Сапоги тачаю...

     Размик Восканов от корки до корки «Войну и мир» так и не прочитал, но некоторые любопытные факты биографии Льва Николаевича ему достаточно хорошо известны. Он в оценке графа и с Лениным соглашается, меняя, правда, общеизвестное ленинское «человечище» на  простоватую, в этом случае гораздо более точную аттестацию Толстого:
      - Матёрый был мужичище! За бабами вовсю ухлёстывал. Разбойник да и только!
       Размик Восканов по всем правилам своего сапожного искусства вбивает последние гвоздики в подклабучные профилактические набойки видавшего виды ботинка, а я усиленно вспоминаю тридцатилетней давности прогулки по яснополянскому заповеднику и шутливый совет ответственного тульского комсомольца Миши Чукалина пристально вглядываться в лица местных древних старушек: дескать, почти у всех нос картошкой точь-в-точь как у Льва Николаевича…
      - А ещё я слышал про Толстого, что он в молодости картишками не брезговал, - повышает голос Размик Восканов, стараясь перекрыть шум точила, придающего кондиционный вид резиновым подкаблучным навершиям. -  Крупные «бабки»  спускал за ночь.
      Удостоверившись в несколько однобокой энциклопедичности знаний Восканова, я решаю представить ему великого писателя земли русской и с другого боку, втесную прилегающего к дородной фигуре, пожалуй, лучшего башмачника города Рустави. Язык моего давнего знакомого одобрительно цокает, а уши полностью обращаются в слух, внимая сведениям людей, ценивших в Толстом талант первостатейного сапожника. Размик внимательно слушает и, кажется, уши его удлиняются, когда среди продукции, выходившей из-под рук не писателя, а сапожника Толстого, я поминаю «осташи» - сапоги с высокими голенищами из грубой некрашеной кожи.
      - Ва, эли, как ты сказал? Осташи? – переспрашивает Размик и ударяется в близкую ему экстраполяцию. – Почти как устабаши – староста наш сапожный в старину, цеховой голова…  Можно сказать, папа. Вот как он.
      Размик поднимает удивительно худую для полнотелого мужика руку вверх и всей изящной пятернёй – от пианиста или вора-карманника – показывает на цветную фотографию друга всех пианистов, воров-карманников, физкультурников и, оказывается, папы сапожников – товарища Сталина.
      Известное дело, сапожная мастерская без портрета вождя всех времён и народов что красивая женщина без бюста ну хотя второго размера: вроде всё на месте, а чего-то существенного не хватает. В мастерской Размика Восканова всё размещено по своим местам, и самого существенного тоже в избытке – Сталин с трубкой во рту, Сталин с простёртой рукой, Сталин с томиком собственной Конституции в руке, Сталин с Мамлакат Наханговой на руках, Сталин руки в брюки на фоне днепрогэсовской плотины.
     - Размик-джан, зачем тебе так много Иосифа Виссарионовича? – спрашиваю я в надежде получить вразумительно-обстоятельный ответ. – Ты бы лучше Илью-пророка уважил. Он чувячникам покровительствовал. В тифлисских амкарах его иконка всегда над входом висела.
     - Бога с папой не путай! – обстоятельно вразумляет меня Размик. – Илья-пророк для нас, а Иосиф-папа для всех, кто ко мне в гости заходит. Ты, кстати, не хуже меня знаешь, что его отец тоже сапожником был. Пил, правда, по-чёрному. Кабы не этот грех, он, точно, из сына смену бы себе вырастил. Но не сложилось у него. Сосо сам себя воспитал, а сколько народу за свою жизнь сам же потом и обучил  - не сосчитать!..  Учитель, одним словом…
      Не пойму, чёрт возьми, чего больше в размиковой риторике: иронии или патетики? Он мужик битый, не то что  с газетчиками, с пацанами малыми кляузного словца не проронит, чтоб не придрались к нему потом их дедушки и бабушки с чересчур прямолинейным мышлением.
