Ты уж прости...

 Она  сняла  со  сковородки  последний  блинчик,  сложила  треугольником   и  накрыла  им  стакан  с  киселём.  Стакан  поставила  в  центр  стола.  Так  она  делает  каждое  утро тридцать первого  июля.  Сегодняшнее  не  было  исключением,  просто  оно  по  счёту  стало  уже  шестнадцатым.  Сегодня  её  Ильичу  исполнился  бы  шестьдесят  один  год.  Не  исполнится.  Ильич  навсегда  останется  сорокапятилетним.  Он  умер  в  марте  пятнадцать  лет  назад.

  В  марте  она  делает  то  же  самое,  только  в  центр  стола  ставит  два  одинаково  накрытых  блинчиками  стакана  с  киселём.  Второй - это  поминовение  её  прошлой  жизни,  вторым  она  поминает  себя,  прежнюю. Всё  правильно,  потому  что   после  похорон  возвратилась  в  опустевший  дом  с  такой  же  опустевшей  душой  и  остывшим  сердцем.  В  ней  постоянно  звучит  какой-то   голос.  Это  её  голос,  подсознательный... обреченный:

    Я  прежних  песен  больше  не  спою,
    Как  дождь  в  песок,  мои  уходят  силы.
    Осталась  я  на  зыбком  на  краю
    Для  мужа  свежевырытой  могилы... 

  Только  вот  оставаться  на  том  зыбком  краю  она  не  имела  права, как  не  имела   права  и  силы  свои  бездумно  расходовать:  на  её  руках  оставался  одиннадцатилетний  сын,  у  которого  кроме  матери  и  старшей  сестры  никого  не  было.  Но  дочь-студентка  была  далеко,  ей  и своих  проблем  хватало,  так  что  горе  страшной  потери  переживали  порознь:  дочь - в  большом    городе,  они - в  глухой  деревеньке.

                ***

  Говорят,  время  лечит.  Нет,  время  только  притупляет  боль,  примиряет  с  утратой.  Она  тоже  примирилась. 

  Дочь  вышла  замуж  и  навещает  мать  теперь  уже  с  мужем.  Правда,  очень  редко.  Мать  не  обижается.  Раньше,  правда,    как-то  горько  становилось,  когда  видела,  как  приезжают  дети  её  знакомых - часто ... и  не  на  два-три  дня.
   
   Но  это  было  раньше. Теперь  уже  нет,  не  горько. Привыкла,  наверное,  или  потому  что  сама  почти  никуда  не  ходит  и  не  видит  чужой  радости. Затворницей  стала.  Среди  людей   своё  одиночество  ещё  острее  чувствует,  хотя    для  всех  окружающих  она  по-прежнему  общительный   человек,  любящий  хорошую  музыку  и  классическую  литературу,  незлобивую  шутку  и  острое  словцо,  уверенная  в  себе  самодостаточная  женщина.   Незачем  им,  окружающим-то,  знать,  что  это  всё  не  так,  что  всё  это - только  оболочка,  а  она,  настоящая, так  и "осталась ... на  зыбком  на  краю..." 

  Справилась,  одолела  все  беды.  Сына  на  ноги  поставила.  Выучила,  в  Армию  проводила,  встретила  из  Армии.  Одна. Всё  одна.  Помощи  ждать  неокуда - родни  у  неё  в  Сибири нет,  с  этим  ничего  не  поделаешь. У  сына  тоже  родни  тогда  ещё  не  было. 

   Порой  охватывало   отчаяние: денег нет,  опять  им,  бюджетникам,  "заморозили"  зарплату;  цены  растут, как  на  дрожжах...дефолт... нужны  дрова...

  Если  бы  у  неё  осталась  хотя  бы  та  старая  бензопила, проблема  дров  решилась  бы  куда  проще. Купила  бы  она бензина  и  спирта,  наняла   бичей,    те  и  напилили  бы,  и  раскололи, а уж сложить  поленницу  как-нибудь  и  сама  бы  сумела.  Да  вот  только  у  той  пилы  неожиданно  объявился   новый  хозяин  и  забрал  её  на  третий   день  после  похорон  Ильича. Ковал,  так  сказать,  железо,  пока  горячо.    Это  потом  узнает  она,  что  по  поверью  нельзя  ничего  отдавать  из  дома  до  сорокового  дня,  а  тогда  безропотно,  не  вникая  в  суть,  отдала  вещь,  столь  ей  необходимую.  Не  поняла,  что  забирают  пилу  вовсе  не  для  того,  чтобы  починить  или  отрегулировать,  как  она  думала  -  забирают  пилу  как  вещь,  ей  не  принадлежащую.

