Ольга. Часть 4

Часть 4



Все двенадцатое лето моей жизни, до первых предосенних сырых туманов, меня сводили с ума, не давая сна и покоя, две вещи - буйные заросли жгучей крапивы вокруг дома и Олькины гладкие, стройные ноги. До жути, до умопомрачения и до стука зубов по ночам мне хотелось собственными руками  соединить одно с другим. Желание сорвать огромный пук крапивы и отхлестать им удивительно прекрасные, притягивающие к себе, словно магнитом, Свирькины икры стало уже навязчивым, превратившись в настоящую манию, преследующую денно и нощно мои воспаленные мозги. Оно вонзилось в голову одним странным весенним вечером и неожиданно застряло там наглухо. Но решиться на это я так и не смог. Десятки раз, дрожа от волнения, я уже делал первый шаг, чтобы подойти к Свирьке и нагло предложить ей совершить это чудовищное злодеяние, но в самый последний момент какая-то невидимая, но непреодолимая сила останавливала меня, делала ватными ноги, опускала дрожащие руки, отнимая у меня весь мой наглый и решительный язык. К счастью, сырая осень, остудив воздух и фантазии, охладила эти безумные желания.

Этой же зимой, впервые после далекого дошкольного детства наш двенадцатый день рождения мы отметили с Олей вместе и в один в день. Стояли жуткие морозы с ледяным ветром, занятия в школе отменили, и выходить из дома в свой день рождения совсем не хотелось. Но заиндевевшая и раскрасневшаяся Олька прибежала вдруг в обед, поздравила меня прямо на крыльце и неожиданно пригласила через четыре дня к себе, чтобы вместе отпраздновать оба наших дня рождения сразу. Тогда может и на улице потеплеет, и наши общие друзья соберутся, а то сегодня даже продохнуть на морозе тяжело, а уж деревья трещат так, будто из ружей вокруг стреляют...
Мороз неожиданно спал уже на следующий день. В обед в нашу калитку забежала закутанная в белый пуховый платок тетя Катя, что-то отдала в сенях матери и быстро засеменила к себе, а через минуту мать швырнула на стол небольшой бумажный прямоугольник.

-- На... Тебе...Ишь ты, лично... -- мать мерзко усмехнулась,-- От бати тваво, кобеля поганого...

Передо мной упал потертый конверт с марками и печатями, и в первые мгновения я успел лишь разглядеть за напечатанным "кому" слова "Бородину Георгию Яковлевичу (лично!)", а внизу, где пишут обратный адрес, "УССР, Днепропетровская область". Странно, почему УССР? Злая и недовольная мать демонстративно ушла из зала, а я, схватив первое в моей жизни письмо, адресованное не просто мне, а мне лично, с колотящимся сердцем умчался в свою маленькую комнатку, чтобы мать даже случайно не посмела подсмотреть за мной.
Из разорванного конверта вместе с исписанными листками клетчатой бумаги вытянулась небольшая фотография мужчины, чем-то неуловимо похожего на Гришку. Отец! Это он! Вот он, оказывается, какой - худощавый, с кудрявой челкой и большими грустными глазами... Прошло уже почти девять лет, а я никогда не забывал о нем, все время размышляя, почему и ради чего он навсегда бросил нас? Разлюбил простую деревенскую бабу - свою жену? Нашел другую, молодую и красивую? Такие случаи были в нашей деревне и не один раз, когда мужики бросали своих жен и убегали к городским. Да, отец тоже работал в городе, на большом металлургическом комбинате, багровое зарево от которого почти каждый вечер полыхает на небе там, вдали, за горизонтом. Но он уехал далеко, совсем в другой город. Зачем? Ради чего? Всю нашу жизнь нам с Гришкой очень не хватало отца, но никогда вслух мы не говорили об этом. Жили, крутились, вели все вместе небольшое хозяйство, пока Гришку не отправили в город, учиться в ПТУ. К матери часто клеились деревенские мужики, одинокие и даже иногда женатые. Частенько она уходила "погулять на ночку" и пропадала до самого утра, но в дом никого не приводила и завести себе второго мужа и нашего отчима совсем не торопилась. У всех моих друзей были отцы, иногда сильно пьющие и дурные, но, все равно, они были отцами, настоящими, и я частенько завидовал друзьям. Завидовал даже Ольке, хоть дядя Коля и вернулся с севера хромым инвалидом. Но, когда я смотрел, как тетя Катя и Олька заботятся о нем, как он, хромая и опираясь на костыль, копается в огороде, топчется по хозяйству и покрикивает на своих баб, мне рвало душу то, что в нашей семье совсем нет такого хозяина, что, кроме матери, некому на нас покрикивать и нам не о ком заботится, кроме как друг о друге.

