Анька - Энна

Анька медленно брела по пыльной дороге. Несмотря на раннее утро, было очень жарко и сильно хотелось пить. Вокруг лежала жёлтая степь. Чуть впереди неё, поднимая копытами пыль, шла лошадь, на которой сидел смуглый молодой таджик с ружьём, в запыленной милицейской форме. На голове, лихо сдвинутая набекрень, красовалась новая и на удивление чистая милицейская фуражка с пятиконечной  красноармейской звездой на околыше.
Время от времени он останавливался и пил воду из большой зелёной фляги.
«Дай попить» попросила Анька. «А зачем? Тебя всё равно расстреляют»,  рассмеялся ей в лицо.
От кишлака, в котором жила Анька, до города Курган-Тюбе, где Анька работала продавцом в хлебном магазине, было около семи километров. Идя на работу или домой, она проходила это расстояние не более чем за полтора часа в любую погоду: дождь, солнце, холод или жару. Ей было двадцать, и она была молодой, красивой и ладно сложенной женщиной, полной энергии и не потерявшей оптимизма, несмотря на всё то, что ей пришлось пережить.
Но сегодня она шла медленно. Сегодня её опять ведут на допрос. Тот самый милиционер, что неделю назад, посреди рабочего дня, приказал ей закрыть магазин и отвёл её  в участок на первый допрос.
«Что же будет с детьми, если меня всё-таки посадят?» А посадить могли и за более мелкое обвинение, чем подделка хлебных карточек и совместная с директором хлебного магазина, в котором она работала, кража и спекуляция хлебом. Вообще-то, вначале, по анонимному доносу, арестовали директора, а её, как ей объяснили на предыдущем допросе, пока допрашивают как свидетеля.
Конвоир придержал лошадь и бросил Аньке: «Быстрее иди, плетёшься, как столетняя старуха!»
 «А мне спешить некуда» тихо, но внятно, ответила Анька.
«Дура ты Анька, призналась бы сразу в ваших с директором махинациях, и сегодня не пришлось бы снова тащиться по этой жаре!»
«Сам ты дурак»-, громко бросила ему Анька,- « ни каких махинаций я не делала, и иду, как могу!»
«В следующий раз я привяжу тебя верёвкой к лошади, и ты у меня бегом до города добежишь!» зло бросил милиционер.
Анька остановилась, резко встрянула головой и, глядя своими карими глазами солдату прямо в глаза, будто гипнотизируя, медленно, но ясно произнесла: «В следующий раз, когда меня поведут на допрос, тебя уже на этом свете не будет!»
Конвоир опять засмеялся, но уже не так, как прежде, заливисто и лихо, а как-то приглушенно и нервно: «Но – но, ты у меня поговори, я тебя и сейчас могу расстрелять, за попытку к бегству!»
Анька не ответила, повернулась и, высоко подняв к верху голову, твёрдым и быстрым шагом пошла вперёд, больше не слыша и не замечая своего конвоира до самого следственного участка. Он тоже молчал всю оставшуюся дорогу.

Перед самим участком, проходя знакомым сквером, Анька вся съёжилась, увидав скамейку, с которой около года назад её окликнула цыганка:
 «Эй, красавица, позолоти ручку, всё тебе скажу: что было и что будет!», но она даже не повернулась.
«Стой Анька! Дай погадаю».
«Откуда она знает, что меня зовут Анька? Хотя у цыган, каждый русский - Ванька, а каждая русская – Анька. Но я ведь не русская, я вообще больше похожа на местных».
Действительно, её темные вьющиеся волосы и восточный раскос больших карих глаз придавали ей вид азиатской красавицы. Цыганка уже была подле неё.
«Давай руку, всё тебе скажу»,- повторила ещё раз. Анька протянула ей свою правую руку. Цыганка внимательно посмотрела на её ладонь, сочувственно покачала головой и сказала: «Была ты Анька счастливая, а скоро будешь совсем несчастная, всё самое дорогое потеряешь!» и, не прося больше «позолотить ручку», повернулась и быстро пошла прочь. «Типун тебе на язык!» - только и успела она крикнуть цыганке вслед, но та уже исчезла за деревьями…

