Мэри Миджли - Парадоксы социобиологии

Гл. 10 
Парадоксы социобиологии и социальный дарвинизм
(Из книги "Наука и поэзия", Routledge, 2001)


Превознесение конкуренции

Я уже отмечала, что сегодня трудно преодолеть идеологию индивидуализма, пронизывающую все  социобиологические дискуссии об эволюции, а именно утверждение, что организмы развиваются исключительно благодаря конкуренции, а сотрудничество -  на любом уровне -  не только вредно, но и невозможно, поскольку противоречит природе.

   Официально данная точка зрения основывается на трудах Дарвина, но на самом деле представляет собой  куда более крайнюю точку зрения (которой не было у Дарвина). В действительности родоначальником этой теории является Герберт Спенсер. Самое выдающееся в ней –  крайняя риторика и якобы убедительные факты естественного отбора, составившие «теоретическую» основу индивидуализма  и всю его мелодраму.

  Данная риторика отличается от официальной цели социобиологических дискуссий и часто противоречит ей. Официально эти дискуссии направлены на восхищение эволюцией и нашего единства со всей природой.

Социобиологическая мысль направлена против узкого и исключающего другие подходы гуманизма, с которым я боролась в попытках найти для Homo sapiens более подходящую нишу в более широком эволюционном контексте.  Я хотела показать величие этого контекста для того, чтобы устранить ощущение нашего «выпадения»  из природы и возвратить чувство нашего родства с ней.

Я всецело придерживаюсь этой  позиции, поэтому не скажу ничего нового. Но язык, с помощью которого выражается эта мысль и вытекающие из нее дальнейшие соображения глубоко затрагивают нашу центральную тему – индивидуализм.  Имеет смысл продолжить ее.
 
Духовные притязания этого социобиологического дискурса высоки.  Вот как их выражает Эдвард О. Уилсон:

«Я рассматриваю научную этику выше религии…  В центре научного материализма лежит эволюционный эпос… Эволюционный эпос, вероятно, самый лучший миф, который у нас когда-либо был.
Его можно приблизить к истине настолько, насколько человеческий мозг способен выносить суждения об истине.  И если это так, тогда мифопоэтические требования сознания должны каким-то образом встретиться с научным материализмом и реинвестировать нашу сверх-энергию…
Каждому эпосу нужен герой, и сознание сотворит его… Научный материализм – единственная мифология, способная сотворить великие цели из постоянного притока чистого знания.
 (Э.О. Уилсон, О человеческой природе, Cambridge, Harvard University Press, 1978, pp. 201, 203, 207).

Это очень высокая цель. И странно тогда, что большинство социобиологических описаний звучат как плохие сводки с нью-йоркской биржи. Так, М.Т. Гизелин, вторя Докинсу и Уилсону, еще более красноречив:

«Эволюция общества вписывается в дарвиновскую парадигму в своей наиболее индивидуалистической форме. Экономика природы конкурентна с самого начала до конца… базовые причины социальных явлений налицо. Это способы, с помощью которых один организм получает преимущество над другим. Как только сентиментальность отложена в сторону, из поля зрения пропадает всякая реальная благотворительность.  То, что раньше выдавалось за сотрудничество, выступает как смесь оппортунизма и эксплуатации. Импульсы, приводящие одно животное к самопожертвованию во имя другого, оказываются конечной целью обоих животных – победить третьего, а действия «ради благосостояния» одного общества, предпринимаются в ущерб всем остальным.
   Там, где организм действует в своих интересах, можно ожидать, что он поможет своим сородичам. Если у организма нет другой альтернативы, он подчинится и будет служить коллективу.  Но как только у него появится шанс действовать в своих интересах, ничто не остановит его от насилия, даже убийство своего брата, друга, родителя или ребенка.  Поскреби «альтруиста» и увидишь: под ним сидит обманщик.
(М.Т. Гизелин, «Экономика природы и эволюция пола», Berkeley, Cal. University of California Press, 1974, pp 155-6).

Это странное умозаключение достигается путем трех допущений, каждое из которых – часть общего социобиологического подхода.  Первое допущение: все имеющие место бесчисленные альтруистические и кооперативные проявления, хорошо известные среди растений и животных, рассматриваются просто как хитроумная стратегия для производства большего потомства. Второе допущение: предполагается, что само производство потомства – это само по себе преимущество, которое получает родитель, преимущество, определяемое как «увеличенная приспособляемость за счет большего потомства» (inclusive fitness), т.е. просто «большее потомство». Третье и самое странное допущение в том, что такая мотивация как «эгоизм» и «злость»  используются чтобы драматизировать ситуацию родителя и представить ее как запланированную династию. Далее ситуация еще более запутывается – данная мотивация приписывается генам, а не самому организму.

