Фрагменты нашей войны

Кате, любимой жене и весёлому другу, посвящается
ФРАГМЕНТЫ НАШЕЙ ВОЙНЫ
333/Фантастическая повесть/666

Эпиграфы:
«Кот у Передонова дичал, фыркал, не шел
по зову, – совсем отбился от рук. Страшен
он стал Передонову. Иногда Передонов
чурался кота. Да поможет ли это – думал он,
– слишком сильное у этого кота в шерсти
электричество, вот в чем беда»
Ф.Сологуб.
«Очень большую опасность представляют
бесхозные кошки, т.е. кошки, которым
не посчастливилось обзавестись хозяином и
своим домом. Поэтому совершенно
необходимым представляется их отлов и
уничтожение спецформированиями
санэпидемстранций»
В.Андреев
«Прости, Христос, мы на войне
И здесь идет тотальный бой
Всех против всех!
И смерти нет...»
«Инструкция по выживанию»
«Он порча, он чума, он язва здешних мест!
/А Васька слушает да ест/
И.Крылов
«Марксизм учит, что нельзя уничтожить
войны, не уничтожив порождающие
их причины»
Марксизм-ленинизм
«Горит бессмыслицы звезда
Она одна без дна.
Вбегает мертвый господин
И молча удаляет время»
В.Введенский
«И днем и ночью кот...»
А.Пушкин


Егор Колдыбин не смог бы припомнить, когда он впервые услышал о появлении в городе кота-людоеда. И не только потому, что уже много лет, как его память утратила хронологию. Просто случилось так, что из жизни людей исчезла правда. Когда-то, перелистывая газету «Правда», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», иные «правды» местного значения, а также периодические издания, в названии которых слово «правда» не было зафиксировано, большинство и не сомневалось – все, что там понаписано, правда. Единственная и окончательная. Находились те, кто понимал: все, напечатанное в газетах, фальсификация, полуправда, ложь. В этом знании и заключалась их «порочная правда». Удивительная была страна! Не удивительно поэтому, что впоследствии множество человеков попадалось на самые абсурдные газетные розыгрыши. Начало конца именовали перестройкой, гласность же стала ее первейшим атрибутом. Гласность выявила, что правда – никакой не товарищ, не сударыня даже, а нечто абстрактное, у каждого своя, у многих несколько правд, у некоторых – правда одноразовая.
Если под правдой понимать объективную, соответствующую действительности информацию, что люди, честные перед собой, вынуждены были констатировать: правды они не знают. Однажды, уснув в республике, они вдруг продрали глаза уже в государстве, но никто не сумел бы показать на карте границы государства, которое к тому же не уставало дробиться на новые республики и суверенитеты. Но это глобальные вопросы, не для простых и мелких смертных. Красноречивее то, что вся мелюзга, отправляясь утром в магазин, не знала, сколько сегодня будет стоить булка хлеба или литр молока. Надо заметить, что в той удивительной стране правда существовала в причудливом симбиозе с верой. Большинство верило, что живет хорошо, а будет жить еще лучше, потому что иначе просто и быть не может. Верили, что нет ни Бога, ни черта. И действительно, казалось бы, их никто никогда не видал. Теперь никто не знал, плохо он живет или хуже некуда, что было вчера и что будет завтра. Толпа историков сочиняло толпу Историй одной и той же удивительной страны. Откуда-то повылазило вдруг такое скопище богов, пророков, колдунов и инопланетях, что немудрено было запутаться и растеряться: то ли уверовать в кого-то на старости лет, то ли махнуть на все рукой и доживать в скотском безверии и грубом материализме. А уже после смерти, в случае чего, начать новую жизнь. Мудрено ли было в бурлящем потоке фантазий, провокаций, обвинений друг друга в дезинформации и лжи, в мире безверия и недоверия усомниться в сенсационной информации о появлении в Ебере (уменьшительно-сокращенно от Екатеринбурга, столицы ССР – Свердловского Суверенного Региона) кота-людоеда.
Но кот был. Его путь к признанию был труден. Поначалу даже дикторы и ведущие передач при упоминании о коте улыбались и двигали плечами, мол, хотите верьте, хотите нет. Но жертвы были и количество их нарастало. Как правило, грудные дети, оставленные без присмотра. Кот, уже тогда с чьего-то легкого языка прозванный Котом Баскервиллей, убивал их традиционным для хищных зверей способом – перегрызал горло. Исключение составила восьмимесячная Аленка с плотным ватным компрессом на шее, кот до кости ободрал у ней икру левой ноги, но девочка осталась жива. Не обходил кот вниманием и спящих взрослых. Часто это были мертвецки пьяные, упавшие на улице, хотя в список жертв попал и семнадцатилетний Андрей, в крови которого не было обнаружено ни алкоголя, ни наркотиков. Были очевидцы, заставшие, но не поймавшие кота на месте преступления. Одному фотографу, отцу покойного пятимесячного Васи, удалось даже сделать качественный снимок кота-людоеда. Еще был тридцативосьмилетний таксист Лехов, придремавший в подъезде после двух поллитровок, но все же очнувшийся от боли и отстоявший свою жизнь. Были эксперты, авторитетно заявлявшие, что, как это ни парадоксально и ни прискорбно звучит, но кот-людоед есть и, они смущенно просили извинения за каламбур, будет есть, если его не остановят. Мэр Ебера Объявил всех кошек и собак, находящихся на улице без ошейников или хозяев, вне закона и подлежащих не только отлову, но и в случае необходимости отстрелу на месте. Рок-группа «Святых выноси», вдохновленная неутомимым людоедством кота, состряпала на злобу дня потенциальный шлягер.
Я злобе своей
Обязан своей
Славою.
Я малых детей
И пьяных людей
Хаваю, -
приподнято разносилось окрест киосков звукозаписи. Органы внутренних дел обратились к горожанам, обещая тому, кто принесет в милицию кота-людоеда живого или мертвого, вознаграждение в размере полутора тысяч рублей. В то же время торговый дом «К. и К.» запустил в эфир рекламу, в которой в непринужденной, музыкальной форме вызывающе заявил о своей готовности купить кота-людоеда за миллион рублей. Это явилось не только мощным стимулом для потенциальных счастливчиков. У самых заматерелых скептиков, утверждавших, что поверят в реальность Кота Баскервиллей лишь в тот миг, когда кошачьи зубы сомкнутся на их собственных самодовольных кадыках, после объявленной цены не осталось сомнений. Кот стал Правдой.
Поначалу Егора Колдыбина тревожили сообщения о коте-людоеде. Колдыбин был психически болен и знал это, у него были основания опасаться, что подобная информация – не что иное, как его прогрессирующий бред. Однако вскоре Правда о Коте Баскервиллей столь прочно вошла в жизнь региона, что абсурдно стало сомневаться. С таким же успехом можно было считать за навязчивую идею разделение полов. Егор облегченно вздохнул и стал, как все нормальные люди, с интересом впитывать все факты, рассуждения и домыслы об этом явлении, загадочном и страшном.
-Сотни писем приходят в редакции газет, на радио, телевидение и даже в Верховный Совет с просьбой разобраться в феномене кота-людоеда и объяснить, что же такое происходит с нами и вокруг нас, – в голосе ведущей звучала почти неподдельная озабоченность и значительность, – Ваше мнение, Игорь Павлович, как же и почему случилось так, что...
Именитый биолог с ухоженными бакенбардами отвечал на вопросы бодро, уверенно, с увлечением и членораздельно проговаривал сложносочиненные предложения. Мелькать на голубом экране было ученому не в диковинку:
-Могу сказать одно: во всем происходящем нет ничего сверхъестественного, сколь ни огорчительно это слышать ревнителям потустороннего. Кошки, хотя и одомашненные человеком, по своей природе хищные звери, для которых горячая кровь и парное мясо – законно излюбленная пища. Огромное значение для рациона современных кошек играет то, чем они привыкли питаться с детства. Если с рождения приучать кошку есть мучные и картофельные блюда, она и впоследствии предпочтет сырому мясу всякую дрянь. Подобное питание ведет к вырождению кошки как вида, вот почему большинство кошковладельцев кормит своих питомцев рыбой и мясом. А ведь давно не секрет, что телесная оболочка человека на восемьдесят процентов состоит из человеческого мяса. Так стоит ли удивляться случаям потребления кошками в пищу человечины? В архивах МВД собран богатейший материал на эту печальную тему. Зафиксировано немало случаев, когда одинокие люди умирали в своих квартирах, никого не оповестив об этом, а их кошки, оставшись взаперти без пищи, выходили из-под контроля и ели труп. Хочу заметить, что кошки не падальщики и при всех прочих равных всегда предпочтут свежую, живую кровь. Не хочу быть голословным и поэтому расскажу, как я однажды порезал руку, открывая банку шпрот. Пустяк. Я, как полагается, положил на порез вату, замотал бинтом, вату менял несколько раз, поскольку у меня низкая свертываемость. Поздним вечером я обратил внимание на то, что мою кошку тошнит чем-то белым. Что же оказалось? Кошку вырвало ватой, она наелась окровавленной ваты, брошенной мною в помойное ведро. Предваряя вопросы, скажу, что у кошки в одном блюдце лежал кусок вареной рыбы, в другом – несколько кружочков полукопченой колбасы. Все это осталось нетронутым.
-Трудно поверить...
-Мне самому трудно. Не помню, когда колбасу ел последний раз. Однако факт остается фактом: кошка набросилась на сырую кровь, пренебрегая кусками  переработанных трупов. Или другой пример. Один мой коллега, уйдя в запой, три дня не кормил свою кошку. На четвертую ночь его разбудили попытки кошки откусить у него от шеи кусок мяса. Это, конечно. не пример для подражания пьющим кошковладельцам, но пример того, что голод толкает кошку на всякое. Старые люди знают это и всегда, когда в квартире на столе лежит покойник, привязывают кошек, дабы ночью те не покусали труп.
-В настоящее время в психбольнице содержится некая Вера Н., которая утверждает, что кот-людоед – это ее кот по кличке Жюль Барс и что он будет мстить человеческому роду до тех пор, пока ее не выпустят из психбольницы. Как бы Вы прокомментировали, Игорь Павлович, есть ли здравое зерно в ее заявлениях?
-Нет. Душевнобольным свойственно придавать некую значительность собственной персоне. По словам соседей, у Веры Н. не было кота. К тому же недавно был проведен эксперимент: Веру Н. на неделю выпустили из дурдома, однако кот-людоед не прекратил людоедства.
-Много вопросов по поводу того, почему же кот старательно обходит капканы и ловушки, где в качестве приманки положено первосортное мясо?
-Возможно, потому, что кот этот очень осторожный и чуткий зверь. Возможно, что и потому, что это не человеческое мясо. Только никакая мистика здесь не при чем.
-И все же рискну возразить, почва для мистики остается. Кот не может не заметить, что загрызть человека – дело трудное и опасное. Почему же именно человек стал для этого мелкого хищника основным объектом охоты?
-Я бы не стал утверждать столь категорично. Нет никаких оснований полагать, что Кот Баскервиллей не ловит мышей или воробьев. Иное дело, человечина – его предпочтительная пища. Это для нас не ново. Мы знаем, что медведи, тигры, люди, раз попробовав человечины, уже не могли остановиться и не продолжать. Много тайн и загадок таит от нас природа...
-Мы знаем многочисленные случаи, когда злые, своенравные коты за несильный шлепок или просто за неласковое слово бросались на хозяев, царапали и кусали их. Не значит ли это, что теперь ходить по городу поздно вечером и в одиночку небезопасно?
-Конечно, опасно. Очень опасно. Это все знают. Да и кто посмеет заикаться о безопасности, когда только за прошлый месяц на улицах города совершено 43 убийства, 87 избиений, 94 изнасилования, 134 ограбления и, если мне не изменяет память, 189 хулиганств. Что же касается диковатых, вспыльчивых котов, то не надо путать их с котом-людоедом. Это совершенно разные вещи. Те коты бросались на людей из своего гордого своенравия, мстя за действительные  или мнимые обиды. Можно сказать, что они совершали это в состоянии аффекта, в том состоянии, в котором и у людей происходят убийства и увечья на бытовой почве. Кот-людоед не таит зла на конкретных людей. Это типичный хищник, люди для него – добыча и не более того. Как и всякий хищник, он выбирает особь слабую, больную. Или детеныша. На взрослого, бодрствующего человека Кот Баскервиллей не нападет никогда.
Ведущая тепло поблагодарила биолога за интересную беседу, пожелала удачи милиции и энтузиастам в скорейшем обезвреживании кота-людоеда, за что нарисовавшийся на экране полковник МВД поблагодарил ее и в свою очередь обратился к телезрителям:
-Хотел бы предостеречь молодых, начинающих мамаш. Есть такие, которые, убивая своих грудных детей, пытаются сработать под кота-людоеда. Произошло уже три таких случая. Экспертиза не дала себя обмануть. Так что лучше по старинке кидайте задушенное чадо в помойный контейнер. Больше шансов уйти от ответственности.
Егор Колдыбин выключил телевизор и поплелся на кухню кипятить чай. Смутная тревога шевелилась в груди. Тревога не за себя, а так. Никак... Тишина усилила тревогу, казалась затишьем перед боем, хотя этого он не должен был понимать. Он никогда не был в бою. И все же, торопясь прогнать тишину, включил радио.
-Только что в студию поступило сообщение о новом кровавом деянии Кота Баскервиллей, – волнуясь, захлебывалась ведущая «Новостей», – в своей квартире на первом этаже загрызен известнейший человек нашего города писатель-гуманист Дмитрий Иванов. Шестидесятилетний парализованный прозаик сидел в инвалидном кресле у раскрытого окна. Безусловно, он видел и понимал, что происходит. Лицо писателя искаженными чертами красноречиво убеждает нас о той наивысшей степени физической, душевной и нравственной боли, которую претерпел он, все видя, все зная, все осуждая и не двигаясь. Подробности уточняются, но в причастности к смерти Дмитрия Иванова кота-людоеда эксперты не оставляют сомнений. Это двадцать первая и самая ужасная жертва...
На войне – как на войне.
Кто-то по радио сказал это. Негромко, не в унисон. А может, это произнес кто-то на улице, или кто-нибудь из соседей за стенкой. Возможно, Егор Колдыбин сам сказал это. Он не был уверен ни в чем. Правда исчезала. Иногда Колдыбин переставал понимать, что же это вообще такое – правда?
* * *
На войне, как...
-О, опять эта погань прет!
-Гаденыш.
-Ублюдок, вонючка...
-Пенсионер он... Тварь!
-Говорят, психованный. Ходит-ходит, а как вдруг взбесится...
-Чего? Он-то? Дерьма-то палата...
Соседки по дому, интеллигентного вида старушонка и дородная, простоволосая бабушка, стоя на своих балконах, комментировали приближение к подъезду Егора Колдыбина. Он шел, опустив глаза в тротуар, всю свою волю и все внимание сконцентрировав на том, чтобы не ускорить шаг. Егор почти привык к тому, что эти старые человеки женского пола, завидев его, выплевывают однообразный набор брани. Но все же было обидно. Ведь он добросовестно старался жить так, чтобы его не замечали. Тихо, смирно. Дышать – и то вполголоса. Так нет же! Эти две кумушки с маниакальностью мисс Марпл разнюхали, кто он такой, и теперь со спокойной душой срывали зло на этом неполноценном человеке-паразите. А Колдыбин не мог, как любой нормальный человек, наплевательски относиться к брезгливым выкрикам соседок. Он не был нормальным. Параноидальная шизофрения – вот что стояло в его диагнозе. Случись что, и он обречен. Никто не станет его слушать, поверят словам здоровых людей, его же запрут в дурдоме. Жил тише воды, ниже травы – и все равно заметили. Иногда Егор рыдал от отчаяния, кусая подушку, чтоб не привлечь внимание соседей подозрительными звуками – слышимость в доме была превосходная.
Да, Колдыбин был пенсионером. Вторую группу инвалидности ему дали именно по поводу шизофрении. В пенсионных документах это двусмысленно именовалось «общим заболеванием». Группу ему дали, когда он попал в психушку в третий раз, хотя предлагали и раньше. Таковы реалии. Болезнь, известно, настигает без спросу, в дурдом зачастую увозят тоже не спрашивая, но в инвалиды не оформляют без добровольного согласия. На кой черт сдалась Егору эта инвалидность. Он был молодым, впереди воображал будущее. Да, бывают срывы, но зачем же сразу инвалидность? Сумасшедший, что возьмешь. Каково было бы Колдыбину сейчас без пенсии. Пусть цены, сорвавшись с цепи, рванули наперегонки, но повышали и пенсии. Временами, правда, не поспевал печатный станок, пенсию задерживали третий месяц, но уже был налажен выпуск новых красивых купюр с многочисленными нулями, значит, скоро должны были сколько-то заплатить. Не один Егор пенсионер, и государству приходилось с этим считаться.
Положа руку на сердце, Колдыбин не мог считать сложившуюся ситуацию справедливой. Ведь он был в состоянии сам зарабатывать себе на прожитье. Мог подметать улицы, таскать ящики, мыть подъезды – да мало ли что. Так нет же! Ему платят деньги за то, что мир иногда совершенно меняется в его сознании, и он не может жить в мире реальном, не привлекая к себе внимания. Пусть это его личная беда, а клянчить милостыню – личное дело, но чем он заслужил право на законодательно гарантированную ежемесячную подачку? Понятно, что его-то подобный порядок вещей устраивал, но логично ли было со стороны государства в период кризиса и распада еще и проявлять терпимость к нетрудоспособным? Нет. Чужой мир окружал Колдыбина, и никакой пользы от Егора этому миру не было. Колдыбин прекрасно сознавал: этот чужой мир мог сделать с ним что угодно и когда угодно. Выселить из квартиры, например. Свезти на тяжелые работы в концлагерь. Или же просто убить за ненадобностью. Бред? Не может быть такого? Да, противозаконно. Но ведь власти чужого мира могли принять любой закон, не спросив Колдыбина, согласен он или нет. Люди же не только ревностно исполняли суровые, а зачастую и дебильнейшие законы, они слагали им восторженные гимны. Люди – что с них возьмешь. Егор знал людей достаточно. Колдыбин стыдился того, что он родился и живет человеком. То, что он в этом не виноват, не успокаивало. Егору оставалось жить тихонькой, махонькой букашечкой, уповая лишь на то, что чужому миру, занятому решением больших проблем, сегодня не до козявок.
Козявка козявкой, но со стороны Колдыбин смотрелся внушительно: и имел рост под метр девяносто, и в плечах был широк. «За какие грехи Бог навесил на меня такое телосложение?» – иногда с обидой думал Егор. Несообразность! За всю свою жизнь он пальцем никого не тронул, но окружающим внушал законное опасение: мало того, что псих, так еще и лось здоровенный, прибьет – и не заметит. Одежонка Колдыбина не бросалась в глаза: куртка с оборванным карманом, потертые, но не рваные штаны, стоптанные ботинки типа «прощай молодость», – так в Ебере одевались многие. Внешность Егора если и наводила на мысль о дне, то никого не могла удивить. Демократический взрыв общества вызвал демографический взрыв обитателей дна. Все теснее становилось там, на дне.
Лицо Колдыбина было колоритным, сочным. Темно-серые, с редкими проблесками седины волосы густо, хаотично торчали из головы, спадали на широкий, морщинистый лоб разнокалиберными сосульками. Ввалившиеся, с двумя глубокими складками щеки рельефно очерчивали щетинистые скулы. Егор давно уже не держал в руках бритву. Не потому, что в принципе не имел денег купить лезвия, просто не понимал, чего ради тратиться на то, без чего запросто можно обойтись. Время от времени он состригал щетину большими, с зазубринами ножницами. Из широкого, плотно начиненного угрями носа упрямо торчали жесткие черные волосы. Из синеватых ям настороженно поглядывали на мир большие карие глаза. Усталые, задумчивые, иногда они умели вспыхивать столь пронзительной одержимостью, что не могли не обращать на себя внимание посторонних. Безумным, разбойничьи делалось тогда лицо Колдыбина. Егор знал за своими глазами эту предательскую особинку, а как с этим бороться, не знал. Темные очки стоили дорого, да и вообще, пристроенные на его лице, смотрелись весьма подозрительно.
В начале марта Егору Колдыбину стукнуло 33 года. Возраст Иисуса Христа. Егор понимал, конечно, что 33 года было в свое время и Пушкину, и Брежневу, и лысому старику, чей труп он видел сегодня на газоне возле автобусной остановки, понимал, что возраст этот никого ни к чему не обязывает. И все же нет-нет да и ловил себя на слабенькой надежде, что не все просто и есть некая загадочная значительность в этой библейской дате. Не покривив душой, Колдыбин не мог категорически заявить, что не верит в Бога. Он не верил в то, что Бог когда-либо снизойдет до него и даст о себе знать. Как при жизни, так и после жизни. Егор давно уже не заблуждался насчет своей персоны.
Сегодняшний день выдался по-настоящему теплым и ясным. Конец апреля, давно пора бы уж, но весна в этом году основательно замешкалась. Зато теперь все. Даже почки на маленькой вербе проклюнулись. Лето неизбежно. Егор возвращался домой в приподнятом настроении и, что немаловажно, не с пустыми карманами. Повезло: рядом с автобусной остановкой он подобрал сразу две пустых бутылки из-под пива! Хорошо, что были в Ебере богатые люди, которым ничего не стоило выбросить выпитую на улице бутылку. Конечно, больше в городе было тех, кто не проходил мимо бесхозной стеклотары. Но Колдыбину повезло, и он радовался. Ему помнилось, что встретить на улице похоронную процессию – добрая примета. В связи с этим он размышлял, как относиться к мертвым, которых не хоронят, которые просто валяются на земле или на скамейке. В последнее время ему все чаще случалось, прогуливаясь, наталкиваться на трупы. Вот и сегодня он заметил на газоне мертвого старика, а уже через каких-нибудь десять секунд подобрал с грязного, талого снега две пустых бутылки. Возможно. увидеть покойника даже без похорон – тоже доброе предзнаменование, размышлял Егор в приемном пункте. На вырученные деньги он купил буханку черного хлеба и пакетный суп «Новинка». Необорванный карман его куртки был полон окурков. Колдыбин, заядлый курильщик, из-за задержки пенсии уже давненько не мог покупать сигареты, но большинство курящих на улицах бросали бычки, не скуривая их до обжигания губ, весеннее солнце, сочувствуя Егору, высушило тротуары, так что с куревом проблем не возникало. Еще Колдыбин нес домой три битых яйца, которые он бесплатно выпросил у мужичков, торгующих с грузовика на конечной остановке трамваев. Но это не для себя, это для Кати.
Кошка уже по шагам в подъезде всегда безошибочно узнавала Егора. Колдыбин еще только вставлял ключ в замочную скважину, а она уже сидела в прихожей, чтоб приветствовать хозяина у самого порога. Шустро и радостно закружилась она возле ног Егора. Колдыбин улыбнулся ей приветливо, открыто. Да и что, действительно, скрывать? Не человек же перед ним! Бояться нечего, смущаться нелепо.
-Киса, кисонька Катенька, – вполголоса приговаривал Егор, расстегивая ботинки, – Кисонька маленькая, кисонька хорошая моя, киса Катенька, киса – коша, коша моя, коша хороша. Хочет кушать Катенька? Да? Обедать будем, да? Будем, Катя, будем, киса.
Кошка весело мурлыкала, не сводя с Егора глаз, вертелась под ногами, готовая устремиться на кухню только вслед за хозяином. Колдыбин вылил в блюдце содержимое битых яиц и покрошил туда же еще теплый хлеб – сытнее будет. «Муруам», – благодарно пропела кошка. Егор поставил на плиту разогревать ковшик с вываренной, наверное, уже на четвертый раз чайной заваркой, отломил себе душистую, аппетитную горбушку и опустился в расшатанное, погрызенное молью, но еще державшееся на ногах большое допотопное кресло. Мало-мальски утолив голод, налил себе в чашку мутного кипятку, развернул газету, как всегда, утащенную из чьего-то почтового ящика. Катя, быстро справившись с угощением и даже вылизав блюдце, с тихим мурлыканьем мягко заскочила к Егору на колени, устроилась поудобней, широко зевнула и занялась умыванием. Неторопливо и тщательно. Кошка была черной. Но не лохматой, с белой грудкой, какими часто бывают черные кошки и коты, а короткошерстной и черной абсолютно, от кончика хвоста до подушечек лап. Короткая лоснящаяся шерсть лишний раз подчеркивала упругую грацию тела, а большие желтые глаза делали Катю чуть похожей на пантеру.
-Наелась, да? – спросил ее Колдыбин. – Вкусненько, да? Наелась Катенька, наелась, мурочка моя. Катенька, кисонька.
Катя отвечала тихим, уютным урчанием. Егор любил подолгу разговаривать с кошкой. При полном взаимопонимании отчего бы не поговорить. Человеческое общение не зря называют роскошью. Не потому, конечно, что люди – редкость. Просто они, эти люди, имеют склонность поступать согласно своим личным представлениям о правильном и неправильном. Общение с человеком – игра с огнем, в этом Колдыбин неоднократно убеждался на собственной шкуре. А легко ли ежедневно и подолгу ходить по лезвию бритвы? Нет. Роскошь это. Общение же с кошкой на этом фоне выглядело приятным, не опасным. Будничный, мирный контакт живого с живым. С разговорами с самим собой это тоже имело мало общего. Хотя разговоров с самим собой, строго говоря, не бывает. Если человек в одиночестве разговаривает вслух, стороннему наблюдателю, конечно, мало понятно, кто говорит, кому говорит, сколько сторон принимают участие в беседе. Для самого же говорящего никаких тайн здесь нету. У Колдыбина, с готовностью принявшего правила игры, по которым он притаился крошечным, скромным паразитиком в складках огромного чужого мира, был ведь и свой собственный мир. Не менее огромный, густонаселенный и, как и прочие миры, отнюдь не безмолвный.
-Скажешь, я обыватель форменный, да? – улыбнулся Егор крепко сбитому мужичку лет сорока, владельцу окурка «Астры», вставленному в деревянный мундштук, – пью чай, листаю газету. Покуриваю. Да. А что такого? Вот ты вкалываешь на заводике своем. Семья у тебя. Напиваешься по выходным. Думаешь, я не бросил бы пить чай и читать газету, если б от этого хоть что-то сделалось лучше? Но ты не понимаешь, что... Ну, ладно. Счастливо тебе.
Газета пережевывала предсъездовскую тематику. Интервью, прогнозы, взаимные оскорбления – все как полагается. Но и нечто новое было. Кот-людоед. Он прокрался и сюда.
-Мы, непримиримая оппозиция так называемому курсу так называемого президента ССР, выступали и будем выступать за то, чтобы на съезде вообще не дебатировался вопрос о так называемом Коте Баскервиллей, – декларировал депутат Семен Безрукавейко. – Профессиональные политики обязаны понимать, что не дело высшему органу законодательной власти заражаться суеверным страхом или праведным гневом, чем в последнее время грешат рядовые избиратели. Раздувание страстей вокруг этого биологического казуса наруку лишь антинародным политиканам, которые вместо того, чтобы...
-Ошибочно было бы закрывать глаза на то, что вот уже который месяц будоражит мировоззрение народа, – рассуждал видный деятель депутатской фракции «Центр» Савелий Бараба. – Проблему Кота Баскервиллей нужно рассматривать не только в правовом, экологическом, нравственном, но и в экономическом аспекте. Информация есть та же инвестиция в нашу противоречивую эпоху. Раньше о нашем городе Свердловске в мире знали лишь то, что здесь был расстрелян последний русский царь со своими домочадцами и прихлебателями. Позднее мир заговорил о Свердловске как о городе, в пригороде которого произошла утечка биологического оружия, которую тогдашние власти наспех закамуфлировали под эпидемию сибирской язвы. Ни для кого не секрет, что именно у нас родился, возмужал, оперился и определился первый президент антикоммунистической России. Теперь же, когда Кот Баскервиллей удостоил чести своим появлением наш родной Екатеринбург, мы, будучи реалистами, должны признать, что нам это на руку. Я не открою Америку, если замечу: чем больше о нас будет в мире интересной, пусть сенсационной даже информации, тем предпочтительней наше положение в вопросе получения АМЕРИКАНСКОЙ ПОМОЩИ.
-Тоска-то какая, – тяжело вздохнул Колдыбин, откладывая газету, – выступают, дискутируют, работают. И ведь немолодые уже, а сколько забот взваливают! Бедненькие...
Еще бы. Егор и сейчас отлично помнил школьные выборы всевозможных старост, председателей, прочих организаторов. «Только бы не меня», – с такой внутренней мольбою вздрагивали многие, и он не был исключением. Хотя, конечно, глупо было вздрагивать. Не потому, что в школе не применялись пытки и педагоги не имели полномочий добиваться исполнения своих приказов любой ценой, вплоть до применения оружия. Просто человека можно заставить таскать тяжести, драить полы, стоять на коленях с утра до ночи, а вот заставить руководить или пусть даже только имитировать руководство на стопроцентном принуждении не получается. Здесь действует набившее оскомину: кто везет – того и погоняют. Колдыбин жалел депутатов и восхищался ими. Человеками, которые взваливали на свои плечи общественные нагрузки, а не прятались от низ, как все нормальные люди. Ибо если бы все - «чур не я, и моя хата с краю», не было бы общества, то есть цивилизации, то есть самого человечества не было бы. И никакой пенсии за свою параноидальную шизофрению Егор бы не получал. Президент же, Иван Щекотихин, казался Колдыбину личностью, достойной преклонения. Да, конечно, президент – это профессия, за которую начисляют зарплату, но разве стоят эти, к слову, не Бог весть какие деньги того объема умственного, организационного и нервного труда, который взвалил на себя Иван Щекотихин. Не молодой уже человек, он мог бы мирно торговать картошкой и жить себе сытно, спокойно, несложно. Но люди выдвинули его кандидатуру, и у него не хватило совести отказаться, хотя и – Колжыбин был убежден в этом – на выборах Щекотихин наверняка голосовал против себя.
-Да, подруга, не надо особенно уж подшучивать над правительством, – сказал Егор высокой девушке в черных колготках, вставляя в мундштук ее испачканный помадой окурок «Ту-134», – они такие же люди. Как ты и я. Но мы с тобой живем и только о себе думаем, а они еще и о нас обязаны думать. Да, плохо думают. Но ведь пытаются же думать хорошо! Бедняжки...
Пакетный суп Колдыбин решил оставить на вечер. На голодный желудок трудно засыпать. Кошка перебралась на подоконник, согретый весенним солнцем, растянулась там на боку, задремала. Она не могла знать, почему Егор перестал днем отпускать ее гулять на улицу, но понимала, что, видимо, так надо, и не донимала его требовательным, недовольным мяуканьем. Колдыбин не смог бы объяснить Кате,что ее сородич, Жюль Барс, Кот, своей маниакальной тягой к людоедству поставил вне закона не только всех кошек в городе, но, по иронии судьбы, всех собак тоже. Егор радовался, что Катя не пристает с расспросами.
В комнате Колдыбина жили несколько крупных представителей мебели. В углу стоял зеленый раскладной диван, на котором Егор преимущественно спал и бодрствовал. Старенький черно-белый телевизор, ящик на четырех длинных и тонких ногах, собеседник многоликий и назойливый, занимал угол противоположный. Круглый, молчаливый, обшарпанный стол, забывший, наверное, когда он в последний раз испытывал застолье, располагался между ними, по центру. Два расшатанных стула, державшихся на ногах лишь потому, что никто не использовал их по назначению, жались к столу, будто ища у него покровительства и защиты. Наконец, рядом с телевизором подпирал стену светло-коричневый сервант с на удивление прилично сохранившейся полировкой. За раздвижными стеклами серванта притаилось несколько блюдец и чашек, на нижних полках его забилось множество нужных и ненужных тряпичных и прочих мелочей, а в большом верхнем ящике, который по проекту дизайнеров скорее всего должен был бы представлять из себя бар, находились книги, исписанные тетради, конверты с письмами и фотографии. Духовный центр Колдыбинской квартиры. Особо следует отметить фотографии, ведь с некоторых пор у Егора сложилось к ним отношение бережное и почтительное до робости. На фотоснимках замерли люди, застигнутые в какой-то момент их жизни и оставшиеся такими навсегда, в отличие от оригиналов, ныне исчезнувших или мертвых. Они тревожили Колдыбина. Он часто смотрел на них, хотя и мало радости приносило подобное занятие. Сказать, что фотографии исключительно навевали тоску, было бы тоже неверно. Было интересно, а какое настроение останется после встреч с остановившимися взглядами остановившихся жизней, Егор никогда не знал.
Разные люди обитали в стопке фотоснимков. Вот, к примеру, высокий, загорелый парень в солнцезащитных очках. На нем белые шорты, белая майка и белое кепи с пластмассовым козырьком. Он стоит на волнорезе, за спиной его виднеется теплое море, наполненное людьми. Парень улыбается, но это вовсе не принужденное растягивание губ перед объективом. Улыбка уверенная, спокойная и... Многим эта улыбка показалась бы счастливой, но Колдыбин давно уже перестал понимать значение слова «счастье» и даже в мыслях старался не употреблять неопределенных терминов. Улыбка радостная – факт. Когда-то Егор очень хорошо знал этого молодого, обаятельного парня. Знал его похождения, его увлечения, его мысли и жизненные планы. Даже самые сокровенные мечты знал. и не удивительно. Колдыбин был им. Когда-то. Давно. Очень давно. Сейчас, вспоминая его, Егор не испытывал ни зависти, ни жалости. Этого парня звали Егорыч, так он подписывал свои стихи. Он ведь считал себя поэтом, это обязывало время от времени рифмовать. Егорыч со своими исканиями мог вызвать у Колдыбина лишь ироническую улыбку, не более того. Ведь Егорыч не погиб трагически, даже не умер на худой конец, чтобы дать повод к тиражированию очередной книжульки с традиционным названием «Прерванный полет». Он попросту исчез незаметно для Егора. Исчез, как Правда, как многое другое исчезает. А когда-то был личностью незаурядной, жизнедеятельной.
Нет, ярких событий в биографии Егорыча было не густо. Но внутренний мир этой яркой души был насыщен чрезвычайно. Дальше некуда. Мир человеков для Егорыча вовсе не был ЧУЖИМ, значит, поиск своего места в нем стал неизбежен. Егорыч искал, едва ли не с пяти лет, с каждым годом все более убеждаясь, что никакой Мировой Гармонией вокруг него и не пахнет. То есть, что она грядет, Гармония, он ни на миг не сомневался. Иначе зачем все это вокруг существует, движется, ищет? Но сколько же еще мелких несовершенств! Да и крупных противоречий порядочно...
В начальных классах сверстники, подметив, с какой легкостью Егорыч на ходу складывает двустишия, стали называть его поэтом. Что ж, поэт – так поэт. Егорыч был воспитан в духе того, что поэты – очень уважаемые и полезные люди. И если ему так повезло с поэтическим даром, нужно стараться соответствовать. Стихи же, он сам замечал, придают сказанному красоту, образность и точность. Гениальный стих – это же, по большому счету, гармония. Не Мировая, конечно, маленькая, но твоя, лично тобою сделанная и подаренная миру. Увы, даже в этом интимном деле не все шло гладко. Рифмованные строки не могли отразить адекватно яркую смесь мыслей-чувств, которая штормила в голове. От каракуль, наспех выдавленных на тетрадный листок, зачастую веяло наигранностью, за которой тщетно пытались спрятаться беспомощность и угрюмость. Слова, выпущенные из души на клетчатые листки тетрадки по математике, точно в этот же самый момент попадали за решетку. Впрочем, когда Егорыч пробовал творить в тетрадях по русскому языку, которые в линейку, дело обстояло не лучше. Получалось, упорядоченье немыслимо без несвободы. Хаос противостоит порядку, но и представить истинную Гармонию за решеткой у Егорыча не доставало воображения. Одно утешало: у него все еще впереди. Наберется опыта, возмужает, и вот тогда-то...
Немало огорчений приносило Егорычу и наблюдение за людьми. Сколько много их, вместо созидательного творчества, ударяющихся в пьянство, в стяжательство, в другие удовольствия. Какая уж там может быть гармония с подобным контингентом. Даже в области любви у Егорыча гармония не задавалась. Он был красивым, обаятельным парнем с подвешенным языком, нравился девчонкам. А если добавить, что в интимных делах он вел себя достаточно деликатно и ласково, то станет понятно, почему в молодые годы его биографии «романы» наслаивались один на другой. Каждая девушка была по-своему хороша, Егорыч понимал и жалел их, хотя ему и приходилось буквально разрываться, чтоб не обидеть ни одну, ни другую, ни пятую. Девушки же, узнавая об этом, обижались, не пытаясь войти в его положение и понять. А тау еще и социализм, самый гуманный и логичный строй на пути к достижению Гармонии, то и дело подливал масла в огонь, обнажая перед поэтом свои отвратительные язвы. Много несправедливостей совершалось у всех на глазах даже в стране с самым справедливым строем. Про всю планету Земля нечего и говорить. Казалось, бушующий на ней Хаос обрекает ревнителей Гармонии лишь тяжело вздохнуть и навсегда опустить руки.
Нет, Егорыч не впал в апатию. Лишь азартнее и напряженнее сделались и жизнь и творчество. Он был уверен в своей победе. Да и как сомневаться. Человек – существо разумное, значит, устроить жизнь гармонично – это в его власти. Счастье человека в руках человека. Роль поэта – убедительно и эмоционально объяснить людям, как надо жить правильно, чтобы быть счастливым самому и чтобы все вокруг были счастливы. Вот так вот просто, в двух словах. Егорыч, в отличие от Колдыбина, прекрасно понимал, что такое счастье. Если точнее, думал, что понимает. Люди разумны, они не стремятся к страданиям. Люди прочтут, прочувствуют, поймут и будут учиться жить правильно. Это же в их интересах! задача была ясна Егорычу, оставалось лишь написать об этом гениально, для этого же необходимо было энное количество лет дотошнейшим образом вникать во все тонкости жизни, чтоб вышедшая из-под пера панацея счастья зазвучала убедительно для всех и чтобы, упаси Бог, в расчеты не вкралась ошибка!
Егорыч бросил филологический факультет, посчитав преступным терять годы на студенческой скамье. Ему хотелось поездить по стране, повидать как можно больше городов и людей, попробовать разные виды труда. Ну и, само собой, сходить в армию. Армейские «тяготы и лишения» ничуть не пугали его. Он ведь не знал их. О службе судил по скупым рассказам тех, у кого в армии когда-либо служил кто-то из знакомых, по кинофильмам, книжкам и конечно же, по передаче «Служу Советскому Союзу». С таким же успехом он мог снаряжаться в экспедицию на Луну, начитавшись фантастики Уэллса. В военкомате он не просился в Афганистан. Во-первых, в начале восьмидесятых мало кто знал, что там идет война. Ну, вошли наши войска навести порядок, ну, стоят там, ну, случаются, конечно, вооруженные инциденты. Так, по мелочи. А во-вторых, если бы знал даже... Сомнительно. Масштабы стоящей перед Егорычем сверхзадачи лишали его права рисковать жизнью без особых причин, а ведь известно, на войне – как на войне.
* * *
Колдыбин включил телевизор. Старенький агрегат дремотно загудел, неторопливо нагреваясь. Отношение к телевизору у Егора было двойственным. С одной стороны, этот прибор развлекал, впускал в квартиру разные интересные картинки, разных интересных людей, разное интересное киноискусство. Особенно Колдыбин любил смотреть нечто светлое и трогательное, вроде «Прометея», «Кошкиного дома», «Бесприданницы». Тогда Егор сидел перед экраном, беззвучно плача, и легко, хорошо и ясно делалось ему в такие минуты, что было даже немножечко стыдно перед самим собой. С другой же стороны, телевизор таило опасность. Вовсе не потому, что не всегда показывал добрые, слезоточивые фильмы, что раздражающее, противное тоже прорывалось на экран. Просто телевизор был непредсказуемым и мог вдруг заговорить непосредственно с Егором, что являлось первым звонком обострения болезни. Колдыбин знал это, прекрасно понимал, что телевизор, конечно, не причина, а только лишь индикатор, однако нет-нет да и косился на него со страхом, вслушивался настороженно, из раза в раз забывая, что в периоды бреда диалоги с телевизором воспринимались им столь же буднично и естественно, как «спят усталые игрушки» или «московское время пятнадцать часов».
-Это к тому я говорю, – телевизор прогрелся и, отстав от звука на пару секунд, экран заполнило изображение толстолицего господина в пушистом свитере, – что хлеб, то есть как его в ранг святыни возводят, это, натурально, родимое пятно недоброй памяти застойных времен. Лично у меня с детства еще кусок жареного мяса возбуждал намного больше святости, чем, скажем, батон за восемнадцать копеек. Это ничего, что я о сокровенном?
-Ничего-ничего, все нормально, – заулыбалась смазливая, пышноволосая ведущая, – я напоминаю, что в гостях у передачи сегодня ответственный администратор кооператива «Друг» – фирмы, специализирующейся на заготовке, обработке и реализации населению собачьего меха и собачьего мяса Теодор Яковлевич Нетту.
-А в столовых, помните, «Хлеб драгоценность, им не сори» - объявы такие висели демагогические в каждой столовой, – с увлечением продолжал бизнесмен, – и странно, я нигде не видел подобных лозунгов насчет того, что золото – драгоценность, или, скажем, ГАЗ-24 драгоценность, да? Почему, вы думаете? Потому что ими никто не сорил! Почему не сорил? Да потому, что они, в натуре, драгоценности. Я понятно объясняю?
-Да-да, – с готовностью закивала головой ведущая, – теперь-то мы знаем, что низвергнутый коммунистический режим держался на лицемерии и фальши, а вот тогда...
-Тогда ни у кого не доставало мужества сказать, что труд животновода ничуть не менее почетен, чем хлеборобские усилия, и что мясо – ходячий хлеб.
-И все же, по поводу мяса, Теодор Яковлевич. Не секрет, что если пошив на собачьем меху шапок, шуб, унтов и варежек находит широкий спрос у населения, то о мясе, которое вдвое дешевле говяжьего, пока, к сожалению, этого не скажешь.
-Нас это не смущает. Москва тоже не сразу строилась. Предубеждения играют роль. Но не главную роль, потому как цивилизованное общество – это общество без предрассудков, и если мы действительно хотим по цивилизации догнать и перегнать Америку, нам надо побольше пересматривать установки. А главная причина слабого спроса – это доступность самому поймать собаку, замочить и съесть. В городе еще относительно много бездомных псов, на которых энтузиасты ставят капканы, ямы, петли и другие приспособления. Но все это до поры. Через год, а возможно, много раньше, бродячие собаки на улицах города будут встречаться не чаще, чем бездомные свиньи или говяды. Вот, значит, почему цены на собачье мясо сравняются с ценами на свинину и говядину, а, как знать, могут превзойти. Ведь мясо собак издавна славится лечебными свойствами против туберкулеза.
-Теперь многим телезрителям станет понятно, почему в наших исправительных колониях, признанном рассаднике туберкулеза, столь развиты традиции использования собак в пищу.
-Совершенно верно, ведь я... Собственно, привычка есть псов... – Теодор Яковлевич, сбившись, наморщил лоб прямо в прямом эфире. Было заметно, что в голове его есть мысль, которую он готовится сформулировать. – Я хотел сказать, что посеешь поступок – пожнешь привычку есть собак, посеешь привычку – пожнешь потребность, а посеешь потребность – пожнешь расширение и углубление потребительской корзины.
-И все-таки, – почувствовав, наверное, симптомы очередной паузы, заторопилась ведущая, – некоторые наши телезрители, не отрицая питательность и полезность собачатины, задаются вопросом: а хорошо ли есть собак с морально-этической стороны? Поколение за поколением воспитаны на образах, Белого Пуделя, Каштанки, Мухтара, Льва и собачки, и это все положительные персонажи. Вот ведь и Ваш кооператив носит название «Друг».
-Мы также воспитаны на Буренке, Сивке-Бурке, Курочке Рябе, Серой шейке, Братце Кролике. Разве это кому-либо, кроме горстки вегетарианствующих мракобесов, мешает с аппетитом есть конину, говядину, кур и всех прочих остальных Братцев? Так что все попытки табуировать собачатину, в натуре, лишены каких-либо оснований. И потом, как в контексте морально-этического чистоплюйства мы должны воспринимать народную мудрость, которая гласит: собаке – собачья смерть!
-И последний вопрос, Теодор Яковлевич. Ваше отношение к коту-людоеду, которого пресса прозвала Котом Баскервиллей, а народ кличет Жюль Барсом?
-Смешной котик. Смелый. Но, хотя и бытует поговорка «дорога кошка к обеду», или, из этой же серии, «один с кошкой, семеро с ложкой», замечу, что, в натуре, мясо кошек много жестче собачьего, а потом и размеры кошек и собак зачастую несоизмеримы.
Изображение увяло, телевизор замолк с тем, чтоб через пару секунд разразиться серией реклам различных шоколадок.
-Сейчас бы музыку, – сказал Егор и пошел на кухню к плите, где складировал высушенные окурки, – Музыку бы. Если бы да кабы, – закурив, он опустился в кресло и стал крутить настройку транзисторного приемника.
-»Конкурс бальных танцев среди инвалидов-ампутантов не выявил победителя. Признанными фаворитами остаются пары из...»
-»Когда Вы писали «Уберите Ленина с денег», Вы намекали на то, что Ленин разорил нашу страну за германские денежки, или что Ленин за всю свою жизнь честно ни копейки не заработал, потому и изображение его на купюрах двусмысленно?
-Я ждал этого вопроса. Я понимаю, что это сейчас всем смешно, но тогда, чтобы сказать о себе между строк, требовалось писать про Ленина. Писать пламенно, открытым текстом...»
-«Ход Кириллова. Ладья Цэ восемь. Слон Е3. Конь Эф 5 шах! Завис, завис флажок над часами претендента, и... Король на Дэ 8. Ферзь А 8 шах! Король на Цэ семь. Ладья Цэ 1 шах! И...и ма-а-ат! Окончена седьмая партия блиц-чемпионата по шахматам среди игроков в шахматы. Счет стал 4:3, впереди гросс...»
-«А-а-ваю. Мясо детей и пьяных людей ха-а-аваю. Белый, как снег, белый, как мел, белый, как смерть, КО-О-О-оТ!!!»
-Ужас, какие страсти, – улыбнулся Колдыбин, продолжая наобум шарить в эфире, – нам бы поспокойнее музыку, да, Катя?
-У, – согласилась дремлющая кошка, чуть приоткрыв левый глаз.
-Конъюнктуру гонят, – продолжал критику Егор, – а штампы-то! Белый, как смерть. Что-то знакомое. А, хлопок. Нет, хлопок – белое золото. А белая смерть... Наркотики! А еще есть зеленое золото. Лес – зеленое золото страны. И смерть есть зеленая. Нет, не смерть, а змий, – Колдыбин увлекся, неожиданно сделав открытие, что и золото, и смерть бывают всех цветов радуги, – Черное золото. Это уголь. Черное, надежное золото. И черная смерть есть. Рассказ такой, там черная масса людей засасывала. Она от радиации в океане зародилась. Красная смерть – чума. Красное золото? Неужели нет такого? Упущение. Ультрафиолетовое золото. Серо-буро-малиновая смерть.
-«Нет, я никогда не приму нареканий, что наша клиника проводит операции по изменению пола за баснословные деньги. Да, за подобную операцию мы берем плату намного выше себестоимости. А Вы пытались вообразить ситуацию в обществе, которая возникнет, если цена подобной операции будет близка, скажем, к цене кожаной куртки или магнитофона?
-Вы хотите сказать, что поскольку женщины освобождены от почетной обязанности по защите Родины, то...
-Вот именно. Клинику наводнят юноши, которым под восемнадцать, дабы, прооперировавшись в женщин, улизнуть от армии, а к двадцати восьми годам прооперироваться вновь, то есть когда выйдет призывной возраст. Пока среди полов нет равноправия, не может быть и речи об общедоступном изменении пола. Да, операции наши пока элитарны, рассчитаны на высокообеспеченных людей. Впрочем, люди богатые имеют возможность спасти своих детей от Вооруженных сил менее экзотическим способом, ну мы же с Вами взрослые люди, понимаем».
Колдыбин с раздражением выключил приемник. Медицинская передача напомнила ему, что армия все еще существует. Теперь это его никаким краем не касалось. Призывной возраст давно вышел, он инвалид, «белобилетник», к тому же он в армии был, отдал Родине два года. Да, так и говорилось: отдать два года. Как два рубля отдать в какой-нибудь очередной фонд с семидесятирублевой получки. Временами Егора посещала несбыточная мечта-фантазия: что, если бы было возможно переиграть жизнь и спастись от армии? Лучше было бы или хуже? Кем бы он стал? Исчез бы тогда Егорыч? Ответов не было и быть не могло. Были фантазии-предположения, которые бледнели год от года. И были воспоминания. Яркие, безжалостные, видимо, физически неспособные ни потускнеть, ни притупиться.
В жилой зоне ИТК, исправительно-трудовой колонии, живут зеки, заключенные, или, официально, граждане осужденные. Действительно, они осуждены судом на различные сроки, кому уж как повезло. В зоне стоят бараки с двухъярусными койками и тумбочками для личных вещей. А еще в зоне есть административный корпус, столовая, медпункт, клуб и ПКТ (помещение камерного типа). Зона огорожена рядами заборов, рядами колючей проволоки, для пущей надежности применяются ИТСО (инженерно-технические средства охраны), при срабатывании которых включается сирена. Вход и выход из зоны совершается только через КПП (контрольно-пропускной пункт). Входящих и выходящих зеков положено обыскивать. Зеки заняты работой с вытекающими отсюда авралами, простоями, перевыполнениями плана и прочими атрибутами труда. Зону охраняют внутренние войска.
Батальон ВВ расположен неподалеку от зоны. В нем живут солдаты – парни, осужденные на два года службы за то, что достигли призывного возраста, не имеют оснований для отсрочки и даже не инвалиды. Живут они в казармах с двухъярусными койками и тумбочками для личных вещей. В отличие от бараков в казарме есть комната для хранения оружия. Еще на территории батальона есть столовая, клуб, медпункт и штаб. Гауптвахта одна на всю часть, солдат туда отвозят. Еще есть свинарник. Батальон хотя и огорожен забором, но только одним, в нем есть дыры, и хотя входить и выходить из батальона положено только через КПП, многие пользуются дырами. Основная задача солдат – не допустить побегов из зоны.
