
Нанна, отец звездных богов, помни!
Во имя Договора, подписанного между Тобой и Родом человечьим, взываю к Тебе! Внемли мне и помни!
Из четырех врат земли Ки аз взываю к Тебе и молюсь Тебе!
О, Владыка, коего возносят как на небе, так и на земле, Первый среди Богов!
Владыка Нанна из рода Анну, внемли мне!
Владыка Нанна, отец Богов Ура, внемли мне!
Владыка Нанна, Бог блистающей короны Ночи, Царевозводитель, Прародитель тверди, Даритель Златого Жезла внемли мне и помни!»
     Егор Котов пытался закрыть уши руками, но голос и у него звучал более изнутри.
«Врата Великих Сфер откройтесь мне!
Владыка Небо, распахни свои врата!
Владыка Иштар, распахни свои врата!
Владыка Шаммаш, распахни свои врата!
Владыка Мардук, распахни свои врата!
Владыка Ниниб, распахни свои врата!»
На последних словах над головами наших путешественников во времени разверзлась бездна воронкою вверх. В нее медленно, но все убыстряя с каждой секундою вращение стали втягиваться всевозможные окрест разбросанные предметы: шведские флаги, куриные кости, недопитые и допитые бутылки, свечи и разряженные пистолеты.
Ослепительно-белым сверкнула вспышка, в которой пропал судорожно размахивающий руками Красный Свекловод. Александр Львович ухватился, было за скамью, но это не удержало его.
Так, размахивая грубо струганной трехметровой сосновой доскою, король Литовского государства покинул белорусское полесье 17 века в неизвестном направлении как пространственного, так и временного континуума.
«Плачь, рыдай литвин младой,
Напивайся пива.
Улетел владетель твой
Вдаль неторопливо.
Оторвался от Земли,
Дрыгая ногами
И гусарскими вдали
Помахал крылами.
Напугал он голубей,
Мимо пролетая.
Плачь, рыдай старик еврей,
Струны обрывая».
После исчезновения законного монарха допрошены были все шестеро гвардейцев, стоявших в карауле у верхнего стола. Четверо из них твердо заявили, что и Александр II и пан Котов вознеслись живыми на небеса. Пятый ничего не видел, так как спал мертвецки пьяный, а шестой малость повредился рассудком и повторял все время одну и ту же неизвестно откуда подцепленную фразу: «Ура, мы ломим, гнутся шведы…».
                конец, начало:
      Прошел почти год.
За год имели место определенные события и в Литве и в сопредельных, а равно и удаленных государствах.
После исчезновения законного монарха допрошены были все шестеро гвардейцев, стоявших в карауле у верхнего стола. Четверо из них твердо заявили, что и Александр II и пан Котов вознеслись живыми на небеса. Пятый ничего не видел, так как спал мертвецки пьяный, а шестой малость повредился рассудком и повторял все время одну и ту же неизвестно откуда подцепленную фразу: «Ура, мы ломим, гнутся шведы…».
По возвращению в Минск, примас Рутский, как формальный глава государства на период отсутствия короля, своим указом назначил государственный совет в составе себя, Скопина-Шуйского, принца Владислава, Адама Вишневецкого и Войтеха Радзивилла. Чуть позже кооптировали в совет и Льва Сапегу. Сей доблестный пан, бывший канцлером Великого княжества Литовского, долго хворал после ранений под Оршей, но был счастлив от обретения Литвою независимости. Совет переругался на первом же заседании. Войтех уговаривал Владислава принять бразды правления страной, обещая поддержку большой части сейма. Молодой принц упирался и с обидой в голосе говорил об обещанном ему польском троне, категорически отказываясь управлять многонациональной ордой, проживавшей в Литве. Вишневецкий бурчал в бороду, что древнее и знатнее его самого не найти кандидата на престол. Сапега предлагал пригласить доброго католического принца – французского или испанского. Для него главным была незалежность государства. Князь Скопин-Шуйский высказал уверенность, что княгиня Софья, находящаяся в тягости, ждет ребенка от короля Литовского. Рутский молчал, угрюмо теребя правой рукой ус – ярко седой, блестящий на фоне пего-серой бороды.
Решение так и не было принято. Пан Лех Сосн, сделавшийся так же маркграфом, отправился с новым посольством к святому отцу в Рим для согласования позиций. Однако и Понтифик не мог определиться и постоянно откладывал решение. Кардиналы разделились на две партии. Одна стояла за Сезара де Бурбон герцога де Вандом, 16-летнего французского принца, сына короля Франции Генриха IV и  Габриэль д'Эстре; другая – за его ровесника Томаса Савойского, племянника короля Испании Филиппа III.
В марте княгиня София Радзивилл родила мальчика, названного Александром, которого крестил по католическому обряду отец Амвросий Быховский. Крестным отцом ребенку стал Ян Кароль Ходкевич, а крестной матерью – Эльжбета Сосн, вышедшая замуж за Михала и перешедшая в католическую веру, что после Генриха IV и при благосклонном отношении примаса было совсем не сложно.
А тем временем:
Война между католической Испанией и протестантской Голландией закончилась после того как неприступная крепость Остенде капитулировала. Осада продолжалась более трех долгих лет и обошлась католикам в 40 000 ливров, что на некоторое время отбило желание воевать у испанских кабальеро.
Франция тот час принялась строить козни Испанскому престолу.
Англия, по обыкновению, принялась ссорить всех со всеми, особенно настраивая европейские страны против Московии.
Швеция вернула все свои завоевания Москве и Минску. Бывшие земли Тевтонского и Ливонского орденов, включая Кенигсберг, Ригу, Ревель и Пернау отошли к Литве. Земли, завоеванные еще Иваном VI, включая Нарву, Орешек, Выборг стали Московскими.
      В марте  король Венгрии Матиаш  не сделал серьёзных уступок  протестантским  сословиям  Верхней  и  Нижней  Австрии.
      В марте император Рудольф не подписал «Грамоту величества», подтверждавшую «Чешскую конфессию».
      В марте шестьдесят шотландцев-протестантов во главе с поручиком перебежали из Литвы на службу в Московию и приняли православие. Имя этого поручика было - Георг Лермонт...
     Вообще после поражения шведов позиции Кальвинизма в Европе пошатнулись.
     В марте умер Джон Ди — английский математик, географ, астроном и алхимик.
     В марте двое литовских мушкетеров – не богатых дворян, что служили в лейб-гвардейских полках, а простых ремесленников войны – Иосиф Стрежовский и Юрий Радашкович, служившие в полку князя Романа Рожинского, после поражения находившиеся в плену в Москве, а после всеобщего замирения отпущенные на все четыре стороны, возвращались домой.