      У Размика Восканова прирождённый дипломатический такт растворён в крови. Этот ценнейший природный дар помогал Размику-бригадиру в давние советские времена успешно отстраивать коровники на Белгородщине, в постсоветские - малярничать в предместьях Салоников, а в перерывах между забугорными шабашными вояжами отдавать стране свои вузовские знания экономиста-бухгалтера на материально ответственной горисполкомовской должности. С этой должностью Размик без сожаления расстался, упредив тем самым острое желание безответственных старших коллег использовать его знания в мрачном свете единоличной ответственности перед Уголовным кодексом Грузии. Об этом периоде своей жизни Размик вспоминать не любит. О всех других периодах своей жизни Размик вспоминает с любовью. Ведь это она, первая любовь вновь позвала суженого к себе. Размик вернулся к супинаторам, клею «рапид», фрейзер-машине и курсу молодого бойца-сапожника, -  уже, разумеется, в ранге опытного наставника. В ремесленничестве хороший учитель – не полдела, а дело всей жизни. Как учитель тебя обучит, так ты её и проживёшь. Обучение при этом строго индивидуальное.
      Размику Восканову с учителем повезло. Не с Иосифом Виссарионовичем, естественно. С Каро Маркаряном. Жил Каро в том же руставском доме, в котором провёл первые пять лет своей жизни автор этих строк. Со скидкой на провинциальные мерки пятидесятых годов прошлого столетия дом можно смело назвать  «сталинским»: крупноразмерный, в четыре этажа с бельведером на уровне пятого, с фасадом в сторону какой-никакой, а всё ж таки главной реки страны. Уровень социального статуса жильцов дома был весьма разновелик – от Героя Социалистического Труда, сталевара Арчила Дзамашвили до бывшего уголовника, отсидевшего четвертак за «мокруху» и ставшего классным сапожником Каро Маркаряна.
      Квартировал признанный мастер финки и захалявного ножа на втором этаже, по воскресным дням «чёрный» Каро захаживал в далеко не элитное кафе на первом, известное во всём городе Рустави тоже как «чёрное», - возможно, его так прозвали в знак уважения к именитому завсегдатаю. Поприветствовав разношерстную публику, завсегдатай-сапожник занимал место у любимого столика и за кружкой пива извещал героя-сталевара о своих успехах в благородном деле обучения юного поколения руставских обувщиков. Размик Восканов неизменно фигурировал в числе лучших: вырубщик отменный, кожу тянет без перекоса, зингеровскую механику за минуту разберёт-соберёт…
      «Чёрное» кафе в моём руставском старом доме аккурат с добровольно-принудительным отбытием из страны всякого рода «черномастников» приказало долго жить. Почил в бозе герой труда, не оставив после себя ни одного продолжателя огненной профессии в угасшей грузинской металлургии. Давно отправился к праотцам и «чёрный» Каро Маркарян…
      Размик Восканов ставит на полку подновлённый ботинок, прошедший полную реставрационную обработку, и говорит мне не без укоренившейся в плоть за годы пусть даже безмятежного вольного сапожничества подневольной робости – дурного наследия  незадавшейся горисполкомовской карьеры:
      - Будешь писать про меня – фамилию измени. Кто его знает, все под богом ходим…
      Сверху со стены на нас смотрит Иосиф Виссарионович. Кажется, не прислушивается. Я ухожу и слышу, как Размик Восканов кричит в сторону подсобки:
      - Сынок, а ну-ка подай коричневый сапожок с отворотом. Ботфортик. Наташкин который. На крестины к внучке женщина собралась ехать. Успеть к вечеру надо. Соседка всё-таки.
      Сынок Размика Восканова ещё совсем юн.

                У башмаков изгладилась основа,
                А тернии по-прежнему остры.
                Пылают звёзды. Нет, скорей, -  костры,
                И путь неблизкий к ним ты держишь снова.
                Мучительно в пути саднит стопу,
                Горбатится по ходу знак невольный:
                А не сменить ли трудную тропу
                Прямую на большак легкоокольный?
                А благовест пикирует с небес,
                И думается: не честнее разве,
                Коль лёгкости такой в противовес
                Утяжелит твою обувку Размик
                Набойками на каблуках впригон,
                Скрепит подошвы дратвенною нитью.
                Спеши, мужик! Последний перегон, -
                И будешь сыт по горло поздней прытью.
                И сорной снытью тоже будешь сыт.
                Ты был всегда неприхотливым в пище.
                Как ясен день! Неясыть чутко спит
                Вблизи полуостывшего кострища.