Принимая эти странные допущения социобиологи могут заключить: воробей, идущий на смерть навстречу коту, действует на самом деле из эгоистических побуждений, поскольку в результате его потомство выживет и будет многочисленнее, чем у соседа (который не вышел навстречу коту).

С другой стороны, если эгоистичность приписывается гену, тогда птица действует как робот, или беспомощная кукла, для распространения генов. Оба эти объяснения дают основание этим авторам считать, что обычное проявление любви (иногда вызывающее у них полное замешательство) не может служить доминантой поведения.

Что представляет собой термин «эгоистичный»?  Официально в трудах этих социобиологов он должен представлять собой безобидный технический термин, относящийся к генам и означающий на самом деле  «подлежащий выбору или  обладающий наибольшей вероятностью быть выбранным».  Авторы однако постоянно путают этот технический термин и общепринятый смысл слова «эгоистичный» - смысл настолько распространенный и немотивированный, что его трудно игнорировать.  Так, Ричард Докинс, начав свою книгу с того, что «все мы машины по выживанию, роботы, слепо запрограммированные для сохранения эгоистичных молекул, известных как гены… мы и другие животные – это машины, созданные генами…» быстро начинает объяснять эту «эгоистичность генов», как если бы  к этой мотивации были приложимы такие эпитеты как «безжалостная», и сразу же предупреждает, что эта мотивация – эгоистичность в обычном смысле -  наша с вами главная характеристика: «Если вы хотите, как я, построить общество, в котором  индивидуумы сотрудничали бы безвозмездно и неэгоистично ради общего блага, не следует ожидать помощи от биологической природы.    Давайте же попытаемся научиться альтруизму, потому что мы все родились эгоистами». Этот совет Докинс торжественно дает в заключительном разделе книги.  (Ричард Докинс, Эгоистичный ген, Оxford, Оxford University Press, 1976, pp x, 2, 3 and 215)

  Авторы, конечно, время от времени объясняют, что их слова нельзя принимать буквально.  Но эти объяснения коротки и совершенно не влияют на общий дискурс, в них не больше смысла, чем в предупреждающих надписях на сигаретных пачках. Подобно этим надписям, они легко убираются общим контекстом. Как и в мафиозной организации, грех признается, но отсутствует всякое желание очиститься. В трудах этих ученых метафоры и собственно наука настолько смешаны, что сами авторы не в состоянии их разделить – читателям сделать это еще труднее.

Спенсеризм и тэтчеризм

Что способствует выбору таких эпитетов как «эгоистичный» в качестве технических терминов, в то время, как термин «подлежащий выбору» представляется более уместным?   И почему читатели так живо реагируют на книги этих авторов, делая их книги бестселлерами ?

Для меня совершенно ясно, что дело здесь не в науке. Причина лежит в обновленной эгоистической индивидуалистической струе нашей политической философии и морали, начала которым положили Гоббс и Локк. В дарвиновский период эту струю связал с эволюцией Герберт Спенсер, позднее ее подхватили социальные дарвинисты в своем романтическом прославлении капиталистического производства, что было совершенно типично для той эпохи.

  Уже в те времена воображение начало давать сбой.  Теоретики, включая самого Дарвина, обсуждавшие конфликты интересов в природе, постоянно использовали образы, заимствованные из двух конкретных человеческих институтов – войны и коммерции.   Для природного нечеловеческого контекста не трудно видеть, что это всего лишь метафора. Но когда речь шла о человеческом поведении становилось все труднее отличить буквальное описание человеческой жизни от новых истин, касающихся ее мотиваций и намерений, - истин, которые показывали, что все можно свести к этим двум простым моделям.   Драма, составленная из этих двух моделей, была затем спроектирована  на весь космос, в результате чего получилась картина вселенной, в которой  конкуренция в торговле стала руководящим принципом «от газообразных вселенных до гения».