Режим содержания зеков называется строгим. Администрация зоны осуществляет надзор за его исполнением. Но жизнь зеков более подчинена другим, воровским законам. Суровым, но справедливым, как кто-то когда-то пошутил мрачно, а другие, понятно, никогда ничего подобного не нюхавшие, убежденно повторяют. Режим отбывания солдатами двухлетнего срока зовется уставом. В уставах все расписано четко и дотошно до мелочей. По-военному. Правда, жизнь солдат протекает по иным законам, само собой, суровым, но справедливым. Это называется смешным словечком «дедовщина». Офицеры якобы следят за соблюдением уставов и борются с неуставными взаимоотношениями. Однако, как в батальоне, так и на зоне все твердо знают: бьют не за то, что ты сделал, а за то, что попался.
Кормят солдат несколько лучше, чем зеков, но живется солдатам тяжелее. Зеки работают и отдыхают, не перерабатывают, как правило. Солдаты же не только охраняют и конвоируют зеков в любое время суток и любую погоду, они еще и чистят оружие, бегают, копают окопы на занятиях, стреляют, конспектируют ленинские работы. Вообще, делают все, что прикажут. Обязаны исполнять. Конечно, бегать солдату несравненно легче, чем зеку, потому и случаи побегов за год по части можно пересчитать на пальцах, в то время как дезертиров считают сотнями. И все же одна группа лишенных свободы людей с оружием в руках охраняет другую. Объективно они враги, они зачастую и убивают и калечат друг друга. Субъективно же каждый считает дни до окончания срока, так что им нетрудно найти друг с другом общий язык. Между зеками и солдатами идет оживленный товарооборот. Солдаты продают зекам чай, водку и наркотики или меняют их на трубки, выкидные ножи и расчески, прочие зоновские сувенирные поделки. Нередко солдатам перепадало на лапу лишь за посредничество при передаче зекам водки, наркотиков или денег. Иногда солдаты брали наркотиками, чаще деньгами, хотя на что деньги, если не на покупку чая, водки и наркотиков? Бутылка водки, пачка чая и коробок анаши всегда будут более твердой валютой, чем дензнаки. Иное дело, деньги легче пронести и спрятать.
И все же при всем сходстве бараков и казарм отличие было. В зоне строгого режима обитали люди разного возраста, от 18-ти до 70-ти, верховодили там личности зрелые, остепенившиеся, сидевшие не первый раз и не первый год. Каждый знал свое место и старался держаться соответствовать. Казармы же заполняли подростки, почти дети, а посему по жестокости, нелепости и изощренности издевательств баракам было ой как далеко до казарм. Начинающие личности в серых шинелях доформировывали себя и других. Так полагал не один Колдыбин. Впоследствии он слышал от многих, что хуже только в дисбате. Иные же уверяли, что страшнее всего в колонии для малолетних. Егор не был ни там, ни там, так что затруднялся отдать пальму первенства по жестокости какому-либо из этих двух заведений. Он, как миллионы других, отдал два года Родине на службе во внутренних войсках. Только и всего.
Колдыбин не раз ловил себя на том, что вспоминает о дебюте Егорыча в армии с насмешкой, чуть ли не со злорадством. Странно? Конечно, разумом Колдыбин понимал, что Егорыч – это все-таки он сам в прошлом, тут, что называется, против фактов не попрешь. Но почувствовать это казалось совершенно невозможным. Что общего осталось у него с Егорычем, этим благополучным везунчиком, желторотым романтиком, с этим – у Колдыбина были и более хлесткие эпитеты в запасе, да уж ладно, лежачего не бьют. Армия мигом показала Егорычу, до чего же плохо он знал людей. А значит, и себя, иначе чем объяснить лихорадочную работу мысли в поисках оптимального способа самоубийства. Не все люди способны привыкнуть ко всему, но подавляющее большинство способно – вот что упустил он из вида в первые дни службы, столкнувшись с побоями и унижениями. Да, о побоях он имел книжные понятия. Пьяные ссоры с мордобитием не в счет, хотя и подобным опытом Егорым не мог похвастаться, так, два бледных эпизода. В армии он сделал открытие: когда бьют – больно. Нет, не в драке, в драке-то ярость убирает боль на второй план, а когда просто бьют, обступив любопытной стайкой. Ударяют в живот, по голове, в пах, просто замахиваются кулаком, с веселым смехом наблюдая, как ты моргаешь и вздрагиваешь. Не знал Егорыч, что когда бьют сильно, да еще и по одному и тому же месту, в какой-то миг перестаешь владеть собой и готов на все, только бы отсрочить повторение боли. Это ВСЕ зависит не только от человека, но и от обстоятельств. Если под рукой автомат, можно расстрелять всех вокруг, если граната – можно бросить им под ноги, а если нет ничего, а боль может повториться в любую секунду? И Егорым исполнял все, что требовали. Широко открывал рот, а «деды» состязались друг с другом: кто с расстояния полутора метров плюнет метче, попав слюной точно в разинутую варежку «зеленца». Издеваться над Егорычем было любопытно, в паузах он иногда пытался завести разговор о жестокости, которая совершенно не красит человека, слушать его лепет было уморой редкостной. Впрочем, Егорым не сопротивлялся, слушался, так что до потери сознания его никогда не колотили, зачем? Серьезных истязаний он тоже не испытывал: пошутят, заставят мяукать или лаять, чтоб повеселил, пнут под зад, если путается под ногами или, посланный за чем-либо, двигается недостаточно быстро. Оно и понятно. Армейский закон суров, но справедлив. Если человек понял свое место и не рыпается, зачем его сильно бить? Прописку прошел, науку усвоил – ну и живи себе. Все с этого начинают.
Удивительно, до чего мало знал Егорыч о людях. Даже прежде чем сказать что-нибудь о себе, надо семь раз подумать, а уж об увлечениях и мыслях вовсе не стоит заикаться. Егорыч же щедро делился внутренним миром с обитателями казармы, причем не потому даже, что общительный человек тяжело переносит необходимость молчать, задыхаясь без собеседников. Он считал, что ничего стыдного в его прошлом и его мыслях нет, так почему же не рассказать, может, другим будет интересно, может даже, у кого-нибудь сходные проблемы, может, они найдут понимание, общий язык. Ведь так и только так строятся отношения в человеческом обществе. Результат, конечно же, оказался весьма далек от того, что представлял себе Егорыч, но в конечном счете, оказался положительным. Посталенко, по кличке Постулла, широкоскулый, низколобый, кучерявый детина с увесистыми кулаками (Егорычу, испытавшему удары этих кулаков на своей шкуре, они казались железными) и Моисеев, по кличке Моська (так его звали только свои, легко представить, что было бы с «зеленцом», назови он «моськой» второго человека в роте), мелкий, шустрый, улыбчивый паренек с большим, некрасивым ртом, неожиданно оказались ценителями поэзии. Это ж просто подарок: человека можно заставить не только ползать на четвереньках, хрюкать, лаять, но и декламировать стихи собственного сочинения! Потеха из разряда нечастых, изысканная потеха.
-Сочини, Колдыба, поэзию, как ты в дыру сортира провалился, – бывало, посмеиваясь, давал социальный заказ Моська. неистощимый на веселые выдумки.
-Чтоб к отбою была, – медленно прожевывал слова Постулла, косясь на Егорыча маленькими, глубоко посаженными светлыми глазками. – А нет, так ведь в натуре могешь провалиться.
-Для вдохновения! – с хохотом подхватывал Моська, – о пережитом лучше сочиняется, правильно? Если исписался, Колдыба. так нам и скажи. Мы ж не чужие, поможем.
Это было не трудно и не страшно. Егорыч рифмовал с легкостью, почти импровизировал. Дело пустяковое, не то что драить полы в казарме, не говоря уже про удары металлических кулаков Постуллы. Чем пошлее получалось – тем большим успехом пользовались стишки на ночных посиделках с чифиром. «Деды» заказывали Егорычу и «серьезные» стихи, которые потом аккуратным почерком переписывали в свои «дембельские» альбомы. Немного наигранного пафоса о трудности и опасности суровой службы, ненавязчивая гордость парня с автоматом за то, что он отслужил, как надо, защитил мирный сон и не лезет в герои, хотя врагам не давал поблажек. Авторитет Егорыча вырос. Теперь он уже без лишней робости пользовался льготами любимого шута при вожаках стаи. Почитывал стишки, покуривал, прихлебывал чифир, а всей грязной работой занималась другая, бесталанная зелень. Жизнь преподала Егорычу наглядный урок о тех выгодах, которые получает творец, сменив искусство на ремесло. Война не шла, но дело происходило в армии, армия же существует для войны, а на войне, как...
Стемнело. Егор не любил не столько темноту, сколько тишину, ей сопутствующую. А на окраинах всегда тише и почти нет фонарей. Катя сидела на подоконнике, умывала передние лапки, изредка посматривая в полумрак задремавшего дворика. Редкие, большие снежинки бесшумно опускались на мокрую землю. Старая, измученная планета отдыхала. Колдыбин присел рядом с кошкой, ощутив вдруг особенность тишины, пусть даже и в захолустье. Не лаяли собаки, не кричали люди и проигрыватели, машин – и тех было не слыхать. Лишь несколько окон горело в доме напротив, в них возникали силуэты, мешали предаться сладким мечтам о робинзонстве. Жить бы да жить на необитаемой планете и никого не бояться. Кошка принюхивалась к ночному, прохладному воздуху, чуть заметно шевеля тонкими параболками усов. Колдыбин смотрел в темноту и слушая убаюкивающую тишину, затруднялся бы ответить, что же так очаровало его. Ответить человекам, чтоб они поняли. Быть может, давным-давно человеки, оккупировав Землю, схватили и содержат в застенках душу планеты, лишь иногда, ночью выпуская ее на прогулку. Как хорошо тогда! Маленькая вербочка у окна вскоре распустится, почки набухли, но она такая маленькая, такая красивая, что ее веточки, конечно, обломают. Не сегодня, так завтра. Почему бы Колдыбину их не обломать самому и не поставить в вазочку, все равно ведь... Но Егору делалось больно при одной мысли, что он своими руками будет калечить слабенькое, милое деревце, а еще вдруг... Бывает же чудо. Больше надеяться не на что.
Егор осторожно провел ладонью по голове кошечки. Катя приподнялась, чуть слышно заурчав, но не обернулась. Кодыбину стало завидно. Кошка не понимает слов, но зато во всей полноте ощущает то, во что Колдыбин силится проникнуть. Хотя бы на миг, хотя бы иллюзорно, хотя бы стихами. Дохленькие стишата с вычурными, скучноватыми конструкциями говорят сами за себя. Не чувство движет им, а абсурдная надежда хотя бы на миг потерять себя, сделаться песчинкой, снежинкой, пылинкой, дуновением ветерка.
-Кошечка Катя, – полубессознательно шептал Егор, бережно гладя черную, лоснящуюся шерстку кошки, – кисунька моя, кисунька маленькая, хорошая котя Катя. Я понимаю, что я живой, как бы живой. Я могу вспоминать, анализировать, созерцать, предвидеть, думать о жизни, стихи писать. А ты ничего этого не умеешь, ты просто живешь, мяукалка милая, Катенька. А я не могу так. Однажды во мне проснулось нечто, выросло, залепило меня толстыми, прозрачными коростами. И я – это я. Буду честен, представься возможность – я не первым струшу разорвать этот паскудный панцирь. Моя роль в этом чужом мире – это немая роль. Причем, кисунька, у меня нет ни гордыни, ни интереса корчить из себя летописца. Коллекция фактов, их осмысление и философское обоснование – в сотни раз скучнее самой главной, верховной Скуки. Я и Чужой Мир настолько разные, настолько несоразмерные, что, на первый взгляд, это покажется абсурдом, но нам с ним тесно существовать в одном и том же отрезке времени. Мы мешаем друг другу.
Кошка насторожилась, ее уши поднялись, дрогнули. Катя напряглась. Ладонь Егора лежала у кошки на спине, он тотчас почувствовал это. Но за окном все оставалось по-прежнему. Темно, тихо. Что могло встревожить Катю? Тренькнул сверчок? Комар пролетел? Хотя рановато для комаров. Колдыбин замолчал, прислушался, вгляделся в темноту. Легкий шорох почудился ему в кустах сирени. Егор улыбнулся, вспомнив детские страхи. Если в темноте долго смотреть на куст, он превратится в медведя. А то и в Вия. Все зависит от начитанности наблюдателя. Катю не отпускало напряжение. И тут Егор увидел, как по освещенному участку у фонаря подъезда противоположного дома быстро проскочила светлая кошка. «Понятно, – улыбнулся Колдыбин, – тоже гуливанка-полуночница, да, Катя? Знаешь ее? А, может, это бездомная? Или... Или это был кот?»
Кто бы это ни был, но он не позволил разглядывать себя долее двух секунд, исчез в темноте. «Кот Баскервиллей, – широко улыбнулся Егор, припоминая многократно вдалбливаемые телевидением, газетами и радио приметы кота-людоеда. – Шерсть белая, средней пушистости, левое ухо повреждено собачьим укусом, верхняя половина хвоста темная, а на правом боку дымчато-серое пятно, контурами напоминающее Черное море. Именитый географ приложил руку к словесному описанию Жюль Барса, не иначе. Редкие богачи могут позволить себе отдохнуть на черноморских курортах, редкие зубрилы сподобятся полистать географический атлас, зато на Кота Баскервиллей каждый волен полюбоваться, если повезет. Пока Коту везет больше. Впечатлительные человеки. В газете утку запустят о летающей тарелке, а на утро десятки очевидцев мчат в редакцию с вытаращенными глазами и взахлеб, взахлеб...»
Катя спрыгнула с подоконника на диван, Егор закрыл форточку на шпингалеты и закурил на сон грядущий бычок «Примы».
-Анекдот-то слыхал, – обратился Колдыбин к пьяному парню из ПТУ, наверняка владельцу окурка, – Мужик с балкона высунулся на звук выстрела и орет: «Эй, начальник! Ты чего это котейку-то моего в расход? С ума, что ли?!» / «Поговори еще. Я при исполнении. А кот у тебя без ошейника шастает, без хозяина и на фоторобот Кота Баскервиллей похож. Полюбуйся!» – «Куда любоваться? В тебя, что ль? Уши у моего кота здоровые, пятно скорее с морем Лаптевых в контурах схоже, да и сам кот-то рыжий! Глаза разуй!» – «Ты пасть-то не разевай! Кот, чудак-человек! Я же не сказал, что твой кот – это людоед тот самый. Я говорю: на фоторобот похож!»
Недобрый анекдот, но до чего жизненный. Катя свернулась на кресле, прикрыв носик передними лапками. Егор обошел квартиру, проверил, все ли окна закрыты, запер на цепочку дверь. Все тихо и спокойно. Завтра открывается второй съезд Свердловского Суверенного региона, завтра третья годовщина распада Уральской Республики. И завтра же объявят имя и фамилию очередной жертвы Кота-людоеда. Все, как у людей, в общем. На войне – как на войне.
* * *
Первые мгновения Егор Колдыбин никак не мог сообразить: где это он, что происходит? Осознание пришло, как озарение: он умер. Не помнилось ни как он умирал, ни от чего это с ним случилось, да и был ли смысл тревожить себя по мелочам, когда все оказалось так, как он и надеялся. Сознание человека не пропадает со смертью, нет никакого вечного мрака, да и мрак – понятие слишком конкретное, чтоб характеризовать собою не постижимое для разума живущих небытие. Все хорошо, просто счастливо даже! Да, он умер, лежит в гробу, не может пошевельнуться, но продолжает все видеть, все слышать, думать, любить. А какой денек выдался! Солнечный, яркий! Близкие люди и просто знакомые собрались у его гроба, но нет на их лицах ни окаменевшей скорби, ни полубезумных истеричных гримас. Они все сегодня своими глазами увидели и поняли, сколь нелеп дремучий страх смерти, видят, что товарищу их хорошо, значит, и их жизнь с этого момента станет мудрее и счастливее, потому что, оказывается, бояться нечего. Здорово! Толик оживленно рассказывает Егору содержание новой кинокомедии, Юленька, доченька Колдыбина, звонко смеется, а рядом с Анатолием стоит Оля, теперь, наверное, уже жена его. На руках она держит красивого белого кота, ласково гладит его, а котишка жмурится, урчит, трется ухом о светлую блузку девушки. Слабая тень некой тревожной мысли мелькает в сознании Егора при виде этого кота, но тотчас взгляд его останавливается на ярко-зеленых березках, он вспоминает, что ночью был ливень, оттого-то так свежо вокруг и на душе. Немного странно: вот хоронят его, а он же все равно как живой, не умирал будто. Да и что такое смерть в таком случае? Пустая условность, страшилка для дошколят.
Нет погребальных речей. Не потому, конечно, что в жизни Колдыбин ничего значительного из себя не представлял, но ведь он сам знает о себе и хорошее и дурное, так к чему же тогда эта скучноватая, зачастую фальшивенькая формальность? Нет такого закона, так что лучше смотреть друг другу в глаза и улыбаться. Мама, до чего же молодо она выглядела сегодня, подошла к гробу, наклонилась, поправила саван, погладила ладонью лоб, поцеловала:
-Спи спокойно, Егорушка. Спи, Егорик.
Колдыбин кивнул, рассеянно улыбнулся. В нем крепло нелепое ощущение, что вот именно сегодня началось все настоящее, правильное, доброе, жизнь с большой буквы началась. И где, и зачем он и дорогие ему люди столько времени бродили в потемках, царапались о грязные кустарники, толкались, дрались.
-Ну, ладно, Егорыч, бывай, – тихо сказал Толик, натянуто улыбнулся, подмигнул ободряюще. А потом наклонился за крышкой гроба. Колдыбин растерянно смотрел, как огромная черная крышка зависает над ним, загораживает деревья, солнце, лица людей, небо, воздух.
-Как, – пробормотал Егор, у него перехватило дух от неожиданности и отчаяния. – К-как... И... И все уже? Вс-се...
-Пора, – Толик отвел глаза. Крышка гроба стремительно загораживала собою разноцветный, приветливый мир. Теперь Егору был виден лишь крошечный треугольник неба. Чувство подлого, безжалостного обмана и горечь невосполнимо, навеки утраченного света ледяной, цепенящей волной захватило все его существо. Мысли пропали. Колдыбин попытался оттолкнуть крышку, не смог и тогда дико завыл от непонимания, обиды и страха.
...Проснулся он от собственного стона. Сердце бешено металось в груди, Егор задыхался. Приходя в себя, он осторожно осмотрелся по сторонам. Смятые, грязные простыни, упавшая на пол подушка, бледно-серый потолок, блюдце с пеплом на стуле. Светало. Кошка, дремавшая на диване в ногах Колдыбина, тоже проснулась. Черная ушастая голова поднялась над простынями.
-У? Уруум? – спросила она с тревогой.
-Все нормально, – пробормотал Колдыбин, – приснится же... Спи, Катюшка, спи, котюшка, кисонька моя мурочка, маленькая киса Катя. Спи.
Опять этот сон. Один и тот же. Давненько не видел Егор этого сна и всегда удивлялся его повторению с точностью до деталей. Ведь это был не его сон! Это могло присниться Егорычу. Колдыбин давным-давно вырос из подобных страхов, как из слюнявых сантиментов. Это Егорыч способен был бояться и верить. Колдыбин же давно знал свое место в преисподней обетованной. Правда, сегодня во сне промелькнул забавный кадр. Ведь Оля-то держала на руках КОТА. Кота-людоеда. «Примета времени», – подумал Егор без улыбки. Сон неизменно наводил Колдыбина на размышления: насколько Толик виноват в его судьбе? Если вообще виноват? Кто он ему, этот парень, который живет в серванте на фотоснимке рядом с хрупкой, молоденькой девушкой Олей. Ее Колдыбин вообще знать не знал, но почти всегда видит на своих похоронах.
* * *
С Толиком, парнем одного с ним призыва, Егорыч поначалу почти не общался. Знал лишь, что этот белобрысый, лопоухий «зеленец» молчалив, не курит, «дедЫ2 поколачивают его все реже – поняли, что человека этого не сломать, не подчинить. Толик был русским, так что, по законам «землячества», Колдыбину полагалось поддерживать с ним мирные отношения. Вои все. Ближе они познакомились только в санчасти. Егор как-то раз набегался в сапоге с неумело намотанной портянкой, заработал инфицированную мозоль, ступить не мог на опухшую ступню, хоть костыли заказывай. Гриппом Колдыбин заразился уже в самой санчасти. Толик отлеживался с воспалением легких. У них было много времени теперь, чтоб поговорить, посмотреть друг на друга. Сперва беседы были натянутыми, но, почувствовав, что им нечего бояться, разоткровенничались. В основном говорил Колдыбин, у него и до армии был хорошо подвешен язык. Толик слушал, и по его редким замечаниям Егору не всегда удавалось распознать, в шутку это сказано или не совсем в шутку. Конечно, в своих монологах Колдыбин не мог обойти тему стихотворчества, и был страшно удивлен, что Толик относился к поэзии с немалым интересом. Кто б мог подумать? Пастернака, Блока, Рубцова и многих других Толик шпарил наизусть. «Небось, тоже пописывает стишата», – догадывался Колдыбин, но первым эту тему не поднимал. Зато стихотворения собственного производства он декламировал в изобилии. Это хоть чуточку отвлекало от всего тупого, муторного, армейского, да и кто бы из поэтов отказался от умного и одобряющего слушателя.
-Знаешь, Егорыч, я тебе честно скажу, – в один из вечеров высказался Толик. – Ты ведь искренне писал, это чувствуется. У тебя такие стихи хорошие есть, что... А теперь... Всякое грязное быдло над тобой изгаляется, и что же? Живешь, рассуждаешь даже, будто это в порядке вещей. Улыбаешься. Или это не твои стихи?
Колдыбин растерялся. В жизни ему никогда не приходилось сталкиваться с человеком, не видящим грани между художником и его творчеством. Спорить с подобным непосредственным максимализмом – дело дохлое. Все-таки Егор стал оправдываться.
-А что... – помолчав, сказал Колдыбин, – ты же сам знаешь ситуацию. Что я могу переменить, тем более, дело не во мне, армейская система такая!
-Угу, – проговорил Толик, и Колдыбин почувствовал в его голосе едва уловимую насмешку. – Ничего невозможно изменить. Тем более, когда и не пытаешься. Верно, Егорыч.
Егор злился. Ведь положение такое, что не пройдет надежное, универсальное «тебя бы туда на мое место». Они были в равном положении, этого Толик не мог не понимать. Конечно, они в равных условиях. Но они разные люди – только и всего.
-Ты здесь-то хоть, в армии, новых стихов не пишешь? – не дождавшись ответа, поинтересовался Толик. – Настоящих, я не говорю о тех, которыми ты «дедушек» и прочую «шерсть» потешаешь.
Вопрос застал Колдыбина врасплох, действительно же в армии он давно не ощущал беспокойного ожидания чуда, которое появляется вдруг, и хаос мыслей, эмоций, фактов оказывается сформулирован в несколько строк, и пусть этот узор никакая не гармония пока, но именно его принято называть поэзией. Будто муза вместе с Колдыбиным набросила серую шинель и встала в строй, сохранив способность лишь к гримасничанью перед глумящимися существами с тяжелыми кулаками.
-И то хорошо, – молчание Толик понял правильно.
-А что б ты мог предложить? Самый умный, а? Что? Скажи-скажи!
Толик задержал на Колдыбине спокойный взгляд своих светло-голубых глаз. Впоследствии Егор часто вспоминал эти глаза, удивляясь, сколько было в них достоинства и непримиримости.
-Скажи, говоришь... А сам как будто не знаешь? Ты же ходишь в караул, у тебя автомат и двадцать патронов...
-Но это... Ты предлагаешь мне всю жизнь свою загубить? Или «вышка», или сидеть черт знает сколько. И ради чего все?
-Ну, Егорыч. если тебя устраивает... Стихов нет. И не будет. Значит, думаешь перемочь эти годы, а там уж пожить, развернуться. Но ведь жизнь не прерывается. Я понял, ты просто не любишь жизни.
*  *  *
Не любишь жизнь? В те годы эти слова показались Колдыбину абсурдом. Это он-то не любит? Он, Егор, который так хочет любить все и всех вокруг? С годами это заблуждение прошло. Точно так же, как вопрос о доброте. В детстве, да и потом, Колдыбин считал себя очень добрым человеком. Когда же Вселенная раскололась на Чужой Мир и его мир, Колдыбин хладнокровно поднял бы руку за уничтожение миллионов людей. Жаль, что от него ничего не зависело. Когда-то Егор боялся Смерти. Ужас смерти представлялся ему большим, мягким, тяжелым зверем, способным в тишине бесшумно подобраться к человеку, прыгнуть, схватить, придавить и без устали, методично рвать зубами задыхающуюся душу. Ужас жизни был безлик и бесформен. Ослепительный свет и оглушительный грохот исполинских барабанов среди огромных домов, городов, планет, галактик – огромных, холодных, безучастных и бесконечных в океане бесконечного света и грохота, и где-то среди всего этого ты, крошечная, неразличимая, одинокая точечка. На подобном фоне сам Ужас Смерти выглядел милым и домашним. Осознав однажды смерть как исчезновение, Колдыбин понял – это самое гуманное правило Мира. Потом, утратив веру и надежду в принципиальную возможность исчезновения, отношение Колдыбина к Смерти стало двойственным. Умереть – значило войти в лабиринт с непредсказуемыми сюрпризами и эффектами. Это было интересно. Но ежели смерть не обрывала существования, а лишь предлагала новые декорации и правила игры для обреченных существовать, то она просто-напросто не заслуживала к себе серьезного отношения. За всем этим, бесспорно, таилось еще нечто неисследованное, непредсказуемое по причине недоступности своего понимания жизни людьми.
Об всем этом Егор не рассуждал тогда с Толиком. Колдыбин в те годы и сам для себя-то многое не уяснил. Но Толик был понятен. Он принадлежал к романтикам, которые слова «жить» и «существовать» не считают синонимами, не верят в загробный мир, превозносят в герои тех, кто, не боясь смерти, пожертвовал собой ради скучного набора догм, объявленных идеей, или идеалом. Если смотреть на Мир с этой колокольни, то жизнь представала во всем великолепии абсурда, жить становилось страшнее, но много красивее и гораздо проще.
*  *  *
А потом к Толику пришло письмо, в котором скупо и деловито сообщалось, что Оля, девушка, письма от которой Толик получал не реже пяти раз в неделю, погибла в автокатастрофе. Об этом Колдыбин узнал не сразу – в казарменной жизни не часто выпадает возможность спокойно поговорить с глазу на глаз. Но Егор заметил произошедшую с другом перемену. Толик вдруг стал держаться подчеркнуто, как ни в чем не бывало, был спокоен, уравновешен, в строю не сбивался с ноги, и лишь глаза выдавали, с каким напряжением ему удается жить, не привлекая к себе внимания. Однажды, когда Колдыбин дневалил и, доглаживая последнюю рубаху одного из «дедов», заварил в коптерке чай, к нему пришел Толик и молча присел к столу. Была глубокая ночь. Толик понял, что Колдыбин о чем-то догадывается, в этом не было сомнений. Егор ни о чем не спрашивал: раз человек пришел, значит, решился о чем-то сказать, и глупо было бы тянуть его за язык. Медленно Толик выпил стакан крепкого, черного чаю, налил второй и лишь тогда, с ненавистью глядя в пол, скупо, совершенно не эмоционально, обо всем поведал. Егор понятия не имел, как пристало держаться в подобной ситуации. Обычное, вроде «да плюнь ты, бывает» или «ладно, чего уж теперь» сейчас не годилось. Не велосипед же украли, не кошелек потерял, не из института же выгнали, не на «губу» безвинно оформляют. А что годилось? Тягостно сидеть рядом с чужим горем, ощущать себя глубоко виноватым в том, что ты, само собой, помочь переломанной жизни не в состоянии, но главное, ты посторонний, и это понимают оба. Хорошо государственным деятелям. Они могут выразить соболезнование, как выражают одобрение, озабоченность, удовлетворение, понимание. У них работа такая – выражать. Колдыбин не знал, как правильно держаться в подобных случаях. Наверное, просто молчать, лучшего не придумаешь. Так Егор и сделал.
-Вот она, – Толик достал фотографию. Раньше он никогда не показывал ее Колдыбину. На снимке Толик был запечатлен в гражданской одежде, с длинными, скрывающими уши волосами. Он казался симпатичнее, хотя и старше. За плечи он обнимал Олю. Ее нельзя было назвать красавицей, но глазами девушки Егор не мог не залюбоваться. Дело не в том, какого они были цвета. Обворожительно живые глаза! Можно, в меру таланта и тренировки сделать взгляд солидным, скучающим, надменным, ироничным, жалобным, строгим, веселым и еще Бог знает каким. И только откровенно-живые глаза невозможно сымитировать. Такие глаза бывают только в юности, да и то далеко не у каждого. Так думал Колдыбин, завороженный красотой жизни, струящейся с фотокарточки погибшей.
-Да, – Егор сказал, наконец, это «да» – вялое, холодное и пустое, – ты давно знал ее?
Колдыбина сильно занимало, как далеко простирались их отношения, спал ли с ней Толик, какова она была в постели. Дико, кощунственно, но так. Хорошо хоть, что Толик не телепат, а то бы... Тут Егор вспомнил, что в армию ему пишут то ли четыре, то ли пять возлюбленных, о которых он, показывая фотографии, рассказывал Толику много пикантного, коротая время в санчасти. Неудобняк-то какой, подумал Колдыбин, почувствовав себя вдвойне виноватым.
Толик попросил сигарету, хотя никогда не курил до этого. Силен, силен киношный стереотип. Колдыбин протянул пачку «Беломора».
-Давно, – нараспев повторил Толик и, сделав пару затяжек, отложил папиросу, – не знаю. Нет, понятно, я могу вспомнить дату, когда мы познакомились, но... Понимаешь, Егорыч, я не могу представить время, когда я жил и не знал Олю. Что-то с памятью моей, да? Разве возможно было, чтобы я жил и никогда не видел Олю? Случайность, говорят. Но я не верю. Кто бы я был тогда? Совершенно другим, незнакомым самому себе человеком. Не верю. Не могло быть такого никогда.
Колдыбин подумал, что если б сейчас на столе стояло вино, Толика прорвало бы, он, часто сбиваясь, говорил бы о том, какой Оля была прекрасной, как он любил ее, как они прощались. Может, и слезу пустил бы под занавес. Но на столе стояла банка с чаем, разговор был сдержаннее, немногословнее и страшнее.
-Вот еще, – Толик достал из кармана вчетверо сложенный листок и, чуть замешкавшись, протянул Колдыбину. – Вчера ночь не спал, много, много думал и, чтоб совсем с ума не сойти, взял... Стихи насочинил, короче, – Толик заставил себя улыбнуться.
Колдыбин прочел. Одно из четверостиший надолго засело в память:
Ты сделала черное дело,
Теперь ты довольна, Смерть?
Изуродовав девчонки тело,
Надо мной заноси свою плеть!
Навсегда для Егора осталось загадкой: как столь сильные, нестерпимые переживания породили такие беспомощные, бледные строки.
-Лажа, да, – сказал Толик, – нашло, понимаешь. А ты же, Егорыч, профессионал, тебе это читать, конечно. Ты только не говори никому.
-Что не говорить?
-Как что... Что у меня случилось.
-Не скажу, конечно. Зачем мне кому-то...
-Мало ли. Конечно, не скажешь, потому что не спросят, – голос Толика сделался злым. Он медленно рвал на части листок со стихотворением, а глаза его напряженно, полубезумно вглядывались в черноту зимней ночи. Егор закурил, поставил кипятить новую банку с чаем, и вдруг осознал, какая именно деталь в неказистых четверостишиях Толика удивила его. Не о счастливой любви, грубо раздавленной «Камазом», не о скорби по прекрасному, милому, родному существу, которого теперь нет и никогда не будет, нет. Стихотворение было о Смерти. Посвящалось Смерти. К ней обращался Толик. Давай, мол, курносая, что ж ты на слабых-то упражняешься, давай-ка лучше сюда, тварь, со мной схлестнись, вот он я, что же ты? И Смерть вошла. Это кто ж там меня дразнит? Колдыбин ощутил на себе ее взгляд, снисходительный, любопытный и, казалось бы, одобрительный даже. Ее присутствие в коптерке сообщило значительность каждому слову, жесту, взгляду. Несмотря на кипяток чая, сделалось холоднее, а живые глаза девчушки с фотоснимка закричали пронзительнее и горше.
*  *  *
Был еще сравнительно ранний час, когда нужда заставила Егора Колдыбина сделать вылазку из квартиры на промысел окурков. Сырость, весна, ручьи – тротуары были неурожайны на бычки, но и Колдыбин никуда не торопился. Не спеша вышагивал он по солнечной стороне дороги, отмечая, что пахнет весной, и рассуждая про себя: из чего именно слагается этот запах. Колдыбин чувствовал себя неумеренно приподнято, и сам же удивлялся этому. У него были веские причины опасаться весны, коварного времени депрессий и срывов. Теперь же Егор шел себе, как ни в чем ни бывало, то и дело перепрыгивая через ручьи – приметы времени года – и, поглядывая по сторонам, с интересом созерцал приметы нового времени. Комки, т.е. коммерческие киоски, – одна из самых ярких из примет. На заре поворота к капитализму и славословий в адрес рыночной экономики эти бедные киоски систематически жгли по ночам. Теперь же комки не просто укреплялись металлическим щитами и решетками, они полностью состояли из несгораемых сплавов, продолжая при этом эволюционировать по типу ДОТов. Если для гранатометов комки пока еще не являлись орешком, который не раскусишь, то крупнокалиберные пулеметы уже не представляли опасности для корпуса киосков. На окнах многих домов красовались разноузорчатые и разноцветные металлические решетки кое-где Егор замечал металлические ставни, металлическими были не только двери подъездов, но и двери некоторых квартир. Торговые залы магазинов превратились в клетки, продавцы и покупатели рассчитывались, просовывая деньги и товары сквозь решетку. Город торопливо и качественно кутался в железо, никто уже не стыдился страха. Иногда встречались большие коммерческие магазины, бронированные под стать бомбоубежищ. Экономисты, однако, отмечая определенные успехи ДОТов, считали торговлю с крепостей на колесах более прогрессивной. По Еберу уже разъезжали конверсированные бронетранспортеры, с которых предприниматели вели торговлю. Очертания транспорта и бронемагазина в одном агрегате обеспечивало торговле столь необходимую маневренность, позволяло продавцам не только отсиживаться за броней в случае нападения, но и уезжать прочь от опасности, то есть работать с ними, по большому счету, было куда как экономичнее. Будущее рынка виделось не за ДОТами, а за БТРами.
Колдыбина мало занимала экономика. С детским любопытством он разглядывал людей, понимая, конечно, что люди могут быть для него опасны, но зато и смотрел на них Егор неравнодушно. Люди занимали его, ведь Егорыч, пока не исчез, много думал, как ему очень много хорошего сделать для людей. Егорыча давно нет, а привычка осталась. По городу ходили люди. Много людей. Дамы и господа! Небритые, увечные, подрагивающие, хрипящие и мычащие, они выползли из своих убежищ, чтобы промыслить что-либо пожевать, покурить и выпить. Господа и дамы! Синякастые, мутноглазые, в еще не просохших после ночи штанах. Как, где и что – эти вопросы решаются по-разному, они будут решать их, пока не забудутся где-нибудь, и у подавляющего большинства ночью не будет сосать под ложечкой, и редко кто из них, непохмеленный, замечется и закричит в белой горячке. Люмпен-пролетариат.
А вот другие. Господа и дамы! Они стоят в торговых рядах голые, без брони и решеток, расставив на ящиках товар: выпивку, курево, еду, лекарства, молотки – и еще многое-многое продают бабушки, дедушки, молодые люди, а также вполне среднестатистические тети и дяди. Дамы и господа! Они торгуют, чтобы было на что поесть, покурить, выпить. Их называют спекулянтами, это по-старинке, и нуворишами, это по-новомодному, заграничному. Но все они люмпен-буржуазия, редко кто из этих торговцев живет богаче своих покупателей. А вот мелькает на улицах другая категория. Люди молодые и не очень, в поношенных пальтишках, с портфелями в руках, которые вмещают не только деловые бумаги, но, при необходимости,кило-полтора колбасы, пару бутылок кефира, кульки с перловкой или рисом. Люмпен-интеллигенция. Есть люди иные. На улицах их можно встретить не часто, разве что только возле скопления народа в очередях или на митингах. Они обещают, обличают, кричат, зачитывают. Косноязычные, вспыльчивые, злобные, часто являющиеся на заседания министерств или парламента пьяными в мат, и на мат же срывающиеся, когда обсуждаемый вопрос кажется им принципиальным. Люмпен-правители. Люмпен-государство. Егор шагал, улыбаясь собственным умозаключениям. Не его в том заслуга, нет причин ни стыдиться, ни гордиться тем, что он проживает в люмпен-стране. Он тихо радовался этому факту и знал, что зачах бы от тоски, приговори его к жизни в какой-нибудь цивилизованной, чистенькой, сытенькой Западной Европе.
Колдыбин чуть было не прошел мимо пустой бутылки из-под пива емкостью 0,33 литра, которая не была брошена на газон, а аккуратно стояла на скамейке. Быстрый прострел глазами направо-налево, и Егор цапнул ее, не мешкая. Горлышко целое! Разве где-нибудь еще в мире возможна такая удача? Мелочь, а приятно. Да и не такая уж мелочь в его финансовом положении.
-Пускай ты выпита другим, да, Егорка? – услышал он сзади добродушный, с хрипотцой голос Николая Сизова, которого в районе все в глаза и за глаза привыкли называть Шлеп-Нога. Когда-то Сизов работал машинистом тепловоза, хорошо зарабатывал, имел жену, двоих сыновей и «Запорожец». Потом он попал в крупную аварию, более года провел в больнице, вышел инвалидом с неправильно сросшейся ногой. Жена бросила его, дети затерялись где-то среди осколков исчезающей страны, «Запорожец» продали. С той поры Николай и стал Шлеп-Ногой, подрабатывал то здесь, то там, занимался рыбалкой, в годы антиалкогольных гонений приторговывал водкой, получал пенсию, играл во дворе в шахматы и домино, выпивал, но не тяжело, запойно, а просто был под легким хмельком с утра до вечера. К своей жизни Шлеп-Нога относился как к роману, если встретилась грустная глава, это же не повод захлопнуть книгу. Вот эта его черта более всего импонировала Колдыбину. Николай был единственным человеком в районе, с кем Егор мог говорить с высокой степенью откровенности, не опасаясь последствий.
-Классика – и в Африке классика, – улыбнулся Колдыбин подходящему к нему Шлеп-Ноге, высокому мужичку за пятьдесят, в длинном коричневом плаще и коричневой кепке со здоровенным, тяжелым козырьком. Поздоровались за руку, Шлеп-Нога угостил «Примой», закурили, поговорили о весне, о съезде, о проститутках, о прочих мелочах. Затем Колдыбин выслушал обстоятельный рассказ про рыбалку «по последнему льду», про леща, который сорвался, не пролезая в лунку. От Шлеп-Ноги вкусно попахивало винцом, видать, несмотря на ранний час успел он пропустить стаканчик-другой.
-А пошли-ка в пивбар, Егорка, – вдруг надоумило Николая. – Есть, как их по-нынешнему, дивиденды.
Егор не стал отказываться, и вскоре они уже сидели за столиком. Шлеп-Нога взял четыре кружки пива, бармен сосватал в нагрузку к ним два вареных яйца. В пивбаре было немноголюдно, два старичка беседовали в углу, да забегали ненадолго парни в спецовках пропустить кружку-другую. Колдыбин запьянел с нескольких глотков и сам неожиданно для себя рассказал, что из своего окна видел ночью белого кота-людоеда. Шлеп-Нога воспринял это на удивление равнодушно.
-С ума посходили с котофеем этим, – проворчал он. – Все Кот да Кот. А сколько людей он загрыз, кстати?
-Насмерть 36 вроде бы, – неуверенно сказал Егор.
-Не густо. А сколько за это время от гриппа, от транспорта, от инфарктов, от остальных прелестей сощурилось, а?
-Как можно сравнивать! – Колдыбин начал горячиться, – ведь не тигр же это! Кот-людоед!
-Вот именно, что не тигр. Тигра в городе быстренько прищучили бы. А у кота подходящие габариты. Такого трудненько накрыть.
-А слыхали. какая штука на похоронах Иванова вышла, – включился в разговор молодой маляр, подсевший к столику с парой кружек.
-Это какого? – не сразу сообразил Шлеп-нога.
-Парализованного-то, которого Кот оприходовал!
-А! Дмитрия Иванова, писуга-то этого. Читал. И его читал и про него читал, – закивал головой Шлеп-нога, – и что там было?
-Любовница его давняя на похороны явилась и жене официальной белого кота затолкала за шиворот. Крики, скандал, комедия, короче. Кот, понятно, был совершенно левый, но и того не поймали.
-Неплохо, – отставив кружку, рассмеялся Шлеп-нога, – это только бабье на такое гораздо. Ритуал, понимаешь ли, похоронный, а у них все равно одни пакости на уме.
-Я бы этого кота... – злобно просопел плешивый бармен, – вчера менты Рыжика прихлопнули из пистолета, знаете?
-Это какого? Пса, что ли?
-Ну да. Кормился тут возле пельменной. А сейчас ведь положение есть: отстреливать.
Колдыбин допивал вторую кружку. Ему вдруг сделалось скучно, захотелось лечь, закрыть глаза. Литр пива – сонная доза.
-Московское время 10 часов, – тихо пискнула радиоточка.
-Не густо, – прокомментировал Шлеп-нога, – у нас уже 12. Ну что, Егорка, может, портвешка фуфырик? Ты как настроен?
-Не, – сказал Егор, собирая в кулек со стола огрызки вареных яиц.
-Ты что делаешь? – возмутился Шлеп-нога – жрать нечего? Ты скажи!
-Нет, это я для кошки. У меня дома кошка живет.
-А... Ладно. А у меня нет кошки...
Колдыбин возвращался домой усталый, раздраженный. Не удивительно, в последние годы его часто угнетало общение с людьми. Люди ничего не боялись, ничему не удивлялись, ни во что не верили. Серые существа, способные только зевать и зубоскалить в паузах между питьем и пережевыванием. Они, конечно. не желали ему зла, но вторгались во внутренний мир, принуждая ретироваться. Егор шел кратчайшей дорогой, чавкая ботинками то по глине, то по грязному талому снегу. На стволе старого тополя ему бросилось в глаза объявление, приклеенное намертво. Этих объявлений, каждое из которых было написано от руки и без копирки, еще с ранней осени по району было расклеено десятки:
«Потерялся котеночек, дымчатый, пушистый. Он единственная радость моего сына, инвалида первой группы. Люди, кто взял котеночка, верните, не берите грех на душу. Адрес:...»
Самое любопытное, что Колдыбин видел этого котенка. Он зашел тогда в первый попавшийся подъезд, чтоб по привычке вытащить газету, а если повезет, даже журнал из чьего либо почтового ящика. Дымчатый котенок неподвижно сидел в углу, под батареей. У него были выколоты глаза.
*  *  *
«...полюбившаяся традиция открытия съезда. Первые аккорды на гитаре взял спикер парламента Всеволод Казановов. «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались, – традиционно же хором подхватили прибывшие на форум народные избранники. Некоторые раскачивались в креслах в такт полюбившихся всем позывным законодательной деятельности. Во время формирования и обсуждения повестки дня съезда депутат Ухтишейкин внес предложение именовать съезд сходкой, мотивируя тем, что большинство народных избранников не имеют личных автомашин и пришли пешком в здание Театра Оперы и Буфета. Большинством голосов это, не принципиальное по сути, предложение принято не было, так как непонятно, почему депутат Ухтишейкин забыл про трамваи, автобусы, велосипеды и другие транспортные средства, посредством которых депутаты именно съехались, а не сошлись на свой очередной форум.
Колдыбин слушал радио, с аппетитом наворачивая пакетный «Вегетарианский суп». Катя, отобедав, нежилась на подоконнике, лениво играла лапкой с кухонной тряпочкой. Выступление президента с отчетным докладом передавали дословно. Егор внимательно вслушивался в голос президента. Он верил, что Иван Щекочихин честный мужик и должен, наконец, сказать всю правду о том, что происходит. Но президент монотонно читал умные, пустые фразы. Егор так и не услышал правды.
-В прениях по докладу выступил один из видных лидеров непримиримой оппозиции Ефим Уваров, – продолжала информировать дикторша, старательно проговаривая слова. – Им был подвегнут острой критике президентский проект «Шестого экономического чуда». «Говоришь, Ваня, к концу лета у нас тут начнется цивилизованный рынок? А ты отвечаешь за базар?» – конец цитаты.
Непримиримая оппозиция имела
немалую поддержку в народе. «Нам избиратели оказали доверие не для того, чтобы мы проводили соглашательскую политику!» – декламировали непримиримые. Известный хит панк-группы «Гражданская Оборона» «Я всегда буду против» стал неофициальным гимном этой депутатской группы.
-Чего ж это он, – сказал Колдыбин, ни к кому не обращаясь. – Он не может не знать. Это я боюсь высунуться, но у меня есть причины. А он-то, Иван Щекочихин, президент... Неужели он тоже боится?...
Егор при любых обстоятельствах не смутился бы повторить во всеуслышанье: «Я боюсь!» Ни толики самоуничижения не было в этом, ибо Колдыбин знал: того, чего боится он, никто из людей не может не бояться. Законченным трусом Егор себя не считал. Чего бояться? Смерти? Ее боится лишь тот, кто ничего не понимает. Потери имущества? Бояться этого еще глупее, чем бояться смерти, правда (здесь Колдыбин все не шел на оговорку, ради объективности), терять ему особенно нечего. Потери свободы? Это не воспринималось им трагически, отчасти из-за неточности термина, ведь свободно думать и фантазировать ни решетками, ни наручниками не запретишь. Боли? Да, противно и страшно, когда пытают, об этом нужно помнить всегда и иметь лазейку выскочить из жизни в смерть, и пусть, досадуя, царапают друг друга грязные лапищи. А если осечка, то... Попасть в психушку страшно. Страшно не то, что будут пинать время от времени, что дни и ночи от стены до стены, что ты «низший сорт» и прочее. Вытерпеть можно, а если сознавать при этом, что ты страдаешь ради чего-то значительного, то это... Это счастье, ибо более привлекательных картин, реальных, не фантастических, конечно, воображение Колдыбина не рисовало.
Но Егор знал, что есть лекарства, которые уничтожают человека. И этого он боялся. Это он испытал не себе. Он возвращался полгода, а когда осознал себя прежним, ему сделалось жутко. Не только Егором Колдыбиным он не был эти полгода, даже человеком назвать его можно было лишь с определенной натяжкой. Глухой, слепой, парализованный мозг не увидит, не услышит, не подумает ни о чем, а, значит, ничего бредового тоже не услышит, не увидит, не подумает. Пускай у него отбирают все вещи и выпинывают на мороз из его квартиры, которую у него конфискуют. Ему будет жалко всего этого, он никогда не поймет высшей справедливости этого акта. В психушке нагло и уверенно разграбляли его, Егора, внутренний мир, а Егор даже не мог осознать происходящего изуверства. Грабят твой, только твой единственный мир, а защититься нечем, ведь все свершается тебе же на благо. За что у него пытались отобрать говорящие цветы, скованных, полузадушенных в альбоме человечков с фотографий, за что отбирали Черного, или Этого, который приходил в гости разговаривать, и тягостны были речи его, но Колдыбин добровольно не расстался бы даже с этим призраком. Ни за какие блага. Егор был признан шизофреником, и только, он не совершал никаких преступлений, но если ты псих, твой мир разграбят, не задумываясь, ведь этот грабеж называют лечением. Парадокс был в том, что когда грабили, Егор ни физических, ни душевных мук практически не испытывал, он цеплялся, как одержимый, за свое нездоровое Я, потерять которое было для него много страшнее какой-то банальной смерти.
Случилось, правда, два года назад он грубо нарушил собственный кодекс поведения в ЧУЖОМ мире. Тогда тоже была весна. Тротуары подсохли, кое-где даже воровато зеленела травка. Колдыбин гулял, то есть не в магазин шел, не из магазина, а просто бродил без определенной цели, как пацан, в котором весна пробудила смутные томления, ожидание неведомого, предчувствие непонятно чего и многое-многое, что горазды расписывать умудренные дяди и тети, полагающие себя знатоками молодых. Егор шагал бездумно, чуть улыбаясь под воздействием солнечных лучей на радужную оболочку глаз. На пустыре резвились трое мальчуганов лет десяти, кидали камушки и льдинки, возбужденные возгласы сменялись продолжительным, заливистым смехом. Колдыбин шел себе, не пытаясь обойти ребятню стороной, и когда осознал свою ошибку, было уже поздно. Сперва он не понял, почему же черная кошка, шевелящаяся возле груды разломанных деревянных ящиков, не убегает, ведь именно в нее кидались мальчишки. Кошка вскрикивала, пыталась подняться, но ее задние лапки волочились по земле. После очередного попадания она, как пьяная, падала на бок, провоцируя новые взрывы ребячьего хохота. «За что? За что мне все это?!» – с досадой думал Егор. Пенять оставалось только на себя. Он знал, как опасно бывает приближаться к человекам без необходимости. Знал. Настроение вмиг сделалось поганым. Теперь оставалось только отвернуться и идти прочь, не замедляя шага, якобы своей дорогой. А ведь мог бы пройти чуть поодаль и шагал бы сейчас, ничего не зная.
Жестокость детей не была понятна ему. Егор помнил, как давным-давно, когда он еще сам жил в собственном детстве, во дворе у них жила кошка Катя. Старая, серая, наполовину облезлая, говорили, что ей почти 20 лет, но очень любящая ласку и общество, она была любимицей детворы. Каждый, выходя гулять во двор, старался прихватить из кухни что-нибудь вкусненькое для Кати. Только много лет спустя Колдыбин понял, почему эта кошка запала ему в память особенно. Катя была намного старше их, детей. Они это знали. Принимая угощения, кошка вела себя благородно, с достоинством, глаза у Кати были умные, чуть усталые. Тогда-то пятилетний Егор сделал для себя важное, доброе открытие: тот, кто старше тебя, вовсе не обязательно тиран, которого надо слушаться и бояться.