Два тетрадных листка были сплошь исписаны очень неровными печатными буквами. Отец поздравлял меня с днем рождения, писал, что я становлюсь уже взрослым, и что он хочет сказать мне несколько слов, как настоящему взрослому мужчине. Он просил прощения у меня, своего сына, за то, что не смог стать тем отцом, каким он хотел и мечтал быть. "Запомни сын Гошка, есть на свете такая зараза - любовь. Она страшнее болезни и страшнее смерти. Полюбил я тогда женщину, хоть вы убейте меня ..." Да, он, оказывается, полюбил ту женщину и уехал к ней, потому что по-другому жить уже не мог, потому что любовь, как писал отец, сильнее и страшнее всего на свете, и противиться ей невозможно, легче просто умереть... От написанного далее задрожали руки и стало вдруг почему-то страшно. Отец писал, что Бог его наказал, что он неизлечимо болен и что вряд ли уже доживет до весны. Так вот почему, оказывается, письмо написано такими ужасными буквами? Отец умирает. Мой отец, которого я последний раз видел девять лет назад, скоро умрет, и я, даже если очень захочу, никогда уже не увижу его и не встречусь с ним. Ни с того, ни с сего, вдруг захотелось плакать, но я изо всех сил сдерживал слезы, просто чтобы дочитать его первое и последнее письмо до конца. Нет, отец ни о чем не жалеет и не боится умирать. "От судьбы не убежишь, сынок..." Прямо в письме отец написал адрес, где теперь живет его жена и наш с Гришкой брат, которого зовут Сашкой, так, на всякий случай, вдруг когда судьба сведет... Но самое невероятное было написано в конце. От отцовских пронзительных слов я уже не мог удержать слез, буквы уже расплывались сквозь их мутную пелену, но от того, что я вдруг узнал в самом конце, у меня перехватило дыхание. "Соседи ваши, Свиридовы, Катя, Николай и Оля, живут они там или нет? Если не живут, так ты помнишь их и подружку твою закадычную. Знай теперь Гошка, знай и никому на свете не говори! Никому, как отец тебе приказываю! Оля Свиридова - она сестра твоя родная, а я её настоящий отец, и твой, и Гришкин. Родные вы все дети мои. Катя только об этом знает и я, больше никто на свете. Хотел я с мамкой вашей жить и сестричку вам с Гришкой мы хотели, а оно вот как получилось..." Я сидел на кровати и плакал. Тихо плакал и пытался уложить в распухшей голове эту новость. Олька, Свирька, соседка, она - моя сестра! Родная сестра, как у многих пацанов. Господи, даже трудно поверить и представить, что у меня теперь есть самая настоящая сестра, а у нее есть самый настоящий родной брат, и этот брат - я, её сосед и одноклассник Гошка Бородин. А она совсем и не Свиридова Ольга Николаевна,  она - Бородина Ольга  Яковлевна! Вот это да!
Я еще совсем не представлял, как теперь буду к ней относиться и как изменится наша жизнь, но я уже был твердо убежден, что эта жизнь станет совершенно другой, и мое отношение к Ольке тоже станет другим, хочу я этого или нет. Сестра... Я всегда тайно завидовал пацанам, у которых были сестры и сам мечтал иметь сестренку, непременно младшую, чтобы мы с Гришкой любили и обожали ее, чтобы заботились о ней и защщали её, как старшие братья. И вот моя мечта сбылась, сбылась жутко и совершенно невероятно... А ведь теперь понятно, почему мы родились с Олькой почти одновременно. Если отсчитать девять месяцев от нашего дня рождения, получаются как раз майские праздники. Я уже давно это понял, но только теперь стало ясно, что на те самые майские праздники двенадцать лет назад мой, нет, теперь уже наш отец сделал ЭТО и с моей матерью, и с соседкой тетей Катей, может быть даже в один день или в одну ночь. Да, конечно, тетя Катя красивее матери, а мужиков всегда тянет к красивым женщинам. К красивым... А Олька так похожа на мать и она такая красивая, и меня тоже тянет к ней и к ее ногам. Свирькины стройные и загорелые ноги, легко взбегающие по ступенькам крыльца или топчущие босыми пятками молодую траву в соседском саду, опять встали перед глазами, опять схватило за горло жуткое желание отхлестать их крапивой, но тут же холодное сознание остудило воспаленные фантазии. Все, она теперь - сестра... И вдруг гудящие мозги осенила удивительная догадка. В одно мгновение я понял, почему Олька позволяла мне подглядывать за собой, почему так повела себя тогда на речке и, вообще, почему она ТАК относится ко мне, как ни одна девчонка не относится ни к одному парню ни у нас в школе, ни в деревне, нигде. Где-то внутри у нее сидят родственные гены, о которых она даже и не знает, и эти родственные гены заставляют её относиться ко мне, как к брату, любить его, потакать ему и прощать все его шалости. Вот оно оказывается как. От этой догадки перехватило дух. А это значит... А это значит, что если я вот так подойду к Свирьке и скажу, что весь горю желанием острекать ей ноги, она, в конце концов, не сможет мне отказать, потому что в генах я - её брат.