Когда прошлым летом войска царя Дмитрия шли к Москве громыхая барабанами и скрипя дудками, пехотинцы-наемники, в их числе и Ежи с Юзефом, разграбили не один дом и изнасиловали не одну бабу, оставляя за собой разоренные деревни и сожженные поля. Возвращались в родной Пинск товарищи гораздо скромнее. В первом же русском селе купили себе поношенные сермяжные кафтаны и валяные шляпы – все за 25 копеек. Далее шли в основном днем, в кабаках всегда расплачивались за съеденное, а на пышных крестьянских дочерей старались вовсе не смотреть.
 И вот когда до родного дома оставалось рукой подать, возле реки Случ, чуть севернее Давыд-Городка встретили немолодого мужчину в состоянии средней степени опьянения. Подыскивая место для ночевки, друзья наткнулись на тлеющие угли костра, возле которых на поваленном дереве сидел одиноко какой-то человек. Подойдя поближе бывшие мушкетеры попросили дозволенья присесть к огоньку, но хозяин стоянки равнодушно промолчал, глядя на пробегающие язычки пламени остекленевшими глазами. Был он крепкого сложения, с крупными правильными чертами лица. Волосы его, седые и густые, трепал ласковый весенний ветерок. Вообще, погода была достаточно теплая.
Юзеф, подойдя к сидящему, похлопал его по плечу:
- Так что, земляк, не против если мы с приятелем погреемся чуток возле огня?
Незнакомец покачался из стороны в сторону и голова его моталась будто у китайской фигурки, что Юзеф видел у одного московского боярина.
- Э-э, брат, да он пьян до неприличия! – произнес Ежи Радашкович, оглядевшись и приметив несколько пустых винных бутылок, в художественном беспорядке разбросанных вокруг.
- Ну, что ж, тогда будем считать, что хозяин не возражает, - рассудил Юзеф и, присев рядом с пьяным, стал бесцеремонно копаться в стоящей рядом котомке.
- Ты что? – спросил его приятель не испуганно, а скорее заинтересованно.
- Да вот смотрю – не осталось ли у него еще винца. Да не переживай: он так нализался, что завтра и не вспомнит ничего.
Обыскав брошенные в беспорядке вещи и их хозяина, друзья добыли только пригоршню ржаных сухарей.
- И то хлеб, - философски заключил Стрежовский и достал из своего мешка купленный заранее самогон.
                ***
Егорке трудно было дышать. Казалось, будто огромный слон, виденный несчастным однажды в каком-то буржуйском журнале, сел на грудь и придавил к земле. Красный свекловод пытался пить воздух губами, шевеля языком и причмокивая, но ничего не выходило, и в глазах уже засверкали многоцветные звездочки. Рядом раздался стон и сложное неприличное ругательство. Вдали заржала лошадь.
Александр Львович, напротив, дышал достаточно свободно. Но его преследовали иные сложности. В теле удивительная тягость образовалась, и гордый литовский король не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. А еще он ослеп, то есть веки с превеликим трудом разжимались, а видимости от этого не прибавлялось. В сердцах Александр как-то жалостливо всхлипнул и грязно выругался в темноту.
Егору почудилось, что слон на нем заворочался. Егор открыл рот и постарался позвать на помощь, но что-то мягкое не давало ему произнести ни звука, только глухое мычание. Оршинский командарм попытался выплюнуть кляп и непроизвольно сжал челюсти.
Александр сделал попытку пошевелить руками. Руки, как оказалось, были на месте, но шевелились с трудом. То же самое происходило и с ногами. Следовательно, из возможных увечий ему досталась слепота. Александр попытался вспомнить при каких обстоятельствах он потерял зрение, но память подвела его. И тут, в ответ на извергаемые им ругательства, раздалось страшное утробное мычание дикого зверя. Александр разволновался. Ему представилась лесная поляна, и в кустах подбирающийся к нему с антигуманными намерениями медведь-людоед. В тот же миг медведь яростно укусил его за ногу.
– А-а-а! В……су……те……на…..ж…..и отца тоже……..ять! – закричал король. От неожиданности он подпрыгнул вверх, шапка с меховым околышком свалилась с лица и Александр Львович «прозрел».
В ту же секунду «слон» оставил грудь молодого человека. Судя по воплям, на слона напал медведь, и теперь между ними где-то неподалеку шло жестокое сражение. Егор смог присесть. Внезапно в памяти всплыли события последних часов: битва, застолье, черная книга, молнии, полет и беспамятство. Юноша тревожно огляделся по сторонам, отыскивая взглядом подтверждения своим странным и ярким воспоминаниям.
Оказалось, что стоит он на небольшой поляне, на верхушке небольшого холма. Медведя, разрывающего пасть слону, Егор поблизости не обнаружил. Ночь заканчивалась. Где-то на востоке расползалась, ширясь, алая полоска рассвета. Веяло сыростью и прохладой. Розовая и гладкая, вершину холма пересекала дорога, и терялась далее в тумане. Темные вершины кустов шевелились, словно сквозь них ползли диверсанты. Земля была черна, и только небо, чистое, звездное, и холодное, медленно и торжественно висело над головой.   
Воле дороги, чуть поодаль, стояла телега с сеном, на сене кто-то спал, храпя и ворочаясь. Стреноженный конь что-то сосредоточенно пережевывал рядом. Тут же, у костра, сидел неопрятного вида старик, покуривая в трубочке какую-то жуткую дрянь.
— Егорша, ты что ли? – услышал Красный свекловод сзади и обернулся.
 В двух шагах позади, слегка наперекосяк, стоял литовский король, укушенный в ногу, и растерянно улыбался.
— Ну, вот и переместились! — Сказал Александр Львович и потер щеки тыльной стороной ладони. Щеки его покрыты были щетиною. – Знать бы только куда?
Увидав старика с трубкой, Александр подошел к костру.
— Слышь, добрый человек, где это мы….
Старикашка сплюнул сквозь зубы черную липкую жидкость. Подошедший Егор потрогал деда за плечо и свистнул громко и пронзительно. Дед даже не пошевелился. Зато заворочался человек в телеге. Через минуту показалась взъерошенная голова, облепленная соломой.
-  Ба-а, Петр Матвеевич, - узнал голову Егор.
- Господи прости, господи прости, - запричитал Матвеевич и, подскочив к юноше, пощупал Егора за руку – рука была теплой.
- Ожил бедолага, смотри-ка, свезло…- сказал старичок, выпустив в небо едкий дым колечком.
- Счастье-то, счастье какое, а я уж на помин души бутылочку раздавил - кричал Петр Матвеевич, ощупывая и оглаживая молодого бригадира, словно тот был девкою.
- Да иди ты к черту, Матвеич! – оттолкнул его Егор.
Тут Александр громко прокашлялся, чтоб привлечь внимание присутствующих.
- Вижу, что вы нашли друг друга, други мои. Следовательно, это твое время, Егорша?   
- Как есть мое, пан Александр!
