Концерты

Концерты

Мы ходим с Дашкой по воскресеньям на дневные концерты. Садимся во втором ряду, чтобы лучше видеть Марусю и, в то же время, быть немножко незаметными. Наше присутствие ей мешает. И в перерыве не подходим к ней.

Маруся запрещает подходить к себе, и сама не выходит в фойе. И вообще на работе она очень строгая.

В перерыве мы с Дашкой ходим в буфет. Все нас знают, улыбаются Дашке, ну и мне – в зависимости от моей реакции на их внимание и моего их узнавания.

Никак не привыкну к тому, что имею к ней отношение… К Марусе, конечно… Дашка это совсем другое. С ней как-то всё сразу… И привыкать не надо было.

Ей скоро  шесть лет. А когда я стал её новым папой, она ещё говорить не умела.

Ну, за эти годы при напряжённом гастрольном графике я теперь больше папа, чем Маруся мама.

Она легкомысленно относится к воспитанию. Не видит в этом проблем.

«Дать, как следует, по заднице – все слезы пройдут», - это она о Дашке. Никому, конечно, ни по какой заднице она в жизни не давала, но вдруг понимаешь, что внутри у неё что-то непреодолимо твёрдое. Неколебимо. Уж во всяком случае для меня. Иногда это пугает.

«Дам по заднице!» - как же! Даст она! Ей же всегда не до этого.

«Может быть, она знает, как надо, - успокаиваешь себя, - радоваться надо, повезло!»

Моя случайность. Рядом с ней. Я это отлично понимаю. Вот-вот она меня раскусит.

Познакомили нас прямо на улице. Предложили ей в помощники – инструмент поднести. Потом после концерта я её дождался. Она была любезна… Ну, и так далее. Не заметил, как ввязался в её жизнь.

«Может быть, у неё в то время гастроли срывались?» А ведь и правда… Конечно, я ни о чем таком не жалею…

Рядом с ней и я становлюсь другим. Я такой же, как все, но рядом с ней становлюсь немного не таким. На её фоне, в соединении с ней.

Помимо оркестра Маруся принадлежит ещё и своим многочисленным родственникам, живёт с ними в одном тесном мире. Хотя почти все они поголовно уже кто где – в Штатах, в Израиле, в Германии… Они имеют на неё права, могут распоряжаться ею. И она, как это ни разрывает сердце, живёт больше этим своим миром, в котором меня почти совсем нет. И пока не предполагается. Несмотря на годы, проведённые под одной крышей. Обижайся – не обижайся. Даже маленькой поправочки на меня ещё не предусмотрено, не заработано, не выслужено.

Будто смотришь в чужие окна с сумрачным светом на чужую жизнь.

У неё брат - израильский десантник. А она уехала из Израиля, пожила чуть-чуть и уехала. Не захотела быть еврейкой? Захотела стать Петровой?

Мы никогда не говорили об этом. Ну, так что ж! Мало ли о чём не говорится!

Мало ли кто ещё не хотел быть у нас евреем. Но жизнь их тыкала в это. Хотели быть просто так. Землянами, к примеру. А их выперли из обыкновенности, о которой они мечтали, из незаметности.

Как-то подвыпившая подруга попыталась по-свойски заговорить с ней об этом. Маруся презрительно отвернулась. Оскорблённая. А уж я-то нем как рыба.

Оскорблённой, Маруся становится каменно-спокойной. Марией Александровной. И если плачет, то уже после. Будто по другому поводу. Да это она. Такая.

Ей не нравятся мои писания. То есть, она сдержанно, холодно относится к моим писаниям: «Ну да, ну да… Но…»

Меня это не беспокоит. Совсем. Это сразу стало отдельным от неё. Я удивлялся сначала, а потом понял, что такое тоже бывает, и с этим бесполезно пытаться бороться.

