Воспоминания. 2. Мое мнение о личности отца

    Теперь я все-таки позволю себе высказать свое сугубо личное мнение об отце, как о личности. Я думаю, что он был необыкновенным человеком, по крайней мере в первой половине его жизни, пока не стал жертвой бича русских мужчин – алкоголизма (жутких водочных запоев).

    К признакам его выдающихся способностей я отношу  прежде всего необыкновенное развитие его речи. Речь его была свободной, легкой, выразительной, богатой, образной. Речь его вытекала из него как естественный поток, никаких мычаний и блеяний, никаких остановок, повторов, слов-паразитов, никакой натужности, никакой назойливой жестикуляции, так часто свойственных даже высокообразованным людям. Поразительно для среды, в которой он вырос: где, как, когда и от кого он мог получить такую речь?

    Второе: какая-то врожденная внутренняя культура. За все долгие годы общения с ним, от времен вершины его расцвета до тяжких годов падения и распада личности, я не слышала из его уст ни одного слова (!) мата или даже просто грязного, неприятного слова. Он всегда соблюдал сам и культивировал в нас глубокое уважение к жене, нашей матери, хотя, по моим невольным наблюдениям, не был счастлив в браке. Он относился с уважением ко всем окружающим людям, и никогда я не слышала от него каких-то бытовых сплетен, осуждения кого-то по пошлым мотивам, каких-то пересудов за спиной человека. Никогда вульгарно не скандалил, не бил детей, не обзывал их, не унижал. Наоборот, часто вел с ними высокодуховные (но не религиозные) разговоры.
Тем не менее он не был и благостным человеком. Наоборот, был, по-моему, даже излишне прямолинейным. Свое мнение всегда высказывал нелицеприятно, иногда резко, но всегда «в глаза», чем сильно задевал чувства людей (в основном это были учителя и другие работники школы, а столкновение мнений – на почве профессиональной), и из-за этого наживал себе недоброжелателей, но не обращал на это никакого внимания.

    Третье, что поражает – взрывообразное развитие его личности в течение жизни. Он как губка впитывал в себя знания, очень много читал. Работая учителем и завучем в сельской школе в довоенное время, регулярно выписывал самую лучшую литературу, собрал серьезную библиотеку, в которой были представлены самые знаменитые литературные имена – Толстой, Чехов, Горький, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Короленко, Куприн и Лесков и прочие, а также, конечно, Шекспир, Гёте, Гейне, Бальзак и Золя, Ромэн-Роллан и другие, всех сейчас и не перечислить.

    Незадолго до войны он построил в Илеке новый большой дом, в котором сделал себе кабинет, одна стена которого была вся занята книжным шкафом, самодельным. Купить такой предмет мебели в те времена было невозможно, как, впрочем, и во все последующие.
Мы с мужем Михаилом Аполлоновичем тоже много лет собирали свою библиотеку, но держали её на самодельных стеллажах, отчего книги наши и погибали, но за всю свою жизнь, никогда и нигде я не видела в продаже книжного шкафа, кроме канцелярских. Отмечу ещё, в порядке лирического отступления, что библиотеку отца за время войны, в возрасте от 11-ти до 16-ти лет, я всю прочла, зимой часто при «коптилке». Нужно учесть, что электричества в Илеке тогда не было, телевидения в те времена не было вообще, радио было ограничено местной радиофикацией, одна отдушина была – чтение.

    Отец не только много читал, но и делал серьезные попытки писать. Многие его статьи печатались в газетах, сначала в Оренбурге, потом и на Кавказе. Тематикой статей были проблемы школьной педагогики. В архиве матери до самой её смерти хранились газеты с большими статьями отца. К сожалению, архив погиб. Делал отец и попытки писать небольшие художественные литературные работы. До войны я была ещё мала, чтобы интересоваться этим, и лишь позже слышала от матери, что отец тогда что-то печатал в Оренбургском издательстве.

    Во время войны, будучи на фронте, где он тогда служил в военной полевой почте, он написал два рассказа, рукописи которых прислал домой. Один из них я запомнила. Он назывался «Индус и Васька», сюжетом его было, как собака Индус и кот Васька в одной деревне, занятой немцами, вредили оккупантам, подстраивая им всякие пакости. Это был юмористический рассказ для детей.

    Другой я не дочитала до конца по особому обстоятельству, в котором лишь теперь чистосердечно признАюсь. Я начала его читать. Речь там шла о группе солдат, едва не попавших в плен к немцам, окруженных в селе. К ним присоединились два молодых парня и одна девушка из этого села. Вместе они отбивались от немцев, прятались, мечтали пробраться к партизанам. Начало рассказа было чрезвычайно динамичным, события там чередовались стремительно, но мне показалось, что при этом происходят какие-то противоречия и неувязки. Я взяла ручку и чернильницу (тогда даже карандашей у нас не было, а были только перья №86 и чернильницы – непроливайки) и стала писать на полях рукописи свои замечания, как мне помнится, ехидные. Например, одного из действующих лиц ранило в ногу и друзья оттащили его за забор, а потом вдруг «все побежали к берегу реки». И я отметила фразой «А нога у него уже выздоровела?», и т.п.
Потом вдруг спохватилась, что я наделала, исчеркала рукопись отца, и стереть уже нельзя, а вдруг это все мои глупости?... Испугавшись, я спрятала рукопись на самой нижней полке шкафа, под кипой каких-то бумаг, и никогда уже к ней не возвращалась. Не знаю до сих пор, видел ли её отец, когда вернулся с Войны, но он пришел уже таким больным, потерянным, что думаю, ему  было не до того.

    Еще отмечу, что отец никогда не жил обывательской жизнью. Он либо был поглощен какой-то борьбой, либо строил какие-то планы, был занят развитием своего дела, был устремлен к какой-то мечте. Будучи в Казахстане в роли «инспектора Наробраза», он участвовал в жестокой борьбе с местными националистами, с затаившимся байством, с пережитками родовых отношений у местного населения, был под прицелом у басмачей, прятавшихся за границей на территории Китая и совершавших оттуда налеты против Советской власти. Об этой борьбе я узнала значительно позже, когда подросла, из глухих упоминаний матери о том, что в Сарканде отец регулярно получал угрозы типа: «Уезжай отсюда, или убьем!», против них обоих плелись какие-то интриги противниками новых, социалистических  идей. Мать боялась за нас, детей, и в конце концов не выдержала и ультимативно потребовала переезда.

    Мне было 4 года, и я смутно помню, что мы ехали с большой группой людей на нескольких подводах, и отца с нами не было. Приехали на маленькую ж/д станцию, там ночевали на полу в зале. Утром рано, замирая от страха, я потихоньку вышла из зала и вдруг увидела отца, стоящего спиной ко мне у рельсов. Он был такой громадный, стоял, расставив ноги, а я не решалась к нему подойти, не была уверена, что это он, и не понимала, откуда он взялся. Оказывается, он тогда специально не поехал с нами, а какими-то путями пробирался тайком один, фактически бежал.