Сегодня Анька, как и на первом допросе, несмотря на заверения следователя, что их интересует только директор магазина, и что, как только она даст на него нужные показания, её отпустят домой, отрицала всё: и сговор с директором, и кражу и перепродажу хлеба.
Она сказала, что всё её преступление было в том, что она собирала крохи, оставшиеся от нарезки хлеба, и что иногда, когда после раздачи, у неё оставались пару кусочков хлеба, она относила их домой, так как ей надо кормить пятерых детей.
«Тебе пятерых детей кормить надо?» удивлённо и с недоверием переспросила следователь, женщина лет сорока пяти.
«Да ты сама ещё ребёнок, когда же ты успела их нарожать?»
«Да я кормлю пятерых детей, хотя не я их рожала. А единственный ребёнок, которого я родила, мой сын, умер в прошлом году».
«Это как же?» опять, но уже с некоторым участием в голосе, спросила следователь.
«Двое из мальчиков – мои младшие братья, третий, Мойшеле, прибился к нам в самом начале войны, а две девочки приходили к нам кушать почти каждый день, так как у них никого нет, а теперь и живут у нас. Вот их я и называю своими детьми».
«А где же твой муж, отец, мать, и почему ты одна о них заботишься?»
«Это долгая история» тяжело вздохнула Анька.
«А ты расскажи, для правды у нас время есть!»
Неожиданно Анька побледнела, ухватилась за край стола, у которого стояла, и прошептала: «Меня ноги не держат, можно присесть на пару минут?»
Следователь кивнула конвоиру: «Дай ей стул и воды» и Анке: «Можешь рассказывать сидя».
Отпив пару глотков воды, Анька начала свой рассказ, глядя прямо в лицо этой суровой, но, как видно, справедливой и порядочной женщины…
«До войны мы жили в Кишинёве, жили хорошо. В конце 1939 года я вышла замуж за очень хорошего человека, а в июле 1940 родился наш сын. Мы были счастливы, но началась война и с ней эвакуация. Но мы, хотя бы, были все вместе: я с мужем и ребёнком, мой отец Янкель, мама Мася и два брата - Изя и Няма. С нами ехало много знакомых и соседей по Кишинёву и все надеялись, что война закончится быстро. Но с каждым днём знакомых и родных вокруг нас становилось всё меньше и меньше, нас пересаживали с одного поезда на другой, некоторые отстали от поезда, некоторых отправили в другом направлении, многие погибли во время частых бомбёжек, как это было с родителями Мойшеле.
Вернувшись из бомбоубежища на перрон после очередной бомбёжки, мы увидали, что от нашего состава остались только разбросанные на путях обломки вагонов, между которыми валялись погибшие. Посреди всего этого ужаса стоял мальчишка лет десяти. Бледный, худощавый, он стоял, не двигаясь, как статуя, и казалось, не дышал. Когда собрались все, успевшие вовремя убежать из поезда в начале бомбардировки, кто-то сказал, что видел, как с путей забрали и увезли его мёртвых родителей. Некоторое время к нему никто не подходил, а он всё стоял там, не видя и не слыша никого. Потом моя мама подошла к нему, осторожно обняла за плечи, и тихо повела его к нам. Так он и остался жить с нами до сих пор.
Во время многочисленных остановок на станциях часто проверяли документы и многих молодых мужчин уводили, чтобы потом отправить на фронт или в труд-армию. Во время одной из таких проверок увели и моего мужа, и я долго не знала, где он и что с ним. Дальше пришлось ехать без него. Было трудно, как и многим другим беженцам, а я ещё с малым ребёнком. Хорошо, что мама была рядом и помогала, как могла. Но за пару недель до прибытия на место, на одной из станций, во время очередной бомбёжки, мама исчезла. Мы долго её искали, но не нашли. Её не было ни среди оставшихся в живых, ни среди раненых, ни среди мёртвых. Сформировали новый состав, и отец решил, что я с ребёнком поеду к месту назначения, а он с мальчишками останется здесь на пару дней и обойдут все больницы, может быть, маму увезли одной из первых, и она лежит где-то тут раненая.
Так мы с сыном приехали в Курган-Тюбе одни, а оттуда нас направили в кишлак, в котором я проживаю до сих пор.
Нам повезло! Нас поселили в доме с большим двором, окружённым высоким глиняным забором, посреди которого стоял «танур», таджикская круглая глиняная печь для выпекания лепёшек. Дом был большим, но наружная стена одной из комнат оказалась проломленной, и в некоторых местах протекала крыша. Соседи, пришедшие познакомиться, говорили, что дом этот когда-то знал лучшие времена и принадлежал богатым и уважаемым людям. Хозяин дома был главой большого рода в кишлаке. В 1937 году, за нежелание вступать в колхоз, его раскулачили и сослали со всей семьёй в Сибирь.

