Симочка

СИМОЧКА

(Эпизод из деревенской жизни в память о местном, самобытном разговорном языке, о необычном произношении некоторых слов)

Тетя Сима, восьмидесяти лет, маленькая, ростом с худенького подростка,
приехала в родное село отпраздновать Пасху. Несколько лет назад она, оставив свою полуразвалившуюся хатку, переехала в город к брату Григорию и теперь навещает родину каждый престольный праздник.
 А праздников всего шесть. Шесть престолов! Как шесть небольших улочек-деревенек, составляющих большое село. У каждой улочки-деревни свой праздник, свой престол. У Курносовки – это Введение во храм Богородицы, по-деревенски, сокращенно – Видянье; у Бушневой – это Никола зимний; у Клинском – Архидьяконы Стефаны: попросту, по-деревенски – дьяка Степана и так далее.
Пасха же, опять же по-деревенски – «Паска» – единый праздник для всех деревень и окрестностей. Накануне каждой Пасхи теть Сима обязательно посещает сельское кладбище, погост. Обойдя могилы всех родственников и знакомых, в последнюю очередь она доходит до могилки своей матери. «Продрав ей глаза» – как выражается теть Сима, то есть, подергав, убрав могильную траву как и у всех предыдущих, она начинает причитывать: «Родимыя мыя мамушка! Зачем жа ты мине покинула? Зачем оставила горевать на белом светя?..»
В эти печальные минуты, изредка наблюдаемые мною, теть Сима на самом деле кажется малым ребенком, жалующимся и тоскующем по родной матери. Она плачет-причитывает без слез. За длинную тяжелую жизнь слезы те все ею повыплаканы. Затем теть Сима расстилает на могиле белый платок и выкладывает на него всю поминальную снедь. Сидит, не притрагиваясь к еде, посматривает, вглядывается: а ну-ка, кто-то подойдет из оставшихся знакомых – тогда вместе и помянем!
Тетя Сима, давно уже перешагнувшая возрастной статус «тетеньки», являлась самой настоящей бабушкой-старушкой, но в селе к ней так никто не обращался. Стар и мал называли ее Симочкой.
Морщинистое круглое лицо Симочки было всегда улыбчиво; казалось, при приветливом свете ее глаз улыбалась и каждая морщинка, делая лицо светлее, добрее и моложе.
В этот раз она зашла в гости к моему брату Андрею, у которого на тот момент гостила и я. Живя здесь, на родине, до восемнадцати лет, никуда до этого не выезжая, тогда я, конечно, не обращала внимания на то, как мы говорим-разговариваем, как произносим некоторые слова.
Теперь же, поколесив по белу свету, узнав, наслушавшись другого разговорного языка, иных интонаций и правильного произношения, меня удивлял мой родной язык. Некоторые наши «словечки» заставляли то восторгаться, то смеяться, а то и недоумевать. Я задумывалась: откуда все это пошло, что за неправильное произношение?! Может быть, здесь влияние близкого расположения Украины и Белоруссии? Скорее всего, это и наложило отпечаток на столь необычную речь! Ведь мы, русские, брянские, как раз между этими интересными народностями! Потому и «мой» язык не менее «интересный», смешанный, непонятный…
Кстати, вот слово – «пошел». Глагол мужского рода, единственного числа. В моем же родном селе и мужчине и женщине говорят одно – «пошел». Например: «Клавка, пошел-ка у магазин сходи, тама уродя хека завязли; «Дунькя, а ну-ка пошел у сарай, глянь-кя: закутка вычищена ай нет»;  «Мить, пошел, сходи к матери, возьми узаймы деньжат!» и в том же духе…
… Как-то в один из дней, стояла я на районной автостанции в ожидании автобуса. Ко мне подошли узнавшие меня земляки. До автобуса еще оставалось время, и я посоветовалась с ними: успею ли забежать в магазин. Мои дорогие земляки закричали в голос: «Пошел, Люб, пошел! Успеешь!»