- Да уж какой я теперь пан. Давай уж как у вас принято – «товарищ Котов», «товарищ Яковлев».
У бригадира свекловодов брызнули горячие слезы радости. Он обнимался с Петром Матвеевичем, с Александром Львовичем, с конем. Переполнившись эмоциями, обнял даже неопрятного старичка с вонючей трубкой.
Мысли тяжело ворочались в мозгу Александра. Память услужливо подсказывала ему имена Павлика Морозова и Паши Ангелиной.
«Господи, снова часами высиживать на комсомольских – партийных собраниях», «А, может Вы, Ваше Величество, партейный?». До этого комсомольская юность рисовалась ему исключительно розовыми красками. А в этом времени, того гляди, война начнется.
«Вот я и попал в классический альтернативный роман. Сейчас рвану к Сталину. Расскажу ему про фашистов, Т-34 и «Катюшу», - подумал Александр.
- Стойте, стойте… - он вдруг схватил Егора за рукав. - Как же ты отсюда перенесся?
В глазах Котова мелькнул интерес. Он перестал бурно радоваться и обернулся к дядьке Петру:
- Слышь, Матвеевич, а что тут произошло? Я как будто пропал куда? Веришь, сам ничего не помню… помню только, что простыл. И куда-то мы ехали с тобой.
- Да вот он, - Петр указал на старичка. – Ты, Егорушка, прости меня, вроде как помер. А эвон, дедок-от, над тобой чегой-то пошептал, поколдовал, потом гром с молнией и – ты исчез как ежик в тумане…
- Ну, дальше, дальше.
- А дальше все, сынок. Я заплакал, кинулся спрашивать - куда ты девался, а аспид этот молчит и курит чего-то, от чего башка трещит. Ну, выпил я, с горя, да и заснул.
- И что?
- А тут и вы…
Александр не выдержал и вмешался: 
- Скажите, сколько Егор отсутствовал, Петр Матвеевич?
- Так, почитай, часа три-четыре. Солнце-то только поднимается…
- А заклинания вон тот волшебный старикашка читал?
- Он, он, проклятый!
- Ага! Слышь-ка, дедок! – Александр повернулся к колдуну. – Ты меня отсюда куда-нить перемещай. Не место мне здесь, - и он потряс обкурившегося старичка.
Тот ехидно хихикал, пускал пузыри и не отвечал.
- Помоги, сделай хоть что-нибудь, век помнить буду! – Александр Львович начал уже заискивающе заглядывать в мутные глаза оппонента.
Старичок вдруг взглянул на бывшего короля совершенно адекватным взглядом
- Опа-па, - прокричал он и запрыгал вокруг Александра.
- Ну, вот… Он ударил в медный таз и вскричал: «Карабарас!», - в голову короля в изгнании лезли глупые несвоевременные цитаты.
- Тебя, мил человек, я вообще не знаю откель принесло… - продолжал паясничать гнусный старикашка.
- Ваше  Вели… - Егор начал было именовать Александра полным титулом, но тут же смешался и замолк. В стране победившего социализма иметь друга-короля было  mauvais ton.
- Послушай, дружище, - обратился Александр к бригадиру. – Я, видимо, вынужден буду покинуть ваше славное время.
Котов, еще не успевший прийти в себя после перемещения, загрустил; глаза его потеряли радостный блеск.
- А то оставался бы с нами, я б тебя в бригаду к себе устроил, с жильем бы помог. А, Саш? – Егор умоляюще взглянул на старшего товарища.
Александр поморщился. Сперва он хотел рассказать Егору о чистках 30-х годов, о войне 1941 года, о деле врачей, о Карибском кризисе, но вдруг понял, что лишит простого парнишку радостей жизни. Изменить ведь Егорка ничего не сможет, а если явится с этой информацией в НКВД, то его либо запрут в психушку, либо сгноят в лагерях.
- Прости, Егор, я должен вернуться… - и тут его пронзила острая как жало мысль, что он не уверен в том, куда ему должно возвратиться.
Ехидный старичок завершил свои невообразимые прыжки и спросил с ехидцей:
- Ой-е, муж доблестный, о чем думу думаешь?
- Гнусный болван, - Александр в какой-то миг подумал, что колдун считывает его мысли, но это было бы уж совсем как в дешевых романах.
- Тут уж хошь-не хошь, выбирать надо, добрый человек – куда тебя возвернуть?
Старик между тем очертил большую неровную окружность, царапая землю веткой, затем проскакал несколько кругов по поляне, замер, глядя на небо, и что-то бормоча.
Из четырех врат земли Ки аз взываю к Тебе и молюсь Тебе!»
- Ну, решайся! – возвысил голос колдун, а в круге уже дрожал воздух, и из тьмы проступило неприятное лицо – вылитый Ельцин с перепою.
- Да, пожалуй, верни меня откуда взял, в милую моему сердцу Литву.
Взметнувшийся вихрь подхватил господина-товарища Яковлева и только издали раздался слабый вопль колдуна: «…не в тот же день…».
Смысла в его словах Александр не заметил.
                XXXXXXXII
Уж ты батюшка светел месяц,
       Что ты светишь не по-прежнему.
       Не по-прежнему, не по-старому,
       Все ты прячешься за облака,
       Застилаешься тучей грозною!
     (на смерть А.М. Романова, русского царя)
      Ночью на первое апреля 1609 года раздался над Минском протяжный, унылый звон колоколов.
      Началось с деревянного костела при монастыре бернардинок, затем перекинулось на Свято-Воскресенскую церковь,  басов добавил только что отлитый колокол церкви Святых Петра и Павла при мужском Петропавловском монастыре на улице Немиге и в завершении отозвалось далеким дребезжащим звоном Троицкое предместье, где на одноименном холме стоял одноименный костел. Во дворце княгини Софьи, именуемом в народе королевским, бегали и суетились люди с факелами. Вскоре и в ратуше зажглись огни, гостиный двор ожил, из зданий униатского, доминиканского и бернардинских монастырей высыпали на площадь наскоро одетые послушники, и даже дворцы знатных вельмож вокруг площади глухо заворочались.
Ночь выдалась по-весеннему теплая. В унисон колоколам натужно звенели проснувшиеся комары. Деревья раскачивались размахивая ветвями, а чайки, проснувшись, кружили над площадью печально рыдая. Горожане затихли по избам и палатам, настороженно вслушиваясь и вглядываясь в чернильную темноту. Жива еще была память о смутных временах, и о татарских набегах, и о большом пожаре в 1547 году, уничтожившем замок и почти всю деревянную застройку. Ждали худого. И никто не мог подумать, что беда приключилась с правителем.