     Может, действительно, принадлежала  она  тому  новому  хозяину, а  покойному   мужу   дана  была  во  временное  пользование,  только   почему-то  вспомнил  хозяин  об  этом  лет  этак  через  пять-шесть  и  как  нельзя  кстати.  В  самое  удобное  время. Ладно  бы  чужой  кто  поступил  так,  а  то  ведь... 
   Эх,  люди,  люди! 
   Нет,  она  его  не  судит.  Бог  ему  судья! Просто  тогда   вдруг  отчетливо   пришло понимание,  что  родни  нет  не  только  у  неё,  но  и  у  её  сына.  Во  всяком  случае,  сейчас,  когда  он    "помочи  може  возжелати".
 
   Не  "возжелает"!  Она  не  позволит!  Спите  спокойно!

    Через  год   вырастила  бычка  и  свинью,  сдала  мясо  заготовителю,  и  тот  привёз  ей  новую  пилу  "Урал".  На  оставшиеся  деньги  сына  в  школу  обрядила -  одет-обут  он    всегда  был  не  хуже  других.

  ( А новая  пила "Урал"  сколь  уж  лет  в  кладовке  без  дела  стоит: сын  после  службы  в  Армии  купил  "Штиль"... маленькую,  лёгкую,  удобную.  Жаль,  Ильич  не  дожил  до  сегодняшних  дней.  Жаль,   не  было  в  их  время  этих  "Штилей",  поэтому  приходилось  ему по  лесу  этакую  тяжесть  на  плече  таскать, "Урал"  или  "Дружбу".) 

   Выживали  тогда  они  с  сыном  исключительно  за  счет  хозяйства. Держали  корову,  свиней  и  овец.  Телёнка  продадут - сена  купят.  Двух  свиней  сдадут - в  школу  соберутся.  Только  вот  для  того,  чтобы  сдать- продать  телёнка  и  свиней,  их    целый  год  кормить-поить  надо.

 Правда,  питались  они  с  сыном,  нормально:  молоко,  творог,  сметана -  своё,  картошка,  капуста  и  прочая  огородная  мелочь - тоже  не  из  магазина. Хлеб  она  сама  стряпала. Можно  было,  конечно,  излишки  молочного  и  продавать,  только  торговать  она  не  умела.  Вышла  как-то  на  рынок  со  сметаной  и  творогом,  присмотрелась,  как  торговки  покупателей  зазывают,  произнесла  сдавленным  голосом: "Кому  творожок?  Кому  сметанка?" - и  сразу  же  рот  ладонью  зажала.  Оглядываться  начала - не  услышал  бы  кто из знакомых.

    Картошку, правда,  продавала.  Оптом. По  самой низкой  цене.  А  всё  остальное:  свёклу,  морковь,  капусту  и  ту  же  самую  молОчку - раздавала  соседям  за  просто  так.  Даром.  Брали  охотно,  даже  зазывать  не  нужно  было.
 
  Зимой  она  пряла  овечью  шерсть,  вязала  детям  и  себе  носки, варежки  и  свитера, получалось  дёшево  и  сердито.  Вязала  и  на  "бартер" -  меняла  на  комбикорм.

  Всё  бы  ничего,  только  вот  от  домашней  работы  продыху  не  знали  ни  она  сама,  ни её малый  сын.  Да и с  деньгами  туговато  приходилось, не  платили  ей  заработанного. 

  В  двухтысячном  стало  чуток  полегче:  начали  регулярно  выплачивать  пенсии,  и  раз  в  месяц,  когда  она  их  получала (свою, по  выслуге  лет,  и  сынову,  по  потере  кормильца),  они  устраивали  пир: покупали  колбасу,  яйца, жарили  яичницу,  а иногда  могли  себе  позволить  потратиться  даже  на  фрукты,  сладости  и   порошок  какао  в  красивых  баночках.
Разведёт  она  на  завтрак  этот  порошок  свежим  молоком, сын  выпьет  его  с  домашними  булочками - сыт  до  обеда.  Очень  удобно.  В  общем,  слава  Богу,  не  голодали.
 
