Сашка

                Сашка.

               Довольный, он нес все что ему заказывали. То что заказывали, ничем не выдавая себя тихонечко покоилось в рюкзаке. Но было в нем и кое-что другое. Это другое компрометирующим позваниванием заставляло досадливо морщиться, когда поводил плечами или приподняв и поставив на что-то ногу наклонялся заправить вылезающие из сапог брюки. Это недвусмысленное позванивание резало слух, было всегда не к месту и некстати, чем-то ворованным или запретным выдавало себя. То, что позванивало в рюкзаке, доставляло хлопот не только в рюкзаке - при неосторожном с ним обращении оно доставляет немало хлопот и в жизни вообще. И не только хлопот. И если бы кто-то сказал, что за спиной он несет свою же смерть…
               Трудно сказать, что именно, ответил бы он тогда. Ну а сейчас… Сейчас это выяснить уже невозможно.
               Разговоры на эту тему Сашка не любил. Не то чтобы боялся. Нет. Не любил. Поговорить за жизнь – всегда пожалуйста. Тем более что предмет этот усваивался им не в теории. А когда же за нее поговорить, если не после хорошего стакана да в подходящей компании?
               На свою, он никогда не жаловался. И не потому что была она такой уж распрекрасной. Просто к тому времени он уже пожил, кой чего повидал и хорошо знал -  другой жизни не может быть вообще. Не может быть даже в принципе. Он был уже не тот розовосопливый пацан распускавший уши на затертую байку о том, что человек рожден для счастья. Сегодня на эту лабуду его уже не взять. К этому времени он уже знал - всякая человеческая жизнь есть испытание. Испытание красотой и испытание уродством. Испытание богатством и нищетой. Умом и глупостью. Силой и слабостью. Трудолюбием и ленью. Скромностью и спесью.
               Давно уже скептически относясь даже к хрестоматийным истинам но, одну, все же уважал. Истину простую, серьезную, резкую и суровую. Истину единственную и неоспоримую - в поте лица будете добывать себе хлеб свой насущный. Эту истину он познал не из букваря, не из надписи на заборе. 
               Познал…
               Нееет!...
               Познал, не то слово. Познал, это когда узнают что дважды два – четыре, а вода -  H2O и, потому, кажется что знаешь уже все. Эта же истина въелась в него, врубцевалась, отпечаталась, навечно затвердев несмываемыми мозолями, которые, наверное, и после смерти, после того как истлеет уже все тело, подобно волосам, остаются еще долго-долго. И, чем больше жил, тем больше утверждался в этой истине. Тем больше убеждался – таковой, она является и в отношении к царю, и к президенту, и к дворнику. И уж, тем более, в отношении к нему, в настоящее время плотнику.    
               Не сказать чтобы он был таким уж верующим, но тех десяти заповедей старался придерживаться. Жадным никогда не был, поэтому особо не воровал. Считал, если кто-то очень уж любит деньги, рано или поздно, с ним обязательно что-то случается. К еде тоже относился постольку поскольку, не чревоугодничал. Не прелюбодей…
               Да, да - и в этом отношении, как ему казалось, ничего такого, особенного, за ним не числилось. И здесь его деяния не тянули на что-то серьезное. Никогда в жизни его рука не поднялась, чтобы отнять у беззащитных или сирот. Поэтому особых грехов перед Тем Мужиком которому вбивали гвозди в руки у него не было. А раз так, то и бояться было  нечего. Он не был на все 100% уверен что Тот Мужик существовал где-то. Но с каждым прожитым годом все больше и больше убеждался - во всем этом, что-то есть... 
               Он с усмешкой смотрел на все это ворье, когда по воскресеньям, оно ломилось в церковь замаливать грехи и отбивать поклоны. На всех тех кто ради денег, ради наживы обобрал народ до нитки. Кто травил этот народ заведомо негодными продуктами, лекарствами и паленой водкой. Кто за эту скотскую зарплату старался выжать из работяги все. Кто ради этих денег рвался к власти по головам и трупам.