Примас Литвы и Польши правил после исчезновения короля осторожно и умело, удовлетворяя православных и усмиряя католиков, жалуя и протестантов, и униатов. Даже к мусульманам находилось у него ласковое слово. За прошедшие месяцы он смог сплотить так долго раздираемое противоречиями население государства. Пан Рутский имел столь крепкий организм, что его здоровье не вызывало беспокойства даже у ближайших сотрудников. Вот и в минувший день примас встал со своей постели в собственном доме на Королевской площади по обыкновению в четыре часа утра. Постельничий, при пособии спальников, подал отцу Иосифу платье и помог одеться. Умывшись примас, не смотря на озноб и легкое недомогание, вышел из спальной комнаты через гостиную в библиотеку, где его ожидали генеральный викарий, ординарий и два декана из Кракова и Вильно. Кратко переговорив отправились в домовую церковь на Laudes matutinae - хвалы утренние. После службы примас вернулся в гостиную.
Между тем, с утра уже собрались к нему во дворец министры, священнослужители и ближние люди — с просьбами, жалобами и для присутствия в Государственном совете. Поздоровавшись с пришедшими, поговорив о делах, отец Иосиф в сопровождении всего собравшегося коллектива часу в девятом прошел для службы третьего часа в костел при монастыре бернардинок, где и слушали гимн, три поучительных псалма, краткий отрывок из Писания – ну, в общем все, что полагалось для малого часа.
Затем следовал легкий завтрак с князем Войтехом Радзивиллом и Митрополитом православным киевским Исаией.  Заседание совета и слушание дел началось около половины двенадцатого утра. Однако примаса вскоре стал бить сильный озноб, чело его покрылось холодным липким потом, на губах выступила пена. Руки и ноги его стали непроизвольно сокращаться, он привскочил с кресла, на котором восседал во время приема, и снова присел. Князь Юрий Чарторыйский с одной стороны и судебный викарий Дорогобужский – с другой подхватили государя под локти и отвели в опочивальню. В опочивальне стояла кровать с балдахином, лавки, поставцы, комоды и сундуки, где хранили белье, дорогие опахала, мелкие принадлежности туалета. Пол скрывали персидские ковры, а в углу стояли английские часы в дубовом корпусе. Единственная (часовая) стрелка показывала на бронзовом циферблате начало первого часа пополудни. В опочивальне уже находился Кильвай, английский придворный врач, аптекарь-голландец Пол де Грааф, ближние примаса и спальники, а так же князь Войтех.
Сознание пана Иосифа стремительно расстраивалось, он то разговаривал с отцом своим – русским воеводой Вельяминовым, то диктовал письмо папе Павлу V, то звал покойного короля Александра. Лицо его сделалось красное, в глазах двоилось, кожа стала покрываться пятнами и зудеть. При этом заметно расширились зрачки, участились пульс и дыхание. Вошла княгиня Софья, коей в ту пору не было и 25 лет. Прекрасное лицо ее разрумянилось от волнения.
- Господи, да что же это? – лихорадочно блистая темными влажными глазами, испуганно вопрошал сорокалетний первосвященник Польши и Литвы. В растрепанной бороде его пряталась тонкая струйка слюны из правого уголка рта.
 Признаки возбуждения у него внезапно сменились параличом. Иосиф ухватившись за грудь, пал назад, на перины. Мастер Кильвай пощупал пульс больного – давление стремительно падало. Англичанин тревожно глянул на де Граафа – тот незаметно пожал плечами. Доктор переглянулся с Войтехом. Князь с высоким лбом, длинным прямым носом, лошадиным лицом и хищными глазами видом и повадками  сам напоминал уроженца туманного Альбиона.
- Что с примасом? – спросил он у доктора так, чтобы Софья слышала и вопрос и ответ.
- Архиепископ отходит, - отвечал Кильвай.
- Слышь, мистер, пойди, покличь духовника его, - сказал англичанину Радзивилл и махнул рукою, - и пусть народ пока не извещают. А ты, княгиня, выйди, не женское это дело.
Пользуясь своим положением и помощью Чарторыйского, князь Войтех освободил опочивальню архиепископа от лишних людей. Отец Иосиф, тем временем, снова сел в перинах, лицо и губы его посинели, на лбу снова выступил обильный пот, глаза вращались, перебегая с Войтеха на Юрия. Чувствовалось, что больной перестал узнавать окружающих. Радзивилл брезгливо вытер пот со лба умирающего и тут же бросил сделавшуюся влажной шелковую ширинку на пол себе под ноги. Чарторыйский нагнулся к уху Радзивилла и горячо зашептал: «Не тяни, проси за Владислава, не то пропадем и ты и я. Сожрут нас схимники московские и косточкой не хрустнут».
- Отец наш, государь, великий первосвященник польский! – по команде заголосил Войтех. Кто-то из придворных сунулся было в дверь, но Чарторыйский вытолкал любопытного назад.
- Не оставь своей милостию верных слуг своих! - продолжал князь, - вели отписать престол сыну любимому Сигизмунда III - Владиславу. Уж он постоит за веру истинную, римскую, настоящий будет государь Польский.
Князь Чарторыйский, что-то судорожно дописывавший примостившись на сундуке, вскочил и поднес бумагу к постели. Отец Иосиф как раз привстал, судорожно вдыхая и кашляя.
- Вот, пан Рутский, подпиши-тка наследство для Владислава.
Умирающему князь Юрий в собольей шубе покрытой багряным бархатом показался похожим на Антихриста. Сзади него будто крылья колыхались длинные откидные рукава.
- Изыди, Сатана, - закричал примас, отталкивая протянутый к самому носу документ, - Истинно верующий аз есмь и душа моя Богу уготована. Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит. Боже милостив буди мне грешному. Боже очисти мя грешнаго и помилуй мя. Без числа согреших Господи, прояти мя. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй.
Радзивилл с ужасом смотрел на первосвященника католического поющего дребезжащим голосом молитвы на византийский манер.
- Эх, опоздали! – в сердцах крикнул Чарторыйский и выругался, - Все ты, дурень: «на Пасху, на Пасху!». А он – эвона – Богу душу отдает!
Двери в опочивальню приоткрылись, и в образовавшуюся щель просунулась голова одного из преданных примасу слуг: «Падре Адам пришел!»
- Пущай! – распорядился Радзивилл.
Вошел личный духовник и глава секретариата, толстый старичок с лоснящимися жирными щеками и постным выражением лица - Адам Сангушко, бывший когда-то епископом смоленским.
- Нам лясы точить некогда, - с места в карьер взял быка за рога князь Юрий, - Примас того гляди отойдет. Сам знаешь, Адам, кальвинисты и схизматики только и ждут, чтобы перекрестить Польшу католическую.
Сангушко непроизвольно потер левой вспотевший лоб.
- Если, не дай Господь, по смерти отца Иосифа, коронуют сынка княгини Софии, или того хуже, Вишневецкого - продолжал Чарторыйский, по реакции священника понявший, что тон был взят им верный, - Все мы окажемся не при делах, а некоторые – не скажу кто – возможно и не при животе своем. Московская саранча голодная, только и ждут смерти правителя, чтоб за своим схизматиком к трону польскому приблизиться.
