Не слышно

Не слышно


В  военкомате меня предупредили. Тем лучше. Предупрежден, значит…  скоро буду вооружен. Какое теперь  имеет значение, что я еще несколько дней назад  замышлял  сменить место работы,  что я болтаюсь неизвестно где в рабочее время, и прочее. На Ангару, к своим обязанностям,  я больше не вернусь, дисциплинарные меры ко мне принимать поздно, я вооружен. Я вооружен рюкзаком, в котором болтаются горнолыжные ботинки, и чем-то длинным и  зачехленным через плечо, в чем можно угадать горные лыжи, а можно уж и не знаю, что. Впрочем, Красноярск – город спортивный, никого я особенно своим видом не удивлю даже если пойду сейчас , например, на демонстрацию. Подумал – и рассмеялся. Бросить работу, чтобы ходить в колоннах- этого даже в комитете комсомола не поймут. Поеду-ка я, я в Базаиху,  а вдруг, повезет, все-таки сопки покрыты снегом, на автобусных окнах иней толщиной с фалангу пальца, а температура и вовсе январская.   Пусть сибиряки меня поправят, но тридцать пять седьмого ноября в Красноярске– это неуместно. Но коли под этим градусом можно кричать ура, то отчего бы не покататься на лыжах?   Я иду от остановки, и не слышу ни музыки времен революционной романтики, ни криков «ура», ни бодрых голосов из  репродукторов, ни просто людского оживления, я их даже не чувствую за спиной. А вот легкий  рокот работающей канатки я за полтора километра предвкушаю, еще в деревне, куда даже в морозном воздухе звук не должен бы доходить….   Но канатка, как в сказке,  крутится, и народу никого. Касса, впрочем, тоже закрыта. Покричать «ура», что ли? Но может быть, и простого «с праздником» хватит, чтобы из домика  бревенчатого, удивительно похожего стенами  на лесную избушку, а крышей -  на альпийскую хижину, появилось знакомое лицо. Этот  самый человек  прошлой зимой не дал  мне лыж в прокат потому что у меня  не нашлось Красноярской прописки. Но лыжи-вот они в заиндевелом чехле, и  Сергей, я откуда-то уже знал его имя, повернул подбородок со следом от бритвенного пореза  в сторону склона, и  сказал : катайся пока крутится. – У нас тут, видишь, пробные запуски. Да вот еще позвонили из спорткомитета, едет какая-то экскурсия на Столбы смотреть. Я думаю, там наверху дымка, ничего не видно. Но пусть убедятся.  Пока доедут, поднимутся,  замерзнут, послушают экскурсовода, вообразят себе , что видят где-то там очертания Перьев, спустятся в креслах, часа два у тебя точно есть.      
И на том спасибо. Открыть сезон седьмого ноября – это редкая удача, а  тем более, когда тебе  предначертано предписание,  которое предопределит твои передвижения на ближайшие два года. И пусть мне  служить лейтенантом, прозванным в народе двухгадюшником, но кто его знает, в какие степи меня зашлют, найдется ли там хоть овраг для моей пары  великовозрастных Эланов, тяжелых, и не знающих износу.  Но я  простил Сергею его прошлогодние бюрократические замашки,  сел в тесное кресло , и сразу почувствовал на лице прилипчивый переохлажденный воздух, влажный, тяжелый, текучий, умеющий заливаться под воротник едва не до середины позвоночника, просачиваться между перчаткой и курткой, тянуть за одежду , и подавлять волю. И откуда такое наваждение, ведь до незамерзающего Енисея километров семь, а то и десять!!! Не может  до этих мест доходить клочкастый Енисейский пар, здесь должен царить знаменитый Сибирский мороз.   А Сибирский мороз – он же не ползучий и не текучий, он хватает за любые места, но отпускает, если резко отдернуть попавшуюся конечность. Потом, правда , снова хватает, но это уже игра. Игра,  в которой  легко можно получить по носу, и ничем нельзя навредить противнику. В этой игре рискуешь получить удар током, но можешь и увидеть иллюминацию. Да что я тут , разве надо кого-то убеждать, что сухой мороз куда как приятнее мокрого. Но впрочем, ноябрь, холода ранние, реки еще не встали, болота не замерзли, отсюда и влажность, и перегибы, и перекосы, и не будь этих ничтожных неудобств, не было бы и самой возможности встать на лыжи.   А вот и изгиб трассы, примерно половина подъема. Кресло проходит через тонкий слой  плотной дымки, после чего атмосфера меняется, как будто кто-то подслушал мои мысли. Воздух становится сухим , а иней свисает с кедров и сосен длинными лохмотьями, и местами осыпается.  