У неё есть свои книжные пристрастия… Нет, правильнее – предпочтения. Одно она в руки не возьмёт, в другое вдруг как впивается. Я не могу проследить за тем, как эти предпочтения появляются и на чём основаны.

Что ж… Холодноватая, закрытая – характер такой. Она, наверное, то же самое думает обо мне. И тоже думает, что с этим ничего не поделать.

Мы самые странные супруги. Оба не вдаёмся в подробности. Нам достаточно этой бессловесной, полунамёком, договорённости. О чём? Ни о чём. Мы ни о чём никогда не сговаривались, не доводили до полной ясности характер наших отношений, их перспективы… Каждый живёт собственным прошлым опытом. А то, что происходит с нами сейчас, мы считаем чем-то временным что ли, неосновательным.

Да, это главное.

И мы это ценим. Так как это не ведёт, кажется, к каким-либо потрясающим психику последствиям. Этих потрясений хватило нам в предыдущих жизнях.

Мы не бросились в отношения, как это бывает по молодости. Обоюдная симпатия, размеренность, достаточность… Поддержка отношений полуавтоматическая. Приливы и отливы чувственности…

Но что-то я разговорился.

Сегодня последний концерт в сезоне. Сороковая Моцарта. Я поглядываю на Дашку: нравится ли ей?

Мордастый номер один у виолончелистов играет с каменным лицом. Как памятник. Водит смычком как-то механически. Ни проблеска отношения к музыке. И Маруся так же бесстрастна. Это такой стиль у них, профессиональный шик. Но на Марусю ещё интересно смотреть. У неё движения по-женски мягкие, отточенные, спокойные. А когда она наклоняется вдоль грифа и её недоподоткнутые за ухо волосы с правой стороны провисают… И даже руку на колено в паузах она кладёт как-то по-особенному. А намбр ван только извлекает звуки.

Глядя на них как-то неловко предаваться музыкальному восторгу, переживать музыку. На их лицах снисходительное недоумение: какая такая музыка, какое волнение! Просто работа. Есть только ноты, такты, технические приёмы, беглость и точность пальцев… Ноты надо вовремя перевернуть.

Какие там «художественные образы, порождаемые музыкальной тканью произведения»! Или «раскрытие перед слушателем огромного богатства внутреннего мира человека, широкого диапазона его мыслей и чувств» и другие музыковедческие штучки из вступительного слова лектора перед началом концерта.  О чём речь!

Есть исполнительство, есть музыкальная исполнительская техника, которой противопоказаны излишние эмоции. «Пусть зрители-слушатели переживают и волнуются, а нам надо работать, на хлеб зарабатывать. Нам не до переживаний», -  вот, что поражает, вот, что не укладывается в понимание.

Выстраданное, животрепещущее авторское! Бывает что отчаянное!

Недавно мы пошли на концерт еврейской народной музыки.

Полутёмный, маленький душный зал. Мы чуть опоздали, Маруся провела меня за руку в середину ряда. Я сидел, прижавшись к её локтю, и смотрел на сцену, где в ритме музыки девушки, выбрасывая вверх руки,  ходили по кругу.

Хорошо было в этом зале с этими людьми. Ощущение их согревающей общности. Через неё, через отношение к ней. Без неё это было бы совершенно невозможно.

Это было похоже на то, как если бы она привела меня - чужака из другого племени - в свою родную деревню, и я присутствовал на каком-то самом затаённом, святейшем ритуале вместе с ними, такими сейчас открытыми, беззащитными, размягчёнными и разморенными музыкой. С ней я ощущал себя почти своим в этом запретном для меня до этого мире. Это добавляло ещё что-то к моему чувству к ней. Добавляло или, наоборот, с этого всё у меня начиналось, а добавлялось все остальное, обычное, что бывало в чувствах к другим женщинам.
 
Может быть, за это она меня и держит при себе.

Странное чувство чего-то притягательного, домашнего, родного.

Наверное, они посмеялись бы, узнав, обо всех этих трогательных нюансах.



2008