Но главной причиной ссылки было не это, а табун его скаковых лошадей: прекрасные арабские скакуны, породу которых он и его предки облагораживали уже несколько поколений. Ему предложили «продать» их конармии по грошовой цене, а он не согласился. Вот его и раскулачили.
Его старого отца, оказавшего сопротивление, расстреляли на месте, лошадей и всё, что было ценного в доме – конфисковали. С тех пор дом пустовал. Местные жители не хотели переезжать в него, потому что в кишлаке проживало много родственников бывшего хозяина, и они надеялись, что, через некоторое время, тому с семьёй разрешат вернуться.
Когда началась война, дом начали заселять беженцами.
В одной из комнат этого дома меня с ребёнком и поселили. И пообещали, что когда отец с семёй приедут, их тоже поселят здесь. Мне с самого начала было как-то не уютно, казалось, в доме живут злые духи, я ощущала их физически. Прошло пару дней, и я постепенно начала обживаться на новом месте.
Однажды рано утром я услышала стук открывающейся калитки.
«Кого это принесло так рано», - подумала я. Выглянув в окно, я не поверила своим глазам, и быстро выбежала во двор. Во дворе, улыбаясь мне во весь рот, стоял мой муж. В один миг я оказалась в его объятьях. Ещё не веря своему счастью, я завела его в нашу комнату. Он взял на руки проснувшегося сына и начал с ним играть. Я побежала ставить чайник.
Сидя за столом, он рассказал, что его мобилизовали в труд-армию и отправили в Курган-Тюбе на завод. Зная, что мы тоже должны были приехать в этот город, он почти каждый день заходил в отдел распределения беженцев, но только вчера ему сообщили, куда нас отправили. Обещая отработать три воскресенья подряд, он уговорил своего бригадира и получил отпуск на три дня. И вот он здесь.
После завтрака, осмотрев нашу комнату, мой муж сказал, что надо заделать эту большую трещину в потолке иначе нас будет заливать во время дождей и, что завтра он этим займётся. Потом обнаружил в сарае какие-то доски и заколотил ими одно из окон, в котором были выбиты стёкла.
«Теперь Вам не будет задувать по ночам, а потом я достану стёкла и починю окно как следует».
День и ночь пролетели как одна минута. Я была счастлива!
На следующее утро мой муж встал пораньше и отправился на базар. Оттуда он вернулся с молодым местным парнем, который на тележке, запряжённой маленьким осликом, привёз глину, песок, известь, лопаты и вёдра.
Замесив раствор, мой муж поднялся на крышу, а парень наполнял вёдра раствором и подымал их веревкой, перекинутой через подъёмный блок, на крышу. Работали они долго, около пяти часов под палящим азиатским солнцем. Несколько раз я выходила во двор и звала их перекусить или передохнуть, но они только отмахивались – «Скоро закончим, тогда и обедать пойдём».
Наконец они закончили работу, парень начал складывать лопаты и вёдра на тележку, муж мой по лестнице спустился во двор и направился к входной двери. Я увидела через окно, как он вдруг странно взмахнул руками и начал заваливаться на бок. Выскочив во двор, я подбежала и наклонилась к нему. Тяжело дыша, он только прошептал: «Воды». Я мигом вернулась на кухню, набрала из ведра полную кружку воды и, расплёскивая, примчалась к нему. Приподняв его голову, поднесла кружку к его губам: «Пей, Пей!», но он совсем не реагировал.
Он даже не дышал!
С криком «Помогите», я начала его тормошить, пытаясь влить воду через крепко сжатые губы. На крик подбежали соседи. Один из них, молоденький фельдшер, взяв руку, начал нащупывать пульс. Растеряно глядя куда-то мимо меня, произнёс: «Кажется, он умер»…
Врач приехал из города через полчаса, но сделать ничего не смог. Расспросив меня и работника и узнав, как всё произошло, написал: «Смерть наступила в результате теплового удара».
В тот же день его похоронили. Не помню, как я вернулась домой, помню, что сынок мой сильно плакал. Вдруг до меня дошло: «Он, наверное, очень голоден, ведь я его совсем не кормила». Хотя ему было уже больше года, я всё ещё кормила его грудью. В эти тяжёлые дни, найти хорошую еду для маленького было очень трудно, а молока у меня было столько, что я могла накормить ещё двоих. Вот и продолжала его кормить грудью. Я села на кровать и дала ему грудь. Он принялся жадно сосать, но уже через минуту прекратил и опять начал громко плакать. «Что же ты не ешь богатырь? Кушай», пытаясь всунуть сосок в его маленький ротик, приговаривала я.
Сына своего я стала называть «богатырём» со дня его рождения. Но первым назвал его так врач, который принимал у меня роды. Тогда я впервые услышала это странное незнакомое русское слово. Как Вы знаете, в 1940 году Бессарабию присоединили к Советскому Союзу. Вот так получилось, что сына своего я рожала в роддоме, где все говорили на русском, а не на румынском языке.
Роды были очень тяжёлыми, более пяти часов я не могла разродиться. Вызвали дежурного врача, но и с его помощью, я родила только через пару часов. «Поздравляю, у Вас сын родился», завязывая пуповину, сообщила мне акушерка. Потом она положила ребёнка на весы. «Ого» только и сказала она. Врач, взглянув на весы, громко добавил: «Да он - богатырь!» Взволнованная, приложив все оставшиеся силы, я приподнялась на локтях и, повернув голову к врачу, громко крикнула: «Что, что с ним? Что это богатырь?»
Врач быстро ответил: «Не переживайте, с ним всё в порядке. Просто он весит пять килограмм и двести грамм, вот я и сказал - богатырь!»
Но видя, что недоумение не сходит у меня с лица, простыми словами объяснил мне значение этого слова. С тех пор я и называла сына богатырём.
 