   Спенсер и его сторонники увидели в конкуренции всеобъемлющий принцип как человеческой жизни, так и все остальной природы.  Сам Дарвин, всегда остро сознающий ограниченность нашего знания, тщательно избегал  таких обобщений.  Он просто хотел заниматься биологией. Хотя он вполне естественно разделял многие социальные идеи своего времени, он не пытался их обосновать всеобщей теорией эволюции [1].  Спенсер, напротив, был уверен, что у всех проблем должны быть простые правила.   Эволюция требовала (как он объяснял) большой коммерческой свободы для капиталистических предприятий.  В 1880-х гг он ездил по Соединенным Штатам и утверждал, что  «миллионеры – это продукт естественного отбора… Они выбраны, потому что богатство – их собственное или дорученное им -  увеличивается в их руках.»   Неудивительно, что его книги продавались лучше других философов  [2].

С тех пор заблуждения вульгарных социал-дарвинистов, конечно, критиковались и к середине 20-го века от них отказались.   Но как часто бывает, образность и характер идей остаются и ожидают новых теоретических схем.  В Соединенных Штатах вера в социальный дарвинизм по-прежнему сильна и часто принимается как должное.  (Уилсон, один из последователей Спенсера, принимает его в качестве основы). 
 Для Великобритании это не характерно, хотя романтический индивидуализм до сих пор не утратил своей привлекательности и проявляется время от времени в каждом из нас.

   Книги Докинса и Уилсона вышли в середине 1970-х гг когда на обоих берегах Атлантики моральный климат изменился: идеалистическая кооперация, возникшая после Второй мировой войны, сменилась более расслабленной атмосферой самовыражения и самодостаточности.  В Великобритании все привыкли к реальным преимуществам социального государства. В то же время, начали ощущаться недостатки велфера: бюрократический контроль и «культура зависимости».  Немедленно было предписано лекарство в виде коммерческой свободы и крайнего индивидуализма, которые воспринимались некоторое время как социальная панацея.

Указанные книги сразу стали новыми социобиологическими библиями, прославляющими эгоизм.  Поэтому, их доктрину вполне естественно, стали называть биологическим тэтчеризмом.   Справедливости ради надо сказать, что сами авторы отвергают это определение. Когда речь заходит о моральной или политической стороне их доктрины, они обычно открещиваются от них и говорят, что занимаются исключительно наукой.  И верно: они не дают никаких конкретных политических рекомендаций в отличие от социал-дарвинистов.  Но необязательно давать конкретные советы, достаточно оказывать моральное и политическое влияние. Я не сомневаюсь, что они искренне отрицают моральную стороны своей доктрины.

 Но я думаю, что это только свидетельствует о том, насколько слабо ученые понимают  важную роль науки в жизни общества.         
Как я уже отмечала, используемые в науке паттерны мысли, в особенности ее образность, приходят из окружающей нас жизни и часто возвращаются в эту жизнь, совершенно измененными. Сегодня, когда мы так уважаем науку, вполне естественно использовать эти паттерны для руководства важнейшими принципами жизни.  В самом деле, Докинс начитает свою книгу, предлагая такое руководство:

«Нам незачем более иметь предрассудки, когда возникают глубокие проблемы.  Есть ли смысл в жизни? Зачем мы родились?  Что есть человек?… (Затем цитируется весьма странное замечание  Дж. Дж Симпсона) «Все попытки ответить на эти вопросы перед 1859 г бесполезны и … мы окажемся в гораздо лучшем положении, если будем их полностью игнорировать»  [The Selfish Gene, p.1]

Тем самым он признает, что идея может иметь как моральное, так и научное значение [Я отмечала это ранее в отношении идеи Геи]. Но если это так, тогда мне кажется, что ученые должны думать о социальных последствиях своих идей.  Предмет настолько широк, что не достаточно заниматься одной наукой.  За наукой всегда следуют и мораль и политика.



*  *  *
Из книги Мэри Миджли  «Наука и поэзия» (Routledge 2001)
________________________________
Мэри Миджли (Midgley) (р. 1919), английский философ, известная своими работами в области философии науки, этики и прав животных
Миджли резко осуждает редукционизм и сайентизм, и любые попытки подменить гуманистические науки «чистой наукой».  В своих книгах и статьях она критикует философские идеи некоторых ученых, в особенности Ричарда Докинса, и  поддерживает и дает моральную оценку гипотезе Геи. Газета Гардиен называет Миджли  «самым агрессивным философом, выступающим против «научного абсолютизма».'"