Запись 2 Напутствие автора

        Запись  2.  НАПУТСТВИЕ  АВТОРА.   


В своей автобиографии я лишь вскользь упомянул о главном труде моей жизни  под заглавием «Записки о революции». Я его предварил, помню, следующим напутствием читателям:         
Неправильно, несправедливо, нельзя принимать эти «Записки…» за историю, хотя бы за самый беглый и непритязательный исторический очерк русской революции. Это - личные воспоминания, не больше. Я пишу только то, что помню, только так, как помню. Эти записки – плод не размышления и ещё меньше изучения: они плод памяти. Я не считал себя обязанным изучать, исследовать то, что необходимо для научной истории революции, но происходило у меня за спиной, проходило не у меня на глазах, не через мот руки. А читатели не в праве требовать от этих «Записок…» больше, чем могут дать вообще личные ремарки, случайные заметки, писанные между делом – когда волею «коммунистических» властей я стал на время безработным, устранённых от литературной работы  закрытием «Новой жизни» и от политической  - изгнанием  из главного советского учреждения (ЦИК), где я работал с первого момента революции. Отказываясь от исторического изучения, я можно сказать, из принципа отвергал пользование всякими материалами, кроме случайных и неполных комплектов одной-двух газет, призванных лишь будить мне память и избавлять изложение от хронологической путаницы.  Они могли бы осветить те стороны дела, те явления, те события, которые были вне поля моего зрения. Но, во-первых, именно в период дней переворота, первых шагов революции, "становления" нового порядка – я, не выходя из Таврического дворца, не покидая недр революции,  мог сказать, что моё поле зрения на неё было огромно, а то, что было вне его, было менее интересно и менее важно. Во-вторых, повторяю,  что было вне поля моего зрения, я не обязан описывать.  А читатель не в праве от меня этого требовать.         
Всё это значит, что мои «Записки…» переполнены всякого рода «субъективизмом. Да, и я  не только не избегаю, не ограничиваю его, но совершенно не считаю это недостатком исполнения моей работы. Правда, меня самого при писании и чтении нижеследующих страниц брало сомнение и недовольство по поводу их «субъективного» духа и вида: кому, в конце концов, какое дело до моей личности, до того, чем я когда занимался, над чем когда размышлял, как рассуждал, где «проживал»! Но эти сомнения  мне пришлось игнорировать: я пишу и предлагаю читателям «личные записки». Это недостаток не исполнения, а тип работы. Кому неинтересно, пусть идёт дальше этих строк…         
Недостатки исполнения – другие, вполне очевидные, совершенно бесспорные, очень большие и крайне досадные. Статистик и публицист, чернорабочий литератор, я не умел нарисовать цветную картину: красок нет. Нет красок, достойных чудесной эпопеи, которую взрослым и детям будут рассказывать во веки веков, которой будут вдохновляться художники будущих поколений… Досадно, но неизбежно. С этим я ничего не мог поделать, если бы даже писал не урывками, не впопыхах, если  бы  даже я имел возможность не набрасывать на бумагу случайную вереницу мыслей и воспоминаний, а работать над изложением, отделывать, усовершенствовать беспорядочные наброски. И я отлично сознавал безнадёжность своих мечтаний и не лелеял утопических планов – дать «изобразительный рассказ». (Но тогда, как и сейчас, я не имел этой возможности: в 1917 –19 годах – из-за нехватки времени, сейчас же, в 1937-39 годах - из-за нехватки свободы).               
Это, однако, ни в малейшей степени не ослабило моего намерения дать мой собственный рассказ вообще, написать и опубликовать при первой возможности мои мемуары. Это сделать я считал и считаю себя обязанным. Ибо я видел, я помню многое и многое, что было недопустимо, что остаётся неизвестным современникам. И кто поручится, что это не останется неизвестным в истории? А тем более, кто поручится, что другие участники и свидетели того периода революции правильно осветят дело и лишнее свидетельство не будет ценным для историков?..            
Во всяком случае, я убеждён, что мои «Записки…» дадут для них полезные крупицы истины. Этого достаточно, чтобы пуститься в дальнее плавание, предприняв многотомную работу с риском никогда не пристать к  желанному берегу. Конечно, заканчивая «Записка…» о каком-либо или эпизоде революции, я уже не надеясь когда-либо вернуться к нему. Это моё последнее слово о нём, о событиях, о людях, об их свойствах, об их делах…               
И мне не раз говорили: не рано ли, удобно ли, уместно ли это? Что за мемуары в разгаре событий – об их участниках, о современниках, о собственных соратниках, о политических друзьях и врагах, с которыми ещё придётся в различных комбинациях идти плечо к плечу или скрестить шпаги на тернистом и долгом пути мировой социалистической революции! Что за мемуары среди огня и пороха, в пылу неоконченной борьбы, когда вместо бесстрастия летописца каждая страница кричит о пристрастии апологета или обвинителя!..  Да и вообще, можно ли о живых людях и их делах говорить всё, что знаешь, что помнишь, что думаешь?               
По-моему, можно, а в «последнем слове» – обязательно. Современному Пимену не дождаться, пока минувшее, полное событий, станет «безмолвным и спокойным». А пыль веков, к счастью, не обязательный удел сказаний в эпоху ротационных машин. Какой же смысл в отсрочке?.. Субъективизм и пристрастие? Но почему же не предоставить роль беспристрастных судей будущим поколениям историков? Разве не имеет законного «права на существование»  слово подсудимого?..      
Можно быть, я представлю «дела и дни» в ложном свете, искажу действительность, перепутаю перспективы? Ну что ж! Меня поправят очевидцы: уже для одного этого я должен поспешить со своей версией...      
Может быть, я ложно обвиню, оклевещу действующих лиц? Ну что ж! Кто хочет, сможет защищаться, опровергать, заклеймить меня; уже для одного этого я должен предпочесть говорить про живых, а не «на мёртвого». Передо мной все преимущества человека, не связанного необходимостью говорить «всё или ничего». И я буду говорить решительно всё, что помню, что думаю, что имею сказать. Не имея границ в содержании, я ещё менее связан формой «Записок…». Пусть это не история, и не публицистика, и не беллетристика: пусть это и то, и другое, и третье, в беспорядочной череде, в случайных и беспорядочных пропорциях. Пусть! Поставив в заголовке «Записки о революции», я ровно ничего не обещал и пишу, не стесняясь никаким стилем, нарушая все принципы архитектуры, не руководствуясь никакими привязками, рамками, формами литературного произведения.               
К сожалению, многие  слова и предложения из вышеизложенного напутствия  не подходят  к читателям  моей «Исповеди сына Живого трупа». Во-первых, при написании этого произведении я использовал не только многие комплекты советских и эмигрантских газет и журналов, но и немалое количество книгам  о загадочной судьбе Николая Второго и его семьи, изданных в СССР и за рубежом до 1937 года. Во-вторых, я вынужденно отступил от предпочтения писать в  новом произведении  только про живых, а не «на мёртвого». В-третьих, форма  «Исповеди…» отличается от формы «Записок…» поскольку представляет собою не мешанину «из истории, публицистики и беллетристики в случайных и уродливых пропорциях», а упорядоченное изложение документального исследования  причин и условий создания мифа о расстреле Романовых в Екатеринбурге, одинаково выгодного для «белых» и «красных» историков!               
Итак, вот оно, моё очередное сказание.            

Тобольск.  19 мая 1939 г.


Рецензии