Но почему сегодня мой богатырь, отказываясь кушать, только вертел головой и плакал.  «Может у меня молоко застоялось? Надо бы отцедить немного, а потом опять пойдёт хорошее». Привычными движениями я начала сцеживать молоко, но, к моему удивлению, молока не было вообще!
Я быстро вскипятила воду, сделала сладковатый слабый чай. Обжигая руки, переливала из одного стакана в другой, пока чай не остыл. Перелила чай в чистую пустую бутылочку с соской. Я часто сцеживала в бутылочку с соской  молоко и кормила сына, так как иногда он больно ранил мои соски, давно прорезавшимися зубками. Почувствовав вкус чая, он перестал плакать и жадно принялся сосать. Выпив с полбутылки, уснул. На следующий день молоко не появилось. Видно пропало совсем. Как позже объяснил мне мой врач, молоко у меня пропало от нервного потрясения.
Я бегала от соседки к соседке в поисках молока, но никто не смог мне помочь. Пыталась кормить сына хлебом,  замоченным в слабом чае, варила какие-то каши, но он почти не ел, стал поносить и как-то сразу ослабел. К вечеру у него поднялась температура. «Если к утру не спадёт, надо будет подъехать к врачу» подумала я.
Но утром его не стало. 
Похоронили его почти рядом с отцом. В эти страшные дни, каждый день кто-то умирал.
Всю дорогу до кладбища и обратно я плакала. Продолжала плакать и дома. Я лежала на кровати, не понимая где я, и что со мной. Забывшись от усталости на пару часов, я проснулась от того, что моя подушка была вся мокрая от слёз. Я плакала даже во сне! Перевернув подушку на другую сторону, уткнулась в неё, пытаясь заснуть, но только проплакала в полудрёме до утра.
Так продолжалось несколько дней, я устала плакать, но слёзы сами лились из моих глаз и днём и ночью.
Приходили соседки, приносили что-то поесть и попить, кормили меня, как малое дитя, с ложечки. Я послушно открывала рот, жевала, глотала, не ощущая ни какого вкуса.
Всё время болела голова.
В одну ночь я проснулась от очень резкой головной боли, с удивлением отметила, что слёз нет, глаза сухие, но их печет, как в огне, будто мне насыпали в глаза соли и перца. Сильно хотелось пить.
Во дворе было темно. Я встала, на ощупь подошла к ведру с питьевой водой, жадно выпила целую кружку. Затем слегка смочила лоб и затылок и промыла глаза. Стало немного легче. Как лунатик, я вернулась к кровати и заснула неспокойным сном до утра. Разбудил меня уличный шум. С трудом открыла глаза, но ничего не увидела.
Глаза застилал густой тёмно-серый туман.
Ещё ничего не понимая, я автоматически подошла к окну и выглянула во двор.
Двора не было!
Исчез забор, исчез «танур», исчез двор, исчезло небо. Был только серый густой туман.
«Я ослепла», как-то очень спокойно сказала я самой себе и, вернувшись, села на кровать. Не знаю сколько я так просидела, не двигаясь, в забытье.
«Что с тобой Анька?» голос соседки вывел меня из оцепенения.
«Кажется я ослепла», ответила я…
Глазной врач, приезжавшая к нам раз в неделю из города, не знала чем мне помочь. Дала какие-то капли, велела капать два раза в день. Но зрение не вернулось. Соседки помогали, как могли, приносили кое-чего поесть.