  Гораздо  бОльшей  бедой,  нежели  хроническое  безденежье  и  тяжелый  крестьянский  труд,  считала  она  то,  что  не  на  кого было её сыну  опереться ни  в  отрочестве,  ни  в  юности.  Советчика  не  было.  С  матерью-то  подросток  не  поделится  тем,  чем  мог  бы  поделиться  с  отцом  или  с  родным  дядькой.  Мать,  она  ведь  женщина.


  Но,  как  говорится,  Бог  не  без  милости,  казак  не  без  доли.  Теперь  вот  и  сын  на  своих  ногах  стоит.  Работящий.  На  отца  похож.  Всё  хорошо,  только  видит  она  сына  редко - в  геологоразведке  он  работает,  всё  по  Северам  бескрайним  колесит.

    Летом  ненадолго заскочит,  в  гараже  наведёт  порядок,  на  иномарке  своей  покатается, матери  дров  наготовит,  поправит  заборы,  нынче  вон  завалинки  новые  вокруг  дома  соорудил,  чтобы  она,  значит,  зимой  не  мёрзла,  продуктов ей  с  оптовки  навезёт  на  всю  зиму -  и  опять  в  путь-дорожку,  вечную  мерзлоту  исследовать.            
  Хозяйства  она  уже  два  года  не  держит,  заготовкой  сена  сын  уже  не  обременён. 

 Выросли  дети,  своей  жизнью  живут. Что ж, всё правильно. Так и должно быть.
      
                ***               
 
    Она  вздохнула, будто  подвела  итог  своим  мыслям,  присела  к  столу.
    После  первой  годовщины  со  дня  смерти  мужа  здесь  никогда  не  устраивались  публичные  поминки.  Если  не  приезжали  дети,  то  она  поминала  его  одна... Киселём,  блинами  и  искренними  добрыми  словами,  от  самого  сердца  идущими. Ни  к  чему  её  Ильичу  в  такие  дни  чужая  лесть,  он  и  при  жизни  лживых  похвал  не  жаловал.

 
   Аккуратная  стопка  блинчиков,  блюдце  со  сливочным  маслом,  кувшинчик  с  киселем. Вроде,  всё  как  положено.  Налила  в  чайную  фарфоровую  чашку  киселя,  взяла   блинчик,  обмакнула  в  растаявшее  масло:

   - Ну,  с  днём  рождения, Ильич,  царствие  тебе  небесное,  хороший  ты  был  человек,  светлый!  А  о  нас  не  переживай,  у  нас  всё  в  порядке.

   Дочь по-прежнему в  Иркутске  живёт, работает менеджером  по  логистике в какой-то крупной  фирме.  С  мужем  и  его  родственниками  у  неё  хорошие  отношения. Через  неделю в  гости  должна приехать.  Сын  продолжает   районы  Крайнего  севера  осваивать, нефть  для  олигархов  ищет. 

   Нормально  живём.  Вот  могилку  твою  в  прошлом  году  поправили,  не  сами  поправили,  правда.  Мы  только  в  "Ритуальных  услугах"  заказали  надгробье   с  доставкой   и  оплатили  это.  А  уж  тут,  на  месте,  твоя  сестра  с  мужем  и  их  дети  всё  сами  сделали.  Они  ухаживают  за  ней, за  твоей  могилкой,  спасибо  им.  Я-то  хоть  и  недалеко  от  тебя  живу, но  в  другом  районе, и  часто  к  тебе  приезжать   не  могу.  А  тут  ещё  возраст  начал  все  мои  болезни  наружу  вытаскивать.  Да  ты  и  сам,  поди,  всё  это  видишь.  Только  не  думай, пожалуйста,  что  я  оправдываюсь  или,  упаси  Бог, жалуюсь!  Нет,  нет!  Это  я  просто  рассказываю  тебе  о  нашей  жизни  без  тебя. С  кем  же  ещё  мне  можно  поговорить  так  откровенно,  ежели  не  с  тобой?  Кому  душу-то  открыть  могу  я,  не  тебе  ежели?  Кто  же  поймёт-то?  Да  и  кому  чужому  надо  меня  понимать?  А  родных  у  меня  здесь  нет. Сам  знаешь.

   Вот  у  сына  нашего  теперь  есть  родня.
 