Да, Катя была светло-серой, а эта покалеченная кошка, у которой, скорее всего, поврежден позвоночник, черная. Черные кошки с незапамятных времен считались вестниками беды, или даже оборотными. Наверное, это были глупые, чересчур суеверные дети, они смеялись над удачными попаданиями в больное животное, но понимали ли они сейчас, что они убивают? Но это были не его дети. Кошка тоже была не его. Оставалось уходить прочь, что Егор и делал. Кошка вдруг закричала, позвала громко и жалобно. Колдыбин остановился. Он знал, что ставит на карту. Он шизофреник, дойди дело до разбирательства, его упрячут в дурдом и спрашивать не будут, а уж там... Наверное, обостренное чувство своей незащищенности от Чужого мира и заставило Егора рискнуть. Ведь кошка была защищена еще меньше его. Колдыбин рисковал. Шансы на успех у него были. А для кошки он, скорее всего, стал теперь последним шансом.
-Это чем же вы тут заняты, а, – набрав в легкие воздуха, с усилием повысил голос Егор. Он неуклюже спародировал интонацией взрослого, который всегда прав и живет в убеждении, что все дети его боятся. – Хулиганье! Почему в кошку бросаетесь? Нельзя так! Чья кошка?
«Голос бездарного актеришки», – беспощадно отметил про себя Колдыбин, – а детки-то чувствительны к фальши». Но шаг был сделан. Оставалось уповать на удачу, не бежать же прочь со всех ног, пока не схватили и не опознали. Пусть с голосом нелады, но роста Егор был внушительного, лицом – страшноватый. Мальчишки, даже если и почувствовали натянутость, искусственность тона, враз прекратили смеяться, один из них попятился. Егор не сбавлял шага. «Вот удача, – думал он, – никто ведь не крикнул «моя кошка!» А если и так, а если «ничья», то все отлично. Только бы не потерять контроля за ситуацией.
-Больная она . Подохнет – один хрен, – неуверенно брякнул один коротко стриженый пацан, наверняка заводила.
-Что? Больная? Один хрен, говоришь? – голос Колдыбина звучал тверже, старый, испытанный прием вспыхнул в памяти. – А я эту кошку знаю! Брата моего кошка, а мой брат знаешь кто? Майор милиции. Я вот скажу ему, поглядим, один хрен или не один. Эй! Фамилия твоя! И адрес! Стой-стой! Вы двое тоже сюда!
Пацаны рванули к гаражам. Бояться милиции детей приучают с пеленок, да и вряд ли кто из них чувствовал себя стопроцентно правым в произошедшем инциденте. Кошка лежала, не шевелясь, и огромными, желтыми глазами со страхом смотрела на приближающегося Колдыбина.
-Бедная, бедная кисонька, киса, – тихо проговорил Егор, осторожно, чтоб случайно не причинить боль, поднимая кошку на руки. Кошка чуть слышно постанывала, прерывисто и шумно дышала носом, – не бойся, бедненькая, маленькая моя.
Дома Колдыбин обтер кошку сухим махровым полотенцем. Кошка была мокрой, но не от крови, а от талого снега, лишь из носа, быстро густея, сочилась кровь. Что поврежден позвоночник, Егор увидел еще издалека, что же касается внутренних органов, оставалось гадать и уповать. Колдыбин аккуратно свернул вчетверо маленькое, старенькое одеяльце, положил кошку и придвинул к батарее – пусть отдыхает в тепле. Он сбегал в магазин, купил молоко и мороженую мойву. Кошка не притронулась ни к чему. Она лежала, не двигаясь, лишь приоткрывала глаз, когда Егор говорил что-либо или легонько касался ее. Колдыбину хотелось плакать или написать что-либо такое пронзительное в поэтическом жанре, чтоб все, ужаснувшись самим себе, заплакали бы. Егор давно забыл, как получается и то и другое. Он задремал, сидя в кресле. Последняя мысль его была об аресте, Егор твердо решил не сдаваться живым, когда к нему нагрянут этой ночью.
Кошка не умерла. Через день она стала пить молоко, через четыре дня погрызла рыбку, а через пару недель, когда Колдыбин пришел домой, хотя и прихрамывая сильно, вышла встречать его в коридор. В тот вечер Егор не знал куда деваться от счастья. Он даже не удивлялся самому себе. Выручил, приютил у себя кошку, она выздоровела. Ну и что? Он одинокий, стареющий шизофреник, притаившийся до поры до времени в Чужом мире, нот придет час, и его, если откажется идти добровольно, свяжут мускулистые ребята, отвезут в психушку, где все дорогое и интересное ему разграбят, и будет двигаться от стены до стены долговязое, костлявое тело, то и дело запинающееся о больничные тапочки. Не до такой степени Колдыбин был чокнутый, чтобы всего этого не понимать. И он понимал, но приказывал себе не думать. И получалось же, вот что удивительно. Даже просыпаться стало радостно. У него дома живет красивая, умная, ласковая черная кошечка, которую он, в память о детстве, назвал Катей. Кошка тоже привязалась к нему, что было для Колдыбина втройне радостно. Когда заводишь котенка, подсознательно воспринимаешь его как своего ребенка. Да так оно и есть во многом. Ты играешь с ним, воспитываешь, занимаешься, радуешься его успехам, он растет у тебя на глазах, он дорог тебе и почти до конца понятен. Совсем иное, когда в квартире поселяется взрослое животное. Ты можешь только догадываться о том прошлом, которое было у кошки, обращаться с ней следует осторожнее, деликатнее, ведь ты же не знаешь, как обращались с нею человеки до тебя, а хочешь стать животному лучшим другом. Никакой чудодейственной премудрости здесь не сокрыто, надо только уважать кошку, не напоказ, по-настоящему, чаще говорить с нею – и вы подружитесь. Месяца через три хромота у Кати полностью прошла, Егор стал выпускать ее гулять, благо в полуподвальной квартире никаких трудностей с этим не возникало. Часто кошка забиралась дремать Колдыбину на колени, он не только чесал за ушком, но гладил лапки, гладил хвост. Катю не нервировало это, она признала Егора и доверяла ему во всем. Однажды в кресле на Колдыбина напала легкая дрема, сквозь которую он почувствовал, что кошка с тихим урчанием приблизилась к его лицу и лизнула один раз в нос, два раза в щеку. Егор долго беззвучно плакал счастливыми слезами, и дышалось ему все легче, свободнее, будто лопнул в груди огромный, ставший привычным нарыв, со слезами вместе уходит боль, оставляя после себя лишь слабость и облегчение. С тех самых пор Колдыбин сделался не в меру сентиментальным. «Слезки на колесках» – говорят про таких. Но при людях-то Егор не плакал, а при кошке – что? Кому она расскажет, да и придет ли ей в голову, что плакать – есть нечто непристойное?
Перемена настроения Егора не ускользнула даже от психиатра. Впрочем, поначалу Колдыбин и не думал делать из этого какую-либо тайну. Раз в месяц ему предписывалось являться в психодиспансер на прием к своему врачу. И всякий раз Егор чувствовал себя в двусмысленном положении. С одной стороны, рассказывая психиатру о своей жизни и своих настроениях, он старался нет-нет да и вставлять симптом шизофрении, для чего в свое время проштудировал немало пособий по психопатологии. Зачем это было нужно? Понятно, никто не подозревал Колдыбина в симуляции. Он опасался другого: если не упомянет на приеме легкие, незначительные отклонения от нормы, врач может заподозрить, что Егор замалчивает нечто более серьезное. С другой стороны, стоит Колдыбину чересчур увлечься описанием своих шизофренических отклонений, вдруг врач, решив перестраховаться, выпишет ему путевку в дурдом. При очередном визите в психодиспансер Колдыбин, упомянув появляющееся по вечерам состояние тревоги и неусидчивости (подобная жалоба традиционно влекла за собой выписку легких транквилизаторов), сказал, что завел умную, ласковую кошечку и чувства одиночества больше не испытывает.
-Но это же извращение, – с добродушной, не без лукавства, улыбкой заметила врачиха. Егор растерялся. Извращение было страшным словом. С извращенцами не церемонились. Не только дурдомом – тюрьмой попахивало от этого полунаучного словечка. Колдыбин не мог сообразить, о каком извращении речь, но и спрашивать у врачихи напрямую поостерегся. А вдруг его искреннее непонимание своего порока станет для врачихи решающим доводом в пользу дурдома? «Сумерки сознания – элементарного уже не понимает!» Егор промолчал тогда и, видимо, избрал верную тактику, ибо никаких репрессий не произошло. На следующем же приеме он скупо сообщил, что кошка ушла гулять и не вернулась, потерялась где0то, ну и Бог с ней. Счастье Колдыбина, что он не понял намека врачихи, а если бы понял... Каково было б ему жить, зная, в чьих руках его судьба, чьи светлые головы могут в любую секунду решить его участь. Страшно было бы, до отчаяния страшно. Конечно, соврав на приеме, что кошки больше нет, он тоже подвергал себя немалому риску. А вдруг как обман откроется? Его, уличенного во лжи, быстрехонько отправят в психушку. С риском Колдыбин отобрал кошку у мальчишек, с риском продолжал содержать в своей квартире. Даже по законам Чужого мира его, Егора, власти не могли убить без суда и следствия, когда им заблагорассудится. А у кошечки никто не спросит, хочет она жить, нет? Жить – значило рисковать. Выбора у Колдыбина не было. Ведь кошка Катя и так рисковала поболее его. Оставалось утешаться: риск – благородное дело.
Егор Колдыбин минут десять колдовал с антенной, пока на экране телевизора хаотичное мелькание не обрело пусть бледное. подрагивающее, но изображение.
-Мы все понимаем, конечно, что овчарки берут след только в детективах застойных времен, тем более любопытно узнать, что произошло в подвале с Вашим Пшиком, когда там обнаружился кот-людоед.
Шла передача «Человек и закон». В студии сидел юный лейтенант милиции с огромной овчаркой на коленях, которую он медленно поглаживал, скорее непроизвольно, чем любя. Временами собаку показывали крупным планом, чтоб телезрители могли еще и еще раз ужаснуться темной коросте в том месте, где когда-то был левый глаз.
-Нам позвонила старушка. Говорит, видела в окно кота. Похож по описанию на бранденбургского барса, – скованно начал мямлить лейтенант, лишь изредка бросая в камеру застенчивые взгляды. – Через  восемь минут мы с напарником и овчаркой Жигой прибыли в месту подъезда.
-Извините, – перебил полный, очкастый ведущий, – так ваш Бзджик – это все-таки он или она?
-Жига. Кличка Жига, разве не видно?
-Извините, я слаб в кинологии. Итак, Вы, Жиган и...
-Мой напарник залег у подвального окна. Мы с Жигой медленно стали спускаться в подвал. К сожалению, лампочки не горели, со мною был лишь карманный фонарик. Когда Жига подала голос, я спустил ее с поводка. Если бы Кот вышел открыто, честно, моя собака в три секунды раздербанила бы его, а, может, даже перекусила бы пополам. Но он упал на нее откуда-то сверху. Предательски. Он стал когтить морду Жиги всеми 18-ю когтями, Жига визжала, крутилась, она ничего не могла сделать, но не потому, что плохая овчарка, а потому, что Кот действовал подло. Он обезопасил себя от главного орудия Жиги – зубов. По сути, он рвал беззащитное существо.
-Каковы же были Ваши действия в ситуации?
-Стрелять я не мог, я только старался подойти поближе, но быстрота их движений привела к тому, что я даже не всегда успевал ловить их лучом фонарика. А потом... Кот ускользнул. Его не видел уже ни я, ни мой напарник.
Кислое лицо милиционера, тяжелые вздохи одноглазой овчарки, которая изредка кивала головой, озабоченный голос ведущего – от всего этого веяло безысходностью.
-Знала бы ты, Катя, какие бывают твои сородичи, – обратился Егор к умывающейся на кресле кошке. – А если б знала, интересно, гордилась бы ты или осуждала? Да, именно ты. Люди могут ахать, охать или посмеиваться. У них нет морального права осуждать.
Катя ничего не знала, посему продолжала деловито вылизывать черную, лоснящуюся шерстку. В передаче тем временем умные люди затеяли дискуссию о негласном положении, по которому животное, убившее человека, подлежало уничтожению. Сошлись на том, что для диких животных законы не писаны, что же касается животных, являющихся чьей-то частной собственностью, некоторую ясность внесли.
-Животные стоят дорого, а есть такие, которые стоят очень дорого, – трактовал морщинистый, редкозубый дрессировщик коз, – и даже в валюте очень-очень дорого, не говоря уж... Так почему же владелец животного должен терпеть убытки, если какой-нибудь дурак по собственной дурости засунул в клетку какую-либо часть тела своего организма? Мы же не ломаем машину, ежели какой-нибудь, уж не буду уточнять, кто, прыгнет под колеса. Иное дело, когда происшествие с исходом случается по вине владельца животного. В этом случае работает статья за убийство, или там нанесение по-халатности, животное же остается имуществом, и все положения, касающиеся имущества, вплоть до конфискации, к нему применимы.
Завершилась передача блиц-опросом прохожих: как они относятся к введению в наш уголовный кодекс статьи за издевательство над животными, что давно уже практикуется в высокоразвитых странах.
Военный лет тридцати пяти, по осанке более похож на майора:
-Не знаю... Наверное, надо, но... Как это будет выглядеть на практике... Чтоб не издеваться... Не представляю...
Бедно одетый, пьяный, злой гражданин:
-А? Что? Да вы че, издеваетесь, в натуре? И так жизнь собачья, в натуре, а ежели еще я собаку пну, так мне еще и срок впаяют?! Хотите совсем уж народ в грязь втоптать. Гуманисты... На Западе с жиру бесятся, и вы туда же? С-с-сучары!...
Сочный, от души произнесенный монолог многое потерял от гудков, которыми с некоторых пор на телевидении вуалировали матерщину.
Старушка, миролюбивого деревенского образа:
-А? Как? Да? Я не против АМЕРИКАНСКОЙ ПОМОЩИ, я против того, что до меня ее не довозят. Консервы для кошек везут! «Ваша киска купила бы «Виски». А наши киски младенчиков кушают. А пенсионерам жрать нечего! Это же безобразие!
Очкастый, высокий парень с намеком на интеллект:
-Издевательство? А это что? А это, если я корову под зад пну – мне два года тюрьмы за это. А если я свою коровку зарежу? 15 лет? Или сразу к стенке? Абсурда все еще не понимаете? Дармоеды...
-В нашей стране такие законы вводить чревато. Если что-то запрещено, значит, это надо сделать. Менталитет у нации такой. По газонам ведь ходят? Ходят. Там, где написано «не курить», курят? Естественно. Коробки кантуют? Только так. А почему? Да только потому, что написано «не ходить», «не курить», «не кантовать». Мы сами с усами, умом Россию не понять, но мне все же не хочется, чтоб квартиры превратились в комнаты пыток для животных. А это случится, если провозгласят «не издеваться». Я не хочу. Все-таки братья наши меньшие. Да и вообще, чем больше статей Уголовного кодекса – тем больше преступников. Или у нас уже зону топтать стало некому?
-Папирос Папиросыч! – воскликнул Егор, – не прикидывайся, узнал я тебя, узнал!
Но длинноносый гражданин с несимметричными проплешинами пропал с экрана, ничего не сказав Колдыбину. «Обознался», – с досадой вздохнул Егор.
Передача закончилась, и тотчас на экране возник рекламный ролик. Пластилиновая мультипликация, озвученная стихами:
Куда собрался, на ночь глядя, сынку?
Куда скребешься, на ночь глядя, дочь?
На пьяную спешите вечеринку?
А, может, вам от похоти помочь?

-Нет, папа, нет-нет, мама, нет-нет, дела,
На пьянку наши не лежат пути.
Идем ловить котишку-людоеда,
Чтобы людей от ужаса спасти!

Кот – сволочь – одиночка, нас же двое,
Нам не страшны царапины в руке,
Ведь монстра изловившему герою
Мильон рублей даст фирма «К. и К.».
Фирма не скупилась. Ни на рекламу, ни на вознаграждение. Миллион. Это звучало оглушительно, сказочно, символично. И гораздо серьезнее, чем «полцарства за коня». Миллион. Нечто более высокое, чем «седьмое небо». Мистер Твистер – миллионер. И вдруг обещают миллион за поимку кота. Конечно, нынешний миллион – это не давешний. Приватизируй квартиру, продай – вот и будешь миллионером. И все-таки... Конечно, не простого кота, а КОТА, Сколько народа пытается его поймать, только фигушки. А все же... Миллион. Трудно. маловероятно, опасно. Но реально! Егор сам не понимал, почему именно в этот день, в этот миг он так разительно вспыхнул идеей изловить Жюль Барса. Избавить город от этого причудливого порождения Зла и получить за это хорошую награду. Не стыдно было бы гордиться.
-Катя – котя моя. Котя, – нараспев произнес Колдыбин, легонько погладив придремавшую на столе кошку.
-Уру, – чуть слышно отозвалась Катя, потянулась и вновь замерла. Сегодня она не проявляла ни малейшего желания выпрыгнуть из окна, погулять, хотя и вечер выдался тихий, теплый. Егор посмотрел в окно. Полумрак, но вербочку хорошо видно, и самое радостное, никто из человеков не добрался до нее, не обломал веточки. Колдыбина тоже тянуло ко сну. Он прикурил на кухне у вечного огня подсушенный окурок «Примы» и, не раздеваясь, прилег на диван. Вскоре Егор поймал себя на том, что думает о коте -людоеде. Похоже, средства массовой информации чересчур раздули этот вопрос. Посмотришь, послушаешь, так и... А на улице прислушаешься к разговорам – редко кто обмолвится о Коте, да и то буднично, как о пожаре каком-нибудь или гастролях Жанны Агузаровой. А все-таки интересно. Где сейчас Кот? О чем он думает? Наверное, чутко дремлет, затаившись в трубах темного подвала. Что снится ему? Может быть, охота за очередной жертвой? Или охота на него, выстрелы, собачьи пасти, от которых стоит лишь увернуться и раздирать морды в кровь, погружая когти глубоко в глаза – хоть покалечить, если не судьба убить. Что претерпел от людей этот кровожадный белый кот? И настоящий кот ли это? А, может, ему снится детство, когда он слепым комочком сосал кошку-маму и не думал ни о чем, ему было тепло и хорошо, и не знал он... Чего не знал? И что он знает? Никогда не будет ответов на такие вопросы. Он не человек, значит, о нем можно только строить догадки. Странно ли, что дурочка из психушки заочно полюбила его, даже дала имя, красивое имя – Жюль Барс. Хотя вряд ли он спит. Ведь уже стемнело, ион бесшумной тенью движется вдоль многоэтажных коробок. Может ли он знать, сколько ловушек и капканов стоит на него, сколько человеков караулят в засаде? Одно несомненно: Жюль Барс знает, что враг его – человек. Человек хитер и коварен, но Кот еще хитрее и осторожнее. Чем объяснить, что в капканы и петли попадает кто угодно: от людей до голубей, не говоря уж про псов и и кошек. Только не Кот. Человеки, не подумавши, нарекли его Котом Баскервиллей, воспользовались первой попавшейся хрестоматийной аналогией. Понимают ли они, что кот-людоед и рядом бы не встал с разрекламированной собакой. Собака Баскервиллей, как бы огромна и страшна ни была она, сколько бы не мазали ее фосфором для пущей зловредности, не загрызла ни единого человека. За ней не охотился легион энтузиастов. К тому же, у нее был хозяин. У кота же на счету то ли 35, то ли 37 трупов. Не мудрено сбиться со счета. Джек Потрошитель на фоне Кота выглядит дилетантом. Половые маньяки, извращенцы, людоеды не могут и мечтать тягаться славой с Жюль Барсом. И дело здесь уже не в количестве жертв. Кто они? Ограниченные выродки, которых надо уничтожать. Или могут быть иные мнения по этому вопросу? Кот тоже оставляет после себя кровь и трупы. Но то, что он делает, более всего напоминает партизанскую войну. На войне же опытных убийц называют героями и представляют к наградам.
*  *  *
Духота, жаркий, пыльный воздух, прерывистое, учащенное дыхание, монотонный гул от тысяч уставших ног, тихие полувздохи-полустоны, звучащие отовсюду. Егор Колдыбин стоял на обочине, а мимо по шоссе нестройными рядами двигались животные. Медленно брели коровы, опустив головы, шли лошади, жалобно взмекивая, перебирали ножками овечки, растерянно поскуливая, плелись собаки. Маленькие котятки путались под ногами крупных животных, обессиленные, не поспевали за всеми и тогда прыгали на спины овец и козочек. Животные проплывали мимо Егора, а он стоял, как зачарованный, широко раскрытыми глазами смотрел на эту диковинную, жутковатую процессию, не имея сил не только оторвать взгляд, но даже пошевелиться. Животные плакали. В кого бы ни упирался взгляд Колдыбина – у всех из глаз сочились слезы. Животные плакали, чуя смерть. Они понимали: их ведут на бойню, но не могли не идти. Домашние, они не умели, скорее, не понимали даже, как можно сопротивляться людям. И шли они, стараясь как можно меньше шуметь, а то что плакали – это происходило беззвучно.
Приговоренные к смерти по-разному ведут себя перед казнью. Кто-то до последней секунды, полуобезумев, ищет способы побега, кто-то погружен в сверхзадачу умереть достойно, без эмоций, чтоб палачи почувствовали презрение к их нервным харям, к трусливому приговору, да и ко всей ублюдочной жизни. Иные теряют рассудок от ужаса, рвутся, воют, вопят, мокрые и вонючие от собственного дерьма. Но никто не плачет. Колдыбин никогда не был палачом, никогда не присутствовал на казни, но был убежден: на плахе не бывает слез. Не был Егор и охотником. Тем не менее, был уверен. что ни у волка, попавшего в капкан, ни у затравленного собаками раненого оленя, ни у медведя, поднятого на рогатину, в глазах не стоят слезы. От страха и ненависти не плачут.
Эти животные, бредущие по шоссе, плакали от горечи, что их ведут убивать люди. Люди! Люди, к которым они испытывали столько доверия, благодарности и любви. Колдыбин вдруг с ужасом вспомнил, что он сам-то... Он человек. Ему сделалось до тошноты страшно, что сейчас все проходящие мимо повернут головы и посмотрят в его глаза. Ему останется только отвернуться и бежать, не от опасности, конечно, от позора. Ему нечем оправдаться. Но никто не смотрел в его сторону. Его щадили. А Егор не мог оторвать взгляда. Они шли и плакали, плакали и шли, поддерживая друг друга. Шоссе было длинным, широким, прямым, как стрела, но куда ни смотри – вперед ли, назад – колонны животных были нескончаемы. До самого горизонта. Духота, пыль, пот на щеках, усталое дыхание, ровный шорох тысяч и тысяч шагов, тихие, виноватые стоны, не оставляющие надежды на крик, на взрыв, на то, что есть возможность жить как-то иначе.
*  *  *
Колдыбин проснулся. В комнате было душно, жарко, муторно, как во сне. Не удивительно: все окна закрыты, на кухне шпарит «вечный огонь» газовой конфорки. Пошевелившись, Егор ощутил, что он весь потный, к тому же грязный, горячей воды не было месяца полтора, не меньше. Тупо болела голова. И еще знакомое, не вполне рационально объяснимое чувство непоправимости совершенного. Совершенного чего? Откуда? Чувство вины – тягостное чувство на грани безумия, но животные-то здесь причем? Колдыбин пошарил рукой по стулу, помнилось, там оставался бычок «Примы». Впрочем, все равно прикуривать придется идти на кухню, к вечному огню. От этого огня, кстати, так жарко и душно в квартире! На спичках экономим... Невыключенная «лампочка Ильича» тускло светилась под потолком. Кати не было, наверное, на кухне, одно из ее любимых мест спать на кресле: и мягко, и уютно, и тепло – вечный огонь рядом. Ну и сон же... К чему, почему? Часто моргая заспанными глазами, Егор взглянул на погасший телевизор, на голый стол, на подоконник. И вздрогнул всем телом, чуть не вскрикнув. Нет, не от страха, от неожиданности, будто яркая вспышка в полумраке без предупреждения ударила по глазам. У подъезда дома напротив еще светился фонарь, значит, не было еще двух ночи, так что Колдыбин получил возможность хорошо рассмотреть... Кота. Уши его стояли торчком, так что было хорошо заметно: одно из ушей не острое, а рваный полукруг, то есть одна из главных примет. Кот, он, конечно же, несколькими секундами раньше увидел пробуждение Колдыбина, напрягся. приподнялся на передних лапах. Он? Жюль Барс?!– Егор был столь взволнован, что не мог показать вида, будто бы ничего не замечает. Медленно и осторожно, скорее всего, не отдавая себе отчет, зачем он это делает, Колдыбин стал приподниматься с дивана. Зачем, действительно? Перевозбуждение потушило здравый смысл. Он хотел подойти поближе к окну, чтобы, соответственно, рассмотреть кота получше. Кот моментально исчез, спрыгнул, мелькнув напоследок светло-серым пятном на боку. Напоминающим усеченную восьмерку или, как стало принято говорить, Черное море.
Егор стоял посреди комнаты, отключившись, забыв, что можно сесть, а еще лучше, пойти покурить на кухню. Пробуждение стало продолжением сна – вот что так взволновало. В том, что перед ним только что был Кот, Колдыбин не сомневался, как и в том, что Кот пришел не случайно. Там, около страшного шоссе, никто не смотрел на Егора. Требовалось проснуться, чтоб кот-людоед взглянул прямо в глаза. Кот не прощал. Он бросал вызов. Как объяснить это иначе? Значит, кто кого? Ладно... Азарт все крепче сжимал все существо Егора. Страсть властолюбива. Жизнь из нудного времяпрепровождения превращается в захватывающую игру, все остальное оставляя за скобками.
*  *  *
Егорыч, весь в клубах пара, с инеем на бровях ввалился с мороза и с грохотом бросил к печке охапку дров. В эти дни сибирский январь показал себя во всей красе: днем холод держался на – 45-ти, ночью подползал к 60-ти. Открыв наружный висячий замок, Колдыбин, по-неопытности, взял его в руку, а потом, ужаленный, перекидывал с ладони на ладонь, как горящий уголек. Толик щедро забил в печь еще три полена. Огонь шумел сильно и ровно, жадно, с треском пожирал дерево. Возле печки, в тепле, размаривало, ни говорить не хотелось, ни думать. Егор сбросил тяжелые рукавицы и, расстегнув шубу, опустился на табурет.
Этим вечером ротный отрядил Колдыбина и Толика протопить печь в гостинице, где временно расположились офицеры ГУВВ – Главного Управления Внутренних Войск, выборочно совершавших ревизорские рейды по батальонам части. Печь солдаты затопили, с дровами же не особенно поспешали. Куда торопиться? В казарму? В нее никто никогда не спешит возвращаться.
Толик вновь открыл заслонку, с угрюмой сосредоточенностью пошевелил кочергой горящие поленья, потом достал из кармана объемную стопку конвертов, затолкал их в огонь. «Олины письма» – сразу понял Егор. Самые опасные предчувствия его подтверждались.
-А куда их? – не глядя на Колдыбина, проговорил Толик. Егор молчал. Сейчас он не сомневался, что услышит то, чего боялся услышать.
-Завтра, Егорыч, мы назначены в караул на подстанцию, – ровным голосом продолжал Толик, – овчарку по такой погодке брать не рискнут, побоятся поморозить. Вот. С сержантами напряженка, знаешь сам, так что, скорее всего, как прошлые разы начальником оформят Постуллу, нас будет четверо: он, Моська и мы. С одной стороны, это многое упрощает, с другой... Надеюсь, Егорыч. я могу на тебя рассчитывать?
Колдыбин молчал. Рассчитывать... «Он совсем сбрендил! – металось в мозгу. – Решил расстрелять Постуллу и Моську, это и младенцу ясно. Его личное дело, в конце концов, но тянуть за собой и меня? Это когда все более-менее, я уверен, что дослужу, год с хвостиком остался – все, и свобода».
Действительно, Егорыч вполне сносно вписался в армейский коллектив. Развлекает «дедушек» и «дембелей» стихотворной похабщиной, чифирит с ними, бывало, дают затянуться анашишкой – совсем хорошо. Чтоб на пару часов убежать от реальности, от ТАКОЙ реальности, все средства хороши. Да через полгода он сам станет «дедом»! О чем разговор? Толика сейчас тоже практическим не шпыняют, но у Толика идеи, принципы. То ли детство из него не выветрилось, то ли... Колдыбин сам не заметил и не осознал, как за год службы в его сознании выросла аксиома: поступки совершают только дураки.
-Видишь ли, Егорыч, лучшего момента не будет, – Толик говорил деловито, без торопливости, даже намека на волнение не было в его голосе, – начальство московское в батальоне. Когда я прибью этих двух гадов, дело не смогут замять, шухеру будет выше крыши. Все рапорта, разборки, приказы – так, шелуха. А на суде я многое расскажу, другие расскажут. А кровь заставит прислушаться повнимательней.
Егор по-прежнему молчал. Он знал, что сказать, но понимал также, что его мысли и взгляды Толика лежат в разных плоскостях, им не суждено пересечься. «Да за какие грехи, – вдруг вспыхнуло в его мозгу, – как спокойней было б, если б вообще никакого Толика никогда не было».
-Это ты... окончательно? – все же выговорил Егор.
-А у тебя есть план получше?
-Есть. Плюнуть. Жизнь впереди большая, а...
-Я все понял, не продолжай, – перебил Толик.
-Но ведь ничего не изменишь! Разве не ясно? Или как... погибла Оля, да и гори все синим пламенем? Так решил?
-Болван, – злобно выдохнул Толик. – Это-то меня и тревожило больше всего! Удобно же на истерику списать! Я тебя об одном только и попросить хотел: будут допросы-вопросы, ты ничего ни про какую Олю не слыхал.
Колдыбин облегченно перевел дыхание. Значит, Толик ни во что его не втягивает. Ладно. А насчет того, что спишут, Толик прав.
В ВВ бытовало настороженное отношение к письмам из дома. Действовала даже установка: никогда не давать солдату письма перед заступлением в караул, когда он получал в руки боевое оружие. А вдруг да какие дурные вести в письме? Стресс! И автомат в руках. Вот тебе и самоубийство – все показатели по батальону к чертям летят. Или, того хуже: самоубийца, не будучи индивидуалистом, прихватывал с собой на тот свет, такой свет, откуда в трибунал не вытянешь, пару-тройку заклятых товарищей по оружию. И все же Егорыча подмывало спросить: а если бы Оля была жива-здорова, пошел бы Толик на дело, которое задумал и финал которого при любых раскладах для него, мягко говоря, счастливым быть не может.
-Я понимаю, Егорыч, – начал Толик задумчиво, – Ты свой выбор сделал. И об одном прошу. Ты понял о чем. Ну, и не мешать...
-Выбор? – переспросил Колдыбин раздраженно, издевательски растягивая гласные. – Не делал я никакого выбора! Тяну лямку, прозябаю. Без эксцессов. И все! Какой выбор может быть? Он есть, да, конечно, а как же. Подводят тебя к столу, а там тарелка баланды гороховой и тарелка лапши слипшейся. Выбирай – не хочу! Но ведь омаров с белым вином не выберешь же! Выбирай!
-Выбор шире. Можно ведь просто уйти из-за стола.
-Можешь презирать меня, – на Колдыбина стала находить патетическая словоохотливость, – Но я хочу пожить нормально. Пусть пустым местом, на твой взгляд, пусть. Потом, потом подытожится все...
В этот миг в помещение вошли майор и подполковник, на ходу растирая побелевшие на морозе уши. Егор и Толик поспешно вскочили на ноги, замерли.
-Вольно, – устало бросил подполковник, – Фу-у-у-у-х. Знатно жарит. Еще пару охапок – и марш в батальон.
На улице Колдыбин вспомнил, что забыл задать Толику один вопрос, который уже не первый день вертелся в голове, но даже сегодня, как никогда к месту, все еще не был задан.
-Слушай, а ты что... Совсем полностью уверен, что сможешь... Вот так вот, ну... Что сможешь стрелять в людей?
-Надо, – сказал Толик после небольшой паузы, чувствовалось, сама постановка столь странного вопроса удивила его, застала врасплох. – Да и что сложного? Многие чуваки перед первой случкой с бабой не вполне уверены, встанет ли у них, как положено, или еще какая напасть. Первый блин комом, говорят. Это не тормозит их, хотя рискуют опозориться. А «Калашников» – все, как ни кинь, куда надежнее аппарат.
Егор был ошеломлен столь цинично-насмешливым, как показалось ему, ответом. Что это? Юмор висельника? Или Толик совсем перестал принимать его всерьез? Или все переговоренное сегодня – бред, розыгрыш? Почему все буднично, все... Как будто бы не всерьез? Хотя, как оно должно быть, всерьез? В жизни, не на сцене.
Снег громко похрустывал под ногами. Шли быстро, – 45 на улице, вразвалочку не погуляешь. Огоньки казармы желтели в тумане, маня теплом все живое в морозной мгле зимнего сибирского вечера.
Колдыбин проснулся поздно. Некоторое время лежал неподвижно, рассеянно глядя в потолок. Голова по утрам всегда соображала нехотя и воображала с натугой. Утра вечера мудренее. Если вечером тянет пороть горячку, то по утрам понимаешь: самое разумное – опустить руки и не рыпаться. Так бывает часто, но... Вновь и вновь воскрешал Егор в памяти виденного ночью Кота, свои эмоции по этому поводу и приходил к выводу, что до, на его карнизе сидел кот. Или кошка. Это стопроцентно. Этот кот или кошка показались ему похожими на того самого, на Жюль Барса. Все остальное – версии, не более того. Если припомнить, что и прошлой ночью он видел из окна светлую кошку, выстраивается версия, что Кот-людоед появляется здесь регулярно, и не просто в этом районе появляется, а у его окна. Нечто загадочное, страшноватое, опасное, нашумевшее, дорогое в денежном измерении не то чтобы прямо идет в его, Егора, руки, но дает ему шанс.
-Размечтался, – вслух проговорил Колдыбин. – Шанс... Но так ли?
Он попробовал систематизировать всю немалую информацию о коте-людоеде, что накопилась в мозгу, в поисках чего-либо, разом перечеркнувшего бы версию, разом отрезвившего бы его и успокоившего. И почти тотчас... Да! Вопрос был принципиальным. Кот не вел оседлой жизни. Но и перемещался по огромному городу отнюдь не стремительно. Прикончив кого-либо, он давал о себе знать вновь в районе не далее полутора километров от предыдущего. Временной промежуток, конечно же, тоже нельзя было не принимать во внимание, но если Колдыбину не изменяла память, о последней жертве Кота он читал пару дней назад. Жюль Барс проник в ясли, где на веранде, на свежем воздухе, лежали спеленутые малыши, перегрыз горло годовалой Алене и скрылся, даже не замеченный пьяными няньками. А произошло это, кажется, на углу улицы Чапаева и улицы Петьки. И ежели это так, то Егору не о чем волноваться, его дом чуть ли не на другом конце города от того злополучного перекрестка. Кот Баскервиллей не гепард, чтобы закатывать марафоны, и не Бегемот, чтобы разъезжать на трамваях. Значит, если отбросить мистику, дематериализацию, всю прочую чертовщину – а не отбросив это, бесполезно, вообще, о чем-либо рассуждать – то получается... «Да ведь эта краденая газета где-то в квартире валяется!» – с задержкой сообразил Колдыбин и, поднявшись с дивана, приступил к торопливым поискам. Пришлось поискать. Егор не раз ругнулся себе под нос и был уже близок к бешенству, когда, наконец, обнаружил смятую газету у себя под подушкой. Вот и она, «Тревожная хроника». Колдыбин перепутал. В «Тревожной хронике» сообщалось, что на углу Чапаева и Петьки грабители взломали дверь в квартире школьного учителя и вынесли пустых бутылок на сумму свыше трех тысяч рублей (иных материальных ценностей в жилище не оказалось). Кровь же по вине Кота Баскервиллей в очередной раз пролилась в яслях на улице Старых Большевиков. Название улицы в свое время смущало Егора, казалось несправедливым игнорирование остальных возрастных категорий, так же точно улица Бабушкина наводила на мысли о дискриминации, ведь Дедушкина улица в городе отсутствовала напрочь, а, казалось бы, чего проще, взять и наименовать. Позднее он усмотрел в этом некоторую логику: все большевики могли безбоязненно, с чистой совестью стариться, зная, что одна из улиц города будет называться и в честь них тоже, если, конечно, они, доскрипев до старости, так и не порвут с большевизмом.
Но сейчас Колдыбин даже не вспомнил о своих давнишних переживаниях и умозаключениях. Он держал в подрагивающих руках газетный листок, не замечая, что сердце разогналось, заколотилось, будто с доброго стакана чифира. От его дома до улицы Старых Большевиков было рукой подать, до яслей минут десять ходьбы от силы, так что Кот вполне мог бы... Егор нервно, неосторожно, опалив ресницы, прикурил от «вечного огня» пересушенный бычок «Полета». Версия не только была перечеркнута, она окрепла в несколько раз. Колдыбин не вполне понимал свое состояние: радуется ли он, огорчается ли? И что ему делать: радоваться? Огорчаться? И что теперь делать?
Кот рядом. Шастает под окнами и даже вот прыгнул на карниз. За мертвого милиция обещает полторы тысячи. За живого фирма «К.иК.» дает миллион. Огнестрельного оружия у Егора нет, значит, убить Кота он может, только сперва изловив его. Но не настолько он, Колдыбин. безумен. Значит, на кону миллион. Остается сущий пустяк – поймать кота-людоеда.
Егор тихо усмехнулся. Кого он ловил в своей жизни? Разве что бабочек сачком. Все эти капканы, петли, ямы, ловушки для него китайская грамота. Ямы... Колдыбин даже рассмеялся, пытаясь представить себе, какой глубины должна быть яма и чем отделаны ее стены, чтобы кот, провалившись, не сумел бы выбраться. Конечно, если бы иметь ружье с усыпляющей капсулой и в упор влупить из него по Коту... Размечтался. Колдыбин вспомнил, что видел, как ловят голубей. Ящик, палка, веревка, под ящик сыпят хлебные крошки, ящик опирают на палку, голуби забираются под ящик клевать, веревку дергают, палка вылетает, ящик падает, голуби пойманы. Сработает ли такая метода в охоте на кота-людоеда? Ой, сомнительно, ой...
После не столь долгих раздумий Егор вынужден был констатировать: единственный известный ему способ поймать Кота Баскервиллей – это, увидев его, покискискать и приманить кружочком колбасы. Охотничек... Колдыбин тяжело вздохнул, удрученный своим дилетантизмом. Кошка пробудилась. Она сидела на подоконнике и умывала черную, лоснящуюся шерстку старательно и энергично. Курево кончилось, хотелось есть, неплохо б и стащить из почтовых ящиков пару свежих газетенок. Пора было совершить вылазку из квартиры, из невзрачного, милого, хрупкого своего убежища.
День выдался морозным. Дул сильный холодный ветер, в небе – бледно-серая муть, темные, осевшие сугробы замерли, окоченев. Наступление весны вновь захлебнулось. Зима сопротивлялась с хладнокровием и сосредоточенностью обреченного, для которого вопрос о собственной гибели уже решен, так что никакие смятения души не отвлекают от единственного дела – как можно дольше сопротивляться, как можно больше боли причинить побеждающему врагу.
-О! Выполз. Гадина.
-По помойкам шариться двинул, вонючка.
-Пахать на таких надо! Пенсионер, надо же! Ублюдок!
Старушки с балконов привычно плеснули на Колдыбина будничную дозу яда. Егор шагал быстро, непроизвольно ссутулившись. «Далась же им эта пахота, – думал он насмешливо. – Пахать, пахать... Наверняка в жизни не видели, как землю пашут. По телику разве что...».
Навстречу Колдыбину торопливо семенила серьезная, хмурая, дерганная женщина лет тридцати, таща за собой мальчишку, закутанного в серый, огромный для него шарф.
-Дыши носом! Я тебе говорю, нельзя ртом дышать на улице, – монотонно и озлобленно выговаривала она. – Носом дыши! и не надо орать, я хорошо слышу, если не понимаешь, будешь получать по губам...
Приблизившись, поравнявшись и вновь удаляясь, Егор не мог слышать продолжение разговора матери с сыном, но не надо было напрягать воображение, чтобы все понять из обрывков фраз. Сколько раз ни доводилось Колдыбину становиться свидетелем подобных высказываний и сцен, они неизменно ввергали его в раздумья. Что такое воспитание? Дрессировка. Формирование условных рефлексов? Кнут и пряник. Дышишь носом, вот тебе конфетка. Ртом – получи по зубам. Пока еще по губам, правда, но велика ли разница? Осознавая себя, ребенок приучается жить по кодексу законов, вдалбливаемых ему в семье. Собственно, пресловутое «бьют не за то, что сделал, а за то, что попался» все начинают впитывать в сознание с раннего детства. Конечно, Колдыбин судил по себе, по ряду своих друзей-знакомых и мог быть необъективен. Но когда, если не с раннего детства, формируется тяга к сладости запретного плода и хитрость, как нормальная реакция здорового растущего организма на условия окружающей среды. Его всегда ставили в тупик известные высказывания, что, мол, меня родители как сидорову козу драли, и вот вырос, стал человеком, спасибо им огромное... Сказать можно что угодно, но Колдыбин попадал в ситуации, когда искренность высказанного не подвергалась никакому сомнению. Что это? Они считают, что стали достойными людьми. Завидное самодовольство. А кем они могли стать, кроме как человеками? Волками, на худой конец? Мистика. Что же понимают эти существа под словом «человек»? И что бы они сказали по поводу утверждения, что нравственный закон с самого появления на свет заложен в душу человека? Об этом, конечно, можно спорить и будут спорить веками, как обо всем неосязаемом, но те, которых били и которые теперь гордятся собой, просто не поймут, о чем речь. Для них вся эта проблема ограничивается дрессурой.
Егор помнил себя едва ли не с году от роду. Понятно, и словарный запас в детстве был скуден, и навыков рассуждать не сформировано, но память его была яркой и цепкой. Что и позволило ему в более зрелые годы кратко сформулировать свое детское мироощущение: «Я ребенок. Я существо глупое, наивное, бесправное. Взрослые, существа огромные, сильные, с огромными, больно выкручивающими уши руками. Если я сделаю что-то, что им не понравится, они меня наказывают. Я сутками могу сидеть в углу, мне это даже нравится. Взрослые, наказывая, преследуют цель огорчить меня. Увидев, что я спокоен, они ужесточат наказание. Если не хочу быть битым, нужно, оказавшись в углу, начинать грустить, скулить и канючить: «Я больше не буду! Я существо слабое, глупое, бесправное. Я ребенок. Никогда нельзя подавать вида, что я понимаю много больше, чем они себе представляют. Меньше спросу – меньше наказаний».
А, может, Егор так хорошо помнил свое детское состояние потому, что так никогда толком не понял, что есть взрослость. Осознание этого термина не шло далее синонима «совершеннолетие». Между собой в три года и в двадцать три был долгий путь познания, опыта и впечатлений, но не было пропасти. Вот,, наверное, почему он никогда не научился говорить с детьми, прикинувшись взрослым. Общался как с ровесниками. Не мог и не хотел заставить себя повышать голос на Юлю, на Юленьку, на свою дочку. Ни малейшего морального права не чувствовал наказывать ее за разбитую чашку, за сломанную игрушку, за испачканные гольфы. Кто он, чтобы наказывать, то есть вершить самосуд. По какому праву. По праву сильного. Колдыбин на дух не переносил бесхитростную логику насилия. Да и не чудовищно ли унижать ребенка за такие мелочи, за которые взрослого никто не упрекнет, причем не только потому, что руки коротки, а потому, что это действительно такие мелочи...
Много позднее, когда в какой-то полустертый промежуток времени жизнь разломилась на две части, исчез Егорыч, пропала временная шкала, случилось много трудновыразимого, что в истории болезни кратко обозначали «параноидальной шизофренией», Колдыбину стало казаться, что он проникает в тайну взрослости. Он видел угрюмых, зевающих людей без проблеска в остановившихся глазах. Шевелящиеся по инерции тела, по инерции говорящие пустые, высохшие слова, тела с уснувшими мертвым сном душами. Он сам какое-то время существовал таким. Потом Егор понял, что ошибся. То, что он принял за взрослость, было старостью, понятно, не в возрастном, а в духовном смысле. И вот теперь, словно в наказание за то, что, достигнув определенных лет, так и не узнал состояние взрослости, судьба швырнула его назад, даже формально сделав его положение во многом сходным с положением ребенка. Он стал психбольным, неполноценным, а, значит, слабым, глупым и бесправным в Чужом Мире взрослых человеков. Только теперь уже без перспективы повзрослеть.
Егору нравилось гулять по улицам, проходить патрулем по району трамвайного кольца, «Пельменной», стадиона – наиболее перспективные места для сбора пустых бутылок, и при этом не то чтобы думать о чем-то конкретном и целенаправленном, а следить за играми воображения и памяти, толчком к которым всегда являлось что-то случайно увиденное, услышанное, почувствованное. Полезное с приятным. Сегодня фортуна была к Колдыбину благосклонна до подозрительности. Восемь пустых бутылок! И еще пять в приемном пункте, оставленных кем-то богатым и многобутылочным, ноль-седьмые не принимали. Зато у Егора приняли в другом. Он купил мойву, пакетные супы, хлеб и даже чай! Сигареты Колдыбин покупать не стал – зачем транжирить деньги на то, что разбросано под ногами. Только с газетами вышла осечка. Все почтовые ящики были пусты – то ли из-за раннего часа, то ли все меньшее число граждан транжирило деньги на прессу.
Хруст-хруст-хруст, – Катя деловито и целеустремленно расправлялась уже с третьей мойвой. Начинала она с головы, потом быстро перемалывала зубами саму рыбу с хребтом и потрохами, и вот уже один хвост, покачиваясь, выглядывал у кошки изо рта. Егор сидел в кресле, маленькими глотками прихлебывал кипяток крепкого чая и не то чтобы думал, а пытался заставить свой мозг размышлять, упрашивал его. Так как же поймать кота-людоеда? На какую хитрость пуститься, какую ловушку соорудить, чтоб обмануть матерого хищника? И возможно ли это, когда десяткам многоопытных ловцов уже не первый месяц не сопутствует удача? Существует поверье, что новичкам везет. Может, в некоторых случаях оно и так. А если кто-то, едва обучившись, как ходят фигуры, сядет играть в шахматы против гроссмейстера, выиграет ли он на том основании, что новичок и к нему благоволит фортуна? Сложный вопрос.
-На съезде продолжились дебаты по вопросу о том, что есть платформа: форма это или содержание реформы? За последние сутки не было зафиксировано ни столкновений с Котом Баскервиллей, ни его новых жертв. Защитоживотствующие молодчики спровоцировали инцидент в зоопарке, пытаясь освободить из-под стражи льва, гепарда и пуму. А теперь об этих и других новостях более подробно... – вдохновенно проинформировала дикторша.
-Значит, ничего нового, – вслух проговорил Егор, – а вот у меня столкновение случилось с Котом. Только я, поганец, не сообщил, куда следует.
Инцидент оказался малоинтересным: трое пьяных эсэсовцев открыли клетки с хищниками, звери не выбежали, зато прибежали сторожа и молодчиков обезвредили, то есть настучали по лицу кулаками. Факт активности молодчиков – добрых молодцев, спроецированных из сказок в реальность – в последние годы казался Колдыбину оптимистичным. Сколько было на его памяти молодчиков! Фашиствующих, коммуниствующих, демократурствующих – всех и не упомнишь. Это внушало уверенность: какое учение не придумаешь, какую партию не создашь – молодчики найдутся, будь спокоен. Теперь вот эти – леворадикальное крыло Общества Защиты Животных с аббревиатурой СС – «Святая Свинья». Эсэсовцы резко активизировались и возросли с появлением в городе кота-людоеда. Все они носили значки с его изображением, все, даже женщины, отращивали усы, чтобы и внешне походить на кота. «Так нас, Жюль Барс, – скандировали они на своих митингах, – Так нас, людей, так растак его, род человечий!» Человеконенавистничество естественным образом стало оборотной стороной медали защитников фауны. Один внешний вид человеков ввергал их в ярость. Бить посторонних они, как правило, воздерживались по причине уголовной наказуемости, но будучи сами, пусть по недоразумению, человеками, эсэсовцы часто срывали бешенство, пиная друг друга под зад или даже разбивая в кровь свои и чужие усатые физиономии. В эти минуты прохожие поглядывали на них с пониманием.
-Эх, Катя, Катя-Катик, – устало вздохнул Егор, медленно перебирая пальцами черную шерстку заскочившей к нему на колени кошки. – Знала бы ты, какие защитнички у тебя нашлись! Всех зверей защитники. Что б вот ты сказала про них? А еще интереснее, что б ты посоветовала мне, на какую хитрость благословила б, если бы знала, что я задумал поймать кота-людоеда? Как ставят петли? Не имею понятия! Должен быть некий спусковой механизм, который срабатывает, петля затягивается, кот пойман, все улыбаются... Все конструкции ловушек – нагромождение воздушных замков. Странное существо человек! Я уверен, что не смогу поймать Жюль Барса, но пытаться буду. Вроде как для «галочки». Для очистки совести. Чтоб вспоминать потом: «Да, я пытался, но...» А где ж у меня леска?
Колдыбин поднялся, аккуратно переместил Катю на кресло, а сам пошел подвергать обыску сервант. Он точно помнил, что леска была, большой моток, не нужный, но и не выброшенный. Может, в углу где-нибудь? Колдыбин вынул толстенную стопку фотографий и исписанных, сложенных вчетверо листов бумаги, но переоценил размах своей ручищи, все упало у него, разбросалось по полу. Егор разом очутился в тесном кругу свидетелей своей жизни и созданий, им в процессе жизни рожденных. Колдыбин никогда не мог просто с равнодушным взглядом собрать их в аккуратную стопочку. Перед ним были экспонаты музея его души, ходить по такому музею было ему во сто крат интереснее, чем экскурсантам по дому-музею почившего классика или вождя. Лески не оказалось. Зато вот она – чудом уцелевшая фотография, с которой смотрят Толик и Оля. Молодые и живые! Это произошло утром после памятного разговора возле жаркой печки. Толик по пути сунул эту фотографию Егорычу, когда они вчетвером вышли конвоировать 11 зеков на подстанции. «Забыл вчера, а она в шинельном кармане, – тихо сказал Толик. – Спрячь. Уничтожишь, как случай представится. Лучше всего сжечь». Обстоятельства сложились так, что не было ни малейшего смысла предавать фотокарточку огню. К тому же, странно звучит, но Колдыбин едва ли не с первого взгляда влюбился в Олю, зная, что она уже мертва. Так Толик и Оля надолго поселились в серванте, в музее души. Уже лет десять соседствовали они с компанией стихов Егорыча, которые, если следовать стереотипам разочарованного художника, тоже давным-давно полагалось бы сжечь.