               Эта Сашкина усмешка была совсем непохожа на ту, с которой мы смотрим на расшалившихся внуков или молодых, не видевших жизни, раздухарившихся шалопаев пытающихся учить нас жить.      
               Нет…
               Ничего умильного, сладенького или, там, снисходительного в его усмешке не было и близко. Наоборот... 
               Несмотря на то что губы его, в то время, были как бы растянуты в улыбочку, в  его усмешке явственно проступало что-то такое, что, казалось, об нее можно было оцарапаться, уколоться или даже порезаться. В ней было что-то и от вздыбившегося, ставшего на ребро ледяного тороса. И от многообещающе раскрытого жала бритвы. И от оголенного под напряжением провода. И от готового при легчайшем нажатии придти в действие взведенного курка.
               Те кому она адресовалась, конечно же, не видели ее. Им было плевать. Им было не до этого. На все это было плевать пока и самому Сашке. Но он знал, твердо знал - рано или поздно придет время, когда они увидят эту его усмешку. Увидят лоб в лоб. Увидят нос в нос. Увидят глаза в глаза. И чем-то там, в себе, чем именно он и сам толком не знал, но чем-то таким непонятно чем, твердо был уверен - Тот Мужик, которому вбивали гвозди в руки, в этом деле целиком и полностью был за него, за Сашку. Был, за таких же как и он.
               Как всегда не в магазине а после, после того как уже вышел и когда никому ничего уже не докажешь, но так как деньги были не только его но и общие - надо было проверить себя и, выйдя из магазина, сразу же начал подсчитывать в уме приход-расход подводить баланс. В общем, он остался доволен подсчетом. Что-то конечно не сходилось, но это была та самая малость на которую никто не обращает внимания, так как  обнаруживалась она когда, также как и к Сашке, та хорошая мысля приходила уже опосля.
               Здороваясь со встречными знакомыми и отвечая на приветствия, кого-то хлопал по плечу, кто-то хлопал его. Иногда его хлопали так от души, что содержимое рюкзака радостно-встревожено или обиженно звякало. И тот кто хлопал, удивленно и понимающе приподняв брови многозначительно произносил – О-О-О… И всяк по-своему смотрели  вслед. Сашке было «по барабану» на то, как они смотрели. Ему было, вовсе, не так уж наплевать на мнение людей по поводу того, что, в разгар в рабочего дня он шел с полным рюкзаком водки. Нет.
             - По любому поводу, каждый вправе иметь свое мнение - думал он - и поступать так, как считает нужным. Но вместе с тем был уверен - таким же правом обладает и он. И поэтому совсем не обязан объясняться перед каждым. Но если бы кто поинтересовался, секретничать не стал бы. 
               Мдаа…
               Ничего такого особенного он уже не ждал от этой жизни. Что должно было случиться - уже случилось. Кто должен был обворовать – обворовали. Кто должен был обмануть – обманули. Кто должен был отлюбить – отлюбили. И бояться чего-то, в этом отношении, стало быть, уже нечего.
               Может быть поэтому, а может почему-то еще, но точно также, незаметно для себя, Сашка понял - над ним, уже никого. И если хорошенько разобраться, по сути, никогда и не было. Вокруг, такие же как и он. И даже те кто вечно стояли над ним, кто что-то там корчили из себя, даже эти президенты, министры, политики, бизнесмены и вообще начальство - чтобы они из себя не мнили, на самом деле, были такое же точно чмо как и все. Такое же точно чмо как и он. И только где-то там, где-то над ними, над всеми - Тот Кому забивали гвозди в руки.
               Он давно уже не замудрялся - а правильно ли это, а гуманно ли когда око за око или зуб за зуб. Сейчас он просто делал это, потому что знал – другой юриспруденции от сотворения мира до наших дней – нет. И быть не может. Поэтому, когда подворачивался такой случай, казалось, даже сама эта жизнь содрогалась имея дело с ним. Но он не питал к ней жалости по этому поводу. Потому что эта сука-жизнь вовсе не содрогалась от того беспредела творимого ею по отношению к нему. Потому что и от нее никогда не видел этой жалости.