Иногда – за шиворот. Но эта горсточка пересушенных  снежных кристаллов нисколько не раздражает, а по сравнению  с оставшимся внизу водянистым воздухом, так даже приятна.  А наверху, там где смотровая площадка,  застыло, забыв свою траекторию, латунное  солнце , даже не одно, благодаря все той же дымке, их не меньше, чем два, а то и больше, если напрячь зрение, включить воображение, внушить себе, что перед тобой, как на Смоленской дороге,  столбы, столбы, столбы.  Столбов, разумеется, не видно, но они угадываются  где-то по ту сторону второго солнца, а пока экскурсанты доберутся, первое  светило может и подвинуться, второе – раздвоиться, третье – затмить четвертое, а от пятого останется полумесяц.  Так я и докладываю внизу Сергею, растирая ободранные морозом щеки. И снова я один в целом подъемнике, огромная машина крутится для меня одного,  тратит киловатты, одолевает километры, за что мне такая честь? Мне одному предоставлена  целая лощина полтора  километра  длиной, есть и крутые участки, и плоские, ни души, только  след от предыдущего спуска, все недоработки моего горнолыжного образования налицо, но и почерк  виден, росчерк мой, вензель, автограф, не спутаешь, не припишешь другому, но и не отвертишься.
Но внизу я застаю молчаливое оживление. Эти экскурсанты явно не кричали «Ура» сегодня утром. Человек десять глухонемых, жизнерадостных, все машут руками, и очевидно, все говорят со всеми, я бы сказал «беззвучный галдеж». И это несмотря на мороз, вынуждающий поминутно надевать перчатки, и снова снимать, надевать и снимать, а что поделаешь,  только голыми руками можно должным образом выразить не просто мысль, но еще  и переполняющие тебя в такой день эмоции. Интересно, как на языке знаков, Ура? Впрочем, и так видно, что поднятый кверху большой палец у этих ребят – самый распространенный жест, а уж он наверняка выражает положительные эмоции.  Можно было бы встать в сторонке, понаблюдать украдкой,  и попытаться угадать , о чем они говорят, но собеседники начинают на полуслове убывать в  кресла, я тоже пристроился в серединке.  Итак, экскурсанты развесились под тросом, между ними появилось  холодное пространство, но разговор-то , похоже, только завязался,  умолкать не хочется, и они оборачиваются, показывают друг другу большие пальцы, и прочие фигуры в перчатках, причем, разговаривают с человеком, что позади, и с тем, кто впереди одновременно, улыбаются при этом, и ерзают в своих креслах, ворочаются, и неудивительно, что довольно скоро один из них попробовал покачаться в кресле, и все это увидели, и немедля подхватили.   И тут же машина встала, и обнаружилось , что в верхушках опор есть репродукторы, промолчавшие все праздничное утро. Их было несколько, звук в холодном воздухе не торопился, и речь Сергея раскладывалась  на несколько голосов, разного тембра,  пока еще просто предупреждавших наставительно, чтоб не качались. И зачем такое многоголосье для меня одного – больше-то  никто не слышит. Да ребята и не заметили остановки: они продолжают раскачиваться, и даже, кажется, соревнуются в амплитуде. Вскоре среди них выделился лидер, пытавшийся дирижировать своими товарищами, и синхронизировать колебания. Я представил себе, как сейчас заходит ходуном черный трос, вспомнил мост, провалившийся под  солдатами, и посмотрел вниз: метров семь. Сергей не мог не понять, что его не слышат, но так не хотелось бежать вверх по склону в мороз. Он запустил подъемник, и  тут же  снова остановил  в надежде, что его поймут. Земля ближе не стала. Глухие наконец-то заметили, что никуда не едут,  но им было слишком хорошо, чтобы думать о причинах остановки. Но самое ужасное : у них вместе со слухом и чувство холода куда-то делось. А Сергей тем временем, наткнувшись на непонимание, начал орать всевозможные присущие подобным ситуациям, угрозы.  Он обещал их всех упечь, упрятать , оштрафовать, и прополоскать по профсоюзной линии.  