Право, смешно. А я уже и подзабыла подобные словечки, хотя тридцать лет назад говорила также.
Тетя Сима доводилась нам близкой родственницей: была двоюродной сестрой нашей с Андреем матери. Детей она не имела, мужа похоронила очень давно.
Наша дорогая Симочка приехала как обычно в самый канун Пасхи, в последний день великого поста. Разговение у всех постившихся верующих должно было состояться завтра. Она уже успела сходить на погост, «продрать глаза» родным и знакомым, ушедшим в мир иной.
Симочка восседала на табуретке, подложив под себя плюшевую жакетку из собственного гардероба, чтоб было удобнее дотянуться до высокого обеденного стола. Я ловила каждое ее движение, каждое словцо и высказывание о чем-нибудь. Мне хотелось их запомнить, оставить в памяти, так как совсем скоро все это «канет в Лету», уйдет навсегда – уже сейчас мои земляки более молодого поколения говорят-разговаривают совсем по-иному. Они стараются правильно произносить слова, и многие даже уже «балакають» по-городскому.
Хозяева накрыли для нас, жданных ли, нежданных гостей праздничный стол. Как полагается, выпили за «устречу», принялись за закуску.
Симочка с удовольствием мусолила беззубым ртом пластик краковской колбасы и, чуть стесняясь этого возрастного недостатка, старалась прикрыть его улыбкой, приговаривая:
– Ох, ребяты, крепка ж плоха без зубов! Так хотца укусненького съесть, а нечем. Во! – раскрыв рот с блеклыми деснами, она ткнула жирным пальцем в торчащий в полном одиночестве черный зуб.
Насчет возрастного недостатка я, все ж, оговорилась. Потому как ответ Симочки на мой следующий вопрос повалил всех со смеху.
 – Теть Сима! – спросила я. – А ты что же, пост не соблюдаешь? Пасха ведь уже завтра, совсем немножко осталось потерпеть…
На что Симочка с полной серьезностью ответила:
 – Дык яго соблюдають тэ, хто старыи…  Тэ еще придерживаютца етых постов, а я… а мине…
Наш хохот не дал ей договорить. Тетя Сима же, не понимая нашего веселья, обидчиво удивилась:
 – И чаго смяютца!? Я правду кажу. Я про тэх еще старых, наших бабок усех.
Вот молодец наша Симочка! Какая ж она старая?! Всего-то восемьдесят первый годок пошел! Потом нам перед нею стало как-то неудобно, неловко за свой смех. Я поторопилась расспросить ее: не жалеет ли о переезде к брату, не обижает ли ее Григорий? И тут удивлению моему опять не было предела.
Из улыбчивой доброй старушки наша Симочка превратилась в обиженного, надутого неудовольствием ребенка. И вправду верно: старики – те же дети!
 – Как  жа, не обижаить! Развя не обидна, шту я хочу яму штой-та подсказать, помогнуть, а ен, Гришка, не слухаить, усе делаить по-своему – делилась со мной Симочка. – Вот зарезали оны поросенка, а я ж своих продала, когды к ним переехала. И вот ето сала (сало) свежия оны узяли и запихнули у морозильню. А потом кажную неделю выключають етот холодильник, сала опять туды-суды перекладывають, усе ету морозильню чистють. А скажи, Люб, чаго тама мыть, какого змея тама чистить, какая тама грязь?! – удивлялась она. – Я и скызала Гришке и Вольге – ето яго бабу так-та зовуть – вот, я им скызала, шту я сама сабе сальца изделаю! И я яго сама посолила, по-мояму, уложила у две трехлитровыи банки, и Гришке с Вольгой строго-настрого наказала: мояго сала не трогайтя!
– Как, прямо так и заявила, теть Сим?! – не поверила я.
 – Так и заявила! А што, я должна теперь молчать у тряпку?