- Так я-то что могу сделать, вельможный пан, - после некоторого раздумья произнес отец Адам, - вроде как архиепископ в госсовете говаривал, что склоняется передать власть малолетнему Александру; при многих приближенных это было… Им-то платочек на роток не набросишь.
- К сожалению, не узнает никого более, - Войтех кивнул на Рутского; тот как раз откинулся бессильно на подушки и прикрыл глаза, - Так что ж, сейчас мы бумажку заранее заготовленную его титлом подпишем, а мы с тобой, как свидетели, подтвердим и – опа! – завещанье новое готово! «Мы, Примас Польский и Литовский… тыр-быр, тар-бар… Владислава, сына государя законного Сигизмунда, как единственно способного объявляем единственным на престоле наследником» Число, подпись и…все. Ты уже почти примас Польский, а мы – единственные истинно верующие советники короля и близкие люди.
Отец Адам тем временем в глубоком раздумье сел толстым задом на крытую узорчатым турецким покрывалом скамью возле часов. Лоб его покрылся испариной. Внезапно часы гулко и басисто пробили один раз. Священник с криком подпрыгнул и, не попав задом на скамью, с грохотом обрушился вместе с нею на пол.
- Падре, - внезапно слабым голосом позвал его Рутский, - Отхожу я, падре. Рези в животе страшные, дышать трудно и в глазах темнеет. Подойди поближе, прими грехи мои в последний раз.
Адам растерянно оглянулась на князей, затем подошел к постели и взял умирающего за руку. Чарторыйский из-за спинки кровати делал ему какие-то знаки пальцами обеих рук. Внезапно оробев, Сангушко произнес прерывающимся голосом:
- А вас, господа… Попрошу не мешать таинству исповеди…
Войтех громко зашипел откуда-то из-за кровати, укрывшись за пологом.
Примас недоуменно переводил глаза с Адама на Радзивилла.
- Ну, хоть ты ему объясни, пан Адам, – крикнул Войтех духовнику, – ведь судьба же решается!
- Сыне мой во Христе, - ласково, как с ребенком, заговорил духовник с отцом Иосифом, преданно по-собачьи заглядывая в глаза, – истинно благое дело – короновать Владислава. Ибо ему Бог дал и веру истинную, и здоровья крепкого, и разума вострого, и советников достойных. Сам же ты, государь, не проявлял уважения к московитам и кальвинистам. Что же будет, если вся страна наша им достанется…
- Да как же это, падре? – Иосиф обращался только к духовнику, словно не замечая остальных, - Да как же, когда я Александру покойному обещал сына его признать. Чай грех это?
- А я тебе сей грех-то и отпущу… – пообещал Сангушко, утирая  внезапно выступивший обильный пот.
- Да что тут говорить? – взорвался князь Юрий – Вот бумага, все написано, подпиши, да и всего делов-то.
С этими словами он вновь сунул архиепископу заготовленное завещание. Иосиф Вельямин Рутский, которого за одну руку держал Адам Сангушко, а за другую Радзивилл, стал читать документ. Глаза его сразу же увлажнились.
- Чего-то двоится у меня, - произнес он. Внезапно за дверями раздался топот множества ног, звон стали, выкрики команд. Сворки с треском распахнулись, и в опочивальню задом вперед влетел викарий Дорогобужский. Тут же помещение наполнилось спальниками, дьяками, дворянами, а во главе сей толпы был Михаил Скопин-Шуйский. А далее следовал важный боярин Годунов, градоначальник Минский.
Войтех и Юрий схватились за драгоценные рукоятки фамильных сабель, но десятки рук тот час ухватили их за плечи.
- Обоих в монастырь на хлеб и воду, - распорядился Годунов. Отец Адам, пользуясь всеобщим замешательством, попытался ускользнуть, но один из стольников у двери схватил его за воротник.
- А-а-хр-к, - крякнул бывший духовник.
- А этого в железо!
- Нужно срочно собирать совет, - проговорил задумчиво князь Скопин-Шуйский, - это всем нам урок – нельзя прятать голову в болоте, нужно короновать принца.
Собранный наутро совет единогласно порешил короновать сына Александра и Софии короной Великого Королевства Литовского. Каждая из партий считала принца именно своей надеждой.
                XXXXXXXIII
     Я не могу…     Я так устала жить!
     Чтоб голову под поезд положить
     Приехала я нынче на вокзал…
     А поезд –сволочь!
     Взял – и опоздал.
     (печальное стихотворение)
Утро оказалось на удивление недоброжелательным. Ничто, казалось, не предвещало беды, и она не случилась бы, не проезжай мимо карета ясновельможного князя Ивана Федоровича Чарторыйского в окружении двух десятков гайдуков, блестящими нарядами своими схожими с петухами падуанской породы. Собутыльников пинками подняли с земли и помятых, ничего не соображающих поставили перед светлые очи князя.
Князь Иван Федорович, происхождение свое считавший от Константина, сына Ольгерда, внука великого князя литовского Гедимина, в прошлом искренне православный, а ныне – правоверный католик, был высокого росту. Лицо имел рябое от перенесенной в детстве вариолы (по современному оспы), бороду окладистую, ухоженную. Одет был пышно – в дорогой алый кафтан, а поверх – в соболью шубу до земли. Ехал Иван Федорович в Минск, вызванный сумбурным письмом сына Юрия, обещавшим то ли восстание против существующего строя, то ли гибель королевства с раздачей праздничных подарков. Получал князь весточки и от духовника примаса Рутского, отца Адама, приходившегося родней Ивану Федоровичу через мать его, урожденную Сангушко. И вот в марте князь Чарторыйский отправился в столицу из своего дворца в Пулавах, чтоб удержать горячих молодых дворян-католиков от раскачивания лодки, которая запросто могла накрыть всех добрых поляков глубоким медным тазом или получить политических дивидендов – судя по обстоятельствам.. 
- Кто такие? Откуда и куда путь держите? – грозно нахмурив косматые брови буркнул князь, с явным отвращением оглядывая три печально покачивающиеся фигуры, являющие собой живую иллюстрацию к старинной песне «На Муромской дорожке стояли три сосны…». Стрежовский и Радашкович переглянулись между собой и в их взглядах мелькнуло узнавание. Третий же мужчина, недавно миновавший «самый расцвет сил», протянул левую руку в сторону князя и нетвердым голосом произнес:
- Э-э-э… сами мы не местные…
- Вестимо, что не местные, - вступил в разговор один из пышных военных, видимо руководитель, - эвона, двое в Московском платье, самом дешевом. А третий…
Протрезвевшие немного мушкетеры обратили внимание на то, чего не заметили в полумраке вечера – их невольный собутыльник одет был в поношенные, но заметно отличающиеся от их дерюжек вещи. Можно было с известной долей уверенности утверждать, что до того как в кафтане незнакомца спали на земле и в стогу, подпалили левую полу в костре и испачкали по груди какой-то бурой гадостью, он стоил едва ли дешевле, чем одежды самого ясновельможного князя. По крайней мере пуговицы точно были золотые. Во всяком случае те три, что еще остались.