Казалось бы, в чем дело? Егорыч сознательно шел в армию нахвататься впечатлений и мудрости. И все вышло наилучшим образом. Нахватался. Вернулся живым и невредимым. Теперь и карты в руки! Но... Вернулся человек, который уже не вполне был Егорычем. Старые, доармейские стихи резали глаз. Сколько же в них навязчивого пафоса, приторной красивости и, теперь Колдыбин видел. обыкновенной неправды. «Рукописи в огне не горят и в воде не тонут, – любил шутить Егорыч, – рукописи не возвращаются». Так что же делать с ними? И что теперь делать с ними? Сжечь? К чему эти жесты? Цирк перед самим собой? Конечно, можно было б попросту затолкать их в помойное ведро, но зачем? Много места не занимают – вот и пусть лежат в музее души небезынтересными экспонатами.
Старые, то есть юношеские стихи, они по праву заслуживали снисхождения. А новые... Новые стихи не складывались. Нет, Колдыбин без особого труда мог сыпать рифмованные четверостишия, двустишия, шестистишия. Талант плюс многолетнее ремесленничество не сгинули без следа. Но голое стихотворчество Колдыбину было неинтересно. Где волнение, отрешенность, одержимость? Поэзия где? Исчезли. Почему? Однажды ранним утром Егор перебирал исписанные за ночь листы, чиркал, заменял слова, переписывал. Потом вдруг взял чистый лист бумаги и без черновиков вывел на нем такие строчки: «Я писал стихи. У меня был друг. Его убили у меня на глазах. Я мог помешать этому. Я ничего не сделал. Я не уважал себя. Теперь писать серьезные стихи невозможно. А ерничать среди хаоса я не люблю. И не буду. Точка».
Подписи не было. В ту ночь Егорыч уже исчез. А теперь вот Колдыбин ползал по полу, собирая листки из своего музея. В одном из старых, то есть ранних стихотворений Егорыч сравнивал поэта с голубем, который взлетел и отгрыз себе ноги. Полет или смерть – третьего не дано. Это обычная плата за право учить людей счастью. Только так! «Максимализм, – Колдыбин с улыбкой покачал головой, – а почему же я не учел такого варианта – не обязательно же разбиться в лепешку, можно упасть в грязную, вязкую лужу, барахтаться и ковыряться там и видеть, как все идут мимо: кто похохатывая, кто плюясь, кто отворачиваясь брезгливо. Мрачное самопророчество, не додуманное до конца». Тогда же Егор пришел к выводу, что творить – это не то же самое, что дышать. Бывают времена, когда самое достойное для художника – прекратить творить. Конечно, это труднее, чем продолжать по инерции марать бумагу, но зато честнее. Мир не достоин поэзии, творец не достоин своих творений. Огромного масштаба ложь правит миром. Остается только понять и уйти в сторону. У Лжи и без тебя нет дефицита в соучастниках.
Егор собрал почти все разлетевшиеся по полу бумаги, когда заметил, что кошка разыгралась чересчур, гоняет под столом фотоснимок с сильно гнутыми краями, при этом норовит схватить его двумя лапками и подбросить.
-Катя, – с улыбкой сказал Колдыбин, – Катя! Кого-то поймала, да?
Кошка замерла, с любопытством посмотрела на Колдыбина.
-Какая ты у меня игрунья, однако же, – Егор протянуд руку и подобрал карточку. Это был снимок Юли, его дочери, фотография запечатлела Юлю, когда ей было четыре годика. В белом платьишке стояла она возле кресла, низкая челка закрывала лоб. Юля посматривала в объектив чуть искоса, улыбалась, не пряча щербинок во рту – молочные зубы уступали позиции зубам пожизненным. В руках ее сидел резиновый бурундучок.
-Это дочь моя, Юля, – пояснил кошке Колдыбин, – сейчас она в Оренбурге живет, жаль, что вы друг друга не знаете, вы бы друг другу понравились. Тебе ведь она уже на фотографии понравилась, да, Катя?
-У-р-у-у-у, – согласилась кошка, подошла к Егору, и он долго играл с ней, щекотя живот, поглаживая загривок, а сам все посматривал на фотографию дочери. Сейчас ей должно было бы быть уже десять лет Год назад, или два года назад Колдыбин последний раз видел ее. Или три года? Нет, не может быть, раньше. То есть позже. Время вновь злобно шутило над его памятью. Но какое значение имела дата? Главное, Егор хорошо помнил их тогдашний разговор.
* * *
-Папка! А это правда, что ты псих и в дурке лежал? – сразу в лоб, без предисловий спросила Юля, увидев Егора у газетного киоска, где он стоял, ожидая конца уроков. Колдыбин тогда очень хотел увидеть дочь, не потому, что сильно соскучился, он скучал по Юльке всегда, но страшная догадка уже несколько дней подряд отравляла его существование. А вдруг никакой Юли, никакой дочи нет? А вдруг это всего-навсего причудливые выверты ложной памяти? Подобное случалось. Когда в голове перепутались даты, Колдыбин уже несколько раз ловил себя на том, что, вспоминая о прошлом, рассказывает, даже припоминая новые делали, то, что не происходило с ним. Но Юля, доча, была! Узнала, обрадовалась, маленькая, смешливая Юленька с милой челкой волос, то и дело спадающей на глаза. И первым же вопросом ошарашила Егора так, что он, смущенный и радостный, не нашел ничего лучшего, чем спросить:
-А кто тебе сказал об этом?
-Мамка говорила.
Естественно, кто же еще просветит.
-Лежал, – сказал Колдыбин.
-Правда?! – воскликнула Юля, – Лежал в дурке! А я-то думала – врут.
-Почему врут?
_Они же почти всегда врут. Ну, мамка с Ленчиком, с новым папой. Но все-таки как... Ты же не похож на психа? У нас такой псих в подъезде живет! Умора! Каждый день на балкон выползает, когда не очень холодно, и воет, воет, часами может выть! А в дурдоме-то классно было, а? Весело?
-Почему весело?
-НУ а как? Там же дураки одни! Я б поглядеть хотела. А как ты туда попал, папка, если ты не псих? На практике был?
«Вот дурдом-то», – Колдыбин был растерян. За свою жизнь он сталкивался с разным отношением к психбольным, но ни разу не случалось, чтоб пациента психушки встречали с восторгом, как космонавта.
-Нет, – улыбка Егора получилась виноватой, – Нет, почему же. Я псих.
-Врешь ты все! Какой ты псих, если не воешь, не скачешь, ерунды не говоришь. А, пойдем быстрее, – в голосе Юльки появилась тревога.
-Почему? Что?
-Быстрее! Что почему? Вот у Зинки папка в тюрьме сидит за грабеж, так она больше всех выбражает. А я всем сказала, что мой папка псих, что в дурдоме его держат. Пусть знают! А тебя увидят и начнут потом: а, вруша, наврала нам! Видели-видели. Ты ведь не псих никакой. Пойдем быстрее!
Егор, послушавшись, ускорил шаг. Его растерянность переходила в веселость. Еще бы, дочь гордится своим отцом. Искренне и открыто. Какой папаша не придет в умиление?! Если, конечно, вдуматься в двусмысленность ситуации, то... А зачем? Гордится – и точка! Остальное – детали.
-Юля, ты странно представляешь психбольницу. Это больница, а никакой не цирк, – осторожно попытался растолковать Егор, – и там лечатся больные люди.
-Это когда ангина – больные. Или ОРЗ, – бойко и уверенно наставляла Юля на ум своего недалекого, нерадивого папку, – А у них ни температуры, ни кашля – все они здоровые, просто они дураки.
Колдыбин спохватился, что незачем заниматься сейчас ликбезом по психиатрии. Не понимает – и ладно. В квартире ни Ленки, бывшей жены Егора, ни Ленчика – «нового» папы Юли не было, появиться они должны были еще не скоро, а Колдыбину отнюдь не часто выпадала возможность поговорить с дочкой. Ленка давно грозилась: узнаю, что встречаешься с Юлькой – моментом в дурку оформлю! Моргнуть не успеешь. Вошли в квартиру. Юля поставила на плиту кастрюлю с ароматным куриным супом из свежей капусты. Напевая «Осень» Шевчука, она расставляла тарелки, резала хлеб, вылавливала из пятилитровой банки соленые помидоры. Хорошо и странно. Егор не чувствовал себя взрослым, спокойным, неповоротливым и солидным дядей, забывшим, как пробегает мороз по коже при звуке проворачивающегося в дверном замке ключа. Напротив, Колдыбину казалось временами, что он просто одноклассник этой подвижной, смешливой, такой живой еще девчонки, они сбежали с последнего урока, не выдержав пресса серой, тотальной фальши, прочь от холодных мумий, прочь от страха, на котором держится Чужой Мир, последовательно, изощренно и педантично карающий за неповиновение. Хорошо! Бывает же! А тау еще супчик, такой горячий и вкусный! Колдыбин, уже не первый месяц перебивающийся на хлебе, пакетных кашах и картошке, расправился с тарелкой в полминуты.
-Как ты здорово ешь, – восхитилась Юлька, – Спасибо! Еще нагружай! Ленке скажу, что супом и пообедала и поужинала. А то припрутся, и начнется: Ешь! Ешь! Пока это все не съешь, телик смотреть не будешь. Сижу, давлюсь. с ними же нельзя по-человечески говорить, по-нормальному, ну, как с тобой, например. Что-нибудь спросишь – или врут, или «отстань».
-Спрашивала, небось, откуда дети берутся? – неловко пошутил Егор, уже медленнее, смакуя, осушая вторую тарелку супа.
-Ну, прям там, – пренебрежительно хмыкнула Юлька, – Это-то все давно знают. А откуда сны берутся? Чай будешь? Или кофе растворимый.
-Это... Кофе. А что сны? Тебе страшные сны снятся?
-Бывают. Раньше чаще снились страшные. Ловят, догоняют, убивают. Или снится, что я падаю, а в пропасти серые люди, без рук, без ног, извиваются, много их там. Знаешь, как страшно?
-Да.
-А еще снится Смерть. Я саму-то еще не вижу, как будто только ветерок прохладный, – Юлька так увлеклась рассказом, что забыла про свой суп и свой чай, – Я пытаюсь увидеть, но пустота. а рядом люди, которые видят, такие страшные делаются, такие лица у них... противные-противные, что я не могу вынести и убиваю их всех. Ножом, топором убиваю, что под руку попадет, камнями, пистолетами. И просыпаюсь. А тебе, папка, снится Смерть?
-Конечно. Но Смерти не надо бояться. Человеки, которые убивают – это страшно, а Смерть что...
_Мне Борька из 4-го «А» говорил, что Смерть – это вечный сон. Годами лежишь и сны смотришь, но проснуться нельзя. Какие сны еще будут? Если все одно и то же, ну, подобное там, так ведь со скуки помрешь.
-Но ведь бывает, Юля, что сон красивый, хороший сон.
-Да, – подумав, согласилась Юлька, – А как по-твоему, папка, что страшнее: Жизнь или Смерть?
-Не знаю. У каждого по-своему. Если жил скучно, то и от Смерти радости не жди. Хотя, уверен, там спокойнее.
-А почему тогда фильмы смотришь, там, как смертельная опасность, все паникуют, все плачут, ползают на коленях, предают страну свою, друзей. Только некоторые не боятся и не подчиняются.
-Юля, ты очень сложные вопросы задаешь, – помолчав, сказал Колдыбин. Он смотрел на дочь с тревогой, с уважением, с нежностью. – Не в том смысле сложные, что из задачников седьмого класса. Такие вопросы, когда они заданы, каждый решает сам за себя. Правильных ответов нет в конце задачника. Поэтому столько времени прошло, столько поколений сменилось, а вопросы-то все те же. Ты читала про Галилея и Джордано Бруно?
-Нет. Я только слышала, что есть комета Галлея.
-Комета – это не то. Это были такие ученые. Они доказали, что Земля круглая и вертится вокруг Солнца.
-А! Объехали вокруг света, да? За восемьдесят дней!
-Это другое. Математически доказали, расчетами. Ты пока не знаешь этих формул, вы их еще будете проходить в седьмом классе. Или даже в девятом. Астрономия это. Не очень сложно это доказывается.
-А чего тут доказывать, если из космоса все видно?
-Тогда не знали про космос.
-Древность какая. – Егор почувствовал, как сильно задели его слова Юлькино воображение, – Но нобель-то дали им хоть?
-Нет. Тогда не было нобеля. Тогда официально считалось, что Земля – это кусок суши в бесконечном океане, а держится он на трех китах.
-Это как держится?
-На спинах стоит. Представь, огромные киты!
-Огромные, – Юлька сама не заметила, как перешла на полушепот, – Красиво как...
-Красиво, – подхватил Колдыбин, – Долгие годы люди считали, что так и есть. Картина мира такая была хороша для поэтов. С наукой же ничего общего не имела. Но Бруно и Галилей были учеными, они долго работали и рассчитали, как все есть на самом деле. Их арестовали за это, заперли в тюремную камеру и стали принуждать отречься.
-Кто? Почему? – не поверила Юлька.
-Власти. Потому, что... Потому, как иначе? Если модель мира, которую они проповедовали, оказалась ложной, так, значит, возможно, и все остальное, что они утверждали – тоже ложь. Власти – не ученые. Они не могли опровергнуть открытие с расчетами в руках. Им не оставалось ничего, кроме насилия.
-И что было дальше? – спросила Юлька. Поставив коленки на стул, облокотившись на стол, она слушала со все нарастающим волнением.
-Дальше, – замешкался Егор, чувствуя, как все труднее и труднее становится ему говорить, – Дальше им сказали так: «Ну-с, шарлатаны, еретики, побаловали – и будя. Теперь публично покайтесь, отрекитесь от всего этого и гуляйте. Позволим жить, мы добренькие. А если не отречетесь, то...» В то время, Юля, не расстреливали, как сейчас, смертный приговор исполняли сжиганием на костре.
-Смертный... А почему на костре?
-Это очень больно и мучительно. Тебе, наверное, случалось обжигаться, Юля. Попробуй представить, каково, когда вся горишь. Человека привязывали к столбу, а внизу зажигали костер. Человек, прежде чем умереть, некоторое время горел заживо. На казнь сходились посмотреть праздничные толпы. НУ, похоже, как сейчас на салют ходят смотреть 7-го ноября. Знаешь же, ходила. А в те года вот что... Вместо салютов.
-И только за то, что Земля круглая?
-Тогда этого было достаточно.
-Ну, блин, на фиг! – проговорила Юлька, – Я отреклась бы и к черту.
-Именно так и говорил Галилей Бруно перед казнью, – горячась, заторопился Егор, – Почему бы не отречься? Сказать, что хоть на трех или на тридцати трех слонах, Земля-то круглой от этого быть не перестанет. Ежеди страной правят жестокие дураки – это еще не повод умирать всем умным и честным людям. Выбор не велик: поддакнуть, а потом жить дальше, продолжать научные исследования или... Или сгореть заживо, бросив все незаконченное, недодуманное. Но Джордано Бруно не отрекся.
-Почему?
-Он был гордый человек. Не хотел унижаться. Ползать на коленях, бить в грудь себя, кричать, какой он дурак, лить слезы, выпрашивать пощаду. Он предпочел иное. «Да пошлите вы все» – спокойно сказать. И плюнуть. И умереть на костре.
-Я бы, папка, тоже плюнула! Пусть подавятся!
-И Бруно сгорел на площади. Сгорел и доказал... Нет, не то, что Земля круглая. К этому доказательству он шел многие годы напряженной работой. Доказал же другое. Все увидели, что власти могут убить человека, но не могут испугать и поставить на колени. Они, конечно, сильны, но сильны лишь голым физическим насилием, а не убежденностью, то есть не всесильны. Они сами разоблачают свою ложь. Не придет же в голову математикам сжигать на костре профана, заявившего, что дважды два – пять. Они...
Горло схватили спазмы. Егор поспешно поднес ко рту пустую чашку. Темно-рыжий дым кружился над потной, улюлюкающей, визжащей толпой, но даже толпа не могла заглушить звук выстрелов. Толик, пристрелив, Постуллу двумя короткими очередями, пробирался вдоль забора, держа автомат наизготовку. Толик шел, не видя, как Моська, быстро сориентировавшись, выскочил из караульной будки и затаился за ее левым углом. С вышки Колдыбин хорошо видел обоих, видел, что Толик ускорил шаг. Ведь за лесом невдалеке грохотало почти бесперебойно – шла итоговая проверка по стрельбам. Все было за то, что Моська не поймет, не выделит выстрелы, произведенные без команды и по живой мишени. Толик шел под пули. Егор стоял на вышке не шелохнувшись. Зеки за колючкой встревоженно переговаривались, опасливо косились на Колдыбина. Егор не стрелял, не кричал даже. Он, до последней секунды не принимавший слова Толика всерьез, был словно парализован, когда слова кончились, когда начался иной отсчет времени. Егор потерялся. Ни расчет, ни хладнокровие, ни страх, а какая-то иная сила сковала его мускулы и мысли. Он знал, что через несколько секунд Толика застрелят, застрелят на его глазах. И не мог пошевелиться. Забыл, что значит слово «мочь». Первый раз в его жизни на его глазах убивали людей. Это уже потом...
-Папка, ну ты что? А Галилей? Он-то как? – потеряв терпение, нарушила тишину Юлька.
-Галилей? Галилей, – Егор закрыл ладонями вспотевший лоб, с усилием возвращаясь к рассказу, – Он... Он ничего. Отрекся. Потом прожил еще много лет, занимался наукой. Но иногда... Люди говорили, что каждый год в годовщину казни его навещает Бруно. Со страшным, обожженным, обугленным лицом проходит он сквозь стену в квартиру Галилея. Никто не знал, о чем беседуют они долгую ночь, но после таких встреч все больше седых волос становилось на голове Галилея. Все мрачнее и замкнутее делался старик Галилей и, бывало, выйдя в магазин, он старался смотреть только себе под ноги, страшась встретиться взглядом с кем-либо из горожан.
-Так и надо ему, уроду, – резюмировала Юлька.
-Почему уроду? – уже задыхаясь, дурноватым голосом простонал Егор, – Почему? Я же говорил, что каждый эти вопросы решает сам. Он же не на войне был, он был образованнейший человек, интеллигент, одержимый наукой, никому зла не желал, открывал и изучал законы природы. Он долго не принимал во внимание, что Земля – не только небесное тело, а еще и планета человеков. А у человеков свои законы, много проще законов физики. Или на колени, или на плаху. Третьего не дано. Он хотел...
Егор сорвался. Поначалу он пытался еще маскировать рыдания кашлем, чуть не задохнулся и, закрыв лицо руками, долго раскачивался на стуле, морщился, стонал, сдерживая крик, тщетно пытаясь вытолкнуть из глаз хотя бы одну слезинку. Юля смотрела на него с изумлением, переходящим в страх, и вдруг сама потихоньку заплакала.
-Юля, ты... не, не обращай внимания, я... – не успев отдышаться, забормотал Колдыбин, – у меня... я псих ведь, б-б-б-бывает это... Джордано Бруно прав, конечно, прав, только так надо, но... Пойми, как плохо человеку, который это осознал, а все, а поздно. Обратного хода нет...
Уставший, опустошенный, будто надорвавшийся на разгрузке муки, плелся Егор домой в тот вечер. Покормил кошку предусмотрительно прихваченными хрящиками и куриной кожицей. Катя почти не притронулась к еде, видя, что хозяин чем-то сильно огорчен, она бегала за ним из комнаты в кухню, мяукала тревожно, добиваясь, чтоб он посмотрел ей в глаза, забралась к нему на колени. Когда Колдыбин, находившись из угла в угол, присел, наконец, у телевизора. Транслировали футбольный матч. Егор отрешенно смотрел в экран, гладил кошечку, дышать становилось все легче, все свободнее, слезы, почти без усилий, одна за одной быстро стекали по щекам. «Все хорошо ведь, – проговаривал он, едва заметно шевеля губами, – Юля смышленая, веселая, хорошая девочка. Юля. Доча. И кошечка моя тоже хорошая, тоже умная, кошечка, котя Катя, красивая, киска мякачка, хорошая моя, милая моя, моя Катя, моя мя».
Так и уснул сидя, не раздеваясь. Обошлось.
-И один из вас предаст меня, – негромко проговорил Иисус Христовский. Апостолы, умолкнув, настороженно посмотрели друг на друга. Никогда еще Иуда не был так близок к провалу. «Это блеф, – твердил он про себя, – Спокойнее. Иисус решил взять нас на пушку. Надеется, нервы сдадут. Спокойствие. Господи, не дай мне попасться на эту удочку!»
Передавали радиопостановку «Евангельские чтения». Колдыбин слушал вполуха, его не захватывал этот политический детектив с психологией, но одно слово упало на него, как яблоко на лысину Ньютона. Удочка! А ведь это идея! Он искал леску, чтоб попробовать сделать петлю, зная наперед, что может сотворить только удавку, забыв про основное предназначение лески! УДОЧКА. Ни разу не довелось Колдыбину слышать в передачах про Кота Баскервиллей, чтоб кто-то пробовал ловить на удочку. А почему? Неужели никто не пытался? Снасть нехитрая. На суше ни удилища не надо, ни грузила, ни поплавка. Леска, крючок. наживка. И все. А на крючок насадить рыбу. Мойву! Ведь в качестве приманки все старались использовать исключительно мясо. Мясо разных животных, разного качества, по-разному приготовленное. Ходили слухи, что какой-то энтузиаст клал в капкан человечину, оттяпав солидный шмат от собственной ягодицы. Многие считали это розыгрышем, но Егор не видел ничего удивительного. Колдыбин был убежден, что найдутся люди, которые за обладание капиталом не то что кусок – готовы целиком всю задницу отдать. Кот не клюнул на человечину. Так, может, позарится на рыбу?
Простота замысла несколько смущала Егора. Все гениальное просто, но не все простое гениально. Но ничего другого Колдыбин выдумать не мог, да и терять было нечего. Попытка – не пытка. В чуланчике он откопал моток миллиметровой лески, крючки, блесны, обрывок сети. Любопытная Катя с интересом рассматривала вытащенные на свет божий рыболовные аксессуары. Еще бы! Как она могла забыть летние деньки, когда хозяин, запихав в рюкзак эти вещички, уходил ни свет ни заря, а возвращаясь, обязательно приносил ей рыбку-другую, в сотни раз вкусней минтаев и мойвы.
-Да, Катя, да, моя котя, к рыбалке готовлюсь, – приподнятым голосом сообщил ей Егор. – На такую рыбу, что если поймаю, ты скажешь «елки-палки». Да...
Колдыбин сознавал, что зацепить кота крючком за глотку – это только полдела. Уйдет, или леску перекусив, или пасть себе разодрав. Но и Егор не такой дурак, чтобы тащить кота в окно, как в лодку. Пусть зацепится. А уж тогда можно вылезти в окно и мешком накрыть. А еще лучше – куском сети. Пусть путается. Лески оказалось много, Колдыбин решил сделать не одну удочку, а две. Крючки пришлось привязывать здоровенные, в дужку мелких толстая леска не пролезала. Была опасность, что Кот проглотит крючок и подохнет. Такой исход не входил в планы Егора, но был маловероятным. Кошки живучи, а Жюль Барс тем более не лыком шит. Так дешево не отдаст Богу душу.
Когда стемнело, Егор закинул удочки. Одна мойва лежала на карнизе, другая под маленькой вербочкой, метрах в четырех от окна. Вербочка все еще стояла не покалеченная. Не чудо ли это? Чудо. Известно, что это беда одна не ходит. Но, может, и чудеса – явления компанейские. Катю на ночь Колдыбин закрыл на кухне, не ровен час, испортит рыбалку. Странно, днем, размышляя, прикидывая, возясь со снастями, Егора не покидало чувство несерьезности всех его действий. Так, понарошку будто все. Но в полумраке (свет остался гореть в коридоре) Колдыбин ощутил нарастающее волнение. Он лежал на диване, смотрел на оба конца лески, привязанных к батарее, и почти не сомневался, что Кот придет. Придет, вызов брошен, никуда не денется. Впервые за последние дни Егор серьезно задумался, как лучше всего распорядиться вырученным миллионом. Дальше деликатесных лакомств и интересных, дорогих книг фантазия его не простиралась. Но в этот вечер Колдыбин понял: надо круто менять жизнь. Продать квартиру и купить загородный домик с огородом и прочим хозяйством. Прочь из города! Здесь страшно. А рядом с природой всегда спокойнее. Выращивать картошку, лук, малину, репку. Познакомиться с соседями. Хорошо бы около водоема – там и рыбалка. Жить своим трудом. Ни от кого не зависеть. Кошечка Катя будет прыгать по зеленой травке, гоняться за бабочками, ловить мышей. Можно будет завести корову. Хотя корова – это уже слишком он размахнулся. Кур лучше, козу. И, конечно, большого сторожевого пса. А Юля, доча, она же наверняка приедет на летние каникулы. Вечером Егор будет пить с Юленькой чай, говорить о все самом-самом интересном, о книгах, о грибах, о судьбах человечества. А черненькая кошечка Катя будет дремать на кресле, в печке, потрескивая, шуршать дрова, и это будет мой мир, я вырвусь из душного полуподвала, и Чужой Мир более не доберется до меня. Не достанет! И, всякое случается, вдруг муза вернется, и Колдыбин начнет ощущать поэзию...
Редко Егору выпадало счастье мечтать так долго, ярко и сладостно. В уголке сознания, увы, предательски затаился скепсис, он-то знал, что мечты это пустое, не бывает так, чтобы человек жил хорошо и радостно. Но сегодня Егор решительно загонял в угол многомудрую прощу существования. Что-что, а это от него не уйдет. А мечта – это так редко, так нереально, так хочется плакать. Мечта. Она запросто может осуществиться. Для этого и надо-то всего-ничего – поймать кота-людоеда.
«Господи, – думал Егор, – или кто там... Самое светлое и доброе, что есть в мире. Помоги! Я ведь не только для себя молю, я хочу поставить точку в кровавых преступлениях чудовища! А деньги... Деньги – мера доброты, почему я не могу хотеть их? Кто больше всех кинул в шляпу нищему, тот самый добрый. Помоги же, Господи! Я же чужого не прошу, я хочу обезвредить Кота – порождение ада, и получить заработанное!»
«Богу молиться – себя не уважать», – вынырнуло вдруг неожиданно и некстати. Где Егор слышал это? А, кажется, это слова Папирос Папиросыча. Он всегда появлялся неожиданно, и сказанное им навсегда поселялось в памяти. Они говорили тогда о Боге и людях. Высказывание, конечно, спорное, большинство не уважающих себя Богу тоже не молятся. Тогда Папирос Папиросыч смеялся над верующими. Комично, конечно. «Выдумали себе Вселенскую Буку и просят его смилостивиться. На коленях вымаливают прощение, клянчат, как малыши у папы дорогие игрушки. Молят продлить жизнь какому-либо тяжелобольному. Зачем? Если правда то, что на том свете ждет вечное блаженство, то просьба продлить телесные страдания звучит двусмысленно. А ежели полномочия Бога ограничены, если он, вдохнув в человека жизнь, не может спасти душу от небытия и все смертны – так на кой черт он нужен, такой Бог с ограниченной ответственностью? Во всех святых писаниях достоин уважения лишь один персонаж. Какой? На спор, с десяти попыток не угадаешь. Нет, не Пилат, нет, не Богоматерь, не богоотчим, не богобабушка. Разбойник, помнишь, распятый вместе с Христом. Нет, не тот проныра, которому сын божий без проволочек подмахнул путевку в рай. Тот, распятый, который хохотал и над Христом, и над толпой, и над кесарем, да и над самим собой, конечно. Я бы с ним в разведку пошел. Замечательный символ СВОБОДЫ!»
Стемнело. Затихло все. Колдыбин почувствовал тягу ко сну. Скепсис стал разрастаться. «Пацан же я, все-таки, – раздраженно подумал Егор, – лежу, гадаю. Клюнет – не клюнет. Будто то, что Кот опять придет – стопроцентный факт. Да пошел он...»
Одна из лесок шевельнулась, стала раскручиваться. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Колдыбин рывком сел на диване, протер глаза. Сомнений не было: кто-то подобрал рыбешку под вербочкой и уходил прочь. Когда Егор подскочил к окну, леска раскрутилась почти полностью. Все. Натянулась, тотчас ослабла. Жалобное поскуливание донеслось из темноты. Колдыбин ругнулся от досады, рванул леску на себя. Собака громко взвизгнула, леска ослабла. «Поцарапал пасть шавке какой-то. На войне – как на войне !»– думал Колдыбин, разгоряченно сматывая леску. Крючок болтался на месте, мойвы не было. Какая-то глупая пустолайка позарилась на приманку и мигом сорвалась. А Егор мечтал выловить Кота Баскервиллей на свою дебильную снасточку. Хватит сходить с ума! Покурить – и спать, и спать, и к черту все...
На кухне Егор выбрал самый большой окурок, прикурил от «вечного огня», присел на стул, несколько раз погладил рукой свернувшуюся на кресле Катю. «К дьяволу», – думал он, злясь на Кота, на Бога, на собачонку. на Папирос Папиросыча и его библейского кумира. Потом он вспомнил про мойву, оставленную на карнизе, пошел забрать ее – пусть Катя завтра съест, и то вперед. Широкими быстрыми шагами Колдыбин вернулся в комнату, пошел к окну, и вдруг будто споткнулся о воздух. Кот Баскервиллей сидел у раскрытого окна. Впервые Егор увидел Кота так близко. Впрочем, долго созерцать хищника  ему не пришлось. Глаза Кота сверкнули ярким зеленым огнем, этот взгляд царапнул Колдыбина по лицу, кот прыгнул вниз, бесшумно, молниеносно. Когда Егор не без некоторой робости выглянул в окно, то ничего не увидел и не услышал. Темно и тихо было во дворе. Нетронутая мойва с крючком в голове уныло лежала на карнизе.
*  *  *
Трагедийных сюжетов немного. Потеря близких, конечно. Неразделенная любовь. Или разделенная, но втоптанная в грязь в силу причин объективных и субъективных. Наветы, клевета, неправедный суд. Предательство любимых. Одна из самых горьких трагедий – трагедия человека, все способности, вся энергия, весь талант и лучшие молодые годы которого ушли на изобретение велосипеда. Те, кто избежал этой ловушки, воспримут ее скорее как трагикомедию чудака не от мира сего. Но изобретателям велосипеда излишне объяснять, что было пережито Егором Колдыбиным. Жизнь была для него неограниченным полем исследований. Трудности лишь вдохновляли. Ни у кого не спросясь, он взвалил на себя тяжкое бремя. Сознавал он, что и ответственность его огромна. Осмыслить жизнь через свою индивидуальность, обработать информацию творчески и подарить людям тайны счастья и благополучия. Он понимал, чего хочет, и верил, что сможет. Удивительно, при том объеме прочитанного и передуманного прошел немалый срок, прежде чем пелена упала с глаз. Неоригинальность всего, что он писал и делал, набор вечных тем и вечных истин, до которых он дошел своим умом, оказалось уже сказанным много веков назад и на многих языках. Самое поразительное, Егору открылось, что даже индивидуальности нет у него. Мысли, поступки, характер – все вплоть до внешности тоже было давным-давно и трудно сказать, который раз в его личности дублировалось. Он повторялся и обречен был только повторяться. И не в его личности было дело, весь мир, вся история из века в век добросовестно повторяла себя. Сознавали ли люди, что из века в век, рождаясь, рожая, убивая, умирая, они разыгрывают одну и ту же пьесу? Поколение сменяет поколение, как одна актерская труппа другую, меняются костюмы, манеры говорить, привносится современный антураж и соответствующие эпохе декорации, но пьеса-то та самая. Не старая, не молодая – единая. Все давным-давно жито-пережито, писано-переписано, жевано-пережевано с точностью до запятой.
Раньше, до разоблачения обмана, в жизни Колдыбина бывали неудачи, срывы, черные полосы уныния, много чего неприятного случалось. Но это еще была жизнь. И Смерть была. Строга, неподкупна и сурова, она не ленилась напоминать о себе, заставляла торопиться, помогала сосредоточиться, ведь у Егора было столько творческих планов. Мыслимо ли придумать что-нибудь более горькое и несправедливое, чем умереть, не завершив шедевра? Наивности по молодости лет Егору было не занимать. Он ощущал себя первооткрывателем, Колумбом. Плыл, бросая вызов ловушкам и опасностям, плыл с единственной целью – открыть панацею счастья и подарить ее своим соплеменникам – людям. И что же он увидел, причалив к берегам Нового Света? Там на пляже отдыхали миллионы его предшественников, они посмеивались добродушно и снисходительно, все они в свое время тоже изобретали велосипед, искали, стремились, верили, но теперь уже переболели этим, как могли, подбадривали новичка, ведь ему еще предстоит привыкать к бессмысленности времяпрепровождения в этом недобром мире.
А мир, конечно, давным-давно рухнул бы или изменился до неузнаваемости, если б искателей-изобретателей было бы чересчур много и все бы они враз почувствовали себя обманутыми. Но люди в массе своей были иными. Колдыбина часто поражало, что молодые люди едва ли не с десяти лет бойко рассуждают о своей будущей жизни, намечая в ней основные цели и этапы. Они планировали прохождение жизненного пути, будто обсуждали трассу марафонского забега с препятствиями. Девчонки вертелись голыми перед зеркалом, примеряли разноцветные трусы и белое свадебное одеяние. Жизненные планы: выскочить замуж как можно раньше, за богатого, желательно, но можно и не очень богатого, если красив и сексуален, потом родить двух детей, или трех, ну, и там еще что-нибудь по мелочи, у кого какая фантазия. Парни с похожими установками, с поправкой на пол: конечно, поступить в престижный институт или еще куда-то, лет пять-семь отводят для забав юности, холостяцких проказ и прочего, жену кто-то будет выискивать среди девственниц, кому-то, напротив, нужна деловая, без комплексов, само собой, не забывают о карьере, максимум в 30 лет планируют защитить кандидатскую диссертацию, в 38 лет – докторскую, или еще куда-то вверх выбраться попрестижнее и денежнее, в 35 лет – покупка дачи, в 38 – личный автомобиль, ну и прочее, по обстоятельствам. Если их спросить, не скучно ли жить по-писаному, что в такой жизни интересного, в чем смысл жизни, они хором пожмут плечами: «Все так живут. Жить-то надо. А что вам не нравится?» Им жить не страшно. Они все знают, а чего не понимают – то ерунда. А каково отношение к смерти? На похоронах деда рисуются разные радужные перспективы. И верно, основная жизнь впереди. На похоронах отца уже подводят итоги прожитого и достигнутого, планируют, как преуспевать дальше, и, увы, посещают мысли, что все там будем, особенно если рядом стоит сынишка. А если и не стоит... Они люди взрослые, понимают, если тебе не дышат в спину, от холодной ямы это не спасет. Се ля ви. Этакое гигантское человеческое стадо – живущее, работающее, плодящееся, отдыхающее, разговаривающее в силу привычки. Конечно, не все таковы. Есть и иные особи, выламывающиеся из строя. Можно плевать на общественное мнение. Стать вольным художником, путешественником, политическим авантюристом, затворником в конце концов – но все эти роли тоже предусмотрены неведанным автором пьесы абсурда. Даже покончить с собой не возбраняется, никого этим не удивишь.
Конечно, во все века набивший оскомину вопрос – вопрос на засыпку – «в чем смысл жизни?» ставил в тупик людей образованных, творчески мыслящих. В отчаянии разламывая свои велосипеды, изобретатели либо саморазрушаются в тупике, либо кричат «Верую!» Кто тот гений, заронивший зерно о Создателе? Удобная вещь. Не малые дети, а умудренные бородатые мужи многословно и серьезно рассуждают о Боге. Религия – не наука, фактами не затрешь, экспериментами не опровергнешь. Феномен или закономерность? Ни одна цивилизация безбожной не была. Верую, и баста! Бог не уязвим. И очень удобен. Если жизнь земная – нечто вроде приготовишки детского сада, а после смерти только начнется настоящая жизнь духа, тогда-то, мол, откроется этот неугомонный смысл. А пока же на каверзный вопрос дается ответ логичный и исчерпывающий – смысл в том, чтобы жить, не гневя Бога. Чешут, как по-писаному, подробности загробного мира обсуждают и даже не улыбаются! То ли высокопрофессионально выдрессировались сдерживать смех, то ли разучились смеяться. Возможно, смех вообще греховен? Что в кино, что в мультфильмах разнокалиберные злодеи хохочут постоянно, иногда до истерики. Положительные же персонажи, если и рассмеются когда, то коротко, вполголоса. Они со злом борются, не до смеха тут. Сам Христос весельчаком не был. Думал, искушению подвергался, проповедовал, а все, кто смеялся, были нехорошими людьми. Итак, вера как бегство от отсутствия смысла. А толпы не отягощенных поисками смысла человеков равнодушно поддакивают и добросовестно живут, сосредоточившись на обслуге и усладе своего тела. Если мир действительно таков – то это плохо сработанный мир. Существуй госприемка, предложенная Господом модель была бы отброшена как брак.
Однажды в мир Колдыбина вошла Смерть. Вошла и скромно присела в углу. Она не была навязчивой, и Егор быстро привык к ней, как к новому стулу или скатерти. В школьные годы Егорыча в восьмом классе одна влюбленная в него девчонка спросила: «А тебе не бывает страшно, что внутри тебя живет какой-то скелет?» «Что уж тут страшного, – рассмеялся Егор, – внутри тебя тоже скелет прячется, кстати». Он покривил душой: несмотря на комизм вопроса, Колдыбину временами было жутковато. Теперь же, глядя на людей, Егор внутренним взглядом отчетливо видел перед собой шевелящиеся и разговаривающие скелеты. Не мертвецы, полудохлые пока люди, но разве это принципиально? Жить – значит умирать. Умершие в его понимании отличались от живых не более, чем восьмиклассник от выпускника школы. Вопрос времени – не более того. Если б Колдыбин, бросив стихи, стал вымучивать прозаические романы, то одно готовое название у него было. «Из жизни умирающих». Универсальный заголовок всех времен и народов. Егора почти не пугало вечное окружение загримированных шляпами, штанами, шубами, грудями, усами, глазами и галстуками скелетов. Было лишь противно, особенно когда попадались на глаза скелеты, неумеренно обвешанные жиром, мясом и шмотками. Только в транспорте, где всегда становилось очень ярко и тихо, Колдыбин замечал, что за ним следят. Кто-то таращился открыто, кто-то говорил нарочито громко, якобы увлеченный дискуссией с соседом, кто-то и вовсе сидел неподвижно, не оборачиваясь. Но Колдыбин чувствовал – они его поняли, раскусили. Возможно, в глазах Егора читалось, что он все про них знает. Скелеты это поняли и только того и ждут, что Колдыбин неосторожным словом, взглядом вдруг да ненароком выдаст себя. Вот тогда-то они на него набросятся и разорвут. Огромным запасом воли обладал Егор. Он непринужденно смотрел в окно, не делал резких движений, не заговаривал ни с кем и, выходя из транспорта, едва ли не физически чувствовал ненависть десятков глаз, толкавших его в спину. Даже Лена, молодая, смазливая и насмешливая жена Колдыбина, прохаживаясь по квартире, ни на миг не давала Егору отвлечься и забыть, что перед ним прохаживается длинноволосый, в меру укутанный мясом и стянутый упругой кожей скелет. Что парадоксально ничуть не снижало вожделения. В эти минуты весь мир Егора сужался до желания посредством этого женского молодого скелета избавиться от зудящей, жгущей тяжести в паху. Желание пухло до огромных размеров, на короткий миг вытесняя из мира все остальное. Остальным было то, что он существует в обществе загримированных скелетов, и ни страха нет, ни тяги к бунту, ни отчаяния. Подташнивание и скука.
Мертвым был лишь мир людей, Чужой Мир. Лес, сосны, реки, муравьи, кошечки и птицы – все было переполнено жизнью. Это ставило Колдыбина в тупик. Рассуждая здраво, он не перестал быть человеком, в чем же загадка того, что он стал изгоем в Чужом мире людей? Часто и подолгу стал Егор разглядывать себя в зеркале. Встречался взглядом с усталыми глазами на своей потасканной физиономии, но скелета не видел. Нет, вообразить-то он мог что угодно, но воображение – это совсем иное, ничего общего с внутренним зрением. Это внушало тревогу, растерянность и предчувствие, что самое страшное еще впереди.
Однажды ночью Колдыбин сидел на кухне, без аппетита переминая зубами гречневую кашу с жареными карасями. В тарелку старался не смотреть, знал, что если приглядеться пристальней, можно увидеть сотни мелких червячков, а рыбьи хребты вяло задвигаются большими, полудохлыми сороконожками. Уже много месяцев Колдыбин не мог понять: действительно ли он ест червей, или мерещится это, но трапезы проходили без нежелательных последствий для желудка, волноваться было не о чем. Егор ел лениво и столь же лениво просматривал прессу. «Какая дрянь, – устало думал он, – сплошные журналистские расследования, кто из правительства и госаппарата наворовал больше. А потом новые расследования, кто из журналистов и за что получил на лапу больше. Астрологические прогнозы: кто в новом году будет лидировать в грабеже государства. И контрбайка: с чьей руки кормится тот или иной ясновидящий пророк. Странно, перестали печатать рецепты черной магии и ворожбы. Методы наведения на человека порчи имели наибольший рейтинг популярности. Наверное, если в этом году хоть один покойник похоронен без фотографии президента, участкового мильтона, богатого родственника или молодого любовника любимой жены мужа-импотента, то это нонсенс да и только. Ведь это же самый надежный и простой метод наведения порчи. Вместе с трупом начинает заживо разлагаться человек, чья фотография подсунута в гроб. А ведь у многих столько врагов. что впору фотоснимками как горчичниками обкладывать – и то все не влезут. Мне вот все хуже и хуже. Кого подозревать в наведении порчи? Жену? Ей-то зачем? И смысла нет, да и воображения не хватит. А мне был бы очень интересен человек, наводящий на меня порчу. Значит, я много значу в его жизни, сильно подгадил. Но когда? Кому? Лабиринт. Все это можно счесть фантазиями, но есть одна заковыка. Я чувствую себя виноватым и не понимаю – в чем?
Была поздняя ночь. Легкие скрипы половиц, вкрадчивый шорох нет-нет да и доносился до Егора, но он к этому привык и не обращал внимания. Иногда он поглядывал в темный коридор. Поэтому и заметил, как черный силуэт отделился от стены, беззвучно шагнул вперед и замер. «Чего только не примерещится, – зачем-то тихо пробормотал Колдыбин. Кого он мог обмануть? Себя? Исключено, он сразу понял, что никакие это не зрительные иллюзии. Неизвестного? Но ведь тот подкрадывался с какой угодно целью, но только не затем, чтобы тривиально напасть, совершив это внезапно. Долгое время Егор не поднимал глаз от газеты, маленькими глотками пил горячий чай, выжидая. Когда же он вновь посмотрел в коридор, то никого не увидел. Темнота и все. Все? Нет, это не был привычный полумрак в квартире, коридор наполнился густой черной массой, так бывает в лесу в беззвездную ночь, когда собственных рук, поднесенных к глазам, не видишь, это про нее говорят: «хоть глаз коли». Колдыбин вновь опустил взгляд, медленно потянулся за папиросой. Он не мог понять, конечно, что происходит, кто приближается к нему, но почувствовал: к Чужому Миру это не имеет ни малейшего отношения, значит, бояться нечего. Колдыбин чиркнул спичкой, и в этот миг скрипнула кухонная дверь. Егор прикурил, затянулся глубоко, загасил спичку в грязном блюдце с окурками и лишь тогда посмотрел. Перед ним за столом сидел призрак. Не живой человек, не труп – в этом Егор хорошо разбирался – именно призрак. Его лицо показалось Колдыбину знакомым. нет, близкие, друзья-приятели, соседи и прочие отпадали, но где-то когда-то, Егор готов был поклясться, видел он это лицо. Оно не было страшным, скорее даже забавным. Маленький, острый нос, широко посаженные голубоватые глазки, светлые, едва различимые брови, круглые щеки с ямочками. Неизвестный до смешного смахивал на цыпленка из детских мультиков, только приставлена была эта мордашка не к желтому шарику с двумя ножками-спичками, а к неестественно плоскому, черному, гибкому, словно вырезанному из упругого куска резины туловищу.
-Добрый вечер, – гость улыбнулся первым.
-Ты кто? – недружелюбно спросил Егор.
-Ну что ты так сразу недоброжелательно, – казалось, гость издевается, скроив на своем цыплячьем лице оскорбленную невинность.
-Черный Человек, с понтом ?– Колдыбин начинал злиться.
-Ну вот... Сразу и «черный». Да еще «с понтом».
-Представляются, заходя. В гости. А ты вовсе без приглашения. Ну?
-Ой, – незнакомец горько вздохнул, – ты грозен, КолдыбиН, как я погляжу. Ну давай, если тебе это так надо, бери бумагу с карандашом и чеши по порядку: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок, вид режима... Но у привидений как-то не принято столько внимания уделять анкетным данным. Зови меня «Черным», если хочешь. Это без разницы.
-А зачем, Черный, ты возник здесь? Или это тоже без разницы?
_Можешь не на таких тонах, а? Я к тебе хорошо отношусь.
-Сто-стоп-стоп! Вечеринка у Зои! Помнишь? Она напилась и отрубилась, а мы с тобой сели играть в шахматы: кто выиграет партию, тот и попользуется Зойкой до утра. Ничья, ничья, мы много пили, много думали, мы оба хотели, чтобы все было по-честному. И уже утром, когда все очухались и стали разбегаться, мы прихватили дорожные шахматы и доигрывали на скамейке.
-Обижаешь, Егор. У тебя второй разряд, а я умер кандидатом в мастера.
-Да, ты не очень похож. Это не ты в позапрошлом году...
-Не я. Я давно уже умер, – в голосе Черного появились скучающие нотки.
-Да. Но я тебя где-то видел. Точно-точно. А ты... Ты Толика не знал?
-Нет. Сейчас-то знаю. Ограниченный тип. Нудный.
-Разве можно так говорить? У него любимая погибла. И потом, когда он понял несправедливость, он стал бороться! Любой ценой. Жизни не жалея!
-Справедливость? – улыбнулся Черный, – а что это? В моем понимании справедливость – это то, чего не просто нет, а и быть в природе не может. Жизни не жалел, верно. Ни своей, ни... твоей. В жизни всегда есть место подвигу? Не знаю. Если один солдат, окруженный врагами, взрывает себя и их, врагов, кого мы запишем в герои, а кого в трусы? Ему так недоставало войны, бедолаге...
-Ты говоришь жестокие слова, Черный. А я предал Толика. Предательству вот всегда в жизни есть место. Я предал не тогда, когда не пристрелил Моську. Я предал, когда вернулся, мне позарез надо было жить, чтоб написать обо всем пережитом, чтоб люди прочли и...
-И узнали, что не так живут, – не удержавшись, вставил Черный. – Какие вы все наивные, серьезные люди. В преисподней отвыкаешь от громких слов. Я тронут. На самом деле. Отношение к таланту как к достоянию человечества! Да, история подсовывает массу дурных примеров. Пушкин и Лермонтов подставляются под пули, не на войне, а так, светские предрассудки. А Есенин с Маяковским каковы! Собственными руками себя прикончили. Это не безответственность уже, прямое вредительство наблюдается.
-Стой! Я узнал тебя! – вдруг озарило Колдыбина. – Ты старший брат Ирины! Она влюбилась в меня, когда ей еще семнадцати не было. Я-то поопытнее был, я так, чисто по-товарищески попользовался ее чувствами. Я же не знал, ну, собственно, не моя прямая вина, что она пошла на криминальный аборт к слабоквалифицированной ведьме из Пригорок. Я знаю, мне нет прощения. Я должен был быть серьезнее, у нее были такие сказочные волосы, и руки, маленькие, ласковые руки, она рисовала...
-Стой-стой-стой! – перебил Черный, – я понял. Хватит. Я ж со смеху сдохну, а я ведь уже давно сдох. Пощади, не ставь меня в пикантное положение.
Егор обалдевшими глазами смотрел на незнакомца. «Зачем он здесь, этот фантом с цыплячьим рылом? Что общего у нас с ним? Почему мне кажется, что мы знакомы вечность, и почему я не вижу его скелет?» Одно слово поразило Колдыбина. Преисподня. Неужто перед ним ангел смерти?
-Хватит гадать и исповедоваться, – сказал Черный. – Я давно понял суть твоей трагедии. Ты изо всех сил старался выжить. Тебе это удалось. А гениальные стихи не родятся, будь они прокляты, неблагодарные. В стихах ты бы авторитетно объяснил людям, как надо жить правильно. А ты что, до сих пор полагаешь, что люди ничего не понимают?
Вот оно! Последняя фраза была воспринята Егором как озарение. Уже давно в подсознании Колдыбина жила тревога. Подозревал, что изобретает велосипед. Черный поставил точку. Если надежда умирает последней, то именно в эту секунду она и отбросила коньки.
-И чего ты прицепился к зеркалу, словно сопливая нимфетка или актер пантомимы, – добродушно продолжал Черный, – не видишь скелета? Ну и что? Или тебя тревожит, есть ли он в тебе? Мне б, Егор, твои заботы.