Тетя Сима в своей откровенности представала сейчас передо мной совсем в другом цвете. Неужели так подействовал на нее этот переезд?!
 Конечно, она привыкла быть хозяйкой, почти всю жизнь прожила одна, никому не подчиняясь и ни от кого не завися. Влиться в семью брата на старости лет – это совсем непросто, скорее даже драматично.
 – Или вот еще чаго, – продолжала откровенничать Симочка, – Я сама хочу затопить печку, а ен, Гришка, опять недоволен, шту я не так кладу дрова и помногу. Вольга, баба яго, та молчить, брехать не буду, она мине не обижаить. А вот ен, огонь ба яго сжег, усе на мине кавуритца (сердится), усе притесняить. Иной раз, Люб, такоя горя возьметь – думую: и зачем я, глумная толкушка, тока к им переехала…
Я глядела на теть Симу, и мне до тиснения в груди было жалко ее и обидно за нее. Жалко за одиночество, за «гостевание» в родной сторонушке, а обидно за то, что она стала другою. Продолжение ее рассказа дальше, меня вовсе озадачило:
 – Тута ен как та приболел, Гришка. Ну, Вольга метаетца туды-суды, скорую вызвала. А я сижу на стуля и, вот хочешь верь, Люб, хочешь не верь, сижу и думую про Гришку: хучь ба ты зажмурился!
Я сначала даже не поняла, что значит «зажмурился», и Симочка, улыбаясь беззубым ртом, пояснила мне, при этом плотно-плотно смежив веки:
 – Ето значить, штуб издох! Околел! А ты, Люб, усе наши слова перезабыла! – укорила меня, – А ить ты еще молодая, и память у тибе должна быть крепкыя еще. А ты даже ету присказку не помнишь!
 – Плохая присказка, теть Сима! Ведь так говорят только про скот: сдох, одох, околел. А это ж человек, брат твой родной! – не сдержала я негативных эмоций.
Замолчала Симочка, поджала тонкие бесцветные губы. Обиделась. Сидела на табуретке маленькая, сникшая, уложив на коленях сухие морщинистые руки. Мне вновь стало жаль ее. Обида же Симочки требовала выхода, и он не замедлил быть.
 – Вот табе, Люб, Гришку нашего жалка. А мине хто-нибудь хуть разочек пожалел?! – вопрошала Симочка, старческой, маленькой ладошкой приподнимая упавшую прядь волос моей чуть поникшей головы. – Гришка етот смолоду у город убег, а я усю жисть тута мантулила, горбячилась. Бувало, мать дасть хоботной мяшок, а ен, змей, здоровущай, и нада яго цельнай набить крапивой. Летом ею поросят кормим, сама, ить, знаешь.
Вот я и пру етот тяжеленный мяшок, а сама та – от горшка – два вершка! Неуродилася большою ды красивою – прервала улыбкой свой грустный рассказ она, и серьезно закончила, посматривая то на меня, то на брата Андрея, то на Лену, жену Андрея – ей  была важна наша ответная реакция, желательно сочувствие:
 – А еще у нас плятуха была хоботная. Огромная, как чувал! Мать 
заставляла у ней картохи таскать. Тожа покойница была…  без жалости… Вот я и натаскалася… шту одна осталася…
Я обняла Симочку, успокоила: – Конечно, конечно, дорогая наша теть Симочка! Вы очень много трудились. Я же знаю все, я же росла рядом и мне, поверь, всех вас очень и очень жалко! Жалко наших хороших русских баб! И обидно, что вам досталась такая тяжелая доля, такая жизнь…
Андрей налил еще по стаканчику. Я пробовала перевести разговор в более веселое русло, но из моей головы не выходило пожелание сестры своему брату: «Хоть бы ты зажмурился!»
 Да, в такое пожелание родному человеку очень трудно поверить. Еще труднее верить мне, что эти слова выговаривает всегда добродушная, улыбчивая наша Симочка. Неужто так довел ее Григорий?!