- Вот, Ваша милость, у нас бумаги есть, - Стрежовский достал из-за пазухи несколько листов и протянул говорившему гайдуку, по видимому самому ближнему - Там и свидетельство от князя Рожинского и справка об условно-досрочном освобождении из Московитского плена…
Князь мимолетно глянул на бумаги и поджал тонкие коричневые губы.
- Мушкетеры, Ваша светлость! – прочел ему гайдук.
Чарторыйский прижал к носу батистовый кружевной платок, дабы запах от пьяниц исходящий не раздражал его аристократического обоняния и произнес сквозь зубы:
- Ну так просто все. Пусть выбирают: либо по куску веревки на брата, либо под ружье и марш-марш!
Двое приятелей-мушкетеров стали оглядываться и заметили, как из-за ближайшего перелеска показалась голова колонны пехотинцев, сопровождаемая возами с оружием и провиантом. Это был отряд выбранецкой пехоты князя Ивана.
- И-и-и… - пытался что-то сказать неизвестный друг, но приятели активно начали тыкать ему пальцами в бок. Последний тычок был такой силы, что субъект закашлялся, и даже если бы хотел что-то сказать, то все равно не смог бы.
                ***
Тревожным утром в парадном зале королевского дома собралось множество людей. Пришедшие перешептывались между собой, обсуждая недавнюю печальную кончину примаса. Стоявший в одиночестве возле окна Михал Сосн не мог поверить в происходящее. Правитель умер от неизвестной болезни, или был отравлен. Больше никогда его глубокий, властный голос не раздастся в зале совета. Больше никогда он не будет смеяться, сидя за праздничным столом. Михал знал, что будет тосковать по пану Иосифу.
Примас Иосиф умер, ненадолго пережив своего короля. «Теперь королем станет сын Александра и Софьи», — подумал Михал. Эта мысль показалась ему такой странной…
Резкий звук труб прервал ход его мыслей. Вместе со всеми он повернулся к входу в зал. Там в два ряда выстроилась королевская стража из гвардейцев его полка, в алых мундирах отороченных золотой тесьмой. Между ними шла княгиня Софья, держа на руках младенца.
«Бедная княгинюшка! — подумал Михал. — Как ей сейчас тяжело!»
Ему хотелось стать рядом с ней, утешить, ободрить, и, видимо, какие-то мысли отразились  на его лице. Рядом с Софьей гордо вышагивал старый гетман Ходкевич.
Михал с неприязнью посмотрел на него. Тот казался еще выше и худощавее, чем обычно. На нем было длинное фиолетовое одеяние. При каждом шаге он вытягивал шею вперед, поэтому походил на огромную хищную птицу. За ним шел его сын, в руках неся шкатулку, накрытую золотистой тканью.
Глаза Софьи заволакивала печаль. Она был очень бледна и казалась совсем ребенком в своем неудобном парадном костюме с высоким, украшенном драгоценностями воротником. Ни Софья, ни Михал никогда не думали, что время коронации ее сына придет так скоро. Пан Рутский был сильным и здоровым, казалось, он будет жить вечно. Передачу власти решено было тщательно готовить, дабы не смущать народные массы, едва успокоившиеся после гражданской войны.
Софья пересекла зал и начала подниматься по ступеням помоста. Потом повернулась и посмотрела на море лиц внизу.
— Как она молода! — прошептала стоящая рядом с Михалом женщина.
— Тише, — шикнул на нее сосед. — Её сын законный наследник.
Проговорив это, придворный украдкой взглянул на Михала. Должно быть, он знал полковника и боялся, что тот может наказать его, если речи сочтут крамольными. Михал быстро отвел глаза.
Снова грянули трубы, и по толпе пронесся взволнованный шепот.
Юный Иероним поставил шкатулку на маленький столик рядом с троном.
Амвросий Быховский снял золотое покрывало, открыл ее и извлек какой-то ослепительно сияющий предмет – корону Витовта. Толпа ахнула, многие недовольно заворчали. Отец Амвросий был духовником Ходкевичей, протеже покойного Александра. Ходкевичи, в свою очередь, в прошлом опекуны и покровители княгини Софьи Радзивилл, матери наследника. Если Амвросий станет примасом Литвы и Польши такая цепочка объединит духовную и светскую власть в руках одной группировки, оставляя за бортом любые иные кланы и семьи. И если факт коронации младенца Александра был продавлен авторитетом покойного Иосифа Рутского, на место главы церкви имелись и иные претенденты. Наиболее авторитетным был Томаш Замойский, сын покойного великого коронного гетмана. Михал затаил дыхание.
Вместо возложения на чело коронуемого, священник передал драгоценную корону Яну Каролю. В костлявых пальцах старшего Ходкевича массивный золотой обод казался почти невесомым, как кружево. По всей длине его украшали семь огромных драгоценных камней. Топаз, символ верности, золотой, как закатное солнце; изумруд, зеленее самой сочной травы. Лазурит — небесный камень, темно-синий, с серебряными, как звезды, точками. Опал, символ надежды, переливался всеми цветами радуги. Аметист, символ истины, сиреневый, как фиалки, растущие по берегам Днепра. Рубин, красный как кровь, хранитель счастья. Чистоту и силу давал алмаз, искристый, словно лед.
Толпа замерла, когда Ходкевич склонился, чтобы корона находилась аккурат над головой младенца. Пальцы плохо слушались старика, руки его дрожали. Отец Амвросий завел благодарственную молитву и трижды перекрестил коронованного мальчика. Затем он помазал лоб Александру III миром из Святой скляницы, услужливо поданной служками. Когда священник передал княгине Софье небольшой золотой скипетр с гербами Литвы и Ягеллонов, пан Ходкевич убрал корону назад в драгоценную шкатулку.
Михал знал, что далее все пойдет по-прежнему. Государственные чиновники будут принимать все ответственные решения, влияющие на жизнь королевства. Мать короля, назначенная опекуном несовершеннолетнего наследника, будет присутствовать на заседаниях совета, церемониях и празднествах, смеяться над шутами и акробатами. Будет подписывать бесчисленные бумаги и ставить на них королевскую печать, которую носит на поясе. Через четырнадцать лет бремя власти примет Александр, затем он женится на девушке, которую выберет Софья. Это будет дочь какого-нибудь высокопоставленного придворного, или иностранная принцесса. У них родится ребенок, который взойдет на престол после смерти Александра. Такова жизнь. Все движется по кругу. Одно событие сменяет другое, однако, конец близок и приход его безусловен.