Я осторожно вышел в сени, выглядывая, нет ли там матери, умылся ледяной водой и опять убежал к себе, лихорадочно прикидывая, куда бы спрятать пока отцовское письмо и фотографию, так, чтобы мать не нашла и не прочитала его. Под кровать? За отклеившиеся обои? Под матрас? Нет, все не то. Мать спокойно может сунуться под кровать мыть полы или полезет менять постель, и тогда точно все найдет. После мучительных поисков самым надежным оказалась школьная сумка с тетрадями и учебниками. Мой взгляд упал на нее случайно и я сразу понял, что это единственное место, куда мать ни разу не залезала за все годы моей учебы. Точно... Я бережно заложил письмо в полиэтиленовый пакетик и засунул его между страниц учебника ботаники, который почти никогда не открывал, потому что учительница, Анна Михайловна, всегда довольствовалась тем, что я слету запоминал на ее уроках.
За ужином мать лишь сухо поинтересовалась, с чего это вдруг "эта скотина" решил вспомнить сынка и даже написать ему письмо? Я тихо ответил, что отец болен и скоро умрет. Мать на глазах стала серой и страшной. Мне показалось, что она вздрогнула и едва не схватилась за сердце.
-- Как умрет? С чего?
-- Рак у него...
-- Вот ведь... Говорила, уходи с металлургического, все легкие ведь пожег свои...
Но минутная слабость быстро прошла, и лицо матери опять стало надменно злым, каким оно было всегда, когда разговор заходил об отце.
-- Щас подохнет, скотина, а кормить-то я вас на какие шиши потом буду?
Она в сердцах прижала корявые руки к груди и вдруг, выскочив из-за стола, убежала к себе в комнату за печкой. Стало опять жутко не по себе. Я видел в раскрытую дверь, как мать долго и горько плакала навзрыд, уткнувшись лицом в горку подушек на застеленной кровати. И я вдруг впервые почувствовал, что мать любила его и любит до сих пор, и что весть о близкой смерти отца совсем не обрадовала ее, несмотря на ехидное злорадство. Я подошел, сел рядом, обнял её за плечи. Мне самому опять невыносимо хотелось плакать, но, как единственный мужчина в доме, я просто обязан был держать себя в руках.
-- Мам, ну успокойся, пожалуйста...
Она вскочила, обняла меня, прижала к себе и неожиданно расцеловала мокрыми губами.

