Воспоминания об отце. 19. Продолжение

    Отец продолжал пить запоями, и во время запоев был совершенно неконтактным. Мы старались на это время уходить из дома. Одна мама с ним мучилась. С фронта он привез какой-то пистолет, который прятал у себя в кабинете. Во время запоев доставал и начинал ныть и угрожать маме, что застрелится. Однажды даже выстрелил в стену. Но больше всё плакал и что-то бесконечно говорил.
 
    На работе чудом держался, но всё чаще ходил на уроки, опохмелившись одеколоном. Особенно тяжелы были дни выхода из запоя. Лицо у него желтело, взгляд мертвел, он дрожал, сгорбившись. Видно было, что он всех ненавидит. Ни с кем не говорил, на вопросы отвечал резко. Лучше было не попадаться ему на глаза. Помню ужас одного вроде бы незначительного случая. У меня были длинные девичьи косы, но была вечная проблема, как их промыть.
Однажды я не промыла волосы, они слиплись, и я никак не могла их расчесать. Дело было зимой, когда мы жили в одной половине дома, другую не топили, не хватало дров. И мне негде было спрятаться, чтобы возиться со своими волосами. Отец сидел в «зале», сгорбившись с похмелья, и смотрел на меня с раздражением. Я пыталась скрыться от его взгляда, переходя из угла в угол, и всё драла свои волосы, а он все следил за мной молча, и во взгляде его помертвелых глаз была ненависть….

    По совету отца я с детства много лет вела дневник. Спрятать его было негде. Однажды брат Юрка за обеденным столом вдруг выпалил: «А Лёлька в своем дневнике написала, что…» Я сейчас даже не могу вспомнить, какое именно мое преступление он выдал. Отец поднял на Юрку глаза, и я увидела ту же ненависть.
- А ты какое имеешь право чужой дневник читать?
Юрка испуганно затих.

    По окончании учебного года моего 9-го класса, в начале лета 46-го послевоенного года, папа спросил меня, не хочу ли я съездить с ним в Саратов. Конечно, я хотела! В Саратове училась в университете моя сестра Ирина. Отцу нужно было съездить по его личному, неизвестному мне делу в Сталинград, но он решил взять меня с собой и по пути оставить в Саратове с ней. До сих пор не знаю, зачем он меня взял и почему мама разрешила мне с ним ехать. Может быть, она боялась отпустить отца одного. Или они хотели хоть как-то подготовить меня к предстоящему мне через год отъезду на учебу.
- А ты сможешь дойти пешком от Илека до станции Казахстан? Это 30 километров.
- Конечно, смогу! - самонадеянно отвечала я. И мы отправились в путешествие. Шли целый день по проселочной дороге через степь.

     Это, кажется, был единственный случай в моей жизни, когда я узнала настоящую степь. Густая, высокая, душистая, но какая-то суховатая трава. Впереди замаячила какая-то гора. Это оказался очень высокий, величественный курган. Чем-то очень древним и таинственным веяло от него. Когда мы уже проходили мимо, из-за него выдвинулся второй такой же. Помню, меня поразило, как долго мы шли мимо них. Они как будто плыли за нами, не отпуская.

    Часть пути мы проехали на попутной конной повозке. К станции Казахстан подходили к вечеру, в сумерках. Я была удивлена тем, как сильно я устала. Просто еле плелась и сильно отстала от папы. Он торопился в надежде попасть на поезд. Но поезда в тот день не было, и мы провели ночь на вокзале, просидевши на жесткой скамье. Наутро выехали поездом на Саратов, в переполненном общем вагоне.
 
    Здесь произошел маленький эпизод, сильно задевший мои чувства и запомнившийся на всю жизнь. В вагоне ехала группа солдат. Было очень тесно, негде было сесть, они толкались, задевали других пассажиров. Я сидела на боковой скамейке, а папа стоял в проходе, держась за верхнюю полку. Один из солдат попытался подсесть ко мне и что-то шутливо говорил. И я улыбнулась ему и хотела подвинуться. И вдруг встретила взгляд отца, полный презрения. Ужас охватил меня, хотя я и не сразу поняла, что я сделала.

    К тому времени мне прочно вложили в душу понятия приветливости, доброжелательности, отзывчивости, но никто и не подумал объяснить хоть что-то из этики поведения с мужчинами. Я росла как мальчишка. Кстати, считаю это большим дефектом нашего семейного воспитания. Отец как-то однобоко, упрощенно воспринимал установку нового общества на равноправие полов и понимал его как равенство.
Он внушал нам, девочкам, что мы должны ни в чем не отставать от мужчин, мы должны учиться в университете, мы имеем право работать по любой специальности, какую выберем, и достигать успехов наравне с мужчинами и т.д. Готовил нас к конкурентным отношениям с мужчинами, но никогда не заикался о другой стороне этих отношений.

     И даже мама не находила нужным хоть как-то подготовить нас к замужеству, материнству, к брачной зависимости. Они оба – мать и отец – как будто считали, что «до этого всего они сами дойдут» и «жизнь всему научит», что имело самые драматичные последствия для наших биографий.
 
    Подавляя в нас зачатки женственности, нас подвигали к фригидности, и мы не были счастливы в браке. В то же время, реализуя заложенную в нас с детства программу самоутверждения, борьбы за свое достоинство, мы не были готовы к семейной терпимости, к прощению слабостей мужа или детей, к какой-то мере женского самоотречения и жертвенности. Наши внутрисемейные отношения были жесткими, о чем теперь, в старости, вспоминая прошлое, я сожалею.

    В Саратове папа оставил меня с Ириной в студенческом общежитии, а сам уехал по своим делам. Возвращалась домой я уже без него.
К весне 1947-го года в Илеке начался голод по причине тяжелых неурожаев. Спасались мы только рыбой из Урала. Помню, как мама запекала рыбу большими кусками на огромной сковороде, без масла. Эта сковорода стояла в кухне на столе, и мы ели эту рыбу без хлеба. Ещё мама пекла оладьи из отрубей.

    У отца появились голодные отеки. Он твердо решил уехать из вечно голодного Илека на юг, в хлебные края. Они ждали только, когда я окончу школу, но еще при мне уже зарезали корову, из мяса которой мама не могла себя заставит съесть ни кусочка. Корова Лялька была ей как родная, всю Войну она нас спасала от голода, но её нельзя уже было продать, она была старая, пришлось резать. При мне родители продали дом и некоторое время новые хозяева жили в нем, в одной половине, рядом с нами.