Когда вся кухонная стена превратилась в огромное зеркало, в первый миг Егору сделалось до безумия жутко. Хоть зажмуривай глаза и забирайся под стол. Но Черный сидел, с любопытством поглядывая на Колдыбина. «Ну, зеркало, ну и что, – то ли подумал, то ли сказал, то ли услышал Егор и всмотрелся в свое отражение. Вот его голова, большая очень, ну и что? Голова, лицо, что это с лицом, как страшно оно задергалось, будто нечто, зашитое в нем, яростно пытается прорваться на свободу. Вот кожа лопнула в нескольких местах, стала расползаться мятыми лоскутами, наружу выпирала полуразложившаяся голова мертвой лошади, она хрипела, рвалась, задыхалась, будто нечто еще кроме разорванной кожи лица сдерживало е цепко и болезненно. Егор, закатив глаза, затрясся от приступа злорадного хохота, почти тотчас ему не стало хватать воздуха. Задыхаясь, он повалился со стула, скрючился на полу, спазмы сдавили горло, челюсти сжались, сведенные судорогой. Все со свистом летело в одну воронку: город, стихи, кустики земляники, могильные пирамидки, простыни, недокуренные сигареты. Было так много всего, исчезающего в бездне, что не хватало воздуха. Огромный, ярко-желтый паук отчаянными усилиями пытался зацепиться, удержаться на краю воронки, его сухие, колючие ноги щекотали Егора, а Егор и без этого давился от смеха, задыхался, хрипел, и в то же время взглядом, парализованным от ужаса, смотрел на себя, корчившегося на вонючем, испачканном скользкой гнилью полу, гнилью лошадиной морды, мертвой, но дергающейся. хлюпающей, хрипящей.
-   -   -
«Если б они знали, где и когда появляется Кот, он давно бы уже был пойман. Если б я знал, как поймать его, этот поганый Жюль Барс тоже был бы пойман. Если бы да кабы...»
В эту ночь Егор спал беспокойно. Часто просыпался, курил. Утром зато, хотя голова и побаливала, но никакой апатии. Он сжевал последний кусок хлеба, положил мойву в блюдечко Кати. Выпил стакан чаю. Ходил по квартире из стороны в сторону. Потом присел на диван и коротко подытожил ситуацию:
-Дано: 1. Кот появляется на моем карнизе регулярно.
2. Рыбо-мясные приманки игнорирует.
3. Хитер и осторожен дьявольски.
4. Я не знаю, как его поймать.
5. Но я знаю, что такой способ должен быть.
6. Я найду этот способ.
Легко сказать... Это же не бутылку пустую найти, да, Зина, – Егор закурил бычок «Магны» со следами помады, по привычке разговорился с его бывшей хозяйкой, 18-летней студенткой в черных колготках, - Тут бы и Шерлок Холмс сел в калошу. Это тебе не собака Баскервиллей, не пестрая лента, не Мориарти какой-нибудь задрипанный. Да и вообще, Зина, трудненько сыщику бы пришлось. Прикинь, такой, например, сюжетик. В квартире совершено убийство. Хозяин квартиры найден мертвым. На столе пустые бутылки, селедка недоеденная, в пепельнице окурки (кстати, окурки в половине детективов – главные улики. Что без них делали бы сыщики, ума не приложу). Так вот , окурки со следами помады, значит, аксиматично «шерше ля фам». Ищите женщину! Дедукция, сэр. И сел бы в лужу сэр. И никогда бы не пришло в его мудрую голову, что выпивающие остались ночью без курева, пошли на остановку и набрали окурков. Я, Зина. сколько угодно мог детективов сочинять. Это же легче легкого. Если б за это хорошо платили, а иначе зачем себя волокитой изводить? Лучше телик смотреть.
Колдыбин включил телевизор и горько раскаялся в этом. Сообщалось об исчезновении президента после вчерашнего заседания. Ответственность за это взяли на себя уже четыре экстремистских группировки. Самым циничным было то, что президента похитили накануне Первомая, испортив праздничное настроение всему населению ССР.
-Президентик. Бежняжка. Он же не из-за себя, из-за народа полез в политику. Эх, Ванька Щекотихин. Что ж ты так.
-Это его проблемы, – заметил диктор, – ты б лучше о коте-людоеде думал.
-Ты прав, – сказал Егор, – мир жесток, а я с сантиментами своими.
Здоровенная муха залетела в форточку. Катя стала ее ловить, увлеклась, как маленькая. Колдыбин полуотрешенно наблюдал, как кошка, прыгая чуть ли не на два метра, пытается сбить мушину на ленту. Мимо, мимо. Но вот Катя перестала прыгать, она скакнула на стол и залегла, как в засаде. Муха кружила по комнате, глаза кошки за ней. «Какое маленькое, умное, красивое животное, – думал Егор, – гордое, смелое. Индивидуалистка. Как случилось, что люди приручили кошек? С собаками понятно, там инстинкт стаи. А кошки? Они, конечно, не вполне звери, те, что живут у людей. По-разному воспитывают их. Катя у меня нежная, ласковая, когда она лижет руку, урчит, когда я ее глажу, скучает, если меня нет дома, бежит к двери, заслышав мои шаги в подъезде, мне дико и страшно знать, что есть человеки, которые истязают кошек, убивают. От скуки, что ли? Срывают злость,или, напротив, набираются злости. Но еще более дико, когда я представляю себе белого кота, который рвет куски мяса с лица парализованного человека, забирается в колыбели, грызет маленькие, нежные шейки детишек. Хотя, если сами матери убивают своих младенцев, что уж тут удивляться, если кот... нет, странно. Кошки никогда не бросают котят, берегут их, своих маленьких. Кот творит зверства, свойственные только человекам. Я хочу посмотреть ему в глаза. А, может быть, и убить. Хотя деньги...»
Прыжок! Катя дождалась момента, когда муха, налетавшись, села на оконное стекло. Муха метнулась вниз, но кошкина лапа настигла ее, придавила к подоконнику.
-Браво! – аплодируя, воскликнул Егор. Катя посмотрела на него удивленно и возобновила игру с уже помятой, но живой жертвой.
-Если верить в эволюцию, то стать разумными могли только хищники, – вслух рассуждал Колдыбин. Им надо не только быстро бегать и прыгать, они должны думать, как перехитрить жертву. Это не траву щипать. В каждой охоте есть элемент творчества. Дураки гибнут от голода. Я не охотник, я еще только учусь, вот сижу и думаю. И ничертасеньки не...
В голове бродила не очень-то умная мысль – намазать карниз клеем, еще лучше тестом облепить, чтоб кот-людоед прыгнул и прилип, как муха. И вдруг пришла мысль. Будто с потолка свалилась в голову. Валерианка! Кошачий наркотик! Кот, конечно, умен и прожжен, но неужто не соблазнится? пара шагов – и все. Я дерну за леску, окно захлопнется, а там уж... Возможно, будет жарко. Голыми руками не возьмешь. Но не тигр же он. Пусть попробует загрызть взрослого человека. Кот – бестия прожженная, но слишком разные у нас весовые категории.
И Егор стал торопливо одеваться. Наверное. он бы почувствовал разочарование, если б настойка валерианки продавалась в ближайшей аптеке. Если все идет как по маслу, это настораживает. В двух других аптеках валерианки тоже не было. Колдыбин сел в трамвай и покатил в центр.
В трамвае было малолюдно. Егор поглядывал в окно, не обращая внимания на двоих сидящих впереди. Пьяненький, невысокий мужичешка в сером костюме дремал, убаюканный трамваем. Сидящий у окна парень лет двадцати, коротко стриженный. спортивный и крепкий, в ветровке, но, правда, без кепки, что-то негромко сказал пьяному. Тот не прореагировал, тогда парень сильным ударом по лицу сбил его на пол, отпихнул ногой, перешагнул. Трамвай остановился. Мужик, стоя на коленях, пытался подняться, но парень, освободив себе дорогу, не успокоился, приподнял пьяного за волосы, пнул по лицу сильным, отработанным ударом, мужик повалился на плечо и получил еще раз. Глухой звук удара услышали все в трамвае, заоборачивались. Парень, конечно, пнул бы еще, чувствовалось, что делает он это квалифицированно, с любовью, но пора было выходить. Уже выйдя из трамвая, парень посмотрел на часы и быстрыми шагами двинулся к универмагу. Парень был деловой. Избитый, не торопясь подниматься, осторожно трогал окровавленные губы. Все косились на него, кто равнодушно, кто удивленно, не понимая, из-за чего произошла драка. То есть не драка, конечно, избиение. Вроде бы тихо-мирно, без шума ехали, и вдруг... Егор не понимал, что так глубоко поразило его в этой сцене. Людей, что ли, давно не избивали у него на глазах. Причина была ясна Колдыбину – пьяный не отреагировал на просьбу уступить дорогу к выходу, дремал он. За что и получил. Или лицо парня? Оно не было яростным, не был он взбешен, просто бил квалифицированно, со знанием дела, как опытный мастер, вколачивающий в доску непослушный гвоздь. А может, Егор так взволновался, что сам мог оказаться на месте избитого. Эка невидаль! Не привыкать. Так что же?
Колдыбин вышел на остановке и медленно двинулся по улице, едва ли не физически ощущая, как набухает обида, переходящая в горечь, в обреченность. Хотелось плакать, реветь в голос и тупо твердить: «За что, за что, за что?» Не надеясь на ответ, разумеется. С тем же успехом он мог канючить по поводу того, что лето кончилось, стало холодно, выпал снег. За что? Такой мир. Был, есть и будет. За что?
Но тут Егор почуял толику неискренности. «Есть за что, есть», – подумал он, будучи пока не в силах сформулировать, объяснить самому себе, в чем конкретно его вина? Логика пожимала плечами, но стыд и горечь не оставляли Колдыбина. И сознание необратимости. Пусть сейчас он даже поймет свою вину, исправить ничего невозможно.
Множество человеков двигалось по проспекту. Требовалась полная сосредоточенность, чтоб ни с кем не столкнуться, Колдыбин же то и дело задевал кого-то плечом, пока вдруг не спохватился. Ведь он сам рискует быть избитым в кровь посреди улицы, стоит ему задеть того, кто посчитает это достаточной причиной попинать невежу по лицу. Сосредоточившись, Егор выбрался из гущи человеков. Он оказался около здания Театра оперы и балета. Там вели дебаты о том, где искать президента народные избранники. Верховная власть. Поток прохожих остался позади. Можно было подобрать бычок, закурить, отдышаться. Место было знакомым. Егорыч чпсто бывал здесь в детстве и позднее тоже. Тогда здесь стоял гипсовый лев, положив на шар огромную лапищу. Что это символизировало? Цирковой номер или самую высшую, верховную власть над планетой, над миром? Егора в детстве любимой игрушкой был плюшевый лев с красной гривой. Колдыбин ласково называл его Левик, сажал его за стол, когда ел, спал с ним. Когда он впервые увидел статую льва, это было большим потрясением. Это значило, что большое, могучее может быть милым и добрым. В разное время все игрушечки Егора исчезли, исчез и маленький левик. А этот? Наверняка его нет, а как было бы здорово, если бы был. Пускай бы они попробовали его попинать, твари, сломали бы пальцы на ногах. Если он есть, можно надеяться...
К изумлению Егора, лев стоял на пьедестале и хорошо выглядел. От радости Колдыбин чуть не запрыгал, не захлопал в ладоши.
-Здравствуй, Левик, – сказал Колдыбин.
-Привет, Егор, – суховато ответил лев.
-А я боялся, что тебя нет.
-Я вне политики. И денег стою. Терпят пока.
-Я изменился очень. Все изменилось. А ты все такой же.
-Все такой же, – скучающе согласился лев.
-Может, ты объяснишь, в чем моя вина? Я совсем запутался. Я не узнаю города, не узнаю людей.
-Ты очень долго страдал самовлюбленностью. А теперь ты всегда будешь чувствовать себя виноватым. У постели умирающего – в том, что жив, умирая, что отрываешь людей от интересных дел, портишь им настроение. Твоя вина в том, что ты не веришь в то, что люди и жизнь станут лучше. Если большинство не верит в это, лучших времен никто не дождется.
-А ты... Ты веришь?
-Верить – это привилегия или вериги людей. Мое дело стоять. А потом исчезнуть.
-Как? Когда тебя собираются разрушить?
-Исчезновение – это не смерть, – устало, с неохотой терпеливо продолжал лев, – ни у кого нет даты. Просто однажды спохватываешься и замечаешь. Да что объяснять? Ты это сам хорошо знаешь.
-Знаю, – согласился Колдыбин, – ну, я пойду. До свидания.
-Прощай.
Колдыбин медленно побрел прочь. «Лучше бы льва не было, – думал он. Стоит осколок прошлого, настроение портит. Поучает».
Резкий гудок машины и громкий мат водителя вернули Егора к реальности. Он отскочил с мостовой, осмотрелся. «Вот ведь черт, – подумал с досадой, – сперва пинки эти в трамвае, потом лев этот. Сам не до конца понимает, что говорит. В аптеку! Кровь из носу, но достать валерианку. Не будем заморачиваться насчет людей, жизни, Чужого Мира, но в то, что я поймаю кота-людоеда, я верю. Поглядим, кто кого...»
*  *  *
Забытье... Желанное, нежное, невозможное слово. В тот год Егор Колдыбин уже жил один в полуподвальной квартире. Он лежал в темноте, буквально раздавленный тоской. Депрессия расставила жуткий, чудовищный капкан, вопру такой ставить разве что на бронтозавра. А попался он, Егор, маленький человечек. Снотворное кончилось. Колдыбин лежал в темноте неподвижно, даже думать не мог. Все было раздавлено тяжестью тоски. Может, он бы и покончил с собой, хуже-то ведь не бывает, оказался бы там, с друзьями, в преисподне обетованной. Но надо было думать о способе, искать веревку, или еще что, а он не мог ни думать, ни шевелиться.
Была глубокая черная ночь, когда в дверь раздался короткий звонок. Колдыбин, к которому и днем-то никто не заходил, не ощутил даже намека на удивление. Все было настолько задавлено, закупорено тоской, эмоциям просто негде было спрятаться. Звонок повторился. Егор медленно приподнялся с дивана, с отсутствующим взглядом поплелся к двери.
-Не бойся, – первое, что услышал Егор, отперев замок. В подъезде стояла тьма – везде выкрутили лампочки, а Колдыбину свет в квартире был не нужен, – не бойся, с тобой все в порядке.
Голос показался знакомым. «Не бойся» – это, конечно, было излишним. Для страха тоже не было места, мир Колдыбина едва не лопался от тоски. Егор щелкнул выключателем. На пороге стоял Толик. Осунувшийся, небритый, сгорбленный, в перепачканной землей солдатской робе.
-Не бойся, с тобой все в порядке, – ровным, настойчивым голосом заговорил Толик и, стараясь не делать резких движений, переступил через порог. Глаза Егора оставались тяжелыми, тупыми, он не то чтобы не испугался, он, скорее, не помнил, что это за чувство – страх.
-Ты не сошел с ума, – продолжал Толик. – Да, это я. Никакого чуда, меня убили, закопали. Я пришел к тебе мертвый.
-Заходи, – наконец выдавил из себя Егор, наверное, Толика здорово озадачило, до чего буднично это прозвучало. – Чай поставить?
Возможно, со стороны это смотрелось комично. Но Колдыбин просто не знал, требуется ли какой-то особый этикет при разговоре с мертвецами.
-Поставь, – сказал Толик, заметно озадаченный полнейшим хладнокровием друга, и все продолжал разжевывать мысль, что он – не галлюцинация, – конечно, это бывает редко, но ночью нас иногда отпускают, а ты так много думал обо мне, тебе так плохо.
-Увольнительную получил? Там что, вроде армии? Или зоны? Я вот слышал про такое местечко – преисподня.
-Там те, у кого никаких чувств не осталось.
-Тебе покрепче чай?
-Да. По-нашенски.
Вскоре они сидели друг против друга за кухонным столом и маленькими глотками прихлебывали горячее, горькое, черное варево.
-Я болен, Толька, – сказал Егор, – псих я. Мне даже пенсию за это начисляют. Я давно ничего не пишу.
-Я все знаю, не рассказывай.
-Хорошо. Я много думал о тебе. У меня больше друзей не было, мы так многое не договорили с тобой. У меня всегда было предчувствие, что ты возникнешь когда-нибудь, чтоб посмотреть мне в глаза. Ты опоздал.
-Я никогда не считал тебя в чем-то виноватым перед собой! – Толик повысил голос. – И... Тебе, может, это трудно понять, но... После смерти врать нелепо. Вся ложь опадает и подыхает в тех измерениях.
-Куришь? – спросил Его, открывая пачку «Полета». Толик отрицательно мотнул головой. Колдыбин прикурил от вечного огня газовой горелки.
-Не ищи причины боли в поступках. Не обожествляй погибших. Не лепи фальшивое прошлое. Нет вины в том, что ты тогда не погиб, что ты никого не убил. Я много думал о тебе, Егорыч. Там все понимаешь яснее. Ты очень хороший человек, Егорыч, поэтому тебе так трудно.
-За что же тогда люди и жизнь так издеваются и глумятся надо мной?
-За это самое. За то, что они совсем не такие, каких ты выдумал в детстве. Ты как представлял? Вошел в жизнь. в мир людей, как в увлекательное путешествие пустился, да? А ты на войну попал. А таким, как ты, нечего делать на войне. Бесполезны они там, не уважают их. Где-то кто-то напутал.
Егор угрюмо смотрел на Толика. Многие слова он не понимал, они не задерживались в памяти, а облик угнетал. Серый, исхудавший, с подрагивающими, покрытыми легким мхом руками. Он казался стариком, а каким был живым, лопоухим, симпатичным.
-Ну, а... а как ТАМ? – долго не решаясь, выдавил наконец Егор.
-Там, – глухим эхом отозвался Толик, пристально посмотрев на Колдыбина. – Кабы знал, какое это... Нет, не поймешь. Не объяснишь, у живых и чувств таких не бывает.
А Оля? Вы встретились?
-Ее там нет. Я же человека убил, а ее почти сразу в другую жизнь отпустили. Видишь, Егорыч, я томлюсь, потому что характер такой. Там очень многое начинаешь видеть глубже, правильнее. Но никакой воли, никаких поступков, никакой ответственности. Мне так тяжело, а тебе, может, понравилось бы даже.
-Значит, считаешь...
-Не знаю... Я не ты, я не бог. Ты родился таким и живи, как живешь. Главное, запомни, не впускай в свою квартиру войну. Все для войны, все о войне, все для войны, но кто сказал, что это будет всегда? Что мир не может быть устроен иначе? Может, в этом есть какой-то резон: чем больше будет таких, как ты, тем меньше и меньше у войны останется пространства. И вдруг количество перейдет в качество, мы победим войну без войны, и вот тогда-то... Ты же мечтал о гармонии. Сколько времени?
-Четыре скоро – сказал Егор, покосившись на одноногий будильник.
-Пора мне, – Толик поднялся.
-А можно проводить тебя?
-Давай. Если хочешь, пройдемся.
Ночь была тихая, морозная. Ядреный снежок бодро похрустывал под ногами. Шли почти молча. Егор спросил только, когда друг снова сможет его навестить. Толик ответил, что не знает, что это сложно. Потом Колдыбин спросил еще о чем-то, не услышал ответа, обернулся. Толик исчез. Егор один стоял посреди широкой улицы. Он быстро пошел домой и не сразу заметил, что заблудился. Его это рассмешило. Он присел на скамейку с отломанной спинкой, достал сигарету, закурил, улыбнулся, ощущая в душе смутную надежду на что-то хорошее, а потом беззвучно, с наслаждением заплакал.
-Предсказывали и пять лет назад, и три года назад, и что? А на каком основании Вы утверждаете, что предсказание не сбылось? Второе пришествие не есть конец света. Это я Вам как поп говорю. Или как священнослужитель, что одно и то же. Христос давно уже ходит по Земле. Но люди забыли Бога, они не могут его разглядеть. ЗВЕРЬ возобладал. Внимание всех приковано к коту-людоеду. Каждый день люди ждут сообщений о новом пролитии крови. Я не удивлюсь, если завтра объявят КОТА национальным достоянием. Я уверен – исчезни КОТ, многие почувствуют себя осиротевшими. КОТ стал опиумом для народа. Кот-людоед и АМЕРИКАНСКАЯ ПОМОЩЬ. Вам этот бесовский тандем ничего не напоминает?
-Но, извините, батюшка, это не объективные реалии жизни.
-Объективные реалии Царства ЗВЕРЯ. Хлеба и зрелищ! Люди привыкли к телерепортажам из зон вооруженных конфликтов как к трансляции футбольных матчей. Да что там... Уже из окон квартир часто можно любоваться сценами кровопролитий. Люди забыли, что такое страх, – священник чеканил слова неторопливо, тяжело. продуманно. Егор слушал и жалел, что это радиопередача – а как хотелось бы взглянуть на глаза и мимику служителя культа.
–С этим как-то трудновато согласиться. Как это забыли страх? Трусов я знаю полным-полно, ответственно могу заявить, хотя мы и в прямом эфире, – кокеткоголосая журналистка попыталась изобразить хотя бы видимость перехвата инициативы в споре, – да я и сама трушу, когда в подъезд захожу или, скажем, в парке без дога...
-О Божьем страхе были мои слова.
Но поясните, пожалуйста. В гениальном «Пире во время чумы» Пушкин показывает людей, которые, понятно, боятся, но пытаются найти в себе мужество бороться с этим самым, со страхом чумы.
-Пушкин? В юности я имел грех листать пасквиль этого богохульника. И говорю с горечью: там описаны еще не потерянные нравственно люди. Их натужная бравада, сквозь которую нет-нет, да и проглянет отчаяние, оставляет жалкое впечатление. Они не могут обмануть даже самих себя. Какой уж там пир. Агония заблудших. То, что происходит сейчас, ужасает. Да, люди побаиваются за свою шкуру, иначе какое удовольствие слушать о чужих смертях. Я много беседовал с прихожанами, просто с прохожанами.
-С прохожими, наверное.
-С прохожими, да, и с прихожими, да, я волнуюсь. Ибо замечал в их душах, нет, не страх. Пресыщение. Им мало преступности, мало вооруженных конфликтов, мало КОТА. АМЕРИКАНСКОЙ ПОМОЩИ тоже мало. Я думаю, если б по ночам по улицам летали Черные руки и душили людей, или на площадях совершались бы изуверские, публичные казни, мне кажется, большинство было бы радо, ибо...
-Крестись, если кажется, ваше преосвященство, – разозленный Егор вырвал из сети шнур приемника. Красноречивый попик увлекся. В воздухе и без него хватало ненависти.
Егор нашел ножницы и долго потом стоял у зеркала, не столько срезая с подбородка колючую густую щетину, сколько всматриваясь в свое измученное лицо с красными, воспаленными глазами, притаившимися в темно-синих провалах, с широким лбом с черными угрями на дне хаотически разбросанных морщин, и думал о себе как о жалком, бездарном неудачнике, который уже практически выдохся в поединке с котом-людоедом. Хотя много ли он, Егор, сделал, чтоб одержать верх над Котом? Не переусердствовал, мягко говоря. Не совсем верно, конечно. Ни один год он занимается выживанием в Чужом Мире больших и сильных человеков, это выматывает, но ему смешно заикаться об этом, ведь этот же самый мир пытается затравить Кота Баскервилей куда как интенсивнее, чем какого-то инвалида Колдыбина.
-Чушь, – сказал Егор, – меня расклеил сегодняшний случай в трамвае и этот каменный левик. Но валерьянку я купил. И чай есть у меня. Взбодрюсь. И кто кого, еще выяснится.
На кухню прибежала Катя. Лишь увидев ее, Колдыбин вспомнил, что у него больше не осталось рыбы для кошечки. Но не беда, есть немного хлеба, а если б и не было, Катя понимает, не каждый день в этой жизни удается быть сытым, и не обижается никогда. Умная, добрая кошечка. Похрустев минут пять полузасохшей горбушкой, Катя скакнула на колени к Егору, устроилась поудобнее и принялась старательно умывать коготки и подушечки передних лапок.
-Котя, котя моя, – тихо говорил Колдыбин, прихлебывал из кружки кипяток чая, а другую руку просто положил на теплый, шелковистый бочок кошки. – завтра уже Первое мая. Праздник труда, поэтому в этот день люди не работают, а развлекаются, или бездельничают потихоньку. Традиция. А еще пропал президент. Разные версии, разные эмоции, разные глупости и подлости в связи с этим. Приняли на съезде, или уже на сходке, не помню, как правильно называется сейчас эта бодяга, что пока за старшего будет вице-президент. Знаешь, что такое вица? Вроде розги что-то. Хотя кнут-президент звучит более по-русски и так значительнее. Послеобеденное заседание назначено. А что тебе этот президент? Что мне все они? Мне страшно, Катя. Кисуненька. Только что Святая Церква предала анафеме кота-людоеда Жюль Барс. Что такое «анафема»? А на фиг, мать... Немного созвучно. От имени кого и во имя чего они так складно и внушительно говорят? Я боюсь, мне невмоготу! Где человеки – там всегда ложь. Я тоже человек и никогда не говорю им правды. Ты – дело другое. Ты не понимаешь этих тысяч слов, ты без них все чувствуешь, все понимаешь. Все главное. Ты просто живешь. Я завидую тебе. Моя башка набухает от слов, из которых составляются мысли, чувства, планы, чем их больше, тем легче спутать одно слово с другим, ошибочная цепочка слов завязывается друг с другом м все, все меняется, истины нет, одни фразы рождают другие, те тоже плодятся, им тесно, жарко, душно и горько от бессмысленной муки. Если б эта голова, ставшая камерой пыток, лопнула и все. Вселенная, Катя, она такая огромная, всем станет легко, все вздохнут полной грудью, свободно расправят затекшие спины. Все будут жить спокойно, ведь это будет уже иной мир, где не надо сбиваться в стаи и теснить, душить друг друга, ибо иначе невозможно, места мало, и если желаешь существовать, развиваться, преуспевать, как любят выражаться, ты должен давить других, расширять свое пространство. Иначе нельзя. Такой первейший закон потного, спертого, жаркого хаоса. Война – не выход. Лопнуть должно все, чтоб никаких победителей. И будет Гармония. Человеки это называют смерть. Я хочу бежать туда. В преисподню. Там другие понятия о гордости, о свободе, о личности, о любви. Там все, все по-другому. Там...
За окном невдалеке хлопнул выстрел. Потом еще три выстрела. Егор смолк, прислушался. Из пистолета, что ли? Или из ракетницы балуются? Скорее всего, праздник ведь на носу. Кошка сидела на коленях Колдыбина, смотрела на него большими, встревоженными глазами, ее острые ушки были подняты, напряжены.
-Фу ты ж, – выдохнул Егор, проведя ладонью по потному лбу. Сердце билось учащенно, во рту пересохло. – Это чего ж это я... Точно переутомился сегодня, совсем из колеи... Кричал я, что ли... А...А!
Он с ужасом посмотрел в окно, Нет, слава Богу, еще не стемнело, охоту он не пропустил. Егор включил радио. Передавали вечернюю программу. Начало десятого вечера. Ага, все нормально, все о'кей. Хотя Хотя и распотякивать нечего. Он и ранее думал об экипировке, сейчас же время подготовить все непосредственно.
Окно открывалось вовнутрь комнаты. Конечно, это создавало дополнительные сложности при модернизации его в захлопывающуюся ловушку, но этот вопрос Колдыбиным уже был продуман. Леска, привязанная к ручке окна и пропущенная через вбитый между рамами здоровенный и согнутый чуть ли не впополам гвоздь, позволяла, не вставая с дивана, коротким рывком захлопнуть путь к отступлению моментально и плотно. Егор репетировал это чуть ли не двадцать раз – конструкция работала безотказно – одно удовольствие! Вот только как отреагирует этот «неуловимый мститель» на подобный сюрприз? Забиться он сможет разве что под диван. У серванта слишком высокие ножки. Ну, понятно, из-под дивана его палкой, а там сетью накрыть, запутается, потом мешком его, одеялом – дело сделано. А вдруг как не вылезет? Не будет же он там, как в «Белом доме» Верховный Совет России (не так давно это была еще огромная единая страна, одна из ведущих держав в мире) осаду держать. Выбью! А ежели на меня кинется со всей яростью? Он это умеет, тем паче терять-то нечего. Что ж, Колдыбин позаботился и о личной экипировке. Конечно, чтоб гарантировать себя от любой царапины, надо в рыцарские латы заковываться, да и то как сказать... Практики-то нет. Главное – защитить глаза и руки. Глаза Егор решил вооружить старыми, гнутыми темными очками из пластмассы, страхуя их от падения накрепко привязанной к дужкам и туго натянутой на шею широкой резинкой от выброшенных по причине ветхости синих трусов. Руки предполагалось одеть в вязаные рукавицы, поверх которых нацепить варежки-краги, слегка процементированные, их Егор нашел когда-то возле стройки. Казалось бы, зачем ему было подбирать эти предметы спецодежды7 Плюшкин он, что ли? Но мало ли... И вот, пригодились, как раз в жилу. «Не пригодились пока, тьфу-тьфу-тьфу, – спохватился Колдыбин, как любой охотник становясь суеверным. – Ну, а вдруг... ну пусть пригодятся, Господи, помилуй и прости». Прочую одежонку Егор считал вещью второстепенной, но, однако, натянуть на себя лишнюю рубаху, куртку и штаны дело не лишнее. Не Геракл он какой-нибудь и не Мцыри, чтоб с голым торсом хищную и когтистую зверюгу встречать.
С валерианкой было сложнее. Капнуть немного на карниз, пусть лизнет, бандит, между рамами налить побольше, неужто не соблазнится, не потянется? И раз два! Но когда наливать? На дворе нулевая температура, к ночи, конечно, подморозит. Спирт-то из настойки выветрится быстро, и если жидкость превратится в лед? Будет ли пахнуть и привлекать Кота? А, наудачу! Научными исследованиями некогда заниматься.
Тут только Егор вспомнил, что ведь и Катя, его кошечка, тоже любит валерьянку. Он отвинтил крышку флакончика, капнул чуть-чуть на стол. Катя зашевелилась у него на коленях, потянулась, быстро и заинтригованно задвигала носиком и усами, перебралась на стол.
-Что, киса, запеленговала запах? – улыбнулся Колдыбин, – интересно все же. Кошачий корень... Человеки столько ядов балдежных для себя напридумывали, что впору каталог составлять, толстый, что не каждый рукой ухватит. Я к куреву больше года привыкал, дымил. хотя меня и тошнило. С алкоголем ситуация другая, там норму нужно соблюдать. Но это по науке, а для меня такого понятия не было. Норма... Пьянка – отравление. Химическая травма. Про фармакологию я уж... Что мне об этом рассказывать, Катя, мне самому скучно говорить. А вы, кошки, сразу, без всяких-яких грызете этот корень, балдеете, никакой передозировки с отравлением, никакого похмелья. Идеал.
Катя давно уже скорехонько подобрала языком раствор своего эликсира и перебралась спать, наверное, видя сладкие сны, на подоконник. Колдыбин собрал в горсточку просыпанные табачные крошки от окурков, неумело скрутил «козью ножку» из обрывков газет, прикурил от «вечного огня». Неудобно без часов. Пусть есть радио, телевизор, но все равно. Когда ж налить валерьянку-приманку? Впрочем, думать об этом бестолку, Кот ведь не страдает пунктуальностью. Известно – появляется в темноте. Как и многие хищники. А ночь длинная.
Стемнело. Время приближалось к полуночи, когда Егор с флакончиком в руках пошел из кухни в комнату. Он еще думал на ходу, как бы дразнящий запах не привлек вместо Жюль Барса какого-нибудь совершенно «левого» котишку, когда, взглянув на окно, вновь остолбенел на полдороге. Белый кот сидел на карнизе. «Что-то рановато сегодня», – то ли подумал, то ли вслух пробормотал Егор. Что теперь делать? Нечего. Самое мудрое – сдержаться, чтобы не запустить в кота флакончиком. Кот, конечно, увидел Колдыбина, но не спешил исчезать. Егору почудилась насмешка в больших и умных глазах Кота Баскервиллей. А вот и светло-серое пятно на боку. Черное море... Когда-то это море омывало берега страны, в которой жил Егорыч. И Егорыч ездил туда, купался в нем. Теперь вот лишь в таком варианте предстало оно перед Колдыбиным. Чуть более двух метров, а не достанешь. Кот все не исчезал, и тогда Колдыбин не то чтобы рассудил, а почуял интуитивно: самое разумное в его положении не двигаться, посмотреть, что будет. Но ничего сверхъестественного не было. Сколько продолжалась эта игра в гляделки? Секунд двадцать? Может, сорок? Когда она наскучила Коту, он легким прыжком сорвался с карниза и исчез в темноте. Егор же... Что ему было делать? Биться головой о стену? Все же крапить карниз кошачьим корнем, без грамма на надежду, но так, для «галочки»? Или расхохотаться над собой, недотепой, колупающемся в нескладной, но липкой и вонючей паутине Чужого Мира? Он сделал, наверное. самое мудрое, что мог сделать: вылил содержимое флакончика себе в рот, покурил на кухне, закрыл окно и упал на диван. Все же он очень устал сегодня, и сон милосердно не заставил себя ждать.
*  *  *
В гробу было на удивление уютно и мягко. Лучше, чем в спальном мешке! Колдыбин очнулся, какое-то время не мог понять, в чем дело, а потом удивился. Надо же! Сколько раз ему снилось, что он умер и его хоронят, а он в полном сознании, и оказалось, на самом деле так! Но где он? Не в морге, факт. Но и квартира не его. Как он умер? Скоропостижный инсульт или грохнули? Кто успел разориться на гроб?
Осторожные шаги послышались из коридора. В комнату тихо вошла женщина. Да это же Аленушка! Бывшая жена! «Как постарела, бедняжка», – подумал Егор. Он следил за ней, зажмурившись. «Жмурик», – предательски чиркнуло в мозгу, и Колдыбину с трудом удалось подавить смешок. В походке, в жестах, в глазах Лены сквозило нечто настороженное, вороватое даже. Вот она приблизилась к гробу, остановилась. Ее рука приподняла саван, Колдыбин почувствовал, что ее холодные пальцы расстегивают его рубашку. «Что она, тронулась, – поразился Егор, – в некрофилию впала на старости лет?» Нет, это было другое. Колдыбин ощутил на голом своем животе кусок ватмана с жесткими, острыми краями, размером с почтовую открытку. «Фотография! – осенило его, – так наводят порчу. Человек, чья фотография в гробу, начинает разлагаться параллельно с трупом. Экзотика!» Чья это фотография, Колдыбин был уже почти уверен. Ее самой. Аленкина! В ней проснулось благородство. Но Егор не уступит. Тихие шаги торопливо удалялись. Колдыбин осторожно достал фотоснимок, посмотрел и, не сдержавшись, расхохотался в голос. На фотографии был он сам.
-Ленка! – крикнул он, понимая, что вся конспирация разом разрушена, – Ленка! Ты спятила, да? Иди сюда! Мою фотку с моим же трупом. Вот это ненависть, вот это я понимаю... Это классика просто!
-Тише, – Лена быстро и легко подбежала к гробу, – тише, прошу.
-Я чего-то недопонял, – Егор перешел на полушепот, – это как? Минус на минус, что ли? И что? Может, упырем буду зачислен? Или...
-Тише, – Лена умоляюще прижала палец к губам. Ресницы ее дрожали.
Но было поздно. Егор услышал чьи-то тяжелые шаги. Они приближались. Кто-то высокий, широкоплечий появился в дверном проеме. Ленчик? «Новый папка»? Хм... Его Колдыбин при жизни видел мельком. Шпендик, недомерок. Нет, не он. Но кто? Кто затевает такие непонятные, страшные игры? Кто так запугал слабую, безвольную Лену? Кто бы он ни был, но Егор-то мертв, а одна из многочисленных привилегий мертвых – это уже ничего не бояться. По крайней мере, живого. Колдыбин приподнялся на локтях, с любопытством уставился на вошедшего. У мужчины было белое лицо, волосатое, но не щетинистое, а... Нет, просто-напросто на человеческой шее сидела кошачья голова, пропорциональная широким плечам и рослому телу.
-А! – улыбнулся Егор, – Знакомые все лица. Значит, все-таки чертовщина. А я-то думал, ты натуральный Кот... Как по батюшке-то?
Глаза вдруг привлекли внимание Колдыбина. Они не были кошачьими, но и не человеческими были глаза. Два круга, две бледно-серых дыры, за которыми цепенела холодная бледно-серая бездна.
-И еще я хотел спросить, – Егор крепился, – та как, только рожей в Кота, или за хвост можно подергать?
-Выметайся, – бесстрастно проговорил Кот, – Это не твой гроб. Ты же живой, тем более. Рано сюда завалился.
-А чей? – Колдыбин, увидев полные ужаса глаза Лены, нашел в себе силы говорить с нагловатой игривостью, – Твой, что ли?
-Мой, – сказал Кот, – Но не для меня. А ты пошел прочь. Прочь!
Егор взглянул в его глаза, которые не были глазами. Стремительный лавинообразный ужас сковал Колдыбина, подхватил и бесшумно опрокинул в холодную светло-серую бездну, где не живет сознание.
*  *  *
Колдыбин проснулся, пошевелил головой, посмотрел в потолок. Не страх душил его, а предчувствие чего-то ужасного, непоправимого, острая жалость ко всем и горькое до ненависти к себе, до крика понимание своего бессилия защитить их. Что же случится? Или уже? С Юленькой? Или с Леной? Или... Конечно, если пытаться истолковывать каждый сон – этак и с ума сойти недолго. Тут Егор вспомнил, что, собственно, о и так давно состоит на учете в психдиспансере, то есть документально, запротоколированно считается сумасшедшим. Авансом, что ли? Он слабо улыбнулся. окончательно приходя в себя. С кухни доносилась жизнеутверждающее пение радио. В окно бесцеремонно врывалось яркое весеннее солнце. Сегодня же праздник! Первомай! Егору так захотелось праздника, на какое-то время он даже забыл, что праздники давно исчезли. Он посмотрел на окно и тотчас ощутил знакомое волнение, будто одной ногой он ступил уже в область запретного, жуткого и манящего. Теоретически еще можно вернуться, но... «А почему нет? – подумал Колдыбин, – священник прав. Кот Баскервилей – это все от лукавого».
-По-весеннему ласково припекает солнце, празднично капают сосульки на крышах, а люди надувают шары, поют песни, демонстрируют по проезжей части площади. «Мир, Труд, Май» – с такими надписями реют над их головами массивные транспаранты. Отдельной колонной проходят представители «непримиримой оппозиции». «Война, Отдых, Октябрь» – под таким лозунгом вышли на площадь люди, не желающие примириться с праздником весны. Впереди с непокрытой головой идет их лидер – Константин Уваров, – приподнято звучал молодой женский голос. Егор сидел на кухне и курил, вполуха слушая репортаж. Волнения за Лену не покидали его. Наверное, женщине плохо, а ведь она его бывшая жена. Полгода назад он звонил ей. Она сказала ему, что их дочь Юленька умерла. Егор не поверил ей. Пришел домой, посмотрел на фотографию Юли и не поверил. Что, как не отчаяние, заставляет ее говорить подобные вещи? Как она ослабела! Настолько, что даже ему, Егору, не смогла причинить боли! Как и чем ей помочь?
Хорошо или плохо проживать две жизни в одном и том же теле? Первая жизнь Колдыбина была смешна и поучительна. В той жизни у Егорыча сохло во рту и потели руки, когда он первый раз на Восьмое марта подарил тюльпаны Тане, соседке по парте, очередной своей возлюбленной. В той жизни Егорыч долгими ночами бродил из угла в угол и вдруг выхватывал из своей души яркую строчку, другую, третью, а утром с недоверчивым восхищением перечитывал рожденную в муках красоту. В первой жизни он за стаканом вина произносил умные слова, сравнивал свою поэзию с Фетом, Маяковским, еще кем-то. В той же жизни Егорыч вылизывал им же плохо вычищенные сапоги Постуллы, не протестуя, ибо знал, что тогда Постулла станет ударять его тело железными кулаками, будет больно, а вылизывать-то все равно придется.
Женился Колдыбин во второй жизни, правда, не сознавая в тот момент, что Егорыч исчез. Теперь же вспоминать, как это вышло, и понять, зачем это вышло, было затруднительно. Структура памяти разрушилась от тесноты в голове, в черепной коробке, у которой, якобы, ни дна, ни покрышки, в муравейнике мыслей, в котором все так душно и стиснуто не столько от рождения новых, сколько от накопления мыслей умерших. Год за годом ширилось кладбище, занимая собой участки мозга один за другим. Уже тогда Егора посещали мечты о блаженстве взрыва. Поди разбери, как и почему он женился в таком состоянии.
Колдыбин закрывал глаза, и после некоторых усилий в воображении возникало хрупкое существо с большими ласковыми глазами. Его, существо, хотелось обнять, согревать и беречь от грязи и холода Чужого Мира. Конечно, при этом и самому выстроить убежище, почувствовав тепло существа родным, своим. Это, что ли, любовь? Так оно было? Нет ответа. А дальше... Егор не мог воскресить в разрушенной памяти любопытный процесс превращения «небесного существа» под именем Аленушка в издерганную сухощавую женщину, в глазах которой было обожание сменилось стойкой будничной злостью. Очень часто Колдыбин выслушивал от жены грязную ругань, вперемешку со стонами о том, что нельзя безнаказанно взять и прибить этого недочеловека, выродка, вонючую скотину, издерганную нервными тиками мразь, с которой даже стыдно пройтись по улице. Егор, всегда старающийся быть честным перед самим собой, понимал, что ему нечем оправдаться. Да, он не нарочно сошел с ума, не по злому умыслу или из корыстных соображений, но для жены в этом было мало утешительного. Временами, выпив бутылку вина, Елена будто бы примирялась с судьбой, но после второй бутылки легко впадала в истерическую ярость. Особенно бесило ее состояние отрешенности, или дурашливого веселья, в которое Егор впадал то и дело. Тогда Колдыбину не требовалось усилий, чтоб почувствовать жизнь смешной и интересной. Сам воздух был насыщен юмором и радостью. Стоило, например, Елене бросить в адрес Егора что-либо почти нейтральное, вроде как «сумасшедший ублюдок, убожество чертово», как воображение с жадностью подхватывало эти слова, с увлечением занимаясь многовариантной трактовкой их смысла. Слово «ублюдок» ставило Колдыбина в тупик, он не понимал его значения. не решался браться за разгадку, мирясь со своей неспособностью подняться до высшего пилотажа мысли. Зато слово «сумасшедший» было Егором особенно любимо. Чем объяснить отсутствие антонима, чего-нибудь эквивалентного по смыслу искусственному словообразованию «наумвзошедший»? Значит ли это, что сошествие с ума – процесс необратимый? До чего сильно! Ведь даже слову «умер» противостоит «воскрес». А сумасшествие – система-ниппель! Вспоминалось пресловутое присловье «я еще не совсем сошел с ума», употребляемое очень часто к месту и не к месту. Из него следовало, что говорящий наличие у себя психических отклонений считает аксиоматичным, но замечает, что он, в отличие от собеседника, далеко не так безумен. Слово же «еще» недвусмысленно давало понять, что говорящий, тем не менее, смотрит на жизнь без розовых очков, не исключает возможности своего полного помешательства в будущем. Разве это не прекрасно? Словосочетание «убожество чертово» было парадоксальным. Что есть убожество? Убогий, убогенький, у Бога, близкий к Богу экземпляр человека. И оно же, убожество. в то же время чертово! Как так? Уж не значит ли это, что черт сидит у Христа за пазухой, да не один, а со всеми своими принадлежностями и причиндалами, вот потому и Егор, хотя и чертов, но при этом оказался там, у Бога.
Подобные умозаключения занимали Колдыбина часами. Легко ли не взбеситься, видя, как поганая умалишенная мразь сидит, глядит в пустоту, шепчет что-то сам с собой, да еще и посмеивается. Значит, ему и горя мало? Ох, трудно... А после двух бутылок вина – тут и говорить нечего. Аленушка хватала что-нибудь потяжелее и колотила Егора по лицу, по голове, по рукам, которыми он пытался закрыться. За много лет семейной жизни Колдыбин сформулировал по поводу супружеских отношений одну мудрую мысль: если не хочешь, чтоб жена колотила тебя чем-нибудь тяжелым по морде или по башке, учись прикидываться, что тебя до глубины души ранят невесомые бранные словечки типа «ублюдка» или даже «дурака». Впору лечь и умирать со смеху! На что было потрачено столько лет и затрачено столько усилий? На то, что ему было понятно еще в далеком детстве. У него не хватило логики перенести это золотое правило с родителей на жену. Хотя жена – тоже частность. На весь Чужой Мир! Человекам трудно стерпеть, когда кто-то, кому хотят причинить боль, остается неуязвим. Жена же не им придумана, она из того же Чужого Мира, это у нее за спиной суды, камеры, допросы. шутки и стены, глухие к боли. А у него, Колдыбина, за спиной только ветер свистит. Он сам легкомысленно подставил себя под удар и получил по заслугам, постигая нелегкую науку выживания.
-Чего греха таить, в последние дни все мы как-то попривыкли к сообщениям о новых кровавых проделках кота-людоеда, – эти слова дикторши мгновенно выдернули Егора из омута воспоминаний, – и вот опять свежая информация. Минувшей ночью Кот Бакервилей, проникнув в квартиру на первом этаже через форточку, загрыз сорокашестилетнюю, неработающую алкоголичку Инну Ильиничну Морозову, проживающую в доме номер 5 на улице Красногвардейской. Экспертами установлено: на момент насильственного завершения жизни Морозова пребывала в тяжелой, наркозной стадии опьянения, характеризующейся полной утратой чувствительности и защитных рефлексов. Усилия милиции по обезвреживанию кота-людоеда продолжаются.
Егор улыбнулся, вспоминая свои утренние мысли. От лукавого... Он ясно понял, что никогда не сможет отказаться от попыток поймать Кота. Нечего забивать голову гамлетовскими вопросами. Надо думать о новых ловушках. Красногвардейская 5. Любопытно, сколько времени Кот туда добирался с моего карниза? Минут десять? Или пять, если быстро и напрямую. Нет, вряд ли быстро. Всю ночь он, как охотник, обходящий свои капканы, обходит свой участок, через окно заглядывает в квартиры потенциальных жертв, как там дела, и если представляется случай... И,и,и... Егор встал, потрясенный собственной тупостью. «Надо же! Кому рассказать, – горькая досада, неистовствуя, кувыркалась в груди, – на что угроблено два дня и две ночи? Ой, и болван же... В приманках ухищрялся, хотя все так очевидно! Разве мойву он ищет или валерьянку, чтоб ей пусто было! Первый раз он видел меня спящим. Неизвестно, чем бы все кончилось, будь в ту ночь у меня открыто окно. Это же кот-людоед! Лю-до-ед. Все, что ему нужно – это спящее человеческое тело, которое можно убить, а потом утолить голод. А ведь я, пусть формально, но человек в физиологическом смысле. Я сам и есть приманка для Кота Баскервилей...»
Колдыбин закурил и стал сосредоточенно осмысливать ситуацию. Пусть он долгое время не примечал Слона, поезд еще не ушел. Поймать Кота настолько просто, что это даже подозрительно. Ведь чтобы сделать свое черное дело, коту-людоеду необходимо забраться в квартиру, что делает задачу практически решенной. «Только бы пришел, – шепотом молил Егор, жадно, с ожесточением затягиваясь бычком слабенького «Ту-134», – только бы пришел снова. Уж в этот раз...»
Что ж, механизм захлопывания окна продуман, опробован, действует. Экипировка сносная. Колдыбину подумалось вдруг, что опрометчиво было б с его стороны, закрыв Коту путь к отступлению, полностью в дальнейшем положиться на импровизацию. Кто знает, на что способен этот сильный и ловкий звереныш? А что, если соорудить сачок из кучка рыболовной сети? Большой, диаметром метра полтора примерно. Поставить у стола, и когда котяра прыгнет на пол – хлоп и накрыть. Без лишней возни и шума. Для этого нужна какая-нибудь рейка и проволочный каркас. Рейка... Кажется, в чулане старые лыжные палки. Хотя лучше палку подлиннее. Найти – не проблема, как и проволоку в строительном мусоре. Времени хватает, даже с избытком.
Егор опять ощутил тяжесть в голове, прикоснулся ладонями к вискам. С чего бы ему так устать? Спал он долго, сегодня ничем, по существу. не занимался. Кошка вскочила к нему на колени, Колдыбин обнял ее обеими руками, осторожно погладил.
-Уру, уру. урру, – жмурясь. тихо говорила кошка.
-Катя. Катя-кисонька, – привычно проговаривал Колдыбин, не желая признаваться, как непривычно ощущает себя, – только немножко супчика покушала пакетного, вермишеле-мясного, да хлебушка. И гулять хочет, а я, злодей, кису гулять не пускаю. Опасно стало гулять кисонькам днем, стреляют кисок. Да, Катя, стреляют. А ночью мне не до Кати, я по ночам охотиться пристрастился. Страшно сказать, на кого! Да... А киска-мяучка скучает, бедная, бедная. Но не беда, правда? Вот мне почему-то не по себе нынче. Сон дурной. Хочется в преисподню. Знаешь, как там хорошо, спокойно. Нет, в жизни-то бывает много лучше. жизнь она другая... Но... С годами начинаешь понимать, что лучше спокойно хлебать кашу без соли, чем с солью, зная, что всякий раз тебе могут вместе с солью посыпать толченое стекло.
*  *  *
В тот вечер Колдыбин никак не мог найти иголку, чтоб вгонять себе под ногти. Тоска душила его не монументальной плитой, а накатывала каменными волнами, толчками пытаясь раздавить. Егор не так давно изобрел очередной велосипед – открыл, что можно гнать душевную боль болью физической. Клин клином. Иголки куда-то запропали. Тогда он схватился за кухонный нож поострее и стал ковырять себе левую руку. Отвратительная жидкость выделялась из порезов, пачкала одежду и скатерть. Неожиданно Колдыбина осенило: когда эта жидкость вся выбежит, он умрет! Ой, как захотелось скорее, прямо сейчас ощутить себя мертвым. Любопытство оказалось сильнее предрассудков, и Егор неумело, но ожесточенно добирался ножом до толстых вен.
Очнулся он на койке в каком-то помещении с тусклым, желтым светом. Рядом стояли другие койки, на них лежали люди с открытыми глазами. Никто не говорил. «Так это и есть ТО? – стал догадываться Колдыбин, – лежать в молчаливой тоске, вспоминать и ждать. Ждать? Чего, Страшного Суда, что ли? А что можно придумать страшнее? Котлы со сковородками – пошлые, глупые выдумки». Все, что угодно мог Егор фантазировать об обстановке, царящей в загробном мире, но был уверен: пыток причинением физической боли здесь быть не может. Подобная мерзость – один из основных признаков Жизни, а здесь все-таки Смерть, это святое.
Нет, это была психушка всего-навсего. Ничего интересного. После завтрака укололи чем-то, дали таблетки. Вечером Егор проснулся. Лохматый, возбужденный парень узнал его, ликовал как ребенок, получивший в подарок игрушку своей мечты, правда, то и дело путал Колдыбина то с Федей, то с какой-то Елизаветой.