-- Гошка, не бросай деток своих... И жену не бросай... Никогда... Лучше вабще не женись, тока не бросай...

Не сдержавшись, я все-таки заплакал, обнял мать, и мы просидели так до самого вечера. Я молчал, а она первый раз в жизни тихо рассказывала, как отец ухаживал в молодости за ней, дрался, у других парней ее отбивал.
-- Ох, и задира  был... Всех парней отвадить хотел... Колька-Колыма за мной ухаживал, по-серьезному... Ох и дрались они тогда... Лупили друг друга, пока Катька не приехала с техникума... Катька в девках красива была... Из-за нее потом  уж дрались... А она, вот, к Кольке присохла...
Вот это да! Оказывается, дядя Коля ухаживал за матерью и дрался из-за нее с отцом? Интересно, а мать знает, что отец с тетей Катей "того", и что Олька - его дочь, а не дяди Колина? Нет, скорее всего, не знает. Иначе она хоть раз выдала бы это в сердцах или просто в порыве неудержимого бабского гнева.

На наш день рождения Гришка неожиданно прикатил с Олькиной двоюрной сестрой Наташкой, которую Оля тоже пригласила через мать и через свою тетку Зину. Моя мать с тетей Катей и дядей Колей, как старые друзья молодости, пили за наше здоровье на кухне, а мы вшестером, с одноклассниками Сашкой и Лариской, пили чай с привезенным из города большим и вкусным тортом в большом и просторном зале. Наташка уже повзрослела и заметно обабилась в свои пятнадцать, но меня больше волновала Оля, моя родная сестренка, которая совсем еще и не знает об этом. А может знает и просто скрывает от меня? И наши родители на кухне о чем-то многозначительно перешептываются, бросая хитрые взгляды в нашу сторону. Неужели и мать, и все они тоже обо всем уже знают и молчат? От тайных сомнений колотилось сердце, и больше всего хотелось отвести Ольку в сторонку, чтобы дать ей прочитать отцовское письмо, которое я не рискнул оставить дома, зная, что из города приедет Гришка, и сунул его в боковой карман своего длинного зимнего пальто в серую крапинку. Но отец в этом письме строго-настрого запретил мне говорить об этом кому-либо, даже самой Оле, и я, сидя рядом с ней за столом на почетном месте именинника, мысленно поклялся отцу, что пока он жив, я никому и никогда не скажу о его тайне. Первое испытание этой тайной я выдержал успешно. Торт был съеден, танцы под скрипящие пластинки уже надоели, и в зимней морозной темноте мы потихоньку разбежались по домам, скрипя валенками по перемерзшему снегу...

Короткую, страшную телеграмму из той же Днепропетровской области прислали в самом начале марта. Почтальонша с Центрального сама примчалась на велосипеде по раскисающей дороге, чтобы молча протянуть матери свернутый вчетверо желтый листок, в котором от руки была написана скупая строчка, сообщавшая, что Яков умер такого-то числа. И все... У всех нас, трех братьев и одной сестры, не стало отца. Но у меня осталось его письмо, его фото и его тайна, успевшая уже разделить жизнь его детей на те самые "до" и "после".

================================================
Часть 5:  http://www.proza.ru/2013/08/05/1734