Воспоминания об отце. 23. Прощание с Саркандом

    Я начала работать в школе. Папа оставался с Алешкой, нянчил его, буквально с рук не спускал, кормил кашкой, сваренной из муки, и воспитывал по-своему оригинально.
Через наш двор протекал очень быстрый и холодный горный ручей, и стоило Алешку пустить поползать по травке, как он тут же устремлялся к этому ручью. Папа следил за ним, ловил его, боялся за него, потом ему это надоело, и он дал ему свалиться в ручей, выловил, обсушил, и после этого Алешка ползал куда угодно, но только не к ручью!

    А еще папа по военной привычке постоянно курил самокрутку, а Алешка хотел схватить ручкой огонек. Папа отвертел себе шею, уклоняясь от него, но потом дал ему схватить! Алешка обжегся до волдыря и после этого уже сам вертелся, уклоняясь от страшной самокрутки, а дед освободился от напряжения и заботы.

    Ну, а потом снова начался страшный маятник: запой – просветление, запой – просветление. Поскольку в запое он не мог присматривать за Алешкой, мне пришлось снять поблизости «угол с нянькой». Но я приходила к отцу, всё пыталась его спасти. Однажды затеяла с ним душеспасительную беседу, хотела объяснить ему, как опасно и невыгодно пить и лучше бы он постарался бросить. Он выслушал меня и грустно ответил:
- Эх, Олёшка! Неужели, ты думаешь, я не пытался! Уже сто раз пробовал. Когда приходит время выпить, нападает такая тоска, что описать невозможно. Весь мир чернеет в глазах, я всех ненавижу и себя, у меня всё тело болит, я мучаюсь нестерпимо и начинаю думать, где у меня лежит веревка и как её ловчее привязать, чтобы не сорваться… и в то же время знаю, что стоит мне выпить шкалик, и все пройдет, мне станет легко и весело и ничего не будет болеть. И я не могу удержаться, уговариваю себя, что я только один шкалик выпью, только как лекарство…. А дальше ничего не помню.

    И все-таки он еще пытался жить. Между запоями ходил в баню, брился, приводил себя в порядок. Однажды даже ходил на охоту в горы и еле приволок оттуда тушу горного козла, которую сдал моей хозяйке к её неописуемой радости. Но вскоре, придя к нему, я увидела его больным. Он весь дрожал, сгорбившись, сидя на скамейке. Ему нужно было опохмелиться, и не было ни копейки денег. Он повернул ко мне жалкое, страдальческое, все сморщенное и пожелтевшее лицо и сказал:
- Дай мне, дай мне выпить, а то я себя убью!
    Я не могла этого выдержать и пообещала, что сейчас схожу в магазин и принесу ему бутылку. Но он решил идти со мной.

    Мы шли по улице, я смотрела на него боковым зрением. Он имел вид голодного, истощенного пса. Ноги у него отставали, шея и голова были вытянуты вперед, он шел согнувшись и руками чуть не доставал до земли. Вдруг он рванулся, задергался, захрипел и грянулся на дорогу. Из ближних домов выбежали люди, помогли мне оттащить его к обочине. Его били такие судороги, что вывихнулась нижняя челюсть, был разинут рот. Я всё сделала, что было нужно, и он оказался в больнице, где ему вправили челюсть и положили в палату для больных белой горячкой, где он пролежал месяц.

    В другой раз я застала его сидящим в углу с ружьем в руках, нацеленным на окно. Позвала соседа, он проверил, сказал, что ружье не заряжено, забрал все патроны. На мои вопросы отец отвечал:
- Разве ты не видишь? Там, за углом четверо мужчин, они сговариваются, чтобы меня взять и убить. Это бандиты, у них лица синие…
И снова он оказался в больнице с белой горячкой.

   Я закончила учебный год. Списалась с мамой. Она не возражала принять отца к себе. Но он ехать в Андижан отказывался. Летом, в просветлении, еще сложил во дворе печь с коптильней, мечтал рыбачить и охотиться, запасти на зиму копченой рыбы и мяса. Меня с работы не отпускали. Тогда не разрешали свободно увольняться, и не было другого математика. Так мы задержались ещё на полгода. Но положение мое стало совсем нетерпимым, и даже школьное начальство поняло, что задерживать меня дальше невозможно. В зимние каникулы я отвезла отца и Алешу к маме в Андижан. Сама вернулась в Сарканд, доработала до конца учебного года и затем и сама переехала туда же.