               Не так уж часто, но встречались в его жизни и люди обладающие чем-то таким, что, наверное, именно это, и имеют в виду когда говорят о душе. Для таких как он, не очень-то обласканным под этим небом каким-то особым душевным теплом мужиков, такие люди были…
               Сашка не мог сказать, кем именно были для него такие люди, но чувствовал - рядом с ними, не зараженными жадностью, тщеславием, властолюбием, видевшими в нем, Сашке, такого же как и они - с такими людьми как-то теплее, что ли, было на этой Земле. 
               Сашка был обычным мужиком для своих лет. Именно такими мужиками и полнились когда-то ватаги и Стеньки Разина, и Емельки Пугачева, да и  многие другие ватаги и артели на Руси.
               Да и откуда им было взяться? Другим?..
               Не мед иметь дело с такими мужиками?..
               Это кому как...
               А вообще-то…
               Вообще-то, с чем ты к ним придешь - тем и умоешься.
               Выйдя из поселка, углубился в лес. Солнце было уже высоко, денек разгулялся и искрящийся снег слепил глаза. После вчерашнего в голове был некоторый непорядок и, достав из кармана специально для этой цели купленную отдельно от остальных бутылку, привычно крутнув слегка хрустнувшую пробку, приостановился и сделал пару больших глотков. Встряхнув головой, выдохнул из враз потеплевшей груди. Шагов через 30-40 остановился и опять сделал пару глотков. Медленно выдыхая, поднял бутылку до уровня глаз прикидывая остаток. Довольный проделанным и тем что еще оставалось, удовлетворенно глянул по сторонам, закрутил пробку и спрятал бутылку. Когда приподнимал бутылку оценивая остаток, те бутылки за спиной многоголосо и многообещающе звякнули. Прикурив сигарету и с наслаждением затягиваясь, осмотрелся снова. Погода, денек, да и вообще сама жизнь казалась сейчас прекрасной и обворожительной. От выпитого, от этого звона, от сигареты или от чего-то другого, но возомнил он себя сейчас…
               Хотел подумать, что возомнил каким-нибудь нефтяным шейхом, магнатом или там олигархом, но тут же оборвал себя - куддда там этому чмо до него? Куда там этим убогеньким и юродивеньким мусолящим и слюнявящим свои миллионы и миллиарды и чахнущих над ними, до него, Сашки.
               От выпитого или от недостатка аргументов точно не мог сказать - почему именно им было «куда там». Он не мог сказать, с чем была связана эта уверенность, но чувствовал что не только с выпитым. И даже не с тем, что выпить еще предстояло. Скорее всего, эта уверенность была от того, что, если к этому времени для него и оставались еще на этой Земле люди которых он мог бы послушать, которым мог бы поверить и за которыми мог бы пойти, то, эти люди, точно уж были не среди власти, ни среди торгашей, ни среди законников и уж тем более, олигархов.               
               Время от времени прикладываясь к бутылке и размышляя, прошел больше половины дороги. Вскоре понял – погорячился с похмельем. Нет! Он не был пьяным. Но в то же время чувствовал - это было уже несколько больше, чем обычное похмелье. Это было уже не то «хорошо» когда хорошо, но работать еще нельзя. Это было то «хорошо» когда хорошо, но работать было, уже, нельзя. Поэтому там, вместе со всеми, ему придется немного переждать, пока и они достигнут такого же состояния. Но не очень-то переживал по этому поводу - что-что, а уж это-то состояние очень быстро настигает нас в этой жизни. 
               Чувствовал что перебрал с похмельем еще и потому, что становился сентиментальным. А еще потому, что тянуло на воспоминания. Он уже умилялся и этому теплому солнечному деньку, и начал вспоминать - вон у того камня, по осени, нашел огромный подосиновик. И дело было не в размерах - таких здесь было навалом. А в том, что тот подосиновик оказался абсолютно чистым.
               А на том повороте дороги не один раз видел огромного глухаря. Раньше он никогда не видел этих птиц. Откуда он приехал, в тех местах они не водились. Поэтому точно не мог даже сказать был ли это глухарь или глухарка. Но всем своим видом, черной по самые глаза бородищей, он напомнил точно также по самые глаза заросшего такой же черной бородищей этакого сурового нашего предка из исторических фильмов. А по его грозному виду, по тому что при виде Сашки не показывал каких-то признаков беспокойства, чувствовалось - это был он. Мужик.   