-Колесики буш? – спросил он, шелестя облатками, – Паркопыч. тазик. релашка? А в субботею, Егорыч, мне обещали чуйку подогнать. Прорвемся, паря!
Колдыбин флегматично проглотил протянутые таблетки, даже не посмотрев, сколько и какие. Когда первая волна кайфа влупила по мозгам, а тело стало оживать, наполняясь теплой истомой, Егор успел задуматься: «А будет ли после смерти возможность изменять или отключать сознание искусственно, как сейчас. И если нет, значит, надо держаться за жизнь руками и зубами, раз здесь удается хотя бы урывками испытывать избавление!
...Они сидели в воздухе, но развалившись, с комфортом. Смотреть на них, конечно, было не страшно, не смешно, это было так завораживающе, так успокаивало, что не хотелось отводить взгляд. Черный заметил пробуждение Егора и его цыплячье лицо расплылось в милой, приветливой улыбке. Колдыбин тоже улыбнулся, кивнул.
-Ну и что, подумаешь, игра, – продолжал говорить длинный, сутулый дядя, вызывающе курносый, в карикатурно мятой шляпе, – Даже песня есть по этому случаю. Не спросясь, тебя закинули играть, по ходу объясняют правила. Но кто тебя заставляет играть серьезно?
-Понимаешь, Папирос Папиросыч, сидеть и играть абы как – это такая скука. Безучастность может считать идеалом лишь тот, кто это не испытал! – нервно возразил Черный.
-Мужчины! Вы как всегда. Чего ж вы максималисты-то такие! – размашисто жестикулируя, вмешалась маленькая старушка в белоснежном фартуке первоклассницы. Глубочайшие морщины делали ее лицо похожим на маску шаманов или негритянских жрецов, что придавало мимике легкое обаяние.
-Абсолюта, Искорка, не бывает, верно, – сказал Черный, – мы болтаемся по жизни между полюсами, как... не обязательно, как это самое, да, в проруби. Я так мечтал ненавидеть, так завидовал людям, у которых это получалось. Как увлекательно жить, когда желаешь кому-то зла, думаешь, как навредить больнее, переживаешь. Здорово!
-Почему так ставить вопрос? – спор показался Егору занимательным, и он подал голос, даже не подумав, что не представился новым лицам. – Любить, ненавидеть... Можно просто жить и чем-то интересоваться.
-Прорезался философ, – прокомментировал Папирос Папиросыч, – Можно. Кроссворды решать, шахматные задачки, а? Кубик Рубика тискать? Так ведь это же и у нас, в преисподне, можно делать. Мы о жизни говорим, значит, о чувствах. Тебе это надо объяснять? А еще живой называется!
-Живой, – Егор вздохнул покорно, подавленно, – но хотел бы быть мертвым.
-и это твое заветное желание? Счастливый человек! – умильно заулыбался Папирос Папиросыч, – Кто-то хочет стать врачом, кто-то космонавтом, кто-то проституткой, кто-то политической проституткой, а Егор Колдыбин хочет стать мертвым! Браво, браво. А куда ты спешишь? Можешь мне поверить – это от тебя не уйдет. Или у вас там с кем-то соревнование? Как на стометровке, что ли? Кто быстрее?
-Он в бреду был, чего зря зубоскалишь? – сказал Черный, – хотел бы покончить с собой – покончил бы.
-Опасно с собой-то кончать, – заметил Папирос Папиросыч, – за дурака примут! Большинство-то когда кончает с собой? Когда что-то любят, ценят, серьез какой-нибудь дряни придают. Решат, что и ты такой же, а ты-то им уже ничего не объяснишь! Мне всегда один приятель вспоминается. Комик – закачаешься. Знаешь, что он мне сказал за день до смерти? «Повешусь – и пусть тогда все эти люди поймут, как мне на них наплевать!» Ха-ха-ха-ха: лихо, да? Веришь ли, Егор, мне вот совершенно начхать, что в тайге не водятся лошади Пржевальского. Веская причина! Намыливайте веревку!
-Ты не так понял, – сказала старушка, – он не хочет существовать, да?
Колдыбин молча кивнул.
-Это не в нашей власти, – вздохнул Черный, – не живем, но существуем.
-А что ты с женой сделал? До ручки благоверную довел! – театрально всплеснул руками Папиросыч, – она его и так обзывала, и этак-то била, думала, проснется в нем чувство. Треснет ее или прибьет. Женщина же внимания требует. Куда там! Заживо в астрал эмигрировал, причем к нам, в преисподню, самое теплое местечко отыскал. А баба мается. А если это любовь? Тебе жалко Аленушку, а, Искорка?
-Не сердись на него, – Искорка коснулась Колдыбина своей маленькой, невесомой лапкой, – он почти забыл все живое.
-Нет, я не сержусь, – замотал головой Егор, – вы все такие хорошие, милые люди... Я так понял, вы все умерли и вот так вот существуете все время?
-А его можно все пощупать? Может, не все, половину?
-Значит, так вечно? – не поверил Егор.
-Не думаю, – сказал Черный, – ничто не вечно, кроме мира. Может, миллион миллиардов лет, может, чуть больше. Или меньше. А там что-то изменится.
-Не хочу, – простонал Колдыбин, тупо уставившись в никуда.
-Надо все время разговаривать, – убежденно, с неким пафосом затараторила Искорка, – непрерывно разговаривать, спорить, шутить, тогда не так остро понимаешь, только не молчать, разговаривать, разговаривать!
-Желание женщины – закон, – подхватил Папирос Папиросыч, – Будем разговаривать. Скажу сразу: не надо говорить то, чего не надо говорить, и не надо делать того, чего не надо делать. Надо говорить о том, о чем надо говорить, и делать то, что надо делать. Что делать, если не о чем говорить? Говорить о том, что нечего делать. Но о чем говорит то, что нечего делать? Что нечего об этом говорить. Если ты говоришь то, чего не надо говорить, с тобой надо срочно поговорить, а вот если ты делаешь то, чего не надо делать, с тобой надо что-то сделать, иначе вообще нам не о чем говорить!
-Наблатавался, – одобрительно заулыбался Черный.
-Продолжим, – не смолкал Папирос Папиросыч, – Теперь будем спорить. Скажем, Бог создал мир. Предположим. Бог! Куда он опять делся, придурок. Тогда я его адвокат. Критикуйте творение, я попробую защититься.
-Он создал человека, который не знает, зачем ему жить и чем-то полезным  заниматься, если все будет прахом, – сделал первый выпад Черный, – это что, не дебильно разве?
-Дебильно, – воскликнул Папирос Папиросыч, – но дебильно до гениальности! парадоксы затягивают. Есть над чем думать, о чем переживать, от чего с ума сходить. А, главное, Бог внедрил в людей инстинкт самосохранения. Замечательная творческая находка! А эти «вечные» вопросы? В чем смысл жизни? Мало кто догадается задать контрвопрос: в чем смысл смысла, или в чем смысл поиска смысла? Недобрая выдумка. Зато не так скучно!
-А введение полового инстинкта – это что, по-твоему, грамотно? – Егор увлекся спором и сам не заметил, что болтает с призраками, как со своими, – человек ростит интеллект, создает философии, науки, семи пядей во лбу. И при этом, глядя на молодых представителей чужого пола, осознает вдруг, что величайшим удовольствием для него было б раздеть, руками помять половые органы, совокупиться, как кролику...
-А тебя, Егор, почему это так волнует? – Папирос Папиросыч давно уже трясся от беззвучного смеха. – И кролик-то чем провинился? Человек же из своего полового зуда такие ужасы и гадости выдумал творить, что с ним и лис рядом не встанет. Нет, разве не остроумно? Согласен, не шедевр. Вот если б принципиально убрать онанизм, препараты-приспособления всяческие, вообще, доступность совокупления на уровне доступности пузыря водки, было б куда острее. Круче. Дебильно до гениальности! Что? Испугались, ха-ха-ха. А так-то, конечно, тьма лазеек. Бледно. Недодуманно...
-Я не согласна, – сказала старушка в белом фартуке, – все же таинство...
-Что-что? – мгновенно перебил Папирос Папиросыч. – Словечко красивое, но... Рождение называют таинством! Хотя непонятно для кого. Рожденный не помнит ни черта. Не для акушера же? А если для роженицы тайна, что такое за болесть происходит в опухшем животе, то... Я понимаю, сексуальная безграмотность имеет место. Но такое – это чересчур. Но ладно, рождаются один раз. Смерть – таинство, согласен. И убийца не в том виноват, что жизни человека лишил, а в том, что таинство смерти опошлил. Умирают тоже один раз, это я по собственному опыту знаю. Но любовь и... таинство?! Давайте тогда валите все в кучу! Будем таинством считать в сортир по большой нужде пройтись, тоже ведь интим! Не надо, уже слышу – «цинизм, цинизм». Я, правда, не понимаю, что такое цинизм, но учту. Хорошо. Пусть у некоторых это происходит не очень часто. Но ведь поездку за грибами или залет в вытрезвитель таинством тоже называть никто не додумался.
Спорили долго. У Егора не было часов, да и время, казалось, исчезло. Возможно, им подпоясалась вечность. Или они, разговаривая, незримо для себя неслись сквозь миллионы экземпляров Земли, отличающихся друг от друга не более, чем один кадр мультфильма от соседнего кадра, и, заблуждаясь. обозначили свой полет словом «время».
-У меня сохнет во рту и, возможно, я поэтому не смогу быть объективным, – Колдыбин взялся поставить точку в дискуссии, – но при всех «но» мы не можем не признать уникальность такого явления, как «человек». Это разум и дух, загнанные в тело, похабную оболочку, в некотором отношении. Человек – это парадоксальное. не совсем разгаданное творение!
-Ну, наконец-то! – хлопнул в ладоши Папирос Папиросыч. – Я ждал таких слов. Это тебе наука, Егор, никогда не спорь всерьез на такие дурацкие темы. Почему? Ты сам сказал. Что мы знаем, кроме этой жизни, что мы видели, кроме человека? Хуже того, мы сами человеки. Сравнить не с чем, выше головы прыгнуть не можем. А потому – человек звучит гордо, и страшнее кошки зверя нет!!!
* * *
«Страшнее кошки зверя нет» – так называлась сегодняшняя телевизионная передача из цикла «Твои друзья животные». Чтобы программы были более зрелищными, доверительными и изящными, ведущие разбивались в лепешку, в творческим поискам не было границ. Участники передач не только чокались бокалами шампанского, «чисто символически», но зачастую напивались водки самым банальным образом. Впрочем, пьяные физиономии знаменитостей, быстро приевшись, перестали быть самоцелью. Слушать то, что у пьяного на языке, было любопытно, если у трезвого на уме таилось нечто неординарное, а это случалось редко. Вот почему ведущие телепередач выискивали и подбирали людей дерганых, вспыльчивых и тупых. Сегодняшний выбор удался. На экране в прямом эфире схлестнулись две дамы: представительница «Союза матерей» – мощная, толстолицая особа лет под сорок, и председательница «Лиги защиты животных» – маленькая, сухонькая брюнетка годочков под пятьдесят. Она то и дело поправляла сползающие с носа очки в безразмерной роговой оправе. Когда Егор включил телевизор, страсти уже бушевали, и он искренно подосадовал, что приходится наслаждаться зрелищем лишь с середины.
-Да-да-да! Именно за придание слову «кот» статус матерного слова ратуют сегодня все сознательные матери региона! – громко и членораздельно чеканила поборница интересов детородивших женщин.
-Что это изменит, что это изменит, разве может это что-нибудь изменить, – плачущей скороговоркой отвечала защитница животных, нервничала, вздрагивала, искала и не находила нужных слов, – я все-таки хочу достучаться до разума. Еще древние говорили: хоть горшком назови, только в печку...
-Не надо! Не надо цитат! Не надо древних! Мы живем и умрем сегодня! Мы цивилизованные люди! Я не строю иллюзий. Да, несмотря на матерные слова, матерные органы и матерные отношения промеж людьми все еще существуют. Тем не менее, люди не бегают по улицам со своими заголенными срамами, а если где-то кое-кто из нас порой и отваживается на такое, людей от них защищает милиция! Если слово «кот», извините за выражение, будет официально, с парламентской трибуны объявлено словом матершинным, и в законодательном порядке будет принята эта поправка к языку, то все владельцы этих самых пусть прячут их по своим квартирам, но ни на улицах, ни на подоконниках люди получат право не видеть таковых!
-Увы, в городе, похоже, все к этому и идет, – обреченно закивала животозащитница, поправляя очки, – вот уже и Всемирная Котоведческая Федерация посылает в наш адрес третий тревожный запрос: верно ли, что в нашем городе практикуется неконтролируемый отстрел кошек?
-Не надо! Не надо заграницы! – толстолицая взвинчивала накал дискуссии. – Хватит оглядываться на Запад! Они там зажрались! Они там смеют ласково журить свиноподобных бу... блю... бюль-бюль-терьеров, откусывающих прохожим носы. Мы живем в Суверенном Регионе! У нас тут свой менталитет!
-Я все-таки хочу достучаться до разума, – с усилием сохраняя ровную интонацию, проговорила защитоживотница. – Поверьте, что я, быть может, поболее Вашего ненавижу кота-людоеда, Жюль Барса так называемого. Потому что кровь всех убитых кошек и всех кошек, которые еще будут убиты, косвенно лежит именно на нем. Но справедливо ли, гуманно ли сложившееся положение, по которому все животные без привязи оказались вне закона? Их отстреливают. А в чем их вина, когда давно подмечено, что даже сын за отца не отвечает!
-Не надо! Не надо! Вы саморазоблачаетесь, цитируя сейчас слова кровавого диктатора! Уже давным-давно заклейменного по телевидению и в прессе! А если Вы столь ревностная ревнительница народной мудрости, то Вам должно быть известно: яблоня от яблони недалеко падает, и отец моего отца не мой отец! Кот-людоед лишил жизни уже 27 махоньких, беззащитных ребятенков! Алкашей и писателей в расчет не беру – Бог им судья. И после этого у вас поворачивается язык заикаться о расстрелянных кошках? Когда жизни миллионов этих тварей не стоят и слезинки нашего ребенка! Это еще Достоевский говорил, который Федор Михайлович. Может, он не совсем теми словами говорил, но я сказала яснее!
-Достоевский? Ну что Вы! Я все-таки хочу достучаться до разума, – голос маленькой брюнетки грозил вот-вот сорваться. – Тот же Достоевский сказал буквально следующее: Красота спасет мир! Конец цитаты. А другой. не помню кто, сказал так: Бог создал кошек для того, чтобы человек мог наблюдать Красоту в чистом виде.
-Не помните? Не знаете? И я не знаю, – союзница матерей одним рывком головы стряхнула с лица набухшие на нем капли стрессового пота. – Зато я знаю другое. Бог создал Вас, чтобы люди могли наблюдать говно в чистом виде! Очень хорошо, что Вы показались сегодня на телеэкране.
-Вы... Вы... – очки упали на пол, – я вижу, что люди ослепли, оглохли и сошли с ума. И я поняла: если бы Гамлет, Овод или Павка Корчагин родились котами, они поступили бы также! Извини, Жюль Барс, я беру свои предыдущие слова обратно и кричу официально: Я горжусь тобой! Я люблю тебя! Удачи тебе, Жюль Барс! Грызи в том же духе!
Что-то скомканное еще несколько раз промелькнуло на экране. Участниц диспута успели схватить, лишив зрителя удовольствия посмотреть, как бы они сцепились в яростном поединке. Как Белый Клык и Чироки! Жаль, жаль, жаль... Молодая симпатяшка-ведущая, не скрывая улыбки, обратилась к телезрителям с незамысловатым снисходительным резюме. Увлекательная получилась передача! Колдыбин представил, как обе участницы покидают телецентр, истерично выкрикивая что-то на вопросы суетящихся, вращающихся вокруг них журналистов. Каждая считает, что моральная победа за ней, и каждой невдомек, что их вывели на посмешище и не прогадали. ЗРЕЛИЩ! ЗРЕЛИЩ! ЗРЕЛИЩ!
Посмеиваясь, Егор пошел на кухню прикурить от «вечного огня». Он не думал, почему не стал курить на кухне, а вернулся в комнату, это случилось чисто машинально. Ведь он запросто мог не увидеть, а главное, конечно, не услышать новый рекламный ролик:
-Да не убий – вскричал Христос однажды,
-Да не убий – за ним мы вторим вслед.
А кот-злодей с неутолимой жаждой
Пьет кровь и сводит заповедь на нет.

Жюль Барс не признает людских законов,
Тому ж, кто принесет его в руке,
Наличными все десять миллионов
Немедля выдаст фирма «К. и К.»
К сумме вознаграждения пририсовали ноль. Кот-людоед, сам не ведая того, успешно набивал себе цену. Конечно, нельзя было скидывать со счетов инфляцию. Галопирующую инфляцию – так романтично обозвали ее едва ли не с самого ее зарождения, давным-давно это было, а два слова оставались в связке, грозя стать неразлучными вовеки, как лапчатый гусь или жид пархатый. И все же... Колдыбин стоял перед экраном, на котором уже вовсю превозносились появившиеся в магазине «Сувенир» эротические шахматы. Его взгляд то останавливался на окне, за которым уже начинало темнеть, то возвращался блуждать по экрану. Известие о десятикратном повышении награды прозвучало перед решающей охотой и было принято Егором как некое знамение. Он осмотрел сделанный сегодня сачок. Каркас был исполнен из двух скрученных друг с другом проволок. Одна толстая, Колдыбин с трудом согнул ее, другая – значительно тоньше. Он искал долго, ничего лучшего не попалось, потому и сачок вышел чуть кособокий. Длинной тонкой реечки не нашлось, пришлось делать ручку из ствола молодой березы, который валялся возле гаражей. С тонкого конца аккуратно обструганный, а толстый конец Егор не мог обхватить ладонью. Впрочем, роли это не играло. Не за бабочками же с этим сачком по полянам скакать... Леску же он даже не отвязывал. Итак, все готово. Оставалось ждать.
Колдыбин подошел к окну. Ба! Кто-то сегодня, наконец, обломал ветки у вербочки. Не удивительно. Праздник весны. Палка торчала из земли, растопырив покалеченные обрубки. «Туда и дорога, – подумал Егор, но тотчас сердце забилось учащенно. – А вдруг Кот, заметив перемену, из осторожности не подойдет сегодня? Или не найдет мое окно, может, он по вербе и ориентировался?» «Глупости, – сказал себе Колдыбин через минуту, – если б Кот так слабо понимал местность, его давно бы уже выловили».
-А рекламный стишок неплохой, верно? – заметил Папирос Папиросыч.
-Да, – кивнул Егор, – Христа приплели до кучи...
Что-то вертелось у него в голове, связанное с Христом. Вскоре он вспомнил: где-то среди фотографий, стихов и писем была открытка с колоритным цветным изображением Христа. Фрагмент какой-то картины? В квартире не было иконы, но Колдыбин решил вдруг, что и открытка сойдет. Помолиться, попросить удачи. Хуже не будет, лучше... Всякое возможно. В охоте много случайного, это делает человека суеверным. Егор открыл шкафчик серванта, но неудачно взялся за толстую стопку бумаг – все упало на пол, рассыпалось. Катя подошла, понюхала с любопытной мордочкой, потрогала и перевернула лапкой несколько фотографий.
-Упали фоточки, – нараспев произнес Колдыбин, присев рядом с кошкой, – упали! Не ушиблись, бедненькие. Это, Катя-котя, вроде как архив. Архив – это такой ящик, где хранятся бумаги, в которых зафиксировано то, что когда-то существовало. Их интересно перебирать, потому что...
На глаза Егору попалась фотография Лены. Платьице с короткими рукавами, злобная усмешка, волосы ниже плеч. Он любил ее, жалел ее, ласкал ее. Прописал в своей трехкомнатной, доставшейся ему после смерти родителей, продавал время от времени дорогие шмотки предков, чтобы она, не испытывая нужды, окончила свой институт. «А потом ты, навестив меня в дурдоме, куда я был отправлен в бреду, доложила, что я избил Юлечку, издевался над ней. И я тогда поверил... Знала бы ты, что это была за пытка, что делалось со мной. Я был дурак, законно лежал в дурдоме. дурак, все еще не знал, что никому нельзя верить. Мне Колька, братан двоюродный, который приехал тогда, сказал, что все это ложь. Ты сама ему со смешками об этом порассказала, пьяная, когда вы вместе напились, и, не откладывая в долгий ящик, повалились совокупляться на ковре в большой комнате. Ты не стеснялась говорить об этом. Что такого? Меня уже можно было не считать за человека. Как это удобно! Это Колька помог разменяться, он, хотя и не остался в накладе, устроил меня вот в этот подвал. Мы с ним почти не общались, а он почему-то не забыл, что я живой, что нехорошо издеваться».
Егор с трудом подавил нестерпимое, мучительное желание схватить Лену за волосы, дернуть, вырвать вместе с верхней половиной черепа и, размахнувшись, со всей силой бить и бить этими костями по глазам, по глазам. Егор откинул фотографию,стал судорожно рыться в бумагах, его руки мелко подрагивали. Да где же открытка? Щербатая усмешка Юли бросилась в глаза. Колдыбин не смог не задержаться.
-А, Юля, – протянул он, – привет. Что ты там в резиновую крысу так нежно вцепилась, а? Как, еще не устала хвастать в школе, что у тебя папа лежал в дурдоме? Лежал. Было дело. Виноват! А кто тебя учил читать? Объяснял буковки? Гэ... Гуси. Гуси. А вот «Е». И кто нарисован. Еж. Мы часто ходили с тобой вдвоем в зоопарк, я говорил тебе про зверюшек, про то, что они страдают в клетках, а ты никак не могла понять! Мы ездили в лес. Кто не гнал тебя со всеми твоими «почему», кто рассказывал про каждый цветок, каждый грибок, каждое деревце... Юле, доче. Я не знал в себе таланта учить так, чтобы это было интересно и весело Юленьке. Помнишь, как ты быстро выучилась читать? Е...Ежик. Език, – повторяла ты. Это маленький когда. А большой – это Еж. Еж. А вот эта буковка «Ж». Жэ. А что нарисовано? Жопа с ручкой! – Егор громко, нервно захохотал, совсем не замечая этого. – А теперь ты ни разу не приедешь в каникулы хотя бы... Ну да, я же лежал в дурдоме, мало ли что, как с таким. Как вам всем это удобно! Как вам всем радостно! Я лез из кожи вон, чтоб стать Поэтом. Из-за болезни ни черта не вышло! Все довольны, еще бы... Да, дурак, не для себя пытался смочь хорошо писать, для людей, ну, не даун ли после этого, даунее самого главного Дауна, изобретателя идиотизма! Черт бы забрал тебя, лопоухий Толик! Это ты добавил мне надежд и ты же устроил так, чтоб я жил годами с ядовитым грузом предательства! Вы, а... Кто тут?
Колдыбин посмотрел в окно. Время еще было, с улицы неслась многоголосица, проходили человеки группами и поодиночке. Но через полчаса совсем стемнеет. «Что-то я совсем очумел, – со злостью на себя подумал Егор, – тоже, выбрал время копаться в... в этом вонючем своем архиве! Все нервы! Спокойно, спокойно-о».
И тут Колдыбин увидел то, что искал. Цветная открытка. Иисус. Он. Вот и нимб кружится в доказательство.
-Господи, – неуверенно прошептал Егор, – я знаю, ты есть. ты должен быть, средоточие самого чистого, самого светлого в мире и людях, я самой чистой стрункой души прошу...
Колдыбин осекся. Он поймал себя на том, что чем дольше он смотрит на это красивое лицо с остановившимся взглядом, безучастным, скучающим, надменным, на холеные дуги бровей, на чистенькие, неестественно тонкие пальчики рук, тем сильнее и сильнее им овладевает брезгливость. Он положил открытку на ковер, сплюнул, не глядя куда, и пристальным, немигающим взглядом вперился в Христовы глаза:
-Ну и что? – выговорил он, теперь уже в полный голос. – Что ты создал, распятый? Ты понимаешь, что ты создал? Это что за кошмар с миллиардами страдающих душ и тел, копошащихся на шарообразной махине? Порочных, не спорю. А кто, кроме создателя, виновен в порочности творения? Только не надо про схаванные яблоки. Тот, кто показывает на запретный плод и предупреждает, что его нельзя трогать, зна-а-а-ет, что делает. Слушай, распятый, а может, ты дурак? Не верю! За что же тебя благодарят человечки? За то, что ты их сделал такими убогенькими недоумками, трусливыми и лживыми, не способными глянуть в твою харю и понять правду. Ну что же ты вылупился, гадина? Скажи что-нибудь. Чего молчишь, распятый? Не снисходишь до дурака. Ха-ха, до чего это удобно! Никому и невдомек, что тебе сказать нечего. Только вот про дьявола и козни его не надо. Слыхали мы это, знаем. Сталин вон тоже все проколы на «врагов народа» валил. Твой способный ученик! Чего же ты хочешь. чего ты добиваешься? Ты явился в тобою не сотворенный мир, объявил себя Спасителем. Кого? От кого? Дал себя распять! Какая черствость душевная подданных к своему создателю, какая жестокость! Думаю, если бы Гиммлера узники разорвали на куски, у него хватило бы здравого смысла не роптать на судьбу. Хотя он и создатель концлагерей. Что же ты пялишься на меня, распятый. Плохонький вышел мирок? Могу понять. Уничтожь, пробуй сделать что-то стоящее, или забрось эти дела... Ха-ха-ха! Ты можешь сказать, что я тоже не порвал тетрадки со стихами, хотя они и дешевка слащавая. Я могу это понять. Для тебя это одно и то же... Но мое мнение иное. Ты создал себе неплохую забаву, распятый. Ты зевака в организованном тобою же театре! Ладно, если можешь – имеешь право. Только не надо сюсюкать при этом о грехе, добродетели, царстве Божьем, любви к врагам, к... не помню всю твою пакость наговоренную. Тошно. понимаешь, распятый, тошно. Наслаждайся, но молчи в тряпочку, погань! – Егор хотел уже было отшвырнуть открытку, но спохватился. – Да, я хотел попросить у тебя помощи. Кота поймать надо. Если б ты был такой, как есть, но не лгал, а так... Не уважаю. Своими силами обойдусь.
Колдыбин собрал с пола все бумаги и кучей запихал в сервант. Теперь можно было пойти на кухню и как следует покурить. Ну, а потом начнется самое интересное.
-Катя! Катя, – позвал Егор задремавшую на диване кошку, – пойдем со мной, на кухоньку пойдем, съедим что-нибудь вкусненькое.
Внутренности холодильника не радовали глаз, но все же Егор выудил оттуда половинку мойвы. Катя деловито захрустела рыбьим хвостом, Колдыбин же прикурил от «вечного огня» пересушенный бычок «Примы». Истерическое озлобление сменилось тупой усталостью.
-Смешно, что я уже который раз перекраиваю шкуру неубитого медведя, – тихо говорил он сам себе, – но еще смешнее, что не в прок мне мой же жизненный опыт. О чем я мечтал на днях! Домик в деревне, огород, Юля, приехавшая ко мне на каникулы. И даже мелькала мысль найти женщину, но не такую, как Лена, а добрую, терпеливую. Жениться на ней. Идиллия городского обалдуя! Изощряюсь, выдумываю западню для Кота, а сам уже готов ступить в банальную западню Чужого Мира. Спасибо, что в мечтах покамест... Меня оставили в относительном покое, ибо что с меня взять? Стоит появиться деньгам, Чужой Мир покажет мне свои зубки. Во всей красе. Иногда мне кажется, что перехитрить Кота – плевое дело. а вот как сохранить себя потом. Не разумней ли сварить суп с Котом, чем тянуть с фирмы «К. и К.» десять миллионов. Себе дороже. Правда, одна задумка есть. Не буду говорить, не хочу сглазить. Покушала, коша, да? Ну, спи, Катик, спи, кисик, в креслечке спи. А я пойду лягу в качестве приманки. Сегодня решающая ночь!
* * *
Решающая ночь. Все было всерьез. Егор не раз и не два мысленно прогонял в мозгу незамысловатую схему поимки кота-людоеда и не находил погрешностей. Если Кот придет – он обречен. Эх, если б еще не это «если». Опять же, как на зло, праздник Первомая. Значит, пьяных на улице валяется в несколько раз больше, чем в будни. Стоит Жюль Барсу наткнуться на отрубившегося труженика – пиши пропало. Значит, Кот, насытившись, не станет обходить карнизы и смотреть в чужие окна.
Час ночи. На кухне смолкло радио. За окном все стихло, вскоре и за стенами воцарилась тишина. Мир засыпал, пусть медленно, неохотно, но засыпал. Где ж вы, хищники? Стемнело. Пора бы и за работу. А то ни слуху, ни духу. Как это понимать? Дикий, жуткий рев взрывом громыхнул с улицы, со стороны гаражей. Было это столь неожиданно и громко, что Егору сделалось не по себе. Трудно представить, что так мерзко и страшно способен кричать человек. Рев не смолкал и не становился тише. Орала женщина. Вопли были настолько дикими, что Колдыбин не сомневался: не только высококлассный актер не смог бы воспроизвести нечто подобное, но даже среди животных не отыскалось бы достойных составить конкуренцию даме, вопящей во мраке. После многократного повторения Егор, наконец, различил слово «Витя». Если б ее насиловали или убивали, рев был бы иным, или, по крайней мере. не столь продолжительным. «То ли чокнутая, то ли кого-то убили, – заключил Колдыбин, – Витю этого, скажем. Может, это муж ее или сын? Вопит над трупом, одичавшая, и ни до чего ей дела нет. Да так близко от моего окна! Закон подлости! Коза чертова! От такого рева, пожалуй, сам кот-людоед струхнет и поскачет от греха подальше. Запросто. Вот дура-то, вот дура!»
Колдыбину вспомнилось, как лет пять назад он провел ночь в травмпункте. Егор возвращался домой затемно, шедшие навстречу трое молодых людей попросили закурить, а сигарет с собой у него не оказалось. За это его избили и запинали до потери сознания. Легкое сотрясение мозга, два сломанных пальца, многочисленные ушибы. Дело было на улице, рядом с проезжей частью, потому Егора и подобрали. Так там, в травмпункте, всю ночь просидела женщина интеллигентного вида, в очках, она пыталась растормошить, уговорить проснуться свою мать, то есть, понятно, уже холодеющий труп своей матери. Правда, говорила она вполголоса, не исполняла арии «черного вокала», который сейчас все еще звучал в темноте, так что врачи ее не гнали. Было в женской природе нечто чуждое пресловутому понятию «человек разумный», это Колдыбин подметил давно, это было главной причиной его настороженного отношения к женщинам. Скорее всего, первопричиной здесь являлся инстинкт материнства, как правило, не поддающийся рациональному объяснению. Понятно, что на зоне многие женщины из кожи вон лезут, дабы забеременеть. Смягчается и т.п. Но основная-то масса женщин рожает без какой-либо острой необходимости. Зачем? Инстинкт... Колдыбину не раз приходилось встречать женщин, не понимающих смерти. Не то чтобы, конечно, они аргументированно доказывали невозможность подобного явления. Просто их рассудок, задавленный и замороченный инстинктами, был не способен примириться с очевидным: жил-был человек, много лет они его знали, и вдруг его не стало. Ведь это просто невозможно. Нереально. Абсурд! Такого просто не может быть. В крайних формах неприятие смерти оборачивается истерическим протестом, от которого полшага до безумия.
Надрывный, хрипловатый рев оборвался столь же внезапно, сколь и начался. Долго же драла глотку эта незнакомка во мраке. Егор и без того минувшим вечером взвинтил свои нервы, был близок к бешенству. Тишина. Глухая, долгая, нестерпима тихая тишина. Злость Колдыбина, осиротев без дикого женского рева, перекинулась на самого Егора. «Болван, тупица, олигофрен, – с вдохновением самобичевался он, – Кот трижды сидел на моем карнизе, и я, кретин, трижды проморгал! А ведь Бог любит троицу. Да, теперь случая не представится и... Все, конечно, бывает. Плох тот болван, который не мечтает стать гением, но ведь любит Бог троицу. Троицу любит Бог, – заговаривал Колдыбин сам себя, – Бог троицу любит. Любит – не любит, плюнет – поцелует. Плюнет! Нет, троицу он поцелует, – тупо толкалось в голове. – Ну и пусть! Любит Бог троицу. Поцелует ее. Взасос. Я же не Бога поймать пытаюсь, а кота-людоеда. И что мне за дело до троицы?»
Время шло. Желание курить нарастало, грозя перейти в манию. Но во что Егор верил стопроцентно, безоговорочно, так это в закон подлости. Он был убежден: стоит ему зажечь сигарету и затянуться, как Жюль Барс тотчас нарисуется на карнизе. Вспомнился антикурительный рассказ Аркадия Гайдара. Четверо незадачливых куряк из опергруппы риска томились в засаде на некурящего бандита. Не утерпев, они все же забрались под кровать и курнули, за что вскоре и поплатились. Кто выговором, кто муками совести, а один по-крупному – пулей в лоб. Главный герой, под впечатлением трагедии, бросил курить. А толку-то? Дабы желание курить не разбухало, Колдыбин сосредоточился на размышлениях о Коте. Кто он? Что это? Откуда явился и какая сила движет им, неутомимо доказывающим, что и один в поле воин? В нем есть нечто от фанатика. Нечто от мстителя. Кровь за кровь – это же так по-человечески. Не удивительно, что симпатии многих горожан на его стороне. Он, некрупный, в общем-то, зверек, убивает людей – царей природы. Или детенышей царей, каждый раз по-крупному рискуя. Царей... Человеки забудут сексуальных маньяков, людоедов, угрюмых, одиноких извращенцев. Но имена Шарлотты Кодре, Освальда, Фаины Каплан, Брута, Гришки-самозванца будут помнить долго. Ведь эти люди, не щадя себя, бросили вызов сильным мира сего. Надругаться над властью, тяжелым туманом зависшей над людьми с рождения до смерти и давящей неугодных, разве это не предмет заветных грез миллионов «маленьких» человечков? Они восхищаются теми, кто от мечтаний перешел к делу. К делу трудному, рискованному и благородному. У Кота Баскервилей очень много общего с отчаянными террористами Мировой Истории. Робин Кот. И при этом он не человек. Трудно поверить, но факт. Он не понимает, что такое слава, не терзается сомнениями «быть или не быть», не решает проблем о цели и средствах. Он просто живет и убивает двуногих царей планеты. Это-то и впечатляет, это интригует, это пугает, потому что для человеков это загадка.
Если бы невдалеке проезжала машина, или из-за стены пробивалась музыка, даже если б загудел, подрагивая, старенький холодильник на кухне, Колдыбин ничего не услышал бы. Но в глубокой тишине, нарушаемой лишь собственным дыханием, Егор уловил звук легкого шлепка, донесшийся со стороны окна. Во мраке, да еще в темных очках к тому же, мудрено было что-либо различить, но Колдыбин не один час пролежал в этих очках и при этом освещении. Глаза пообвыкли, освоились. Да и голубоватый свет падал на карниз, то ли от фонаря на перекрестке, то ли от звезд на небе. Егор различил темный, чуть размазанный силуэт, вдруг обозначившийся на карнизе. Он! КОТ!
Пришел! Пришел! Пришел, зараза! Все ликовало и бурлило внутри Колдыбина, однако сам он остался неподвижен. Не вздрогнул, не шелохнулся. Почти тотчас Егор ощутил, что лежит он в ужасно неудобной позе. От волнения мигом стало сухо во рту, но сглотнуть слюну он не смел. В такой нестерпимой тишине это прозвучало б слишком громко, Кот мог услышать. Жюль Барс неподвижно сидел на карнизе, Егор столь же неподвижно распростерся на диване. «Ну же, ну же, – отчаянно, нетерпеливо телепатировал он Коту. – Пара шагов тебе сделать, пара шагов, и все. Ну, давай. Смелее!»
Кот даже не шелохнулся. Что было вполне естественно для матерого хищника, к тому же избравшего предметом охоты такую крупную, коварную дичь. А вот Колдыбин держался неестественно. Когда минуло несколько минут и волна полушокового волнения откатилась прочь, Егор понял, что совершенно зря насилует себя ненужным оцепенением. Он же не мертвым притворяется, а спящим. Так почему бы спящему не поворочаться, не проглотить слюну или даже не всхрапнуть? Кота это совершенно не должно насторожить, ведь он, как правило, имеет дело со спящими. Колдыбин повернулся на бок, тихо промычал нечто нечленораздельное. «Обойдемся без храпа, – подумал он, – а то ведь и переиграть недолго». Кот все еще оставался неподвижен.
-Что ж, Жюль Барс, – продолжил Егор мысленный монолог, обращенный к коту-людоеду. – Сидишь? Правильно. Посиди, отдохни, подумай о жизни. Ты опытен, хитер, ловок. Но и осторожен. Согласен, на таком поприще, как твое, перестраховка не мешает. Поприслушивайся, Кот, поприсматривайся. Надеюсь все же, ты от нечего делать подбираешься ночами к моему окну? Ну вот, жертва перед тобой. Не вижу смысла чересчур-то тянуть резину. Ну же... Давай!
Кот не двигался.
-А знаешь, Кот, у меня есть все основания думать, что ты не шибко много книжек прочел за свою жизнь, – монолог увлек самого Колдыбина, ведь он, несмотря ни на что, остался чуть-чуть фантазером и чуть-чуть романтиком. Впрочем, сейчас это не мешало ему крепко сжимать леску в кулаке правой руки – дерни за нее, и окно-ловушка захлопнется, – так вот, есть в литературе занятная сюжетная линия, кочующая по векам, странам и континентам. Единоборство человека с животным, в процессе которого они ощущают вдруг некое подобие духовного родства. А может, и тебя со мной связало нечто схожее? Старик-рыбак, к примеру, в одноименной повести «Старик и Море» долго и нудно выуживал попавшую на крючок гигантскую рыбу-меч. Причем мысленно он непрерывно беседовал с нею за жисть. И когда рыба была жива, и когда он, наконец, ее прикончил и плыл с добычей к берегу. И тогда даже, когда от мертвой рыбины стали откусывать жирные куски вовремя подоспевшие вездесущие акулы. Правда, надо отдать Старику должное: в процессе поедания акулами рыбы-меч он корректировал свое обращение к ней, величая ее уже не «Рыба», а Пол-рыбы, затем Треть-рыбы, и так далее. Пока не вернулся на пристань с качественно обглоданным скелетом рыбы-меч, хоть прямиком в музей тащи. До слез жалко Старика, которому, в его очередь, также до слез было жалко Рыбу, хотя самой рыбе было уже ни жарко, ни холодно. Старик рыболовством зарабатывал деньги на жизнь, а такая работа – принципиально сделанная – чем больше поймал, тем сильнее напьешься на вырученные деньги. А если по нулям, как в данном случае – то глодать кости тоже не возбраняется. Я ведь, Кот, между прочим, тоже кругленькую сумму за тебя собираюсь получить. Сходная ситуация, ты не находишь? Отчасти... Ты прав. Но что за страсть у мастеров «изящной словесности» связывать своих героев одной веревкой с рыбами?! Они же не страшны... Малопонятны, да. У них холодная кровь. Герой Платонова даже сподобился сформулировать гипотезу, что рыба – это промежуточное состояние между жизнью и смертью. Но мы-то, Кот, знаем цену подобной литературной красивости. А есть еще рассказ «Царь-Рыба»! Там тоже браконьер ловит рыбу ради наживы, однако ж в канве сюжета запрятана мощная нравственная мина. Что автор – советский писатель, думаю, уточнять излишне. Так вот, там тот самый персонаж-то, браконьер, зацепил сетью-самоловкой огромных размеров осетра. Осетр как раз и был Царь-Рыба на местном енисейском сленге. И ведь говорили же браконьеру старые люди, его дед, царство ему небесное, предупреждал: если попадется Царь-Рыба, а совесть твоя нечиста, лучше не пытайся в лодку затащить, себе дороже выйдет. Так нет же! Пожадничал персонаж, скорее, не корысть, а тяга покрасоваться перед земляками этого фраера чуть не сгубила. Попробовал он осетра в лодку закинуть, да только сам в холодной воде Енисея очутился, запутался в собственной сетке с Царь-Рыбой за компанию. За борт лодки, правда, сподобился уцепиться. А как иначе? Попробуй он без борьбы буль-буль пойти ко дну. миллионы читателей взбунтовались бы. Закон жанра! Но он уцепился. болтался в воде бок о бок с Царь-Рыбой, и времени у него достало вспомнить о страшном грехе, по молодости лет содеянном. Ты, Кот, можешь себе представить: он свою дролю, ну, подружку по-современному, за то, что она заезжему лейтенанту отдалась (как и все без исключения женскополые человеки поселка), пригласил к Енисею прогуляться. Долго бились они на крутом берегу, а потом он как взял, как штаны с нее стянул, да как пнул сапогом под голую задницу, так что она с крутого берега прямиком в реку спикировала. Ты представляешь, Кот? У меня слов нету. Ужас! Да я бы с таким грехом на душе и пескарей ловить бы не отважился!
-А еще рыба-кит очень широко в фольклоре представлена.
-Знаю, Искорка, – улыбнулся Егор, – хотя по-научному это не рыба вовсе, а так, вроде нас что-то. Млекопитающая рыба.
Кот приподнялся, выгнул спину и сделал несколько маленьких шажков. Теперь он сидел прямо напротив распахнутого окна. Несколько секунд Егор видел его отчетливо, но потом Жюль Барс осел, сжался к карнизу, стал почти незаметен.
-Кот, ты что? – удивился Колдыбин, – неужто к прыжку изготовился? Не верю. Ты сообразительная, опытная тварь. Мне ли объяснять тебе, что я не мышь и не воробушек. Человек я, излюбленное твое лакомство. Ко мне нужно тихо, незаметно подобраться вплотную, и вот тогда-то впиваться в горло. Стремительно и на пределе сил. И грызть, грызть по-стахановски, ведь если успею очухаться, всякое может быть. Давай же! Я уже устал ждать! Ладно... Соберись с духом, не буду торопить. Понимаю. Жду. Конечно, ассоциации нашего случая с рыболовством здорово хромают. Ни рыба-меч, ни царь-рыба, пока их не зацепил человек, агрессивности не проявляли. У нас же иной случай. Рыба-кит... Да, есть в мировой литературе уникальная, неподражаемая звездочка. Моби Дик. Белый кит. Несколько даже странная аналогия. Ты Белый Кот, ежели тебе оторвать хвост и абстрагироваться от серого пятна на боку – ходячий атлас Черного моря. В погоне за ним, Моби Диком, в схватке с ним гибнет китобойное судно во главе с одержимым, неистовым капитаном Ахавом. Ближе ведь, правда? И все-таки не то. Моби Дик защищался, когда преследователи стали его настигать. А мы, Кот, оба охотники. Само собой, знай ты про это, не стал бы с патологической настойчивостью лезть на рожон. Или я ошибаюсь? Или наша ситуация по эмоциональному накалу подобна сражению богатыря с очередным новоявленным чудищем? До чего же плодородна до чудищ наша земля! Грех жаловаться. Да, это поединок. Вовсе не только из-за бумажек с цифрами, на которые можно обменять еду, одежду и все остальное, я влез в это дело. Твоя задача – меня загрызть, моя задача – тебя поймать. Это поединок. От этого слова попахивает отрыжкой, а, может, лишь иллюзией отрыжки былого благородства. Но учти, котяра, Добро всегда побеждает Зло. Не может быть, это совершенно противоестественно, – быть может, возопишь ты. Нет, скажу я. Иначе и быть не может! Победителей не судят. Мертвые молчат. Вот потому-то победители, пускай у них хоть десять пудов крови на руках, всегда предстают благородными ратниками за добро. А на проигравших смело навешивают всех собак. Рекламировать себя богатырем, сразившим в тяжелом бою какое-нибудь Идолище Поганое, настолько просто и безнравственно, что мне скучно об этом говорить. Я отнюдь не считаю тебя правым, Кот. Как и себя виноватым. Мы с тобой существа разных миров и, следовательно, разных критериев. Ты вышел на охоту. Я тоже вышел охотиться на тебя. Какова же цена наших жизней? Ставки разные, противоречивые. Я могу прибить тебя совершенно безнаказанно. И никто об этом не узнает. Если ты меня загрызешь, ментам добавится работы. Ты утолишь свой голод излюбленной человеческой свежатинкой. Я пытаюсь поймать тебя живьем. За себя я бы и сам гроша ломаного не отстегнул, за тебя же готовы платить приличные башли. Уж очень ты поднаторел в убийствах, Кот. Человеков это интригует... Впрочем, не заболтались ли мы? Что-то затянулась пауза перед схваткой. Так что давай. Пора тебе решиться. Пора. Ну... Ну же, звереныш...
Кот пошевелился, поднялся. Закусив от волнения губу, Егор зачарованно наблюдал, как явственно и резко на фоне ночи нарисовалась голова Жюль Барса  с одним чутко вытянувшимся треугольником уха. «Ну же, ну», – звучал в голове Колдыбина собственный вожделенный голос, то ли молитва, то ли приказ, то ли гипноз, то ли исполненное страсти выклянчивание милостыни. Мгновение – и Кот пропал из виду. Егор не уловил ни звука. А дальше что? Колдыбин снял очки, пристальней вгляделся в окружающий его мрак. Странно... Слишком крупная шла игра, чтоб рисковать. Егор дернул леску, и не раз проверенный, отлаженный механизм сработал безукоризненно. Окно захлопнулось, сачок упал. Тишина. Оставалось выяснить... Впрочем, Колдыбину и так все было ясно. Он опять остался в дураках. Егор включил свет. Пусто. Он заглянул под диван, не надеясь, конечно, узреть там забившегося в дальний угол кота-людоеда. Так, для «галочки». Тишина. Еще с полминуты потоптавшись по комнате, Колдыбин вспомнил, что теперь можно закурить, и двинулся на кухню к «вечному огню».
-Где я ошибся? – тупо спрашивал себя Егор, как заправский супершпион, обезвреженный в конце сериала незамысловатыми чекистами с короткой стрижкой и честными глазами. У него теперь было достаточно времени обдумать этот вопрос.
*    *    *
-Вице-президент также сложил с себя полномочия, сославшись на предстоящую операцию по удалению гланд. Премьер-министр Николай Даниленко неожиданно встал на сепаратистскую платформу, объявив суверенитет Химмаша. Президент Иван Щекотихин до сих пор не найден, но никто и не ищет его, милиция объявила забастовку, требуя повышения доппайка. Спекер парламента на вечернем заседании вынес на обсуждение законопроект, по которому кворум считается набранным, если на заседании парламента присутствуют не менее трех парламентариев. Было обсуждено и принято предложение, по которому отныне голосование по любому вопросу проводится поименно. Это необходимо для того, чтобы знать конкретно, кто «за», кто «против», кто, сачкуя, воздерживается от собственной позиции, кто прогуливает заседания, а кто пишет на бюллетенях матерные слова и иные оскорбительные фразы в адрес спикера, конституции и народа.
Колдыбин сидел на кухне, маленькими глотками пил мутный кипяток на пятый или даже шестой раз вываренного чая, слушал, без эмоций, несмолкающее радио. Про кота-людоеда новых сообщений не было. Все буднично и скучно, будто бы ничего не произошло. Хотя действительно же ничего не произошло. Кроме того, что к Егору подбиралась опустошенность. Азарт противостояния так крепко захлестнул его, что Колдыбин слабо представлял себе, как он сможет жить, не охотясь на Кота Баскервилей. Он прекрасно понимал сейчас людей, вернувшихся с войны и засыхающих без опасности, риска и крови, спешно отправляющихся в любую «горячую точку», мало вникая, за что и с кем идет там война, главное, чтоб стреляли в тебя и ты мог стрелять. Горячие многоточия обильно высыпали на территории, которая раньше именовалась страной. Пресно и нудно ложиться спать, не приготовив новую ловушку для кота-людоеда. Впрочем, возможно, Колдыбин напрасно переживал, кот-то не пойман и запросто может вновь появиться на карнизе. Только вот Егор утратил всякую надежду на успех. Хуже того, он все более склонялся к мысли, что Кот – явление, скорее всего, мистическое, то есть не изученное пока и не понятое. Чем еще объяснить тщетность всех попыток поймать Кота? Да не его, Колдыбина, попыток, едва не весь город превращен в замысловатую систему котоловок. И что? Пусто... Пусто.
Кошка ходила вокруг кресла и тихо, вопросительно мяукала. Егор сегодня не кормил Катю – нечем. Сам тоже не ел. Пора было выбираться на улицу, пройтись по газонам, поискать бутылок. А самое надежное – заглянуть в пивбар, там-то объедков должно быть немерено. Сегодня 2-е мая, праздник продолжается, посещаемость пивбара на высоте. И странное дело, Колдыбина тянуло посмотреть и послушать живых людей, а не тех, кто толкал речи по телевизору и радио.
Обходя глубокие лужины, Егор пробирался к пивбару. Честно говоря, ему хотелось напиться, разрядиться, снять напряжение последних дней и ночей. Но нечто более серьезное, чем отсутствие денег и страх похмелья останавливало его. Желание понять то, что понять было невозможно. «Мыслимо ли осмыслить немыслимое?» – повторял он про себя кудрявую фразочку, всплывшую откуда-то из жутковатых глубин сознания. Любопытно послушать, о чем говорят человеки. Пьяные разговорчивы, пока, конечно, совсем не упились. Они ничего не скажут конкретно, но слова их способны натолкнуть на мысль. Хотя мыслимо ли...
Еще с улицы, через стекло, Колдыбин увидел Николая Сизова, своего доброго приятеля. Бывший машинист Шлеп-нога сидел в центре плотно сдвинутых четырех столов и балагурил о чем-то, плавно жестикулируя недоеденным хвостом вяленого леща. Да, Егор не ошибся в прогнозах, в баре было не протолкнись. Глаза ело от табачного дыма. Наливали не только пиво, но и «Анапу», водку, спирт с гранатовым соком. Задорно стучали биллиардные шары, то и дело перелетая через борт от мощных ударов кием нетрезвых, но пылких игроков.
-Я уверен, Ванька просто-напросто забухал. Я ж с ним хорошо знаком, хотя он и в президенты пролез. Наш мужик. Так ведь, Егорка? – завершил высказывание Шлеп-нога, заметив Колдыбина.