Тем временем торжества продолжались, расширяясь и выплескиваясь на улицы. Минчане с упоением предавались торжествам. Успели подъехать и жители близлежащих поселений.
Придворные и военачальники Литвы и Польши выстроились в некое подобие колонны, дабы выйти на площадь к народу. Церемониальное шествие возглавила королева София с малолетним королем на руках, за нею шли Скопин-Шуйский и Годунов, Александр Радзивилл и полковник Сосн, Ходкевичи – отец и сын, Сапега и многие другие, и когда царский выход ступил на площадь, народ закричал: "Боже, храни царя Александра на славу Литве!". Конюшие подвели богато убранного коня, покрытого вышитой жемчугом и драгоценными камнями попоной, седло и вся упряжь были убраны соответствующим образом. В честь коронации началась пальба из пушек, называемая на французский манер салютом, в двух милях от города были расставлены 170 артиллерийских орудий всякого калибра, которые выстрелили разом в специально приготовленные земляные валы. Конь громко заржал и дернул головой, младенец-король расплакался. Толпа замолкла. Король всем понравился.
София, окруженная придворными дамами, милостиво взирала со ступеней на площадь. Ее одежда была так богато украшена камнями и восточным жемчугом, что блестела и сверкала; на голове ее был надет царский венец. Народ воскликнул: "Боже, храни нашу благородную царицу Софию!".
На специальный помост, обитый алым шелком взобрался падре Амвросий и развернув грамоту прочел собравшимся:
"Всепресветлейший и Всемилостивейший Великий Государь Король и Самодержец Александр Александрович Вселитовский и Всепольский указать соизволил Высочайшему Его Королевского Величества Коронованию от святого миропомазания при помощи Всевышнего быть настоящего апреля    сего     года и для того чрез сие объявляется дабы как духовные так и светские все Его Королевского Величества верноподданные по всегдашней своей Его Королевскому Величеству верности ко Всевышнему Богу принесли усерднейшие молитвы не токмо о благополучном совершении сего великого дела, но и чтобы он же, всещедрый Бог, свое божеское благоволение на Его Королевское Величество изобильно излил и Его Королевскому Величеству к общей всех верноподданных радости долголетнее постоянное и счастливое государствование даровал".
Начиналась давка, ибо все присутствующие миряне и духовные лица устремились к возвышению, дабы лучше слышать речь Амвросия. Около двух тысяч стрельцов, разодетых в бархат, отделанный мехами, были расставлены в 4 ряда вокруг королевского дома, но и они еле сдерживали толпу. Тут специальные люди начали бросать народу серебряные и золотые монеты, вычеканенные по этому случаю в большом количестве. Кинувшиеся собирать монеты горожане вклинились в королевский выход и первых людей Литвы и Польши разметало в разные стороны. София с Эльжбетой и еще двумя-тремя дамами оказались притерты к возвышению с которого недавно вещал Амвросий Быховский. Священник, улучив момент, втащил королеву к себе на возвышение и прикрыл широкой спиной. Однако женщина вырывалась и кричала: «Сын, мой сын!».
Малолетнего короля вместе с кормилицей Агнешкой и двумя пажами отнесло к лестнице бокового входа. Завидев их бедственное положение к ним от оцепления протискивалось трое гвардейцев с десятником во главе. Они мягко, но настойчиво раздвигали простолюдинов, иногда ударяя их ножнами по плечам. С главного крыльца к королю на помощь кинулся старый Ходкевич, размахивая длинными руками и по-польски матеря ползающих под ногами сборщиков  королевских «подарунков», иногда наступая на спины им. За ним, с небольшим интервалом, пробивался Михал Сосн и князь Скопин-Шуйский со своими людьми. Причем Михал кричал во все горло, пытаясь привлечь внимание своих гвардейцев. Внезапно из толпы возле самой кормилицы показались люди в военной форме с гербами «Погоня» на бурых и серых кафтанах. Спешившие королю на помощь облегченно вздохнули, однако пронзительный крик королевы, заставил их вздрогнуть – София сверху заметила блеск обнаженных кинжалов возле ее сына.
 Первым пал один из королевских пажей, пронзенный сразу двумя клинками. Другой юноша смог достать свой кинжал и отбить направленные на него слева и справа удары. Затем он ранил одного из напавших на него в плечо, другого обхватил за шею левой рукой и стал бить лбом в переносицу. Кали крови брызнули на подол Агнешки и она истошно завизжала. Заплакал Александр III. Возникшие рядом с ней бандиты убили бы ее в тот же миг, но на счастье вынуждены были развернуться к подоспевшим гвардейцам. Завязалась уже небольшая, но сильно кровавая сеча. В считанные минуты гвардейцы были разбиты, ибо имея на руках только сабли, они просто не смогли достать их из ножен, а десятник, сумевший-таки обнажить свою саблю, так и не получил места для удара.
 Вот уже сражен был юный паж, успевший прихватить с собою на тот свет еще одного нападавшего. Оставшиеся на ногах трое бандитов взмахнули кинжалами и… королева София упала в обморок, повиснув на руках отца Амвросия безвольной куклой, отчего в том не ко времени проснулись определенные мужские желания.
Тогда же размахнувшись руками старый пан Ходкевич преодолел расстояние до королевской особы, в последнем броске оттолкнувшись от чьей-то спины, и перелетев через голову одного из нападавших, упал сверху на пани Агнешку. В тело старика тот час же вонзились два кинжала.
Третий, видимо главарь, высокий, крепкий, с густыми черными усами, отскочил в сторону, выцеливая в груде тел маленького короля. Со стороны дома ползком преодолев последние метры показался Михал и вцепился обеими руками в воротники двух негодяев, продолжавших терзать тело старика.
Тогда же пробивающийся к месту схватки Скопин-Шуйский заметил еще одного человека в сером кафтане, подоспевшего на помощь к главарю со стороны площади. Чтобы сделать хоть что-то, князь, понимая что не успевает, громко закричал и выстрелил в сторону нападавших из пистолета, чудом вынутого из-за пазухи.
Михал увидел, как четвертый нападающий пробился к усатому главарю, сжимая в правой руке кинжал, а за его спиной виднелись головы еще двоих с гербами «Погоня» на груди и мушкетами в руках. Грохнул выстрел, и четвертый бандит, лицо которого показалось Михалу неуловимо знакомым, вздрогнул, будто от удара. С левого плеча его брызнул фонтанчик кровавых брызг и в кафтане задымилась черная дырка. «Попали!» - удовлетворенно подумал Михал, еще не зная кто стрелял. Однако рана не остановила нападающего и он в два прыжка подскочил к черноусому.