               Сашка был уже в том легкомысленном состоянии, что даже какой-то пенек привлек внимание. Возможно он тыщу раз видел его. А может и не видел. Но все в этой жизни бывает, когда-то, в первый раз. Он не был лесорубом, для которого свалить дерево было проще чем сказать здрасьте. И наверное поэтому, каждое спиленное дерево для него было событием. Он не знал, чем именно привлек его этот пенек, но чем-то таким непонятно чем, да еще при определенном состоянии души, нас притягивает и такой вот пенек, и руины, и пожарища. Кто знает, что именно, но что-то во всем этом наверное было. Словно по этим остаткам былой жизни каждый силится распознать - а каким же оно было? Каким было то дерево? Каким было то что развалено? Каким было то, сгоревшее?
               Жмурясь от едкого дымка сигареты, широким сколотым ногтем большого пальца стал пересчитывать годовые кольца. Досчитав до 18ти и, дойдя таким образом где-то до трети пенька, понял что начал это делать не совсем удачно. Потому что с другой стороны кольца были заметно шире и четче. Ведя ногтем по этому 18му кольцу и добравшись до того места где эти кольца были  шире, продолжил свое занятие.
               Ширина годовых колец на пеньке говорила о том, что эта северная древесина заметно отличается от южной. Там откуда он приехал, эти кольца были совсем не такими. Там они были шире и как бы сочнее. Словно говорили о какой-то другой, отличной от здешней, благословенной или щедрой, что ли, жизни.
               Щедрой…
               И ту природу такой уж щедрой тоже назвать было нельзя. Уже к концу июня тамошняя степь под жесточайшим беспощадным солнцем выгорала так, что оставалась  только горькая даже на вид полынь. И над всей этой пыльной горечью насколько хватало глаз, до самого горизонта возвышались серые пирамиды прокаленных солнцем терриконов, дремали усыпленные всепобеждающим зноем шахтерские поселки, вблизи каждого из которых бродили или лежали на раскаленной земле коровьи и овечьи стада.
               Щедрой…      
               Может быть не такой уж и щедрой, но когда-то жизнь была и там. Сегодня, когда позакрывались шахты, эти поселки частью вымирали, а частью, расползались по свету в поисках лучшей доли. В поисках какой никакой работы эта доля забросила его сюда.
               Эти же кольца были намного тоньше и как бы суше. Не ласково, не ласково это северное лето даже для деревьев. Да к тому же еще и коротко. Не в пример тому, южному. И поэтому на этих деревьях так мало нарастает древесного мяса за год. Поэтому эти кольца так близко расположены друг к другу. Поэтому эта древесина намного плотнее, а значит и прочнее.
               Это чем-то напоминало мясо нарастающее на человеке. Сашка не понаслышке был знаком со спортом и знал о чем речь. Знал – мясу, которое нарастает как-то сразу, нарастает быстро и много, нарастает после эдакого помахивания гантельками и приема анаболиков, такому мясу одна цена. А когда оно нарастет медленно, долго, от одной изматывающей тренировки к другой, нарастает, тщательно прилаживаясь и прирастая волоконце к волоконцу, жилка к жилке, когда каждое волоконце, каждая жилка на всю жизнь запоминают, заучивают все что вдалбливают на тренировке - такому мясу цена  совсем другая.
               Добравшись до середины пенька, до самого центра - замер.
             - Ннну ннаддо жже!.. - озадаченно вслух пробормотал он, выплевывая окурок.
               Если к тем кольцам прибавить и саму сердцевину пенька, то выходило что этому дереву, когда его спилили, было столько же, сколько сейчас и ему - ровно 49 лет.
             - Ддыаааа!.. – сделав такое открытие, раздумчиво протянул он.