Так в одну неделю я потеряла мать, мужа и единственного сына.
И к тому же ослепла».
Анька опустила голову и замолчала.

Следователь, повидавшая многое на своей работе и посылавшая не раз людей и в тюрьму и на расстрел, молчала вместе с Анькой.
Она тоже потеряла мужа. Уже восемь лет, как он погиб в перестрелке с бандитами, а сейчас она переживает за сына, которого призвали в армию в первые дни войны, и от которого несколько месяцев не было ни одного письма.
«Как же получилось, что ты сейчас видишь и даже работаешь? И почему ты одна кормишь пятерых детей?» нарушила молчание следователь.
Анька вздрогнула, подняла голову и продолжила свой рассказ.
«Около месяца я жила только благодаря своим соседям. Потом приехал отец с братьями. Мать они не разыскали. Как им объяснили, после той бомбёжки многих нашли мёртвыми и без документов под обломками вагонов, и в спешке похоронили в братской могиле…

Отец молча выслушал мой рассказ о смерти мужа и сына и о неожиданной моей слепоте.
«Видать такая у них судьба» печально сказал он, «А нам надо дальше жить. Завтра пойду в город искать работу».
Отец начал работать, старший из братьев подрабатывал на рынке, а младший ходил за мной по пятам, боясь меня потерять, как потерял маму. Я, как могла, вслепую, занималась хозяйством. Так прошло около полугода.

Однажды вечером, вернувшись с работы, отец сказал, что хочет поговорить о чём-то со мной и посоветоваться. Несмотря на свой решительный характер, возраст и жизненный опыт, он иногда советовался со мной, полагаясь на моё здравомыслие и доверяя моей интуиции, которая с детства редко меня подводила. В этот вечер, когда мальчишки заснули, он позвал меня на кухню, налил нам чаю и рассказал, что уже пару недель помогает двум девочкам из Молдавии. Старшей, по её словам около семнадцати, а младшая года на три моложе. У них здесь никого нет, как они живут, он не понимает. Им очень тяжело, часто голодают, а на работу их не берут по молодости. Вот они и перебиваются случайными заработками.
Как то, выйдя из магазина, где он отоварил свои хлебные карточки, он увидал их. Что-то заставило его задержать на них свой взгляд. Неожиданно младшая из девочек подошла к нему и спросила по-еврейски, на идиш:  «Вы еврей?» На что он, тоже на идиш, ответил ей: «Да, я еврей, из Кишинёва».