Тогда же главарь, наконец, нашел промежуток между извивающимися телами в котором виднелся разинутый в крике беззубый рот Его Величества, и размахнулся, что бы всадить туда клинок.
Подоспевший к месту трагедии раненый разбойник, вопреки ожиданиям, не стал помогать главарю, а, наоборот, с размаху вонзил свое оружие в шею черноусому бандиту и провернул его. Кровь струей хлынула на распростертые тела, а главарь и его убийца, покачнувшись, рухнули набок, как подрубленное дерево.
Князь Скопин-Шуйский замер от неожиданности с дымящимся пистолетом.
Михал Сосн нечеловеческим усилием оторвал обоих бандитов от тела старого гетмана и с противным хрустом стукнул их головами друг о друга. Пробежав по его спине князь Александр Радзивилл с обнаженной саблей в правой руке и пистолетом в левой встал над упавшей кормилицей, прикрывавшей ребенка похолодевшими руками, и грозно вращал глазами, ругаясь на чудовищной смеси языков. Спешившие к месту схватки двое в серых кафтанах бросили мушкеты и сами пали поверх чьих-то спин.
Тогда же, словно прорвав невидимую плотину, хлынули гвардейцы в красной форме с золотой вышивкой, растаскивая раненых, живых, полузадушенных и слегка пострадавших граждан и разбойников за ноги, за руки, за головы. Вокруг громко стонущей кормилицы уже в три ряда стояла цепь гвардейцев, когда подошедший Михал принял от нее короля, который, притомившись плакать, уснул. Причем двум гвардейцам пришлось разжимать пани Агнешке сведенные судорогой руки.
Гвардейцы выжимали горожан с площади, а те, ничего не понимая, ругались на них последними словами. От замка прискакали конные. С южной стороны стрельцы с мушкетами стеною надвигались на площадь. Воевода Минский Годунов верещал с крыльца:
- Чьи это люди с литовским гербом?
                XXXXXXXIII             (ЗАНАВЕС)             
Старадаўняй Літоўскай Пагоні
Не разбіць, не спыніць, не стрымаць
Максим Богданович
От возвышения, на котором Эльжбета и отец Амвросий привели в чувство королеву Софию, до места чуть было не разыгравшейся трагедии гвардейцы организовали живой коридор. Несчастная мать тот час кинулась к своему ребенку, мирно спящему на руках маркграфа Михала, за ней семенила причитая жена Михала. Отняв у него ребенка, королева прижала несчастное дитя к груди и покрыла поцелуями с такой силой, что малыш проснулся и снова заплакал
Двоих наших знакомцев Стрежовского и Радашковича, тех самых двоих с мушкетами, что упали на землю не вступая в сражение, гвардейцы подвели к своему полковнику. По дороге помяли немного для порядка.
- Добрый ясновельможный князь, не прикажи казнить безвинно пострадавших… - запричитали приятели хором, но немного вразнобой.
- Отвечать быстро! Чьи вы люди? – закричал Михал, краснея и распаляясь.
- Иван Федорович Чарторыйский собрал нас и вооружил, - ответил Стрежовский.
- Мы уже домой ехали, - жалобно продолжил Радашкович.
- Нас насильно забрали в армию, - не менее жалобно продолжил Стрежовский. – Мы и не сном не духом…
- Били нас, велели устроить беспорядки во время коронации, денег обещали, - чуть не плача голосил Радашкович.
Их уже не слушали. Гвардейцы королевские бросились врассыпную по площади в поисках указанного вельможи. Пролетая над площадью сапсан, именуемый в Минске «сокал-падарожнiк», увидел бы как волна красных мундиров расходилась от центра, обозначенного фигуркой королевы с младенцем на руках, во все стороны. На какой-то момент времени возле Софии остались только князь Александр Радзивилл, Михал Сосн да над телом покойного Ходкевича склонился сын его Иероним. Тогда-то раненый в плечо мятежник, показавшийся знакомым Михалу, застонал и приподнялся на здоровой руке. Быстрее мысли полковник обернулся на каблуках и вскинул саблю, готовый отразить любое нападение.
- Стоп, стоп, здаёмсу, - проговорил с хрипотцой знакомый до боли голос… 
Поднявшийся разбойник снял шапку, оттер ею испачканное землей и запекшейся кровью лицо и оказался…
- Мамочки! Сашенька! – взвизгнула королева-мать и вместе с ребенком кинулась на грудь чудесно обретенному супругу.
                ***
Меж зубчатыми вершинами зеленых аллей плавился зaкaт. В промытом дождем воздухе не дрожало ни одной пылинки. От зaкaтного отсветa все приняло теплый, телесный оттенок. Серaя, вытоптaннaя площaдкa перед холмом, тaм, где сходились три дороги, былa смуглой и лaсковой, кaк человеческая ладонь.
Большой камень на холме затеплился и кaзaлся ожившим.
Вaлентинa уселaсь на этот камень, Егор сел на землю возле нее. Волосы девушки были перевиты рябиновыми гроздьями.
Вaлентинa сиделa рядом с любимым. Она соскучилась о нем и жaлaсь к нему плечом, трогaлa его руки, a он улыбался и говорил:
- Ах, Вaленькa, ну кaкой Крым, кaкой юг сравняется с нашей природой вот в такой солнечный день! Где еще встретишь такую сочную зелень, такую чистоту крaсок, такую легкость воздухa?!
- Ведь прaвдa? Прaвдa? - спрaшивaлa Вaлентинa, радуясь тому, что мысли их совпaдaют, кaк всегда.
- Правда, - прошептал Егор.
- Отчего тaк хорошо? - тихо, словно сaмой себе, говорила Вaлентинa. - Отчего такой мир и такое счастье вокруг? Может быть, оттого, что лес, и небо, и земля? Или оттого, что все здесь создано нами? Нет… Не только оттого… Вот сейчас я предстaвилa cебe, что все здесь не нaше общее, a, например, мое, только мое. И тaк противно дaже на миг допустить это! Срaзу разрушится крaсотa. Будет негодование и справедливый гнев одних, страх и жадность других. И не будет вокруг ни счaстья, ни мира, ни согласия. И исчезнет все очaровaние.
- Хорошо, что ты привела меня сюда. Мир, счастливый труд, коммунизм на всей земле… А ты знаешь, родная, я раньше знаком был с одним королем. Очень даже неплохой человек, член ВКПб, стахановец…
Но Вaлентинa не слушaлa мужа, зaхвaченнaя своими мыслями.
Солнце было уже совсем низко. Розовый отсвет сгустился, стал алым. Облaкa в золоте и багрянце неподвижно лежали вдалеке.   
                ***   
В Сергиевом Посаде по сей день хранится икона Спаса, вложенная в Троице-Сергиев монастырь в 1623 г. неким Никитой Вельяминовым «по царевне Ксении Годуновой».
                21.11.12.