               То ли кольца что-то напомнили ему, то ли сам этот солнечный тихий денек, то ли просто пришло свое время, но он призадумался. Прикуривая, и может быть от выпитого или от того что задумался, а может быть от чего-то еще почувствовал что промахнулся, ткнув себя фильтром сигареты куда-то в щеку. И наверное поэтому, потому что промахнулся или от того что закурил опять, неодобрительно поморщившись сломал и откинул сигарету. Он знал за собой эту дурацкую привычку - когда выпьет, курить одну за другой. Когда ломал сигарету, жар ее, словно ущипнув, коснулся ладони. Но, так, словно его куснул надоедливый комар и даже не поморщился.
               Усевшись на тот пенек, Сашка призадумался. Он сидел так неподвижно, что, заинтересовавшись им, какая-то пичуга села на ветку метрах в двух от земли и метрах в четырех от него.  Эта пигалица была так себе, чуть побольше воробья. Сначала она с интересом рассматривала его, быстро-быстро наклоняя головку то в одну, то в другую сторону ни на секунду не спуская с него своих остреньких бусинок-глаз.
               Только что пообедав или будучи в предвкушении обеда, она видимо была в настроении. Жизнерадостно хлопоча на своей ветке, изо всех своих птичьих сил демонстрируя себя, старалась показать - какая она. Быстро-быстро поворачивалась то одним боком, то другим,  показывала хвост или поворачивалась «лицом». Привлекая к себе его внимание быстро-быстро взмахивала крыльями то опуская, при этом к нему головку, то поднимая, всем своим видом как бы спрашивая - ннну?..
               Иии?..
               Как?..
               Какова?..
               А?..
              Она так резво двигалась по ветке, так живо опускала хвост или головку, приподнимала, наклонялась и выпрямлялась так резко, что от этих быстрых и стремительных ее движений что-то стало мельтешить в голове. Подтянув левую ногу, потянулся за бутылкой воткнутой в снег. Птичка сразу же вспорхнула. Сделав глоток и поставив бутылку на место, не то чтобы заинтересованно, не головой а только глазами повел вокруг пытаясь отыскать ее. Но ее не было. Ну не было и не было, он не очень-то огорчился.    
               Тень от ствола дерева бывшая раньше в полуметре от воткнутой в снег бутылки, приблизилась к ней вплотную - время шло и надо было идти. Но идти не хотелось. Какая-то лень овладела им. Не хотелось даже шевелиться, а просто сидел бы, вот так, отдаваясь и солнцу, и этому деньку, и этой лени.
               Деревья, стояли словно уткнувшись носами в свои снеговые одеяла. Эти одеяла были такими весомыми, что было видно, как заметно прогнулись березовые ветви и сосновые, и еловые лапы. Они словно дремали и при этом видели, наверное, свои древесные сны. Молодые свои. Старики свои. Солнце поднялось уже довольно высоко и по этому солнцу, в основном пока только по солнцу, было видно - весна уже не за горами. Может быть, даже, уже за вон той сопкой. И скоро, наверное, и деревья начнут просыпаться от своей зимней спячки.
               Снег искрился так, что было больно смотреть. Припекало. Сдвинув на затылок шапку и расслабленно раскинув ноги Сашка сидел, опершись спиной о ствол березы. Время от времени доставал бутылку и делал глоток. Водка заметно остыла и, обжигая горло, проваливалась, постепенно переходя в приятное, достигающее желудка тепло. Он многого не требовал от этой жизни - сейчас ему было хорошо, ну и ладно.
               А ему было и впрямь хорошо - утреннее похмелье постепенно перешло в новый  приятственный балдеж и он отдавался ему словно щепка несомая неспешным потоком, который, покачивая, изредка поворачивая или даже переворачивая нес ее куда-то. Куда именно, находясь в этой точке, не мог сказать даже сам поток
               Шшшшууххх! Что-то прошелестело за спиной. Не торопясь, как бы раздумывая, обернувшись, Сашка увидел раскачивающуюся сосновую лапу, с которой только-только  сполз снег. Слегка качнувшись и заметно выпрямившись, словно сонная рука облегченно выпроставшаяся из под своего снегового одеяла – она замерла снова.