  Племянников  у  тебя, Ильич,  много,  племянниц - и  того  больше.  Выросли  все.  Умные,  красивые,  приветливые.   Мы  с  ними  в  прошлом  году  познакомились,  когда  ваша  средняя  сестра  из  Москвы  с  дочкой,  зятем  и  внуком  приезжала.  Отношения  между  ними и нашим сыном  сложились  хорошие.  Родственные.  Ты  бы  видел,  как  он был счастлив,  оттого   что  у  него  нежданно-негаданно вдруг сразу  столько  родных  людей  появилось!  Братья,  сёстры, двоюродные  племянники!  Даже  тёти  с  дядями!  Правда,  здорово?  Ведь  до  этого  знаком  он  был  только с  одной   тётей.  С  Зоей.  И  дядя  у него  был  только  один.  Володя,  её  муж.  Когда  мы к  тебе,  Ильич,  приезжали, то и с ними встречались иногда. На кладбище, возле твоей могилки.
               
   А вот прошлым  летом  почти  вся твоя родня  до  кучи  собралась.   Нет,  нашей  дочери  на  этой  встрече  не  было.   Наверное,  не  дозвонились  до  неё,  а  может,  номер  забыли.  Только  нас  пригласили.
 
    Сын  потом  их  на  своей  "японке"  на  Байкал  возил. 
   
   Я? Нет, я  на  Байкал  не  ездила.
  Ну,  почему  ты  так  подумал?  Говорю  же  тебе,  что  у  нас  всё   нормально. Мои  отношения  с  твоей  роднёй  какими  были,  такими  и  остались. А  не  ездила  я  потому,  что  мне   места  в  нашей  машине  не  хватило.

  Машина  твоего зятя?  Так  она  тоже  была  под  завязку.

  У вашего  младшенького  была  иномарка?  Смотри-ка,  не  забыл.  Она  и  сейчас  есть.  Может,  другая  только,   не  знаю.  Я  в  машинах  как-то  не  очень...  Да  и  не  помню,  на  какой  братья  твои  ко  мне  приезжали. Давно  ведь  это  было,  на  третий  день  после  того,  как  тебя   похоронили. А  потом  я  их  и  не  видела.  Пятнадцать  лет.  Ни  братьев.  Ни  их  машин.
   Но младшенький  на  Байкал не  ездил.  Наверное,  занят  был. 
 
  Есть  ли  машина  у  среднего брата?  Конечно,  есть.  Только  зачем  её  гонять,  если  можно  поехать  просто  пассажиром.  С  племянником. С  нашим  сыном,  то  есть.
  Да  хватит  про  машины-то.  Есть  они,  есть.  У  всех  есть.  И  у  племянников  тоже. Все они  живут хорошо.   
 
  Поездкой  на  Байкал  твоя  родня    очень  довольна осталась.  Нашим  сыном  -  тоже. 

  Сын   мне    привёз  копчёного  омуля,  много  сувениров,  фотографий  и  видеозаписей.

 (Про  то,  как  больно  ей  было  смотреть  эти  фото  и  видео,  никто  не  узнает.  Даже  Ильич.  Не  станет  она  рассказывать  ему  ни  про  бензопилу  ту  окаянную,  ни  почему   место  своё  в  машине  тогда  уступила.  Зачем  Ильичу  боль  лишняя?
  А  вот  про  племянников  она  перед  мужем  не  лукавит - они,  действительно,  ей  пришлись  по  душе.  Все.   Дай  Бог,  чтобы  хоть  молодёжь  настоящей  роднёй  стала! Не  ей  роднёй,  она  им  чужая -  детям  её.)

  В  этом  году?  Нет,  в  этом  году  нас  никто  не  приглашал. В этом  году  поездки-то  на  Байкал,  вроде,  не  предвидится.  Вторая  твоя  сестра  дачу  строит  под  Москвой  и,  наверное,  не  сможет  вырваться.  А  повидаться  хотелось  бы.  После  твоих  похорон  мы  с  ней  так  ни  разу  и  не  встретились. После  похорон  я,  вообще,  до  прошлого  лета  никого  из  твоих  сестёр  и  братьев  не  видела, не  видела  даже  рядом  живущих,  кроме  Зои,  которая  теперь  стала  старшей,  хотя  была  третьим  дитём  в  вашей  большой  семье. 
  Было  вас  девять, осталось  семь.  Теперь  вы,  старшие-то,  рядом  с  матерью  лежите.
 
   Но   мы  и  нынче  ездили  на  родительский  день.  К  матери.  К  Лиде, сестре  вашей  самой  старшей. К  мужу  её.  К  тебе.  Царствие  вам  всем  небесное.
 
 Она  опять  вздохнула  и  прошептала:
 
 - Если  я  что  и  не  так  делала  при  жизни  твоей  и  после,  ты  уж  прости...

                ***