Услышав это, девочка вдруг расплакалась и сквозь слёзы сказала, что они тоже еврейки и тоже из Молдавии, из Леово, и что они очень голодны, так как не ели целый день.
Я дал им немного хлеба и с тех пор они часто поджидают меня у магазина, и я помогаю им, чем могу.
Но сегодня случилось что-то необычное. Старшая из сестёр отозвала меня в сторонку и сказала, что она видит, какой я хороший и заботливый человек. Она знает, что моя жена погибла и предлагает мне взять её в жёны.
От неожиданности я не знал, что ей сказать, а потом, ответив, что подумаю, пошёл домой.
И вот сейчас не знаю, что мне делать, с одной стороны жалко мне их, но с другой – она слишком молода для меня. «Она же моложе тебя Энна!» Отец всегда называл меня Энна.
Я задумалась, представляя себе эту сцену. Молоденькая, голодная девочка делает предложение мужчине, старше её в два с половиной раза.
Да, голод может и не до такого довести!

«Ты хотел моего совета – вот тебе мой совет. Приведи их сюда, пусть живут у нас. Помогут мне по хозяйству. Там где едят четверо – найдётся еда ещё для двоих. О её предложении забудь! А с ней я поговорю сама».

На следующий день отец привёл девочек к нам. Я попросила старшую выйти со мной во двор – поговорить. Там я сказала ей, что понимаю её желание обеспечить себе и сестре защиту и кусок хлеба во время войны. Но что будет, когда эта проклятая война закончится? Какую семью она сможет построить с моим отцом? Я объяснила, что ей не надо выходить замуж за моего отца, что они могут жить с нами и так. И что после войны она обязательно встретит и полюбит молодого, подходящего ей по возрасту, парня, с которым она действительно сможет быть счастлива.
Девушка стояла и тихо плакала, потом сказала: «Спасибо! теперь я буду спокойней за сестру, да и за себя тоже».
С тех пор они живут с нами.
 
А зрение вернулось ко мне так же неожиданно, как  и исчезло.
Как-то месяцев через четыре, после того, как отец привёл девочек к нам, он пришёл домой раньше обычного.
На мой вопрос: «Что случилось?», - он ответил, что сегодня получил повестку, что его мобилизуют в труд-армию, и что через несколько дней он уедет на работу. Куда – пока не знает. И ещё он сказал: «Теперь Энна, ты остаешься за главную в доме, и все дети теперь – твои дети!»
Я оцепенела, как околдованная.
Вдруг меня как током ударило: «Теперь это мои дети! У меня есть дети!»
И я заплакала. Слёзы текли из моих глаз, первый раз, с тех пор как ослепла. Но это были слёзы облегчения. Вечером заснула я быстро и, впервые за долгое время, проспала спокойно до утра.
Утром, проснувшись, я открыла глаза. Но мне в глаза резанул такой яркий свет, что я поневоле крепко зажмурилась. Прищурясь, чуток приоткрыла их – ко мне вернулось зрение. Я снова видела!
Через неделю отец уехал, я нашла работу и с тех пор у меня пятеро детей.

Анька закончила свой рассказ и подняла глаза на следователя. Следователь, не веря услышанному, ещё пару минут неотрывно смотрела ей в глаза.
Анька не отвела взгляда.
 
Вызвав конвоира и выписав пропуск на выход, следователь сказала: «Пока езжай домой, но никуда из дому не уезжай. После допроса твоего директора, буду решать, что с тобой делать».
Через четыре дня Аньку снова вызвали на допрос. В этот раз за ней приехал, на запряжённой тощей лошадкой телеге, пожилой красноармеец. До самого участка он не проронил ни слова, думая о чём-то своём.