               Витька с Серегой нашли его на том же пеньке, у той же березы, всего в трех километрах от вагончика. По весу рюкзака и позваниванию, убедились - он выполнил то за чем его посылали. Посылали, специально для этого. Посылали, освободив от работы. Удовлетворенные этим обстоятельством, хоть не совсем так же восторженно как Сашка, но и они также одобрительно поглядывали на этот разгулявшийся денек, на притихший, замерший сонный лес и разомлевшего, спящего Сашку. В их головах после вчерашнего тоже не все, наверное, было в порядке. Так как, достав из рюкзака бутылку и открыв, поочередно, «с горла», тут же «приговорили» ее.
               В вагончике их ждали. Работа на сегодня была закончена, на столе  дымился обед и дело оставалось только за тем, за чем и ходил Сашка. Поэтому надо было быстрее возвращаться. Серега попытался растолкать его, но Сашка только блаженно улыбался и потягивался. Разбудить его было невозможно. Солнышко припекало, вокруг была красота и благодать, и что Сашка уснул, ничего страшного в том они не видели.
             - Проспится, сам придет - сказал Витька. Притоптав вокруг снег, наломали сосновых лап, перекатили на них Сашку и поправили на нем шапку. Витька вытащил из снега его бутылку, в которой плескалась где-то пятая часть.
             - На раз вздрогнуть хватит - сказал он – а, там, добежит…
               Витька поставил бутылку на место, Серега взвалил многоголосо звякнувший рюкзак и, изредка оглядываясь на спящего Сашку, двинулись к вагончику.

               Как пишут в газетах - обед прошел в теплой, дружеской обстановке. Во время обеда Высокие Договаривающиеся Стороны обменялись речами. Кто потом видел их, сказал бы - обмен был не только речами. Было кое-что и посущественней. Не обошлось  и без некоторых эксцессов - Витька с Серегой пару раз выходили на улицу выяснять какие-то свои отношения. Выясняли конкретно. Так как у Витьки была расцарапана скула, а у Сереги, под левым глазом, алело приличное пятно обещавшее, назавтра, превратиться в синяк. После обеда кто пораньше, а кто попозже разбрелись по своим постелям.
               
               Зинка проснулась от нестерпимого холода в груди. Ей приснилось, что  этот малахольный Сашка совал ей за пазуху свои лапищи, как часто делал это шутя, прося пустить отогреть озябшие руки. Нынешнее состояние ее организма не располагало к запоминанию, но этот сон она запомнила. 
               Щелкнув выключателем и пройдя к столу, плеснула в стакан.  Содрогаясь всем телом, кривясь и морщась, поднесла ко рту. То что она пила, видимо не доставляло такого уж большого удовольствия. Так как в придачу к той мученической гримасе, стала медленно приподнимать ногу. Полусогнувшись, оголившись и выпроставшись из под халата приподнимаемая нога налегла на ту, на которой стояла. То ли от холода, то ли по привычке, то ли отчего-то еще, но не отрывая руки со стаканом, другой, стала натягивать халат.  То что она пила очевидно было таким, что заставило сильно сжать ноги.
               Наконец ее мучения закончились. Передернувшись всем телом, опустила приподнявшуюся во время этой экзекуции ногу и поставив пустой стакан. Отломила от горбушки, понюхала, откусила пытаясь вспомнить - что же, именно, буквально несколько минут назад так поразило ее. Под расстегнувшийся на груди халат пахнуло холодком и тут же вспомнила сон. Пройдя в комнату где храпели мужики, даже не включая свет, поняла - Сашкина кровать пуста.
               Пуста пугающе…
               Пуста зловеще…
               Он не пришел…
               Часы показывали первый час. Конечно же ночи.
               Пока будила всех, пока, похмелившись, Серега с Витькой опять сходили туда, пока, вернувшись и стуча на улице топорами, делали волокушу, пока притащили его…
               В общем, прошло, наверное, еще не меньше двух-трех часов. А ночью, мороз  придавил до -27...

               Для кого-то могло показаться, что это было простое оттирание замерзшего мужика. Но это было уже не совсем то. Вернее, совсем не то. Это обычная, такая же как у всех Сашкина жизнь изо всех своих сил боролась за свое. Трудно сказать - где именно проходила эта борьба. Трудно сказать, в каком именно месте на этой Земле началась она? И когда?..