Едва ли он надеялся, что в группе сыщется хоть один слышащий, просто хотелось выпустить  пар перед неизбежным выходом на мороз. Он призывал на помощь мать твою дивизию, всю Красную армию, а потом, почувствовав , что крики его разбиваются о глухую стену, перешел на матерщину, сначала грубую и примитивную, а потом изощренную, хлесткую и жгучую, как мороз, бьющий по щекам горнолыжника, вздумавшего прокатиться при аномальной погоде. Да, я подобное слышал только от стопудовой бригадирши в далекой, затерянной, чтобы не сказать  глухой, таежной деревне. Эта добрейшая женщина, Герой Социалистического Труда, лежала себе на прогибающейся под ее тяжестью лавке в  плотно натопленной избе, и орала так, что мужики трезвели, а коровы выдавали лишнее ведро молока. Вскоре мне предстояло увидеть, как от матерщины заводятся заглохшие грузовики, разгоняются тучи, запускаются радиолокационные станции,  выпускаются шасси, и перелетные птицы поспешно удаляются прочь от аэродрома. Но это потом, это в армии, которая славится мастерами слова, но и здесь, в  штатской таежной лощине,  на каком-то очередном пассаже рассерженного механика,  мне показалось, что иней с кедров посыпался. И лишь одного чуда не могла совершить  многоголосая матерщина : заставить развеселившихся экскурсантов осознать свое подвешенное на морозе положение. Должен уточнить, хотя это и так понятно,  что долетавшие  из трех репродукторов слова не в силах были меня согреть. И даже наоборот, воздух только леденел от низовой лексики, успешно спускался по спине, прощупывая позвонок за позвонком, цепко хватался за мои запястья, приклеивал перчатки к рукам, вплавлял ноги в ставшие чугунными горнолыжные ботинки, а уж что он делал с ушами и носом…. Там, в кресле, в семи метрах над  заснеженными кустами, автору этого рассказа , кажется, открылось, как зародилась идея повести о носе майора Ковалева, а лейтенанту-двухгодичнику, еще не приступившему к службе, показалось, что он  уже произведен в майоры.  Уши мои , тем временем, закручивались в стружку, но продолжали слышать. А оратор , поняв, что мастерство матерщины здесь бессильно, начал вплетать в свою речь отсылки  к той всесильной лексике, что во все легкие произносится в куда более  мощный репродуктор на ноябрьской демонстрации, и  непременно сопровождается  многоэтажным «ура». Только тут вместо «ура»  следовали матюги  в таком сочетании, что , пожалуй, все впавшие в зимнюю спячку древесные жучки должны были раскалиться от ужаса. Мне  бы следовало запомнить для будущего применения в нештатных ситуациях несколько угроз, подразумевающих противоестественные действия со стороны классиков марксизма и членов политбюро, и много чего интимного об органах  управления правящей партией , не говоря уже о рядовых членах и кандидатах в члены, куда уж дальше –то. Под подобные речи немудрено заподозрить , что Сергей, пожалуй , и вовсе не собирается выходить из избушки, решив заморозить единственного свидетеля, и  мой все более коченеющий мозг стал прикидывать, сколько же времени надо, чтобы на таком холоде уснуть и не проснуться. Печально, что сидя в кресле, невозможно  размахивать конечностями, и малейшие попытки согреться  приводят к тому, что ты тоже начинаешь раскачиваться, усугубляя проблему. Я продолжал усиленно сжимать и разжимать пальцы, и бить самого себя кулаками, но это все, что мне оставалось, и надолго меня уже не хватало. Еще я , конечно, изо всех сил пытался подавать знаки развлекающимся глухим, но они не замечали моих жестов, хотя ни на секунду не переставали обмениваться сигналами между собой. При этом парень,  висящий впереди меня непрерывно шутил с девицей, повисшей за моей спиной, а меня они просто не замечали.  И уж как хотелось присоединиться к нецензурным крикам, рявкнуть в лицо  этим  извергам, глухим к человеческим страданиям,   все, что я о них много лет думал, но не говорил. Думал, но не говорил, о чем это я, уже размышляю  о глухих соседях,   как будто они и есть все эти члены и кандидаты в оные. Неужели засыпаю?  