-Наш, – не стал спорить Егор. Ему тотчас нашелся стул и место рядом с Сизовым, пододвинут стакан вина, от которого Колдыбин скромно и мужественно отказался, сославшись на боли в печени, в поджелудочной, в кишечнике и во всем остальном животе.
-У всех все болит! – стукнув кулаком по столу, отчаянно гаркнул старикан с реденькой седой бороденкой. – У меня знаешь, как болит? Тебе и не снилось, как болит мой живот. А я все-таки вчера пил, сегодня пью, а завтра же пенсию, наконец, дать обещают – и я так запью, раз жизнь такая! Я постарше тебя буду, и то живота не боюсь и не жалею.
-Не щадя живота своего, – резюмировал Шлеп-нога. Он был неглупым, юморным человеком. Егора всегда занимало – о чем думается ему в одинокие бессонные ночи.
-Да что ты талдычишь, что Щекотихин алкаш? – подал басовитый голос красный, раскормленный здоровяк, в котором Колдыбин узнал депутата Игоря Звягина, примкнувшего к центристам, – у нас в буфете пиво бутылочное и вино наливают, так вот я ни разу не видел, чтоб президент прикладывался.
-Он такой, – кивнул Шлеп-нога. – Или как стекло, или запьет – все, пиши пропало. А вообще, не все ли равно, куда мы катимся. Живы – и слава Богу.
-Нету Бога, – зловеще прохрипел седобородый, – я седьмой десяток разменял и никакой славы, никакого Бога не видел. Выпьем!
-Выпьем, – согласился депутат, опрокинув в себя рюмку водки, – хотя Богу к вотуму недоверия не привыкать. Но это его проблемы.
-Что за мода к Богу цепляться, – подхватил Колдыбин близкую ему тему – отсутствие на Том свете единого диктатора вовсе не есть отрицание загробного мира.
-Верно! – подхватил молодой сантехник – раньше-то как талдычили. Атеизм, атеизм, а ни фига! Теперь читаешь газету, и столько версий, столько версий, столько всего нагорожено, что умирать любопытно стало.
-Я в издательстве «Глаз народа» читал, что кто жил плохо, тот на Том свете получит по заслугам, – подхватил кто-то из-под стола.
-А кто хорошо живет? – рявкнул седобородый и сам же ответил – Жулики! А «Глаз народа» - не издательство, а голимое издевательство! Зимой там писали, мол, в мае уровень жизни приблизится к уровню 92-го года. Ха!
-Ну что ж, – поправив клетчатый галстук, рассудительно заговорил депутат Звягин. – Есть трудности, есть ошибки. Ругать все мастера. И все же на жизнь-то хватает. Вот ты пьешь сидишь. Власть тебе такую возможность дала – пить. А ты пьешь и власть же поносишь. Не стыдно?
-На жизнь хватает, – выпив и с минуту поразмыслив, согласился седобородый, – без куска хлеба не сижу. А вот на смерть не хватает. Сдохну вот – и хоронить не на что.
-Ну и живи, раз так получилось, – посоветовал Шлеп-нога.
-Вот и приходится, – обреченно выговорил старик, – И сколько себя помню, все обещали, обещали. Да! Признаюсь, я верил в коммунизм! Бейте меня!
-Были когда-то и мы дураками, – улыбнулся Шлеп-нога.
-Такая позиция – это... ортодоксализм, – выдал депутат, – улучшение все равно наступит! Не может быть, чтоб из года в год только хуже и хуже.
-Логично, – оценил кто-то из пьющих.
-Кто верит в светлое грядущее, тот плохо знает предыдущее! – визгливым голосом сымпровизировал подающий когда-то надежды на вступление в Союз писателей лысый поэт. Чтоб прокормиться, он долгие годы подрабатывал массовиком-затейником. Так он и спился, но остался без работы не поэтому. Просто из-за дороговизны путевок масс в домах отдыха не стало, а единичные экземпляры удачливых бизнесменов сами знали, что и с кем им затевать на досуге.
-Политика – это коллективное творчество! – изрек депутат, заливая за галстук очередную рюмку.
-Не надо мне шарики крутить! – внезапно Шлеп-нога пошел в решительную атаку. – Вы Ивана сожрали, и нечего тут групповуху прославлять! У спикера и в министерстве мохнатые лапы, и депутатов послушных полные штаны! Он гнет линию к избранию президентом Ефима Уварова – а это распад. Нет, не ССР, Суверенный Регион де-факто давно развалился, это распад Ебера на пять, если не больше, суверенных государств. Все завязано, все для того, чтобы греть руки на таможнях. Но не все потеряно! Я баллотируюсь! Это официально!
-Куда? – насмешливо сощурился Звягин.
-Куда... Куда-нибудь. В президенты, конечно! Я уж не мальчик, чтоб за депутатский мандат волосы на жопе драть!
Чуть ли не все население пивбара горячо поддержало инициативу Шлеп-ноги. Хлопали, кричали «так держать», матерились.
-Это спекуляция на временных трудностях и алкогольном опьянении! – отчеканил депутат, словно смертный приговор зачитывал, – так только Гитлер поступал!
-И не прогадал, – продолжил Шлеп-нога, – отчего бы не перенять опыт?
-Да ты даже не знаешь, что такое фашизм, – Звягин уже утратил чувство реальности. Он говорил о трудностях, о противоречиях, об объективных и злобно-субъективных факторах, о перспективе, оздоровлении, прочей галиматье.
-Хорош бисер метать, не выдержали свиньи, – грубо оборвал депутат Шлеп-нога, – Утомил. Так что шел бы ты лучше...
-Куда? – приподнялся Звягин, сжимая кулаки.
-Ну... Куда... В качель, например, – миролюбиво подсказал Шлеп-нога.
Депутат обозвал всех свиньями, попытался уйти, но в дверях его настигли трое и стали бить по лицу. Игроки в бильярд, заразившись возбуждением, стали сражаться на киях, как на шпагах. В пивбаре трудно было развернуться и мушкетерствовать безнаказанно. Попадали стулья, стаканы, посетители. Вооруженный табуреткой бармен перескочил через стойку и быстро усмирил дуэлянтов точными, красивыми ударами по голове.
-А вообще, такая хохма с синявкой-то этой, – придвинувшись поближе, заговорил молодой сантехник, – несколько лет, ну, помните, когда суки из Политбюро над пьянством издеваться начали, я стабильно у Инки Морозихи водяру брал. Жила, как вошь, всем было ясно, что подохнет – никто и не заметит. И нате вам! Сам Кот Баскервилей загрыз опоянку. Прославилась посмертно. Бывает же...
Егор насторожился. Разговор зашел на самую волнующую его тему.
-Слышал, уже 10 миллионов за него отвалить обещают, – продолжал сантехник, – за какого-то кота! Поймать бы, а? Озолотиться!
-Как же, – устало усмехнулся Шлеп-нога, – озолотишься ты... Ну, положим, поймаешь. У тебя фирма его заберет, а потом другого назад выдаст, похожего. Не тот, скажут. И кому что ты тогда докажешь?
-Думаю, прежде всего. надо к толковому адвокату пойти, – высказался Колдыбин, – пусть задокументирует грамотно, образцы шерсти оставит у себя. Вот тогда «К. и К.» некуда будет деваться. Выложат денежки.
-Удивляешь ты меня, Егорка, – допив очередную кружку, покачал головой Шлеп-нога, – миллионы с неба не падают. Чтоб десять миллионов загрести, надо и самому столько же на кон ставить.
-Как понимать? – удивился сантехник, – здесь же чисто дело случая!
-Какого случая? Это ж не лотерея.
-Но и не картежная игра!
Пивбар пьянел по нарастающей. То и дело слышался звон разбитой посуды, яростный мат в адрес женщин и правительства. Кое-кто, дойдя до точки, уже спал на полу. В их число попал и седобородый, он лежал под столом, мешая Колдыбину вытянуть ноги.
-Мне не надо больше нежностей твоих! У меня хватает нежностей своих! – с истерическим надрывом визжал экс-массовик-затейник, отбиваясь от синякастой алкоголички, пытавшейся утащить его из пивбара для своих низменных нужд. Шлеп-нога вертел в руках пустой стакан, в углу рта сиротливо торчала погасшая папироса.
-Послушай, Егорка, – негромко заговорил он, и взгляд его был удивительно ясен, – ты, конечно, младше меня. Но все равно... Пора понимать. Никогда в этой стране ни один простой честный человек не добился богатства честно, благодаря смелости своей, уму или черт знает еще чему... Не для нас это. И нечего даже пытаться соваться туда, где крупные деньги. Потому что, на проверку, там одна только подлость и мразь. Так что лучше выпьем. Это вот – для нас. Это подходяще...
*    *     *
Колдыбин возвращался домой. В полиэтиленовом кульке лежало основательное количество хлебных кусков, объедков вареных яиц и скумбрии горячего копчения. Настроение становилось все паршивей. Он никак не мог понять, нет, не то, почему Кот не шагнул дальше карниза – с этой тайной Егор уже примирился – а почему он сегодня не напился? Сейчас доковылял бы до квартиры, свалился бы, заснул, выключился на какое-то время. А теперь, хочешь-не хочешь, а существуй, то есть думай, неизвестно о чем... Срезая путь и наплевав на слякоть, он брел через дворы. Рядом с песочницей на спине лежала мертвая старуха в очках. Подле нее стояла хозяйственная сумка, руки аккуратно крест-накрест сложены на груди, две живые старухи стояли рядом, о чем-то оживленно беседовали. Все понятно. Пошла в магазин, сердечный приступ, смерть, соседки по двору увидели, подошли, наверное, куда-то позвонили. Должно же быть ведомство, подбирающее лежащие на улице трупы. Все тихо-мирно. Дело житейское. Колдыбин вспомнил, что увидеть покойника – это к удаче. В чем это, интересно, ему может подфартить? И любопытно, много ли фотографий затолкают в ее гроб?
-Дело не в количестве, – раздался рядом знакомый голос. Под деревом стоял Черный. Давненько не видел Егор этой цыплячьей мордашки.
-А в чем? В качестве? – брякнул Колдыбин первое, пришедшее на ум.
-Суть магии не в ритуале, – пояснил Черный, – это ж чисто вспомогательный элемент. Все уловки навести порчу выеденного яйца не стоят, если ты при этом не испытываешь страстной, целенаправленной, продолжительное время не притупляющейся ненависти. А иглы, гробы, заклинания – все это потом.
-Значит, черная магия – это, в первую очередь, состояние души?
-Ни да, ни нет. Кстати, смешно сортировать магию по цветам. Даже попы, между прочим, давно это поняли. Черная магия отличается от Белой не более, чем отличалась Алая Роза от Белой Розы, и гораздо меньше, чем социал-демократы, расколовшиеся на Втором съезде на большевиков и меньшевиков. Сталин испробовал десятки магических способов, пытаясь навести порчу на Ленина, – и все коту под хвост. У Сталина не было личной ненависти, ему нужно было только убрать популярного политика, чтоб ступить на очередную ступеньку крутой лестницы, ведущей к вершинам власти. Ленин, кстати, знал про угрозу порчи, не зря так не любил фотографироваться. Так вот, Сталина надоумило обратиться к одной старухе, у которой красные убили троих сыновей, дочь и семерых внучат. У нее были веские причины ненавидеть Вождя за надругательство над Жизнью, согласен? Так вот, результаты оказались столь скорыми и весомыми, что даже Сталин был потрясен и поспешил отправить старуху на Тот свет. Он был трезвым политиком и прекрасно понимал: люди, оставшиеся в здравом рассудке, способны его только ненавидеть. А один мой знакомый, закомплексованный и злой, засунул в гроб своей матери выпускную фотографию всего класса, предварительно вырезав оттуда свою рожу. Есть разные версии, почему провалилось наведение порчи. Одни говорят: все дело в том, что по-настоящему, до боли он ненавидел только троих, остальных же не пожалел по инерции, для масштаба. Рассредоточенная ненависть оказалась слаба. Материалисты, правда, считают иначе. Парень не учел, что живет в Норильске. Сам понимаешь. довольно-таки долго ждать разложения трупа, погребенного в условиях вечной мерзлоты.
-Лучше скажи, если знаешь и можешь, почему мне не попался кот-людоед? – решился спросить Егор напрямую, голос его дрожал от отчаяния. – Где я ошибся?
-Ошибся где-то... Да. Недодумал ты. Но шансы остаются.
-Шансы, – полушепотом повторил Колдыбин, словно именно в этом слове и таилась разгадка тайны Кота. – Шансы... Я не успокоюсь, нет. Шансы...
...Егор сидел на диване уже второй час. Тяжелый взгляд его надолго впивался то в оконную раму, то в карниз, то в сачок, то упирался в потолок, то медленно блуждал по полу. Итак, – в который раз уже мысленно проговаривал Колдыбин. – Итак... Он вдруг перестало понимать смысл слова «думать», не знал, в чем тайный механизм мыслительного процесса. Временами казалось, что он не думает, а прикидывается думающим, валяет дурака перед самим собой. Если б это была задача на умножение, деление, возведение в степень, извлечение корня, иксов и игреков, пунктов А и Б, логарифмирование и т.д., то ход поиска решения был бы ясен. По крайнем мере, было б ясно, к какому учебнику или справочнику обратиться. А как думать на тему, почему минувшей ночью кот-людоед приходил, заглядывал в окно, но не стал пытаться съесть его, Егора? Слова Черного странным образом приободрили Колдыбина, хотя что он такого сказал? По здравому разумению понятно, что шансы есть. Они в любой ситуации есть. А толку-то? Итак, – вновь повторил Егор, – мистику за борт, версию, что это был кот да не тот – за борт. Версия, что Кота насторожило нечто происходящее на улице, чего я не видел и не знал, остается, но в этом случае мне и думать не о чем. Что-то глубоко верное есть в словах Шлеп-ноги. Чтобы сорвать крупную ставку, надо и самому ставить на карту по-крупному. Как это можно понять применимо к моему случаю? Странно это... «За три миллиона без всякого риска 12,5 положил в картуз» – в противоречие входит эта есенинская строчка. И какой же картуз был, выдержавший такое? Стоп! Надо думать. Итак...
Кошка, всласть напировавшись скумбрией, сидела на диване рядом с Егором и старательно умывалась. Колдыбин любовался ее грациозностью и грустно вздыхал по поводу того, что кошки не говорят. Он бы задал ей много вопросов, наверняка ей, с ее кошачьей колокольни, тайна кота-людоеда показалась бы банальной элементарщиной. Хотя стала бы она говорить? Трудный вопрос. Ведь он хочет поймать ее сородича, лишить его свободы и заработать на этом хорошие деньги. 10 миллионов положить в картуз. Нет, он не положит 10 миллионов рублей. Ни за какие коврижки. Эта мысль уже несколько дней вызревала в нем. Не такой он безумец: отдавать Кота за бесценок. Если речь и зайдет о миллионах, то долларов. Средства массовой информации сделали Коту отменную рекламу на весь цивилизованный мир. Но стоп! Опять фантазии на тему дележа шкуры! Сейчас надо думать о другом. А как думать?
«Начнем сначала, – скомандовал себе Колдыбин. – Итак, жертвами Кота Баскервилей становились младенцы, вернее, дети не старше двух лет. Потом люди беспомощные, вроде парализованного писателя. И пьяные в стельку. Вернее. загрызть Коту удавалось чаще всего мертвецки пьяных, случались у него и осечки. Правда, если верить сообщениям. двоим трезвым Кот во сне успешно разодрал зубами аорту. Значит, младенцы и спящие. Спящие и младенцы. Такая приманка наиболее эффективна. Почему же Кот не залез в комнату? Спит человек, темно, тихо. Что еще надо? Младенцы и спящие. Спящие. СПЯЩИЕ!!! Вот оно – то самое!»
Не наткнись Егор на этот ответ, в пору было бы списать неудачу на нелицеприятный монолог в адрес распятого. Люди могут определить, спит человек на самом деле или же прикидывается. Конечно, все зависит от наметанного глаза, от мастерства притворщика и т.д. Но в кромешной практически темноте, с расстояния около трех метров невозможно разобрать, спит человек или же имитирует сон. Так-то оно так. Колдыбин подумал, что не в первый раз с самого начала своей причудливой охоты упускает из вида, что имеет дело не с человеком. А ведь то, что у животных чувства многократно обостренней, и для ребенка не тайна.
«Что ж, – спокойно рассудил Егор, – версия убедительна. Приму условие игры. Сегодня я буду спать, а окно оставлю распахнутым».
То, что на карту поставлена жизнь, Колдыбин всерьез не принимал. Риск, если все сделать по уму, минимальный. Да чтобы уснуть при подобном раскладе, нужно либо устать смертельно, либо быть йогом с железобетонными нервами. Но проблему можно решить проще. Хорошая доза снотворного – и все дела. Где-то был у Колдыбина фенобарбитал. Таблетки три достаточно. Пять – явный перебор, одна-две – маловато, может не пронять, а три – в самый раз. Даже Бог, будь он проклят, и тот неравнодушен у троице. Но если уснуть для Егора не составит труда, то как же быть с поимкой Жюль Барса? Спанье не самоцель, к сожалению. Сохранение жизни от зубов кота-людоеда – тоже. Он перед сном обернет шею шарфом, плотно окрутит, шарф есть, длинный, из плотной шерсти. Конечно, Кот поднаторел на поприще перегрызания человеческих глоток, но не акула же, не рысь даже... Окарается бестия. Но вот поймать... Нужно устроить так, чтоб окно захлопнулось без участия Егора. Теоретически Колдыбин быстро прикинул схему и принцип срабатывания подобной ловушки. Как это получится на практике, пока можно лишь гадать. Иного способа в голову не приходило.
Под озлобленное тявканье соседок с верхних этажей («псих чертов, ублюдок, пахать надо, а он пенсионер, дубину прет с помойки, гадина вонючая») Егор притащил в квартиру длинную, тяжелую палку. К ней по его замыслу нужно было накрепко привязать толстую леску, соединенную с ручкой окна. Падая, палка увлекала леску за собой. капкан за котом-людоедом захлопывался. Нужно, чтоб стояла она едва-едва, от малейшего толчка теряла равновесие и падала, причем в заданном направлении. Как этого достичь? Протянуть тонкие лески на разных уровнях между столом и стеной. Не лишне было б задействовать в систему и гигантский сачок. Если Кот заденет за леску, подбираясь по полу к дивану, сачок накроет его с вероятностью никак не менее 50-ти процентов. Но все это пока что теория. Хорошо, что у Колдыбина в запасе было достаточно времени. Устанавливать так, этак, пробовать, думать, испытывать. Вся сложность была в тяжелой, длинной палке. Она хотя и должна стоять еле-еле, но и не совсем уж, что называется, на соплях. Обидно будет, если конструкция раньше времени порушится от топота соседей сверху или за стеной, от проезжающего мимо дома грузовика, от движений самого Егора, часто ворочающегося во сне. Задуманная ловушка требовала длительной ювелирной настройки.
Казалось бы, все проще пареной репы, но Колдыбину повозиться пришлось изрядно. Он не сразу сообразил упереть палку не непосредственно о стену, а на маленькие деревянные брусочки, посаженные на пластилин и прилепленные к стене. Это существенно снизило силу трения покоя. На каком уровне протянуть тонкие лески, прикинуть не составляло сложности, а вот насколько надежно это сработает, Егору пришлось бы только гадать, не будь у него своей домашней кошки. Катя была задействована в испытание достаточно сложной ловушки. Несколько раз Колдыбин сажал кошку на подоконник и звал ее с дивана. Трижды она, прыгая на пол, натыкалась то на одну, то на другую леску, палка валилась, окно захлопывалось, а вот сачок упорно не желал падать. Егор повозился и с ним с полчасика, опять кликнул Катю, вновь прорепетировал. Кошка смотрела на него растерянно, недовольно. В очередной раз долго не прыгала с подоконника, а соскочив, наконец, медленно и осторожно пробралась через протянутые лески, не задев ни одну.
-Ловка, Катя! – удивился Колдыбин. – Замучил я кису, замучил, устала, бедненькая, да? Ой, котя, котя-котюшка. Проскочила даже. Но у Жюль Барса не будет шансов приноровиться. И темно будет к тому же. Грандиозное дело делаю! Если выгорит, представляешь? Я сам представляю плохо. Пусть весь мир увидит, узнает, пусть завидуют, облизываются, глотают слезы и рычат от досады по своим норам! Гляну в глаза этому белому дьяволу. Конечно, я рано обольщаюсь, я многое предусмотрел, но Кот хитер, осторожен и ловок. Коварная зверюга! Если очнусь завтра на Том свете – не удивлюсь. Но это вряд ли.
Тут Егору подумалось, что рановато его охватила победная эйфория. Да, испытания ловушки вселяли надежду, но не более того. Колдыбин включил телевизор. Не столько, чтоб смотреть, сколько чтоб узнать время. «Полдесятого проглочу», – решил он, выковыряв из облатки три фенобарбиталины. «Новости» еще не начались, значит, не было и девяти вечера. Показывали же нечто вроде «дискуссионной трибуны». Дискутировали академик Вертишейко и публицист Погоняйко – эти надписи методом наложения время от времени появлялись на торсах героев телепрограммы. Практически никакой надежды, что диспут кончится мордобоем. Скучно смотреть. Бровастый ведущий, может, именно потому и кроил на небритом лице двусмысленную ухмылку, словно обронил мимоходом какой-то пакостный каламбур и ждет, когда же поймут и как среагируют. Вертишейко, лысый, тяжелый мужчина с самоуверенной ряхой, полулежал в кресле. Погоняйко, не по годам лохматый гражданин в очках, напротив, неусидчиво покачивался телом. Оба курили сигарету за сигаретой, решая проблему занятия рук на путях наименьшего сопротивления.
-Я не могу понять, когда не недоношенные репортеришки, а люди интеллигентные шумят о коте-людоеде как о феномене. Зачем морочить голову? - с ленцой говорил академик, плавно жестикулируя толстыми пальцами с зажатой в них тоненькой, дымно тлеющей сигаретой. – Людей едят все кому не лень. И у кого это получается. Грызуны, муравьи, гнус, пираньи, орлы. Может, достаточно примеров?
-Не убедительно! – голос Погоняйко был крепким, четким, хорошо поставленным, совершенно не гармонировал с внешностью. – Согласен, это явление единичное, мы не видим масштаба. Но люди мыслящие считают подобные гримасы природы цветочками апокалипсиса. Об этом нужно бить в набат!
-В него бьют с утра до ночи. Месть природы за угнетение четвероногих! Пусть этим занимаются апологеты невежества, которые считают, что и электроника-то появилась, чтоб презервативы на вшивость проверять. Я ученый, мне неинтересно людям голову морочить. Я мог бы объяснить явление кота народу некими издержками в разработке биологического оружия.
-Биологическое оружие! – с жадностью подхватил публицист. – Согласен. Но! Но! Биологическое оружие, которое кует не человек, а природа, защищаясь от человеческих полчищ. СПИД и кот – суть явления одного порядка.
-О-го-го, – расплылся в улыбке академик, – может, расскажите что-нибудь жаренькое-паренькое о мутантах? О крысах ростом с волкодава и о кошках величиной с куриное яйцо? Я зря морочить голову не люблю. Современная электронная микрохирургия мозга путем несложного вмешательства в мозг совершает... Исторически это называют зомбированием. Яснее сказать, живое существо превращается в биоробот. Природа давно капитулировала перед человеческим разумом. Любые ее творения и выкрутасы человек способен употребить для своих утилитарных нужд. Наука. Это наука, господа.
Егор сидел как на иголках. Смотрел в экран, изнывал от скуки, от нетерпения. Потом ему пришло на ум, что кот-то может появиться хоть пол-одиннадцатого, в это время темно. А фенобарбитал не успеет подействовать! Чего тянуть? И Егор проглотил три таблетки.
-Неубедительно! – тряхнул подбородком и гривой Погоняйко, – удивляюсь оптимизму ученых. Попробуй-ка перед ними перекреститься! Еще и заорут: «Ты что, не мужик? Гром-то ведь не грянул!» Мы практически не имеем представления, что происходит внутри планеты, на которой сейчас сидим и благодушно рассуждаем о ее капитуляции. А ведь все вокруг, от травинки до океана – суть единый живой организм.
-Надеюсь, люди-то инородные тела? – полюбопытствовал Папирос Папиросыч, по-турецки рассевшийся на полу. «Приходят, не здороваются», – подумал Колдыбин, но промолчал.
-Да! Верно! – воодушевился публицист. – Планета Земля больна людьми. Люди оккупировали Землю. Речь не о хищническом отношении к природе, не о высасывании из организма планеты ее крови – нефти, газе, минеральных вод, не о «гуманном» загоне природы в резервации – заповедники. Все люди на уровне подсознания ведут себя здесь как оккупанты.
-Не морочьте голову – едва ли не жалобно, комично скуксился академик – а где же наша метрополия родимая, а? Как колонизатор колонизатора спрашиваю.
-Разум. Разум как источник вопросов. Разум как суть отрицания Гармонии.
-До чего же верно и абсурдно, – оживленно залепетала стоящая рядом с Колдыбиным Искорка, – мне часто видится одна и та же картина. Лес. Сосны, кедры, березы, ели – они стоят могучие, прямые, гордые, молчаливые. Слов не надо, они всем видом своим не позволяют усомниться в своей красоте, своей значимости, в своем бессмертии. Болезненный, трусоватый, дерганый, озлобленный человечек приближается к ним, в которых спокойствие, величие и мудрость. Они не побегут, не закричат от страха, не замахают ветками, видя, что человеки с топорами, бензопилами, еще всевозможными уродливыми орудиями разрушения и пыток, выдуманных и сделанных человеками в помощь своим хиленьким ручонкам. От них не дождешься мольбы о пощаде. Деревья гибнут молча, ибо они не гибнут. Они – щетинки на коже планеты, они – одно единое с ней, частичка огромного. Те немногие из оккупантов, пытающихся думать, не могут не быть подавлены молчаливым достоинством деревьев. Человек начинается тогда, когда осознает свою смерть. Кто он? Несовершенное, наносное, жалкое... Он может покричать, попакостить, повонять, но рано или поздно сгниет где-то в струпьях глубоко чуждой ему планеты. Осознание этого одних приводит к смирению, других к безумию ненависти. Почему? Где Разум – там одиночество. все чужое вокруг. Он один. Один на один со страхом потерять себя, то есть все потерять.
-Как мрачно и в то же время поэтично трактует, – зааплодировал Папирос Папиросыч, – зачем так-то? Чтоб выжить, человеки объединяются. Против других человеков. Стаи, группировки, страны, нации. возрастные признаки, политические взгляды, поклонение разным идолам. Вот в чем фокус.
-Иногда я задумываюсь, что появилось вперед: война или группировки?
-Лучше про курицу и яйцо думай, – рассмеялся Папиросыч, – эффект одинаков.
-Совесть-то поимейте, господа, – не выдержал ведущий телепередачи, – кончим программу – там и базарьте хоть до утра!
-Говорят, человек создан по образу и подобию божьему, – речь академика текла нехотя, не спеша, как сгущенное молоко из банки, – Вы как к этому относитесь?
-Не убедительно! – публицист рассек воздух ребром ладони. – Мракобесы христовы еще не таких ужасов наговорят. Образ и подобие. Жутковато жить с таким Всевышним. Люди созданы по образу и подобию млекопитающих. Физиологически. Чтоб существовали в конкретной среде планеты Земля. Зачем это понадобилось Разуму? Ответ дать затруднительно. Хотя... Никто же из мыслителей не знает, зачем живет, никто из людей не знает, если говорит, что знает, значит, врет. Но каждый что-то зачем-то делает. Может, и сам Разум также как мы не знал, чем себя занять, вот, придумал. Итак, мы паразитируем на теле планеты все сильнее и сильнее. Но можем ли мы представить истинное положение Земли и ее болезни? Нет. Вирусам не дано ставить диагноз, их задача пить соки и размножаться. Планета начинает вырабатывать защитные реакции от паразитов. А если посмотреть на Землю как на участок Вселенной, охваченный людской опухолью? Возможна операция. Оттяпать пораженный кусочек от здорового тела, может, прижечь инфекцию каленым железом. А для нас это ядерный апокалипсис – и все дела.
-Версия логичная, – добродушно согласился Вертишейко, – но я не смотрю на вещи так мрачно. Все эти ультранедоноски с неотроцкистами во главе не имеют достаточного влияния. Пусть удовлетворяются мелкими региональными войнушками...
-Война – как много в этом звуке! – опять вмешался Папирос Папиросыч, – всему прогрессу, всей цивилизации своей человеки обязаны войне. Когда вопрос из пассивного «как выжить» логически перерастает в «как победить» – тут-то и скрывается рычаг физических и умственных мощностей.
-Послушать, так для тебя война – благо, – вздохнула Искорка.
-А зубы – благо? Или там печень, или... ха-ха, не буду сползать. Против сущности не попрешь. Человек обожает шарить в своих мозгах. Смысл, смысл... А вот представь, в бою солдат вдруг отложил ружье, присел, почесался и выдал: «Да какой в этом смысл?» Что б ему сказали? Что бы подумали о нем, в лучшем случае. Все силы на помощь своим, на погибель врагов, цель – победа, дело делать надо, а не в затылке чесать. Вот в чем главный Смысл Войны.
-Господа, я же просил не встревать, – повысил голос ведущий.
-Бытует мнение, что Природа чужда войне, – двусмысленно усмехнулся публицист. – А мне кажется, это не убедительно. Природа не так проста, как кажется. Если человеки додумались убивать «азиатов руками азиатов», почему отказать природе в способности уничтожать человеков руками человеков? Тем паче, физиология – та же природа!
«Они обезумели, – в отчаянии думал Колдыбин, – разве мне мало своих дохлых и живых мыслей? Нет, со всех сторон, как сговорились. пихают и пихают свои словесные построения мне в туго набитый череп, который никак не лопнет, не взорвется. Как плохо мне... Неужто у всех такие просторные, полупустые головы, что им одна забава...»
-Мы не можем ждать милостей от природы, – сладкоголосо проговорил академик, – не надо быть ученым, чтобы понять: то, что людей расплодилось миллиарды и их численность продолжает расти – колоссальный дисбаланс, который, не буду никому морочить голову, необходимо устранить. Для прогресса человека как вида безудержное наращивание количества – вред, если оно и перейдет в качество – то в худшее. Нам нужно единое компетентное мировое правительств. Проблемы голода, безработицы. энергии, иных ресурсов разрешатся сами собой. На мой взгляд. население в 500 миллионов человек для Земли даже более чем достаточно.
-То есть Вы занимаетесь пропагандой войны? – уточнил ведущий.
-Чего ее рекламировать, – рассмеялся Папирос Папиросыч, – это ж начало всех начал. Ломать – не строить, убивать – не воскрешать. Для созидания нужна вера и воля, до созерцания нужно дорасти, а для разрушения – что? Простейший акт познания, самопознания и самоутверждения. Ударил хорошо – и чей-то труп. Своим перевоплощением из живого тебе обязан, только тебе. Знать, ты не пустое место, ты существуешь, ты в мире все равно что сережка ольховая, тебя заколбасят – и что-то станет в мире не так. Пустяк, но все-таки...
-Да сколько можно нервы мотать! – затрясся ведущий. – Хулиганье, а не господа!
-Остроумно тут подметил один из зрителей, – елейно выговорил академик, – врачи знают – в организме человека всяких микробов навалом. Пока они в нормальной пропорции, человек здоров. Бесконтрольное размножение каких-то определенных микроорганизмов – заболевание. Что такое заболевание? Война организма за восстановление баланса. Часто бывает, без посторонних инъекций не победить. Разве кого-то смущает, что люди борются и уничтожают вредителей: саранчу, мышей, воробьев, волков и прочих, и прочих? Никто никогда не ставит цель Сейчас ситуация аналогична. Она еще не стала угрожающей, но прогнозы неутешительны. Я крещусь, не ожидая грома. Хотя я мужик, не буду вам зря голову морочить. Природный баланс нарушен самим человеком - - вот камень преткновения. Что, будем ждать катастрофы? Опять же всякий гуманизм вспоминают, права человека, милосердие и... Повторять тошно. Ведь это не научные термины. Кому не безразлична судьба человечества, тот не может не понимать необходимости войны на уничтожение человеков.
-То есть, я не ослышался, – сообразил ведущий, – Вы – поджигатель войны.
-Я по инерции использовал термины, вызывающие у многих негативные ассоциации, – поковыряв в ухе, продолжил Вертишейко, – речь, конечно, может идти лишь об экологически чистой, биологической войне. Нет, это не означает заражения людей очередной Чумой очередного Двадцать какого-то века. Пандемия – вещь рискованная во многих отношениях. Я подразумеваю вирус, без ущерба здоровью приводящий к бесплодию женщин в репродуктивном возрасте. Работы по его выведению ведутся успешно. Параллельно, конечно, разрабатывается вакцина против вируса, которая будет прививаться избранным, так что термины «война», «уничтожение» не вполне корректны.
-Извините, – изумленно привстал публицист Погоняйко, – Вы что, тоже масон?
-Естественно, – академик Вертишейко, похоже, даже обиделся. – Все трезво мыслящие люди в наше время должны быть масонами.
-Так чего ж вы мне столько времени голову морочили? – расцвел публицист. – Сидим и говорим об одном и том же! Вы в какой ложе состоите?
-В седьмой.
-У-у... А я в 15-1! А Вы не масон, господин ведущий?
-Театр уж полон, ложи блещут! – восхитился Папирос Папиросыч. – Кстати, Искорка, задумайся лучше, что было раньше: масоны или ложи?
-Все! Я больше не могу! – взорвался ведущий. – Нагло смотрят и нагло превращают передачу в бардак! Все! Я прерываю программу!
-А чего ее продолжать? – удивился Егор. – Все и так ясно.
-Конечно, – закивали улыбчивые академик и публицист. Передача оборвалась.
*    *    *
Окурок медленно дотлел в опущенной руке. Духота, какая духота. И на улице тепло, а тут еще вечный огонь. Колдыбин сидел у прикрытого окна. Глаза слипались. Он вставил в мундштук бычок «Примы», прикурил. До чего же тихо сегодня! Все мысли вычищались из головы, все желания, кроме одного – рухнуть на диван и спать, спать, смотреть сны, наплевав на все, то есть на поимку Кота наплевать. «Не переборщил ли с барбитурой?» – шевельнулось в засыпающем мозгу. Егор прикрыл глаза, но тотчас спохватился. Он ведь запросто может уснуть здесь, на кухне, в кресле. Это уже будет просто анекдот. Колдыбин тихо рассмеялся. Катя, дремавшая у него на коленях, повела ушами, приоткрыла один глаз.
-Спокойной ночушки, – Егор встал, опустил кошку на кресло, – спи, моя кисонька, спи, мяученька, спи, Катя- котенька моя, спи...
Сам Колдыбин засыпал на ходу. Он вошел в комнату, плотно затворил за собою дверь. С полминуты созерцал он слепленную им сегодня систему ловушки – сигнализации. Сачок с крупной сеткой, тяжелая, длинная палка, переплетение туго натянутых лесок – сто-то похожее на заграждение зоны почудилось Егору. Все это держится на соплях, как и задумано. Одно неосторожное движение – и пиши пропало. Перестраховываясь, Колдыбин даже дышал в сторону. За окном опять темнело. как уже много ночей подряд. Сохла вербочка с ампутированными серыми и пушистыми комочками жизни. Егор обмотал шею шарфом, нацепил темные очки с резинкой для страховки, влез руками в краги, укрылся одеялом. «А что, если я все-таки усну и не проснусь, – посетила его озорная мысль, – не стыдно ли будет предстать перед Всевышним?» Колдыбину представился тотчас обелиск памяти жертв кота-людоеда. Возможно, даже Эрнст Неизвестный. измученный творческим голодом, заинтересуется подобным проектом? На вершине, само собой, скульптурное изображение КОТИЩИ. Гордо поднятая голова, наполеоновский взгляд, устремленный куда-то столь изощренно, по-джокондовски, чтобы всем подошедшим к обелиску человекам, даже если б они, по каким-то внутренним своим эстетическим принципам глядели коту под хвост, казалось бы, что кот именно на них косит своим зеленым глазом, исполненным из высококачественного малахита. В центре плиты расположена групповая фотография жертв кота-людоеда, исполненная в духе выпускной фотографии десятого класса: физиономии в овале, фамилии с инициалами на груди... Хотя стоп. Это ж скульптура. а не надгробие. Все рожи съеденных заживо должны торчать из монумента, подобно опятам, густо облепившим пень. Чем старше была жертва – тем крупнее высечена ее голова. И, конечно, вечный огонь. Вечный огонь в форме газовой конфорки. Синее пламя. К обелиску подъезжают свадебные процессии (жених – в черном, невеста в белом) и возлагают цветы к подножию. И вся соль в том, что никто не знает, то ли приносящие цветы отдают скорбную дань загрызенным жертвам, то ли отдают (или воздают?) должное величественной незаурядности Кровавого Кота. То есть, независимо от убеждений, можно приносить цветы, и совесть твоя спокойна. Красиво! Мудро!
«Хорош самого себя потешать, – с напускной строгостью оборвал Егор веселые фантазии. – Спать. Спать!» Тотчас он подумал, а давно ли случилось, что Смерть воспринимается им как нечто увлекательно-комическое? Логично, конечно, что проблема смерти занимает главенствующее положение в оставшихся участках его мозга, еще не сданных под кладбище мыслей. Но что он сделал с ней? Может, хорошо. что он избавился от самого сильного низменного инстинкта – самосохранения. Ведь только под страхом смерти человеки способны вытворять такие гадости, терпеть такие унижения, идти на жуткие предательства. Зная это, жить в человеческом обществе омерзительно. Но разве не горько утратить загадочное, величественное и да, страшное? Променять на пошленький фарс. Вот сейчас он лежит и разочарован, что риск быть загрызенным этой ночью минимален. Скучновато. Но таков расклад. Он ловит кота-людоеда, а не играет в «русскую рулетку». Или все предельно логично? Когда жизнь давным-давно стала времяпрепровождением в ожидании смерти, смерть, как вечный антагонизм, не может не обесцениться. Чего увлекательного ждать от антагонизма непотребно скучному маразму? Столь же нелепо боготворить женщину, когда не секрет, что это существо, противоположное мужчине по полу. А уж про мужчин-то Егор знал достаточно... Смерть и женщина вдруг совместились в одно, закружились в цветном хороводе, веселя парадоксальностью вывода: жизнь – олицетворение мужского начала, хотя...
В дверь позвонили. Три коротких звонка. Потом два длинных. Потом один, непрерывно звучащий не меньше минуты, пока, наконец, Егор не поднялся с дивана. «Да кто ж это? – недоумевал Колдыбин. – Днем-то никто не приходит, а тут среди ночи, да еще так уверенно, да в самый ТАКОЙ момент. Это даже не закон подлости, это... это...» Подходящих слов не находилось.
-Здорово, Егорыч! – в квартиру влетел Толик. Бодрый, молодой, цветущий, с радостной улыбкой на лице.
-Привет, – бормотнул Егор, – тут, правда... Я... Чай согреть?
-Как хочешь, – Толик махнул рукой, – я ненадолго. Ты представляешь, Егорыч, я снова буду жить! Да! Нет, не тот Я, которого ты знаешь и сейчас видишь, но жить! Я проститься забежал.
Колдыбин зажег в комнате свет и поразился, до чего сделалось ярко. Будто все 300 свечей врубили, а не шестидесятиваттка болталась под потолком. Или это Толик светился так? Энергии в нем едва не через край. Егор присел на диван, и вытащив из пачки папиросу, рассеянно закурил.
-Как живешь-можешь? Что нового? Что пишешь? – очередью выпалил Толик.
-Это как понимать? – хладнокровно спросил Егор. – Светская беседа? Хочешь еще раз услышать, что я давно не могу писать?
--Ты не в духе, вижу. Я просто спросил, а ты...
-Я просто ответил. А ты, похоже, помолодел!
Толик бездумно рассмеялся.
-Нет, погляди в зеркало. И на меня посмотри. Я же тебе в отцы гожусь. А какой порядок предоставления новой жизни? Это добровольно или как?
-Извини, Егорыч, очень долго объяснять. Там же никакого Бога, никакого дьявола, все это примитив упрощенный, но зато... Тороплюсь я, некогда.
-Отчасти понятно, – Колдыбин вновь подкурил погасшую папиросу, – даже справедливо, наверное. Ты же так мало жил.
-Бесконечно огромная жизнь, – покачал головой Толик, – нескончаемая. Трудная. Короткая жизнь у тех, кто счастлив. Краткость – сестра таланта, а жить и быть счастливым – это огромный талант.
Колдыбин зло усмехнулся. Это какой же надо иметь талантище, чтобы жить счастливым, когда смысл слова «счастье» никому не известен. Егор не без интереса рассматривал Толика. Радостный восторг, распирающий этого лопоухого, казалось, вот-вот брызнет через край яркой, густой, липкой радостью.
-Я ничуть не шучу! – воскликнул Толик, заметив кислый взгляд Егора. – Споры, как стать счастливым – голимый абсурд. Если тебе медведь на ухо наступил, то, хоть в лепешку расшибись, скрипачом-виртуозом не станешь. Так же и счастье. У тебя как раз есть этот талант. Способен жить в своей скорлупе. А я не могу так. Мне мало себя. И убеждение, что жизнь не для того дана, чтобы от боли и унижений прятаться. Не могу вдавливать голову в плечи!
-Ну и что? А Карл Маркс говорил, что счастье – это борьба.
-А Пеле говорил, что счастье – это футбол, – рассмеялся Толик, – зачем искать сомнительные синонимы. Когда есть понятное, короткое слово «счастье». Мне дано вариться в собственном соку. А, значит, опять война. На войне столько всякой всячины! Азарт, горечь, отчаяние, боль, ненависть, риск, ликование. Все, что угодно там... А счастья не бывает.
-Вой-на! – выговорил Колдыбин громко, с отвращением. – Что за напасть? Весь вечер по телику «война, война», ты приходишь – опять 25. Добра и зла? Жизни и смерти? Они одной веревкой повязаны, друг без друга эти абстракции всякий смысл теряют. Но тебя-то я понял. Ты, Толька, прожил длиннющую, красивейшую, цельную, правильную и праведную жисть. Особенно концовка эффектно вышла. Взял и пристрелил Постуллу, от жлоба ослобонил человечество. И от самого себя до кучи, получил пулю без всякой волокиты. Надеюсь, на небеси тебе не было мучительно больно за мучительно прожитые и мучительно долгие годы? Ушел и громко хлопнул дверью. Неясно, правда, зачем приходил, но это детали. Я горжусь тобой, Толик!
Толик удивленно, с тревогой посмотрел на Колдыбина.
-Ты что? Издеваешься? Смеешься надо мной?
-Плачу, – сказал Егор, вытягивая из пачки новую папиросу.
-Как сильно ты изменился, Егорыч, – растерянно сказал Толик.
-Зато ты сохранился. Во всем великолепии. Куда там мавзолейным рептилиям! Каким болваном был, таким и остался. Кого ты пришел поучать? Егорыч исчез. Я жил, пока ты в загробном мире кантовался. Жизнь – процесс разрушения. Я разваливался по частям. Может, кто-то тебе в гроб мою фотографию сунул? А? Не помнишь? У меня было много друзей, много планов, много иллюзий. Была любимая жена, любимая дочка, любимое дело и вера в значительность моих беззубеньких рифмоплетств. У меня была моя страна, огромнейшая сверхдержава мира. И все распалось. Ничего этого больше нет. А взамен я получил мечту. Сказать какую? Я хочу стать палачом. Осторожней ходи! Чуть леску не задел, правдоискатель сопливый!
-Кошмар, – полушепотом пробормотал Толик, – а зачем эти лески понамотаны?
-Гостя жду. Кота-людоеда. Дорогой гость, десять миллионов за него отваливают.
-Что ж сразу не сказал? Я мешаю. Десять миллионов. Эх ты...
-Эх я, – Колдыбин физически ощущал закипающее в груди бешенство. Горячие волны его толчками наполняли крепко стиснутые кулаки. – И чего это ты цветущий такой ворвался? Тебе интересно быть живым? Воевать любишь?
-Я ухожу. А ты... Чу! Слышишь? Приближаются!
-Не слышу, – сказал Егор, прислушиваясь к тишине. – А тебе не приходило в башку, что новую жизнь ты начнешь на одной планете со мной?
-Я принципиально ничего не имею против наемничества. Я верил в тебя. Думаешь, мы окажемся по разные стороны баррикад? Нет, слушай. они наступают!
-Пусть, – негромко сказал Колдыбин, взял со стола автомат, снял с предохранителя, передернул затвор, – ты прав насчет баррикад. Я-то ведь буду один. Скажешь, без стаи невозможно. Помнишь, у нас были три группировки. Русские, то есть белые люди, хотя там были и хохлы, и прибалты, и два немца. Дедовщина меня топтала, землячество защищало. При нейтралитете узбеков мы давили ар с айзерами. Попробовали бы они «опустить» кого-нибудь из белых. Постулла лично бы возглавил расправу. Но я не объявлю войны. Один. Это никакая не мания величия. Когда тебя некому предать, шансы на победу увеличиваются.
-Тссс! – Толик перешел на шепот. – Слышишь?
Теперь и Егор уловил глухое завывание. Трудно было понять, откуда оно доносится. С улицы, из распахнутого в ночь окна? Из кухни? За спиной? Колдыбин прицелился в темноту, надавил на курок. Раз, другой. третий. Тихо. Осечка? Он еще раз торопливо передернул затвор, попытался выстрелить. Автомат не работал! Мешкать было нельзя, завывания становились все громче. «Ударник спилен», – осенило Колдыбина, и он было принялся разбирать автомат, будто, если он своими глазами увидит, что ударника нет, автомат сразу...
-Какой автомат, к чертям, – спохватившись, крикнул Егор. Автомат тотчас исчез, не дожидаясь особого приглашения, – это же Кот! Эй, Толька, не стреляй, болван лопоухий, десять миллионов дают за живого!
Толика не было. Зато на полу Колдыбин увидел источник шума. Безносый, безногий ребенчишко с тремя руками корчился и завывал, не умолкая.
-Так это ж, – Егор едва сдержал приступ хохот. Совсем недавно Толик говорил, что будет жить снова, но не пояснил... Ха-ха! А он так ликовал по поводу жизни, – Ты, что ли? С новой жизнью, с новым счастьем! – с пафосом провозгласил Колдыбин, но мерзостные звуки, издаваемые этой голой новорожденной пакостью, почти тотчас взбесили его. Морщинистая, безносая голова верещала все громче, раскачивалась на гибкой, неестественно длинной шее. Злобная угроза чудилась в этом полурыке-полустоне. Раздавить! Преодолевая брезгливость, Егор обеими ногами встал на шею поганого уродца, пол стал склизким, плоть трехрукого оказалась мягкой, набухшей, словно тухлая рыба, но отвратительный вой не стихал. И вдруг один из уголков пробуждающегося сознания лаконично выдал: КОТ! Все сон, кроме кошачьего концерта. Проснуться, надо проснуться, срочно проснуться! Но как сделать это? Открыть глаза! Но они у Колдыбина и так были широко открыты, он тужился выпучить их пошире, они вот-вот вывалятся из орбит, а тьма и вой во тьме останутся. «А, может, я уже мертв?» – изумился Егор, холодея от ужаса, который испытывают лишь во сне. Колдыбин потянулся рукой к горлу проверить, может, оно уже перегрызено? Его рука схватила пустоту, и в этот-то миг Егор проснулся.
Он открыл глаза. Шарф на шее, очки на месте. Правая рука была крепко стиснута в кулак. Никто не покушался. В первый момент Колдыбин возликовал. Ловушка сработала! Кот накрыт сачком, запутался и орет, пытаясь вырваться! Егор приподнял очки на лоб и ясно увидел кошачий силуэт на фоне распахнутого окна. Колдыбин, сбитый с толку, несколько раз мотнул головой, отодвигая подальше тяжелую дурную дремоту. «Что за черт возьми? – растерялся он. – Как понимать? Чего это Кот разорался, сидя, можно сказать, на нейтральной полосе? Уж ни на честный ли бой вызывает он Егора? Что-то ранее не замечалось за котом-людоедом подобного джентльменства. Может, Кот сошел с ума? Тоже не в кошачьих обычаях. Это привилегия человеков, венцов творения, царей природы терять рассудок за ненадобностью». И тут Колдыбин уловил легкое шевеление у себя в ногах, в углу дивана. Происходило непонятное. Это что ж, кот-людоед сколотил себе бригаду? Дурь, бред, черт-те что, но думать некогда. Егор рывком метнулся к палке, дернул ее на себя. Крик боли донесся с подоконника. В тот же миг бледная, размытая тень мелькнула в темноте между диваном и столом. «Окно! Окно не захлопнуто!» – обожгло Колдыбина, и он бросился закрывать, позабыв про свои натянутые лески, тотчас споткнулся о них, сачок накренился, упершись ему в бедро, Егор придержал сачок рукой и ощутил резкие, упругие толчки. Взгляд его переметнулся на стол. Там брыкался белый кот, пытаясь освободить зацепившуюся за сеть заднюю ногу.
-Ну вот и все, котище! – выпалил Егор с яростным,безумным смехом – Приехали!
Осталось схватить его за горло крагами, бросить на пол и опрокинуть сверху сачок, пусть запутается вконец, плотно, как рыба, чтоб даже хвостом не смог шевельнуть! А потом накрыть одеялом, навалиться...
Кот опередил. Молниеносный прыжок – и он уже впивался в лицо Колдыбина. Он знал, куда метить. Но когти его лишь скользнули по стеклам очков, впились в щеку. Одна из задних лап быстро, сильно когтила шею. Было больно, но боль не ввергла Егора ни в растерянность, ни в панику. Он пытался поймать кота за заднюю лапу, когда кот зубами вцепился в нос, прокусил глубоко, сильно. Здесь Кот ошибся. Обеими руками Колдыбин схватил его за шею, стиснул, оторвал от лица, оставляя на нем многочисленные глубокие рваные борозды. Со всей силой Егор сдавливал шею Кота, чувствуя, как когти теперь дерут его руку возле локтя. Свитер и рубашка были им не помехой. Упругий комок стремительной, яростной силы вертелся, извивался. рвался и вот-вот готов был освободиться от хватки Егора. За неуязвимость рук Колдыбин заплатил их некоторой неуклюжестью.