 – Ну уж, теть Сима, – грустно замечаю я, – если тебе так тяжело с братом жить, возвращайся в село. Твоя халупка еще стоит, пока не завалилася. Может, даст бог, простоит немало, сколько-то протянет.
Теперь уже Симочка с непониманием и удивлением смотрит на меня: мол, как это возвратиться?! Потом, резко повернувшись к жене Андрея, неожиданно спрашивает:
 – Лен, а игде мои пярины? Кому ты их отдала? Я ж табе их оставляла!
Лена помалкивает, а Симочка, раскрасневшаяся от волнения и вроде как даже помолодевшая от выпитого винца, строго, самым серьезным образом продолжает пытать жену Андрея:
 – Нет, Лен! Ты тока мине скажи, кому ты их отдала! Я чичас пойду и отыму!
 – Теть Сим! Неужели пойдешь и отнимешь?! У чужих людей! – поражаюсь я.
 – А чаго мине! Чаго мине люди, ды еще чужия! Отыму вот и усе!
Я чувствую не на шутку раздухарилась эта маленькая женщина, старушка, наша Симочка! Скорее всего, в большей мере на нее подействовало прекрасно пьющееся винцо в праздничный канун Пасхи.
Лене становится неловко, она выходит в сенцы, и тетя Сима тут же сбавляет строгий тон:
 – Я б знала, вон  луччи б, Люб, табе выслала еты пярины посылкой! Такый-та хорошии  пярины были, такый-та мягкущии! Пряма, пяро к пяру! Пушинка к пушинки!
Я захохотала.
– Во, закатилася! Чаго ты, Люб, опять смеешься? Ты ж помнишь, какыя у мине гуси были?! У во всем селе не было такых-та гусаков!
Ну, разве поймет Симочка мой смех, если она наверняка не видела фильм «Свадьба» по Чехову, где незабвенная Фаина Раневская своим неповторимым, басистым голосом также сожалела о пропавшей перине – «перышко к перышку, пушинка к пушинке»…
– Да зачем они нужны, теть Сим, ваши перины! В городе сейчас это вовсе не модно! – успокаиваюсь я от смеха и выхожу в сенцы. Жена брата Андрея стоит в углу и плачет.
 – Вот так на! – обнимаю я ее. – Ну, разве можно обижаться на Симочку?! Перестань, Лен! Не обращай внимания, да и пойми.
– Да ну ее! – успокаиваясь,  Лена объясняет:
– Приезжает на каждый праздник и всем про свои «пярины» рассказывает. А они, эти перины, знаешь, какие у нее были?! Не знаю, где только и лежали! Все в земле, в грязи, даже в каком-то навозе…
Мне грустно и смешно. Грустно оттого, что в нашей улыбчивой Симочке еще живет и обыкновенная человеческая злость и зависть, которые раньше почему-то не замечались; а смешно – весь сыр-бор разгорался из-за каких-то пустяков, мелочей жизни, будь то старая перина, не так засоленое сало или неправильно затопленная печь…
Когда мы с Леной вошли в хату, тетя Сима, как ни в чем бывало, улыбалась всеми морщинками лица, развязывая свой узелок с гостинцами. На десерт мы угощались ее медком. Точнее, медок-то был от брата Григория и невестки Ольги.
 – А куды им яго девать? – возвратилась было в свою обличительную манеру Симочка,  – У Гришки цельная пасека.  Вульяв (ульев), наверна, двадцать! А их усяго (всего) двоечка – сам ды баба! Ну, правда, брехать не буду: мядок ихняй крепка хорош! Как тока Гришка начинаить яго качать, то сразу усе к няму бягом бягуть. За медом. И ен жа, дурак дураком, усем мядок етот даром раздаеть, усех угощаить…
Встретив мой взгляд, Симочка сменила интонационную окраску, благодушно поправилась:
– Дык я ж и кажу, шту ен … крепка добрай… Гришка наш…