А Сергей продолжал, усиливал речь, преумножал эпитеты, находил новые комбинации, обороты, изобретал на ходу неслыханные речевые приемы, ломал между делом устоявшиеся и закостеневшие стандарты, и все на три голоса, заслушался бы в другое время. Его красноречие показалось мне сродни мастерству горнолыжника,  съезжающего впервые по незнакомому крутому, заросшему лесом склону, где к тому же вылезают нежданные камни, где остановиться  мгновенно невозможно, и надо на каждом повороте  находить решение, закладывать неожиданный вираж, оставлять след, которым потом какой-нибудь ценитель залюбуется.  И я бросил взгляд немного влево, где находилась лощина, по которой я уже два раза спустился, и увидел оба  своих следа.  И второй мой след был гораздо интереснее первого, в нем была жизнь, творчество, некоторый риск, непредсказуемость, и недостаток мастерства  отступал на второй план. Но все же, все же…  Слушая  голос свыше, я понимал, что совершенствоваться можно на ходу, но хода-то у меня не было.   А речь  возмущенного механика наконец пришла к своей кульминации, и в этой-то самой точке едва не наткнулась  на непреодолимое препятствие: какую-то  он недоступную сознанию  словесную комбинацию завернул, и не находя выхода из стилистического  тупика,   кажется, сам не ожидая от себя такого,  проорал на всю долину : Ленину, партии, и комсомолу – п/ц. И замолк, словно репродукторы отказали, и ледяные иглы повалились с неба, протыкая куртку, отряхнулись от снега верхушки кедров, шесть солнц стыдливо спрятались друг за друга,  и  три раза прокричала испуганная сойка, перелетая через лощину, в которой переплетались два моих следа. И один за другим стали снижать амплитуду все десять экскурсантов. Но Сергей уже   торопился вверх по склону, вбивая в снег рифленые ботинки, перебирая  лыжными палками, и дыша  так , что пар изо рта едва не достигал свободно болтающихся ног. И уж не знаю, это ли облако пара привлекло внимание аудитории, но они разом все поняли,  некий условный знак моментально прошел по цепочке, и колебания прекратились. И  многообещающий кулак Сергея вместе с новым потоком матюгов, теперь уже живых, понимаемых по губам, и не требующих громкости, достался только мне. Сергей сплюнул, развернулся вниз по склону, и в тот же миг подъемник заработал. Какое счастье, что механик  был не один,  а то за те две  минуты, пока он  скользил на ботинках, норовя вписаться в след от моего первого спуска, я бы  заснул и не проснулся.   
Наверху я со злорадством убедился, что никаких столбов  пришельцы не увидят, а внизу обнаружил, что подъемник остановлен.  На смотровой  остались  экскурсанты, но смотреть им там не на что, их надо спускать, и дело с концом. А я мог бы еще разок подняться и спуститься. Или техника отказывает?  Я вошел в домик. Встретила меня девушка с прямыми длинными волосами, которая, скорее всего, и спасла меня , включив подъемник до прихода Сергея. Она стояла  между двойных дверей, смотрела на меня в упор, тревожно  и неприветливо,  и неохотно пропустила внутрь. Сергей сидел на некрашеной лавке, склонившись над   металлическим ящиком, наполненным проводами непонятно для чего собранными вместе. В одной его  руке дымилась сигарета, в другой – паяльник. Он поднял на меня взгляд, и на мгновение в его глазах засветился испуг, тотчас погашенный усилием воли. Он провел средним пальцем по бритвенному порезу, и вытер  пот с шеи тыльной стороной четырех вместе сложенных пальцев.
- Что, неужели подъемник сломался?
- Нет, это я игрушку заморскую ковыряю.
- А громкоговорители вы бы проверили. Не знаю, что вы там глухим   сказать хотели, но я слышал только треск.
Девушка в этот момент стояла за моей спиной, но я, не видя ее,  почувствовал, как по прямым волосам скатилось, и ушло в землю напряжение. Да и Сергей улыбнулся, и весело посмотрел мне в глаза:
- А ты не уходи – сказал он , затягиваясь и кладя паяльник на  рыжую банку из-под армейской тушенки, служившую  подставкой. – Я их там на площадке минут десять помариную, чтобы успели дуба врезать, и испугаться, и включу машину. Пару спусков успеешь сделать.
- Спасибо. Два лишних спуска перед армией – это лучший подарок.
- Так ты в армию уходишь? – Тогда катайся, пока я этого зверя на батарейках окончательно не загублю. – и он ткнул паяльником куда-то в середину переплетения проводов.
Я прогромыхал  на два шага ближе, пытаясь разглядеть, кого же он там паяет, но так ничего и не понял.