               Здесь?..
               Уже в вагончике?..
               А может быть еще у той березы?..
               Или еще раньше?..
               Намного раньше?..
               А может быть она, вообще никогда не прекращалась а, сейчас, просто достигла такой стадии?.. И где происходила эта борьба? Здесь, на Земле? А может быть где-то там? Может быть, даже, где-то меж этих колючих, морозных, равнодушно мерцающих звезд?.. 
               По чему именно, непонятно по каким признакам, но по всему чувствовалось - его, Сашкина душа, изо всех своих сил старалась остаться здесь, остаться среди людей. Она, ни за что не хотела обрываться на этом 49м своем жизненном кольце. Ошалев от произошедшего, неукротимая, взбунтовавшаяся, не желающая этого душа подталкивала, тормошила, принуждала к какому-то действию. И каждый, старался что-то сделать для него. Сделать, может быть и бестолково и неумело, но сделать.
               В этом вагончике много чего было связано с Сашкой. Каждая из сделанных, отремонтированных или просто передвинутых им вещей - старались как-то придвинуться, быть поближе к этим людям чтобы, в случае чего, быть у них под рукой. Одеревенев от увиденного, даже тусклая лампочка на потолке своим неживым, искусственным светом боялась касаться тех мест на Сашке ужасающих своей неживой, не совместимой ни с чем живым, белизной.
               Наконец его руки стали шевелиться, стали гибкими, не такими закоченевшими и негнущимися, но ноги…
               С ногами было хуже. Когда разрезали кирзаки, под ними ничего не оказалось - он даже носки не удосужился надеть, словно выскакивал на минутку. И поэтому стало ясно - без «скорой» не обойтись. А еще, кто понимал, видели - скорее всего Сашке теперь придется обходиться без кирзаков…

              «Скорой» в этом поселке не было, она была в другом, в 30 километрах отсюда. К тому же, приехав за 30 километров по асфальту, она наотрез отказалась ехать еще семь километров до вагончика по зимней лесной дороге. Пришлось из поселка вызывать военный вездеход.
               А это…
               Да с нашей расторопностью...
               Да по такой дороге…
               Это еще час-полтора. Если не больше. 
               Но даже попав в руки эскулапов, по всему было видно - особого кайфа Сашка от этого не почувствовал. Потому что и у «скорой» выбор был не велик. Потому что приехала она только с нашатырем и зеленкой. В другом случае, может быть они на что-то и сгодились бы, но сейчас?..
                А время шло и это время неумолимо и неотвратимо работало не на Сашку и его душу. Поражает то, как?..
               Как, в таких случаях, складываются обстоятельства - еще бы чуть-чуть…
               И если бы не…
               Когда его грузили в «скорую», кто понимал, думал - это надолго. Скорее всего, ноги Сашке отрежут. Кто не понимал, не думал ничего. По крайней мере, ничего такого. Но все оказалось совсем иначе. Оказалось - все были неправы. И кто понимал. И кто не понимал. То ли наши «скорые» действительно «скорые» в кавычках, то ли по какой другой причине…
               Но утром, позвонили чтобы забрали то, что от Сашки осталось.
               А осталось все. Даже ноги.
               А еще выдали справку, в которой на высоком, наверное, научном уровне описывалось - почему все произошло. Произошедшее казалось диким, несправедливым, неправдоподобным, невероятным. Казалось, останься Сашка в вагончике и он был бы жив. Ноги?..
               Да... Ноги пришлось бы, наверное, отрезать.
               Но?..
               Все почему-то были уверены в том, что, привезя абсолютно чужого для нее Сашку в больницу, «скорая» просто выгрузила его где-нибудь в коридоре и бросила. Бросила, потому что от него попахивало. Или потому что по всему было видно – он был простым работягой.
               А кто бы там с ним возился? С работягой?..
               Кто видел, обратили внимание на усмешку застывшую теперь уже намертво на его лице. Ту самую усмешку с которой он шел и по жизни и, которая, запечатлелась на его лице теперь навечно.