Следователь протянула Аньке какие-то бумаги. «Подпиши».
«Что это?»
«Твои показания».
Анька пробежала глазами по написанному и подписалась.
«Я закрываю твоё дело за недостаточностью улик» добавила следователь.
«А что с директором?»
«Он тоже ни в чём не признался и его дело тоже закрыто. Но он проявил халатность, за это его сняли с должности директора и перевели простым рабочим в магазин скобяных товаров. А ты возвращайся на работу в хлебный, новый директор уже ждёт тебя. Только будь внимательна, одна ошибка и тебе уже никто не поможет».

Выйдя с охранником на улицу, Анька взглянула на небо. На небе не было ни одной тучки. Солнце палило как прежде, но Аньке казалось, что солнце ласково ей улыбается.
Прежде чем уйти, она повернулась к охраннику и спросила: «А почему сегодня за мной приехали Вы, а не тот охранник, что обычно приезжал за мной?»
«А, так ты не знаешь. Он попал под грузовик и вчера мы его похоронили…»
 
Эпилог

Прошла война. Ещё в 1944 году Мойшеле умер в больнице от брюшного тифа. Отец демобилизовался, приехал в Курган-Тюбе и забрал Аньку с братьями в Кишинёв. Девочки тоже нашли своего отца и уехали с ним домой.

В Кишинёве Анька встретила хорошего человека, Шмуэля или Шмилика, как она называла его с детства, так как жили они в одном дворе, и он часто приходил к ним по пятницам, на пятничные обеды, устраиваимые её мамой Масей для всех детей их двора. Жена Шмуэля погибла во время бомбёжки, и возвратившись в Кишинёв Шмуэль как-то зашёл к Энне, он тоже знал только это её имя. В этот вечер они многое рассказали друг другу и поняли, что им суждено быть вместе.
Они создали новую чудесную семью. Энна родила и вырастила троих детей, двух девочек и мальчика. Все годы они с мужем тяжело работали, но никогда не жаловались, а радовались жизни.
 
О перенесённом во время войны, она вспоминала редко.
Но однажды, на свадьбе у родственников, все эти события ураганом пронеслись у неё в голове.

Родители жениха и невесты стояли посреди большого, красивого зала, принимая поздравления прибывающих гостей. Энна с мужем стояли неподалёку, с радостью наблюдая за происходящим.
В дальнем конце зала, у входа, показались две нарядные пары лет сорока. Энна их не знала – это были дальние родственники со стороны невесты.
С радостными улыбками счастливых людей они шли поздравлять родителей жениха и невесты.
 
Внезапно, не дойдя несколько метров до них, одна из женщин, увидев Энну, резко остановилась, несколько секунд неотрывно смотрела ей прямо в глаза, и с громким криком, перекрывшим гул в зале и звуки оркестра: «Анька, неужели это ты!», бросилась к ней на шею, обняла двумя руками и заплакала.
В ту же секунду Анька узнала их. Это были «невеста» её отца со своей сестрой.
Любопытные гости стали собираться вокруг них.

«Успокойся, ведь всё хорошо» гладя её по голове, тихо говорила Анька.
Наконец женщина оторвалась от неё и повернулась к сестре и двум мужчинам сопровождавших их. Она не успела сказать и слова, как её сестра, тоже с плачем, бросилась Аньке на шею. Их мужья и другие гости с недоумением наблюдали за этой сценой.
 
«Эта та самая женщина, о которой мы Вам часто рассказывали!», показывая на Аньку и с дрожью в голосе, произнесла старшая из сестёр. «Во время войны, несмотря на свою молодость, она заменила нам мать и не дала нам пропасть. К сожалению, после войны мы потеряли друг друга, и вот сегодня, через двадцать три года, наконец-то встретились!»
И повернувшись к Аньке, добавила: «Всё сбылось, как ты обещала нам Анька! Познакомься – это мой муж, это муж моей сестры, а там стоят наши дети».
Подошли Анькины братья с жёнами, многие гости, недоумевая, спрашивали, что здесь происходит.
А Анька стояла в самой середине, окружённая любящими людьми, такая гордая, со счастливой улыбкой на лице и думала: «Ну вот, наконец-то все мои дети со мною!»
 
   Холон, Израиль 01 Августа 2013 года.