Это была схватка. Не на жизнь, а на смерть. В самом прямом смысле. Сладостная, упоительная кульминация войны, азартней всех игорных домов Лас-Вегаса, острее сотен тысяч оргазмов, непостижимее и торжественнее всех мгновений высшего Откровения, когда нечеловеческое напряжение взрывается великим открытием, божественной музыкой, гениальной строкой. Не только прошлое и будущее, но и настоящее пропадает, кроме Тебя и Его. Нет места прощанию с жизнью, нет безжалостно-честного диалога со смертью. Ты и Он. Вы оба наполнены жизнью, в ком ее меньше, у того больше шансов ее потерять. Смерть, конечно, рядом, она мечется между вами, но кто обратит на нее  внимание – наполовину проиграл. Ты и Он. Он и Ты. Тотальная мобилизация всего существа до последней капельки. На карту ведь тоже поставлено все. Ты и Он. Двое. Одна жизнь, одна смерть, но вас двое. Он и Ты. И каждый может купить продолжение своей жизни смертью другого. Это ощущают оба. Не существует более глубокой, всепроникающей близости двоих разных существ, чем близость в мгновения схватки. Ты и Он. Двое, но стремление единое – убить! Если у кого-то промелькнет в сознании «спастись!» – он уже почти труп.
Кот вырвал-таки заднюю лапу из сетки. В этот миг Егор, рискуя выпустить Кота, отпустил одну руку от его шеи и поймал хвост. Новый след – длинные кровавые полосы на руке. «Эх, чертовы рукавицы!» – подумал Егор. Да Кот мог вырваться запросто, при первом ударе. Время шло, исход решали доли секунды. Колдыбин до ломоты в суставах сжал хвост Кота, размахнулся через плечо и со всей силой грохнул Кота об пол. Раз! Так родители стегают детей ремнем. Вместо ремня Кот барахтался, пойманный за хвост. Колдыбин вновь размахнулся. Два! Глухой стук об пол. При втором ударе хвост выскользнул из руки. Егор тотчас нагнулся, чтоб поймать Кота. Жюль Барс лежал там, где и упал. Колдыбин тронул его, пошевелил, потрес. Обмякшее тело не подавало признаков жизни. «Убил!» – ошеломило Колдыбина. Он приходил в себя после горячечных конвульсий схватки. Но ведь кошки живучи!.. Даже Цой пел об этом. Мы живучи, как кошки. Правда, сам на личном примере живучести почему-то не проявил. Егор бросился к выключателю. Вспыхнул свет. Кот валялся на полу около дивана. Пол, стол, матрац – забрызганы кровью. С лица Колдыбина тоже капала кровь. Машинально он скинул краги, размазал кровь по лицу, снял очки. На подоконнике сидела Катя, большими желтыми глазами смотрела она на Егора испуганно, изумленно. «Но это все потом», – пробормотал Колдыбин, медленно приближаясь к Коту. Неужели убил? Убил! – панически металось в мозгу. Нет. Внезапно Кот задышал. Часто. громко, сипло, лапы его вздрогнули. Вот он пошевелился, приподнял голову. Мощная нервная встряска и невыветрившийся фенобарбитал давали о себе знать. Кот оживал на глазах, приходя в себя столь стремительно, что Егор едва не прохлопал момент. Еще каких-нибудь две-три секунды – и схватка продолжилась бы. Колдыбин сорвал с дивана толстое тяжелое одеяло, бросил на Кота, накрыл его, сам упал сверху. ВСЕ! Кот был прижат к полу. Ни когти его, ни зубы теперь уже не могли причинить Егору ни малейшего вреда. Теперь-то можно было перевести дух, не суетиться. Через одеяло он одной рукой сжал Кота за шею, другой, повозившись с минуту, задние лапы. Можно забрасывать добычу в «клетку». У Колдыбина было предостаточно времени выбрать и приготовить место, где держать Кота Баскервилей в случае удачи. Отделение серванта, закрывающееся двумя двигающимися по прорезям стеклами. Удобно и для Кота – все же просторно более-менее, и для потенциальных зевак – хороший, абсолютно безопасный обзор с близкого расстояния. Застекленный застенок – надежнее любой клетки. Колдыбин поднял Кота. Жюль Барс дрыгался слабовато. То ли бдительность притуплял, то ли, и скорее всего, не вполне очухался от ударов. Колдыбин впихнул его вовнутрь серванта вместе с одеялом и тотчас задвинул стекло, теперь, наверное, с излишней поспешностью. Руки, одежда, лицо Колдыбина – все было испачкано в крови. Рваные царапины болезненно ныли. «Вот тебе и кот», – подумал Егор, умывшись в ванной и разглядывая свои боевые раны. Не зря он еще в школе с недоверием отнесся к победе Мцыри над барсом. Странным казалось, как это почти голый юноша, прикончив барса, на обратном пути в монастырь не растерял из когтями разорванного живота все свои внутренности. В «аптечке» стоял пузырек с йодом, неприкосновенный стоял с незапамятных времен. Давненько не было кровоточащих ран на теле Колдыбина. Сейчас же выходило точь в точь как в поговорке: редко, но метко. Егор аккуратно прижег глубокие царапины, вместо ваты используя обрывок бинта. Царапины? А где граница между царапиной и шрамом? Невообразимая каша сгущалась в голове. Колдыбин с удивлением ощутил, что, несмотря ни на что, он все еще сильно хочет спать. Теперь-то можно. Дело сделано... Но все же! Как могло это произойти? Двери были плотно закрыты, а Катя... Ах, да. Егор прошел на кухню. Так и есть. Это он вечером, полусонный, лишь прикрыл окно, не запер на шпингалет. Кошка без труда растворяет такое окно лапкой. И вышла прогуляться.
-Катя! Катя! – позвал Колдыбин.
-Уру? Уру-ум-м, – кошка тотчас оказалась рядом.
-Не сильно я ушиб тебя, а? – спросил Егор и взял Катю на руки. Одной рукой он обнял ее, прижал к груди, а другой осторожно, бережно погладил за ушком. – Нет? Вижу, вижу, что нет. Вот и хорошо, вот и все у нас хорошо! Вот какая умная у меня, какая боевая, какая хорошая киса моя, кисуня маленькая.
Кошка тихо заурчала. Посмотрела на Колдыбина – ее глаза показались растерянными, тревожными – и два раза лизнула шершавым языком в щеку, где набухали рваные следы когтей, а из одной борозды все еще сочилась кровь. «Что б было. если бы я не забыл запереть окно, – размышлял Егор, – Кот подобрался бы к моей шее, ведь он очутился на диване, минуя все лески. А дальше? Растерялся бы он, увидев на горле туго замотанный шарф? Глаза мои тоже были защищены. Стал бы шарф кусать? Трудно ответить. Но если бы он стал грызть мою щеку, я быстро очнулся бы и... Наверняка б успел он удрать. Той же дорогой. Мне ж еще нужно было б тянуться к палке, чтоб ловушка захлопнулась. Не говоря уж о том, что сперва понять, что к чему, это заняло бы не меньше трех, а то и пяти секунд. Вечность целая... А другой вариант? Выскочи катя гулять чуть позже, или не удаляйся она далеко от окон, она могла запросто заступить ему дорогу в свои владения. И Кот бы не сунулся. Пусть он загрыз около сорока человек и покалечил четырех ли или пять собак, кошачьи законы соблюдал. По крайней мере, не было сведений, чтоб Кот Баскервилей сцепился когда-нибудь с другим котом или кошкой. Да, кошкой. Он – кот, Катя – кошка, а на улице еще и весна до кучи. А если б у них роман завелся? Это уже вообще сюжетец. Не то чтобы полностью достоевщина, «Ромео и Джульеттой» чуть-чуть попахивает. Хм, черт те что. Приключенческо-эротическая комедия ужасов!
-А, толку-то сейчас ковыряться в ситуациях, – сказал Егор, опуская Катю на кресло. – Как вышло – так и вышло. И шабаш! Сейчас Катеньке рыбку-скумбрийку дам. Проголодалась киса, а! Котя моя, мяукалька.
Колдыбин прикурил от»вечного огня», пару раз глубоко затянулся. Спать за хотелось совершенно неодолимо. Егор поплелся к дивану, но пройти мимо серванта и не бросить взгляд на кота-людоеда – это, конечно, было выше сил человеческих.
Одеяло шевелилось. Вот показалась голова Кота с ободранным кончиком уха. Еще немного, и Кот вылез весь, чуть встряхнулся, увидел Колдыбина и с приглушенным шипением отступил в угол.
-Шипи, Емеля, твоя неделя – дурашливо подмигнул ему Колдыбин. Он смотрел на Кота, веря и не веря, что перед ним тот самый Жюль Барс, про которого столько наговорено по радио и телевидению, столько напридумано, столько наобещано за поимку, столько стихов сложено и песен... Живая легенда! И его Егор чуть не прибил полчаса назад. Сейчас такая возможность воспринималась им не просто как глупая утрата огромных денег, а как святотатство, кощунство, самому старику Кощуну и во сне не снившееся. Мыслимо ли уничтожить такую диковину!? Вообще, Кот рисовался в воображении Колдыбина и больше и страшнее. Обычное дело. У страха, хотя причем тут страх, у любого ажиотажа глаза велики. впрочем. обычный крупный кот. Не чета, конечно, заплывшим жиром кастрированным баловням, домашним любимцам, чей вес дотягивает порой едва ли не до двадцати килограмм. Это уже достояние книги Гиннеса. Здесь не было ничего лишнего. Сильное, мускулистое, красивое тело хищника. Под носом корочка запекшейся крови – вот, пожалуй, и все следы от ударов головой об пол. Да, Егор не бог весть какой силач, но все же... Живуч звереныш. живуч. Бледно-серое пятно на боку. Колдыбин так давно не видел географических карт, что не мог разобрать: то ли пятно напоминает Черное море, то ли контуры Черного моря похожи на пятно? Верх хвоста был черен и наиболее шерстист. Словно гигантская мохнатая гусеница расположилась на нем.
-Так вот ты какой, Кот Баскервилей! – не удержался от патетики Егор. Кот повернул голову, их взгляды встретились. Большие зеленые глаза, они откровенно изнывали от мучительной жажды вцепиться в лицо своего победителя и драть когтями и зубами, пока не покинут силы. То и дело в глазах сверкали ярко-красные вспышки. Какие выразительные глаза! Желтые глаза кошечки Кати умные, понимающие, но чтоб вот так ярко... Яркие глаза. Интересно, яркие – это от слова «ярость», или случайное созвучие коней? Кот смотрел и смотрел на Колдыбина, не мигая. Егору вдруг сделалось неприятно, тревожно от откровенной концентрированной ненависти, хлещущей на него в упор. Зверь... Ну и что? Победа в кармане.
-Спокойной ночи, узник серванта, – заставил себя усмехнуться Егор. Он погасил свет, с наслаждением растянулся на диване, закрыл глаза и крепко уснул. Даже пяти минут не прошло.
А утром все пошло как по маслу. В сберкассу и впрямь завезли деньги. То ли три центнера, то ли четыре. Говорили разное. Егор нарисовался там, когда утренний поток пенсионеров схлынул, а послеобеденный еще не накатил. Долго стоять в очереди не пришлось, пенсию выдали сразу за три месяца. Толстая стопка новеньких. хрустящих разноцветных купюр с нулями смотрелась эффектно. Если забыть о ценах – чуть ли не сказочно. Как долго приходилось Колдыбину сводить концы с концами «на подножном корму»! И после этого не отвести душу? Тем более, «синяя птица» поймана, надежно заперта в сервант. Нет, не покутить сегодня, в день уникального наложения друг на друга столь веских поводов – выше сил человеческих. Куда пойти? Что купить? Егор двинулся к трамвайному кольцу, там и магазины, и «комки», и базарчики.
На улице было тепло, жарковато даже. Многие щеголяли в одних рубашках и футболках. Не раз взопревшему Колдыбину приходилось клясть себя за бездумно наброшенное на плечи пальто, но делать крюк, чтоб скинуть его дома, он ленился. Егор купил два кило свежих карасей, кило апельсинов, кило лимонов, пачки чая, кофе, несколько различных шоколадок, несколько сборников фантастики, небольшой тортик. Он складировал покупки в приобретенные тут же объемные полиэтиленовые мешки с пластмассовыми ручками. Купил бутылку не самого дешевого коньяка, приобрел пачку «Бонда» – для шику, и пачку «Беломора» – для солидности. На сухом асфальте рядом с киоском валялась длинная, и на треть не скуренная сигарета. Не долго думая. Колдыбин нагнулся, цапнул ее, а рассмеялся лишь секунд через десять: «Ну надо же, как Балаганов, точь-в-точь. Машинально...»
Странно, никто из соседок не сидел ни на балконе, ни на лавочке, хотя погода располагала. «Небось, тоже пенсию хапнули – и за покупками, – решил Егор, – пусть. Пусть. Кот когда за мной на «Мерседесе» подъезжать будут, иначе, небось, запоют. Хотя какое с них пение? От досады задохнуться – на что они еще способны? Старые крысы, клячи недобитые». Восторг накатывал на Колдыбина шумными пенными волнами. Он пока не привык. Если и случается то, что именуют «звездным часом», это как раз с Егором сейчас происходило. Триумф! Всего много-много-много, как иногда бывает во сне. Остановись, мгновение!
-А вот и я! – пропел он встретившей его у порога Кате. – А что я кисоньке моей принес? Что принес маленькой? Угадай!
Кошка выглядела чуть встревоженной. Понятно, ее не могло не смущать появление в доме постороннего кота. Пусть даже в серванте он заточен, все равно непорядок! Колдыбин торжественно положил в Катино блюдечко трех карасиков. Катя, забыв тревоги, без промедления налегла на вкуснятину. Речную рыбу она ценила много выше, чем океанский минтае-мойво-навагский ассортимент. Егор степенно выгружал на стол покупки, расставляя их аккуратно, будто монтировал коллаж из натюрмортов. Было жаль, что рядом нет близких друзей. Не с кем делить радость победы, некому подарить праздник, а главное. некому рассказать, как все это было, со всеми подробностями рассказать, кое-где, понятно, присочиняя для пущей остросюжетности. Мыслимо ли не приврать? Выше сил человеческих.
Егор откупорил «конинку». так в юности он любил ласково именовать коньяк, налил полстакана, отрезал ломтик лимона, кусочек торта, разломил шоколадку. «С тренером», – провозгласил он, чокаясь стаканом с бутылкой. Коньяк был отменный, мягкий, ароматный. Лимон на закуску, дольку шоколада. «Вкусовая гамма, – пронеслось в голове, – великолепие... Нет, благолепие!» Выудив из пачки сигарету, Колдыбин спохватился. Всякой всячины он набрал, а про спички забыл. Хотя не беда. Он настолько привык к кухонному вечному огню, что конфорка без огня показалась бы ему грустной, осиротевшей. Егор прикурил и поставил на огонь кастрюльку кипятить воду для растворимого кофе. Потом потянуло взглянуть, а как поживает кот-людоед, что поделывает, в каком настроении, да и вообще, его ж теперь надо кормить. Кот, свернувшись, спал на одеяле. Услышав шаги, он медленно приподнял голову, сквозь прищур зыркнул на приблизившегося победителя и так же медленно отвернулся. Колдыбин чуть отодвинул стекло в углу серванта, просунул туда карася и чашечку с водой. Кот не шелохнулся. «Устал он – подумал Егор – как же устал... Или понимает, что щель узка, не вырваться, вот и не рыпается понапрасну. Бдительность тупит. Но черта с два! От меня не убежать. Придется поменять рацион. Тем более, что свежая рыба – это ж не картошка, не лапша, от которой, кстати, многие познавшие голод кошки вовсе не воротят нос».
Кофе! Три чайных ложки порошка, три чайных ложки сахара, лимон, полтора булька «конинки» на стакан. И кипяток сверху! Как в лучших домах... Катя приканчивала третьего карасика, но теперь она жевала степенно, неторопливо, не как беженец с голодных краев, а как избалованный деликатесами гурман, который много ест не потому вовсе, что голоден, а просто судьба у него такая. От газа, пара. сигаретного дыма на кухне было непродохнуть. Спасаясь от душного тумана, Егор распахнул окно и с наслаждением вдохнул легкую дружескую прохладу весны.
-А что по этому поводу говорит радио? – спросил он, включая приемник. Брало любопытство – а вдруг возьмут и ляпнут что-нибудь о новых кровавых деяниях кровавого кота? Там-то и там-то загрызен тот-то и тот-то. Вот хохма!
-Пусть теперь кричат, судятся, рядятся, пусть увольняют с должности по «горбатой» статье. Мне не привыкать. Я сделал осознанный выбор, а уж потом забурился на дачу к племяннику и пил бессознательно.
«Голос президента! Ивана Щекочихина голос! – узнал Колдыбин, – значит, жив, нашелся, прав был Шлеп-нога! Какой хороший удивительный день сегодня...»
-И все же, – голос журналистки был холоден и серьезен, – есть трудности, даже более чем трудности. Однако известно – капитан покидает корабль последним.
-Знаю. Эта привилегия дана затем, чтоб никто не видел, чем капитан успеет набить себе карманы, – президентик за словом в карман не лез.
-Неужели Вы считаете, что в такое сложное время приемлемо острить? Государство в кризисе. А Вы, президент, капитан корабля иносказательно, полагаете, что в эти дни можно бросить на произвол судьбы не что-нибудь, а целую Родину? Разве это порядочно?
-Плыли мы по морю, ветер дул в штурвал, капитан-залупа, с корабля сбежал, – безголосо, но озорно, с чувством, пропел президент. Судя по всему, он и сейчас недалек был от бессознательного. – Наша Родина, извините за выражение, давно уже не целка. Предваряю очередной вопрос. Да, когда меня избирали президентом, я надеялся, что можно все это как-то поправить. Но когда я принял пост, я очень быстро понял: сделать ничего невозможно. По крайней мере, я не могу, и не вижу, как остановить распад.
-Не хотите ли Вы этим сказать, что с высокой трибуны лгали народу?
-Хочу. Лгал. Знаете, есть такое полузабытое сейчас понятие. Святая ложь. Это, в смысле. когда у постели умирающего убежденно улыбаются и сообщают, что дело идет на поправку. Я оказался в аналогичном положении. Отсутствие опыта, конечно, сказалось. Стал говорить святую ложь. Но не до бесконечности же! Я устал и бросаю штурвал. Если команда и пассажиры тонущего корабля считают целесообразным выбор нового капитана – ради Бога. Их право.
«Наконец-то Иван сказал это. Я долго ждал и был уверен – он скажет», – подумал Егор и выключил радио. Зачем омрачать свое торжество?
Колдыбин, расслабленный непропорционально выпитому, сидел в кресле и думал, что ему рано расслабляться. Государство исчезает, дробясь на десятки, а теперь уже и на сотни государств. Скоро в прямом смысле каждый скажет: государство – это я. Нищим на территории быть плохо, а богатым – страшно. Какой там садовый участок, какой домик в деревне, какая фирма «К. и К.»? К черту! На Запад! Столковаться с толковыми иностранцами – и вперед! Реклама сделана. Русскую водку и русских красавиц там распробовали и полюбили. А нате-ко вам русский ужас, русского кота-убийцу! Они же там, в цивилизованном мире, чахлые, слабонервные, изнеженные до идиотизма. Режиссеры фильмов-ужасов показывают «Кошмары на улице Вязов», сериал о похождениях Федьки Крюкова, и искренно считают, что это страшно! А русские воспринимают это как кинокомедию. Нас нелегко запугать. Нам не надо вымучивать ужасный сюжет, насилуя фантазию. Они под ногами разбросаны, сюжеты. А вот вам натуральный кот-людоед. нате! Не только людишки. но и акулы с безразмерными челюстями, гориллы ростом с пятиэтажку подожмут от страха хвосты, все зловещие мертвецы вместе взятые сиганут прятаться по кустам. И будут правы. Разве можно сравнить этих доморощенных опереточных чудищ с чудищем нашим, русским, настоящим, хотя и небольшого формата. Кот вне конкуренции! Мне нужен башковитый иностранный спонсор, только чтоб прорваться на иностранные земли. А уж там-то я развернусь. Все сторицей окупится!
Егор зажмурился и увидел себя на Западном телеэкране. Он позирует, улыбается, на все вопросы отвечает толково, непредвзято. Само собой. за шкирку держит на весу кота-людоеда. Потом кидает кота в клетку, садится в кресло, курит, пьет, нога на ногу. Пресс-конференция продолжается. Кот Баскервилей – живая легенда. Логично, что человек, своими руками поймавший его, сам становится легендой, не менее легендарной и живой.
Еще сто грамм «конинки», лимончик, тортик. Захмелевший Егор медленно сдирал кожуру с апельсина. Решено. Если уж там всякие актеры, певцы и художники, даже не успев состариться, имеют успех, который на территории полагается только мертвым, да и то не всегда, а там становятся миллионерами, не дожив и до тридцати лет, то уж Колдыбину с котом-людоедом сам Бог, или, если угодно, сам Желтый Дьявол их велит хапать, хапать и хапать. Если деньги не будут влезать в набитые карманы, можно и в картуз положить.
«Сколько лет я не живу, а доживаю втихушку? Сколько лет длится неотступное ощущение, что одной ногой я в могиле? Но ведь мне только тридцать три года1 Лет десять-пятнадцать я еще запросто могу протянуть. Сейчас с выездом из территории за рубеж гораздо проще. Разве что таможенные неувязки с Котом? На каком основании? Вывоз национального достояния? Они так подумают, но не решаться заявить об этом на весь мир. Ведь мало того, что жители территории – генетические трусы, у них огромный комплекс неполноценности перед Западом, перед чистеньким, скучненьким, сытеньким, богатеньким мирком. Я побываю в Венеции, Париже, Лондоне. Риме. Я поплыву на пароходе, обязательно поплыву через Тихий океан. Ведь Земля – сравнительно крупная планета. Она красива, интересна, разнообразна. Разве справедливо, что основная масса народа за всю жизнь пару-тройку раз съездили в какой-нибудь другой город? Увидеть своим глазами Африку, Австралию, Америку для человеков столь же фантастично, как искупаться в каналах Марса или прогуляться по джунглям Юпитера. Но мне повезло. надо использовать возможность на всю катушку. Я посмотрю мир. Увижу своими глазами гигантских кенгуру. бушменов, пингвинов! Увижу океан! Я напишу книгу про кота-людоеда и про мою охоту за ним. Само собой, она моментально станет бестселлером. Да. как раз на пароходе, как раз в океане я начну писать. Потом приеду в Голливуд и снимусь в главной роли в фильме по своему художественному произведению. Само собой, в съемках также будет занят кот-людоед натуральный и Катя, ведь я же возьму на прогулку по планете и свою кошечку».
Развернувшаяся перед внутренним зрением панорама так захватила Егора, так взволновала и увлекла, что было трудно усидеть на месте. Выше человеческих сил. Он ходил из кухни в комнату и обратно с дымящейся сигаретой. Жестикулировал, отвечал на воображаемые вопросы, смеялся. То представлялось, как он, мировая звезда и мультимиллионер, встречается с Леной, бывшей женой. Пусть посмотрит на него, пусть кусает локти и ногти, видя, кем сделался вонючий ублюдок. Пусть канючит, умоляя его все простить и сойтись сначала, хотя бы ради доченьки. «Увы, – вздохнет он, – я не держу зла, но не могу. Я помолвлен с Мадонной». То Егор видел себя на съемочной площадке, объясняющего Шварцнеггеру (в фильме по своему сценарию Колдыбин уже отвел артисту-культуристу роль Шлеп-ноги), как ярче и убедительней держаться в кадре, какое выражение лица делать при диалогах, а какое в эпизоде драки в пивбаре, где Шлеп-нога один разбрасывает и усмиряет пятнадцать молодчиков, вознамерившихся его убить, дабы он не смог баллотироваться в президенты. То чудился Лас-Вегас, где он, Егор, понятно, в кругу сформировавшейся свиты обходит казино за казино, сорит деньгами, делает крупнейшие ставки, казенит и казенит до изнеможения. То Колдыбин видел себя играющим с Фишером в шахматы за бутылкой столетнего коллекционного французского вина. Ведь выяснилось, что Фишер, оказывается, страстный любитель кошек и за возможность дотронуться до кота-людоеда не остановится ни перед чем. Или круиз по Азии! Колдыбин увидел себя. медленно спускающегося с трапа в таиландском порту, где тринадцатилетние девчоночки, обученные высокой культуре секса, стоят довольно-таки дешево. «Ишь, куда меня повело! – хихикнул Егор. – Раскатал губенки, лучше не скажешь», Да, Колдыбин обязательно посетит знаменитый музей восковых фигур, поглядит на всевозможные исторические, артистические, криминальные фигуры, а потом за бешеные деньги разрешит состряпать из воска его самого с котом-людоедом в охапке. Что возбуждает – там можно будет говорить что угодно! На Западе либеральная психиатрия, к тому же сомнительно, чтоб территориальный психодиспансер выслал вслед за ним «Историю болезни». Да и куда им слать эту банальную историю параноидальной шизофрении? Планета большая, стран на ней – как грязи. А он будет до отвала есть кокосовые орехи, а не глотать слюнку у телевизора, как здесь, на территории, обречены поступать практически все, и психиатры – не исключение.
Еще конинка, лимончик, тортик. «Беломор», «Бонд» уже приелся. Колдыбин, покуривая, вернулся в комнату. Кот спал. Или притворялся? Вода и карась – не тронуты. «Интересно, – задумался Егор, – будет ли Кот взаперти ходить из угла в угол? Как тигр, как леопард в зоопарке. Вряд ли. Ведь к кошкам ближе всех рыси, а рыси не суетятся по клетке, как поэт в четырех стенах. Спят рыси. Или сидят, себе на уме, позевывают».
На улице хлопнул выстрел. Через пару секунд – второй. Егор прислушался. За последние годы Колдыбин попривык к стрельбе, но сейчас стреляли совсем рядом. Он высунулся в окно. На газоне маячила милицейская шинель, слышались голоса, смех. Что там еще? Егор поторопился на кухню, чтоб лучше рассмотреть, и тут его обожгло: Катя!
-Катя! Катя! – громко позвал он. Кошки не было. Колдыбин, как был в носках, выскочил из окна, побежал по грязной кашице талого снега. Катя, выгнувшись, еще вздрагивала. Темные маленькие сгустки крови вырывались у нее изо рта, а под ней растекалась тоже кровь, только яркая, алая. Стоящий рядом сержант милиции прятал пистолет в кобуру.
-Твоя скотина? – догадался он, подозрительно вглядываясь в щетинистую, красную, исцарапанную физиономию Егора. Глаза Колдыбина горели безумием, но сержант сам был основательно пьян – милиция все еще бастовала.
-Моя, – Егор наклонился к неподвижной уже Кате, – а зачем? Ч-черная же!
-Кот Баскервилей – это черный кот-альбинос, – выдал сержант явно позаимствованное и расхохотался, давая всем понять, что произнесено острословие, – указы иногда надо читать! Теперь забирай, чего уж...
-Вот правильно, вот хорошо! – выразила свое отношение к случившемуся толстуха с третьего этажа. – Сам паразитом живет и кошек подкармливает! Инвалид он, пенсионер, тунеядец вонючий!
-Да он эсэсовец, поди! – вторила старушенка интеллигентного вида. – На роже у шизика написано! Зараза! Рожа-то исполосована, а!
-Он небось девок тут сильничает, сволочь, вот и царапины... Эсэсовец!
-Конкретные жалобы есть? – насторожился милиционер.
-Но не мы же! Все он, такие, как он...
Егор приподнял кошку. Она была мокрая, липкая, перепачканная грязью и кровью. Где же рана? Колдыбин не мог понять. Голова Кати свисла. Егор держал ее в руках, но не слышал упругих звуков жизни. Теплая и мягкая. Вата. Он молча поплелся назад к окну, бережно придерживая кошку обеими руками.
-Э! Гражданин шизик! – громко окликнул сержант. – Окна в домах просверлили не для того, чтобы в них лазать. В них выглядывать положено – и все. Чтоб входить и выходить, есть двери. Двери, двери. Дошло, дурак?
Колдыбин кивнул и, шлепая носками по грязи, заковылял в обход дома к подъезду. Страха не было вовсе, хотя, пока не свернул за угол, был готов к выстрелу в спину. Возможно, жизнь Кати решали секунды. Если его прикончат – и ей конец. Навстречу торопливо шла мамаша, таща за руку закутанного в шубу и шапку-ушанку сына.
-Почему киску убили? – громко спросил малыш. Только теперь Колдыбин понял – да, убили. Кошку Катю убили. Убили кошечку. Убили.
-Почему киску удили? – ребенок спрашивал тревожно, настойчиво.
-Потому что так надо! – голос матери от злобы едва не срывался на крик.
-Почему надо убивать кисок? – малыш не унимался.
-Заразу разносят! Люди болеют из-за них. А есть кот, который детей ест!
-Она не белый кот.
-Еще слово про кошек – получишь по губам!
-Сука. Сука ты, – вырываясь, с отчаянием выговорил мальчик, – и эти суки, и эти гады. Киску убили и смеются. Но я вырасту, я все равно вырасту, тогда вот...
Колдыбин вошел в квартиру, запер дверь, плотно закрыл все окна, будто кто-то собирался к нему врываться. Потом сел к столу. Мертвая кошка лежала на коленях.
-Я, Катя, прощения не прошу, – тихо сказал Егор, выливая в стакан весь коньяк, – это не прощается. Но, может, там хорошо у вас? У человеков-то томительно в преисподне, а у кошек? Наверняка лучше!, Катя, коша, коша...
Егор единым духом выпил коньяк, почти не чувствуя градусов, как пиво. «Начал за здравие, кончил за упокой», Он изнывал от желания убить себя. Нет, не поэтизированное самоубийство совершить, оставив записку, насыщенную идиотским пафосом. Хотелось бить, пинать себя долго-долго, забить насмерть.
Не получится. Невозможно. Уснуть! Еще выпить – и будет сон. Деньги остались. Колдыбин заторопился за водкой.
Время исчезло. Ночь ли, день на улице – это тоже не имело значения. Спиртным торговали круглосуточно. Иногда Егор приходил в сознание на диване, иногда в кресле, один раз – на полу. Шарил руками вокруг себя, закатывал подальше пустые бутылки, находил начатую. Литровая какая-то заграничная водка? Не вспомнить, как покупал. Стакан чем-то зажевать, еще пол-стаканчика, закурить. Сон настигал его именно за куревом. Тогда папироса, упав из рук, тухла, сигарета же дотлевала до основания. Ему очень шла черная, ладно пригнанная по фигуре форма. Он даже долго вертелся перед зеркалом, как девчонка в новомодном тряпье перед выпускным вечером. Белая, отглаженная повязка на локте, на ней – внушительная свастика. Сильные. прямые линии, четкие остроотточенные углы. Две старухи-пенсионерки и сержант милиции стояли перед ним со связанными руками.
-Да, я эсэсовец, – улыбнулся Егор, смакуя каждый свой жест, каждое слово ,– сами сказали. Только «Святая свинья» по боку. Я настоящий. Знаете, мне хочется сжечь вас заживо. Конечно, в антологиях по пыткам и казням масса примеров более мучительной смерти, но время поджимает. И знаете, любопытно – в кино много раз видел сцены, как орут и мечутся живые факелы, а наяву не видал. Проверю, верно ли показывают, не приукрашивают ли. Сравню.
-Бензинчик на всякое быдло тратить, – хрипловато проворчал Шлеп-нога, – а потом до Бреслау пешкодралом, так, что ли?
Бреслау. Какое слово красивое! Величественное, изящное. Бреслау. На стенку хочется повесить и любоваться. Бреслау...
-В опыте могут быть издержки, – признал Колдыбин, – вы же тоже наверняка видели фильмы, где людей жгут заживо. И начнете мучиться по стереотипу, может, сами не отдавая себе в этом отчет. Но тут уж ничего не попишешь. А теперь? Кто согласен самолично поджечь двоих оставшихся, получит в награду гуманную пулю в затылок. Кто согласен, на колени!
-Я, да, я, – сбивчивые возгласы. Трое рухнули на колени одновременно.
-Единодушие трогает, – улыбнулся Егор, – будете гореть все трое. Чтоб по-справедливости.
Папирос Папиросыч, добродушно посмеиваясь, приближался. В руке его покачивалась тяжелая десяти литровая канистра.
...Бутылка? Где? Темно в комнате, на улице ночь. Чего это я пью так много? Сон дурацкий, будто застрелили Катю... Катя! Катя! Свет. Так это не сон, да, это правда, где бутылка, скорее, скорее спрятаться еще на пять часиков хотя бы. Что тут? Портвейн? Портвейн! Можно и без стакана. Каждая минута сознания такая длинная и больная, что некогда искать посуду.
Запах? Странный, не похожий ни на что. Не пугающий, не противный, а... неживой. Ничего общего с ароматами трупов, нет. Другое. Антиживой запах. Что там делает Черный? Почему он так настойчиво ищет встречи со мной? Ты что, пришел хоронить меня? Хочешь увидеть в моих глазах смертельный ужас? Ты ничего не увидишь. Глаза задохнулись от боли, они не живые теперь. Но я не понимаю, почему меня закапывают ночью? Темно ведь!
-Кто тебя закапывает? – удивился Черный.
-Кто... – растерялся Егор, – а гроб...
-Где гроб? Нет. И не жди. Еще не все исполнено. Ты торопишься, его.
Чекушка! Я покупал чекушку, я не мог ее выпить сразу. Вот... Сто грамм, от силы. Деньги кончились. Как спрятаться? Ага, «колеса». Где? Элениум – потянет. Это что? Парацетамол – к чертям. Нейролептики – к свиньям. Лития карбонат – подавитесь, черти. Вон он, фенобарбитал. Раз, два, три, четыре... Хватит.
Странно, что Колдыбин так долго не мог вспомнить его. Из зоны время от времени отправляли «остробольных» заключенных в больницу при штабе части. Это называлось сквозным конвоированием. В конвой назначался офицер или прапорщик с пистолетом и двое солдат с автоматами. Из части присылали мотовоз – вагончик, бегущий по рельсам на бензиновом топливе. Часто остробольные передвигаться толком не могли, солдаты, скорее, выполняли функции санитаров, автоматы болтались лишней обузой. Но так полагалось по уставу. Безобразно, но единообразно – к месту и не к месту любили повторять в армии. До этого Колдыбина один раз уже назначали в сквозной конвой. Конвоировали слепого семидесятитрехлетнего деда, к тому же не державшегося на ногах. Он был ветеран войны, имел боевые награды, но верно подмечено, что от тюрьмы и от сумы... Теперь же везли заключенного лет тридцати, упавшего на промзоне и повредившего позвоночник. «Или помогли упасть», – понимающе улыбались офицеры. Егор с другим солдатом вынесли из машины носилки, осторожно втащили в мотовоз, поставили на пол. На носилках лежал голубоглазый, белобрысый зек, что-то птичье, цыплячье было в чертах его лица. Взгляд его растерянно блуждал по сторонам, временами туманясь, когда гримаса боли пробегала по лицу, затем опять светлел. Наконец глаза его остановились на Колдыбине. Почему? Наверное, во взгляде Егора он прочел нечто небезликое, неказенное.
-Конец, – тихо выговорил он, правда, другим словом.
-Не надо ругаться, – сказала медсестра. Мотовоз тронулся. Он качался и гремел все сильнее по мере набирания скорости. Колдыбин не сводил глаз с лежащего на носилках. Егор ничего не мог сказать ему, это запрещалось, а рядом сидел лейтенант. При таком шуме трудно было разобрать слова, приходилось или кричать, или бубнить прямо в ухо. И Колдыбину нечего было сказать. Он просто почувствовал, что зек умирает. Как это странно – умирать среди равнодушных к тебе людей, которые при этом еще и охраняют тебя с оружием в руках, чтоб не сбежал. В глазах зека закипало отчаяние, он силился выговорить что-то, наверное, внятно шептал, но кто мог что-то разобрать в грохочущем мотовозе? Егор не бросал глаза умирающего. Что в них? Смятение от сознания ухода и невозможности понять смысл изощренной пытки жизнью, пытки оскорбительной и глуповатой? Когда не кончают с собой потому лишь, что пока живешь, всегда есть надежда, что смерть освободит от существования, что там, за гробом – пустота, а не новые вариации пыток. А, может, в эти минуты ему открылось, что Там не пустота и мрак, там свет и то, для обозначения чего люди придумали слово, но это слово в условиях жизни не применимо ни к чему, поэтому обессмыслилось. Счастье. И он хочет успокоить, воодушевить всех, но мотовоз грохочет, да и неинтересно это никому. Кроме Егора.
Потом глаза его закрылись. Больше не открывались. Учащенное дыхание, укол медсестры, стиснутые зубы, судорожные рывки подбородка. Потом черты лица разгладились. Медсестра укрыла лежащего на носилках с головой.
-Что? Крякнул? – обернувшись, улыбнулся машинист.
-Надо ж, – покачал головой лейтенант, – срывают посередь ночи из-за таких. Труп-то хоть примут в части?
-Конечно, примут, – сказала медсестра и широко зевнула. Теперь до самой станции все, кроме, понятно, машиниста, могли дремать с чистой совестью.
«Вот так, – размышлял Колдыбин, он, как поэт, и раньше задумывался и даже пытался что-то строчить по поводу смерти, – скорбные лица, гулкие шаги в зловещих больничных коридорах, слезы, цветы. Умер. Умер. УМЕР. Холодные, значительные слова. Но случается по-другому. Его везли в больницу, а он взял да и крякнул в дороге. Будто вытворил что-то забавное, не вполне приличное. Какая-то суматошная, скомканная получилась смерть. И все же он вырвался! Сбежал! Теперь никто из живых не в состоянии причинить ему зла. Конечно, находятся дебилы, которые, вымещая злобу, пинают трупы, но ему-то что? Он свободен и неуязвим. Не потому ли люди насочиняли уйму страшных историй про мертвых, что не могут простить им обретенной свободы? Как хорошо, что всегда есть возможность убежать! Много позднее, в психушке, Егор понял, что здесь зорко присматривают, делают сложным совершение столь окончательного побега. Но пока ты не в смирительной рубашке...
Егор открыл глаза. Он сидел в кресле. За спиной тихо таял вечный огонь. Колдыбин подобрал погасшую папиросу, прикурил. Запах антижизни сделался тверже, тяжелее. Мертвая темнота застыла за окном. Или антиживая, так правильней. А, может, антимертвая? Все чуждое, холодное, даже вечный огонь. И запах антижизни. «Таблетки, – спохватился Егор, – скорее проглотить и отсрочить. Элениум и фенобарбитал!» Он зажег антиживой свет на кухне. На столе таблеток не было. Куда же он их заныкал, придурок? Где эти метрвые таблетки?
-Э...Э... – тихие, приглушенные стоны доносились из прихожей. Колдыбин обернулся. Там покачивался причудливый треножник светло-серого металлического цвета. Головы и вообще тела будто бы не было. Что-то неопределенное, смазанное было налеплено сверху. Существо? Ни жизнь, ни антижизнь. Оно стонало от мук, от мук трудно представляемых, ведь рта у существа не было, значит, стон прорывался из пор шуршащей светлой кожи. Может, это материализовавшаяся боль? Егор ничем не мог помочь существу, но не было и неприязни. Черный стоял у холодильника и курил, глядя в окно.
-Я тебя вспомнил, – сказал Колдыбин. Черный молча кивнул, мол, знаю.
-Зачем ты нашел меня?
-Ты был единственный, кто подумал о смерти, о жизни, обо мне. Нет, не только в мотовозе. Я много лет не встречал людей, которых бы волновали такие мысли. Даже думал, что я редкостный выродок. Обычное одиночество... Когда я увидел твои глаза... Агония была совсем легкой. Такое не забывают.
-Что происходит? Почему я жив, когда антижизнь повсюду?
-Поэтому и жив. Смерть уснула, а для антисмерти ты неуязвим. Но прощай. Когда совсем очистишься, помни, мы всегда тебя ждем в обетованной преисподне!
-Постой, а что ты имел в виду, что не все исполнено?
Черный исчез.. Где же фенобарбитал? Все чуждое, но не опасное. Мертвые тарелки, стаканы, лимонная кожура, мертвый стол, антиживой космос. «И задыхаясь, мертвый воздух ем», – вдруг тускло высветилась в сознании строчка Мандельштама. Было время, Егор считал ее выразительной, мрачной поэтической находкой. Только теперь довелось испытать, что так случается на самом деле. Он продолжал поиски снотворного, не пытаясь осмыслить, зачем он шевелится в мертвом пространстве, наполняет легкие мертвым дымом папирос. Абсурд – и точка. А Толик недоговорил. У Егора не талант быть счастливым, он был счастлив на самом деле! Счастье – это ж так просто. Это когда никуда не торопишься, ничего не ждешь, а просто сидишь и плачешь, сидишь и плачешь, а кто-то рядом, но ты не стыдишься слез, ведь он родной, теплый, добрый, умный. Он знает, что ты ничего большего не можешь, кроме как сидеть и плакать от жалости к себе и людям, но это не слабость вовсе, это – самое достойное мудрого и сильного человека. Сидеть в своем углу и плакать. Теперь, Егор знал, он никогда не испытает блаженства слез. Глаза сухие, и так будет всегда. Осталась ли ответственность? Да, он якобы жив. Но перед кем отвечать в антиживом пространстве? Перед собой. Что ж, это нормально.
Черт! Сколько времени он уже ищет таблетки на кухне? Час? Полтора? Осторожно, стараясь не задеть стонущий от мучений непонятный треножник, Егор пробрался в комнату, включил свет. На столе фенобарбитала не было. Скорее всего, он сунул таблетки в сервант, на нижнюю полку. Спроси сейчас Колдыбина, зачем ему снотворное, он просто бы растерялся. Отключаться, прятаться в забытьи на пять ли, на десять ли часов не было смысла. Боль странным образом исчезла. Все изменялось настолько стремительно,что задуманное уже в процессе воплощения теряло смысл. Егор посмотрел на сервант и вздрогнул. За стеклом сидел на одеяле кот и светил в Колдыбина круглыми зелеными глазами. Как, что, откуда, зачем? Призрак? Галюны? Некоторое время Егор смотрел на кота рассеянно. Вдруг все вспомнил. Это же пойманный им кот-людоед. Кот Баскервилей. Жюль Барс. Давно ли в планы Колдыбина входило обменять Кота на много-много мертвых бумажек с крупными, нарисованными на них мертвыми цифрами. На эти бумажки можно было обменять много-много разных съедобных и несъедобных мертвых предметов. Егор шагнул к серванту. Кот, увидев глаза Колдыбина, зашевелился, шерсть на спине приподнялась, сама спина стала гнуться горбом для последнего боя. Нога Егора задела за что-то жесткое. Он посмотрел на пол. Там старой, поломанной, раскоряченной игрушкой валялся трупик Кати. Давно закоченевший, обсохший, с жесткими клочками слипшейся шерсти.
-Мы оба виноваты, что кошку убили, – сказал Колдыбин Коту, – ты начало войну с человеками. Я включился. Увлекся, купился. Доллары, доллары.. Вы мне хлеб, я вам – зрелищ. Тоска какая... Нам нечего с тобой делить, Кот.
Кот зашипел угрожающе, выгнулся, вздыбил шерсть и, отступив в угол, поднял переднюю лапу. Должно быть, в глазах Егора он прочел такое, что понял: теперь – все. Смерть.
-Все хотели тебя поймать, – продолжал Колдыбин, равнодушно выдерживая пронзительно-ненавидящий взгляд зеленых, красивых глаз, – все еще ловят, никто ведь не знает, что с тобой, что мне так подфартило. Но хватит!
Егор одним рывком раскрыл стекло серванта. Ему стало тошно, неспокойно от того, что в атмосфере антижизни шевелится и шипит какой-то мелкий звереныш, напоминая, какими мелочами занимался Колдыбин, ушел в них с головой, всего каких-нибудь... Пять? Шесть? Трое суток назад? Время исчезло. Оно совершенно ничего не значило. Численный подсчет пустоты? Безумие. Пусть катится отсюда. Егор подошел к окну, распахнул его настежь. Мертвая прохлада прикоснулась к лицу. За окном – только тьма, лишь скелет вербочки торчал, тихо качаясь от нервного, прерывистого дыхания мертвой ночи. Колдыбин взял с подоконника мятую пачку папирос, отошел к дивану, тяжело опустился и почувствовал, что совершенно не хочет курить. Все вокруг было мертвым, вернее, настойчиво неживым. А в нем самом? Тоже! Ничего же нет в душе! Все умерло, убито или исчезло. Почему же он до сих пор существует?! Маразм! Что подразумевал Черный, говоря про очищение?
Легкий, пружинистый удар об пол. Кот выпрыгнул из серванта. Боком. осторожно, не спуская с Егора глаз, он подбирался к окну. Еще бы. На своей шкуре познал, сколь опасны бывают шутки с этим страшным человеком, у которого даже сейчас, когда он спокойно сидит, горящие бешенством глаза. В любую секунду ждешь подвоха. Прыжок! Кот уже стоял на подоконнике. Странно, почему-то он не спешил прыгать в темноту, туда, где воля. Он даже присел, переводя взгляд с Егора на трупик кошки, и не двигался с места.
-Вот так – тихо сказал Колдыбин, почувствовав, что Кот не понимает, что случилось. Он проиграл схватку, был пойман и заперт. Долго-долго сидел он за стеклом, хорошо хоть поставили воду и бросили рыбку. Но почему же теперь его намеренно отпускают? Эта-то загадка словно приворожила Кота, заставила пристальней вглядеться в глаза победителя в надежде понять, – мы с тобой азартно поиграли, верно? Есть что вспомнить. Скучать не пришлось. Это глупости, что жизнь – игра. Напротив, игра создает иллюзию жизни. Но я заигрался. Устал. Всегда наступает время расставаться с иллюзиями. Я который год уже расстаюсь, но их было так много! Жаль, что ты не поймешь, почему ты мне совершенно не нужен теперь.
Взгляд Егора устремился поверх Кота, в темноту, где смутно угадывался силуэт четырехэтажной «хрущевки». Внутреннее зрение Колдыбина приковала к себе живая, гениальная картина ядерного апокалипсиса. Грохот, ослепительное, испепеляющее сияние, мощный удар спрессованного воздуха, живой, дрожащий, подвижный гриб, вырастающий и крепнущий на глазах, свирепые, нетерпеливые щупальца пламени, жадно спешащие пожрать все, что возможно, и, выдыхаясь, оставляя радиации добить и прикончить все до конца. Так сытый лев, уходя, бросает недожранный труп на растерзание падальщикам. Хочет ли он, Егор, этого? Нет! Нет! Нет! Красочный фейерверк, апофеоз пиротехники слишком прекрасен и слишком легок для страшного и омерзительного Чужого Мира. Мало... Мало! Это его, Колдыбина, заветная мечта – взорваться, вспыхнуть, раствориться. Нет. Чужой Мир человеков так просто не отделается. С ними надо иначе. Нечто унизительное, мучительное, небыстрое. Что убить и что подохнуть – проще пареной репы. Заставить их прежде всего долго и нудно корчиться от боли – вот что труднее, вот что главное!
Едва ли ни физически ощутил Егор в себе огромную, могучую ненависть, пожравшую все чувства и теперь распирающую грудь. Как легко, просторно, вольготно ей теперь расти, не путаясь, не спотыкаясь, не отвлекаясь. Колдыбин понял, почему не исчез. Ненависть! Она жила, значит, и он жив. Что может быть гадостнее, постылее и скучнее, чем война без ненависти? Но с ним, с Егором, все в порядке. Он в эпицентре Войны! Как здорово, что человеки ни о чем не подозревают! Раньше многие годы Егор почти не задумывался о методах наведения порчи. Но теперь он прозрел. Кто-то, дико ненавидящий его державу, додумался сунуть в гроб с покойником карту Советского Союза. Распад и разложение произошли в считанные годы, можно сказать, на глазах Колдыбина. И процесс продолжается. А что, если то же самое проделать с картой мира? Нет, карта мира – определенная условность, лучше небольшой глобус. Чуть сложнее, но зато надежнее. Это мелочь, главное же у него есть! Если его ненависть к Чужому Миру слаба, то Колдыбин готов отдать все, то есть свою ненависть, больше-то нечего, чтоб только взглянуть на ненависть сильную. Итак, Война. Это его Война, с нее нелепо дезертировать. У Колдыбина дух захватило от осознания своего могущества, от доступности исполнения великого плана – подложить под Чужой Мир мину замедленного распада и разложения. Он сделает это! И год за годом станет с наслаждением следить за конвульсиями человеков и их мира на всей поверхности планеты. Да, в этой Войне он одинок. Но не один. Хотя бы по закону больших чисел, не упоминая иные доводы, на планете не так уж мало его единомышленников, кто тоже принял достаточно мук от Чужого Мира, кто ненавидит его и мечтает о возмездии. Пусть их ненависти сливаются воедино, а лично знать друг друга им ни к чему. Зачем рассредотачиваться? И настанет час победы! Когда Земля либо исчезнет, либо, наконец, перестанет быть планетой людей. Хаос разложения сожрет самих оккупантов, носителей хаоса. И тогда – последний, глубокий вдох чистого, освобожденного воздуха. И Гармония – сладкое, нестерпимо желанное блаженство исчезновения.
Колдыбин не замечал, говорит ли он или думает. Да и какая разница? Кот сидел на подоконнике, большими зелеными глазами смотрел на Егора. Временами Колдыбин досадливо отмахивался, когда какой-нибудь несуразный призрак начинао загораживать собой черное окно в Чужой Мир. Но вот Кот приподнялся, отступил на карниз и, беззвучно соскочив. исчез в темноте.
-Иди с миром, Кот, – тихо проговорил Егор, – выживай, как сможешь. Я полез в чужую войну, дорого заплатил, но вознагражден пониманием своей Войны. А тебя они ждут, человеки. Они создали тебя. Они достойны тебя. Ты им нужен...
*    *    *
ТРЕВОЖНАЯ ХРОНИКА

Вечером 9-го мая при нападении трех неработающих на влюбенную парочку в районе Семи Ключей влюбленный Алекс Н. не стал драться, не стал убегать, а примкнул к нападавшим. Ведется следствие.

Очередной жертвой Кота Баскервилей стала годовалая Марина К., проживающая на проспекте Космонавтов, дом 11. Она была оставлена в кровати в комнате с открытым окном на первом этаже. Ее мать и сочувствующие ей в момент акции кота-людоеда спали на кухонном полу по причине алкогольного опьянения.

    Временное правительство Химмаша
ние войны, как средства предотвра
овой и опасной ав
йне, как на в
КОНЕЦ




                1993 г.