               Что было причиной той усмешки?..
               Прожитая жизнь?..
               Что-то другое?..
               Может быть там, в больнице, сознание все-таки возвращалось к нему иногда. И тогда, видя то отношение к себе... Видя, что никому из этих изредка проходивших мимо эскулапов, не нужен… Но, сам, предпринять что-то для своего спасения ничего не мог. И,  несмотря на это, несмотря на то что был в таком состоянии, и, несмотря на это, эта сука-жизнь обходилась с ним точно также как и всегда. Точно также как и везде. И результатом  этой констатации такого веселенького факта, результатом всего этого, наверное, и была та усмешка. Не отчаянье, не слезы, не какие-то  стенания и метания. Нет! А именно она, именно эта усмешка, говорившая – бесполезно. И если уж ты не нужен никому в этой жизни, то не нужен до конца.
               И поэтому та усмешка.
               А что ему еще оставалось?.. 
               Говорят, во время перехода в тот мир, несмотря ни на что, сознание всегда возвращается к нам. Пьяные, в это время, трезвеют, наркоманы приходят в себя, дураки умнеют, а, умные, наоборот, глупеют. Глупеют, ровно настолько насколько это необходимо, чтобы не сойти с ума и не наделать глупостей от той открывающейся перспективы. Что поделаешь? Видимо тот акт, все-таки не свадьба. И требует трезвого ума и серьезного к себе отношения.
               Может быть самого наисерьезного.
               Трудно сказать, кто и что думал тогда. И думал ли вообще. Наверное, трудно назвать думами то, с чем мы воспринимаем такое. Ту отрешенность овладевающей нами, когда сталкиваемся с подобным. Ту самую отрешенность, с которой наши души, соприкоснувшись с этим, воспаряют куда-то  в вечность. Или наоборот – низвергаются к ногам, к этой жизни, с мыслями о  бренном. Земном. Преходящем...               
               Но все-таки, каждый, что-то думал, наверное. И по тому, что думал, было видно -  он совсем не в восторге от тех дум. Не возьмусь сказать точно, но каждый, наверное, думал что-то типа - а кому мы вообще нужны на этой Земле?..
               Кому, на ней, есть хоть какое-то дело до нас?..
               И даже в этих думах я не уверен на все 100%. Не уверен, что они были именно такими. Потому что, несмотря на некоторую отрешенность, на этих лицах тоже было много чего. И среди этого «многого чего», было и что-то похожее на ту, Сашкину, усмешку. Но усмешкой, это можно было назвать только в самом первом приближении.
               А может быть, это была вовсе и не усмешка? Что-то другое? Что-то такое что кладет, отпечатывает, высекает на наших лицах жизнь? И пусть это было даже что-то другое, однако же и в нем, и в этом другом, явственно читалась та Сашкина усмешка.   
               Трудно сказать, кому именно она адресовалось? Но кому-то или чему-то, наверное, все-таки адресовалась. Потому что, несмотря ни на что, я никогда еще не видел безадресных таких «посылок». По тому, как каждый воспринял происходящее, в том отрешенном, звенящем, вибрирующем молчании было несравненно больше чем в любых словах.
               В этом молчании, было что-то от молчания предгрозовой, медленно надвигающейся распластавшейся тучи то и дело разрываемой, беззвучными пока, ломаными, резкими росчерками молний.
               Что-то, от отдающего  отблесками рваного льда, страшнейшим, неимовернейшим  усилием выдавленного и поставленного на ребро, тороса.
               И то особенное, непонятно по каким таким признакам, но явственно ощущаемое что под напряжением, зловещее поблескивание оголенного, напружиненного словно змея перед прыжком провода.
               И матово-безжизненное, отдающее мертвящей синевой гипнотизирующе притягивающее взгляд жало раскрытой бритвы. 
               И та неотвратимая, та, до покалывания в ладонях, до пупырышек на коже  невысказанность, неопределенность и ожидаемость затаившегося и балансирующего на грани выстрела уже  выбравшего  свободный ход и упершегося в шептало - взведенного курка.